Когда мы с Королевым вошли в землянку, там на нарах среди офицеров эскадрильи сидел капитан Ульянов. Что ж, парторг полка пришел побеседовать с летчиками по душам, рассказать о последних новостях, посоветоваться с коммунистами, как лучше организовать работу. А может, и просто зашел отдохнуть, посмеяться вместе со всеми над немудреными шутками, молодежи. Обычное явление… Но почему так хмуро взглянул на вошедших и сразу повернулся к парторгу Архипенко?

— Ну, теперь все, рассказывай, Ульянов.

— Что там рассказывать… Жалели Чугунова, не брались за него по-настоящему… И я как-то мало с ним разговаривал. Все на разных аэродромах были. Он на одном, я на другом… Да и на вас надеялся… Кто же ему и помочь мог, если не вы — коммунисты, товарищи… Вот тебя, Мариинский в кандидаты приняли. Сам знаешь, какое положение. Так работать нужно, болеть за товарища!..

— А что я мог? С ним командир сколько раз говорил, Королев. А что я?..

— Да что случилось-то? — перебил меня Виктор. — Он же в Никифоровке.

— В том-то и дело. Остался там, воспылал страстью к санитарке из лазарета, но та не отвечала на его пылкие поползновения. Похоже, у него разгорелась ярость, и он разрядил свой пистолет в живот девушке.

— Зверь, а не человек!

— Какой зверь?! — удивился Ульянов.

— А разный, — пояснил свою мысль Виктор. — В воздухе он заяц, а на земле — лев!

— Что ж, здеся, теперь будет?

— Что будет? — повторил вопрос парторг. — Упустили время… Поздно теперь думать. Дело в трибунал направили. В штрафбат наверняка пошлют… Эх, не поставили вовремя человека на место…

— Чего его жалеть? Давно нужно было этого Энея отправить.

— Нужно было… Не так, Королев. Может быть, он и докатился до такой жизни потому, что вы сразу на него рукой махнули, не помогли… Все мы виноваты, чего греха таить…

В этот день боев больше не было. Фашисты, очевидно, не считали нужным прикрывать свои окруженные войска. Собственно, они никогда не прикрывали наземные части. Немецкая авиация могла не показываться над линией фронта час, два, три, но потом приходила большая группа бомбардировщиков и истребителей. Таким образом, они стремились хоть на короткое время создать превосходство в силах над линией фронта. А их транспортная авиация предпочитала самую плохую погоду, когда под покровом низкой облачности и густой дымки или снегопада можно было незаметно пробраться в котел, подвезти туда боеприпасы и кресты, вывезти оттуда генералов и старших офицеров. В один из таких ненастных дней Гулаев натолкнулся на «Ю-52» — трехмоторный транспортный «Юнкерс». Конечно же, «Юнкерс» никуда больше не полетел, остался на месте встречи. Но в ясную погоду фашистские транспортники сидели дома.

К вечеру беспрерывный рев моторов на земле, гул самолетов над аэродромом, начавшийся с рассветом (к этому времени сюда перебазировалась почти вся истребительная и штурмовая авиация фронта), начал утихать.

Солнце зашло, и небо сразу посерело. Летчикам на стоянках делать больше было нечего.

— Пойдем в столовую, Женька!

— Пошли… Только мне нужно сначала зайти сапоги взять. Сегодня обещал сделать…

Еще в запасном полку в Иваново у меня полностью вышли из строя кирзовые сапоги, выданные при поступлении в авиационное училище летчиков в начале апреля 1941 года. Там же в запасном полку перепрела и расползлась клочьями гимнастерка, так что в Иваново я ходил без гимнастерки, в одном летном свитере из верблюжей шерсти, а оторвавшиеся подошвы подвязывал к голенищам проволокой. В запасном полку обмундирования не было. В таком виде — в свитере и голенищах от сапог я и улетел с 27-м истребительным авиаполком на фронт. В Воронеже, где мы поначалу базировались, мне выдали гимнастерку, но сапог и там не было. Тогда полковой умелец-сапожник сшил из парашютной сумки брезентовые сапоги, использовав подошву от старых развалившихся кирзовых сапог. Эти брезентовые сапожки были очень удобные — легкие, сшитые по ноге. Они имели только один, но весьма существенный недостаток. В них можно было ходить только в сухую погоду. Поэтому на аэродроме Зеленое, когда началась распутица, я был вынужден два дня сидеть дома — не было возможности даже выйти из хаты, в которой располагалась их эскадрилья. И трудно было ожидать, что скоро подсохнет. Солнце хоть и светило, но зимой оно не скоро сможет расправиться с украинской распутицей — обильно выпавший снег и моросящие дожди превратили землю в непролазную грязь на глубину более полуметра.

Неожиданно на второй день в хате появился Чугунов.

— На вот! Архипенко приказал отдать тебе сапоги, а то там летать некому!… — Чугунов сбросил свои бахилы. «Чего же его, Чугунова, не взяли в группу, если некому летать?» — подумал я. Но приказ есть приказ. Надел сапоги Чугунова, которые оказались сорок растоптанного размера и были номера на три больше, чем нужно по моей ноге.

Кое-как, с трудом вытаскивая из раскисшего чернозема все время норовившие свалиться с ноги бахилы, я добрался до аэродрома. За мной одним, конечно, машину никто посылать не собирался, да и расстояние-то было всего два-три километра. По сухой дороге — пустяк, но по грязи, да еще в таких бахилах они показались за все двадцать.

— Пришел? — встретил меня в землянке Архипенко. — А вылет-то отменили.

— Все равно. Побуду здесь с вами. Вечером со всеми на машине поеду. Пешком в этих кандалах могу и не дойти или оставить их в грязи, а дойти уже босиком…

— Хорошо. Отдыхай пока, — согласился командир эскадрильи. И добавил: — Знаешь, намечался серьезный вылет на Знаменку, а с Чугуновым никто лететь не захотел, пришлось тебя вызывать…

— Да я понимаю. Только и Чугунову когда-то нужно пороху понюхать!..

— Нужно! Только не здесь, не в таких маленьких группах, а то он в полете больше вреда наделает, чем десятка «худых»… Подожди, заставим и его воевать!

После того случая прошло не много времени, но много воды утекло. Боеготовые остатки полка перебазировались в Кировоград, а Чугунов остался на аэродроме Зеленое, чтобы перегнать оттуда в Кировоград по готовности ремонтирующийся истребитель. В чем он там ходил, меня не интересовало, кажется, в зимних летных унтах. Я же пока продолжал щеголять в чугуновских бахилах.

Правда, в Кировограде батальон аэродромного обслуживания раздобыл яловый крой для сапог, который и был мне выдан. С этим кроем и занимался уже два дня тот же самый умелец, который сшил мне брезентовые сапоги.

Я хотел побыстрее надеть обновку и ходить «как люди». А то в этих колодках ни погулять, ни на танцы… В Никифоровке в пору осенней распутицы Молчанова несколько раз приглашала погулять вечерком, но из-за такой прозаической причины, как отсутствие сапог, я отказывался. Потом приглашения прекратились, и я стороной узнал, что за Шурой ухаживает один из механиков второй же эскадрильи. И она отвечает ему взаимностью… Правда, между нами сохранились хорошие отношения, однако она вместо дружеского «Женя» называла меня подчеркнуто официально — «товарищ гвардии младший лейтенант»…

Сегодня на стоянке мастер подошел к моему самолету, когда я сидел в кабине в готовности номер один.

— Товарищ командир! Сегодня перед ужином зайдите ко мне, примерьте сапоги. Готовые уже!

— Спасибо! Зайду! А где тебя искать?

— А вот первый дом, где казарма, так на четвертом этаже у меня там комнатка.

На окраине аэродрома возвышались пять пятиэтажных кирпичных домов. Они, по-видимому, были построены тогда же, когда и бетонированная полоса, и предназначались для размещения личного состава авиационных частей, располагавшихся на аэродроме. К счастью, ни наши войска при отступлении, ни гитлеровцы не взорвали эти здания, и в них теперь располагались и штабы, и казармы младшего технического состава, и столовые, и склады БАО. Офицеры же располагались в огромном поселке Кировограда, примыкавшем к аэродрому.

— Ты там недолго? Я скажу, чтоб и тебе подавали, — предложил Виктор, когда мы подошли к подъезду одного из немногих уцелевших четырехэтажных домов военного городка.

— Померяю сапоги, заберу и сразу спущусь.

— Давай побыстрей там!

Виктор толкнул дверь и вошел в столовую, а я стал подниматься по лестнице на четвертый этаж — там находилась казарма младших авиаспециалистов. Еще не войдя в комнату, я услышал нудно подвывающий звук моторов фашистских бомбардировщиков.

— А, товарищ младший лейтенант! Садитесь пока, вот заканчиваю… — сапожник сидел на скамеечке возле низенького столика, на котором горела «катюша» и в беспорядке валялись обрезки кожи, мотки дратвы, ножи, молотки, колодки, гвозди, и заколачивал последние шпильки в подметку правого сапога. — Или померяйте пока левый, а я как раз и этот закончу. — Он достал из-под стола сапог и протянул его мне.

Я пододвинул табуретку поближе к огню, расстегнул куртку, чтобы удобнее было нагибаться, внимательно осмотрел сапог. Пошитый из мягкой юфти, он выглядел как хромовый, выгодно отличаясь от стандартных армейских кирзовых сапог, в которых ходили все летчики. «Ну, теперь живем!» — улыбнулся я про себя и сел.

Сбросить опостылевшую обувь, заново навернуть портянку и натянуть сапог было делом одной минуты. Я встал, притопнул ногой и даже причмокнул от удовольствия — сапог сидел на ноге как влитой.

— Ну как? — приподнял голову и посмотрел на мои ноги сапожник.

— Хо…

У-вах! У-вах! У-вах! — грохот первых взрывов, донесшийся со стороны находящихся рядом стоянок, прервал меня на полуслове. Дальше все слилось: гром одного взрыва — у-ва-у-вах! — накладывался на другой, где-то поблизости — тяф-тяф-тяф! — лаяли зенитки, сюда же вплетался — д-зинь! — звон разбитого стекла, и из-за плотно завешенного одеялом окна доносились крики людей. Стены здания ходили, как во время землетрясения. И среди этой какофонии звуков и впечатлений совсем по-домашнему прозвучал растерянный голос сапожника.

— Бомбят… — прошептал он, будто хотел сказать: «Гвоздей не хватило…» — и бросился к выходу.

— Куда?! Все равно не успеешь! — крикнул я, но того и след простыл.

Я аккуратно завернул портянку, натянул и правый сапог. Прозвучало еще несколько взрывов — дальше и дальше серия бомб уходила к центру аэродрома. Бомбили явно тяжелыми бомбами — более чем двухсотпятидесятикилограммовыми. Разрывы тех бомб я уже видел и слышал. Тут разрывы были много мощнее. Что об этом думать. Обутый в оба сапога, спустился вниз, вышел из дома. У подъезда толпились офицеры штаба, обсуждая бомбежку. Но она-то уже кончилась — «Хейнкели» уходили на запад. Быстро темнело, и идти на аэродром, смотреть результаты бомбежки не было смысла. Кстати, и все летчики потянулись со стоянок в столовую на ужин. Поужинав, вся первая эскадрилья отправилась «на свою базу» — хата, в которой она располагалась, находилась метрах в двухстах от того дома, в котором я только что переобулся, а затем и поужинал. Ночь прошла спокойно, а наутро, как обычно, все отправились на свою стоянку. Неподалеку от эскадрильской землянки мы обнаружили огромную воронку от взрыва авиабомбы. В нескольких метрах от края воронки стояла «Аэрокобра». Издали она казалась целой, подошли ближе.

— Ну и видик у этой «Бэллочки»! — пробормотал Архипенко. — Да у нее, здеся, целого места не осталось.

Действительно, хвост самолета был повернут на девяносто градусов, так что киль самолета мог бы служить стабилизатором, и наоборот.

Вся «Аэрокобра» выглядела как после длительной голодовки. Повсюду выступали ребра. Обшивка крыльев и фюзеляжа от взрывной волны провалилась, обозначив выступающие стрингера фюзеляжа, нервюры и лонжероны крыльев. Ни о каком ремонте не могло быть и речи. Целым остался только воздушный винт и мотор, да еще стойки шасси. Как ни странно, пневматики колес тоже не пострадали. В общем, для технического состава появился некоторый резерв запасных частей.

Летчики обошли все стоянки. От бомбежки сгорел один транспортный самолет «Ли-2» — «Дуглас», как его чаще называли. Еще одна тысячекилограммовая бомба прямым попаданием вдребезги разнесла «раму», которую я заметил еще при первой посадке на этот аэродром, но так и не удосужился сходить посмотреть ее поближе. Теперь-то уже смотреть было нечего. Этот день, пока не было вылетов, посвятили дальнейшему знакомству с аэродромом, посмотрели несколько «Ме-109» и «ФВ-190», изрядно побитых в воздушных боях и явно не прилетевших сюда, а привезенных с мест падения. Заглянули и в одиноко стоявший ангар. Там обнаружили новенький наш штурмовик «Ил-2». Он, очевидно, сел на вынужденную на вражеской территории, немцы привезли его сюда, подлатали, заново окрасили, намалевав при этом вместо-красных звезд свои черные кресты, окаймленные белыми полосами, а на киле — свастику. Однако полетать на нем гитлеровцы, по-видимому, не успели. Тем временем работники БАО обходя бетонированную взлетно-посадочную полосу, обнаружили почти точно в средней ее части третью тысячекилограммовую бомбу. Но она по счастливой случайности не взорвалась, а то бы ее взрыв надолго вывел из строя этот единственный действующий аэродром 5-й воздушной армии 2-го Украинского фронта. Говорили, что была еще бетонированная полоса в Миргороде, но так ли это, точно никто не знал. Во всяком случае, основная работа авиации фронта велась с Кировоградского аэродрома. Он располагался значительно ближе к действующим наземным войскам. Вот и последние дни летчики сто двадцать девятого гвардейского выполняли особое задание — прикрывали введенные в прорыв кавалерийские части — казаков. При этом требовалась особая точность и надежность прикрытия. Если танки горели, выходили из строя только при прямом попадании бомб или снарядов штурмовиков, то лошади гибли и от взрывной волны при достаточно близком разрыве бомбы. Прикрывать кавалеристов — это была адова работа для летчиков-истребителей. Они отвечали за каждого погибшего коня… Сразу поступали возмущенные отзывы кавалерийских командиров, телефонные звонки с укоризнами, телеграммы… а тут была реальная угроза прекращения всякого прикрытия и кавалеристов, и узкой перемычки Корсунь-Шевченковского котла у Звенигородки. Взрыв бомбы посреди полосы оставил бы фронт без аэродрома…

Сразу же послали запрос в штаб фронта с просьбой прислать саперов.

Саперы прибыли утром следующего, дня и сразу приступили к работе. Взрывать бомбу на месте нельзя. Это значило бы самим произвести разрушения, на которые и рассчитывал противник.

Стали бомбу откапывать. Оказалось, взрыватель сработал, а бомба все же не взорвалась! Саперы вывинтили взрыватель, из отверстия посыпался песок…

Тогда они вытащили бомбу из земли — поняли, что взрыва опасаться нечего, разрядили ее и там, в песке, обнаружили маленькую фанерную бирку, на которой коряво, путая русский и латинский алфавит, кто-то написал:

Nemezkie Komunisti делают все, что mogut….

Вот так впервые за войну я столкнулся с помощью немецких рабочих. В данном случае их помощь оказалась как нельзя более кстати…