Обвал в горах

Вчера я колесил по едва заметным дорогам выжженных и желтых гор Сюгаты, преодолевая головокружительные спуски и подъемы, и ничего не нашел интересного. Выгорели горы, третий год стоит засуха… Потом пересек обширную Сюгатинскую равнину, добрался до подножья пустынных гор Турайгыр. Но и здесь меня ожидало разочарование: два ущелья, в которых ранее были родники, оказались без воды. Оставалось третье ущелье. Что в нем? Больше я не знал мест с водой.

Вот и ущелье с громадными, нависшими над узкой долинкой черными скалами. Поначалу оно не предвещало ничего хорошего. Там, где раньше струилась вода, было сухо, на дне бывшего ручья белели камешки, а травы давно высохли под жарким солнцем, пожелтели. Но чем дальше и выше пробирался «газик», тем зеленее становилось ущелье. И вот наконец нечаянная радость: на нашем пути — заросли мяты, и с сиреневых ее цветков шустро взлетает целая стайка потревоженных бабочек-сатиров. Здесь уже влажная почва, значит, вода доходит сюда ночью, когда прохладно, и меньше испарение.

Чем выше, тем зеленее ущелье и гуще заросли трав. Цветущая мята сиреневой полосой вьется по ущелью широким потоком, с боков ее сопровождает лиловый осот, желтая пижма, высокий татарник, шары синеголовника. Всюду летают стайки бабочек, такого обилия я никогда не видел. И — масса птиц. Вытянув головки и со страхом поглядывая на машину, бегут по земле горные куропатки-кеклики, стайками поднимаются полевые воробьи, шумной ватагой проносятся мимо розовые скворцы. Сейчас они молоденькие, серенькие, и слово «розовые» к ним как-то не подходит. С водопоя взлетают стремительные голуби.

Столько бабочек здесь не могло вывестись. На каждый квадратный метр зеленой полоски растительности ущелья приходится по меньшей мере по две-три любительницы нектара. Их гусеницы объели бы все растения. Между тем никаких повреждений не видно.

Да, сюда, в этот спасительный уголок, слетелось, сбежалось, сошлось из соседних засохших ущелий немало жителей гор!

В ущелье уже легла глубокая тень, хотя сейчас лишь около четырех часов дня; кончилась жара, легкий ветер кажется таким прохладным после долгого изнурительного и жаркого дня, но противоположный склон золотится от солнца.

На следующий день рано утром вокруг стоянки раздалось множество звуков. Кричали кеклики, порхали птицы, свистя крыльями над пологом, пролетели скворцы и горлинки. Мой фокстерьер Кирюшка нервничал и настойчиво пытался выбраться из-под полога. Вскоре солнце заглянуло в ущелье и сразу стало усердно припекать.

Я повесил на себя полевую сумку, бинокль, два фотоаппарата, взял в руки палочку и только собрался побродить по ущелью, как раздался грохот и с высоченной горы против стоянки в тучах пыли покатилась лавина камней.

Я хорошо знаю горы пустынь Семиречья. Они хотя и круты, особенно в ущельях, камни на них разрушаются постепенно, и обвалы в горах необычайно редки. Правда, кое-когда происходят землетрясения, и тогда громадные камни катятся вниз. Но подземные толчки также редки, мне только один раз в жизни пришлось их испытать. В такое время грохот обвалов несется со всех сторон. Здесь же было похоже на то, что оторвался один большой камень и, падая вниз, увлек за собой остальные. Вспомнилось стихотворение Ю. Линника.

Было похоже, что кто-то умышленно устроил все это эффектное представление.

Пока грохотали камни, я всмотрелся в горы и далеко, на самой вершине, на фоне неба увидел силуэты, как мне показалось, двух человек. Еще несколько расположились ниже. Вся милая компания застыла в неподвижности, очевидно, любуясь столь впечатляющим зрелищем.

Меня взяла досада: в таком тихом месте, в настоящем дремучем уголке, высоко в горах — и вдруг появились легкомысленные посетители. Отрадное ощущение, что ущелье дикое и я в нем один, как Робинзон на необитаемом острове, исчезло.

Лавина камней для меня была не опасна, на ее пути располагалась ложбина. Нарушители покоя, несмотря на далекое расстояние, должны были заметить машину и рядом с нею натянутый белый марлевый полог. Поэтому их поведение было явно недружелюбным, если не хулиганским. Пожалуй, стоило покричать оболтусам, выразить им свое возмущение: звуки в горах разносятся далеко в стороны и особенно снизу вверх.

Между тем лавина камней с облаком пыли докатилась, если не сказать — доскакала, до ложбины, так как каждый камень, ударяясь о землю, высоко подпрыгивал над нею, пыль улеглась, шум затих, а нарушители покоя все еще стояли неподвижно, и лишь один из них чуть пошевелился и изменил положение.

Кто они такие? Наверное, городская молодежь, туристы, случайно забредшие в эти горы. Я вытащил из футляра бинокль. Каково же было мое изумление, когда вместо людей я увидел грациозные фигурки горных козлов, застывших, подобно изваяниям. На самом верху стояли три самки, чуть ниже их — два козленка, еще ниже одна самка лежала на земле, а на высоком выступе большой отвесной скалы стоял красавец самец с большими загнутыми назад рогами. Другой стоял чуть поодаль. Животные явно смотрели на человека, редкого посетителя этого ущелья. У меня сразу отлегло от сердца. Вернулось очарование, ощущение единства с девственной природой.

Так мы и стояли неподвижно, молча разглядывая друг друга. Внизу я, наверху — семь горных козлов. Я давно знал эту особенность поведения горных козлов — застыв в неподвижности, долго и спокойно изучать своего лютого врага — человека.

Прошло около десяти минут. Наконец козлы медленно и спокойно двинулись по хребту горы, перевалили за нее и скрылись.

Все происшедшее поразило меня. Сколько в жизни я перевидел горных козлов. Но такая встреча произошла впервые. Я был убежден, что самец-рогач — предводитель группы — умышленно столкнул камень. Возможно, он был особенным любителем обвалов, развлекался подобным образом, показывая остальным свою силу, ловкость и могущество, и его сородичи привыкли к грохоту летящих вниз камней и относились к этому спокойно. Быть может, таким путем он выражал и свое отношение к человеку, к тому же занявшему водопой. Мы так плохо знаем животных и не верим тому, что они такие разные.

Горные козлы, или, как их называют местные жители, тау-теке, обитают в горах Алтая, Гималаев, Тянь-Шаня и Памира. Теперь их осталось мало. Уменьшилось и число охотившихся на них барсов. Типичное место обитания тау-теке — вершины высоких гор, выше пояса леса, альпийские луга под самыми ледниками и снежниками. Лишь зимою, когда выпадают снега, козлы спускаются ниже, придерживаясь южных бесснежных склонов.

Зоологи долго не знали, что это считавшееся исключительно высокогорным животное встречается и в сравнительно низких горах пустыни, а также в скалистых каньонах. Оказывается, для него важен не столько климат прохладных высокогорий, сколько характер рельефа: голые крутые скалы, каменистые осыпи, глубокие ущелья. Здесь — его стихия. Кажется, без малейшего усилия тау-теке взбираются по головоломным кручам. Они лучшие альпинисты из всех диких животных. Эта особенность дает им большие преимущества перед давними врагами, волками, особенно красными или, как их называют, альпийскими, дерзкими и смелыми хищниками, ныне почти исчезнувшими.

Помню, как-то я с товарищем шел по ущелью Тайгак гор пустыни Чулак. Ручей давно исчез под камнями. Стояла тишина. Впереди показались высокие обрывистые скалы. Там, я знал, должен быть ручей. Едва мы приблизились к этому месту, как из зарослей таволги и караганы выскочила группа козлов. Легко и грациозно, цепляясь за ничтожные выступы, они торопливо, буквально как птицы, взлетели по стометровому обрыву и скрылись за его горизонтом. Мы оба застыли, завороженные неожиданным видением, настолько необычным, если не сказать фантастичным, был этот бег по, казалось, неприступному обрыву.

Казахстан богат наскальными рисунками. На черных камнях гор пустыни масса изображений, нанесенных в давние времена. Тут сцены охоты, празднеств, и войн, и ритуальных обрядов, тут можно увидеть разнообразнейших животных. Но чаще всего изображены горные козлы. Они составляют, пожалуй, две трети всех наскальных рисунков. Чем объяснить такое предпочтение в гравировках на камне этому животному — трудно сказать.

Возможно, изображая козлов, охотник тем самым совершал некий ритуал, призывая удачу в предстоящей охоте. А может быть, горного козла почитали как своеобразный тотем, животное-бога. Еще подумалось мне, что образ тау-теке мог быть чем-то вроде эмблемы, личного знака, и каждый изображал его по-своему, оставляя на камнях что-то подобное автографу. И действительно, изображения не похожи одно на другое — двух одинаковых не сыщешь.

Избегая опасности, уходя от преследования, козел забирается на неприступные кручи, обрывистые скалы, куда не могут вскарабкаться его враги. Здесь он пережидает опасность, спокойно глядя на беснующихся хищников. Козел находится, как говорят охотники, «на отстое». Среди множества наскальных рисунков я нашел немало сценок, изображающих таких козлов на отстое.

Как-то с егерем Шевыревым мы поднялись на вершину Чулакских гор из живописного ущелья Тайгак. С нами увязалась лайка Джек. Всюду виднелись следы козлов. Вскоре мы увидели и самих животных. Два рогача застыли на гребне ближайших гор. Через некоторое время мы услышали пронзительный лай нашего Джека. Оказывается, пока мы рассматривали наскальные рисунки, собака загнала на «отстой» козла. Тот стоял у обрывистого склона, прижавшись к нему туловищем и, казалось, совершенно не обращал никакого внимания на своего преследователя. Как я жалел, что на этот раз не взял с собой фоторужья, а в моей узкопленочной камере остался только один кадр.

Через хребтики, ущелья и перевалы мы поспешили к собаке, и через полчаса, осторожно выглянув из-за камня, я увидел красавца козла в каких-нибудь десяти метрах от себя. Снимок сделать не удалось. Животное находилось в тени, и, пока я примерялся, оно спокойно спрыгнуло со скалы и умчалось. Но в памяти моей запечатлелись могучие рога, мощное телосложение, спокойный и даже, как мне показалось, пронзительный взгляд желтых глаз.

Лайка бросилась преследовать животное. А мы с удивлением увидели совсем недалеко на скалах трех самок и вместе с ними нескольких козлят. Они с любопытством поглядывали в нашу сторону. Тогда я и подумал о том, что так называемый отстой предпринимают только козлы-самцы ради того, чтобы отвлечь на себя внимание врага.

И еще запомнилась одна встреча с горными козлами.

После Великой Отечественной войны вместе с моим помощником Хызыром Айбасовым, путешествуя на мотоцикле, я заночевал в ущелье Тюзасу гор Чулак. Рано утром, выглянув из спального мешка, я увидел на противоположном склоне ущелья, освещенном только что взошедшим солнцем, удивительное зрелище. По едва заметной тропинке гуськом друг за другом не спеша брело целое стадо молоденьких козлят. От нас до них было не более двухсот метров. Козлята не торопились, часто останавливались, некоторые из них забавно бодались, стукались лбами. Взрослых животных с ними не было.

Почему козлята остались одни — не знаю. Гон, на время которого самки могли покинуть свое потомство, как будто происходил зимою. Никто из зоологов не мог мне сказать по этому поводу ничего определенного. Единственное, что было ясно: такое объединение могло произойти в те времена, когда козлов было очень много.

Сейчас подобную картину увидеть уже никому не удастся.

В урочище Сорбулак

…После долгого пути я увидел вдали большую бессточную впадину Сорбулак. Я сразу узнал ее. Она оказалась такой же, что и много лет назад, — зеленая, пышная, украшенная красными маками. Только теперь на месте солончака блестело, отливая синевой неба, озеро: многоснежная зима да обильные весенние дожди заполнили почти до края эту бессточную впадину. Голые белые берега да редкие шапки солянок отличали ее от настоящего озера. Ныне Сорбулак затоплен сточными водами города Алма-Аты.

Вблизи Сорбулака на холмах кое-где виднелись домики чабанов на месте зимовок скота. Но степь была безлюдна, тиха, и природа казалась задумчивой. Далеко на горизонте в прозрачном воздухе, промытом недавними дождями и продутом ночными ветрами, синей полосой виднелся хребет Заилийского Алатау.

Над Сорбулаком стонут ходулочники, кричат чайки, иногда просвистит крыльями стайка уток. Низко-низко над самыми солянками летают ласточки. Жарко, сухо, и мелкие насекомые не желают подниматься в воздух. Но на солнце находит облачко, на землю падает несколько капель дождя, и ласточки, вопреки народной примете, сразу же взмывают кверху: их добыча рискнула теперь расстаться со спасительными зарослями трав.

Я брожу по берегу, присматриваюсь. Вот случайно кем-то оброненная, большая, из синей пластмассы пробка. Предмет заметный, и лисица оставила на нем свою метку, обозначила свой охотничий участок. Еще я вижу кучу мелкораздробленных панцирей черепах. Это работа орлов. Птицам приходилось высоко подниматься в воздух с добычей, чтобы разбить такую мощную броню о сухую землю.

На берегах Сорбулака отличные следовые страницы. Поэтому, повесив на себя полевую сумку, два фотоаппарата, а также захватив баночку с гипсом и фляжку с водой для того, чтобы снять отпечатки понравившихся следов, я отправляюсь бродить по гладкой солончаковой земле. На ней оказалось немало следов. Больше всего натоптала маленькая лисичка-корсак, и хотя ей, казалось, делать тут было нечего, отпечатки ее лап виднелись всюду. Впрочем, быть может, она, хитрая, промышляла птенчиками шилоклювок, а обездоленные родители не зря сейчас впали в истерику при моем появлении.

Не ждал я увидеть здесь, на совершенно ровной поверхности пустыни, следы косуль. Далеко зашли они сюда из тугаев реки Или. Оттуда до Сорбулака не менее двадцати километров. Животные бродили ночью по простору солончака, потом собрались кучкой, потоптались на месте и вновь разошлись. Там, где почва плотна, косули отпечатывали копытца красивым «сердечком». Но едва только ступали на вязкую почву, как след преображался, копытца ради большей опоры сильно расходились в стороны, оставив еще и отпечатки «коготков».

Мне понравились следы барсука и корсака. Но я не стал пользоваться гипсом, а взял и вырезал кусочки почвы вместе со следами. Потом, когда они высохнут и затвердеют, экспонат для коллекции получится отличный.

На вязкую почву солончака забредали черепахи. Их следов-закорючек было немало. Большинство из них сразу поворачивало обратно, но прочная, неприступная для врагов броня не способствовала развитию сообразительности у этого животного, и одна глупая черепаха не пожелала свернуть с заранее намеченного пути и безнадежно застряла в жидком иле недалеко от кромки воды.

Внимание неожиданно привлекает изрытая ямами земля. Тут дикие свиньи основательно покопались в поисках кореньев и личинок насекомых. Две крупные свиньи и пять подсвинков оставили на солончаке отпечатки крупных копыт и «коготков». Где же такие большие и заметные звери скрываются на день? Вокруг голая, слегка всхолмленная пустыня, и нет на ней ни зарослей густых и высоких трав, ни кустов, ни деревьев. Да и как они ухитряются по ней путешествовать! Они так же, как и косули, пришли сюда из тугаев.

Незаметно пролетает день. Солнце уходит за холмы, розовое небо постепенно темнеет. Еще гуще синеет далекий хребет Заилийского Алатау. Теперь его белые вершины, покрытые ледниками, стали розовыми, потом побагровели и внезапно потухли.

В наступивших сумерках раздались далекие трубные крики журавлей.

Ночью меня разбудил хриплый крик лисицы. Очевидно, животное, обнаружив присутствие человека, выражало свое недовольство.

Рассвет встретил далеким и многоголосым криком чаек. Где-то на другом берегу была их колония. Потом с неба полились трели жаворонков и зазвенел от песен воздух. Сегодня чайки неожиданно полетели одна за другой с озера в степь, все в одном направлении — на запад, к далеким синим холмам. Вскоре чаек ни одной не осталось. Далеко на горизонте, на холмах, будто букашки, медленно ползают тракторы. Там пахота, посевы. А за тракторами вьются белые точки. Теперь понятно: едва только трактористы приступили к работе, как чайки помчались на охоту. На пахоте отличная пожива, масса почвенных насекомых.

Захотелось побывать у полоски тростников на противоположном берегу Сорбулака. По целине направляюсь туда на «газике», раскачиваясь на ложбинах. Вот, наконец, проселочная дорога. Полоска тростничков отсюда недалеко, до нее каких-нибудь двести-триста метров. Она тянется вдоль родничка. По нему и дано название этому своеобразному уголку пустыни: ручеек по-казахски «булак», солончаковая впадина — «сор». В бинокль я вижу за тростничками обширное поле черной грязи, едва освободившееся от воды, и на нем — множество птиц. Стоят серые журавли, повернули в мою сторону головы. Торчат головки каких-то уток. Их там много, будто весь сор в столбиках.

Поспешно вытаскиваю фоторужье и медленно приближаюсь к этому царству пернатых. Птицы застыли, насторожились. Нет у них доверия к человеку, и мне не удается подойти на верный фотовыстрел. В воздух поднимается стая журавлей и, слегка покружившись, усаживается у того берега Сорбулака, который я недавно покинул. Потом взлетает табун гусей, выстраивается прямой линией и тянется к далекому горизонту. В табуне около сотни птиц! За гусями взлетает стайка уток и с громкими воплями уносится в сторону. Сверкая черно-белыми крыльями, поднимаются крупные утки-пеганки. Последней покидает место птичьего сборища стайка шустрых чирков.

Мне очень жаль потревоженных птиц и в то же время радостно, что вот здесь нашли приют они и никто не тревожит их покой. Идеи охраны природы постепенно проникают в сознание людей, а слово «браконьер» становится бранным.

Но откуда сейчас, в середине июня, в разгар гнездового периода, когда птицы давно уже живут только парами, занятые заботами о потомстве, могли оказаться на озере стаи журавлей, гусей и уток? Кто они — холостяки, отказавшиеся от семейных забот ради того, чтобы не увеличивать численность своего рода (на земле стало так мало свободных и диких уголков природы, не используемых человеком), или, быть может, молодежь, которой полагалось еще год похолостячничать, набраться птичьей мудрости, подготовиться к исполнению родительских обязанностей.

Потом брожу вдоль ручья, натыкаюсь на колонию барсучьих нор. Ночной и домовитый житель сейчас мирно спит в тишине своих просторных подземных апартаментов, и нет ему никакого дела до жаркого солнца, повисшего над заснувшим Сорбулаком. Нахожу небольшую кучку из сухой земли вблизи зарослей тростника, усаживаюсь на нее, вынимаю тетрадь и принимаюсь за записи. Вскоре я забылся, строчки одна за другой ложатся на бумагу, и настолько отключаюсь от всего окружающего, что до сознания не сразу доходит странный и очень знакомый звук: из тростников раздается негромкое хрюканье диких свиней. Кто бы мог подумать, что таким крупным зверям пришлось здесь на весь день укрыться!

Бедные животные! Побродив ночью по голой пустыне, они нашли это единственное дневное убежище, небольшой клочок тростниковых зарослей среди заболоченного ручейка в жидкой и пахнущей сероводородом грязи.

Мне совестно, что я потревожил дневной покой кабанов. Пришлось поспешить к машине и переехать в другое место.

Светлое облачко

Нелегко вести мотоцикл по дороге, усеянной камнями, особенно когда так хочется получше рассмотреть незнакомую местность. День на исходе, и пора искать место для ночлега. А вокруг — слегка всхолмленное плато, слева — обрывы, справа — высокие каменистые горы.

Несколько лет подряд весенние дожди обходили горы Богуты стороной, растительность на них зачахла, выгорела, и сейчас здесь царит гнетущее запустение, на голой земле, покрытой щебнем, видны жалкие пеньки от солянок и полыней. Горы и плато будто застыли, насупились в долгом молчании и ожидании лучших времен. Все живое покинуло эти места. Лишь кое-где торчат столбиками неприхотливые песчанки, провожая меня мелодичными посвистами.

В каменистых горках показалась яркая полоска зеленой травы и одинокое дерево среди нее, и, хотя далековато от дороги, лучшего места для ночлега, пожалуй, не найти. Мотоцикл, подскакивая на камнях, старательно ползет кверху, и с каждой минутой все шире и дальше поднимаются синие горизонты.

Не беда, что крохотный ручей под одинокой ивой давно пересох и от него осталась лишь жалкая лужица. Зато здесь хорошо, отсюда как на ладони видны далекие Чулакские горы, перевал Алтын-Эмель, едва заметные снежные вершины Джунгарского Алатау, ниже их Калканы, как туши гигантских черепах, и между ними знаменитая Поющая гора. Правее за пыльной дымкой чернеют мрачные горы Катутау. Кое-где узкими блестящими полосками проглядывает река Или. В бинокль интересно разглядывать знакомые и столько раз объезженные места. За короткое время проносится столько отрадных воспоминаний о прошлых путешествиях.

У края плато гор Богуты возле скалистой красной горки заметно маленькое светлое облачко. Оно какое-то странное: то появится, то исчезнет, будто пульсирует. Я напрягаю зрение, силясь получше рассмотреть, но солнце погружается в марево пустыни, делается большим, красным и прикасается краешком к горизонту. Скалистая горка становится сперва фиолетовой, потом черной, горы меркнут и закрываются пеленой наступающих сумерек.

После утомительного жаркого дня плохо спится, странное светлое облачко бессвязно, но настойчиво вплетается в дремотные мысли. Хорошо бы завтра, заметив направление, съехать с дороги: перевалить через холмы, найти скалистую горку и место со светлым пятнышком. Но утром мотоцикл барахлит, и, начав с ним возиться, я забываю о своем намерении.

Проходит год. Я снова на пустынном плато, опять вижу справа зеленую полоску с одинокой ивой и сразу вспоминаю красное солнце, садящееся за горизонт, странное белое облачко у скалистой горки и решительно сворачиваю с дороги. Как устоять перед желанием раскрыть неизвестное, хотя, быть может, там все пустое, показалось! Например, на днях я всего лишь на секунду отвел взгляд в сторону от дороги и вздрогнул от неожиданности: метрах в ста, прислонясь к большому камню, сидел полуобнаженный человек. Его голова поникла на грудь, руки, как плети, повисли книзу. Несколько мелких камней и кустик караганы случайно создали обманчивую картину. А однажды в предгорьях Заилийского Алатау я увидел странного зверя. Он подпрыгивал на одном месте, будто попал в капкан, и силился из него вырваться. Я быстро пересек глубокий овраг и увидел большой лист светло-коричневой оберточной бумаги, колеблемой легким ветром. Вот и сейчас увижу что-нибудь обыденное, а быть может, и от обыденного не осталось за год никаких следов. Да найду ли среди холмов красную горку и смогу ли к ней подъехать на мотоцикле?

Но мне сопутствует удача. Из-за холма показывается знакомая горка. С каждой минутой она все ближе, вот она почти рядом, но у ее основания, где прежде виднелось светлое облачко, нет ничего особенного. Светлая почва изрешечена отверстиями нор, и стоят возле них столбиками песчанки, подавая тревожные мелодичные крики. И все…

Можно возвращаться обратно. Я подхожу ближе и вижу в самом центре колонии большую нору. Она вырыта, без сомнения, волком, и на бутанчике, затвердевшем после весенних дождей, сохранились следы множества волчьих лап. В стороне валяется несколько костей животных. Волчица здесь воспитала выводок и теперь с ним ушла.

Так вот откуда пульсировавшее облачко! Заботливая мать рыла нору и выбрасывала наружу сухую землю, пылила. Но самое интересное, что она избрала местом для жилища колонию песчанок. О подобном вряд ли кто слышал! Впрочем, чего тут удивительного? В почве, изрешеченной ходами, так легко было рыть логово.

Почему же здесь живут песчанки, как они удержались рядом с хищником? Вблизи нет других колоний, куда бы зверьки могли быстро переселиться. Значит, волчица с выводком жила вместе со своей исконной добычей. Но кто этому поверит! Хотя почему? В гнездах орлов селятся мелкие певчие птицы, полярная сова устраивает гнездо рядом с выводком гусей и т. д. Хищнику незачем истреблять зверьков возле своего жилища, охотиться полагается вдали от логова. К тому же зоркие песчанки, когда волк спал в своем логове, наверное, не раз оповещали своего опасного квартиранта о приближении тех, от кого можно ожидать неприятности. И все же жилище волка среди нор песчанок необычно. Перевидав великое множество колоний этого грызуна, я встретил такое впервые. Необязательно звери должны жить по определенному шаблону. Среди них могут оказаться «изобретатели» новых норм поведения.

Доверчивая

Рано утром я и Николай бодро вышагиваем по похожим друг на друга барханам глухой пустыни Сарыишикотрау. На небе ни облачка, ярко светит солнце. Вскоре исчез из вида бивак. Поглядывая то на компас, то на солнце, мы направляемся сперва на запад и неожиданно натыкаемся на едва заметную, почти занесенную песками дорогу. Она приводит нас к колодцу. Возле него — давние следы человека.

В стенках колодца в щелях между бетонными плитами воробьи ухитрились устроить свои гнезда. Сейчас голосистые птенчики орут во всю глотку, требуя пищи, а колодец, как резонирующая труба, усиливает звуки этого своеобразного концерта.

Бредем дальше. Вокруг все та же равнина, редкий саксаул, барханы. И вдруг впереди легкое облачко и стадо галопирующих животных. Склонив книзу горбоносые головы, деловито, размеренными скачками мимо промчались сайгаки, пересекли наш путь и скрылись. Забираемся на вершины барханов, осматриваем в бинокль местность. Вокруг опять все те же однообразные барханы да понижения между ними.

Иногда на пути — глубокие чашеобразные выдувы песка, подобные кратеру вулкана. На их склонах обнажаются погребенные такыры: под толстым слоем белой глины такыра виден песок и ниже его опять слой глины. На дне одного большого котлована я замечаю округлый черный камень. Он поблескивает светлыми включениями, тяжел, необычен. Откуда здесь, на громадном пространстве пустыни, где один песок да светлая глина, такой камень? Не метеорит ли? Возьмем с собою!

На такырах, когда они были еще влажными, оставили следы джейраны, сайгаки и одичавшие лошади. Кое-где видны отпечатки волчьих и лисьих лап. Теперь, когда такыры высохли и отвердели, следы сохранятся долго, до самых осенних дождей, если только они будут.

Пора возвращаться обратно. Примерно я знаю направление. Но достаточно нам, даже пользуясь компасом, хотя бы немного отклониться в сторону, чтобы миновать бивак, его не заметив. Придется воспользоваться помощью собаки.

— Кирюша! — говорю я своему четвероногому другу. — Пойдем домой, на место!

Собака должна понять команду, не зря я потратил время на ее обучение. Она глядит на меня внимательно и долго, слегка склонив набок голову, потом оглядывается во все стороны, как бы что-то припоминая, и наконец идет вперед. Поведение ее настолько выразительно, что мы не удержались от смеха.

Теперь, повторяя изредка команду, я всем своим видом показываю, что иду только за собакой. Но наш пес берет путь заметно правее, чем я полагал. Ну что же! Доверимся ему. У него внутренний компас работает во много раз лучше, чем у нас. Идем долго. Наконец с бархана видим бугор, возле которого расположены наша палатка и машина. Молодец, Кирюшка! Вывел нас к «дому».

Николай ушел немного вперед от меня. Издали я вижу, как он подходит к машине и вдруг бежит от нее в сторону, размахивая руками, описывает полукруг и скрывается за холмом. Я спешу к биваку, встревожен, наверное, что-то там произошло, надо узнать, в чем дело!

Ольга рассказывает:

— К машине подошла лиса. Худенькая, не вылиняла как следует, на боках старая шерсть клочьями, торчат сосцы. Видимо, кормит лисят. Встала в пяти шагах и смотрит на меня. Я с нею разговаривать стала. Она смотрит в глаза, будто слушает, пытается понять. Хотела ближе подойти с кусочком хлеба. Не подпустила. Я к ней на шаг, она от меня несколько шагов назад. Тут и Николай подошел, бросился за нею…

— Зачем ты, — говорю я Николаю, — погнался за лисицей! Быть может, она пить хотела. Да и вообще, лучше бы попытаться сфотографировать ее.

— Не сообразил, — оправдывается он, — да уж очень оригинально было погоняться за лисой.

По всей вероятности, доверчивость лисы объяснялась безлюдием местности. С человеком она попросту не была знакома.

В пустынях Казахстана много лисиц, и, путешествуя, нередко видишь грациозную фигурку с большим хвостом. Национальный зимний головной убор казахов всегда делается на лисьем меху. Многие географические названия связаны с этим животным. Запечатлелась в памяти одна короткая встреча с лисицей.

День закончился, и тугаи погрузились в полумрак. Я медленно возвращался по лесной тропинке на кордон. Кругом царила тишина. Лишь изредка доносились голоса лесных обитателей. И вдруг совсем рядом раздался пронзительный крик фазана, громкое хлопанье его крыльев. От неожиданности я вздрогнул. Красавец петух сел на сук большого тополя, тотчас же вытянул книзу голову и, глядя на кого-то, находящегося на земле, будто негодуя, закричал снова. В небе кружились, тихо опускаясь вниз, несколько перьев.

«На кого это фазан раскричался?» — подумал я. И тут же увидел лисицу. Худая, с каким-то уж очень большим хвостом и облезлыми боками, она смотрела злыми немигающими глазами на птицу и, наверное, досадовала на промах. Ни птица, ни хищный зверь не видели меня, так сильно были поглощены друг другом.

Громкие крики фазана продолжались недолго. Вскоре оба, зверь и птица, заметили меня. Лисица метнулась быстрой тенью и скрылась, даже не шелохнув травою. Фазан, громко хлопая крыльями, поднялся в воздух и помчался через весь тугай.

Картина была изумительной, хотя и короткой, и я, как всегда в подобных случаях, горько пожалел, что со мною в это время не было фотоаппарата.

Одно случайное наблюдение за лисицей повергло меня в смятение.

…Солнце зашло за гору, на наш бивак легла тень, и сразу стало прохладно. Сказывалась высота в две тысячи метров. С вожделением мы поглядывали на противоположный, освещенный солнечными лучами, склон. Он казался таким приветливым и теплым. Но вскоре и на него стала наползать тень. И тогда Ольга тихо прошептала:

— Смотрите, смотрите! Внизу у большого куста лисица и еще кто-то серый!

Действительно, по дну ущелья неторопливо пробиралась лисица. Хвост ее, большой и пушистый, был вытянут стрункой в одну линию с туловищем. А впереди, в полуметре от нее (ну кто может этому поверить!), слегка сутулясь и опустив книзу голову, семенил толстенький барсук.

Оба животных скрылись за кустом шиповника, но через несколько секунд их силуэты снова мелькнули в просвете между растениями. Прошел еще десяток секунд, и спокойное и неторопливое шествие двух зверей мы увидели в другом месте. Дальше густые заросли скрыли от нас неожиданное видение.

Лисица, идущая следом за барсуком — пара таких не похожих друг на друга животных в содружестве, — все это было необыкновенно! Ничего подобного я никогда ни от кого не слышал и не читал. Вспомнилось: один зоолог наблюдал в Казахстане, как лисица и хорек-перевязка совместно охотились на большую песчанку. Выгода для обоих хищников была явная: перевязка забралась в нору, и грызун, спасаясь от преследования, выскакивал наверх, попадая в зубы лисице. Потом я прочел, что в Северной Америке вместе с барсуками охотятся койоты.

Видимо, не случайно оба хищника брели друг за другом. С наступлением сумерек оба отправились на промысел. Между ними издавна существовало какое-то явное и отлично отработанное содружество. Оно возникло случайно, оказалось обоюдно полезным и закрепилось. Но удастся ли когда-нибудь узнать его подробности зоологам? Нам же впервые посчастливилось увидеть начало этого интересного явления.

Лисица — умное животное, одаренное превосходным слухом. Она способна понимать звуковые сигналы других животных. Однажды, направляясь из Алма-Аты в дальнее путешествие, мы сделали первую остановку в горах Архарлы. Местность была очень живописной. С одной стороны громоздились большие красные горы. Ветер и вода выточили из камня причудливые фигуры, напоминающие фантастических чудовищ, и все они, будто мир окаменевших существ, застыли немыми изваяниями. Всюду в камнях виднелись разные ниши, некоторые из них имели внушительные размеры. Когда-то по этим горам бегали дикие бараны-архары и в зной отдыхали в прохладных нишах. Теперь от архаров осталось только одно название гор.

Ветер дул на меня из ущелья сверху вниз и этим помог мне оказаться свидетелем необычной картинки. Возле куртинки таволги, гоняясь друг за другом, весело играли четыре лисицы. В летнем наряде они были забавны. За тонким длинным телом как-то нелепо волочился такой же тонкий и длинный, согнутый дугой хвост. Я замер, а животные, не обращая на меня внимания, как ни в чем не бывало продолжали резвиться.

Рядом на высоких скалах сидела стая скальных голубей, мелодично пел удод, на большом камне кричали и ссорились поползни, в воздухе трепетала пустельга. Но вот высоко в небе раздался флейтовый голос пустынного ворона, ему ответил другой, потом первый ворон крикнул как-то особенно пронзительно, лисицы сразу остановились, застыли на месте, повернув головы в мою сторону, и потом за короткое мгновение исчезли за хребтиком. Будто их и не было, а так, показалось!

Подумалось: неужели ворон, увидев меня, издал крик тревоги, предупреждая об опасности лисиц? А почему бы и не так! Животные, особенно постоянно обитающие в одной местности, превосходно знают друг друга и понимают обоюдные сигналы.

Чем же объяснить веселую игру лисиц? В это время никакого гона среди них не было. Возможно, здесь случайно встретились братья и сестры одного выводка и обрадовались друг другу.

— Какой примитивный антропоморфизм! — с возмущением скажет ученый зоолог, привыкший все явления поведения животных сводить к инстинктам и рефлексам.

Мы привыкли обездоливать животных в своих представлениях, лишая их чувств и действий, в какой-то мере свойственных и человеку. Вспомнилось, как мой знакомый зашел ко мне с молодым фокстерьером. У меня был тоже щенок из того же помета. Как они обрадовались друг другу, как весело и азартно, буквально до исступления, играли! Вспомнили счастливое детство.

Мелким животным достается от хищнических наклонностей лисицы, хотя она не пренебрегает возможностью полакомиться и насекомыми и пауками, а кое-когда проявляет вегетарианские наклонности и употребляет в пищу плоды лоха. Однажды в горах пустыни Малай-Сары я проследил, как лисица тщательно обследовала ложбину около километра длиной, разыскивая логовища каракуртов. Судя по разоренным логовищам, около двадцати пауков, толстых самок, стали ее добычей.

Иногда лисице досаждают ее неприятели. Вспоминаю один такой случай.

Приближался вечер. Степь порозовела от лучей заходящего солнца. Свернув с дороги к холмам, мы устроились в небольшом распадке, поросшем редкими кустарниками.

Рано утром, едва взошло солнце, с вершины холма вблизи нашей стоянки раздался настойчивый громкий стрекот сорок. Что-то произошло! Надо выбираться из палатки, узнать, в чем дело.

Дело же действительно необычное: две сороки настойчиво преследуют лисицу, летят за нею совсем рядом неотступно и назойливо. Поведение птиц кажется странным. Можно было подумать, что они тревожатся о своем гнезде и находящемся в нем потомстве. Но его здесь негде устроить, вокруг только низенькие кустики. Дело и не в птенцах-слетках. Они сейчас уже большие, умеют летать. Причина, значит, какая-то другая!

Я, стараясь не выдать себя, спрятался за куст, вооружился биноклем, наблюдаю. Лисица занята своими обычными делами, охотится, принюхивается к норкам полевок — их здесь много — роется в земле, мышкует, как говорят охотники. Иногда хищница бросается на птиц, очевидно, не выдерживает их назойливого приставания, но те легко и грациозно увиливают от опасности.

Зачем сороки преследуют лисицу, чем она им досадила? Постепенно я начинаю догадываться, в чем дело. Неужели… Впрочем, буду наблюдать дальше.

Неожиданно лисица бросила охоту, затрусила в сторону от своего пути, скрылась за холмом. Сороки же остались, уселись на землю. Их теперь интересует что-то другое, они занялись на земле каким-то делом. Я тороплюсь, изо всех сил бегу в гору к сорокам, чтобы не опоздать. Птицы, напуганные мною, разлетаются по сторонам. Там же, где они сидели, я вижу среди разрытых норок полурастерзанный трупик полевки.

Так вот какие вы ловкие вымогатели! Одолели лисичку своими назойливыми и громкими приставаниями, требуя от нее подачки. Добились своего!

После пожара

К осени округлые холмы предгорий Заилийского Алатау пожелтели, травы засохли, выгорели на солнце. Лишь в ложбинках зеленеет растительность, да куртинки шиповника и сорняка софоры выделяются на желтом фоне темным цветом. В это время по предгорьям иногда гуляют пожары. Цепочка огня медленно ползет по холмам, пожирая на своем пути сухие растения и оставляя позади себя черную обугленную и покрытую пеплом землю. Ночью в темноте красные огоньки далеко видны. Они тянутся изогнутыми линиями, отдаленно напоминая иллюминацию города.

Предгорная степь горит несколько дней, пока огонь не остановится, встретив дорогу, полоску зелени, овражек или какое-либо другое препятствие.

Интересно, что оставляет после себя пожар. Я добираюсь до черных холмов. Земля здесь мертва, хрустят под ногами обугленные веточки кустарников, оставляя на одежде черные полоски.

Все же пожар кое-кого привлек, кто-то ковырялся среди обугленных стеблей растений, оставив следы своей работы в виде кучек земли, выброшенной наверх. На них я вижу грушевидные и сложенные из золотистого материала размером с грецкий орех шары, полые внутри, с толстыми стенками. Да это же навозные шары лунного копра!

Надо внимательно присмотреться: копанки, оказывается, всюду свежие, есть они и там, где не прошел огонь. По характеру раскопки, по добыче землекопа я узнал работу барсука. Норы этого отъявленного врага крупных насекомых видны по склонам оврага. Он живет здесь издавна, но заниматься промыслом подземной добычи стал только сейчас, в середине сентября. В чем же дело?

Секрет открывается просто. Еще ранней весной жуки выкопали норки, заготовили в них из лошадиного навоза отлично окатанные груши и положили в каждую по яичку. В грушах стали развиваться личинки жуков, а когда выросли и едва окуклились, только тогда на них и объявили охоту барсуки.

Оказывается, барсук — заботливый хозяин своих охотничьих угодий. Только когда личинки достигли предельного возраста, он стал их раскапывать. Немного раньше — невыгодно, личинки еще малы, питаются сохранившимся в груше навозом, о который барсук только выпачкается. Немного позже — мягкая белая куколка отвердеет и станет невкусной и непитательной.

Но как барсук узнает, что пришло время сбора урожая, пора охоты на подземные кладовые лунного копра? Из опыта случайных раскопок! И как он находит личинки, спрятанные в прочных, с толстой оболочкой колыбельках, расположенных на глубине не менее 20–25 сантиметров да еще среди густого запаха гари? Видимо, для того, чтобы обнаружить добычу, необходимо острейшее обоняние. А может быть, обоняние ни при чем. Охотника выручает острейший слух, ничтожное движение толстой личинки, заключенной в полый шар. Не может ли быть при этом и какого-либо излучения? Проверить догадку было бы нетрудно: заранее прикрыть гнездо копра экранизирующей свинцовой пластинкой.

Если бы не барсуки, то лунных копров, наверное, было бы много. Навозники же полезны. Они удобряют почву, затаскивая на нее навоз. Первейший истребитель хрущей, отъявленных врагов садоводства — барсук, оказывается, не всегда полезен. Но как относительны понятия вреда и пользы! Впрочем, в природе нет ничего полезного или вредного. Эти понятия действительны только, если приложены к хозяйственной деятельности человека.

Мой знакомый, пригласивший меня побывать на своей даче, расположенной близ Алма-Аты на Каменском плато, рассказывает:

— Весь сад мой какая-то зверюга перекопала ямками. И кто этим занимается, не пойму. Подкараулить бы да подстрелить этого землекопа!

Действительно, в саду виднелись небольшие копанки. Ямки шли до глубины двадцать-тридцать сантиметров. И здесь я сразу узнал работу барсука. Неутомимый охотник за жуками-хрущами, он славно поохотился на участке моего знакомого, истребляя крупных белых личинок семиреченского хруща.

Осматривая дачный сад, в самом дальнем и заросшем малиной его углу я обнаружил уборную этого зверя. Есть у него такая особенность соблюдать чистоту на своей охотничьей территории. Содержимое уборной состояло из остатков личинок хрущей. Сколько же он истребил этих прожорливых тварей, какую принес громадную пользу!

Личинки некоторых насекомых обитают в почве и кормятся только корнями растений. Это так называемые почвенные вредители: гусеницы бабочек-совок, личинки жуков-щелкунов и, наконец, обитатели дачи моего знакомого — личинки хрущей. Подчас почвенные вредители приносят громадный ущерб сельскому и лесному хозяйству.

Любители-садоводы, с усердием истребляющие насекомых-недругов, часто не подозревают о том, что один из главных врагов обитает в земле, и, увидев увядающее прежде времени дерево, удивляются: отчего бы ему болеть и хиреть! На участке моего знакомого оказалось немало таких деревьев. Ради пробы мы выкопали возле них небольшие ямки, без труда нашли толстых белых личинок.

Личинки хрущей развиваются в почве медленно, три-четыре года. Но в последний год, став большими и мясистыми, они поднимаются ближе к поверхности земли, собираясь превратиться в куколку и выбраться наверх жуками. Барсук знал, на кого охотился. Таких личинок он и истреблял. Потом, как оказалось, он стал питаться и самими жуками, когда они выбрались из куколок.

Бороться с почвенными вредителями очень трудно. Как в почву внести яд, да и сколько его надо, чтобы обитающие в ней насекомые натолкнулись на него? И не принесет ли яд вреда обитающим в почве многочисленным и полезнейшим животным, рыхлящим и удобряющим землю, вроде дождевых червей, муравьев и бактерий? И, наконец, яд останется в почве, начнет всасываться в растения и попадет в плоды и семена, употребляемые в пищу человеком. Прежде против почвенных вредителей в садах, особенно страдающих от хрущей, рекомендовали вносить в почву по сто пятьдесят килограммов гексахлорана на один гектар! И даже эта громадная доза далеко не всегда давала ожидаемый результат. Ныне гексахлоран, как и ДДТ, давно запрещен как далеко не безвредный для животных и человека.

Помню, много лет назад я как-то, возвращаясь из загородной экскурсии, принес яблоко из совхозного сада, почва которого, как я впоследствии узнал, была обработана гексахлораном. Нарезав его ломтиками, дал сверчкам, которые жили у меня в клеточке и распевали все ночи напролет. Сверчки любили яблоки. Понравились они им и на этот раз. Но на следующий день мои музыканты неожиданно погибли. Яд оказался в яблоках!

Барсук полезен не только в предгорной садоводческой зоне. Один из агрономов мне жаловался, что лесополосы, посаженные на массиве холмов ниже Узун-Агача, стали сильно страдать и усыхать от почвенных вредителей. Я хорошо знал эти лесополосы. Прежде там на холмах обитали барсуки, их, конечно, не осталось. Агроном не подозревал, что исчезновение барсука могло сказаться на судьбе посадок леса. Истреблен барсук, и сады пригородной зоны лишились своего первейшего друга и защитника.

В народе существует поверие, будто барсучий жир обладает целебным свойством против туберкулеза. Это прочно укоренившееся в сознании мнение ложно, по меньшей мере в наше время. Да, он приносил пользу очень давно бедному люду, тем, у кого туберкулез развивался при недостаточном или неполноценном питании. Жир барсука, калорийный и питательный, как и жир любого животного, приносил пользу. Сейчас, когда так резко возрос материальный уровень жизни, когда против туберкулеза современная медицина стала использовать совершенные медикаментозные средства, применение барсучьего жира стало устарелой и вредной мерой, от которой давным-давно пора отказаться. Впрочем, и отказываться уже почти не от чего. Барсук стал очень редким, его почти не осталось.

Барсука нередко обвиняют в различных грехах. Он якобы и любит посещать бахчи, и, такой негодяй, выедает мякоть арбузов и дынь, причем самых зрелых. Не прочь он полакомиться и яйцами или птенчиками птиц, гнездящихся на земле, закусить по пути змеей, слопать зазевавшуюся мышку. Но наше бахчеводство развито далеко от садоводческой зоны, птиц, гнездящихся на земле, очень мало, они больше страдают от одичавших кошек да от химических обработок. Так что, повторяю, в садах и лесах барсук, безусловно, полезнейшее животное, и сейчас, когда его стало мало, он нуждается в самой строгой охране.

К моему знакомому на дачный участок зашел сосед. Он живо заинтересовался моим рассказом о барсуке. Но любитель-охотник понял все по-своему.

— И где только он может тут жить? — спросил он меня.

Я и сам этому удивлялся. Все пригородные степи-прилавки засажены до предела совхозными садами и дачными участками. Между холмов сохранился лишь один небольшой заросший кустами овражек, в котором, по-видимому, и живет барсук. Ему, бедняжке, несладко среди людей. К тому же приходится опасаться собак. И все же приспособился: выходит на охоту только поздно ночью, и летом, когда ночи так коротки, ему совсем мало остается времени на промысел. Все, что я рассказал о барсуке, не дошло до сознания соседа, моего знакомого, и он мечтательно произнес:

— Вот бы подстрелить барсука. Говорят, очень вкусны его жир и мясо!

Так и относятся к барсуку все, кто имеет ружья и капканы.

Жизнь быстро меняется, изменяется и природа, дары которой так усиленно стал использовать человек. И, к сожалению, далеко не всегда в соответствии с этими изменениями идут наши помыслы.

Барсук удивительно пластичное животное. Живет он и в лесу, и в степи, и в болотистых низинах. Широко распространен в нашей стране от южных ее границ почти до тундры и полярного круга. Он всегда роет просторные норы, которые содержит в идеальной чистоте. Очень осторожен, чуток, ведет только ночной образ жизни, и увидеть его днем почти невозможно. Небольшой, приземистый, с короткими ногами, вооруженными длинными когтями, он не спеша ковыляет, разыскивая на земле поживу. Несмотря на внешне миролюбивый нрав, он храбро защищается от своих врагов, и не всегда даже самая смелая и большая собака способна его одолеть.

Что же говорят о барсуке ученые? Тут создалась весьма своеобразная обстановка. Специалисты по насекомым не знают биологии зверя, его полезную деятельность, он вне их компетенции. Знатоки зверей — не знают о том, какую роль играют те насекомые, которых уничтожает барсук. В окрестностях города Томска, где мне пришлось жить несколько лет, давно истреблены барсуки, и на местах вырубок сосны прекратилось возобновление леса только из-за обилия личинок хрущей. Здесь на полянках траву вместе с дерном можно сворачивать, как ковер, так как корешки подъедены личинками хрущей. О причинах изобилия этих вредоносных насекомых никто не догадывается. Среди немалой армии зоологов нашей страны до сего времени нет никого, кто бы специально занялся изучением барсука и внимательно проанализировал его деятельность как истребителя вредных насекомых, и нет ни одной книги, посвященной этому зверю. Так и остается он вне поля зрения тех, кто должен давно бы поднять голос в его защиту.

Смелый зверек

Быть сегодня жаркому дню: солнце взошло в дымке, и сразу же почувствовались его жаркие лучи; на небе ни облачка. Мы торопимся, мчимся по песчаной пустыне к синеющим вдали тугаям, среди которых поблескивает узкая полоска реки. Пустыня безжизненна, нет в ней ничего интересного. Но неожиданно у всех вырывается крик изумления: на дорогу из-за бугорка выскочил чудесный зверек, небольшой, как котенок, черный, в ярких желтоватых пестринках с белыми полосами на бурой голове. Остановился перед самыми колесами, согнулся дугою, как скунс, задрал пушистый длинный хвостик, забавно, будто кривляясь, подскочил несколько раз на одном месте, потом, опомнившись, в несколько прыжков добрался до кустика джузгуна и юркнул в норку.

Все это произошло настолько быстро и так внезапно, что я не успел схватить фоторужье, а когда помчался с ним к кустику, зверек скрылся.

— Кто это, кто? — неслись мне вслед недоуменные возгласы.

Зверек же сидел в норке и в темноте ее поблескивал глазами. Я присел на колени и защелкал языком. Зверька заинтересовал незнакомый звук, он смело высунул наружу голову и уставился на меня черными немигающими глазами. Мое легкое движение слегка испугало его, но любопытство снова взяло верх, и он опять выглянул наружу. Но захлопали дверки машины, все повалили ко мне, и зверек решил скрыться, на этот раз окончательно, в свое подземное жилище.

Это был хорек-перевязка, смелый, интересный обитатель пустыни. Он очень редок. За все свои многочисленные путешествия по пустыням Средней Азии я встретил его только четвертый раз. Первый раз он переплывал большой арык, и на него, мокрого и жалкого, напала моя собака — спаниель Дезька. Но он, смелый и дерзкий, стал на нее наскакивать и отбился. Собака опешила от безрассудной ярости маленького противника. Второй раз встреча произошла в пустыне Кзыл-Кум. В безводной местности мы подъехали к колодцу, а когда я заглянул в него, то из глубины (а колодец был очень глубоким, не менее пятидесяти метров) раздался резкий и пронзительный крик. Долго я всматривался в темноту, пока глаза не отвыкли от яркого света пустыни, и только тогда разглядел на дне хорька-перевязку.

Колодец был совершенно сухим. Бедный зверек попал в заточение, видимо, давно. Он питался лягушками, ящерицами и жуками-чернотелками, которые также, как и он, по несчастью попадали в неожиданное заточение. Остатки трапезы хорька валялись на дне колодца. Все это удалось разглядеть детальнее, когда я при помощи зеркала направил солнечный лучик в колодец. К сожалению, мы ничем не могли помочь, несчастному пленнику. Чтобы добраться до него, надо было иметь длинную и крепкую веревку.

Сейчас мне очень хотелось посмотреть на хоря-перевязку. Но сколько я ни щелкал языком, кричал по-разному, подражая зверям и птицам, зверек больше не показывался. Это было его постоянное жилище. Возвращаясь с охоты, он немного запоздал и теперь, усталый, наверное, хотел спать, и до людей ему не было никакого дела.

Третья встреча произошла недавно.

В стороне от бивака внезапно громко залаяла наша неугомонная собака. Кого-то нашла. Надо идти смотреть. Фокстерьер с яростью раскапывал нору, с размаху совал в нее морду, обезумев от злости, хватал зубами землю. Из норы раздавался резкий и отрывистый крик. Там сидел хорь-перевязка.

Отважное создание, улучив момент, с громким воплем бросалось на собаку, делая ложные выпады и успевая вовремя нырнуть обратно, в темноту подземелья. Я с удовольствием поглядел на полосатую мордочку зверька с горящими глазами-угольками. Разъяренный фокстерьер не желал расставаться с норой и основательно поцарапал меня лапами, пока я его, сопротивляющегося, нес на руках к биваку. Другого способа прекратить баталию не было.

Перевязка — таинственный зверек, обитатель юга. Его образ жизни не изучен. Почему-то он встречается очень редко, несмотря на кажущееся изобилие в пустыне больших песчанок — его «законной» добычи.

Преследуемый всеми

В урочище Карачингиль мое любимое место — небольшая гладкая глинистая площадка-такыр среди зарослей чингиля, лоха и тамарисков. Она близка от дороги, идущей на кордон, и, проходя мимо, я наведываюсь к ней.

На чистой площади такыра приятно посидеть и отдохнуть после хождений по колючим зарослям тугаев. Кроме того, здесь все как на ладони: видно, куда спешат муравьи, где роют норки земляные пчелы, какие следы оставили косули, барсуки, лисицы, зайцы. Особенно — зайцы. Им очень нравится этот такыр, и уж вокруг него их, наверное, больше, чем где-либо.

Моя собака Зорька на такыре обеспокоена: всюду зайцы, со всех сторон раздается глухой топот мягких лап о твердую землю. Она гоняется за ними с жалобным воем, потом, изрядно намотавшись, изнемогшая, с высунутым языком плетется ко мне и падает у ног, стараясь уместиться в короткой тени от моего тела.

Я никак не могу понять, почему возле такыра так много зайцев.

Сегодня тяжелый день. Только поздно вечером я освободился от своих наблюдений и пошел к кордону. Быстро темнело. Загорелась яркая луна. По мягкой пыльной дороге мои шаги бесшумны, и поэтому мне хорошо слышны шорохи. А их множество. Тугай пробудился, и все его ночные жители оживились, обрадовались наступлению ночи.

Вот и такыр. Он сияет при луне и среди темных зарослей светится, будто озеро. По привычке я сворачиваю к нему и останавливаюсь. По светлой площадке колышутся едва заметные и неясные серые силуэты. То сольются вместе, то разойдутся в стороны. Иногда они замрут, не шевелятся, иногда неожиданно замелькают в какой-то воздушной пляске. И все это бесшумно: над такыром, озаренным луной, царит тишина. Странный такыр с силуэтами-тенями кажется каким-то нереальным, и я будто вижу его не наяву, а во сне.

Зачаровало меня необычное видение. Но пора очнуться, узнать, в чем дело. Начинаю всматриваться и постепенно все узнаю, все понимаю. Оказывается, по такыру носятся зайцы. Некоторые из них дерутся, колотят друг друга ногами. Здесь что-то вроде стадиона, на котором разыгрываются заячьи турниры.

Ну что же! Такыр удобен для этой цели. На нем всем хорошо видно вокруг, и врагу не подобраться незаметно. Вот и сейчас, едва хрустнула под моими ногами ветка, как серые тени-силуэты все сразу застыли, множество ушей поднялось кверху и множество глаз уставилось в мою сторону.

Еще мгновение, и никого не осталось. Будто всех сдуло ветром. Опустел такыр, продолжает светиться, будто тихое озеро среди темных тугаев…

Во время путешествия по каньонам Чарына вдвоем со спаниелем Зорькой я часто встречал зайцев. Особенно когда среди нагромождения скал по пути оказывался небольшой тугайчик. Один такой тугайчик неугомонная Зорька тотчас же отправилась обследовать: здесь была настоящая светлая земля, по которой так приятно ступать лапами, а не жесткий щебень да острые скалы. Всюду надо понюхать, под каждый кустик, в каждую норку засунуть свой нос, а если повстречается ящерица, то непременно погнаться за нею, а потом, фыркая и ожесточенно работая лапами, попытаться выкопать ее из убежища. Больше всего хлопот доставляли свежие следы зайцев. Ну а если заяц выскакивал из укрытия — тогда раздавался жалобный лай, нет, не лай, а скорее плаксивое завывание.

Один заяц лежал под кустом совсем близко от нас. А когда, не выдержав, вскочил, то собака завыла как-то особенно плаксиво. Еще бы, какое оскорбление! Устроился почти рядом, да притаился. Помчалась за ним, сбилась со следа, пока же его распутывала, заяц, взобравшись на каменистую горку, остановился и стал внимательно и, как мне показалось, без всякого страха следить за странным созданием с неимоверно длинными ушами, некстати попадавшими на бегу под передние лапы.

В общем, что поделаешь, забот у моего друга было по горло!

В одном из тугайчиков каньона Чарына под кустиком терескена, куда заглянула Зорька, раздался громкий негодующий крик. На мгновение собака замешкалась, я же успел вовремя схватить ее за ошейник и увидел… совсем маленького зайчонка. Он, очевидно, недавно родился, быть может, всего лишь день назад. Серенький пушистый клубочек с маленькой белой отметиной на лбу сжался, запрокинул на спину ушки, зажмурился. Осторожно я положил зайчонка на ладонь. Сердечко малышки билось в невероятно быстром темпе, тельце мелко дрожало. Сколько страха и жажды жизни чувствовалось в этом тщедушном малыше!

Осторожно я уложил зайчонка на прежнее место, под куст терескена, погладил и, придерживая собаку, стал отступать. Щелки глаз зайчонка раскрылись, показались большие темно-карие глаза, на головке неожиданно выросли торчком длинные тоненькие ушки. Но вот они прижались к затылку, глаза снова сплющились щелками, комочек еще теснее примкнул к земле и замер.

— Будь здоров, зайчонок! Расти, набирайся сил!

А моя Зорька негодовала. Подумайте — какое кощунство! Отобрать у нее добычу и еще к тому же так грубо тащить за ошейник по всему тугайчику от куста терескена.

Новорожденные зайчата обычно лежат поодиночке в укромных уголках. К ним наведываются зайчихи. Каждая мать кормит не обязательно своего собственного детеныша, а просто первого попавшегося на пути. Поэтому в известной мере зайцы воспитывают, потомство сообща. Молоко зайчих очень концентрированное, и, получив порцию, зайчик сыт несколько дней, лежит, не движется, не выдает себя врагам. А их масса, и много беззащитных зайчат погибает в это трудное время жизни.

В пустынях Средней Азии прежде было очень много зайцев-песчаников, и на них при изобилии сайгаков, джейранов, горных козлов и горных баранов никто не охотился. Сейчас же зайцев мало, и не столько из-за охотников, сколько из-за того, что в пустыне пасутся овцы. Заяц стал редок и осторожен, и кое-кто из браконьеров начал охотиться на него ночью на автомашинах с фарами. Картину, подобную той, которую я застал ночью на такыре, вряд ли теперь увидишь.

В те же самые богатые дикими животными времена мне удалось хорошо поохотиться на зайцев в урочище Бартугай.

Выхожу рано утром. Всего лишь несколько шагов — и дорогу перебегает перепуганный зайчонок. Другой развесил уши, мчится наискось, останавливается на секунду, смотрит на меня коричневым глазом и ныряет в кусты. И всюду зайцы… Но все зря. С фоторужьем нелегко охотиться, из него труднее «подстрелить» зайца, чем из обычного ружья, и, чтобы сделать снимок, надо подойти значительно ближе и прицелиться тщательнее, и, кроме того, успеть навести резкость и подобрать диафрагму. И все же, считая «настоящую» охоту (если ее так можно назвать) жестоким развлечением, я рад своему положению бескровного охотника, хотя удачи меня не так часто радуют. Вот и сейчас все утро ношусь по зарослям серой полыни, терескена и тамариска, вспугиваю множество зайцев, но ни к одному не могу подобраться близко, все снимки издалека, мелкие. Многие зайцы, завидев меня, прячутся в тень кустов. Но характерный силуэт животного виден отлично издалека.

Но вот, наконец, повезло. У кустика застыл явно доверчивый и неопытный глупышка. Осторожно, плавно, стараясь не шуметь, приближаюсь к нему. Вот он совсем близко, слышит шаги, усиленно шевелит ушами, но ему чудится опасность совсем с другой стороны, и он повертывается ко мне спиной. Хотя бы и такой сделать снимок. Несколько раз щелкает затвор. Но вот, наконец, заяц повернулся, выскочил на чистое место.

«Какой будет отличный снимок», — радуюсь я. Но рукоятка затвора останавливается, кончилась пленка. Какая досада!

Поднимается солнце и начинает нещадно греть землю. По телу струится пот. Тугай погружается в дневную дремоту. Зайцы прячутся в непролазные заросли облепихи. Теперь надежда на вечер.

Стоит ли ходить попусту по тугаю, задерживая дыхание, полусогнувшись, ползти или, едва-едва передвигая ноги, медленно подкрадываться? Нет, я теперь перейду на другую тактику. И, облюбовав кустик, устраиваюсь в его тени у большой поляны на краю леса. Жара начинает спадать. Замолкли несносные цикады. Перекликнулись фазаны. Мелодично запела сплюшка. Один за другим выходят на поляну зайцы и не спеша по ней ковыляют. Мне кажется, я неудачно выбрал место. Вот там, в стороне, сколько зайцев, а возле меня — никого. И я перебираюсь под другой кустик. Но на покинутом мною месте появляется заяц и, приподнявшись столбиком, долго и внимательно смотрит в мою сторону.

Томительно тянется время. Зайцы всюду, только не рядом. Но «счастье копится», один совсем близко подошел ко мне. Поспешно делаю снимок за снимком и вдруг краем глаза замечаю что-то похожее на желтый камень, совсем рядом со мною. Будто здесь не было никакого камня. Да это заяц! В двух метрах! Вот удача. Не упустить бы! Медленно-медленно передвигаю фоторужье, навожу резкость. Но заяц не входит в кадр. Через объектив я вижу, как он, вытаращив глаза, с удивлением смотрит на меня. Но недолго. Понял, ринулся со всех ног, пугая остальных. Вся поляна мгновенно опустела. Впрочем, ненадолго. Один за другим выбираются из зарослей зайцы, подходят ко мне, останавливаются, таращат глаза, шевелят ноздрями, топорщат усы, спокойно позируют и не спеша уходят. Заячья фотография работает вовсю!

Когда солнце садится за скалистые и красные горы и глубокая тень закрывает Бартугай, число визитеров становится еще больше. Но я не жалею, что уже нельзя снимать. И без того я обладатель множества снимков. Охота на зайцев закончилась удачно.

Неугомонные песчанки

Однажды в глухой и безлюдной пустыне Сарыишикотрау на берегу крошечного озера близ Балхаша я увидел большую, почти голую песчаную гору. Она была вся покрыта нежным узором ряби. Судя по положению и форме, гора-бархан медленно передвигалась к востоку в сторону преобладающих в этой местности ветров, засыпая низкий берег озерка, кустики солянок и тростники. Среди песка всюду виднелись следы когда-то пышной растительности: обнаженные корни растений, их голые стволы.

Странной показалась мне эта гора. Домашних животных в этом глухом месте не было, а раз песок отправился путешествовать, значит, кто-то уничтожил растения, корни которых держали в плену бархан и мешали разрушительной работе ветра.

Я внимательно обследовал бархан. Оказывается, на его склонах жили зверьки — большие песчанки, самые распространенные жители пустыни.

Песчанки — грызуны. Размером они с большую серую крысу и немного на нее похожи, только светлее, да хвостик на конце с небольшой кисточкой. Еще они, пожалуй, симпатичней крыс. Живут песчанки чаще всего в песчаных, реже каменистых пустынях, за что и получили такое название. Они обязательно селятся колониями, при этом так сильно изрешечивают землю норами, что пройти через городок этих животных, не провалившись несколько раз по колено, невозможно. Бывает, лошадь на скаку ломает ногу, попав в нору этого грызуна. Они неглубоки и располагаются во влажном слое песка. Норы переплетаются самым беспорядочным образом, создавая сложную систему лабиринтов. Жилых нор среди них немного, все остальные запасные.

Питается песчанка листьями и тонкими веточками кустарников и трав. Очень любит саксаул, боялыш, разные солянки, терескен, не брезгует и остальными растениями. На саксаул забирается легко, почти как белка, срезая своими острыми зубами веточки, которые тотчас же несет в свое жилище. Саксаул, кронируемый песчанками, становится узловато-корежистым.

Зоологи считают песчанку типично растительноядным животным. Но я не раз видел, как она пожирает песчаных тарантулов, ловко раскапывая их норки, при случае лакомится кобылками.

Песчанки — заботливые хозяева. Они нередко заготавливают впрок корм в стожках, которые после просушки заносят в норы.

Воду они никогда не пьют и в ней не нуждаются даже в самое жаркое время года.

Когда подходишь к колонии песчанок, то уже издалека слышишь пересвист этих зверьков. Зверьки зорко стерегут свои колонии от врагов и, едва только увидят лисицу, волка или человека, тотчас же издают тревожный сигнал и опрометью бросаются в норки, поднимая позади себя облачко пыли.

Когда песчанок много, они сильно объедают вокруг растения, оголяют пустыню, и без того слабо покрытую травами и кустиками. Съели они и растения, покрывающие барханы, и, лишив его защиты, отправили гору путешествовать по ветру.

Ночью зверьки спят, деятельны же днем. Но в самые жаркие часы летнего зноя скрываются в своих прохладных хоромах.

Иногда песчанок настигает эпизоотия, и они вымирают. Но хуже всего, когда среди них появляется чума. Тогда и соседство с ними очень опасно для человека, так как на него эта болезнь может перейти при участии блох. Вспоминается одна встреча с этими несносными насекомыми…

Большие барханы, что виднелись в стороне от дороги, удалось осмотреть только на обратном пути. Подъехать к ним близко было невозможно: путь преграждали пески.

Оставив машину, мы идем пешком. Вот и барханы. Большие желтые бугры чистого перевеянного ветром песка, покрытые рябью, бесконечные, раскинувшиеся до самого горизонта, навевают впечатление простора. Редкие деревца саксаула в страшной схватке с песком и ветром отстаивают свое право на жизнь. Барханы движутся. В одном месте они уходят из-под дерева, и оно повисает на длинных обнаженных корнях или падает, в другом — засыпают его песком. Кое-где освободились потемневшие скелеты теперь уже погибших растений, местами же тонкие зеленые верхушки погребенных деревьев все еще настойчиво тянутся к солнцу. Над ярко-желтыми барханами небо пустыни кажется особенно синим.

В котловине между барханами видны песчанки. Они привстали на задние ноги и вытянулись столбиками. Один зверек прижал передние ноги к туловищу и, вздрагивая полным животиком, запищал мелодично и отрывисто. К нему присоединился другой, но запел тоном выше, третий взял еще более высокую ноту. Здесь, в барханах, песчанок было мало, и всюду виднелись пустующие норы. Зверьки, видимо, вымирали.

У моего спутника — школьника Коли — зоркие глаза, и он очень помогает мне в поисках насекомых. Вот и сейчас я ни за что не заметил бы на ходу крохотные шевелящиеся точки у выхода старой норы песчанки. Склонился над норой с лупой в руках, и вдруг будто кто-то бросил мне в лицо горсть песчинок. С неприязнью отпрянул, как только разглядел, что это блохи. Но, чтобы все-таки рассмотреть как следует это сборище, надел на бинокль дополнительную лупку. Теперь можно вести наблюдение с большого расстояния. Коля устраивается подальше от блошиной норы, что-то бормочет и все время почесывается.

— Что с тобой? — спрашиваю я.

— Наверное, блохи забрались и кусают! — ворчит Коля.

Что может быть интересного в этих отвратительных паразитах! Другое дело мчаться с сачком за невиданной бабочкой или, затаив дыхание, на цыпочках приближаться к поющему сверчку, следить, как оса-помпилла охотится на пауков, или, на худой конец, разрывать лопатой муравейник — все лучше, чем разглядывать этих гнусных кровопийц.

Пока примерно в таком духе рассуждает Коля и, почесываясь, все дальше и дальше отползает в сторону, я рассматриваю в бинокль столь необычное скопление блох. Они небольшие, светло-коричневые, блестящие, с тупой округлой головой и большими прыгательными ногами. Тела у них тонкие, сжатые с боков, а брюшки совсем пустые. Видно, давно блохи не сосали крови и сейчас непомерно голодны. Их собралось тут, у самого входа в нору, не менее полусотни, они слабо пошевеливают ногами, вяло переползают с места на место и явно греются на солнце в ожидании зверька. Осенью в тени совсем холодно, и можно легко замерзнуть. А тут надо в любую минуту быть готовым к спасительному прыжку: вдруг забежит песчанка, и тогда можно будет устроиться в ее мягкой пушистой шерстке. Вот почему блохи выползли сейчас из норы наружу, на солнце.

Но блохи, обитающие на большой песчанке, жительнице наших пустынь, редко кусают человека.

— Поэтому, — говорю я Коле, — перестань чесаться. Не нужен ты даже голодающим блохам, и все это тебе только кажется!..

Песчанками кормятся многие хищные звери и птицы. Летом помет волков и лисиц почти целиком состоит из шерсти этих грызунов… Как они их ловят — никто не видел. Разрывать их норы — бессмысленно. В сложных, сообщающихся друг с другом лабиринтах зверьки неуловимы.

Моя овчарка Алчан, с которой я путешествовал по пустыне, все время бесновалась, пытаясь поймать зверьков, и только раз сумела схватить одного зазевавшегося жителя колонии. Но зато она изобрела забавный способ выгонять хозяев жилища наружу. Найдя нору, где под землей затаилась песчанка, пес плотно засовывал голову во вход, раздувал бока и, набрав в легкие воздух, резко его выдыхал. Обычно такой неожиданный фокус приводил в смятение зверька, и он, перепуганный, выскакивал из ближайшего входа, но, впрочем, тут же опять скрывался.

Несмотря на то, что большая песчанка всюду обычна и многочисленна, ее жизнь и особенно поведение, связанное с обычаями, царящими в колониях, плохо изучены. Вспоминаю одно случайное наблюдение.

Выдалась странная погода. Темная мгла поползла по небу, закрыла солнце, и полыхающая жаром пустыня преобразилась. Стало прохладно — исчезли миражи-озера. Измученный зноем, обрадованный тем, что исчезли яркие и жаркие лучи солнца, я выбираюсь из-под тента. Вдали зеленеет полоска саксаулового леса. Хорошо бы его проведать.

В этой глухой пустыне у гор Богуты удивительно много песчанок. Колонии этих зверьков на каждом шагу. Обходить их стороной надоедает. Приходится осторожно лавировать между нор. Но разве узнаешь, где находятся подземные галереи! В них проваливаются ноги по колено, и в ботинки забиваются пыль и мелкие камешки.

Между колониями-городками проторены отличные тропинки. По ним, вероятно, эти общительные грызуны бегают друг к другу. Вокруг меня на почтительном расстоянии стоят столбиками зверьки и, ритмично вздрагивая животиками, тоненькими нежными голосками ведут хором свою мелодичную песенку.

Едва я приближаюсь к колонии, как оркестр мгновенно затихает, и все зверьки, будто по команде, бросаются в норы, выбрасывая позади себя длинные струйки земли. Зато в колониях, расположенных впереди меня, оркестр в самом разгаре, да и те, кто далеко позади, оправились от испуга, тоже запели песенки. Так и передают меня по эстафете от колонии к колонии, и несется над пустыней дружный посвист множества голосов.

Сегодня я с удивлением вижу среди взрослых песчанок множество малышей. Это, видимо, первый приплод в этом году. Среди них есть совсем малютки. Молодь уже вполне усвоила привычки взрослых, во всем подражает родителям, так же, как и они, застывает столбиками и поет в меру сил своих маленьких легких и нежных горлышек. Чем меньше песчанка, тем тоньше ее голосок, и от этого оркестр зверьков удивительно мелодичен, приятен и многоголос.

Никогда я не видел столько малышей песчанок, хотя знаю этих грызунов, завсегдатаев пустыни, уже много лет и постоянно встречаюсь с ними во время путешествий. Интересно на них посмотреть — и я усаживаюсь на походный стульчик возле куста саксаула, вблизи нор. Придется на полчаса превратиться в неподвижного истукана, пока обитатели подземных галерей успокоятся и приглядятся ко мне.

Проходит несколько минут, и вокруг зашевелились резвые зверьки. Они шмыгали в разные стороны, размахивая длинными хвостиками. Те, кто поближе, привстав на задние ноги, долго и внимательно всматриваются в меня черными бусинками глаз. Нет, почему-то сейчас песчанки не в меру возбудились, совсем не такие, как всегда, будто ожидают какое-то событие.

Небо же с каждой минутой темнеет, из-за горизонта ползет свинцовая громада туч, воздух совсем затих, замерли, не шелохнутся растения, и, кажется, все сгинуло, спряталось, кроме этих неугомонных созданий.

Песчанок появляется все больше и больше на поверхности земли. Наверное, все, кто был в норах, выбрались наружу. Некоторые еще совсем малы, немного больше домовой мыши. Другие — под стать взрослым, хотя хорошо отличаются от них серой и гладкой шерсткой.

Счастливое и безмятежное детство! Малыши гоняются друг за другом, шалят. Самые смелые подобрались совсем к моим ногам. Я для них неживой, серый и немного страшный то ли камень, то ли пень саксаула, неожиданно появившийся у края поселения. Как и все другие животные, песчанки больше воспринимают движение, чем форму. Но, видимо, уж очень хорошо знакомо все окружающее поселение, и старики долго и с подозрением осматривают меня, выдерживая почтительное расстояние. Нет, им не нравится этот странный предмет, они склонны держаться от него подальше. Тревожный крик иногда останавливает резвящееся общество, все встают столбиками и, будто по команде дирижера, дружно запевают хором. Но незнакомый предмет не движется, молчит, не нападает. Песня смолкает, и снова все приходят в суматошное движение, перебежки, беготню, погоню.

Я же, затаив дыхание, боюсь шевельнутся и рад тому, что вижу картину жизни пустынного народца, оказался невольным ее свидетелем.

Среди зверьков две молодые песчанки неразлучны. Они крутятся друг возле друга и вот уже который раз затевают одну и ту же забавную игру. Одна становится столбиком, вторая возле нее, потом приподнимаются все выше и выше, подталкивая друг друга передними лапками. Наконец обе песчанки, стоя, быстро колотят друг друга передними ножками, слегка толкают головами. Наконец одна не выдерживает, падает. Несколько быстрых кругов погони и — снова стоят два столбика и, будто боксеры, размахивают кулачками и толкаются.

Состязание кажется настолько необычным, что я сперва не верю своим глазам и только потом, опомнившись, начинаю сетовать на то, что со мною нет киноаппарата. Представляю, как заинтересовала бы даже специалистов-зоологов забавнейшая пара грызунчиков-боксеров.

Все остальные продолжают метаться в каком-то неудержимом веселье, и пустыня пестрит множеством шевелящихся зверьков. Необычная колония! Странные жители!

Небо же совсем темнеет. От сиреневых Чулакских гор через всю большую пустыню, через обширную долину реки Или до гор Богуты протягивается резкая серая полоса. Она быстро приближается, растет, превращается в громадную непроницаемую стену мглы, закрывает пустыню, горы, небо. Шевельнулась трава, и будто ожил замерший воздух. Засвистел ветер, качнулись ветки саксаула. Вот он налетел порывом, ударил в лицо мелкими камешками. Через несколько минут шквал пыльной бури окутывает пустыню.

С трудом иду против ветра, закрывая рот от пыли платком, и во мгле, закрывшей горизонт, стараюсь определить направление. Колонии песчанок сразу опустели. Их обитатели спрятались в подземные галереи и, наверное, сидят там тихо, прислушиваясь к свисту ветра и шуму перекатываемого по земле песка и мелких камешков.

Какая странная погода!..

Кроме большой песчанки в пустынях обитает несколько других видов песчанок. Они меньше размером и не столь многочисленны.

В горах Богуты глинистый и пологий склон большого распадка невольно привлек мое внимание своей пестротой. Здесь округлые яркие пятна сизой полыни, равномерно разбросанные по поверхности почти на равном расстоянии друг от друга, отчетливо выделяются на фоне буроватой земли, едва прикрытой пустынной растительностью. От этого весь склон пятнистый, как шкура леопарда.

Сейчас, весной, особенно четко заметна эта пятнистость. Придет осень, пригонят сюда с летних пастбищ на зиму скот, зеленые пятна исчезнут, и склон распадка опять станет равномерно голым и унылым. Я бывал здесь не раз и хорошо помню это живописное место, откуда видны обширные дали, долина реки Или, отороченная голубыми отрогами Джунгарского Алатау, горы Калканы с ярким пятнышком Поющего бархана.

Почему сизая полынка растет здесь куртинками на, казалось бы, совершенно ровном пологом и однообразном склоне — было непонятно. На этот раз, превозмогая усталость, решил разведать, в чем дело.

А разведывать особенно и не пришлось. Сразу все стало понятным.

Пышные куртинки полыни, оказывается, выросли там, где были колонии рыжехвостой песчанки. Грызуны пронизывали землю норками, изрешетили ее, а по проделанным ходам в плотную лессовую почву проникла весенняя вода. Потом тепло и влага дали жизнь зеленым росточкам. Быть может, ради процветания растений, служащих пищей, по-особенному и устроены норы грызунов?

Рыжехвостая песчанка широко распространена в пустынях Семиречья. Зоологи считают ее врагом пастбищ за то, что она, якобы, уничтожает растительность вблизи колоний. Но никто не подумал о том, что этот, как его окрестили, «вредитель», оказывается, может быть и полезным. Год за годом маленькие и неуемные в своих строительных делах грызуны пронизывают своими узкими ходами почву, делают ее скважистой, изменяют ее структуру и удобряют ее органическими веществами. И вот налицо результат: на месте каждой колонии пастбище обогащено растениями.

Как мне хочется, чтобы те, кто привык мыслить тривиальными истинами, постоял бы тут, рядом со мною, и посмотрел на этот большой склон распадка, на котором особенно наглядно видно, что собою представляют эти «полезные вредители». Нельзя утверждать, что грызуны полезны. Есть среди них и явно вредные. Большая песчанка слишком обширными и многочисленными норами иссушает почву и после себя нередко оставляет настоящую пустыню.

В природе все сложно и взаимосвязано, и далеко не всегда можно найти на ее загадочные явления однозначные ответы!

Крошечные зверьки — мыши

Здесь я расскажу о нескольких наблюдениях над мышами.

Сегодня воскресенье, и мы, загрузив машину лыжами, медленно катим из города по скользким, покрытым ледком улицам. Синий дым висит над домами, и они, будто в тумане, проглядывают неясными очертаниями.

Вот, наконец, первый круг, или, как его называют, — «развязка», сделанный для того, чтобы машинам было легче расходиться на сложном перекрестке, потом второй круг. За ним мы вскоре у крутых округлых холмов предгорий Заилийского Алатау. Вдали едва различим город, прикрытый сверху пеленой дыма.

Хорошо на чистом снегу! И если смотреть только вперед — на горы, покрытые синими еловыми лесами, на солнце в окружении сияющего круга мелких кристалликов инея, спускающегося на землю, кажется, будто здесь начинается мир тишины и древнего покоя.

В одном месте склон холмов пестрит рядками ямок, подготовленных для посадки яблонь. Снег закрыл их. Между ямками все изборождено тропинками следов. Это серые куропатки нашли себе здесь поживу: семена растений, насекомых — обитателей почвы.

Ровные строчки лисьих следов пересекают холмы. Им есть на кого охотиться. Всюду от кустика к кустику, от норки к норке тянутся нежные узоры перебежек мышей. Вот на чистом месте одна строчка какая-то необычная, со странным узором переплетений линий, ямок, прочерков. Тут, оказывается, разыгралась маленькая трагедия. Сверху на мышку, скользнув на мягких крыльях, упала сова, схватила добычу и, отпечатав на снегу узор крыльев, унеслась, наверное, в ближайшую ложбинку с редкими кустиками.

А вот еще другие интересные следы. Нежная строчка следов мышиного пути прерывается аккуратным кружочком, размером с шляпу. Отчего бы такое могло случиться?

По снегу мышка печатает сзади полоску от длинного хвоста. И она помогает прочесть запись ночной жизни крошечных зверьков. Дело, оказывается, вот в чем. Две мышки, скорее всего домовые, они в наших краях часто живут не только в домах, но и на воле, торопясь и не подозревая друг о друге, мчались через полянку, случайно прямо навстречу друг другу. Когда же между ними осталось совсем небольшое расстояние, мышки остановились, присели на задние ножки и, растопырив широкие и чуть розовые ушки, долго шевелили длинными усами, вынюхивали воздух влажными носиками, поблескивая на лунном свете крохотными бисеринками черных глаз. И хотя встреча, казалось, не предвещала ничего опасного, все же на всякий случай мышки разошлись. Каждая обежала небольшой полукруг стороной и, попав на дорожку, проделанную незнакомкой, помчалась по уже проделанному пути.

Пока я разгадываю следы, один из моих спутников замечает:

— Смотрите, совсем как развязка на шоссейной дороге!

…Однажды я отправился зимой за город на прогулку без лыж, просто так. На снежной поляне я вижу темный комочек и не могу понять, что это такое. Наверное, мышка. А может быть, птичка заболела, потеряла силы, упала на снег, трепещет крылышками. Там же, возле кустика, видны цепочки крохотных следов.

Яркое солнце искрится на чистом снежном поле, слепит глаза. Из города доносится многоголосый шум. Вблизи по дороге мчатся большие грузовые машины. Из тополевой аллейки, протянувшейся вдоль небольшого оврага, доносятся мелодичные крики лазоревок.

— Что вы, дядя, смотрите? — раздается за мною тоненький детский голосок.

От неожиданности я вздрогнул и обернулся. Малыш лет семи глядел на меня любопытными серыми глазами. В руках он держал ученический портфель, шапка-ушанка была надвинута на самый лоб.

— Да вон видишь, там, около кустика, какой-то маленький комочек копошится!

Сколько их здесь, следов, на снежной поляне, среди загородных садов. Вон там пять или шесть борозд протянулись, все в одну сторону, к маленькому огороду с засохшими кукурузными стеблями. Это прошла стайка уже знакомых серых куропаток. Птицы искали семена растений. А там от кустика к кустику тянутся узоры мышиных следов. Кое-кто из грызунов, выйдя наверх, торопится бежать прямо к укрытию. Другие же, осмелев, бродили, петляли по чистому снегу из стороны в сторону то ли в поисках поживы, то ли ради удовольствия: надоело копаться под снегом, почему бы не прогуляться поверху. Не беда, что вокруг рыщут ласки да горностаи, оставляя по рыхлому снегу парные лунки следов. Не беда, что на деревьях притаились болотные совы, что одна из них у бугра даже налетела на мышку, пробороздила снег, отпечатала на нем крылья и хвост, оставила едва заметную капельку крови. Разве от всего убережешься!

И еще не все. Большое поле пересекает прямая линия следов лисицы. Забралась сюда, на окраину города! Не побоялась ни собак, ни городского шума. Наверное, хитрая. Бродила глубокой ночью в темноте, когда все затихло.

Темный комочек, наверное, мышка, перекатывается с места на место, чем-то занята, что-то делает. Неужели выползла наверх ради теплого февральского солнца? Надоело сидеть в вечной темени, в холодном снегу, на мерзлой земле. Впрочем, зачем думать да гадать? Посмотрим, кто там!

— Ступай по моим следам, — говорю я мальчугану, — да как можно тише, и не сопи носом! Не опоздаешь на уроки?

Мы оба сошли с тропинки, вышагиваем, как цапли, медленно передвигая ноги, стараясь не шуметь. А мышка — это она — не видит нас, не обращает внимания, ей будто нет до нас никакого дела, очень занята. У нее есть работа: на кустике сидели птицы, лакомились семенами и обронили их на снег. Чем не пожива!

Незаметно мы подошли на два метра. Пожалуй, больше не стоит, пора остановиться, а то убежит под снег в норку и не покажется больше. Нет, продвинемся еще чуточку. Теперь совсем близко до мышки. Видны черные, навыкате, глаза-бусинки, большие розовые ушки, сквозь которые просвечивают лучи солнца, гладкая серая шерстка и длинный хвостик. Это лесная мышь, но маленькая, осеннего приплода, видимо, неопытная, глупая. Она не замечает нас, близорукая, хватает торопливо семена и, присев на задние ножки, держа добычу в передних лапках, быстро-быстро работает зубами.

Иногда она, будто чувствует опасность, неожиданно скрывается в норку у самого стебля кустика. Но разве высидеть там долго, когда чудесная пожива валяется на снегу. И она снова выскакивает наверх.

Мой спутник весь вытянулся, замер. Видно, ему очень интересно. Но едва только хлюпнуло в его носу — мышки как не бывало. Будто сдуло ветром.

Постояли, подождали.

— Придется тебе идти домой, — говорю я мальчику. — Нельзя опаздывать в школу, и мне надо на работу. У каждого дела, даже у мышки!

Но мышка опять выскакивает наружу и снова принимается собирать семена, и мальчик от меня не отходит.

Неожиданно для себя я замечаю, какая мышка чуткая, как она вблизи от себя различает едва слышимое цокание языком, легкий вздох, вздрагивает, настораживается. На громкие же звуки, доносящиеся издалека, не обращает внимания, будто их и нет. Неужели ее большие ушки, как локатор, настроены только на звуки, раздающиеся вблизи? То, что происходит вдали, разве ее касается! Не хватит внимания все слушать. Ведь вокруг кого только нет, и все звучит. Вблизи — дело другое. Тут достаточно мгновения, прыжка хищника, и — погибель. Так и принято по мышиному обычаю: слушать только те звуки, которые раздаются вблизи, рядом, не обращая внимания на дальние.

Мы тихо идем назад.

— Ну, хлопец, теперь сопи, сколько тебе вздумается, можно даже покричать, спеть песенку. Мышке никакого нет дела до нас, мы от нее далеко, не опасны, она не прекратит своего занятия, пока не соберет разбросанное по снегу добро. Она такая чуткая, хорошо различает звуки близкие и далекие!..

Домовые мыши не только докучливые обитатели наших жилищ. Человек приручил их и использует как лабораторное животное. Пришлось и мне воспользоваться их услугами не только в лаборатории, но и в поле.

…Мы едем в экспедицию. В машине нас трое и одна собака, в маленькой клеточке несколько белых мышей, тихих милых созданий. Ухода за собой они требуют мало: раз в день вымыть проволочную клетку, наложить в нее травы да хлеба. На ходу в машине всегда разгуливает ветер, поэтому особенного запаха, свойственного мышам, мы не чувствуем, а на биваке их клеточка находится под машиной.

Мышки — большой соблазн для фокстерьера. Вначале, не умея обуздать свой охотничий пыл, он пытался раздавить клетку и добраться до желанной добычи. Потом, после строгого словесного внушения, будто зачарованный, не спуская с мышей глаз, часами сидел над клеточкой. Наконец постепенно привык, потерял интерес.

Мышки нам нужны для опытов. Мы подсаживаем к изолированной мышке скорпиона, и тот, возбужденный, размахивая своим сильным хвостом, на конце которого находится иголочка, связанная с ядовитой железой, ударяет ею мышку сперва в ножку, потом в мордочку. Мышка быстро-быстро, размахивая передними ножками, чешет лапками мордочку, облизывает ножку, но вскоре забывает о своем злоключении. Сколько раз я ни повторял опыт, убедился, укус скорпиона не смертелен для мышки.

Фаланга не имеет ядовитых желез, и народная молва, приписывающая этому животному славу ядовитого, необоснована. Впрочем, поговаривают, будто укус мощных челюстей фаланги небезопасен, так как на них могут оказаться вызывающие заражение крови бактерии. Их фаланга якобы получает, питаясь трупами погибших животных.

Фаланга удивительно смела, нагла и бесцеремонна. Защищаясь, ей ничего не стоит атаковать человека, и один мой знакомый рассказывал, в какой панике ему однажды пришлось удирать от большой фаланги, к которой он вздумал притронуться палочкой.

Подсаженная к мышке фаланга кусается. Тихое и мирное животное, выведенное человеком для всяческих экспериментов и приученное безропотно переносить причиняемые страдания, вначале будто не обращает внимания на агрессию своего неожиданного партнера по клетке, но потом начинает обороняться. На брюшке фаланги из ранки, нанесенной острыми зубами мышки, появляется крупная капля желтой полупрозрачной крови. Получив отпор, фаланга мгновенно меняет тактику, смиряет свой нрав и забивается в угол.

Мышки, которых много раз кусали фаланги, никогда не заболевали.

После опытов наших невольниц приходилось отпускать из клетки. Для этого выбирали какую-нибудь уютную долинку. На юге нашей страны домовые мыши, к виду которых принадлежат и лабораторные мышки-альбиносы, свободно живут в природе. Трудно было рассчитывать, что наши спутницы, изнеженные длительным содержанием в неволе, смогут возвратиться к жизни своих вольных собратьев и предков. Но не возить же их с собою в экспедиции.

Обычно мышек мы выпускали, прежде чем сняться с бивака. Сегодня же мы дали им свободу немного раньше. К вечеру одна мышка пришла в палатку, другая, как потом оказалось, вырыла под палаткой небольшую норку, третья нашла для себя место под колесом машины и не пожелала оттуда уходить. Осталась неясной судьба только четвертой мышки. Крошечные красноглазые зверьки своим умишком как-то осознавали таящуюся в незнакомой для них природе опасность и предпочли находиться под опекой человека.

Наши сердца были покорены. Мышки, водворенные обратно в клеточку, поехали с нами путешествовать дальше, до самого дома. Потом мы сдали их в лабораторию.

Таинственные следы

После завтрака я, как всегда, захватив полевую сумку и фотоаппарат, отправился побродить. У самой воды бережок реки Или был весь испещрен следами. Всюду виднелись крупные отпечатки лап фазанов. Птицы выходили из зарослей тугаев на открытое место погреться на солнышке, попить воды и обязательно поклевать мелкие камешки. Бродили здесь сороки и вороны. Возле дохлого судака, выброшенного на берег, весь ил был истоптан. Маленькая лиса-корсак пробежалась по самой кромке воды в расчете поживиться дохлой рыбой. Нежные крестики следов трясогузок и куличков-перевозчиков, будто изящная вышивка, тонкой вязью украшали почву.

Встречались и странные следы — похожие на закорючки. Их оставили жабы. Ночью эти внешне неповоротливые создания направлялись к воде искупаться, напиться воды, смочить свою бородавчатую кожу. Следы жаб были разными, и большими, и маленькими, а одна жаба — настоящий великан — расчертила прибрежный песок затейливыми узорами.

Все следы мне были хорошо знакомы, и ничего в них не было нового. Так казалось. И вдруг я увидел… То, что я увидел, было совсем необычным. По мокрому бережку рядом с водой тянулась цепочка аккуратных отпечатков совершенно мне неизвестного животного. Было похоже, будто оно небольшое, размером примерно с суслика и с копытцами на ногах. Да, с настоящими копытцами! Они отпечатались глубокими черточками с заостренными кончиками и округлыми основаниями.

Я не выдержал, позвал товарища, поделился с ним новостью. Вместе стали осматривать следы, делать фотографии. Под косыми лучами поднимающегося над рекой солнца отпечатки ног были четкими. Таинственное животное прошло мелкими шажками. У обрывчика след исчез, и более его нигде найти не удалось.

Я терялся в догадках. Следами животных интересовался давно, неплохо их знал, но такое видел впервые.

Кто же хозяин следа, у кого на ногах такие крохотные копытца? Ни одно из обитавших здесь животных не могло оставить таких следов. Они явно принадлежали неизвестному и таинственному зверьку. И воображение рисовало совершенно особенное животное, необыкновенно редкое, быть может, даже исчезающее, очень осторожное, обязательно ночное, старательно избегающее встречи с человеком. Вот бы его увидеть и изловить! Как бы удивился мир зоологов!

Находка казалась невероятной. Но был же не так давно описан крошечный зверек из пустыни Бетпакдала — боялычная соня, которую пришлось отнести к специальному семейству. В наше время новое семейство для млекопитающих — величайшая редкость!

Прошло несколько часов. Мы собрались ехать дальше, свернули бивак, уложили в машину вещи. Прежде чем тронуться в путь, я пошел еще раз взглянуть на загадочные следы. Солнце поднялось высоко, отпечатки ног незнакомца стали мягче и не так контрастны. И только тогда в одном месте я заметил едва различимый отпечаток третьего, теперь уже стало ясно, не копытца, конечно, а пальца и перепонки между ними. Все стало понятным. Следы принадлежали ондатре с очень странной походкой. Почему-то на ходу она опиралась только на два передних пальца, которые глубоко, словно копытца, врезались в мягкую почву.

Жаль, что таинственного и неизвестного зверька не оказалось в природе!

Слепушонка

Случайно на дачном участке сосед выкопал слепушонку и принес ко мне. Пушистый коричневый комочек поблескивал крохотными, как булавочная головка, глазками. На мордочке зверька, сильно выдаваясь вперед, торчали крупные резцы.

Я посадил слепушонку в проволочный садок, положил туда личинок хрущей. Пленник стал метаться по садку в поисках выхода, но хрущей между делом слопал всех. Дождевой червь ему не понравился.

Жаль слепушонку. Решил его выпустить на свободу, но прежде сфотографировать. Из открытого садочка зверек немедленно высунул забавную толстую зубастую голову и скрылся обратно. Испугался меня. И так несколько раз: выскочит и тотчас же спрячется.

В траве, куда я его выпустил, он немедленно стал рыть норку, щелкая зубами и перегрызая корешки. Его зубы — главное орудие — работали отлично. Ноги же служили только для отбрасывания назад нарытой почвы.

Слепушонка стал быстро зарываться. Но когда я прикоснулся к нему палочкой, он мгновенно повернулся, выглянул и будто спросил: «Кто меня здесь трогает?»…

Через десять минут зверек уже весь скрылся в норке. Еще через десять минут в траве на месте его погружения чернел аккуратный холмик земли. Отверстия норки уже не было. Отправился в подземное путешествие!

Забавный и необычный зверек слепушонка. Он очень многочислен в пустыне, и где только не увидишь оставленные им кучки земли. Но один раз я встретил совсем необычные следы его работы. Вспоминаю эту встречу: дорога петляет по пойме реки Или мимо рощиц тамариска, зарослей солянок и луговых трав, иногда приближается к прибрежной полоске тугаев или же отходит от них в сторону. Я медленно веду машину, слежу за дорогой и поглядываю по сторонам в поисках чего-нибудь интересного. В одном месте у небольшой рощицы лоха на ровном и голом солончаке вижу множество холмиков выброшенной наружу земли и останавливаюсь. Что бы это могло значить? Холмики одинаковые, аккуратные, похоже, как будто их соорудили муравьи-бегунки, занятые строительством своих жилищ. Есть такой обычай у этого муравья, на лето он переезжает на голые солончаки и строит здесь временные летние жилища. Вроде как выезжает на дачу.

Как будто нашел объяснение загадке, успокоился и поехал дальше. Но, как нередко бывает, потом, когда вспомнил увиденное, все предстало передо мною совсем в другом свете.

Почему только на этом солончаке площадью в два-три гектара оказались кучки земли, выброшенные наверх? Не может быть так много муравейников на столь маленькой территории. Что-то тут не так! И я удивляюсь тому, как иногда знание приводит в заблуждение. Да и кучки земли похожи на другое…

Весной следующего года я вновь на тех же местах, но о загадке забыл и вспомнил, когда увидел тот же солончак. Он казался необычным. Над ним воздух гудел от великого множества пчелиных крыльев, и вся земля его была изрешечена норками. Солончак облюбовали пчелы-мегахиллы. Все они сейчас очень заняты. Самки роют норки, строят под землей кубышки, заполняют их пыльцой и нектаром. В кубышках развиваются их детки. Самцы без устали носятся в воздухе, разыскивают самок, соревнуясь друг с другом. Еще по солончаку снуют озабоченные бескрылые осы-немки. Жизнь кипит на солончаке, жаркое солнце ускоряет ее и без того быстрый темп.

Кучки земли, виденные прошлой осенью, все те же, только время сгладило слегка их форму. Кучек много, весь солончак покрыт ими. Теперь я вижу, что хотя они и тянутся в разных направлениях, но четкими линиями следуют друг за другом. Я ошибся — муравьи-бегунки тут ни при чем. Это типичнейшая работа подземного труженика слепушонки! Подобно кроту, он всю жизнь проводит под землей.

В руководствах по зоологии про слепушонка написано, что он, роясь под землей, питается корешками и луковицами растений и, прокладывая длинные ходы, выбрасывает кучками наружу землю.

Иногда в пустыне слепушонка очень многочислен, и вся земля пестрит от оставленных им кучек земли. Его роющая деятельность играет важную роль в жизни пустыни. Не будет преувеличением сказать, что здесь он едва ли не главный рыхлитель почвы, и там, где он постоянно обитает, за десять-двадцать лет слепушонок перелопачивает всю поверхность пустыни. Рыхлые и легко смачиваемые дождями выбросы земли очень быстро зарастают травами.

От него зависит состояние почвы, жизнь растений и, как я убедился, жизнь насекомых — обитателей почвы. Только никто как следует еще не обратил на слепушонку внимания. Роется зверек под землей, что-то там делает, никому не заметен, никому не интересен. Помню, очень давно, когда одному из ученых, написавшему кандидатскую диссертацию об этом зверьке и старавшемуся обвинить его во всевозможных грехах, я задал вопрос о том, подумал ли он о полезной деятельности своего подопечного как рыхлителя почвы, соискатель ученой степени пришел в замешательство. Оказывается, не подумал! Между тем животные-рыхлители — друзья пастбищ пустыни, особенно когда она несет большую нагрузку от домашних животных, сильно уплотняющих почву копытами. Не случайно наблюдательные скотоводы говорят, что овца съедает пустыню не столько зубами, сколько копытами.

Слепушонка обитает не только в пустыне. Он очень пластичен и живет также в степях и в Семиречье, добирается высоко в горы до альпийских лугов под самыми льдами и снежниками.

Увидеть слепушонку трудно. Лишь иногда он высовывает из норки свою забавную мордочку, а однажды один из них, незадачливый путешественник, поздно вечером пожаловал ко мне прямо в палатку, очевидно, привлеченный ярким светом ацетиленового фонаря, тем самым доказав свою способность к путешествиям не только под землей, но и по ее поверхности.

Но что ему понадобилось делать здесь, на этой голой земле солончака? А он, судя по всему, явился сюда не под землей, а поверху, так как далеко вокруг нигде не видно следов его деятельности.

Я задумываюсь над загадкой, к действительности меня возвращает гул пчелиных крыльев. Плохо мы еще знаем образ жизни зверюшек, окружающих нас подчас в значительном количестве. Теперь все понятно! Слепушонка опытный охотник. Он прикочевал сюда на солончак ради зарытых в нем пчелиных ячеек, заполненных пыльцой, медом и личинками. Подтвердить догадку нетрудно, да иного ответа и не может быть. Я раскапываю старые охотничьи галереи подземного жителя и всюду вижу следы разоренных и опустошенных ячеек самоотверженных тружениц пустыни — пчел-мегахилл.

Так вот он какой, оказывается, слепушонка! Не только растения, но и многочисленные насекомые, обитающие в почве, наверное, обыденнейшая и повседневная его еда. Их живет немало в земле пустыни: личинок жуков-корнеедов доркадов, хрущей, чернотелок, гусениц-совок, да мало ли еще кого!

Прежде чем продолжить путь, я замечаю на поверхности солончака еще несколько свежих, кем-то выкопанных ямок, и приглядываюсь к ним. Это уже типичные копанки барсука. Здесь же и отпечатки его характерных когтистых лап. Любитель разнообразной диеты, видимо, не стал разорять колонию, а сделал только пробные раскопки. Сейчас пчелы только начали строить ячейки.

И еще одно наблюдение над слепушонкой.

Золотое время пустыни. Вокруг зеленые травы, расцвеченные похожими на незабудки голубыми ляпулями и лиловыми крестоцветными, среди них кое-где пламенеют красные маки. Стрекочут обеспокоенные нашим появлением суслики, в небе поют жаворонки. Сквозь густую весеннюю зелень всюду проглядывают светлые, кажущиеся почти белыми холмики возле сусличьих нор, да выбросы кучек земли неутомимого подземного труженика слепушонки.

Едва я вышел из машины, как сразу увидел над одним светлым холмиком земли крошечного молоденького ядовитого паучка каракурта в его едва заметном логове похожем на малюсенькую шапочку, висящую на паутинных нитях. А потом оказалось: всюду, везде над голыми участками земли висят такие же логовища каракуртиков. И ни одного нет среди травы. Паучку обязательно нужна хотя бы маленькая голая площадка, над которой он и налаживает свои тенета. Она — непременное условие его жизни, без нее он погибнет в первую же неделю своей самостоятельной жизни.

Когда-то я подробно изучал жизнь каракурта и хорошо с ним познакомился. Первая добыча паучка — большей частью муравей. Едва только он задевает за одну из паутинных нитей, прикрепленных к земле, как паучок стремглав выскакивает из-под своей шапочки, бросается к добыче и выстреливает на нее крохотную капельку липкой жидкости. Теперь муравей слегка привязан к ловушке, и, пока он пытается освободиться от неожиданного плена, паучок поспешно прикрепляет к нему паутинные нити и постепенно поднимает его над землей. Как только муравей повис в воздухе и потерял опору, он становится совершенно беспомощным и попусту размахивает ногами. Теперь его участь решена: вокруг ни травинки, ни стебелька, за которые можно было бы зацепиться.

Среди зарослей трав проделать эту ответственную операцию паучку бы не удалось. А она решает и его участь — ведь тот, кто потерпел в первой битве поражение, теряет силы, истощается и гибнет.

Когда в пустыне наступает жара, травы сохнут и выгорают, а все живое прячется в тень, каракурты, повзрослев к тому времени, поспешно переселяются во входы в норы грызунов. Здесь они находят убежище от солнца и надежное укрытие от пасущихся животных.

Летом пустыня живет ночами, а днем, когда царит страшный зной, все живое прячется в тень, многие ночные насекомые заползают в норы и попадаются в логовища черного разбойника. В годы же продолжительных засух, когда пустыня становится безжизненной, выживают только те каракурты, которые поселились в тени.

Вот почему здесь на лессовых холмах я вижу сейчас так много висящих над землей логовищ крошечных паучков каракуртов. Не будь здесь слепушонки и желтого суслика, не жить и ядовитому пауку. Над холмиками слепушонки он строит свои жилища в юности, а в норах суслика спасается в зрелом возрасте…

И не только каракурту помогает слепушонка своими холмиками. В урочище Карай, близ Кербулака, в тяжелый для растений и животных засушливый период ветер перевевал чистый песок, в одном месте наносил высокие округлые холмы, в другом — выдувал глубокие, как чаша, впадины. Потом климат пустыни изменился, стали перепадать дожди, песками постепенно завладели растения, и теперь они, как море с застывшими волнами, покрыты зеленым ковром, а поверхность почвы густо пронизана тонкими крепкими корешками. О том, что под тонким слоем слегка потемневшей почвы находится слежавшийся песок, можно догадаться только по овражкам да по автомобильной дороге.

В этой пустыне, как и во многих других местах, всюду видны небольшие светлые холмики размером немного больше обеденной тарелки. Иногда эти холмики идут цепочкой или переплетаются замысловатыми извилистыми линиями. Если найти такую свежую цепочку, сесть у самого последнего и свежего холмика с еще влажной землей и вооружиться терпением, можно увидеть, как холмик зашевелится и кто-то снизу вытолкнет наверх очередную порцию земли. Иногда, впрочем, очень редко, если сидеть долго и тихо возле холмика, можно увидеть и самого хозяина. Он вознаградит терпеливого наблюдателя, высунет на мгновение свою голову, чтобы взглянуть на мир, сверкающий солнцем и напоенный сухим горячим воздухом. Физиономия у зверька забавная. Глаза — едва заметные точечки, на конце мордочки сверкают белизной большие загнутые резцы. Это, конечно, он, слепушонка, неутомимый подземный труженик. Всю жизнь он роет ходы, ищет личинок насекомых, корешки и луковицы растений. Роется он неутомимо, беспрестанно, для того, чтобы найти себе пищу, а пища ему нужна для того, чтобы иметь силы путешествовать под землей в поисках добычи.

Слепушонка неуязвим для врагов. Под землей его не поймаешь. Впрочем, у самого холмика его иногда поджидают волки и лисицы. Но охота эта утомительна и требует много времени.

Я брожу по заросшим холмам, приглядываюсь к следам работы подземного жителя. Холмики слепушонки — отменное место для многих насекомых. На них всюду устроились личинки муравьиного льва, и, не будь слепушонки, не было бы здесь этого насекомого. Еще холмики всюду пронизаны норками разных жуков-чернотелок. Им нелегко прокопаться через задернованный слой почвы. Некоторые норки принадлежат ящерицам. Любительницы песчаной пустыни, где в песке можно скрываться на ночь от многочисленных врагов, они тоже многим обязаны слепушонке.

Крестовая кобылка, как только в ее теле созревают яички, находит почву помягче, тонким брюшком проделывает норку, в нее откладывает запас своих яичек и выделяет пенистую жидкость. Она склеивает частицы почвы и, застывая, делает их твердыми. Получается, как говорят энтомологи, кубышка. Холмики слепушонки — отличнейшее место для кубышек кобылки. Сколько их там напичкано, сразу не догадаешься. Весенние дожди, ветры разрушают старые холмики, и тогда давно отслужившие свое назначение пустые кубышки начинают столбиками выглядывать над светлыми пятнами выброшенной наружу земли. Проходит несколько лет, от холмика порою ничего не остается, а кубышка цела, ничего с нею не стало, и не оторвешь от нее случайно приставший к ней крохотный камешек. К чему такой запас прочности, в чем его необходимость?

И не одни насекомые обязаны своим существованием слепушонке. Многие растения поселяются только на свободных участках земли. Это растения-пионеры, они первыми завоевывают голую землю и завладевают холмиками забавного подземного жителя, заселяют эти, как бы специально для них подготовленные, плантации.

Ветер, дожди, насекомые, растения постепенно разрушают следы работы слепушонки, от которого они так зависят и которому обязаны своим существованием.

Ежик

Соседи нашли возле дома ежа. Прямо на улице, почти на асфальте, по которому ежесекундно мчались автомашины. И принесли его нам. Как он попал в город? Наверное, люди привезли его из пустыни, побаловались, поразвлекались и бросили. А он, бедняга, попал в незнакомую среду и оказался совсем беспомощным в новой обстановке. Да и как в ней освоиться, когда он так далеко от родной стихии.

Еж оказался недоверчивым. Но он был голоден, и запах колбасы и молока на него быстро подействовал. Колючий комочек расправился, высунул длинный подвижный нос с длинным рыльцем, а за ним и голову с длинными ушами.

В первую же ночь еж устроил на кухне погром. Забрался на стол, разбил стакан, уронил графин с водой, сбросил на пол кастрюлю, никому не дал спать спокойно. На вторую ночь погром повторился. Пришлось принимать меры предосторожности. Между тем кухня нравилась ежу, и он стал предпочитать ее другим комнатам.

Днем ежа было трудно разыскать. Как потом оказалось, он забирался под холодильник. Шум и вибрация электромотора его не смущали. Он быстро освоился с человеческим жилищем.

Вскоре мы с удовольствием заметили, что из кухни исчезли тараканы. Эти пройдошливые насекомые за полтора года завладели нашим большим новым трехэтажным домом, как только он был заселен, и изрядно нам надоели. Все жители дома клялись, что приехали без тараканов на новые квартиры, и все же непрошеные шестиногие жильцы удивительно быстро заявили о своем присутствии.

Вскоре наш еж стал предметом восхищения соседей, и нам пришлось, уступая их просьбам, отдавать нашего колючего друга напрокат. Вскоре, после общего признания достоинств ежа, кое-кто обзавелся собственным истребителем тараканов.

Все было бы хорошо, если бы ежи не проявляли свою шумную деятельность в то время, когда человеку полагается спать, и были бы хоть немного чистоплотнее. Что поделаешь, изменить суточный ритм своей тысячелетиями установленной жизни они не могли.

В пустыне ежей много. На пастбищах они очень полезны, так как уничтожают кобылок, гусениц бабочек. Когда же где-либо происходит массовое размножение кобылок, ежи сбегаются со всех окрестностей, принимаясь дружно истреблять врагов пастбищных растений.

Ежи всеядны. Они не упускают случая перекусить ящерицей, нападают на змей, едят каракуртов, скорпионов, фаланг. И обладают удивительной и универсальной стойкостью к ядам.

У них немало врагов. Каким-то образом их поедают лисицы. Орлы убивают ежей, бросая их на землю с большой высоты. Возле орлиных гнезд всегда много останков ежей. В летние короткие ночи ежи выходят на охоту до наступления сумерек и попадают в лапы хищным птицам.

Днем ежи пережидают жару где-нибудь под кустиком в наспех выкопанной ямке. Поэтому увидеть это животное при солнечном свете невозможно. Наша собака всегда ухитрялась находить ежей, и если бы не она, вряд ли нам приходилось бы с ними встречаться.

Вспоминаю одну из таких встреч.

Изнемогая от жары, собака плетется сзади по горячей пустыне, стараясь держаться в тени, падающей от моего тела. Она очень коротка, так как солнце почти в зените. И вдруг пес метнулся в сторону, промчался с десяток метров и сунулся под куст. А там что-то зашипело, забулькало. Собака отскочила назад и снова бросилась.

— Уж не змея ли там! — подумал я. — Как бы не ужалила!

Оттащил фокстерьера в сторону, приподнял палкой ветки кустика. Никого под ними не увидел. Сунул палку в мягкую землю, и среди пыли кто-то зашевелился, потом показался колючий комочек-шарик. Ага, вот кто мне повстречался!

Как и следовало ожидать, фокстерьер устроил истерику, завыл, стал бросаться на добычу, пытаясь схватить ее зубами и, конечно, поцарапал морду. Сколько раз он встречался с ежами и все же никак не мог смириться с неприступностью этого животного.

Я засунул ежика в мешочек, принес к машине, привязал собаку, выпустил на свободу зверька, поставил перед ним мисочку с водой. Но ежик лежал неподвижно, разворачиваться не желал, и только чуть-чуть, ритмично, в такт дыханию, шевелились на его теле иголочки.

Вскоре он осмелел, высунул черный нос, облизал его розовым язычком, показал один глаз и большое ухо. Тогда я и заметил громадного, размером с крупную фасолину, напившегося крови клеща. Он сидел на самой спинке. Бедный еж! Его защитный костюм, оказывается, имел отрицательные стороны. Среди иголочек клещ неуязвим и для самого хозяина.

С большим трудом я вытащил пинцетом кровопийцу. На нижней поверхности его тела сидел самец. Он казался совсем крошечный, в несколько раз уступал своей подруге по весу. У иксодовых клещей самцы только тогда оплодотворяют самку, когда она основательно напьется крови, то есть будет с приданым, обеспечивающим процветание будущему многочисленному потомству.

Операцию по удалению клеща, которую я проделал из добрых чувств к нашему пленнику, ежик воспринял как акт недружелюбия и так обиделся, что до самой ночи не показывал носика и не желал разворачиваться. Но когда все улеглись спать, он пробудился, но не убежал от нас, а проявил бурную деятельность, принялся швырять из стороны в сторону пустую консервную банку, покатал по земле пустую бутылку, крутился возле бивака добрых полночи. Потом исчез.

Еж проявил немалую сообразительность: определил, что мы все спим и, следовательно, для него не опасны. Показал и любознательность: ушел от нас, только когда основательно познакомился с биваком.

Доверчивость ежа к человеку, быстрота, с которой он осваивается в его жилище, способность без видимого ущерба для себя переносить неволю — поразительны, и мне не раз думалось, что, возможно, в очень давние времена этого симпатичного зверька держали при себе наши древние предки. Он очень исправно охотился на мышей — завзятых врагов пищевых запасов человека, и, кроме того, вызывал невольную симпатию своими добродушием, веселым нравом и непосредственностью.

Выход в свет

Экономя время, мы мчимся без остановок к Балхашу, даже завтракали на ходу. Пустыня пожелтела, полыхает над нею жаркое солнце, столбик ртути термометра на ветровом стекле автомобиля переваливает за отметку сорок градусов. Местами поплавился асфальт, блестит черной жижей, и машину, влетевшую в нее, притормаживает. Угодили же в такую погоду! Водители машин отсиживаются в тени у колодцев и арыков. От перегрева быстрее выходит из строя резина. Мы же, невольники, торопимся.

Медленно и однообразно тянется путь по асфальту. Взлетит кобчик, помчится за жаворонком. Мелькнет у дороги суслик и спрячется в свою норку. По горячему асфальту пробежит ящерица, лежит раздавленная машиной змея. Какой шофер упустит случай расправиться с несчастным пресмыкающимся, оказавшимся на его пути. И вдруг на обочине сидит совсем белый суслик. Мелькнул, скрылся в своем убежище. Никогда не видел суслика-альбиноса. Трудно ему, бедняжке, такому заметному среди своего племени. Да и врагам виден.

Я рад тому, что мы едем без остановки. В такую жару невыносимо стоять на месте. Через открытое лобовое стекло обдувает ветер. Жара не спадает до самого вечера. Потом солнце зависает прямо на пути над лентой асфальтового шоссе, и отблеск его от дороги и от капота машины слепит глаза.

Темнеет. Доносится тяжелый запах сероводорода. Наконец из-за пологих каменистых горок показывается сине-зеленая полоска озера Алакуль в окружении широкой каемки белых, покрытых солью берегов. Оно когда-то было продолжением Балхаша, теперь же отделилось, и уровень его сильно упал.

Пора остановиться на ночлег. Мы съезжаем с дороги и, проехав около полукилометра, останавливаемся на вершине холма над простором безжизненного умирающего озера. Запах гниющих водорослей портит настроение. Зато как хорошо утром! Ветер изменился, отнес в сторону озерные запахи, воздух чист, свеж, и, хотя на термометре уже под тридцать градусов, жары будто нет.

Я давно заметил, что у сидящего за рулем зрение всегда работает с напряжением, не в пример разомлевшим от однообразия пустыни пассажирам.

— Посмотрите! — говорю я своим спутникам. — Сбоку дороги будто две птицы большие движутся.

— Нет никаких птиц, мерещится вам, это камни! — отвечают мне.

Машина идет быстро, и через несколько секунд, действительно, рядом с дорогой я вижу двух больших уток-пеганок. Они идут в некотором отдалении друг от друга, а между ними ровной цепочкой тянутся восемь птенчиков-пухлячков. Взрослые птицы-родители хотя и шагают степенно, но с тревогой поглядывают в нашу сторону, у пухлячков же ножки семенят с необыкновенной быстротой.

Я невольно загляделся на мирное семейство: большая жаркая и почти мертвая пустыня под синим небом, далеко за холмами — белая полоска Балхаша, и утки-пеганки со своим выводком с извечными родительскими заботами.

У птиц сейчас такое важное событие! Где-то вдали от озера, в покинутой норе лисицы, утки вывели свое потомство, и вот теперь происходит первый выход в свет молодежи, переселение ее в родную стихию.

С фоторужьем я тихо крадусь вслед за трогательной процессией, а бедные утки от волнения раскрывают красные клювы, одна из них приседает на ходу, подает какой-то сигнал опасности, и восемь пар крошечных глаз на пестрых головках, поблескивая, с тревогой смотрят на меня.

Сюжет для фотографии интересный, и мне бы подойти поближе, снимать да снимать. Но, право, совестно и жаль тревожить мирное и беззащитное семейство. Откуда им знать, что у меня самые добрые намерения. Сколько опасностей угрожает бедным птенцам, прежде чем они станут взрослыми. Вот и сейчас вдруг объявится в небе коршун, или из-за куста выскочит лисица. Подожду лучше на бугре, пока вся трогательная компания доберется до воды. Бог с ним, со временем, успею сделать все свои дела!

Орел, ежи и кобылки

Джусандала — ровная пустыня, поросшая полынью. С юга на ее горизонте виднеется синяя полоска гор Анрахай, с севера — желтые массивы песков Таукумы. Мы едем по шоссе, поглядывая на однообразный ландшафт. Пора бы остановиться на ночлег, но вокруг все та же голая равнина. И вдруг показалась темно-зеленая полоска растений. Придется свернуть, поехать к ней. И вот перед нами открылся чудесный зеленый саксауловый лес, если только можно назвать лесом полудеревья, полукустарники, растущие друг от друга на почтительном расстоянии.

На одном дереве виднеется что-то темное и большое, с ярко-белыми пятнами и черным предметом неясной формы на вершине. Направляю туда машину. Вскоре все становится понятным. Темное пятно оказывается большим гнездом, сложенным из сучьев, черный предмет превращается в орла-могильника, он поспешно взмывает в воздух, а ярко-белые пятна — его птенцы-пуховички. Их трое. Они лежат, распластавшись на плоской поверхности гнезда. Возле них два расклеванных ежа. Немало шкурок ежей валяется вокруг гнезда на земле.

Из нижней части гнезда вылетает потревоженная нами шумная стайка воробьев, с запозданием выпархивают отдельные парочки. Никогда я не видел в одном гнезде такую большую компанию пернатых квартирантов, пользующихся защитой своего покровителя. Тут их не меньше полусотни, жилище орла со всех сторон напичкано гнездами.

Захотелось сфотографировать орлят, и как можно скорее, не беспокоя родителей. Орлы, их уже оказалось двое, кружили далеко в небе, набирая высоту. Пришлось подогнать машину почти вплотную к дереву. Но птенцы не желали позировать, лежали пластами, будто мертвые. Снимок получится невыразительным. Вдруг один птенец поднялся, раскрыл клюв, зашипел. Потом растопырил голые, без перьев, крылья и замахал ими. Глаза его сурово засверкали из-под насупленных пушинок. Вид у него получился очень грозный и воинственный. Он явно решил защищаться от нарушителей покоя.

Я увлекся фотосъемкой и не заметил, что вся земля кишит полчищами кобылок. Они, будто брызги воды из-под колес автомашины, въехавшей в лужу, разлетались во все стороны. Вначале я подумал, что случайно набрел на скопление кобылок. Но весь саксаульник изобиловал ими. Это была кобылка-атбасарка. Она известна тем, что иногда сильно размножается. Кое-где взлетали из-под ног, сверкая изящными красными, синими и черными крыльями, кобылки-пустынницы. Но их было мало.

Шустрые самцы кобылок выскакивали из-под ног, совершали в воздухе сложный поворот назад, стараясь приземлиться в стороне и чуть сзади. Некоторые на скаку перевертывались кверху белым брюшком и, сверкнув им, как бы терялись из глаз, приняв на земле обычное положение и вновь становясь серыми. Самочки менее шустры и больше размером. Несмотря на кажущуюся неразбериху среди этого скопления мечущихся насекомых, каждая кобылочка, в общем, держалась своей определенной территории, в чем было нетрудно убедиться, если ходить за одной и той же из них. У кобылочек ненадолго хватало прыти. Через пять-десять прыжков они явно уставали и легко давались в руки. Скачок, оказывается, предпринимался только как способ защиты от опасности и требовал большой энергии.

Я раздумываю: отчего здесь в таком количестве размножилась кобылка? Предшествующие годы были засушливыми. Может быть, потому, что не стало врагов кобылочек ос-парализаторов? Обезжизненную ударом жала кобылочку осы закапывают в землю, отложив на нее яичко. Сами же охотницы подкрепляют свои силы нектаром цветков. В засушливые годы пустыня не цвела. Осы исчезли. Та же участь, возможно, постигла и других врагов кобылки — мух тахин, откладывающих яички под крылья взлетающих кобылок. Могли быть и неизвестные мне причины благоденствия скачущего племени. Интересно бы понаблюдать за этой кобылкой. Но мой пес, ярый охотник, вскоре находит ежа и устраивает над ним истерику. Пока я спешу на выручку, собака, обезумев от ярости, исцарапала пасть об иголки.

Ежик спасен, помещен в машину, вскоре развернулся, показал свою остроносую мордочку. Пока я рассматриваю нашего милого пленника, снова раздается злобный лай собаки: нашелся другой ежик, потом третий… Собаку приходится садить на поводок. Здесь, оказывается, немало ежей, и собрались они отовсюду в эту местность не напрасно, а ради легкой добычи. Не зря и возле гнезда орла валяются шкурки этого отъявленного истребителя саранчи. Выходит, что громадная рать кобылок косвенно выручает орлиное семейство.

Прошел месяц, и я снова на пути к Балхашу и проезжаю мимо зеленой полоски саксаульников. Вспоминаем о гнезде орла-могильника. Интересно взглянуть на птенцов, какими они теперь стали. Кстати, неплохо было бы и пообедать, заодно отдохнуть под тентом от несносной сорокаградусной жары.

Вот и гнездо, и на нем виднеется что-то большое, коричневое. Это молодой орленок. Он уже почти такого же размера, как и взрослые, стоит на краю гнезда, опустив книзу голову и закрыв глаза. Спит, наверное, обдувается ветерком. Других не видно, лежат. В кузове машины тявкнула нетерпеливая собака. Орленок встрепенулся, открыл глаза, взглянул в нашу сторону и тотчас же лег, прижался, спрятал голову.

Птенцов только двое. Третьего нет. Где же он? От него остались одни лапы с растопыренными когтями. Или сами съели своего собрата от голода, или один из родителей растерзал свое дитя и принес его в жертву двум другим.

Обычно орлы выводят двух птенцов. Быть может, третий заранее предназначался как своеобразный живой запас провизии на случай бескормицы. Жестокий обычай, но целесообразный! Лучше погибнуть одному, чем всем трем.

Орлят не удалось сфотографировать. Крепко залегли, будто мертвые. Такова у них реакция пассивной защиты. Кто же из трех погиб? Уж не тот ли, задорный и смелый!

Саксаульник изменился. Выгорели под солнцем и стали желтыми травы, хотя деревья все те же, зеленые. Исчезли кобылки, отложили кубышки и погибли. Видимо, откочевали отсюда и ежики, охотившиеся за насекомыми, и не стало орлиной добычи.

Не выручили на этот раз кобылки орлиное семейство!..

…Вспоминается одно наблюдение. На ночлег мы забрались в горы и стали так, чтобы была видна вся Сюгатинская равнина и весь большой тугай. В горах прохладно, дует ветерок, а главное, приятно смотреть на просторы обширной равнины.

Солнце быстро клонилось к горизонту, косые его лучи четко обрисовали ложбинки и холмики. Издалека виднелась крошечными светлыми точками кочующая отара овец, белой черточкой протянулась пыль за мчавшейся грузовой машиной. По мере того, как заходило солнце, равнина стала оранжевой, потом постепенно посинела.

Воздух застыл, и тишина, казалось, сковала землю. Угомонились песчанки, затихли птицы. Еще не запели сверчки. Наступили те очаровательные минуты, когда покой завладел пустыней. В это время с гор над нами пролетел орел-могильник. Он тяжело размахивал крыльями. Лететь при полном безветрии ему было нелегко. Куда он собрался, неужели на другую сторону равнины, к синеющим горам? Но орел круто снизился, сел и застыл, будто камень. Изредка его голова поворачивалась в разные стороны. Он как будто смотрел то на солнце, постепенно скрывающееся за горизонтом, то на большую и отдыхающую от зноя пустыню, медленно погружающуюся в ночную прохладу.

Я тоже сидел на вершине небольшой горы. Между нами было около двухсот метров. Орел будто не видал меня и ни разу не обернулся в мою сторону.

Солнце скрылось. Совсем потемнела равнина. Только вершины далеких гор еще золотились от его лучей. Но и они погасли. Загорелась первая звезда. И когда на землю стала быстро опускаться темнота, орел взмахнул крыльями, поднялся и полетел обратно в горы, в том направлении, откуда появился. Пора было и мне идти на бивак. Там уже давно варили ужин и мерцал огонек костра.

Пробираясь через заросли высокого чия, я думал о том, почему мы наделяем свойством чувствовать красоту только человека и этим самым ставим между ним и остальным животным миром преграду? Почему мы не допускаем мысли о том, что и у животных может быть то же ощущение прекрасного. Ведь некоторые птицы украшают свои гнезда разными блестящими предметами, звери, птицы, насекомые очень ярко окрашены для того, чтобы привлекать друг друга. Недавно мне удалось даже доказать, что рыжие лесные муравьи проявляют отчетливо выраженный интерес к блестящим и ярко окрашенным предметам и кучку разноцветного бисера растаскивают в течение нескольких минут. Почему орел-могильник не мог прилететь на эти холмы издалека только ради того, чтобы полюбоваться картиной обширной равнины, погружающейся в сумерки! Этим почти невероятным предположением и закончился день. А на следующее утро я неожиданно вспомнил, как в пустыне Сарыишикотрау находил под гнездами орлов множество шкурок растерзанных ежей. Этого зверька птица убивала, без сомнения, сбрасывая с большой высоты на землю. Уж не ежей ли, вышедших из своих убежищ с наступлением сумерек, высматривал орел?

Как часто красивые легенды разрушаются будничным фактом!

Гнездо черного грифа

Прошло полтора месяца с того времени, как я побывал на каньонах Чарына. Пожалуй, теперь можно было вновь туда поехать. В гнезде черного грифа, в котором лежало единственное яйцо, уже, наверное, вырос грифенок. Этот вид грифа обычно гнездится на деревьях, но здесь выбрал место на склоне. Интересно было бы сфотографировать потомка этой редкой птицы, а может быть, заодно получить портрет и его матери.

Путь к каньонам Чарына долог и утомителен. Но вот остались позади поселения, асфальтовое шоссе вьется в скалистом Кокпекском ущелье, потом пересекает просторы Сюгатинской равнины и упирается в горы Турайгыр. Здесь я сворачиваю с дороги и по слабо проторенному пути въезжаю на покрытую галькой пустыню с очень редкими приземистыми кустиками.

Каньоны Чарына, обрывистые, причудливо изрезанные ветрами и дождями, величественные, древние — все те же, и я встречаю их с большой радостью, соскучился по ним.

Жаркий летний день кончается. Солнце заходит за далекий горизонт, бросает лучи на каньоны, и они еще больше краснеют, становятся багровыми, будто в страшном предзнаменовании чего-то необычного.

Наступает ночь, тихая, без шорохов и звуков. Не слышно пения сверчков или кузнечиков, криков птиц. Лишь кое-когда из глубины каньона доносится далекий и слабый шум горной речки. Всходит луна, освещает молчаливую пустыню, и тогда каньон и идущие к нему овраги становятся похожими на черную бездонную пропасть.

Утро же — как всегда радостное, ясное, с синим чистым небом и свежим бодрящим воздухом. Но солнце уже основательно греет, и чудится предстоящий жаркий день.

Фотоаппарат, телеобъектив, бинокль, полевая сумка — все висит за плечами, я полон сил и жажды действий. Спускаюсь в овраг, вышагиваю по мягкому дну каньона, усыпанному мелким щебнем. Вот на пути одна пропасть. Здесь громче шум реки. За ней — другая. По этой не спуститься, ее надо обойти стороной — вверх, потом вниз. Подъем труден, ноги скользят по крутому склону. Вот и весь крошечный узкий тугайчик на виду, слышен и грохот мчащейся воды. Вблизи — знакомая скала, и на ней гнездо грифа, но… оно пустое. Нет на нем ни черной большой птицы с пронзительными глазами, нет и ее птенца. В прошлое посещение каньона я был очень осторожен, не подходил к гнезду, а только издали глядел на него в бинокль, так что по моей вине птица не могла его покинуть. Что же случилось?

В гнезде валяются кости горных козлов, их рыжая шерсть, останки песчанок и зайцев.

Голый, гладкий и оранжевый склон горы весь пронизан норками песчанок. От норки к норке проложены тропинки. Кое-где они сливаются в глубокие торные тропы. Здесь недавно была большая колония этих грызунов. Но теперь на склоне горы нет ни одного кустика или былинки. Все давно съедено, уничтожено начисто, до основания, и норки покинуты. Может быть, среди обитателей колонии развилась заразная болезнь и всех погубила? Теперь она напоминает большой вымерший городок, угрюмый и немного странный.

Таких пустых колоний возле каньона Чарына масса.

Я спускаюсь по оранжевому склону в тугай. Иногда ноги проваливаются по колено в опустевшие подземные галереи городка песчанок. В тугае еще жарче. Но приятной прохладой и свежестью веет от бурного Чарына. На его берегу я натыкаюсь на следы пожара, остатки бивака, вижу клочья бумаги, коробки из-под папирос, консервные банки, водочную бутылку, куски от сгоревшего рюкзака и грязной портянки и… толстую скорлупу яйца грифа. Здесь побывали враги природы, следы их мотоцикла еще заметны на дороге. Одурманив голову алкоголем, они разорили гнездо, лишили птицу ее единственного детища ради глупого и злого озорства. Оплошность с огнем причинила им неприятность и омрачила их разгульную прогулку. Так им и надо!

Жаль грифа, птицу ныне редкую, исчезающую. Кто знает, если она не будет взята под строжайшую охрану вместе с другими видами хищных птиц, может, через полстолетие мы уже не увидим ее, так легко планирующую в заоблачных высотах, не встретимся с гордым взглядом ее пронзительных глаз.

Хищные птицы уничтожают больных животных, истребляют вредных песчанок, несут службу оздоровителей в природе.

Тугайчик у Чарына изумителен. У самой воды разместились густой лавролистный тополь и каратуранга, стройный, чудом уцелевший с раннего четвертичного периода реликтовый ясень, изящный клен. Кое-где в пышную зелень деревьев вкраплена светлая листва лоха. Поближе к деревьям располагаются кустарники карагана, чингиль, барбарис, тамариск. Все они высокие, стройные, совсем не такие, как в пустыне. Еще ближе к горам и дальше от реки видны селитрянка, солянка анабазис и наконец, повыше к скалам на сухой земле, — прозрачный саксауловый лес. Здесь растет все, что и на больших просторах пустынь, только сочнее, здоровее и как-то приветливее.

В каждом тугае по-разному сочетаются растения, но каждое теснится друг к другу куртинками.

Иногда река образует песчаные отмели, занятые пышной порослью веселых ив. Оттуда несутся неумолчные песни соловьев.

Я перехожу из тугайчика в тугайчик, иногда перебираюсь у самой воды, иногда пересекаю поверху грозные отвесные утесы, карабкаюсь по скалам.

Каждый тугайчик обладает своим микроклиматом. В одном почему-то прохладней, каратуранга еще разукрашена, будто ягодами, зелеными шишечками неразвившихся семян, в другом — жарче и от неожиданности я замираю: вся земля покрыта толстым слоем белого пуха семян каратуранги.

Иногда послышится легкий шорох и среди кустов саксаула мелькнет заяц, или резкий запах зверя ударит тонкой струйкой, а потом прозвенят камни и по отвесным скалам проскачут сильные и грациозные горные козлы. Прокричит иволга, высоко в камнях заведут жестяные крики кеклики, угрюмо заворкует горлица.

Но пора подумать и о возвращении на бивак. Тяжело подниматься наверх по крутым обрывам. Солнце печет, стучит в висках кровь, захватывает дыхание. Все дальше и дальше дно каньона, и река становится узкой извилистой лентой в оправе зеленых тугаев. Вокруг — удивительно красочные скалы, зеленые, желтые, фиолетовые, почти черные. Здесь такое причудливое сочетание цветов я вижу впервые в жизни и думаю о том, сколько красоты в необыкновеннейших формах и фантастических расцветках этих громад, созданных миллионами лет настойчивой работы ветра, воды, холода и жары.

На одном выступе скалы видно что-то мохнатое и серое. Да это же гнездо черного грифа! Будто в подтверждение моей догадки оттуда срывается большая черная птица и, степенно планируя, уносится вдаль.

К гнезду подобраться нелегко. Но цель близка, несколько рывков, и я рассматриваю птенца. Тело его покрыто нежным темным пухом, из которого кое-где торчат голубые пеньки будущих перьев. Большая голова птенца совсем голая, морщинистая, кажется старческой. Большие глаза открыты, взгляд их удивительно выразительный, страдальческий и горестный. Ритмично на них набегает прозрачное голубое веко. Грифенок неподвижен, но его тело от волнения вздымается из-за прерывистого и глубокого дыхания.

После того как сделано несколько фотографий, начинаю осматривать гнездо. Оно большое, метра полтора в диаметре и около метра высотой, сложено из множества мелких саксаульных веток, переплетенных между собою, сверху плоское и совершенно ровное. По остаткам пищи деловито ползают муравьи тетрамориумы. На совершенно голых скалах они основали свой муравейник и питаются объедками со стола птицы-великана. Добыча неплоха, только что они будут есть, когда грифенок вырастет и покинет гнездо?

Крупные мухи, наглые и назойливые, ползают по гнезду. Они тоже нашли здесь поживу. Над самой головой птенца крутятся мелкие кровососущие мушки, мушки-слезоедки и еще неизвестно какие. Они — мучители беспомощного грифенка, и он кротко сносит их истязания, как неизбежное зло.

И еще находка!

На теле птенца среди нежного пуха резвятся какие-то необыкновенные серые мушки. Они ловко бегают и гоняются друг за другом, ведут себя так, будто грифенок для них самая привычная стихия.

Кто бы это мог быть? Я не знаю у птиц подобных паразитов. Но поймать мушек невозможно. Для этого надо побеспокоить грифенка, а как это сделать, если глаза беззащитного птенца выражают такое страдание. И я сдаюсь, прекращаю охоту за юркими мушками, а потом весь обратный путь к биваку раскаиваюсь и укоряю себя: ведь мушки, наверное, неизвестны науке, и простительно ли так легко поддаваться чувству жалости.

Наконец я наверху, на голой пустыне, шагаю через мелкие овражки, голодный и усталый, спешу к машине. Солнце жжет немилосердно, и галька, покрывающая пустыню, накалилась, как на сковороде. Далеко над горами светятся белые облака. Там сейчас хорошо, тень, прохлада. Хоть бы они приплыли сюда и бросили на землю спасительную тень. И она, такая долгожданная, приходит, когда я, уже пообедав, лежу под тентом, предаваясь воспоминаниям о своем походе.

Небо затягивается серой пеленой. На нем появляются тучи. Они сгущаются все больше и больше. Послышались далекие раскаты грома. Потом началось!..

Налетел ураган, крупные капли дождя застучали по машине. Посыпался град. Блеск молний, свист ветра и шум дождя продолжались около часа. Под палаткой захлюпала вода. Сильно похолодало. Каково сейчас там бедному грифенку?

Потом, когда странные черные тучи, украшенные снизу округлыми волнами, ушли на восток, громче зашумела река, звонче затокал козодой, послышался шум моторов очень далеко идущих машин. Во влажном воздухе хорошо разносятся звуки, и я только сейчас понял, почему в пустыне, в сухом горячем воздухе, царит такая удивительная тишина. Он глушит звуки.

Но какие контрасты! Недавно я страдал от жары и сухости, а теперь, надев на себя все, что мог, едва не стучу от холода зубами. Далеко в пустыне за каньонами появилась длинная белая полоса. Стали белыми и несколько одиночных горок. Странное превращение, как его я сразу не заметил. Я хорошо помню, эти горки были черными. Догадался: там прошла полоса такого густого града, что покрыла землю толстым слоем. Только к сумеркам, когда перед закатом выглянуло солнце, белая полоса постепенно исчезла. Громада туч ушла к горизонту. Далекие вспышки молний слегка озаряли ее. Теперь где-то очень далеко, так же, как и здесь, она с шумом поливает дождем сухую и горячую землю пустыни.

Смелые кеклики

Я спустился по ущелью усталый, голодный после долгого похода по скалистым горам Чулактау. Припекало солнце. Сухая жесткая трава шуршала под подошвами ботинок, царапала ноги. На скалах кричали кеклики. В воздухе носились большие голубые стрекозы. Где-то высоко чудесными гортанными голосами перекликались пустынные вороны. Неожиданно за поворотом ущелья открылась широкая полянка со старыми развалинами сложенного из камней жилища скотоводов. Всюду виднелись холмики нор песчанок. Земля здесь была оголена грызунами. Но хозяева нор не встретили меня, как всегда, многоголосым посвистом. Они или вымерли, или покинули насиженные места.

Развалины домов, вымершая колония песчанок, глубокая тишина придавали этому месту оттенок полного запустения и дикости.

Но вдруг раздался громкий шум, и всюду вокруг один за другим поднялись облачка пыли, и из каждого стали вылетать горные куропатки-кеклики. Отлетев недалеко, птицы расселись по склону горы и молча, вытянув головы, помчались кверху. Как ловко они притаились!

В тишине пустынных гор неожиданный взлет стаи птиц заставил вздрогнуть, сильнее забиться сердце.

На полянке вся земля оказалась истоптанной следами птичьих лапок. Здесь, оказывается, находилось излюбленное место для купания в пыли.

Когда все затихло, совсем рядом со мною из норы песчанки, подняв столб пыли, будто из жерла пушки, стремительно выскочила еще одна куропатка и с шумом помчалась догонять свою стаю.

Как она забралась в нору, и зачем ей это понадобилось? Может быть, ради любопытства?

Кекликов много в горах пустыни, и в каждом путешествии они встречаются. Но такую забавную куропатку я увидал впервые.

У кекликов масса врагов. Достается им прежде всего от любителей пострелять, от многочисленных четвероногих и пернатых хищников. Как-то я остановился возле ручья в ущелье Чулак-Джигде. Здесь вся дорога истоптана крестиками птичьих следов. Сюда приходили на водопой кеклики. Сегодня утром они подошли к ручью тихо, напились и, стараясь не шуметь, пригнувшись к земле, один за другим помчались по скалам в горы.

На скалистой вершине они задержались, прижались к земле, замерли. Над птицами стала кружиться пустельга. Она долго трепетала в воздухе, не двигаясь с места, а потом ринулась на одного кеклика. Раздался громкий крик, и куропатка подпрыгнула в воздух, навстречу хищнику, намереваясь отразить его атаку ударом клюва.

Нападение не удалось.

Вновь пустельга затрепетала над добычей, опять бросилась вниз и снова встретила решительный отпор.

И так несколько раз.

Пустельга — небольшая хищная птица. Обычно она питается крупными насекомыми, пробавляется мышами, мелкими птицами. А тут кеклики…

Зачем ей понадобилось нападать на них? Может быть, ради забавы? Или ранее, когда кеклики были совсем крошечными, пустельга не раз нападала на них, беззащитных. А теперь вот вспомнила и принялась за старое.

Курочка-дурочка

После долгих пасмурных дней пришла звездная ночь, и к утру ударил мороз. Лес нарядился в иней, побелел. По горной реке Чилик пошла шуга. Льдинки тихо шелестели и, ударяясь о скалистые берега, крутились хороводом. В лесу над теплой протокой повис туман, и ветви, свисающие над берегами, оделись сверкающими алмазами ледяных кристаллов.

Я бреду вдоль Теплой протоки, продираюсь сквозь колючие заросли, где можно, прыгаю на галечниковый берег, обходя мокрые места по камням. Мне очень хотелось заснять водяную курочку-пастушку. Сейчас они все здесь. Но курочки очень осторожны, завидев человека издали, согнувшись, убегают, а потом внезапно ныряют в прибрежные заросли. У каждой курочки — свой участок, свои владения, каждая знает свое место, на чужое не идет, и получается, будто меня, непрошеного посетителя этого тихого местечка, провожают друг к другу курочки.

Нет, видимо, не будет удачной моя охота с фотоаппаратом. Но мне неожиданно везет. В том месте, где через протоку от егерского поста проложены хлипкие мостки, на мелководье ковыряется курочка и не обращает на меня никакого внимания, будто меня и нет, а на свете только она одна, сама по себе, маленькая царевна проточки. Я щелкаю затвором фотоаппарата, курочка очень занята, хватает клювом зеленые водоросли, полощет их, как хозяйка белье, вытряхивая из них всякую мелкую живность, личинок водных насекомых. Но когда я, увлекшись преследованием своей добычи, делаю неосторожное и резкое движение, курочка ныряет в кусты, но будто так, сама по себе и вовсе не из-за меня. И потом вскоре снова появляется.

Наверное, хорошо поохотившись среди зеленых водорослей, она перестала искать добычу, зашла по самое брюшко в воду и принялась купаться. Какая забавная! Мороз пощипывает уши, по берегам белые наледи, а она принимает ванну, прихорашивается, поправляет перышки! Потом вышла на бережок, почистилась, клювом навела порядок на своем сереньком костюме, потрясла вздернутым кверху, как у настоящей курицы, хвостиком, сладко-сладко потянулась, расправила крыло и вдруг стала другой, тонкой, длинной, как палочка. И помчалась вдоль берега мимо мостков по чистому месту на другой заливчик проточки. Видимо, это открытое место считалось опасным, и полагалось на нем не задерживаться ни на секунду и бежать по нему изо всех сил, как можно быстрее.

В заливчике курочка снова успокоилась, распушилась и опять пошла мыть и полоскать водоросли, вытряхивать из них всяческую мелкую живность.

— Знаю я эту курочку, — сказал егерь. — Все курочки, как курочки, осторожные, чуткие, а она — курочка-дурочка, не боится человека. То ли привыкла, что мы через мостки ходим, то ли от роду такая. Вот приедут из города охотники, достанется ей. Им-то что, лишь бы было в кого пальнуть. Попугать ее, что ли?

— Попугайте, пожалуйста, курочку-дурочку, — попросил я, — уж пусть она лучше найдет другой участок, да останется живою!

Вскоре я стал невольным свидетелем небольшого события уже среди домашних кур. Из домика возле егерского поста я слышу: что-то произошло возле арыка. Из зарослей бурьяна несутся громкие крики кур. Из окна никак не разглядеть, что там такое. Надо выйти, узнать, в чем дело.

Рябая курица с ожесточением на кого-то набрасывается, клюет. Другие куры, подбегая, тоже отвешивают удары и отскакивают в сторону. Поодаль бегает петух и, шаркая ногами о землю, громче всех кричит.

Я подхожу ближе. Куры расступаются, уходят. На земле лежит растерзанная степная гадюка. Голова ее расклевана, из многочисленных ран на теле сочится кровь. Тонкий хвост змеи нервно вздрагивает и замирает.

Вот так куры!

— Это уже не первую гадюку куры приканчивают, — рассказывает не без гордости жена егеря. — Защищают наш участок! Убьют, а сами не едят. Брезгуют. И рябая курица самая первая зачинщица. Нам без кур здесь никак жить нельзя. Когда приехали два года назад, столько было слепня, скотине деваться было некуда. Куры до слепня очень охочи. Так и вертятся возле коровы да лошади. И всех поклевали. Не стало слепня. Скоро и гадюк не станет.

— Мила! — спохватившись, кричит женщина своей маленькой дочери. — Ты почему туда пошла? Сколько раз говорила! Ходи только с курами, не то укусит гадюка!

Разговор сплюшек

Весной, едва только на лес урочища Бартугай опускаются сумерки, начинают перекликаться крошечные совки-сплюшки. Мелодичным и немного монотонным, но звонким голоском они поют свою несложную песенку, под которую легко подходит слово «Сплю, сплю!».

За эту песню и назвали совок сплюшками.

Сплюшки — крошечные совы. Они заселяют южные районы нашей страны, живут в лиственниках и смешанных лесах, в Средней Азии обитают в горах.

Под милую перекличку совок мне хорошо спится. Сами же совки бодрствуют, всю ночь напролет распевают песни, ловят жуков, бабочек.

Иногда мне удавалось увидеть, как они собираются вместе и, усевшись на голом суку высокого дерева, крутят во все стороны головками с большими желтыми глазами. Что означают такие сборища — непонятно.

Я давно собирался записать на магнитофон милую перекличку сплюшек, но все как-то не представлялось возможности. Теперь решился, дождался сумерек, повесил на плечо тяжелый магнитофон, в руки взял палочку, на ее конец насадил микрофон и отправился в лес.

Сплюшки распевали со всех сторон.

— Сплю, сплю! — кричала одна.

— Сплю, сплю! — отвечала ей другая.

Но едва только я приближался к какой-нибудь из распевающих совок, как она замолкала и упрямо не желала подавать голоса. Когда у меня истощалось терпение, и я, оставив молчальницу, подкрадывался к другой совке в надежде, что она не окажется такой пугливой, то и та тоже прекращала петь. Зато предыдущая совушка, возле которой я попусту провел долгие томительные минуты ожидания, снова заводила свою песенку.

Так и мотался я в темноте по лесу через заросли без толку от одной птицы к другой.

Песни совок мне не удалось хорошо записать. Но затраченных усилий я не пожалел, так как отгадал очень интересный секрет их разговора. Каждая сплюшка, оказывается, владела определенной территорией, на которой и распевала свои несложные песенки, и весь лес был поделен между совками. А догадался я об этом так. Каждая совка старательно выводила мотив песенки обязательно ниже или выше тоном своих соседок, с которыми происходила перекличка, и, таким образом, обладала своим особенным звуковым паспортом. Для такого музыкального состязания надо иметь отличный слух!

Говорят, только кукушки наделены слухом, поскольку две ноты их песни абсолютно точны. Сплюшки, я думаю, во много раз превосходят их. Так и повелось:

— Сплю! — поет одна.

— Сплю! — отвечает ей тоном выше или ниже другая.

И так всю ночь напролет.

И возле нашей избушки тоже всю ночь мелодично и ласково кричала-пела сплюшка. Долго не мог заснуть, слушая переговоры маленьких совок.

Все же рано утром, несмотря на вечерние неудачи, я, взяв магнитофон, пошел в ту сторону, где пела сплюшка, и вспугнул ее. Она села высоко на дерево, посмотрела на меня круглыми кошачьими глазами, подняла ушки, потом успокоилась, опустила их, решив, что я не представляю для нее ни опасности, ни интереса.

Я свистел, кашлял, цокал языком, хрустел ветками, но сплюшка ни на что не обращала внимания. Она была очень занята другим, внимательно слушала звуки родного леса.

Звуков всюду было много. Цокнул фазан, и совка повернула в его сторону голову. Пробежал тихо заяц — внимательно проводила его глазами. Взлетел голубь, сильно хлопая крыльями, — и туда повернулась головка с желтыми кошачьими глазами. Тревожно закричали галки — вытянулась вся, как палочка, и застыла, вслушиваясь в крики птиц.

И так все время. Все нужно знать крошечной совке, все, что происходит в лесу, ее интересует. И, наверное, знает она очень многое по звукам, гораздо больше нас, людей.

Вот и слушает…

Худо тут!

У заброшенных на лето зимовок скота, возле аулов и одиноких домиков в степи и пустыне часто можно увидеть озабоченно бегающих по земле птиц в нарядном и пестром одеянии с длинным клювом и большим хохолком. Они ковыряются в навозе, выискивая в нем различных насекомых, копаются в земле и унылым тихим голосом безумолчно твердят:

— Худо тут, худо тут!

К началу лета где-нибудь в дупле корежистой караганы или тополя, а то и под соломенной крышей или в груде камней удоды оказываются владельцами многочисленного и прожорливого семейства. Горластые птенцы безумолчно пищат, требуя пищи. Если подойти к их гнезду, родители без признаков беспокойства отлетят в сторону. Но лучше не приближаться к нему. От гнезда несет неприятным запахом, и не всякий сможет его вынести. Раскаиваясь за свое любопытство, поспешно отступая от гнезда, обязательно услышишь приговаривание удодов:

— Худо тут, худо тут!

Раньше в нашем дачном домике удоды устроили гнездо в подполье, проникнув туда через отдушину в фундаменте. Но осенью прошлого года, после того, как гнездо было покинуто, фундамент зацементировали снаружи, отдушина, через которую проникали под дом птицы, изменила свой внешний вид, да, кроме того, еще вблизи нее посадили кустик урюка.

Весной я с нетерпением ждал удодов, беспокоился, заселят ли они старое место.

Однажды раздалось громкое шипение, а потом послышался знакомый и мелодичный возглас: «Худо тут!». На коньке крыши, кокетливо расправляя свой головной наряд «индейца», сидел удод. Почистил длинный клюв, попел свою несложную песенку и улетел. Кто он, наш или чужой?

Главная добыча этой птицы — насекомые, обитающие в земле да в подстилке. Для этого и необходим длинный клюв. Но он пригоден, только когда оттает земля после зимних морозов. Не раньше! Сейчас же почва оттаяла только на южных склонах холмов, в тени же и под лесной подстилкой была тверда, как камень.

Вскоре над нашими дачами стали летать три удода, судя по поведению, один самец и две самочки. Самец часто усаживался на телеграфный столб и, кивая головой и сутулясь, выговаривал все одно и то же свое бесконечное — «Худо тут». Самки сидели рядом, молча слушали. Наверное, для них эта песня была самая приятная на свете!

Появились еще удоды, запоздавшие с прилетом. Рано утром они с особенным рвением предаются музыкальным состязаниям. Без конца звучат их крики. Один, бедняжка, надорвался и стал сипеть. Как теперь к нему, безголосому, отнесутся сородичи?

В разгар весны поведение удодов изменилось. Теперь место для пения выбирается обязательно повыше, чтобы слышно было подальше и во все стороны. Чаще всего удод сидит на коньке дома, дудукая и раскланиваясь в такт несложному мотиву. Но вот к поющему подлетает другая птица. Кто она, самец или самка, не скажешь по внешнему виду. Поющий удод (по-видимому, самец) взлетает навстречу, распустив свой прелестный головной убор. Оба удода, соприкасаясь клювами, повисают в воздухе на одном месте, порхая, как бабочки, сверкая черными, с белыми пятнышками, крылышками. Совместный полет продолжается почти целую минуту, и за это время клювы птиц не размыкаются ни на миллиметр. Такой полет, вероятно, представляет собою своеобразный экзамен на аттестат зрелости и выражение симпатии друг к другу.

Однажды возле одной самочки оказались три самца. Они ловко крутились над вишней, сверкая своими огненно-рыжими хвостами, демонстрируя свою силу и энергию. Самка же сидела неподвижно, будто безучастная к разыгравшемуся возле нее представлению. Потом все три соперника стали быстро носиться друг за другом, устроив подобие соревнования на быстроту полета.

Брачные ритуалы разыгрываются долго. Иногда два удода, самец и самка, поднявшись в воздух, трепещут крыльями, слегка поднимаясь вверх и опускаясь вниз и едва соприкасаясь клювами, но уже не на одном месте.

Все же два удода, по-видимому, ранее гнездившиеся в нашем домике, стали проявлять интерес к фундаменту с отверстием, ведущим в подполье. Происшедшие изменения им не понравились. Долго, внимательно и, как мне казалось, с подозрением осматривали удоды свое прошлогоднее преображенное обиталище, часто его посещали, часто садились перед ним на камень. Однажды удод все же решил, что пора по-настоящему заняться жилищными делами, вновь уселся с удодихой на камне возле отверстия, ведущего в подполье. Длительный и, по-видимому, генеральный осмотр сопровождался громким шиканием и кокетливой игрой хохолком. Шумный визит удодов привлек внимание разомлевшей под горячим солнышком собаки. Она проснулась, потянулась и не спеша пошла проведать, в чем дело. Осторожные и мнительные удоды сперва перепугались, потом возмутились, громко зашипели, улетели. И больше не наведывались. Поведение собаки они поняли по-своему: появился четвероногий хозяин территории, заявил свои права, шутить и связываться с ним не стоило.

Жаль, что наш дачный участок потерял доверие удодов!

Рано утром удоды продолжают распевать песни. По-видимому, уже произошли разбивки на пары. Возле вокалиста часто сидит его единственная слушательница. В то время как супруг, важничая и трепеща крылышками, раскланиваясь, убедительным голоском исполняет свой несложный репертуар, его супруга молчит, неподвижна.

После музыкального выступления следует короткий перерыв, за которым ария продолжается уже тоном выше. Так до трех раз, потом снова возвращается к прежнему. Слух у птицы отличный. Если в это время где-то поет другой удод, то музыкант подбирает тон выше и обязательно так, чтобы его песенка не совпадала по такту с песней соперника. Наверное, таковы правила музыкальных соревнований.

Я не прекращаю попыток приманить удодов в свой сад. Из множества строений, приготовленных мною, удодам как будто понравилась большая асбестовая труба, вкопанная вертикально в землю, с летком и покатой крышей. Внутри я выложил ее стенки гофрированным картоном. Девятого мая в новую квартиру забралась самочка. Самец без конца расхаживал по большому плоскому камню возле трубы и заглядывал в окошко. Затем не выдержал и нырнул внутрь, но вскоре выбрался обратно. Песня его не прекращалась ни на минуту. Иногда он разнообразил ее кошачьим шипением и нежным мурлыканием.

Прошло около часа. Наконец из летка показалась самочка. Ее супруг нахохлился, расправил веер. Вскоре обе птицы скрылись и… больше не показывались.

Я пожалел, что заранее не замаскировал возле «удодятника», как я называл асбестовую трубу, микрофон.

Теперь возле нашей дачи крутился только один удод. Он молчалив, озабочен, скрытен невероятно, очень боится показать, где находится его квартира. Поселился же он у соседа в углу участка среди кучи камней. Прежде чем залезть в свое подземелье, озирается во все стороны. Он очень заботлив, носит корм супруге. Она же безотлучно греет яички. Передача еды совершается молча, не то что в прошлом году. То ли еще рано и еще нет птенцов, то ли из осторожности.

Наконец удоды обзавелись птенцами. Теперь они очень заняты, им не до песен. Надо кормить потомство. А пищу, по заведенному обычаю, полагается искать в земле. Бродят по ней удоды, размахивая хохолками, выискивают личинок хрущей, медведок и прочую живность, угадывают, где в почве находится их добыча, и, засунув в землю длинный тонкий клюв, вытаскивают ее на свет божий. Затем следует несколько ударов клювом по добыче, чтобы она не шевелилась, не извивалась, не мешала полету, и удачливый охотник спешит к своему семейству.

Как удод находит насекомых, живущих в земле, пользуется ли он для этого слухом, обонянием или еще какими-то особенными органами чувств — никто не знает.

Удодята быстро подросли и стали выбираться к выходу из камней, выставив свои коротенькие клювики, окаймленные ярко-белыми пятнами, сверкают черными глазами. Мое любопытство им не нравится. Увидят, зашипят, как змеи, и пятятся в гнездо. Живут немирно, ссорятся за право сидеть у входа. Побеждает или сильный, или самый голодный. Право первого — право на пищу. Родители нечасто балуют своих птенцов. Добыча им достается нелегко. Меня взрослые удоды по-прежнему считают неприятелем и, если я оказываюсь поблизости от их обители, поднимают тревогу, даже бросают добычу от волнения.

Удодята исчезли из гнезда неожиданно. Но остался один, самый тихий и осторожный. Он подолгу сидел на входе, ожидая своих. Неужели бросили? Но на следующий день раздалось знакомое «Худо тут!», и последний удоденок поспешил присоединиться к родителям, братьям и сестрам.

Кончилась оседлая семейная жизнь. Теперь удоды стали посещать предгорья и учить молодь уму-разуму.

Как я ласточек накормил

К ласточкам у меня особое отношение: я их очень люблю. Как не любить этих милых птиц, необыкновенно миролюбивых и служащих примером неисчерпаемого трудолюбия. И песня ласточек под стать их характеру — тихое и удивительно умиротворяющее щебетание.

Ласточкам не всегда легко живется…

К вечеру солнце село за полоску туч, повисшую над горизонтом. Потом по темнеющему небу проплыло облако. Неожиданно налетел ветер, пошумел в траве и стих. Ночью было душно и жарко, потом пошел дождь, похолодало. Утром все небо затянуло облаками. Они закрыли и дальние горы. Наступила непогода, немного необычная для конца августа. Часам к десяти утра дождь прекратился. Температура упала до десяти градусов. Вокруг над самой землей носились ласточки-береговушки. Они летали против ветра, ныряя над травою, очевидно, ловили сдуваемых с нее мелких насекомых, затем, слегка приподнявшись, мчались по ветру обратно и, повернув, вновь начинали облет в поисках добычи.

Мне жаль ласточек. В такое похолодание птицы явно голодали, так как их добыча, все мелкие и высоко поднимающиеся в воздух насекомые, сидели на земле. В период длительных и несвоевременных похолоданий — ранней осенью или поздней весной — ласточки нередко гибнут от истощения.

Я свернул бивак, собрался продолжать путь. Но едва завел машину и поехал, как вокруг сразу заметались ласточки. Вскоре их собралось не менее сотни. Некоторые пролетали так близко от радиатора машины, что я невольно замедлял ход, опасаясь за жизнь отважных птичек.

— Наверное, когда выеду на дорогу, — предполагал я, — ласточки от меня отстанут.

Но и на дороге ласточки не пожелали со мною расставаться и с величайшим оживлением носились вокруг машины.

По проселочной дороге не развить большую скорость, но иногда спидометр показывал сорок километров в час. Такая быстрота не помеха для ласточек, и они не отставали. Наша машина явно помогала охотникам за мелкими насекомыми. Неужели даже здесь, в сухой пустыне, звук и вибрация работающего мотора и, возможно, сотрясение земли от проезжающей машины поднимали с земли затаившихся на растениях насекомых?

А что, если взять длинную веревку и за оба конца поволочить ее по земле? Подобная мера будет куда более действенной. Веревка была с собою.

Едва я остановил машину и выключил мотор, как стайка ласточек сразу рассыпалась в стороны. Мы остались с товарищем одни, и наша веревка, волочимая по земле, не привлекла внимания. Быть может, от нее и поднимались потревоженные насекомые, да ласточки об этом не догадывались, а к машине у них была давняя привычка.

Жаль, что наша попытка оказалась напрасной, ласточки так хорошо кормились с нашей помощью. Где же они сейчас? Не видно ни одной!

Но едва машина тронулась с места, как ласточки вернулись. Какие они глазастые! До чего быстро обнаружили движение своего союзника в охоте.

Так и кормили мы ласточек, проехали с ними километров двадцать, выручили бедняжек.

Но вот разорвались облака и на небе появились радостные синие просветы. Через них глянуло солнце, обогрело землю, и наши милые попутчицы, покинув нас, принялись весело носиться в воздухе высоко над землею…

На Балхаше я был свидетелем своеобразной охоты ласточек-береговушек.

Большой куст гребенщика служил отличным убежищем для комариков-звонцов, их сюда набилась целая туча. Сидят, спрятавшись в веточках, пережидают жаркий день, чтобы вечером приняться за брачные пляски. Куст близко от бивака, идя к реке, я осторожно обхожу его стороною, чтобы избежать нападения беспокойных насекомых. Чуть спугнешь их, и тогда поднимутся роем и начнут забиваться в волосы и в одежду.

Комарикам не посчастливилось, беспокойным оказалось их укрытие. Налетела стайка ласточек-береговушек и закрутилась вокруг куста дружным и согласным хороводом, все в одну сторону, по направлению против часовой стрелки. Не зная, в чем дело, подумаешь, что птицы затеяли веселую игру. У комариков же такая привычка, не могут они усидеть на месте, если кто-либо движется возле их укрытия. Взлетят, пожужжат и обратно спрячутся. Этой слабостью и пользуются ласточки, сгоняют комариков, кормятся ими.

Хорошо поохотились ласточки, насытились и улетели. Но через полчаса снова появились и опять устроили хоровод.

Широко известно утверждение, что ласточки летают над самой землей перед дождем. Может быть, для средней полосы европейской части Советского Союза и Сибири это правило и верно. Но в Средней Азии оно себя не оправдывает.

Вот уже второй день я не вижу ласточек в небе. Они все кружатся над самой землей, прижимаются к ней, едва не задевая за травы, а на небе — ни облачка и ясное солнце освещает зеленую весеннюю пустыню. Третий день дует свирепый северный ветер, и мы страдаем от него. Он раскачивает во все стороны роскошные ферулы, пригибает к земле серебристые метелки ковылей, а палатка наша беспрестанно вздрагивает, то вздувается пузырем, то сжимается комочком и хлопает по голове. Ветер холодный, нудный, скорее бы кончился. И хотя середина мая, пустыня замерла. Замолкли жаворонки, будто их здесь никогда и не было. Иногда какая-нибудь пичужка поднимется в воздух, но ее ветер метнет в сторону и бросит к земле. Не летать в такую погоду!

Все насекомые спрятались под кустами, забились в щелки, скрылись — при таком ветре вмиг унесет невесть куда. Ласточкам же хуже всех. Они голодают в безуспешных поисках пищи.

Когда кончится противный холодный ветер? Вчера в первый день непогоды он угомонился к концу дня и, хотя солнце стало заходить, на траву выползли насекомые и радостно защебетали птицы.

Сегодня солнце садится за горы, а ветер не стихает ни на минуту. И всю ночь напролет дрожит палатка и хлещет по спальному мешку. И утром так же бешено мечутся от ветра травы.

Нет терпения ждать хорошей погоды, мы покидаем цветущую пустыню и едем дальше. Быть может, через сотню километров попадем в тишину и покой.

По пустыне бродят отары овец. Им ветер не помеха. Но овцы не одни. Возле них стаями носятся деревенские ласточки, кружатся, не отстают ни на шаг, все собрались к овцам.

— Баран мошку из травы гонит! Еще у барана своя мошка есть, — поясняет мне чабан. — Баран сейчас кормит ласточку!

Стайка ласточек опускается на автомобильную дорогу. Черный асфальт теплее, чем светлая земля пустыни, на асфальте чисто, хороший обзор и врагу не подобраться незамеченным. Лучше на асфальте в такую погоду, чем на телеграфных проводах.

Трудное время переживают ласточки, и мне жаль беспокоить бедных птиц. Сбавлю я газ и объеду их стороною…

В пустыне Сарыишикотрау я познакомился с одной забавной особенностью поведения ласточек. Мы остановились на склоне пологого оврага перед обширной солончаковой впадиной вблизи тугая. Место здесь было хорошее: цвели красные маки, желтые пустынные ромашки, ласково грело солнце, по небу плыли белые облака. Пустыня бывает такой приветливой только ранней весною.

Быстро разбили бивак, поставили две палатки. На легковую машину набросили большой тент, чтобы она не нагрелась, раскрыли двери. Вскоре все разошлись по делам.

В обед, когда собрались вместе, появились две городские ласточки. Они оживленно крутились возле машины, ловко лавировали между нами, весело щебетали. Вскоре ласточки совсем к нам привыкли и стали садиться на веревки, которыми растягивались палатки, залетать в машину. Я был очень рад доверию птичек!

Когда мы обедали, неожиданно из машины раздался громкий писк птенчиков. «Что за чудо!» — подумал я и поспешно заглянул в кузов.

Писку птенчиков, оказывается, бесподобно подражала одна ласточка, угнездившаяся на экспедиционных вещах у самого потолка машины. Звук был таким естественным! Кто бы мог подумать, что взрослые ласточки могут подражать сразу целому хору желторотых птенцов. И что бы это значило? Неужели так подавался специальный сигнал, предложение строить гнездышко, выводить потомство!

Ласточки всерьез заинтересовались машиной. В пустыне пищи — мелких насекомых — сейчас было особенно много. Но где на сплошной равнине найти место для постройки гнезда! И писк все чаще и настойчивей раздавался из машины.

Вскоре появилась третья ласточка. Потом четвертая. Две ласточки с гневными криками стали гоняться за двумя другими. Из-за машины между птицами начались раздоры.

На следующий день, когда мы отправились в путь, ласточки проводили нашу машину, недоумевая и негодуя.

В степи и пустыне ласточкам негде построить гнездо. Поэтому, если встречается что-либо подходящее, они обязательно воспользуются. Мы случайно остановились на шоссейной дороге возле небольшого мостика, над которым вились ласточки. Иногда они залетали под него. Оказывается, там были слеплены из глины два отличных гнезда. В одном из них находились птенцы.

По шоссе все время мчались машины, и мостик слегка вздрагивал под их тяжестью. Ласточек не пугала эта необычная обстановка. Они привыкли к ней. Что поделаешь, если так мало мест для гнездовий.

А жаль! Ласточки истребляют кровососущих комаров. Неплохо бы придумать искусственные сооружения для поселения этих птиц на открытых пространствах. Пока что эта мысль никому не приходила в голову…

Близилась осень. Днем солнце греет жарко, почти как летом, а ночью уже прохладно. Иногда совсем холодно, и тогда ярко мерцают в черном небе звезды. Но всю ночь напролет поют сверчки-трубачики, и от их песен звенят горы пустыни. Рано утром пробуждаются городские ласточки и начинают утреннюю тренировку. В это время им нечем заниматься. От прохлады мелкие насекомые окоченели, не поднимаются в воздух. Ласточки носятся стаей, гоняются друг за другом, совершая замысловатые повороты, виражи, падения и взлеты. Устав, птицы усаживаются на сухие ветки деревьев, подолгу щебечут, может быть, о чем-то разговаривают по-своему. У ласточек сложный язык, и до сих пор он никем не разгадан.

Потом птицы снова взлетают и начинают свои воздушные игры.

Всходит солнце и нагревает землю. Просыпаются в травах комары и, нудно гудя, отправляются на поиски поживы. Пробуждаются и другие насекомые. Ласточки разлетаются во все стороны и целый день молча и сосредоточенно охотятся.

Но с каждым днем холоднее, и дольше утренние тренировки. Придет время, когда ласточки внезапно покинут родные места и стаями направятся в далекое путешествие. Тогда им не придется привыкать к новой кочевой жизни. Утренние тренировки не пройдут даром.

Сороки-воровки

В тугае пробуждается жизнь, неслышными тенями мелькают зайцы, шумно взлетают фазаны, из зарослей выскочили напуганные олени, а в проточке с тростниками зашумели кабаны.

У фазанов сейчас трудное время: появились выводки, и у курочек много забот. Хрустнула ветка под чьими-то тяжелыми шагами, квохнула курочка, спрятались фазанята, прижались к земле, затаились. А шаги приближаются. Птицы не выдержали, шумно взлетели и рассыпались во все стороны. А шаги постепенно удалялись и вскоре затихли. Теперь обеспокоенная мать, описывая круги, тихо цокает, созывая молодь, и, собрав всех до единого, осторожно ведет на кормные места, где много кобылок и кузнечиков.

Не всем фазанам везет так, как ей. Немало среди них курочек-одиночек. Они — неудачницы. Кто-то разорил их гнезда. Но кто?

Со скалистых гор весь зеленый тугай как на ладони. Видна узенькая полоска горной реки Чилик, величавые лавролистные тополя, заросли тальника, непроходимые дебри облепихи и полянка, покрытая серой полынкой и чингилем. На красных горах — голый камень, редкие кустики растений да почвы, покрытые маленькими свежими холмиками светлой земли. Кто их наделал? Уж не цикады ли? Да, конечно, они! Вот у свежего холмика странная и несуразная личинка с цепкими ногами-ножницами. Она только что выползла наружу. И взрослые цикады всюду засели на кустиках солянок, на богородской травке и эфедре и кричат громкими голосами. Иногда из-под ног взлетит перепуганная цикада и закричит тревожно, и тогда все сразу прерывают свои оглушительные песни, и как-то сразу становится необычно тихо и спокойно. Тогда из тугая доносятся и шум реки, и цокание фазанов, и пение соловья, и тревожные крики сороки. Но молчание продолжается недолго. Наиболее ретивые тотчас же, запевая по-особенному, настойчиво приглашают других на спевку. Упрашивать долго не приходится. Зов быстро действует, и вновь над горами несется шумная тысячеголосая песня.

Вечереет. Склоняется к зубчатым вершинам гор солнце. Тени ложатся на мрачные скалы и открывают многочисленные ложбинки и хребтики. Спадает жара. Чуть-чуть веет прохладой. Цикады перестали петь, повисли на кустиках, замерли.

Будто что-то мелькнуло по серому склону гор, покрытому мелкими кустиками. Нет, наверное, показалось. Просто красные камни, а рядом с ними желтый. Но красный камень шевельнулся, и желтый тоже. Еще несколько камней ожило. Да это фазаны пришли из тугаев прогуляться в горы! Не спеша птицы склевывают с кустиков цикад. Так вот ради кого происходит прогулка в горы!

Вблизи фазанов на скалах молчаливо крутятся сороки. Что им тут надо? Как будто сороки — друзья фазанов. Они первые приметят дикого кота, лисицу, охотника, на весь лес поднимут тревогу, предупредят о грозящей опасности.

Петухи не спешат. Поглядывают по сторонам, некоторые, прижавшись к земле, отдыхают. Только курочка очень торопится. Она чем-то озабочена. Быстро наклевалась и, не мешкая, бросилась вниз, быстрым шагом по пологому склону, потом по зарослям чингиля, через полянку, прямо, будто по линейке, никуда не сворачивая.

Но зачем за нею полетели сороки? Мне хорошо видно, как одна, ни на шаг не отставая, молча скользит в воздухе над фазанкой, другая — сзади и в стороне.

Курочка скрылась в зарослях кустарников, вновь показалась. Сороки упрямо следуют за нею все так же, как и раньше, в том же строгом порядке. Видимо, неспроста летят сороки за фазанкой. Им что-то надо, они что-то затеяли и, судя по слаженности действий, уже не впервые этим занимаются.

На краю зарослей облепихи курочка исчезла. А сороки уселись на дерево, долго глядели вниз, потом попрыгали по веткам, помахали хвостиками и не спеша полетели одна за другой в тополевый лес. И только тогда я догадался: сороки затеяли недоброе. Впрочем, поглядим.

Рано утром я спешу к зарослям облепихи, где скрылась озабоченная курочка. Вот и та полянка, и большой тополь, на котором сидели сороки, да вот и они сами, завидев меня, взлетели с земли, закричали на весь лес скрипучими голосами.

Я долго ищу, и, кажется, попусту. Нет, не попусту! Вот гнездо серой курочки: небольшая ямка, прикрытая несколькими соломинками. Курочка отлучилась, наверное, опять в горы за цикадами, и этим воспользовались ее недруги. Вокруг гнезда валяются расклеванные яйца. Два только что разбиты. Моя догадка подтвердилась.

Так вот кто разоряет гнезда фазанов, вот почему немало курочек бродит без приплода! Уж не потому ли сидят сейчас на яйцах запоздалые фазанки, те, кого постигла печальная участь, и кто, противясь судьбе, попытался еще раз вывести потомство. Какие же они друзья фазанов, эти гнусные воровки! Мало им сейчас в лесу пищи, сколько всюду лягушат, ящериц, разных насекомых. Так нужно еще лакомиться насиженными яйцами фазанов. И как они научились такому ремеслу! Ведь для этого надо знать, что фазаны ходят на горы за цикадами, надо уметь отличать курочку от петуха, надо найти хозяйку яиц и, главное, ловко преследуя, добраться до гнезда, долго караулить возле него, потом, улучив момент, когда курочка отлучится, приняться за разбой.

Сейчас пара сорок уничтожила восемь яиц, восемь будущих чудесных птиц. Сколько же они успели истребить за лето! Хитрые гнусные воровки!

Я с сожалением разглядываю разоренное гнездо. В нескольких шагах от меня среди невысоких кустиков сперва что-то мелькнуло, потом выглянула серая головка курочки и посмотрела на меня немигающими глазами. И мне показалось, будто во взгляде птицы застыли ужас и отчаяние обездоленной матери.

Бедная курочка!..

К зиме сороки переселяются поближе к человеческому жилью. Появились они и в нашем дачном поселке. Здесь все же иногда есть чем поживиться, хотя бы возле избушек сторожей.

К нам прибились голодные кошки — сразу три, и, щуря желтые глаза, протяжно мяукают, просят подачки. Бессердечные дачники оставили их на зиму, не взяли с собой. Завидев машину, прилетают сороки, рассаживаются по деревьям и, переговариваясь между собою, ждут. Знаю, зачем прилетают сороки, и кладу на кормушку колбасу, сало, кусочек мяса. Улучив удобный момент, птицы жадно хватают еду и поспешно скрываются с нею. Воровки все рассчитывают заранее. И уж осторожны не в меру. Им достается. В них не раз стрелял сторож. За добычей они прилетают, когда я ухожу к реке. Потом осмелели и стали опустошать кормушку, едва я скрываюсь в домик. Но следят зорко, за двести-триста метров с вышки высоковольтной линии, с ближайших холмов, с высоких деревьев. Заслужить их доверие невозможно.

Как-то я положил на кормушку голову и лапу курицы. Сороки испугались и надолго исчезли. Пришлось остатки курицы скормить кошкам.

Возле кормушки, в которую я насыпал пригоршню риса и кусочки хлеба, сразу собрались воробьи. Долго судачили, но при мне есть не решались. За зиму отвыкли от человека. Да, видимо, и осенние странствования приучили к осторожности. Но, приезжая из города на дачу, я всегда заставал кормушку пустой — корм бесследно исчезал.

Я уселся у солнечной стороны домика. Здесь было очень тепло, солнце усердно грело. Загляделся на дальние синие горы, отдохнул, задремал. Позади домика, в саду, там, где находилась кормушка, раздались сорочьи голоса. Птицы оживленно переговаривались, иногда выкрикивая что-то совсем по-особенному. Недалеко от домика на столбе тоже сидела сорока, вертелась во все стороны, поглядывала на меня. Наверное, ей очень хотелось присоединиться к компании своих товарок, но что-то мешало. Надо взглянуть — что там происходит возле кормушки? Едва я сделал несколько шагов, как сорока на столбе крикнула, за домиком ей ответила сорочья стая, а когда я выглянул из-за угла, то увидел, как птицы в спешке и панике разлетались в разные стороны от кормушки.

Так вот, оказывается, кто лакомился рисом! Не ожидал я вегетарианских наклонностей у сорок. Впрочем, сейчас, в конце зимы, когда все закрыто снегами и с пищей трудно, не до привередливости.

Но какова сорока на столбе! Неужели была сторожевая? Скорее всего. Иначе — какой ей был резон, голодной, сидеть на столбе? Не была ли сторожевая сорока старой, опытной предводительницей своей стайки, ее матерью или отцом?

В представлении птиц корм принадлежал мне, его приходилось воровать, и поэтому полагалось быть предельно осторожными. Человек опасен!..

Сороки все видят, все замечают, обо всем оповещают жителей поля или леса и особенно тревожатся, когда появляется какой-либо хищник или человек с ружьем. Так было со мною в горах Турайгыр.

Со стороны пустынной Сюгатинской равнины горы Турайгыр совсем голые. Но в одном месте виднеется зеленая полоска, а наверху — синее пятно елового леса. Там ущелье Карагайлы.

Мне давно хочется побывать в этом ущелье, но я не знаю, смогу ли добраться до его начала. Но на этот раз отвилок дороги как будто ведет в нужном направлении, и я медленно взбираюсь на подъем на мотоцикле.

Через полчаса пути все меняется. Вместо голой пустыни — буйство зелени, роскошные травы, кустарники, много цветов. Порхают бабочки, скачут кобылки, жужжат мухи и — никаких следов человека, полная глушь и дикость. Чудесное место! Интересно пройтись по такому ущелью. Но мне не везет. Откуда-то взялись сороки и подняли неистовый крик, ни на минуту не оставляют в покое. Их крики отдаются эхом в каменистом ущелье и кажутся как никогда громкими. Наверное, где-то в зарослях засели их глупые неумелые сорочата. Но зачем они мне, к чему столько шуму! Что же поделаешь, такой сорочий обычай, завидев человека, орать во всю глотку. Испортили мне сороки охоту с фотоаппаратом. Теперь все жители ущелья притаились и спрятались, насторожились.

В густой траве кое-где видны лежки косуль, и, возможно, поэтому здесь мухи очень надоедливые и смелые, не отстают ни на шаг. Привыкли донимать косуль, и вот теперь переключились на меня. Воды в ущелье не видно, и мухам хочется полизать капельки пота. За мной следует целый рой. Они щекочут лицо, лезут под одежду, ничего не боятся, наглы до невероятности. Нет от мух никакого спасения…

Целый час меня сопровождают мухи и сороки. Не видал я таких назойливых птиц и жадных мух. Нет у меня больше терпения, надо возвращаться обратно.

Но в это время раздался легкий гул, шевельнулась трава на склонах ущелья, качнули ветвями кустарники, налетел спасительный ветер и освободил меня от надоедливых насекомых. Но не от сорок. Им ветер нипочем. С легким криком над ущельем поднялись пустельги. Их много, не менее десятка, наверное, целое семейство. Птицы, как и я, рады ветру и, играя, стремительно носятся в воздухе, планируют. Чуть ослабеет ветер — раскрываются белые хвосты, расправляются крылья. Ветер усилится, его подъемная сила увеличится, и хвосты опять складываются, крылья сужаются. Еще сильнее подует ветер — крылья полускладываются, хвосты сжимаются в полоски, планирующая поверхность резко уменьшается.

Я забыл свои невзгоды, карабкаюсь на скалы поближе к птицам и нацеливаю на них фоторужье. А сороки отлично знакомы с кознями человека. Вид ружья, хотя и не настоящего, усиливает их тревогу. Истошные крики еще громче, и гранитные скалы повторяют их многоголосым эхом.

Но пустельги не обращают внимания на сорок и не прекращают чудесную игру с ветром. Они не знакомы с человеком, наслаждаются полетом, ко всему остальному равнодушны, для них прекрасная игра выше всего остального.

Я тороплюсь, щелкаю затвором фотоаппарата и тоже доволен удачей. Кажется, ущелье Карагайлы подарило мне отличные снимки.

Но ветер вскоре стихает. Пустельги рассаживаются по скалам. На меня снова набрасывается рой мух. Зато теперь не обидно возвращаться обратно.

Вороний переполох

Что-то случилось на берегу Или. Несколько ворон голосят во все горло, волнуются, пикируют на большой куст барбариса. Там, оказывается, сидят две сороки. Зачем вороны на них нападают?

Сороки не дают себя в обиду. Иногда взлетают, отвечают контратакой, пытаются клюнуть надоедливых преследовательниц.

Все птицы, относящиеся к семейству вороновых — вороны, сороки, галки, сойки, клушицы, кедровки, — отличаются незаурядными способностями, и в их поведении иногда можно открыть удивительные черты.

Я иду к кусту барбариса, осматриваю его со всех сторон, а собака по моему приказанию прочесывает его снизу по земле среди густого переплетения стволиков. Нет никого в барбарисе, пусто! Загадка остается нераскрытой.

Вороны начинают бесноваться, я же продолжаю присматриваться. Наконец все выясняется. На лохе сидит молодой вороненок, неуклюжий, глупый, едва держится на ветке, качается, балансирует, раскачиваясь во все стороны. Он, видимо, недавно вылетел из гнезда. Вороны кричат в исступлении. Но только две. Остальные разлетелись. Больше нигде нет воронят. Здесь все на виду, негде им больше прятаться.

Находка порождает сразу несколько вопросов.

Зачем вороны нападали на сорок? От возбуждения или так, на всякий случай, попугать известных проказниц и воровок? Мол, знай, что у нас семейное торжество, наш несмышленыш сегодня вышел в свет, мы начеку.

Почему у заботливых родителей только один вороненок? Неужели сказался голодный год, сухая весна, сухая бесплодная пустыня!

Единственное чадо, оказывается, вызывает усиленную опеку родителей не только у человека…

Вороны очень любопытны и всегда обследуют незнакомые предметы.

Рано утром холод пробрался в палатку, и на одеяло легла роса. Сказывалась осень. Свежий прохладный воздух располагал ко сну. А птицы уже пробудились. С реки донеслись крики галок. Они закончили свой, как всегда совместный, ночлег на голой косе посередине реки. Над самой палаткой раздался шум: пролетела стая скворцов. Они тоже проснулись. В тугаях стали перекликаться фазаны. Закаркали вороны. Тоненьким голоском запела тугайная синичка. Громкую перекличку затеяли сороки, обсуждая какое-то событие.

Заря все больше и больше разгоралась, и в палатке стало совсем светло. Симфония природы продолжалась. Послышались странные и мерные поскрипывания. Я не выдержал, выскочил из палатки. Невысоко над землею величаво плыли три пеликана. Тяжелые птицы, размахивая крыльями, скрипели перьями. Потом сзади палатки раздался легкий шорох, кто-то неторопливо пробирался через заросли сухой травы и кустарников. Шорох неожиданно прервался громким хлопанием крыльев и негодующим криком перепуганного фазана.

Но вот с берега реки, почти рядом, донесся необычный звук. Он то затихал, то становился громче: что-то резко и тонко позвякивало о камни.

Я снова выбрался из палатки.

Напротив на небольшой косе, покрытой мелкой галькой, сидели три вороны. Одна из них катала по камням пустую зеленую бутылку, деловито и ловко поддевая ее клювом. Другая не без интереса наблюдала за развлечением своей подруги, потом не выдержала, подскочила к бутылке, потрогала ее клювом, заглянула в горлышко. Третья ворона не обращала внимания на развлечения соседок. Была она, наверное, опытная и строгая.

Я с интересом смотрел на эту необычную картину. К сожалению, ворона, которую я считал опытной и старой, заметила меня, покосилась в мою сторону черным глазом и, что-то крикнув, поднялась в воздух.

Бутылка была оставлена птицами, коса опустела.

Однажды я оказался свидетелем очень странного случая.

Целую неделю лил дождь, и небо закрыли тяжелые серые тучи. Только пятого мая выглянуло солнце, и ожила природа. Пора цветения еще продолжалась. В белом убранстве стояли яблони, краснели звездочками тюльпаны, в ложбинках, обильно напоенных водою, цвели одуванчики.

Я остановил машину рядом с глубоким логом, поросшим высокими старыми ивами, и едва заглушил мотор, как услышал журавлиные крики.

— Странно, — подумал я, — косяки журавлей пролетели давно. Неужели запоздавшие птицы спешат на родину!

По синему небу плыли белые облака. Тщетно я искал глазами косяк журавлей и не мог найти. Но зато увидал: высоко в небе крутились три птицы, как мне сначала показалось, орел и две вороны. Они штопором взвились в небо, вскоре стали совсем маленькими и полетели все вместе на северо-запад. Да орел ли летит вместе с воронами? Надо взглянуть в бинокль. Не орел, конечно, а одинокий журавль широко распластал крылья, кружит в небе, по журавлиному обычаю перед дальним полетом набирает высоту, кричит, зовет своих. Но вместо родичей за ним увязались две черные вороны.

Скоро я потерял из виду необычную компанию, но далекий журавлиный крик все еще слышался, постепенно затихая.

Это наблюдение меня озадачило. Случай, действительно, был необыкновенный. Как объяснить столь поздний полет журавля, да еще в таком необычном сопровождении? К чему воронам общество одинокого журавля, зачем лететь с ним в явно далекий путь, предварительно набрав высоту? Я чувствую: в этом заложена какая-то большая тайна. Неужели между такими разными птицами возникла тесная дружба?

Возможно, журавль в пути заболел, отстал от своего косяка, а потом подружился с воронами. Вот они все трое и собрались долететь до родной сторонушки. Зимуют вороны и журавли совсем в разных местах. Но вороны гнездятся рано.

Возможно, вороны распознали в журавле больную птицу, обреченную на гибель, и решили ее сопровождать до конца ее недалекого жизненного пути, в надежде на легкую поживу? Но тогда почему не попробовали напасть на нее в воздухе. На земле журавль может легко обороняться своим острым клювом, но в полете он почти беспомощен.

Все может быть!..

Летом в Алма-Ате нет ворон. Но на зиму они прилетают и неплохо устраиваются. В баках для мусора всегда находятся остатки пищи, да и кусочки хлеба лежат в специальных цинковых ведрах, которые забирают на свинофермы. Зимы в нашем городе не бывают морозными, еды вдоволь, воронам — отличное житье.

В нашем дворе, окруженном многоэтажными домами, и зимою живет постоянно несколько серых ворон. Я так думаю потому, что одна из них обладает своим особенным хриплым голосом, который я хорошо запомнил.

Вороны очень доверчивы. Ныне мальчишки не стали обижать птиц рогатками. Возможно, там, на родной стороне, к воронам тоже хорошо относятся или живут они в глухих местах, где нет человека. Во всяком случае, зимние гости нас не боятся, подпускают к себе совсем близко. Правда, если на них не обращаешь внимания. Человеческий взгляд всякая птица замечает, даже самая маленькая, и, тревожась, улетает.

Но кошек вороны не любят, каркают на них, когда увидят. Как-то одна молодая и глупая кошка, завидев на тополе стайку воробьев, вздумала за ними поохотиться и забралась на дерево. Воробьи заметили кошку, пересели на самый конец ветки в стороне от ствола и громко зачирикали. Тревогу воробьев услышали вороны, прилетели и, проявив птичью солидарность, подняли истошный крик. Кошка не выдержала, удрала.

Собак вороны не боятся, и от моего фокстерьера, который так любит шутя за ними погоняться, улетают не спеша, играючи, и, сев на дерево или на крышу гаража, поглядывая вниз, покаркивают вроде как бы добродушно и слегка насмешливо.

Еще в нашем городе зимой ночуют большие стаи галок и грачей. На день они улетают на поля. Наши дворовые вороны к ним не присоединяются, живут самостоятельно.

Недавно я вывел погулять во двор собаку. Она, как всегда, бегая возле деревьев, старательно обнюхивала их стволы. В это время от бака с мусором отлетела ворона с каким-то довольно крупным куском в клюве. Она уселась на дерево, положила свою добычу на ветку и, прижав ее лапой, стала неторопливо в ней ковыряться. Собака не видела вороны и не обратила на нее внимания, но, пробегая мимо дерева, случайно возле него остановилась.

Тут и произошло то, что меня так поразило. Ворона схватила в клюв свою добычу, освободила ее из лап, подняла и… бросила вниз как раз под самый нос собаки. Ее движения были так ясны и характерны, что сомневаться не приходилось: ворона не уронила, а умышленно и расчетливо бросила вниз добычу. Фокстерьер слегка опешил от неожиданности, отскочил в сторону, но тотчас же ткнулся мордой в вороний подарок и схватил его зубами. Ворона же уставилась вниз, как мне показалось, с любопытством поблескивая черными глазами.

Я не разрешаю собаке поднимать отбросы, валяющиеся на улице, и она хорошо знает команду «брось!». На этот раз мне следовало бы помолчать, посмотреть, что будет дальше. Но я, не подумав, закричал на своего пса. Ворона испугалась, перелетела на другое дерево и хрипло закаркала. Это была та, которая прилетала к нам каждый год.

Добычей вороны оказался кусок говяжьей кости с торчащими сухожилиями и кусочками мяса.

Я невольно вспомнил известную басню Крылова про ворону, лисицу и кусочек сыра. Кто знает, быть может, не раз в народе видали, как сытая ворона бросает кусочки еды голодной собаке. Наверное, такое происходило не так уж и редко. Только думали, что птица свою добычу случайно роняет. Отсюда и родилось слово «проворонил», потому и дедушка Крылов басню сочинил. Дело же, скорее всего, в другом.

Вообще вороны все видят, все замечают, ничто не ускользает от их внимания.

Как-то в парке, что недалеко от нашего дома, я увидел собаку, которая закапывала в снег свою добычу, по собачьему обычаю забрасывая ее носом. Видимо, она была не голодна, раз решила сделать запас. Но за собакой, оказывается, внимательно наблюдала ворона, и, едва только та направилась куда-то по своим делам, птица тотчас же слетела на землю и уселась на то место, где была зарыта еда. Ворона торопилась, наверное, не одна она наблюдала за собакой. Но хозяйка поживы была опытной и, видимо, не раз имела дело с воронами, она заметила воровку, ринулась к ней, прогнала, вытащила из снега свою добычу, некоторое время, оглядываясь по сторонам, медлила, потом все же съела. Решила лучше себя заставить есть, чем отдать вороне. Куда от них денешься, когда они всюду сидят на деревьях.

В большом городском парке имени 28-ми панфиловцев живут две белочки, на бывшем кафедральном соборе, в котором находится краеведческий музей, гнездится много голубей, на деревьях зимою немало ворон, да вездесущие воробьи. Иногда с дочерью я хожу в этот парк кормить голубей. Они привыкли к посетителям, и едва только показываешься с кульком на площадке возле музея, как все спешат на кормежку большущей стаей. Вороны вообще пренебрегают зерном и хлебом, охотятся за чем-то более существенным. Лишь иногда к большой стае голубей, усиленно клюющей зерно, не спеша подлетит одна из ворон и важно пройдется в сторонке, как бы проверяя, чем потчуют птиц.

Белки тоже привыкли к своим опекунам. Но резвые зверьки не берут что попало, а предпочитают кедровые орехи, меньше любят орехи грецкие, расколотые, еще меньше — орехи земляные. Любят они и конфеты, но только шоколадные. В общем, избалованные белочки. Их вкусы хорошо изучили алмаатинцы. Всем приятно, особенно детям, когда шустрое и пушистое создание соскакивает со ствола дерева и садится на руку.

Однажды я наблюдал забавную картинку. Белочек кормил орехами пожилой мужчина. Подошла девочка, протянула конфету. Белочка, расправившись с орехами, схватила лакомство, прыгнула на дерево, поднялась повыше, немного погрызла конфету и потом, поднявшись еще выше, спрятала угощение в развилку ветки.

В стороне, метрах в семидесяти, почему-то на земле сидело почти неподвижно с десяток ворон. Тотчас же одна из них поднялась, подлетела к дереву, села на него и боком-боком подскочила к развилке ветки, схватила конфету и умчалась с нею к своим. Добыча была дружно расклевана воронами.

Так произошло дважды.

Когда белочки основательно наелись и им надоело угощение, они разбежались в разные стороны. Разлетелись и вороны.

Не знаю, одна и та же, или две разные вороны прилетали за конфетой, но ясно, что промысел хитрых птиц был давно и отлично отработан.

Страх перед копытами

Конец лета. По пустыне медленно катится лавина овец, позади нее, покачиваясь в седле, едет чабан. На горизонте над пустынными горами застыли белые облака. Овцы мирно пасутся. Впереди отары важно вышагивают черные скворцы. Некоторые птицы уселись на спины овец, поглядывают по сторонам, отдыхают. Вот стайка скворцов, будто по негласному сигналу, внезапно взмыла в воздух, унеслась к горам и растаяла в синем небе. Через полчаса я вижу, как скворцы снова проносятся над отарой и, резко спикировав, садятся перед ней на землю. Или, быть может, это другая стая?

Наша палатка находится на вершине небольшого холма, и, пока готовится обед, я с интересом наблюдаю в бинокль за поведением птиц.

— Аман! — приветствую я чабана.

— Аман! — охотно отвечает он, протягивая коричневую обветренную руку.

— Почему скворцы возле отары ходят?

— Не знаю. Всегда так. Любят барана, наверное!

Много раз наблюдал я эту странную привязанность скворцов к отарам овец и не мог понять ее причины. И не только скворцы. Перед стадами домашних животных, едва ли не перед самыми копытами, ходят вороны, галки, грачи, и некоторые из них так же охотно усаживаются на спины пасущихся. Впрочем, я уже давно догадываюсь, в чем тут дело, и сейчас, мне кажется, представился случай проверить предположение. Ведь это не так уж трудно. Походить немного рядом, присмотреться.

Предположение как будто оправдывается, но… надо еще внимательней посмотреть, убедиться, проверить. Нет, ошибки не должно быть!

Представьте себе поле, заселенное саранчуками. Шустрые кобылки, особенно когда их много, разлетаются и прыгают во все стороны из-под ног. Они очень хорошо ощущают приближение крупного животного и, опасаясь погибнуть под его ногами, заранее спасаются. Эту способность угадывать опасность насекомым помогли выработать за многие тысячелетия стада диких туров, антилоп, лошадей, верблюдов.

Кому это объяснение покажется неубедительным, достаточно пройтись по траве, и, если только не слишком холодно и многочисленные саранчуки не оцепенели, ни один никогда не будет раздавлен.

— Так что же тут удивительного! — скажет энтомолог-скептик. — В любой обстановке кобылки спасаются тем, что прыгают подальше от опасности!

Это верно. Только не в любой обстановке. Прыжок — крайняя мера спасения. И далеко не безопасная. Подпрыгнувшую кверху и опустившуюся на землю кобылку увидит и схватит птица или еж, волк, лисица, не пренебрегающие этой добычей летом. От них кобылки затаиваются и не прыгают.

Однажды я заметил, что меня настойчиво преследуют мухи-тахины. И, оказывается, неспроста. Они ожидали, когда из-под моих ног взлетят кобылки. В это мгновение мухи бросались на свои жертвы и откладывали под их крыльями яички. Как бы опасаясь своих недругов, кобылки не желали прыгать, и только опасность быть раздавленными подавляла их осторожность.

Как-то на едва заметной дороге в песчаной пустыне меня долго преследовала хищная муха ктырь, пока не схватила выскочившую из-под моих ног кобылочку-песчаночку.

Между прочим, к такому же приему прибегают и хищные птицы. Маленький и грозный разбойник кобчик может долго лететь рядом с грохочущим поездом, в расчете на то, что из придорожных зарослей выскочит напуганная пичужка. Коршун, лунь тоже настойчиво следуют рядом с автомашиной, намереваясь схватить встрепенувшуюся птичку или мышку.

На Поющем бархане, помню, я однажды невольно залюбовался токованием кобылки-савиньи. Она резко взмывала в воздух, совершая на лету отчаянные пируэты, и, потрескивая крыльями, падала на землю, заканчивая воздушный танец протяжной и звонкой трелью. На кобылку неожиданно набросилась каменка-плясунья, но промахнулась. Кобылка упала в кустик джузгуна, и там на нее от испуга нашло что-то вроде оцепенения: сколько я ни пытался выгнать насекомое, оно не желало даже шевельнуться.

Но вернемся к отаре овец.

Кобылки узнают о приближении животных. Очевидно, в этом им помогает сотрясение почвы. Известно, например, что некоторые кузнечики настолько чутки, что воспринимают колебание почвы, равное долям микрона, то есть практически могут слышать землетрясение в несколько баллов за десятки тысяч километров, представляя собою чувствительнейшие живые сейсмографы. От страха перед копытами кобылки, пытаясь спастись, прыгают во все стороны. В это время их и ловят скворцы.

Птицы отлично усвоили выгоду, которую можно извлечь из общения с овцами.

Чабан в какой-то мере был прав: действительно, скворцы любят баранов!

Многие птицы охотно поедают кобылок, и, если бы не они, пастбища бы сильно страдали от этих насекомых.

Высокое и обширное плоскогорье Ассы — прекрасное место для летнего выпаса скота. Сюда кочуют отары овец многих совхозов и колхозов. На сочной зеленой траве животные прибавляют в весе и здоровеют. К тому же здесь, в высокогорье, нет ни комаров, ни слепней.

Но у домашних животных в Ассы существуют шестиногие конкуренты. Из года в год на этом пастбище происходят массовые размножения сибирской кобылки. Ее легко отличить от множества других видов кобылок, у самцов на передних ногах находится резкое, почти шаровидное вздутие. С ними кобылки, будто боксеры в перчатках.

Местами кобылок очень много, ими кишит вся земля, и уж, конечно, они уничтожают немало растений.

Сибирской кобылка названа потому, что именно в Сибири была впервые исследована. Там она тоже появляется периодически в больших количествах и вредит посевам и пастбищам. Но годы массовых размножений кобылки в Сибири редки. На обширных просторах Сибири у этой кобылки много естественных врагов, мух-тахин, наездников и других различных насекомых, специфических ее недругов, питающихся только ею или ее яичками. Естественные враги сдерживают размножение этого опасного вредителя пастбищ.

Чем же объяснить, что на высокогорных пастбищах так вольготно живется этому насекомому? По-видимому, главная причина все же в том, что у кобылок, обитательниц высокогорий Тянь-Шаня, мало естественных врагов. Проникла же кобылка из Сибири в наши края много тысячелетий назад. Преодолеть пояс пустынь, окружающих горы, оказалось не под силу ее многим естественным врагам, маленьким наездникам и мухам-тахинам.

Бороться с кобылкой химическими веществами нельзя — можно потравить скот, да и загрязнять почвы и растительность. Поэтому наиболее перспективным, по-видимому, будет так называемый биологический метод борьбы. Следует изучить естественных врагов кобылки в Сибири и перевезти наиболее активных из них в Тянь-Шань.

Вредоносная деятельность сибирской кобылки на высокогорных пастбищах не остается безнаказанной. В урочище Ассы слетаются стаи грачей, галок и скворцов. Особенно много птиц занято истреблением кобылки, когда пустыню постигает засуха и в ней мало насекомых. Птицы тогда охотно кочуют в горы.

Пернатые друзья животноводов усиленно истребляют сибирскую кобылку, и кто знает, что бы стало, если бы не их полезная и неутомимая деятельность.

Об этом следует знать и помнить любителям пострелять.

Странные обычаи

В небольшом распадке среди каменистых горок задорно и громко кричит парочка скалистых поползней, а в углублении камня виднеется с большим искусством вылепленное из глины гнездо. Мне давно хотелось рассмотреть детальней жилище этой птицы.

В полость гнезда вел узкий, чуть вытянутый горлышком вход. Снаружи гнездо сверкало черными, синими, фиолетовыми и ярко-зелеными надкрыльями жуков. Кое-где среди этой изящной игрушечной инкрустации виднелись ярко-красные остатки крикливо-нарядных клопов-солдатиков. Нижнюю часть гнезда украшало несколько рябеньких перьев горной куропатки-кеклика. Насекомые, без сомнения, прошли кишечник птиц, возможно, и птенцов, и были прилеплены вместе с испражнениями.

Для чего все это делалось? Тоненькая корочка хитиновых панцирей насекомых ничем не способствовала прочности гнезда. Странный обычай у скалистых поползней!

Пристрастие к украшательству как будто не имело практической значимости. Кто поверит, что у этих маленьких пичужек может быть развита любовь к красоте, к ярким блестящим предметам! Скажите об этом любому орнитологу, и он над вами посмеется.

Сейчас гнездо пустое, и не будет большим грехом поинтересоваться его содержимым. Цепляясь за выступы камней, подбираюсь к глиняному сооружению, заглядываю в него и вижу нечто совершенно неожиданное. Большая полость его до половины заполнена мелкой тонкой пылевидной массой. Сверху она прикрыта сплошным слоем легких линочных шкурок личинок жуков-кожеедов. Еще здесь лежит целый кусок помета лисицы.

Несколько ударов лопаткой, остатки гнезда падают на землю, облако едкой, дурно пахнущей пыли окутывает скалы. Какой тяжелый запах! Скорее бежать от него подальше!

Но вот пыль улеглась. Среди остатков гнезда лежит множество мелких косточек грызунов. Теперь все становится ясным. Птицы натаскали в гнездо помет лисиц. Потом его обработали личинки жуков-кожеедов, превратив в мягкую пылевидную массу и оставив нетронутыми только косточки. Вероятно, помет лисиц заносился заранее, как и сейчас, летом, чтобы его успели привести в надлежащий вид личинки жуков.

Потом я нахожу второе гнездо. Там точно та же картина. Кроме того, кое-где в глиняную обкладку вкраплены шкурки кожеедов. Птицы, ремонтируя помещение, использовали своих квартирантов.

Но к чему поползням такая сложная обстановка гнезда? Неужели дурным запахом обработанного помета лисиц птицы отпугивают возможных недругов: ласку, горностая или еще какого-либо хищника? А может быть, тем самым пустующее помещение предохраняется от любителей свободных квартир, других мелких птиц? Гнездо хорошо защищено от хищников, находится на отвесной скале, до него четвероногим не добраться.

Неужели обработанный помет лисицы — единственный способ приготовить будущему потомству мягкую постельку?

Странные обычаи у поползней!

Проказница

Рано утром, проснувшись, я слышу пение жаворонка. Оно было таким неожиданным, что сон моментально прошел: в глубоком каньоне, где я остановился на ночлег, не может жить эта птица просторов. Выбрался из постели, посмотрел, жаворонка нигде не увидел в небе.

Утром много дел. Надо собрать имущество, позавтракать. За хлопотами забыл о жаворонке. Мой спутник спаниель Зорька отбежала в сторону и по обыкновению занялась норками грызунов. Я засвистел, позвал собаку. И вдруг — может быть, показалось — вблизи за кустами саксаула кто-то, будто передразнивая меня, точно так же свистнул.

Мелькнула мысль: «Неужели здесь есть люди?» Но зачем им передразнивать меня!

Свист еще раз повторился. Сомнений быть не могло. Я забеспокоился, как бы не подманили собаку, громко и настойчиво позвал ее. А она уже давно стояла рядом и вопросительно, недоумевая, смотрела на меня: зачем я зову, когда она вот тут, давно уж примчалась.

Озорник или злоумышленник с некоторыми вариациями повторил свист и потом неожиданно… запел жаворонком. Тогда я сразу понял, в чем дело, узнал и проказницу и разглядел на вершине куста милую обитательницу пустынь, небольшую птичку каменку-плясунью. Она всегда жизнерадостна, весела, любопытна и, если остановишься на ночлег, не раз наведается к биваку, поглядывая на неожиданных посетителей ее владений. Потом, усевшись на камешек, начнет низко приседать и кланяться, помахивая коротеньким хвостиком. Каменка очень нетребовательна и уживается в самых сухих и бесплодных пустынях, где, казалось, нечем питаться и нет больше никаких других птиц.

Наш пересвист продолжался недолго. Вскоре птичке надоело это занятие, и она, насмотревшись на человека и собаку и удовлетворив свое любопытство, сверкнула белым подхвостьем и скрылась.

Каменка иногда удивительно точно подражает голосам животных и, наверное, когда-нибудь будет цениться наравне с попугаями. Эта же каменка оказалась исключительно способной к импровизации: песнь жаворонка и мой свист были переданы бесподобно.

Куда бы ни приходилось забредать в пустыне, с каменкой обязательно встретишься. Вот и сейчас на желтых пустынных горах никого нет. Даже саранчуков. Лишь изредка пробежит небольшой озабоченный жук-чернотелка. Ему сейчас нелегко живется. Где раздобыть еду в сухой пустыне!

И птицы куда-то подевались.

Нелегко и подземному жителю слепушонке. Роется под землей, выбрасывая один за другим аккуратной цепочкой холмики земли. Что он там находит? Луковицы эфемерных растений, замерших в ожидании далекой весны и дождей, заснувших на долгое ненавистное лето и зиму личинок и куколок насекомых? Может быть, там, в почве, жизнь разнообразней и в ходы слепушонки кое-кто попадает из тех, кто роется в земле и в ней путешествует?

Я остановил машину на вершине холма, в бинокль осматриваю желтую пустыню в надежде найти где-либо зеленое пятнышко растений в низине между холмами. Но напрасно. Все сожгло солнце. Отошел несколько шагов и только присел на минутку, как рядом из норки у холмика слепушонки выпорхнула птичка, пролетела метров двадцать, опустилась на землю и исчезла. За короткое мгновение я узнал обитательницу пустыни каменку-плясунью.

Неожиданная встреча меня обескуражила. Каменка часто гнездится в норах сурков и песчанок. Но что она делает в маленьких ходах слепушонки, да еще в конце августа, когда давно закончена пора выплода потомства? Этого никто не знал!

Пошел на то место, куда села птичка, но ее там не оказалось. Здесь тоже были ходы слепушонки. В них она и исчезла. Постучал о землю ногами, пошаркал подошвами — нет, не появилась таинственная обитательница чужих подземелий.

Вернулся на то место, откуда вылетела птичка, но и там ничего не нашел. Так и остался в недоумении. Что делала каменка в подземных галереях слепушонки, неужели искала личинок насекомых? Наверное, так. Нашла спасение под землей, сообразила. «Голод не тетка», заставит быть изобретательным!..

Пристрастие к норам — непременная черта каменки. Где же в пустыне найти надежное укрытие, к тому же не жаркое?

Иду по гребню холма каменистой пустыни, спускаюсь к зеленым тугаям Бартугая, пересекаю проделанные геологами старые заброшенные дороги. Вокруг пусто. Древние курганы протянулись цепочкой. Черные камни, щебень, синее небо да солнце.

На пути лежит лист железа размером с колесо автомашины. Посередине — круглая дырка, и к ней снизу приварена небольшая трубка. Откуда занесло этот хлам сюда, в глухую пустыню?

Можно и пройти мимо случайного предмета, если бы железо не прилегало плотно к поверхности почвы. Под ним могут оказаться прогревочные камеры муравьев. Здесь, в мертвой каменистой пустыне, ухитряются жить муравьи-бегунки, кое-как сводят концы с концами. Надо перевернуть железо, посмотреть. Я поддеваю его палочкой и от неожиданности приседаю на корточки. Под листом находится аккуратное гнездышко размером с блюдечко. Снаружи оно сложено из грубых сухих травинок, внутри травинки тоньше, нежнее, в них вплетены волокна луба, очевидно, принесенные с деревьев недалекого отсюда тугая. Посредине уютного гнездышка лежит маленькое нежно-голубое яичко с едва заметными коричневыми крапинками по тупому концу. Оглядываюсь вокруг, нет ли поблизости хозяйки гнезда?

Но вокруг мертвая, раскаленная июльской жарой пустыня. Впрочем, могла ли строительница гнездышка им сейчас пользоваться? К листу железа нельзя прикоснуться рукой, такой он горячий. И уж под ним в гнездышке — адская жара.

Осторожно беру яичко в руки. Оно тоже горячее и, на свет видно, наполовину высохло, пустое. Но не протухло. В такой жаре и бактерии не развились.

Так вот что случилось! Ранней весной, когда солнце еще не было таким немилосердно жарким, дырочку в листе железа птичка приняла за норку. Под железом ей понравилось: и тепло, и сухо, и уютно. Вскоре она свила гнездышко, отложила яичко. Но предательский лист железа накалился, прогнал пичужку-неудачницу, не выдержала она страшной жаровой камеры, бросила гнездо. Бедняжка, она не была знакома с таким материалом, как железо. Никто из ее многочисленных предков никогда с ним тоже не встречался и не передал ей соответствующего опыта.

По яичку орнитологи определили неудачницу. Она была каменкой-плясуньей.

Каменка так хорошо приспосабливается к различной обстановке жизни, что, несмотря на строгую привязанность к пустыне, уживается в, казалось бы, совсем чуждой среде — в горах над хвойным лесом, на высоте в несколько тысяч метров над уровнем моря, на альпийских лугах.

Пологие с мягкими очертаниями холмы плоскогорья покрыты низкой травой да куртинками высокого развесистого чия. В понижениях между холмами — сочная зелень, разукрашенная множеством ярких цветов. Здесь, среди роскошного холма, мы и устраиваем бивак.

Напротив — склон холма испещрен светлыми пятнами. Это выбросы земли или, как их называют, бутаны нор сурков. Этих зверьков сильно истребили охотники, и жилые норы их чаще стали встречаться в низких местах среди сочной травы. Здесь безопасней, еда рядом, чуть что — и сразу можно скрыться в нору. Правда, в низине слишком влажно весной, сюда сбегают вешние воды, и от них немало излишней сырости в жилище подземного жителя. Что сделаешь: из двух зол приходится выбирать меньшее.

На двух бутанчиках возле жилых нор, я вижу, на светлой земле валяются остатки съеденных жуков. Кто бы мог ими лакомиться? Ведь не сурок же охотится на насекомых, да и где ему, чистейшему вегетарианцу, заниматься не своим делом.

Рано утром в нашей низинке еще лежит тень, но жаворонок в небе трепещет розовыми, окрашенными лучами солнца, крыльями. Прохладно. Сказывается высота — около двух тысяч метров над уровнем моря. Осторожно, чтобы не разбудить спящих товарищей, я одеваюсь и выбираюсь из-под полога. И вдруг резкий свистящий звук заставляет вздрогнуть от неожиданности. Недалеко от бивака на бутанчике мелькнул сурок и спрятался в нору. Оттуда он еще несколько раз прокричал свое громкое предупреждение сородичам.

Я вооружаюсь биноклем и терпеливо жду. Хочется рассмотреть это животное. Но сурки осторожны. Не выходят наружу. Зато появляется каменка-плясунья, размахивает приветливо хвостиком, поглядывает по сторонам. Она держит в клюве жука-навозника. Вот она расклевала свою добычу и скрылась в норе. Вскоре оттуда же появляется и сурок. Привстает на задние ноги, осматривается, отбегает в сторону, пасется. Выходит так, что сурок ждет, не выбирается наверх, пока не появится его страж и квартирант — милая птичка каменка. В другой дальней норке я тоже вижу мирную идиллию содружества млекопитающего с птицей.

Нелегко лежать без движения с биноклем в руках. Чуть повернулся, каменка тревожно качнула хвостиком, пискнула, сурок стрелою помчался в нору и скрылся в ней.

Я поражен этой картиной взаимного содружества и радуюсь тому, что отгадал, почему возле сурчиных нор лежат остатки насекомых.

Отчаянный разбойник

Ключик между горами Калканами с рощицей деревьев и кустарников остался позади. Дорога пошла вдоль Большого Калкана, по его северной стороне, мрачной и темной. Вокруг расстилалась светлая и безжизненная пустыня, покрытая редкими приземистыми, почти сухими солянками. Затем показались чахлые кустики саксаула. Засуха сильно сказалась в этом году на природе. Ни зверя, ни птицы, ни ящерицы. Не было нигде и насекомых.

Вдали показалось темное пятнышко. То были, я хорошо их знал, три туранги. Они росли одиноко среди обширной и голой пустыни. Возле них ютились кустики тамариска и чингиля. Видимо, в этом месте близко к поверхности подходили грунтовые воды.

Три туранги среди бескрайнего и безотрадного простора пустыни на фоне далеких синих гор Матай были особенно красивыми. Подчеркивая безотрадность природы, они как бы олицетворяли собою неистребимую силу жизни.

Я всегда останавливался возле этих деревьев и знаю их много лет. Каждый раз я радовался тому, что туранги целы, что никто их не искалечил, не срубил, не сжег. И на этот раз я остановил возле них машину, подставив ветру перегретый мотор. Каждый раз я не могу удержаться, чтобы не сфотографировать эти деревья. Одна из цветных фотографий попала на обложку книги о жизни насекомых пустыни.

Но сердце мое опечалилось. Одну турангу сломали и, видимо, увезли на топливо. Но две другие остались, все такие же, с корежистыми стволами, живописно изогнутыми и красивыми. Зеленая листва деревьев сверкала под знойными лучами солнца и весело трепетала от пустынного ветерка.

Все живое с момента рождения движется к естественному концу своего бытия. Смерть неотделима от жизни. Но горестно видеть, когда гибель наступает прежде времени, в расцвете сил и совершенства. Придет время, и эти два еще здравствующих дерева тоже исчезнут. Впрочем, в нескольких метрах от деревьев растет крохотная группка молодых туранг. Они тянутся кверху и набираются сил.

Едва я вышел из машины, как с дерева слетела пара скворцов и помчалась в жаркую и голую пустыню. Раздался писк птенцов. Потом, сверкая черно-белыми крыльями, с ветки дерева слетел большой пустынный сорокопут. Громко зачирикал воробей. Среди листвы мелькнула шустрая крошечная индийская пеночка. Она что-то озабоченно и деловито разыскивала и склевывала своим клювиком-иголочкой, не обращая на меня никакого внимания. Кому она нужна, такая маленькая.

У скворцов и воробьев в дуплах лежали яички. Гнездо же крошечной пеночки непросто разыскать. У сорокопута оказалось большое и пушистое гнездо, материал, который пошел на его строительство, я не сразу определил: не пух семян — на туранге они еще не созрели, и не шерсть овец, клочья которой легко найти в местах выпаса на кустах. В мелком и плотном пушке я обнаружил крохотные листочки полыни и тогда сразу понял: это галлы. Они растут белыми пушистыми шариками. Теплая оболочка галла предохраняет от резких колебаний температуры оранжевые личинки комариков-галлиц, возбудителей и хозяев галла. Птицы изрядно потрудились: чтобы построить такое обширное гнездо, надо было заготовить не менее тысячи галлов. Находка удивительна. Значит, галлица приносит сорокопуту пользу, поставляя строительный материал. Сорокопут приносит пользу полыни, уничтожает ее злого врага — личинок галлиц. Как в природе все взаимосвязано!

Что же заставило птиц поселиться в этой бесплодной местности, вдали от воды? До нее — я хорошо знал — не менее шести километров.

Орнитологи могут не поверить моей находке. Самое дальнее расстояние между водой и гнездящимися парами скворцов было установлено в три километра. О пустынном сорокопуте в этом отношении ничего не известно. Как часто бывают ошибочными, казалось бы, столь твердо установленные факты и наши представления!

Кажется, я познакомился со всеми обитателями этого крохотного мирка. Но вот от кустика к кустику пробежала быстрая ящерка, в норке мелькнула злая мордочка ядовитой змеи щитомордника. Наверное, и еще много разных обитателей держатся этого уголка. Здесь, как в Ноевом ковчеге, можно встретить самых разных и редких жителей пустыни.

Сорокопуты меня не раз поражали своими разбойничьими наклонностями. Вспоминаю: мы подъезжали к селу Узун-Агач. По асфальтовому шоссе впереди шла колонна грузовых машин. Обгон был невозможен: навстречу тоже шли грузовики. Пришлось сбавить скорость. С обеих сторон шоссе росли деревья. С них через дорогу в обоих направлениях перелетали воробьи. Кое-где виднелись и многочисленные скопления их гнезд. Неожиданно впереди нас с придорожного кустика на асфальт упал какой-то трепещущий комок перьев и помчался поперек пути. Я остановил машину, выскочил из нее. То, что я увидел, было необычным. С дороги в кювет по земле рыжехвостый сорокопут жулан тащил мертвого воробья. Ноша для него оказалась нелегкой, и подняться с нею в воздух он не мог. Отчаянный разбойник испугался меня, бросил добычу и взлетел на дерево. Я поднял воробья. Птица была еще теплой. На ее голове зияла глубокая рана. Не было сомнений, что сорокопут только что расправился с ней.

Какой все же он отважный!

В Уссурийском крае, где прошло мое детство, в пригородных зарослях лещины, дикой яблони и боярышника водилось много рыжехвостых сорокопутов. Однажды сорокопут ухитрился пригвоздить к шипам на ветке боярышника молоденького бурундучка, основательно раздолбив ему голову. Так что крупная добыча для него не редкость!

Как-то в глухой пустыне Сарыишикотрау я увидел из окна машины летящего большого сорокопута. За ним трепыхалась в воздухе длинная узкая белая ленточка. Птица летела медленно, видимо, ноша изрядно мешала полету. Показалось, что ленточка или, быть может, веревка случайно запуталась в ногах птицы, и вот теперь ей, бедняжке, приходилось нелегко.

Остановив машину, я бросился вслед за сорокопутом. И вдруг ленточка упала на землю. Когда я подошел к ней, то увидал молодою стрелу-змею. Это изящное пресмыкающееся — типичная обитательница пустыни. Она очень быстра в движении, ее главная добыча — ящерицы. У «стрелки» была расклевана голова, полуживая, она судорожно извивалась, сворачивая кольцами и расправляя свое стройное и тонкое тело.

Не ожидал я, что сорокопут охотится за змеями, да еще и может носить их по воздуху.

По-видимому, стрела-змея не случайная добыча маленького хищника. Через несколько лет, проезжая по шоссе из Капчагая в Сарыозек, я увидел ту же самую картину: сорокопут летел над зарослями саксаула с убитой им молодой стрелой-змеей. Почерк работы разбойника не изменился: у змеи была расклевана голова.

Сорокопуты — заботливые родители. Они заранее заготовляют пищу, накалывая на острые шипы растений насекомых. На дачном участке в густых зарослях жимолости и дикого абрикоса поселился сорокопут. Сосед по даче негодовал:

— В прошлом году тут соловей жил. Так распевал, так распевал! А нынче место заняла эта скрипучка!

Сорокопут, действительно, казался мрачным, сварливым и обладал неприятным голосом. Никого из птиц он не подпускал к зарослям. Больше всего от него доставалось воробьям. Вскоре на коротеньких сучках яблонек и урюка появились наколотые насекомые. Кобылки, жуки-навозники, хрущи, бабочки торчали в самых разных позах. Это была его работа.

Больше всего мне было жаль бабочку-стеклянницу, красавицу с чудесными, прозрачными, как стеклышко, крыльями. Где он ее разыскал, такую редкую! Несчастную бабочку вскоре обнаружили муравьи-тапиномы. Собрались толпой, прогрызли в брюшке дырочку, добрались до провианта и… пошла заготовка! Так и сновали вверх и вниз по дереву тапиномы. Появились муравьи кое-где и на других трофеях сорокопута.

Каждый день я собирался сфотографировать картинку муравьиного пиршества, но все мешали разные дела. Мало ли хлопот у дачника в разгар сезона.

Еще было интересно, долго ли просуществует коллекция насекомых сорокопута, воспользуется ли он ею или его запасы растащат муравьи.

Отцвели тюльпаны. Загорелись красные маки. Заголубел мышиный горошек. Из кустов жимолости все громче и громче стали раздаваться крики сорокопутов. Вскоре появились и молодые сорокопутята. Они были такими же крупными, как и родители. Неумелые и неловкие, они сидели по кустам и кричали во все горло, беспрестанно требуя корма. Один из них, самый горластый, кричал больше всех. Иногда птицы с жалобным писком бросались на пролетавших мимо воробьев, скворцов и даже удодов, очевидно, намереваясь получить от них подачки и не умея отличить от чужаков своих родителей.

Вот тогда неожиданно и исчезли с деревьев все ранее наколотые насекомые. Запасы, оказывается, делались заботливыми родителями не зря. Исчезла и стеклянница, наполовину объеденная муравьями, я даже не успел ее сфотографировать.

Другая замечательная коллекция насекомых, собранная сорокопутом, встретилась мне в небольшом тугайчике у реки Арысь. Мы мчались по шоссе издалека, торопясь домой. Вокруг тянулась бесконечная равнина, поросшая травами пустыни. И вдруг вдали показались желтые, высокие, как крепостные стены, лессовые обрывы, мелькнула река и послышался чудесный запах цветущего лоха. Мы соскучились по воде, по густой зелени, по деревьям и решили остановиться. А потом этот удивительный аромат лоха!

Едва поставили машину, как в кустах раздался скрипучий голос сорокопута. Здесь, среди колючего лоха, обнаружилась недавно брошенная стоянка скота. Возле нее на сухих ветках дерева темнели какие-то комочки. Это тоже была коллекция сорокопута.

Коллекционер оказался узким «специалистом»: на колючки накалывал только одних навозников. Все жуки торчали кверху ногами, и лишь немногие на боку. Почему-то у всех были раскрыты крылья, наверное, потому, что хищник ловил добычу на лету.

Вблизи этой коллекции другое сухое дерево разукрасилось белыми пятнами птичьего помета. На нем находился наблюдательный пункт охотников. Последнее время ветер дул с севера и жуки, учуявшие навоз, неслись с южной стороны мимо засады птиц.

Возвращусь снова к наблюдениям на дачном участке.

Молодые сорокопуты хотя и велики ростом, но глупы. Скрипят пискливо, трепещут крылышками, просят у родителей еду, гоняются за ними, сами не умеют охотиться. Старики не особенно обильно кормят. Пора самим учиться.

Но вот в сорокопучьем семействе — происшествие. Один взрослый сорокопут сел на изгородь возле душа и громко, пронзительно зацокал. В его необычном крике чувствовалась тревога. Мгновенно поблизости на проводах электропередачи уселся другой взрослый сорокопут, слетелся и молодняк. Появились два воробья и стали крутиться возле кричащего сорокопута. Вскоре собралась целая стайка воробьев. Сорокопут же не умолкал, орал во всю глотку, поглядывая на землю, иногда слетая вниз и тотчас же взмывая кверху. Чувствовалось, что собравшиеся птицы чем-то встревожены, и хотя были они разными, но друг друга хорошо понимали. Не зря кричал сорокопут, что-то случилось, что-то он увидал.

Меня так и подмывало посмотреть, на что поглядывала горластая птица. Но хотелось и дождаться, и посмотреть, что будет дальше и чем все кончится. Все же не выдержал: быть может, гибнет какая-либо пичуга, нужна помощь. Подошел к изгороди. Горланящий сорокопут сразу умолк, присоединился к своему семейству, уселся на проводах, к ним примкнули и воробьи. Все они не сводили с меня глаз.

Я присмотрелся к зарослям травинок. За изгородью вдоль арычка, по которому текла вода, медленно полз большой узорчатый полоз. Увидал меня и поспешно скользнул под душ. Так вот кто виновник переполоха!

Птицы посудачили еще немного и разлетелись.

Звучащие курганы

Наш путь идет по широкой долине, окаймленной невысокими горами. По ее середине видна едва заметная полосочка реки. Местами она обозначена зарослями ив.

В стороне от дороги видно четыре больших черных каменных кургана. Они хорошо выделяются среди светлой земли, обросли темно-зелеными густыми кустами таволги и шиповника. По зарослям можно издалека определить, что курганы каменные. Влага от тающего снега и дождевых потоков, просачиваясь через камни, хорошо сохраняется у основания сооружения, благоприятствует росту кустарников.

Я подъезжаю к курганам, и вдруг с ближнего из них снимается большая стая розовых скворцов и, совершив над нами несколько виражей, уносится в сторону.

Подхожу к кургану. Камни, из которых он сложен, все, как на подбор, одинакового размера, оранжево-красные и красиво выделяются среди темно-зеленой рамки кустарников. Но что это? Птицы покружились в воздухе и уселись на другой такой же курган, расположенный от первого метрах в ста, а мой курган не затих, а продолжает звучать множеством птичьих голосов. Я забираюсь на курган, но птичий гомон не прекращается.

Какое-то мгновение все происходящее мне кажется чудом. С недоверием гляжу на камни, на кусты. Конечно, здесь никого нет! Все птицы до единой улетели. Я обескуражен, не могу понять, в чем дело, мне кажется: здесь какое-то необыкновенное чудо акустики, загадка природы, иначе как же может мертвый курган звучать так громко?

Наконец я догадался, в чем дело. Тут, в лабиринтах среди камней, находятся многочисленные гнезда с птенцами. Они, мучимые голодом, голосят изо всех сил, требуя пищи. Так вот в чем дело! В кургане обосновалась колония этих птиц. Любимое место поселения розовых скворцов — каменистые осыпи. Курганы в степи оказались кстати.

Розовый скворец — активный истребитель саранчи и кобылок. Во время массовых размножений азиатской саранчи — грозного бича сельского хозяйства — случается, что стая скворцов нападает на стаю этих насекомых, и тогда в воздухе происходит необыкновенное сражение: птицы бьют и повергают наземь массу этих крупных кобылок. Не потому, что голодны. Вовсе нет! Их захватывает азарт нападения на добычу. Такое сражение мне пришлось один раз видеть в окрестностях поселка Илийска, ныне ушедшего под воду Капчагайского водохранилища. Тогда, утомленные баталией, птицы всей стаей сели на берег небольшого заливчика и долго и усиленно отмывали свое оперение, видимо, изрядно испачканное во время охотничьего подвига.

Я жалею, что на этот раз не взял с собою в поездку магнитофон для записи голосов животных. Сейчас бы он пригодился на этом звучащем кургане.

Покидаю звучащий курган, иду к другому. С него тоже снимается стая скворцов и перелетает к оставленному мною кургану. Заботливые родители основательно нагрузились едой, кобылки торчат в клювах птиц целыми пачками.

Из-под камней второго кургана тоже раздается хор великовозрастных птенцов.

Вскоре скворцы привыкают ко мне, почти перестают обращать на меня внимание, и мне удается их сфотографировать.

Третий и четвертый курганы расположены цепочкой за вторым и тоже заняты колонией птиц. Интересные птицы! Наверное, они испокон веков приспособились воспитывать свое потомство в каменных курганах, благо их в Центральном Казахстане много.

Среди зарослей таволги, окружающей курганы, я нахожу несколько муравейников степного рыжего муравья. Здесь, в открытой степи, он нашел приют и защиту от жаркого солнца.

Давно умерли и похоронены те, ради кого возведены эти погребальные сооружения. Их строительство потребовало немалого труда: камни приходилось возить не с близкого расстояния, с окружающих равнину гор. И курганы — обитель мертвых — дали место для поселения колонии розовых скворцов и нескольким семьям муравьев, да и кустарникам тоже.

В ста пятидесяти километрах от Алма-Аты строители ведут большой канал от реки Или на рисовые поля. Частично он проходит в скальном грунте, и взрывами камни выброшены наружу. Их грузят на большие машины-самосвалы, отвозят в сторону. Постепенно образуется большая груда из камней — настоящая гора. Эту гору вскоре облюбовали розовые скворцы, нашли себе убежище для гнезд. Чем плохо, когда среди камней масса полостей, в которых можно устроить гнездышко. Розовые скворцы — своеобразные птицы. Они живут большими неразлучными стаями, вместе кочуют, летают за кормом, селятся, строят гнезда, выводят птенцов.

В этом году в жизни розовых скворцов произошло необычное событие. Все лето трудились бедные птицы, разыскивая добычу для своих горластых деток. Те росли, покрывались перышками. А потом будто кто-то подменил заботливых родителей. Стая исчезла, оставив птенцов на голодную смерть. Вскоре в колонии не стало слышно писка скворчат, тишина наступила в завалах камней.

Чем объяснить неожиданный поступок птиц? Может быть, в колонии появилась заразная болезнь и, наученные опытом предков, повинуясь инстинкту, птицы бросили обреченное на гибель потомство. Но скорей всего для прокормления оравы птенцов не стало хватать пищи. Где ее найти в сухой и изнуренной засухой пустыне! Год выдался тяжелый, засушливый.

Егерь тасмурунского охотохозяйства все объяснил по-своему.

— Будет еще, — сказал он. — В такой засушливый год в пустыне, и не один, а несколько подряд, птица угадала, сообразила, не надо давать потомства. Самим дай бог кое-как перебиться, выжить и не помереть от голода. Вот так!

Может быть, из-за недостатка насекомых — исконной пищи — розовые скворцы переходят вынужденно на диету вегетарианцев, не полностью, конечно, а частично. Как-то в пустыне, едва заглушил мотор машины, я услышал щебет птиц — очень знакомый, но сразу не вспомнилось, кому он принадлежит. Пришлось выбраться из машины, узнать, в чем дело.

В маленьком тугайчике среди обширной пустыни, расположенной вокруг ключика, зеленой полоской теснились серебристый лох, тамариск да барбарис, сейчас, в августе, разукрашенный красными плодами.

Щебет доносился с другого конца зеленой полоски. Осторожно раздвигая ветви деревьев, я пошел в его направлении. Загадка вскоре легко открылась, и мне показалось странным, что я не смог сразу же вспомнить, кому принадлежат голоса птиц. На деревьях лоха сидела стайка розовых скворцов. Птицы объедали плоды этого дерева.

Не знал я об этой гастрономической привязанности розовых скворцов. Сочные ягоды и плоды вишни, черешни, винограда — излюбленная добавка к рациону питания этих заядлых истребителей кобылок, кузнечиков и других массовых насекомых. А тут сухие, очень терпкие, с тонкой оболочкой и малосъедобные плоды лоха!

Впрочем, чему удивляться! С голода и плоды лоха пригодились!

В пустыне розовым скворцам нужна не только еда. В жару они страдают от жажды. Иногда поиски воды заканчиваются трагедией.

Вели в пустыне асфальтовую дорогу, поливали ее гудроном, и остатки его вывалили рядом в кювет. Получилась черная и очень блестящая лужа. Она, как вода, отражала и синее небо, и белые облака, плывущие по нему. В пустыне вода — сокровище!

Налетела стайка розовых скворцов. Бедные доверчивые птицы увязли в гудроне, и лужа стала могилой для многих из них. Те, кому удалось вырваться, погибли почти рядом. От вязкого и липкого гудрона никак не очистишься.

Много, очень много жителей пустыни погибает в таких лужах смерти из-за беспечности, халатности и неразумия строителей дороги.

Вестники весны

Как только в поле появляются проталины, с юга прилетают первые вестники весны — скворцы. Они очень оживлены, после чужбины с радостью встречают свою родину и прежде всего проведывают скворечники, беспокоятся. Квартирный кризис в скворечьем племени острый.

Скворец — первый друг земледельца. Он приносит большую пользу, уничтожая в садах, огородах и на полях множество вредных насекомых и тем спасая урожай. Правда, иногда скворец берет налог за свою полезную деятельность и лакомится виноградом и вишней. Но тот вред, который приносят его лихие налеты, во много раз окупается пользой. Кроме того, разбойничьи наклонности скворцов можно предупредить, отпугивая птиц.

Но это материальная сторона дела. Скворец — замечательный певец, и сколько радости доставляют его музыкальные упражнения. В перерыве между делами он славит весну. Посмотрите на поющего скворца, он весь вдохновение, слегка отставил в стороны крылья, чуть пригнулся на ногах, поднял кверху голову, полузакрыв глаза, щебечет, и на горлышке перышки оттопырились и трепещут. Прислушайтесь, какие он выводит трели. Он — великий композитор. Никакого шаблона в репертуаре. А какое богатство мелодии! Жаль, что песня его тихая, и нам трудно услышать все ее переливы, уловить сложное ее композиционное построение.

Мне как-то захотелось записать пение скворца на магнитофон. Дело оказалось не таким трудным. Возле скворечника укрепил на длинном шесте микрофон, к магнитофону провел шнур. Вначале скворцы смутились появлением возле их жилища незнакомого предмета, но быстро освоились, и вот возле микрофона, прямо в нескольких сантиметрах от него, подобно эстрадному певцу, старающемуся компенсировать слабую силу голоса с помощью радиотехники, стал распевать пернатый певец в изящном черном одеянии, отливающем вороненым металлом. Когда я прослушал пленку, то поразился: каким оказалось интересным пение.

И у каждого скворца своя песня, своя, только им сочиненная симфония леса, поля, степи.

Почти все, что я здесь рассказываю про эту птицу, наблюдалось на дачном участке, на котором я развесил несколько скворечников…

После морозов неожиданно подул теплый ветер, и потекли ручейки. Солнце грело нещадно, снега сверкали ярко и ослепительно, река вспенилась, потемнела, забурлила, обрушивая забереги. Сперва появились разные мухи, сонные, вялые. Огоньком промелькнула крапивница. Всюду летали стайки жаворонков. Они спускались на землю, что-то торопливо клевали и мчались дальше на север, на родную сторонушку. Появились и скворцы. Уселись возле скворечников, запели песни. Прилетел и мой старый знакомый скворушка и стал распевать хорошо известную мне песенку: кричал жеребенком, галкой, кудахтал курицей, бил перепелом, курлыкал журавлем.

Самый старый скворечник никто не пытался занять. Его заселили исконные хозяева. Зато сколько птиц стало оспаривать право на новые скворечники! Возле них — беспрестанные крики, драки и споры. Как птицы узнали, кто настоящий хозяин и кто впервые претендует на новую жилую площадь? Попробуй разгадать! Не так проста жизнь птиц, как нам кажется!

На дачах много скворечников, и всюду возле них сидят птицы парочками, распевают песни. Кое-кто начал чистить свое пристанище от мусора, занесенного зимою воробьями.

Скворцов много, все время крутятся по нашему участку: земля оттаяла, есть чем прокормиться. Как-то вечером скворцы собрались компанией и дружно все вместе запели, заскворчали! Когда же солнце село за холмы, быстро и деловито полетели вниз, в пустыню, на ночлег. Там, наверное, у них кочевое сборище. Еще не расстались со своим стайным образом жизни.

На черной весенней земле сада неожиданно появилось множество клочков бумажек. Откуда они? Но раздумывать было нечего. Пришлось их собрать, сжечь. Уж очень бумажки портили вид участка.

На следующий день я был поражен: на земле снова белели бумажки. Неужели кто-то подшучивает надо мной? Но кто, зачем? Соседи были хорошие, доброжелательные, преданные земле дачники. Таинственное появление бумажек вскоре разъяснилось: оказывается, их приносили скворцы. С этой необычной ношей птицы садились на провода электропередачи, пересекавшие участок, и большую часть бумажек роняли. Или, быть может, здесь, перед скворечниками, внимательно оценивая добытый строительный материал, браковали его. Я уехал на неделю в город с опасением, что, возвратясь, застану сад, подобный свалке.

Парочка воробьев заняла один скворечник и упорно не желает его освобождать. Возле него царят оживление и переполох. Шум — необыкновенный. Похоже, что серые забияки решили все вместе постоять за своего собрата. У летка дежурит самый большой и нарядный воробей. Скворцы пикируют на него и на всех других, постепенно разгоняют своих суетливых противников, а потом, празднуя победу, поют, но как-то слабо и несуразно. Но вот победители улетают в пустыню, а побежденные шумной компанией снова облепляют со всех сторон домик. Но, рано или поздно, скворцы все равно изгоняют воробьев.

Хозяин скворечника нападает на подлетевшую к его дому чужую самочку и долбит ее по голове клювом. Бедная растрепанная самочка улетает. Что поделаешь — жилищный кризис! Второе поколение будут выкармливать те, кому не удалось занять весной скворечник. Но каково поведение хозяина! Самца просто прогоняет, а самочку еще и бьет.

Весной что-то странное происходит со скворцами. Они ощипывают росточки на деревьях, вытаскивают из грядок рассаду не для еды, а просто так, непонятно для чего. На нашем участке рано утром в пору всеобщего птичьего оживления вытащили из клумбы маргаритки, разбросали их в стороны. У соседа пострадала рассада помидоров. Достается цветущей вишне. Как будто это странное занятие лишено смысла. Неужели птицам доставляет удовольствие распоряжаться растениями по-своему?

Хорошо мне знакомый по песням прошлого года скворушка, самый вдохновенный певец, как я его прозвал, раньше всех прилетел весной, не мешкая занял новый домик, предназначенный мною для удодов. Но потом оплошал, его место занял другой. Смена произошла незаметно, без какой-либо потасовки. Новый хозяин — бесталанный певец, скрипуха банальная. Зря истратил на него пленку, записывая его попискивание и бормотание.

Вдохновенный певец никуда не улетает, часами сидит то на столбе, то на коньке крыши и поет безудержно, без устали. Днем скворцов нет, все улетают на кормежку в пустыню, только мой скворушка без пары, один-одинешенек распевает. Для кого, ради чего? Странный скворец! Меня очень удивляет его поведение. Наверное, гнездиться он будет во вторую очередь, когда скворечники освободятся от первого поколения. Но когда все скворцы на день улетают, он садится возле скворечника и поет. Потом заберется в него, выглянет, посмотрит по сторонам, выскочит и снова примется распевать. Непонятно, когда он кормится. Мне он кажется необычным, чрезмерно увлеченным вокалистом. Самочки у него нет. Может быть, поэтому и отвергнут всеми. Кому нынче нужен романтик!

Каждый вечер скворцы продолжают собираться на проводах, а потом на ночь улетают. Но сегодня одна скворчиха забралась в свой домик и выставила оттуда наружу клюв. Самец сидел рядышком на сухой веточке, распевая песни. Вскоре он забеспокоился: что делать, все скворцы улетели, а мы остались? Заглянул в темное окошко. Но хозяйка дома бесцеремонно ударила его клювом. Обескураженный супруг посидел на сухой ветке, повертел во все стороны головой, крикнул и помчался догонять своих.

Через некоторое время из скворечника выскочила и скворчиха. Огляделась, покрутилась и обратно забралась. Она первая рассталась с шумным обществом, осталась ночевать…

Скворцы усаживаются на проводах, будто сговорившись, на равных расстояниях друг от друга, примерно сантиметрах в восемнадцати-двадцати, не ближе. Если между птицами окажется свободное место, его вскоре же занимает кто-нибудь. Иногда какой-нибудь несмышленыш нарушает правило, садится ближе дозволенного промежутка. Тогда его сосед, слегка наклонившись и с выражением явного недовольства, направляет к нему свой клюв-шпагу. Виновник, раскрыв клюв и попискивая, просит прощения. Но угрозы не прекращаются, неудачник ищет свободное место на проводах или пристраивается с краю цепочки сидящих птиц.

Почему так строго соблюдается обязательное расстояние между сидящими птицами? Неужели скворцы так привередливы, что близко рядом с собою не терпят никого другого? Меня занимала эта загадка. Отгадка же нашлась быстро. Птицы в любой момент должны быть готовы к взлету, особенно когда напал хищник или просто всей стаей необходимо направиться в полет. Сидящие слишком близко на взлете заденут друг друга крыльями и могут упасть. Правда, в воздухе при столкновении можно быстро выправиться. Но разве это дело! Да и нехорошо трепать друг у друга крылья…

Полеты на ночь в пустыню прекратились, шумные общества распались. Появилось потомство, и тонкий слабый писк птенцов стал раздаваться из деревянных домиков.

Наша дача особенно понравилась скворцам, на ней много скворечников. И на проводах отличное место для отдыха. Одна парочка облюбовала под крышей уютную щелку. Не беда, что вход в жилище широк. Быстро натаскали солому, обосновались, обзавелись семейством.

В скворечнике на длинном шесте все шло, как полагается. Самец прилежно и с наслаждением распевал песни, помогал обновлять подстилку, гонял непутевых холостяков и бездомовников. Но когда закончилась пора песен, а из скворечника раздалось тихое попискивание птенчиков, и началась страда воспитания прожорливого потомства, скворчиха одна осталась с малолетками. Ее супруг исчез, пропал. Впрочем, иногда к скворечнику на шесте прилетал какой-то скворец. Кто он был, образумившийся ли папаша, беспечный ли холостяк, вознамерившийся принять участие в воспитании чужого потомства, или, быть может, чужая мать, решившая оказать помощь? По внешнему облику скворцов невозможно отличить самку от самца.

Хозяйка маленького дома всегда встречала гостей враждебно, нападала на них, устраивала длительную погоню. Один раз застала чужака в своем доме и устроила ему основательную потасовку.

Прилетел и молодой серенький скворец, покрутился на дереве и заскочил в скворечник. Долго он там не был, иначе бы досталось от хозяйки. Зачем он прилетел сюда, и не тот ли он, кто вырос в этом скворечнике?

Родительских забот у скворцов немало. Рано-рано утром раздался стрекот сорок и тревожные крики скворцов. Хитрая воровка бесцеремонно заглядывала в горизонтальный скворечник, намереваясь стащить птенца. Бедные родители от волнения раскрыли клювы, в панике кричат, но приблизиться к незваному посетителю боятся. Видимо, знают — с сорокой шутки плохи.

Я прогнал сороку, выпилил из фанеры накладку на леток, сделал его, как полагается, для скворцов поменьше — диаметром в четыре с половиной сантиметра.

Долго скворцы летали у входа в свое жилище с едой в клювах для птенчиков, кричали тревожными голосами: фанерная накладка их пугала. Но вот один осмелел, проник в скворечник. За ним и другой последовал. И все пошло на лад. Теперь сороки не страшны, не пролезут к птенчикам.

Птенчики растут не по дням, а по часам. Вчера писк чуть был слышен, сегодня уже слегка голосят, становятся крикливей. Родителям — масса забот. Напряженный труд сделал их возбужденными.

Я пригляделся к одной паре. Распорядок в работе и специализация родителей строгие. Один из них без конца таскает сверчков, другой — больших зеленых гусениц-совок. Когда один из родителей находится в скворечнике или возле него, другой не подлетает, ожидает в стороне. Мешать друг другу не полагается. Теперь мать и отец крикливого семейства видят друг друга только издалека. Поздно вечером прекращается доставка провианта. Птицы садятся на провода, отдыхают, чистят перышки.

Иногда скворцы приносят землянику. Под каждым скворечником ее валяется немало. Подойдешь к гнезду, раздается истошный крик. Пойдешь собирать землянику — тоже кричат. Подлетят сами к скворечнику с добычей, опять крик несется. И так весь день.

Если прислушаться, крики скворцов разные. Орнитологи насчитали что-то около десяти сигналов. Мне же кажется, что разговор птиц гораздо сложнее.

Скворчата стали большими, выглядывают из окошка и смотрят на небо, на землю, на родителей, прилетающих с едой, на нас — страшных. Представляю, каким интересным им все это кажется. Но как быстро они развиваются! Месяц назад в гнездах лежали голубые яички, а сейчас!

Темперамент у родителей разный. В одном скворечнике царит деловая обстановка, без конца одна птица сменяет другую, и пища поступает без перерыва. В другом — скворцы невероятно шумливы, кричат без конца. Быть может, первые родители опытные, бывалые, хорошо знакомые со своими обязанностями. Вторые — молодые. Им все в новинку, все их беспокоит, волнует. Но это так, с нашей, человеческой точки зрения.

Забрался на чердак, пристроил там магнитофон, решил записать птенчиков. Скворчата скворчат и тихими голосами. Иногда замолкнут, иногда разболтаются не в меру. Но вот летит с кормом мать и заранее извещает:

— Несу еду, готовьтесь!

Скворчата сразу дружно отвечают:

— Ждем, очень ждем, есть хотим!

Скворчиха прилетает, сует еду в один рот, другой, потом, завидев меня, орет истошным голосом:

— Детки, хоронитесь, берегитесь, не высовывайтесь. Кругом люди, собаки, кошки, сороки!

И улетает за очередной порцией. Но скворчата никак не могут успокоиться, еще долго шумят.

Скворцам — претендентам на освобождающиеся квартиры — стало невтерпеж. Не могут спокойно дожидаться, хватают соломинки, таскают в клювах, крутятся с ними возле еще не освободившихся скворечников. Хозяева неумолимы и гонят назойливых посетителей.

И вдруг 11 июня, в день зацветания зверобоя, один за другим полетели молодые скворцы. Прежде чем выбраться наружу, птенец долго выглядывает в окошко, смотрит в том направлении, куда скрылись его собратья, не решается покинуть жилище, примеряется, раздумывает.

Во время этого необыкновенно важного события у одного скворечника, в котором остался запоздалый птенец, собралось около двух десятков холостяков. Они молча посматривали на окошко, некоторые из них улетали, некоторые прилетали. На скворчонка — никакого внимания. Он одинок, родители его исчезли вместе с выводком. Наконец последыш набирается решимости, выскальзывает из своего убежища, часто-часто взмахивая крыльями, отправляется в первый полет.

«Совещание» скворцов продолжается весь день. И — никаких скандалов, ссор или попыток занять освободившуюся квартиру. Лишь один раз двое забияк, сцепившись, упали на землю.

На следующий день у скворечника сидит новый владелец и распевает песни. Он очень музыкален, талантливее своего предшественника. В его песне хорошо слышится крик жеребенка. Он часто его повторяет. Поет день, два. Иногда к нему прилетает его подруга. От претендентов никого не осталось!

Я вспоминаю, сколько ссор было весной возле новых скворечников. Желающих в них поселиться — масса. А возле старых — почти никаких недоразумений.

Во всей этой удивительной истории, могущей вызвать иронию у тех орнитологов, которые предпочитают смотреть на птиц больше через мушку ружья, нежели через бинокль, непонятно, как скворцы узнали, что пришла пора вылетать птенцам, как «решили» между собою, кому принадлежит право занимать жилище, кто и как «выдал ордер» на заселение освободившейся жилой площади.

Проходит пара дней, новые жильцы жизнерадостны, распевают песни, выбрасывают хлам, принадлежавший прежним владельцам, носят новый строительный материал.

Молодежи, родившейся в этом году, не видно. Улетели все сразу, наверное, кочевать, учиться житейским делам, набираться опыта в других местах, чтобы не мешать новым парам заниматься заботами по воспитанию потомства. В таком распорядке жизни заложена большая мудрость. Нельзя истощать угодия, где воспитываются малые дети.

Новый поселенец-самочка подолгу сидит во входе, высунувшись наружу. Эта поза означает, что жилище занято, пролетайте мимо, нечего вам здесь делать. Самец распевает, носит всякую строительную мелочь. Самка придирчива. То, что приносит супруг, нередко выбрасывает.

Иногда самец, нахватав мелких растений, усаживается возле скворечника и не торопится расставаться со своим грузом, использует минуту отдыха, музицирует, не раскрывая рта, с пучком растений, очень напоминая усатого старика. Горлышко его трепещет, перья нахохлены.

Вечером обе птицы улетают на ночлег.

Я долго раздумываю об удивительном порядке смены поколений скворцов в скворечниках. Мирная смена, конечно, не случайна, и мне кажется, что птицы долго не теряют родственных связей. Первыми занимают скворечники старики — родители, затем по старшинству — их дети, потом, возможно, внуки. Все это может показаться невероятным, но чутьем натуралиста я верю в существование подобного, если хотите, «родового строя» общественной жизни скворцов. Когда-нибудь, возможно, это смелое предположение будет подтверждено орнитологами, сейчас же, при современном уровне нашего знания сокровенных сторон поведения животных, оно звучит, как любит говорить ученый народ, «антропоморфически». Слова «общественная жизнь скворцов» я употребил не случайно. Большую часть года эти птицы проводят в тесном окружении себе подобных, кочуя с места на место большими стаями. Ближайшие же родственники обыкновенного скворца — розовые скворцы, те и гнездятся совместно колониями.

У скворцов появились маленькие птенчики второго поколения, пищат слабенькими голосочками. Родители носят пищу редко — в основном мелких насекомых. «По Сеньке и шапка». Один чужой скворец прилетел к скворечнику. Быть может, неудачник, холостяк, или прежний жилец. Хозяева, выглядывая из летка, долго косились на пришельца, потом прогнали. Тогда назойливый гость, улучив момент, все же тихонько проскользнул в скворечник. Захотел полюбоваться чужими детками! Но вернулась хозяйка. Из деревянного домика раздался шум, писк, крик, потом из него высунулся скворец и заорал громким голосом, пытаясь вырваться наружу. Сзади его за хвост трепала хозяйка. Наконец высвободился, улетел и больше не появлялся.

Иногда к скворечнику подлетает воробей. Наклоняя головку в разные стороны, он долго и внимательно прислушивается к доносящемуся из чужого жилища писку. Скворцы не обращают на него внимания: пусть любопытствует!

Как-то вместе с родителями прилетели молодые скворцы. Проведали родную сторонушку, посидели на проводах, посмотрели. Один серенький глупышка долго клевал большой коричневый изолятор. И улетели.

Пришло время, и второе поколение вылетело, и опустели скворечники.

Молодые скворцы полиняли, нарядились в костюм взрослых, хотя немного все же отличаются от них, не такие черные, не такие блестящие. Как-то прилетели шестеро, сели на провода, один из них запел и закричал коршуном.

— Наш скворушка прилетел! — невольно вырвалось у меня громкое восклицание.

Скворцы спустились к скворечнику, поочередно побывали в нем, поочередно же, высунув из него голову, погрозились раскрытым клювом, будто заявляя собственность на покинутый домик, погонялись друг за другом, как это делали родители весной, отвоевывая себе жилище, и, побаловавшись, улетели.

Лето кончилось. Исчезли скворцы, галки перестали садиться на опору электропередачи. Ночи стали тихие, длинные и не такие, как прежде. Не стало и сверчковых песен, как будто по уговору, оборвались сразу, неожиданно. Только утром, когда солнце обогрело землю, в углу сада чиркнул сверчок-трубачик раз, другой и замолк. Наверное, последний…

Вспоминается еще несколько случайных наблюдений над скворцами.

Нам предстояло переехать на пароме через реку Или, и кто знает, сколько времени отнимет у нас эта переправа. Поэтому проснулись рано, быстро позавтракали, собрали палатки, погрузили имущество на машину и тронулись в путь. Солнце только что поднялось над пустыней, осветило далекие сиреневые горы Джунгарского Алатау, заиграло на пожелтевших листьях разнолистного тополя. Деревья здесь росли маленькими рощицами или поодиночке, на значительном расстоянии друг от друга, напоминая африканские саванны.

Далеко впереди появилась синяя полоска тугаев, блеснула на солнце ниточка реки. Вот мы и возле Или, смотрим в ее мутные воды. Паром находится на противоположном берегу, далеко, не видно, что с ним. Возле переправы уже скопилось несколько грузовых машин, толпятся люди. Почему-то все подняли кверху головы, смотрят на небо, куда-то показывают руками, о чем-то оживленно говорят. И мы все, будто сговорившись, без слов подняли головы, разглядываем синее небо.

Сперва я не могу понять, что происходит. Вижу, высоко в небе вьется штопором громадная стая скворцов и поднимается все выше и выше. Вверху стая узкая, заостренная, плотная, внизу — широкая, растянувшаяся. Потом замечаю: впереди стаи кверху стремительно мчится большая черная точка. В бинокль становится яснее, черная точка — ворона. За нею будто гонится многотысячная стая скворцов. Вот ворона сделала плавный круг, и так же плавно выстроились за нею скворцы, упала книзу, и острый конец стаи распался, стал головокружительно падать. Ворона поднялась кверху, скворцы немного от нее отстали, потом бросилась прямо в самую гущу птиц, и те, расступившись, образовали вокруг нее хоровод, понеслись за нею послушной свитой.

Нет, скворцы вовсе не гоняются за своим случайным предводителем, как мне сперва показалось, это просто игра, забавная, вычурная, и верховодит ею неожиданный командир полетов.

Вот бы заснять всю эту необычную картину при помощи телеобъектива на киноаппарат! Кто поверит в то, что сейчас происходило перед нашими глазами?

Долго стая скворцов совершала сложные виражи, падения и взлеты во главе с черной вороной. И, что удивительнее всего, вся стая летала точно над рекой, не отходя от нее в сторону, но на большой высоте постепенно продвигаясь к западу по ее течению.

Вскоре стая птиц стала едва заметным легким облачком. Потом от нее отделилась слабо различимая черная точка и пошла кругами вниз. Командир полетов устал и отправился отдыхать после столь длительного развлечения. Игра птиц закончилась. Стайка скворцов тоже снизилась, потонула на фоне далеких синих гор. В это время к берегу подошел паром. Пора было грузиться…

Как уже было сказано, скворцы — насекомоядные птицы, хотя иногда они пробавляются спелыми плодами, ягодами. Но вот однажды я был свидетелем необычной скворечьей трапезы.

Прервав долгий и утомительный путь и собираясь готовить обед, мы съехали с асфальтового шоссе к небольшой речке. С ее берега со своеобразным гортанным криком снялись потревоженные утки-атайки. Над водой летали сверкающие изящным оперением щурки, проносились озабоченные скворцы. Здесь в обрывистых берегах птицы устроили свои гнезда.

К маленькой протоке подлетает скворец, садится на бережок, склонив голову набок, смотрит на воду и вдруг бросается в реку, едва окунувшись, выскакивает обратно. Бросок оказался не случайным и удачным, в клюве птицы затрепетала маленькая рыбка.

Я поражен! Ну чем не заправский зимородок! Уж не видел ли он, как охотится этот рыболов, и не решил ли ему подражать? Не расставаясь с добычей, скворец пробегает несколько шагов по бережку, поднимается в воздух, трепещет над водой. Он, видимо, не прочь снова нырнуть за другой рыбкой. Но что делать с той, которая во рту, она не кузнечик, не кобылка или медведка, которых можно захватить сразу несколько. Птица снова садится на бережок, как будто раздумывает, потом улетает к обрыву и исчезает в одной из норок.

Никогда я не слышал, что скворец может стать рыболовом. Сейчас в пустыне мало насекомых. Научились же скворцы в городе добывать себе пропитание в мусорных ящиках. Почему бы здесь не заняться рыбной ловлей!..

Наступает осень, и скворцы покидают родную сторону. По сухой и желтой пустыне ветер гонит перекати-поле, и мы, подумывая о предстоящем ночлеге, сворачиваем к горам, рассчитывая найти там уютное место для бивака.

Едва мы остановились в ущелье, как над головой что-то сильно зашумело. Собака вздрогнула и помчалась за холмы. Но никто не заметил, что случилось.

Солнце опустилось за горы, в ущелье легла глубокая тень, и только скалистые вершины долго краснели от потухавшей зорьки.

Рано утром тот же резкий и непродолжительный шум снова раздался над биваком. А потом еще и еще. На этот раз я узнал, в чем дело: над ущельем будто по заранее проложенному маршруту, без единого крика, деловито и поспешно пролетали небольшие стайки скворцов. Они держали путь строго на юг, очевидно, покидая свою родную северную сторону.

Быть может, это одна и та же стайка совершала забавный и непонятный круговой полет над горами? Но стайки были разными по количеству ее участников, и малыми, и большими.

Долго, почти до полудня летели скворцы, около двадцати стаек промчалось над ущельем.

К вечеру захмурило небо, поползли темные тучи, потянуло сыростью, холодом. Ночью несколько раз принимался накрапывать дождик. Утро было неприветливое, серое. Мы быстро собрались и поехали вниз, к реке Или. Несколько стаек скворцов обогнало нас, несколько других пересекло дорогу: они летели из других ущелий. Вскоре по радио мы услышали, что на севере Казахстана похолодало, пошли дожди со снегом.

Не зря скворцы так дружно отправились в дальнее путешествие!

Спутники человека

За зиму промерз сад дачного участка, вся жизнь в нем затаилась почечками, семенами, росточками, яичками, личинками и куколками насекомых. Лишь по вечерам появляются извечные спутники человека — воробьи и, завидев меня, напуганные, шарахаются в стороны. Отвыкли за зиму! Рано утром они улетают в сторону города и там промышляют на помойках.

Воробьи — двух видов, полевые и домовые. Оба вида живут бок о бок, вместе, селятся под крышами дачных домиков, не обращая внимания друг на друга и не враждуя между собой. Полевой воробей ярче, красивее, с шоколадно-коричневой шапочкой, белым ошейником и черным горлом. У самочек черное горло и белый ошейник меньше, окраска не столь ярка. Домовой воробей окрашен скромнее полевого. У самца шапочка менее нарядна, белого ошейника нет, на горле не черное пятно, а всего лишь полосочка. Самочка же совсем серенькая, с охристой или беловатой полоской над каждым глазом.

За зиму наша стайка воробьев уменьшилась. Я не обмолвился и «нашей стайкой» назвал не случайно. Всю зиму в нашем домике ночевали эти шумные и деятельные птицы. Наверное, часть из них погибла, другие остались в городе или расселились по другим местам. Среди серой братии полевых воробьишек появились совсем черные, вымазанные сажей и прокопченные дымным воздухом горожане. Наверное, каждый год воробьи-горожане уходят жить в поле, поселяются на дачах. Мы, люди, тоже скрываемся из города.

Наступила весна, и я заметил: когда воробьям приходит пора заботиться о потомстве, очень оживленные и крикливые самочки начинают пищать, как птенчики, и трепетать полураскрытыми крылышками. Наверное, объясняют друг другу, что кончились зима и кочевки, пришла весна и вместе с нею пора заботы о потомстве. Что может быть сильнее родительских чувств! Подобное же поведение я наблюдал и у ласточек, и, возможно, оно широко распространено среди мелких птиц.

Зимою голодающие дачные кошки, оставленные на произвол своими легкомысленными хозяевами, приучились охотиться за воробьями. Сегодня я был свидетелем необычного происшествия. На участке соседа, на опавших с деревьев и подсохших от теплых весенних лучей солнца листьях, разлеглась кошка и стала как-то необычно кататься по земле. Ее странное поведение привлекло мое внимание.

Кошку мгновенно заметили сидевшие стайкой воробьи, а так как до нее было метров тридцать, перелетели на другое дерево поближе и, склонив головки, замерли.

Кривляющаяся кошка и стайка воробьев, молчаливо наблюдавшая за нею, — такое я увидел впервые в жизни.

Вскоре воробьи один за другим с ветки на ветку стали опускаться ниже. Самый любопытный из них подскакал к кошке совсем близко. Сейчас ему достанется!

Мне бы посмотреть до конца представление. Но не выдержал, спугнул коварного хищника. Кошка умчалась, а воробьи разлетелись во все стороны. Тем все и закончилось!..

Потом два дня шли теплые дожди, почки набухли, зазеленела трава, и воробьи впервые умылись, стали чистенькие, красивые. Пока было холодно, они не принимали ванны. Самый черный воробей, «негритенок», как я его прозвал, потемневший от ночлегов в трубах городских домов, тоже посветлел, но все же не отмылся как следует. Уж очень был грязный.

Две трясогузочки крутятся на свежевскопанных грядках, выискивая толстых личинок хрущей, согнутых скобочкой гусениц бабочек-совок. Каждая находка обязательно сопровождается торжествующим писком: очевидно, для того, чтобы сообщить своей спутнице, что, мол, здесь есть добыча, надо продолжать охоту.

Копая грядки, я набрал десятка два личинок хрущей и сложил их в банку. Трясогузки заметили, подбежали к банке, стали в нее заглядывать, стукать клювиками по стеклу. А забраться в нее или боялись, или не догадывались. Пришлось высыпать личинки на землю. Какой тогда поднялся торжествующий писк!

Воробьи все видели, все заметили. Забыли ссору со скворцами, набросились на личинок хрущей.

Всем хватило добычи. Трясогузки же так насытились, что, усевшись на яблоньке, даже вздремнули. Никогда не видал я такую энергичную и непоседливую птицу сонной…

Сады разукрасились нежно-розовыми облаками цветов урюка. На деревьях сидят воробьи и — вот негодяи — клюют прилетающих на цветы насекомых-опылителей.

Наступил массовый брачный вылет крылатых самок муравьев-жнецов. Одна самка упала у моих ног. Я посадил ее на палец. Она быстро с него взлетела и стала подниматься. Отправилась в далекий брачный полет. Но странницу заметил воробей (наверное, не случайно сидел на проводах электропередачи), догнал, схватил, проглотил…

Воробьи постепенно привыкают к людям. Подбирают крошки, обследуют миску собаки.

По единодушному заключению, один из моих соседей — неважный дачник. Третий год, как заложил фундамент, а домик не строит. И сад запустил. Но этой весной воодушевился, привез доски, песок, паклю и… успокоился. Пакля пришлась воробьям кстати. Один за другим потащили ее в гнезда: подстилочка из пакли мягкая, нежная. Слух о бесхозном стройматериале прошел по всему дачному поселку. Отовсюду слетелись пернатые строители, всю паклю растащили.

С каждым днем теплеет. Весна набирает силу. Воробьи приспособились, большой компанией заселили щель под коньком крыши дачного домика. Теперь каждая пара подсматривает друг за другом. Вот один принес две тонкие соломинки, но сел на крышу неудачно, заскользил лапками вниз по гладкому шиферу, как на коньках, от неожиданности уронил ношу. Одну соломинку успел подхватить, другую тотчас же уволок сосед. Теперь воробьи стали домоседами; распределили гнездовья, закончили путешествия, все время проводят на участке, следят за кормушками. Иногда с громкими криками нападают на в чем-то провинившегося собрата. Но тот, кому влетело, после трепки особенно не унывает. Мелкая житейская неудача его не обескураживает.

Когда воробьи после обеда собираются возле стола, чтобы полакомиться крошками, собака, как настоящая собственница, их прогоняет. Но птицы все время начеку и не особенно боятся ее. Для них удирать от собаки, значит играть в легкую опасность. Быть может, и крошки еды, упавшие со стола, они собирают больше по старой привычке, развлекаясь. Сейчас всюду много корма…

В степи, в пустыне у воробьев нелегко со строительством гнезд: подходящих мест мало. Выручает изобретательность.

В годы засухи овец на зимовках приходится кормить сеном, заготовленным в прессованных тюках, обвязанных железной проволокой. Эта обвязка доставляет немало хлопот животноводам. Она цепляется за ноги животных и растаскивается ими во все стороны. Поэтому заботливые хозяева зимовок собирают проволоку и складывают плотными кучками. Издалека такие кучки выделяются на светлом фоне пустыни темным цветом и кажутся кустами.

Один из таких больших железных «кустов» понравился птицам. Когда я подъехал к нему, то из переплетения проволоки вылетела шумная стайка воробьев. Оказывается, за недостатком подходящего для жилища места эта нетребовательная птица использовала проволоку. Она оказалась отличным убежищем. В нее не пробраться хищнику, и змее, охотнице за птенчиками, не вползти.

В одном из таких железных переплетений поселилась даже парочка сорокопутов-жуланов. Эти птички, смелые и сварливые, не потерпели соседства других птиц. Ни одного воробья возле них не было…

Наступило лето. У воробьев появилось потомство. Я наладил магнитофон, протянул к углу веранды микрофон. Там, в гнезде, чирикали птенцы-воробышки. Долго пришлось стоять с микрофоном в вытянутой руке. Запись не удавалась. Заговорило радио, затарахтел мотоцикл, вблизи проехала автомашина, застучали молотком о доски. Два соседа, не смущаясь разделяющей их дистанцией в добрые две сотни метров, стали осведомляться о здоровье друг друга. Звуки, на которые обычно не обращаешь внимания, раздавались со всех сторон.

Зато за время долгого ожидания открылись небольшие секреты воробьиной жизни. Дела, в общем, были просты. Кричал почти всегда только один голодный птенчик. Он тотчас же смолкал, как только получал подачку, и всецело предавался пищеварению. Вместо него заводил концерт другой, проголодавшийся. Как только раздавался крик, старики-воробьи бросались искать добычу и тащили ее. Воробьишки не давали покоя родителям.

И еще выяснилась одна интересная особенность. Насытившись, птенчики замолкали. Но едва только раздавался писк в соседнем гнезде, как сон прерывался и в том, у которого я дежурил с магнитофоном, — там тоже начинался дружный концерт. «Раз соседи просят еду — и нам надо!»

Все же, несмотря на помехи, мне удалось записать разговор птенчиков. Когда же я включил запись на воспроизведение, птенчики сразу же откликнулись, родители забеспокоились и тотчас же принялись снабжать свое чадо едой. И так без конца: едва я включал магнитофон, птенчики принимались пищать. Потом я спохватился: как бы выводок не пострадал от переедания. Эксперименты пришлось прекратить…

Воробьи вывели одно поколение. Принялись за другое. Некоторые же запоздали со вторым потомством. Одна пара таких запоздалышей устроила гнездо под коньком, другая — с краю, под крышей веранды. Птенцы сперва пищали тихо и очень тонкими голосками. С каждым днем их голос крепчал и становился тоном ниже. По звукам можно было судить о возрасте подрастающего поколения.

Как-то над верандой появился одинокий воробьишка. Он набил клюв кормом и долго кружился возле гнезда, никак не мог найти вход в него, заглядывал под каждую дырочку шиферной кровли, наконец все же забрался в гнездо, но не так, как полагалось, а сбоку. Вскоре он снова появился с кормом и — такой бестолковый — опять не мог найти дорогу. Воробей был явно чужим.

Вечером он снова воспользовался отсутствием родителей, прилетел с кормом. Кто он, добровольный помощник? Дядюшка, тетушка, старший брат или сестра, или просто посторонний и сердобольный, чье сердце не выдержало просьбы птенцов.

Наконец рано утром на конек крыши прилетела стайка воробьев. Уселись возле гнезда запоздалышей, сбились кучкой, и каждый пытался забраться в гнездо, посмотреть, кто там.

Родители сердито прогоняли любопытных. Одного из них я хорошо знал. Хвостик у него был жидковатый, в нем не хватало нескольких перьев. Но — удивительное дело! Воробьи крутились только у гнезда под коньком. Гнезду под верандой — никакого внимания.

Кто же воробьи этой стайки? Добрые старые соседи, дальние родственники или повзрослевшие дети? Кочевали по полям, потом, сговорившись, примчались проведать своих. Наверное, птицы хорошо различают друг друга в «лицо» и надолго сохраняют родственные чувства.

Как мало мы знаем об их жизни!..

Дела воробьев-запоздалышей на дачном участке неожиданно закончились. Рано утром желторотые воробьишки вылетели один за другим из гнезда. За выходом в свет зорко следили родители. Теперь я убедился, запоздалышей воспитывали старые опытные воробьи. У них это было, наверное, и не второе, а третье поколение.

Самый маленький и робкий воробьишка долго не решался вылететь из гнезда, все глядел да глядел в сад. Наконец выпорхнул, сел на колышек, но увидел меня, сильно испугался, полетел дальше и приземлился в кустах. Туда мгновенно опустился старый воробей, что-то стал там выговаривать, начирикивать, поучать да наставлять.

Второе гнездо под коньком тоже опустело. Воробьи окончательно закончили сезон расплода…

Запахло осенью. Воздух стал упругим и свежим, удлинились ночи, стали прохладными.

Утром прилетели воробьи, и один из них полез в скворечник. Стали приглядывать зимние квартиры. С высоких густых карагачей раздался громкий хор множества чирикающих воробьев. Старые воробьи давно уже вывели свое потомство «в люди» и, собравшись большими стаями, кочуют, а рано утром долго и шумно судачат. Каково значение этого хорового пения — никто не знает. Теперь так будет всю осень и всю зиму до самой весны…

Утром зашумел наш сад: прилетели воробьи, стали проверять квартиры. Кое-кто потащил соломинки. Выходит, правильный прогноз погоды передали по радио: к концу дня ожидались похолодание, дождь.

В домик поползли гусеницы совок, молоденькие сверчки, забралась и степенная богомолиха.

В подполье незаметно скользнула толстая и предусмотрительная жаба. К вечеру, действительно, пошел дождь и резко похолодало. Он очистил воздух и прибил пыль. Еще больше запахло осенью.

Воробьи толкутся на крышах, присматриваются к старым гнездам: где зимовать, где найти потеплее местечко? Одному понравился приготовленный мною синичник. Но побоялся проскользнуть в узкий леток. Скворечники уже заняты все, из каждого окошка торчат головы. Большие стаи садятся на голые, без листьев, деревья. Отсюда хорошо видно, не застать врасплох недругу.

Как-то на дачу нагрянула стайка воробьев. Птицы долго и шумно щебетали, будто обсуждали какое-то важное событие. И разлетелись по укромным местам, по зимним, заранее распределенным квартирам. Это было самое шумное собрание воробьев в этом году.

— Будет заморозок! — сказал сосед, поглядев на стайку птиц, и пошел закрывать виноград.

Видимо, в предчувствии ненастья воробьи улетели на поля и основательно там покормились. Вскоре нудный и мелкий дождь заморосил над дачей. Парочка сидящих на проводах воробьев стала столбиками: туловище вертикально, хвостик опущен книзу. Так меньше промокнешь.

Вот и зима наступила. Опустели дачи. Трудное время пришло для воробьев. Стали длинными ночи. Вначале в окошко проникает слабый рассвет. Потом светлеет, становятся различимыми предметы. Выбираясь из постели, растапливаю каминок и спешу на улицу. Восток уже алеет, но солнца еще нет, оно за горами. Краснеют облака, застывшие над снежными вершинами, краснеют и далекие ледники, потом они светлеют, становятся золотистыми. Солнечные лучи освещают вершины ближайших холмов. Наконец появляется солнце. Пробуждаются и воробьи и с веселым чириканием принимаются за свои дела. Они собираются стайками возле побуревших сорняков. В то время, когда одни склевывают семена на растениях, другие подбирают то, что упало на снег. Птицы истребляют массу семян сорняков и тем самым приносят пользу земледельцу. Только об этом мало кто знает.

Наши воробьи отличаются от тех, которые обитают в городе. «Горожане» черные от дыма и копоти, здешние же чистые, серенькие. Такие же грязные, наверное, и легкие горожан.

В нашей стране обитает несколько видов воробьев. Из них некоторые не связаны с жилищем человека, такие, как, например, саксауловый и черногрудый воробей.

Черногрудые воробьи гнездятся колониями возле шоссейных дорог в лесополосах. Иногда их так много, что все деревья увешаны гнездами, а в лесополосе стоит несмолкающий гвалт великого множества голосов.

Когда колония располагается по обе стороны дороги, воробьи беспрестанно перелетают друг к другу. В это взаимное визитерство включается и молодежь. Многие из них, неумелые, гибнут, сталкиваясь на лету с автомашинами. Вдоль такой дороги степенно и с достоинством летают коршуны, подбирают столь легко достающуюся свежую добычу. Наверное, совсем разленились, не желают охотиться сами.

Черногрудый или, как его еще называют, испанский воробей — птица-странница, на зимовку не остается и улетает в теплые страны. Гнезда он строит из тонких стеблей растений, предпочитает серую пахучую полынку. Каждое гнездо подобно полому шару, слегка овальному, размером с небольшой арбуз. Вход в него сбоку, незаметный.

Я забрался в лесополосу, заселенную воробьями. Птицы быстро меня заметили, и шумная их стайка разлетелась в стороны. Снял с ветвей карагача несколько гнезд и поинтересовался их содержимым. Все они были пусты, молодежь недавно их покинула. Ложе для птенчиков не особенно комфортабельное, в нем лишь кое-где лежит по одному-два перышка. Но одно гнездо меня поразило. Оно было основательно заполнено, даже, пожалуй, забито свежими плодами дурнишника.

Кому не знаком этот сорняк! Он особенно часто растет по пустыням, по межам дорог, в местах перевыпаса. Овально-шаровидные плоды его размером с небольшую фасолину сплошь покрыты крепкими колючими шипиками. Кончик каждого шипика слегка загнут. Плоды ловко и прочно цепляются за одежду человека; из шерсти животных их вытащить трудно.

Зачем воробьи натаскали в свое гнездо дурнишник, какой от него прок? В пищу его птица вряд ли может использовать, так как до семечка добраться непросто, оно одето твердой, да и колючей оболочкой. Неужели для того, чтобы жилище никто не занял? Возвратясь на родину, хозяева застанут свой дом целым, невредимым и незанятым. Ну для чего же более!

Каждое сложное явление трудно додумать до конца. Прошло несколько дней, и мне пришло в голову другое объяснение странной находке. Пожалуй, оно более правдоподобное. Скорее всего, в лесополосе прижилась лесная соня. Разоритель птичьих гнезд, она находила для себя среди воробьев отличную добычу. Сони на зиму в гнезда часто запасают плоды, ягоды. Но колючий дурнишник? Впрочем, здесь более не было никакой другой растительной пищи…

Однажды я встретил необычную компанию черногрудых воробьев.

…Нас окружают бесконечные сухие холмы, сизая полынка, крохотные кустики боялыша. Мы едем в горы Чулак. Неторная пыльная дорога и жаркое солнце порядком надоели. Все ближе выжженные горы Чулак. Наконец сворачиваем с дороги в ущелье. Судя по карте, это ущелье Чулак-Джигде. Может быть, там есть ручеек и тень.

Есть в ущелье ручеек. Он журчит, скрытый извилистой полоской зарослей таволги, и теряется в сухих камнях у входа в ущелье. Теперь надо найти тень. Судя по названию ущелья, здесь должно расти колючее дерево джида, или, по-русски, — лох. Поедем дальше.

За поворотом открывается узкая и зеленая стена тростника, такого заметного среди желтых и красных выгоревших гор пустыни, и еще что-то странное виднеется, какой-то большой крутой, как полушарие, бугор, весь в яркой и сочной зелени. На нем, подобно косматой шапке на голове, растет несколько деревьев лоха, густой барбарис. До основания бугор покрыт сочными травами. Все деревья усажены темными кучками соломы и травы. Из-за них они такие нелепые и лохматые. Странный бугор, почему такой зеленый, крутой среди голых сухих скал?

С бугра раздается неумолчный гомон птичьих голосов. Едва мы подходим к бугру, гомон усиливается, большая стая черногрудых воробьев с шумом взлетает с косматого бугра и, рассевшись по скалам, принимается перекликаться тревожными голосами. Вокруг бугра расположены древние холмики-могилы из камней, полузасыпанные землею.

Видимо, кто-то навещает колонию воробьев, разоряет их гнезда, так как на земле валяются разрушенные гнезда, пестренькие разбитые яички и среди них два больших белых яйца. Кто же тут разбойничает? Пустынный ворон, хорь-перевязка, дикая кошка?

Как же мог возникнуть этот странный и ни на что не похожий бугор? В этих краях близ реки Или я встретил бугор еще большего размера, но пологий и с ключиком прозрачной воды на самой вершине. Видимо, ключик поил землю, и вокруг него росли травы и деревья. Ветер постоянно заносил их пылью. Но ручеек упрямо пробивался кверху и так же постепенно над ним рос холм. Наверное, и здесь произошло нечто похожее. Только ручеек все же оказался побежденным ветром, его окончательно занесло землею. Но он не погиб, живительная влага его находится внутри бугра и питает лох, барбарис и сочные зеленые травы.

В том, что ручеек пробивался кверху, засыпаемый землей, необычного ничего нет. Видимо, он тек с гор под землей, в скальных породах, и вся его судьба объяснялась физическим законом сообщающихся сосудов.

Пока мы рассматриваем бугор, крики воробьев становятся все громче и пронзительней. Трудно вынести такой гомон, и мы вскоре покидаем это странное место.

Вокруг царит тишина, стоят, не шелохнутся высокие тростники, замерли в извечном покое красные, обожженные солнцем скалы, и только едва слышно журчит ручей среди зарослей таволги…

Крошечная роща

Дорога отошла от берега, и синий Балхаш скрылся за желтыми, сгоревшими под солнцем холмами. Вокруг потянулась скучная пустыня.

Летом пустыня безотрадна. Ни крохотного кусочка зелени, все вымерло, погрузилось в сон. Но вот наконец машина взметывается на высокую горку, и с нее открывается и сверкающее изумрудом озеро, и низкие берега, поросшие серо-зелеными солянками, и странные ярко-красные обрывистые горки, подошедшие к самому берегу. Я помню это место еще по давним своим путешествиям. Хорошо бы там остановиться. Дороги туда нет. Придется пробираться по пухлому солончаку через бугры и сухие кустарники.

Вдали, у самого берега, показывается крошечная рощица из каратуранги. Путь к ней тянется медленно. Мы довольны. Как хорошо на берегу озера, да еще и среди деревьев. Листья на каратуранге пожелтели и сверкают золотом, вдоль берега — полоска красного песка, красная и вода у берега, дальше она оттеняется чудесной синевой. Здесь много отличного сухого топлива и уютно в тени. Эта рощица — первая, встреченная нами на северо-западных голых и диких берегах озера.

Мы здесь не одни поклонники этой маленькой рощицы. С ветки на ветку весело прыгает синичка, ковыряется острым носиком под корой, заглядывает в щелочки, рыскает среди веточек, искоса поглядывая на нас зоркими черными глазами. Рощица маленькая, не более пятидесяти метров в длину, куда птичке деться, приходится быть вместе с нами.

Из-за кустика неожиданно кверху взлетает с криком и садится на ветку дрозд-деряба. Еще один житель леса оказался в этой пустынной местности! Ну что же, как-нибудь уместимся! Дрозд опасливо сторонится нас, улетает в заросли солянок, но вскоре я вижу его настороженную головку мелькающей между травинок на земле под деревьями. Потом неожиданно появляется удод и долго то одним, то другим глазом разглядывает нас и наш бивак. Удовлетворив любопытство, он исчезает и более не появляется.

Один дрозд, одна синичка, один удод! Еще, быть может, кто-нибудь покажется?

Брожу по берегу, рассматриваю следы. Пробежала лисичка по кромке берега, прошелся волк. Откуда-то с красных гор приплелся барсук, побродил немного у воды и отправился обратно в пустыню. Вдоль берега летают бабочки-белянки и желтушки. Найдут крохотный лиловый цветок осота, усядутся на него, пытаясь добыть капельку нектара. Я знаю, бабочки-белянки и желтушки — путешественницы, сейчас они кочуют к югу, и, видимо, издалека. На юге они проведут зиму, а весной полетят обратно, как птицы, на свою родную сторону. Но на их пути — большое озеро, и бабочки не решаются лететь напрямик, обходят его стороной. Далеко им, бедняжкам, придется отклониться в сторону от прямого пути.

Иногда появляется стремительный в полете, отличный пилот бражник-языкан. Он недолго крутится в прибрежных зарослях, потом, будто разобрав, что перед ним немалая водная преграда, набирает высоту и направляется прямо на юг. Бражник — тоже путешественник. Ему хорошо, у него отличные крылья и приличная скорость.

Увлекся следами, и до сознания не сразу долетают далекие крики с бивака.

— Скорее сюда, — кричит Николай. — Тут еще птица появилась!

Ну, раз появилась птица, значит, надо спешить и на ходу не забыть взвести курок фоторужья, приготовиться к «выстрелу». Я вижу совсем непонятное. Ни разу как будто не встречал такой птицы. Совсем необычная, незнакомая, и вместе с тем что-то смутное и близкое чудится в ее облике. Размером с галку, почти черная, с яркими светлыми продольными пестринками на теле, крепким удлиненным клювом, она мне кого-то сильно напоминает. Мучительно пытаюсь вспомнить и не могу.

Незнакомка неосторожна, подпускает к себе близко и милостиво разрешает навести фотоаппарат. Так себя ведут обитатели глухих мест, незнакомые с человеком. Но когда я пытаюсь приблизиться, она обижается на мою фамильярность и сперва с дерева на дерево прыгая, мчится в сторону, а потом скрывается в пустыне.

— Пропала моя незнакомка! — досадую я сам на себя. — Так и не успел узнать, кто она такая. Хорошо, если снимок окажется удачным, а если нет?

Я опять направляюсь смотреть следы на берегу. С бивака же снова раздается крик, снова появилась та же птица.

Теперь я осторожен, птица проникается ко мне доверием, крутится в рощице, то рыскает в ветках, то копается на земле под деревьями.

Мы прожили в рощице два дня. И два дня вместе с нами пробыла и незнакомая птица. Под вечер она забралась на вершину самого высокого дерева и громко закричала. Крик ее сразу же воскресил в моей памяти глухие уссурийские кедровые леса, и живо вспомнились такие же темные, с белыми пестринками птицы, всегда с любопытством разглядывавшие наши стоянки с вершин великанов-кедров. Это была кедровка, жительница хвойных лесов, любительница кочевать, кричать звонким голосом в тихом лесу.

Как я не смог опознать так хорошо мне знакомую птицу? Не смог лишь потому, что уж слишком неожиданной была встреча с ней, типичным жителем тайги, в этой крошечной рощице среди громадных просторов выжженной солнцем пустыни, у дикого синего соленого озера.

Кедровка прокричала еще раз, взмахнула крыльями и, как и бражник, поднялась высоко в воздух и полетела прямо через озеро к югу и растаяла в синеве неба.

Откуда она взялась? Не из северных ли сибирских лесов? Куда она полетела? Не в еловые ли леса Джунгарского Алатау? До них было не так далеко, каких-нибудь три-четыре сотни километров. Кто она, эта смелая одиночка-путешественница, что ее вынудило отправиться в столь далекие страны? Не та ли охота к перемене мест, которая и нас заставляет бросать насиженные привычные поселения и отправляться в дорогу?

— Счастливого пути! — прокричал я вслед улетавшей птице.

И помахал шапкой.

— Счастливого пути! — прокричали вслед за мной хором мои спутники.

Звон проводов

Мы проснулись поздно. После холодной ночи были так приятны теплые лучи утреннего солнца. В воздухе еще чувствовалась прохлада, и не хотелось выбираться из спального мешка. Запели жаворонки, где-то далеко прокричали утки-атайки, судя по голосам, почти рядом пронеслась стайка чернобрюхих рябков. Но вот в знакомую мелодию просыпающейся природы стали проникать странные звуки. Это были тонкие позвякивания, сопровождающиеся низким гулом. Позвякивания становились все чаще и чаще, а гудение громче. Все это напоминало немного звон телеграфных проводов, предвещающий непогоду.

Вчера вечером, выбирая место для бивака, я заметил с холма линию телеграфных проводов и столбов. Неужели незнакомые звуки неслись оттуда? Но воздух был совершенно неподвижен, ветер затих еще в начале ночи. Мой товарищ тоже услышал странные звуки и, высунувшись из спального мешка, прислушивался.

Пора вставать, готовить завтрак, а заодно и выяснить источник странных звуков.

Наспех одевшись, я пошел к телеграфной линии. Местность здесь была красивой. К серопольной пустыне примыкали желтые барханы, причесанные ветром и разукрашенные песчаной акацией, джузгуном и цветущим диким луком. Вдали за желтыми барханами тянулась бесконечная, начавшая желтеть, пустыня, а на горизонте виднелись сиреневые горы Чулак. Телеграфные столбы некоторое время тянулись вдоль берега Или, а затем сворачивали от него и скрывались за холмами.

Звуки становились все громче. Теперь было совершенно ясно, что кто-то быстро и беспрестанно ударял по проводам, и они, вибрируя, громко гудели и позвякивали.

Осторожно осматриваясь, я стал перебираться с бархана на бархан вдоль линии столбов. Но вскоре заметил, что звон проводов стихает. По-видимому, я пошел не в ту сторону. Тогда, повернув, поспешил прочь от реки, в пустыню. Теперь странные звуки становились громче. Вот у большого бархана провода так громко позвякивают, будто по ним щелкают пули. Что же там происходит за барханом? Но за ним открывается бескрайняя пустыня да ровная, как струнка, линия столбов, уходящих к далекому горизонту. И никого нет, только вьются в воздухе птицы, взлетают и садятся на провода.

Осторожно подхожу ближе, вынимаю бинокль и узнаю золотистых шурок. Они что-то делают, чем-то очень заняты и беспрестанно реют над небольшой зеленой низинкой, поросшей травой. Здесь, видимо, весной была вода, и почва еще сохранила влагу. На лету каждая птица, слегка прикасаясь к травам, схватывала кобылку, взлетала кверху и садилась на провода.

Так вот откуда эти странные звуки! Стайка шурок затеяла охоту, а провода использовала как своеобразную кухню для приготовления пищи. Зажатую в клюве кобылку шурка ударяла о провод с одной и с другой стороны от себя поочередно, и тогда длинные ноги, обломки крыльев, все грубое и непригодное для еды падало вниз. Обработав таким путем насекомое, птица его заглатывала и снова летела к зеленой ложбинке за очередной добычей.

Кто бы мог подумать, что шурки, считающиеся злейшими истребительницами пчел, охотятся на кобылок да еще так своеобразно их поедают. Интересно узнать, сколько кобылок они излавливают за день. Наверное, немало!

Высокое покровительство

Один из распадков на южном склоне небольшого пустынного хребта Малай-Сары перекрывается поперек длинной и ровной, как натянутая ниточка, грядой причудливых красных скал. Под ними крутой склон засыпан крупными обвалившимися камнями.

Ветер дует с юга, врывается в распадок, налетает на красную гряду и мчится дальше через горы и скалистые вершины. Стоит на редкость теплая осенняя пора, солнце греет, как летом, хотя ветерок свеж и даже прохладен.

Над скалами собрались вóроны и в восходящих токах воздуха парят компанией, зычно, по-разному перекликаются, затевают веселые игры. Появилась пара планирующих коршунов. Вóроны попытались с ними затеять игру, но хищники, ловко увертываясь, широко распластав крылья, важно поплыли к югу. Им некогда, они летят на зимовку.

Взлетела пустельга. Ловкая, быстрая, лавируя в воздухе, покрутилась с одним вороном, с другим и исчезла. Торопливо промчалась стайка сизых голубей. Из скоплений камней, упавших на землю, с шумом вспорхнула стайка кекликов. Птицы расселись на красной гряде и стали оживленно перекликаться.

Вокруг просторы, безлюдье, тишина, извечный покой.

Приглядываюсь к скалам. Кое-где они необычные, в глубоких ячейках, выточенных тысячелетиями ветрами. В одном месте вижу гнездо орла. К нему не подобраться.

Здесь, оказывается, он жил не один. Снизу, под выступом, на котором устроил гнездо хищник, приклеила изящную чашечку, вылепленную из глины, горная ласточка. Близкое соседство с орлом ее не смутило. Чуть сбоку небольшая ниша тщательно залеплена глиной, и в ней виден маленький круглый ход. Это гнездо веселого крикуна и бойкого жителя гор — скалистого поползня. Рядом с гнездом орла — глубокая щель, занятая гнездами сизого голубя, а ниже из двух глубоких ниш торчат соломинки жилища каменки-плясуньи.

Удивительное место! Хищные птицы обычно никогда не трогают возле своего гнезда других птиц. Быть может, сказывается особый расчет: когда приблизится враг, соседи дадут знать, поднимут крик и суматоху. Как бы там ни было, под высоким покровительством здесь собралось разноликое общество пернатых.

На островах Балхаша

…Более пятнадцати лет пролежала в бездействии моя складная лодка-байдарка. И вот сейчас на берегу Балхаша мы пытаемся ее собрать. Великое множество давно забытых терминов, упоминающихся в инструкции, привели нас в смятение. Где бимсы, что такое шпангоуты, что считать штевенем, и куда запропастились фальшборты? Постепенно мы разбираемся в премудростях конструкции нашего суденышка, радуемся его добротности, сочетающейся с элегантностью внешнего вида.

Потом над нами — синее небо, жгучее солнце, вокруг голубой простор воды, а впереди темная полоска — наша цель, первый остров из многочисленных островов озера Балхаш, больших, маленьких, совсем крошечных. С непривычки грести трудно, но наша байдарка без груза легко скользит, рассекая небольшие волны, а темная полоска острова растет, ширится, и вскоре мы ступаем на его таинственный берег.

Больших островов уже нет без человеческих поселений. Маленькие же, не обжитые человеком острова у меня всегда вызывали интерес. В них чудится особенный мир животных и растений, живет он по-особенному и вольно, как жили в очень давние времена. Там все должно быть не так, как на материке, жизнь островитян складывается на каждом клочке земли, окруженном водою, по своим неповторимым законам.

Наш первый остров небольшой, метров двести в длину, пятьдесят — в ширину. Его берега сложены из крупных белых камней. С одной его стороны высится крутая скала, другой край заняли тростники. К ним примыкают небольшие заросли тальника. На остальной части — типичные растения каменистой пустыни. Но они не такие, как там, на материке, а чистые, раскидистые, целенькие и, не тронутые скотом, благоденствуют. Цветут дикий чеснок, астрагалы. Разукрасились семенами кустики курчавки. Светло-зелеными куртинками пышно разрослась пахучая полынь.

Знакомлюсь с птичьим населением островка. Здесь живет пара ворон, их гнездо расположено на самом густом деревце. На земле под деревом валяется много скорлупы крупных яиц. Вороны основательно поразбойничали не только на своем, но и на других островах. Разорять гнезда птиц они большие мастера. Парочка горлинок испуганно вылетает из прибрежных кустиков и уносится вдаль. И больше — никого. Ни ящериц, ни жаб, ни лягушек, ни змей. Если что и было, то все истреблено черными хищницами.

В этот же день нам не удалось сделать задуманный рейс на ближайший островок. Поднялся восточный ветер, и озеро зашумело волнами. Наконец ветер успокоился, вода, которую он нагнал на западный берег Балхаша, ушла, обнажив песчаные отмели. На следующий день мы плывем к маленькому островку. Возле него выглянули из-под воды камни, и я удивляюсь тому, что они такие ярко-зеленые. Здесь, оказывается, у берега обильно разрослись зеленые водоросли. Даже мир водорослей живет по-своему у каждого островка, подстраивается к сложившейся здесь обстановке.

Островок сложен из крупного камня. Он шагов тридцать в длину да метров десять в ширину. Пересекаю островок поперек, и вдруг из зарослей травы, из-под самых моих ног, громко хлопая крыльями и задев ими за мою руку, вылетела кряковая утка. Описала круг над островком и села на воду вблизи. На земле, под зарослями трав, я вижу большое, круглое, покрытое пухом, гнездо и в нем девять яиц. Чуть не наступил на них!

Бедная кряква! Не посчастливилось ей вовремя вывести свое потомство, ее постигла неудача, и скорее всего из-за тех ворон, которые угнездились на первом островке. Теперь с запозданием она стремится наверстать упущенное. Скорее надо выбираться с островка одинокой кряквы и плыть к биваку.

Наверное, кряква была очень осторожна и, зная своих недругов, появлялась на озере только ночью, когда вороны спали. Как бы теперь они не заметили утку и не догадались, в чем дело.

Коварный Балхаш с его неожиданными штормами заставил отказаться от складной байдарки. Пришлось искать более надежное суденышко. И вот, после долгих хлопот, в нашей машине новая резиновая лодка «Пеликан». Она тяжела, объемиста, и наш «газик» теперь загружен почти до самого верха. Но отзывы о лодке самые похвальные: она устойчива и может работать с подвесным мотором.

На машине нелегко пробраться к берегу через крутой и высокий вал из мелких камешков. Колеса мгновенно зарываются по дифференциал, и наш сухопутный корабль прочно садится на землю. Здесь зона, недосягаемая для владельцев легковых машин. Но нам помогают передний мост и демультипликатор. Неважно, как будем выбираться обратно, после города, долгой дороги, жары и духоты всем так хочется поскорее к воде, к берегу с набегающими на него лазурными волнами.

Наконец пробились к самому берегу, добрались до озера. И сразу же впереди, в километре, увидали совершенно черный и скалистый высокий остров. Его чернота была необычной. Будто громадный массив каменного угля неожиданно вырос среди озера, мрачный и угрюмый среди ослепительного сияния неба и воды.

— Какой он черный! — удивился Николай.

— Какой он страшный! — добавила Ольга.

Но в этот момент краешек острова неожиданно засветился ярким желтым пятнышком, оно стало шириться, расти и вдруг, будто сняли темное покрывало, остров засверкал под солнцем желтыми, красными, зелеными скалами. Только тогда мы догадались, в чем дело. Темное покрывало оказалось тенью от облачка. Она сошла с него и улеглась рядом синим пятном на голубовато-зеленой воде.

Плоская лепешка на воде, которую легко и игриво болтают волны во все стороны, — таково первое ощущение от нашего нового суденышка. И старенький моторчик бормочет шумливо, с перебоями. Ветер свеж, и если двигатель заглохнет, унесет нас в открытое озеро, и тогда неизвестно, как добираться обратно. Коротенькими маленькими веслами не управишься.

Лодку болтает с боку на бок, иногда подбрасывает кверху, и тогда она с шлепком плюхается широким дном о воду. Брызгами залило одежду, небольшая лужа воды скопилась и на дне.

— Нет, — говорю я своему напарнику, — не нравится мне зависеть от этой железяки!

Но, слава богу, остров все ближе, мы поворачиваем к его подветренной стороне, и здесь — какая благодать, так тиха и спокойна вода, и нет волн с белыми гребешками.

На острове хорошо! Нет следов домашних животных, и чистые травы растут возле самого берега. В куртинке цветущего шиповника тихо реет стайка стрекоз-стрелок, и такими нарядными кажутся изумрудно-зеленые самцы по сравнению со своими скромно окрашенными охристо-зелеными подругами. Жужжат пчелы в белых зарослях толстолистного клоповника, от его мелких цветков исходит нежнейший аромат.

Наш фокстерьер прежде всех выскочил на берег, забрался на вершину крутых скал. Оттуда раздаются громкие и тоскливые крики. Я спешу наверх и вижу пустынного кулика-авдотку. С полураскрытыми крыльями она бежит впереди собаки. Фокстерьер умен, знает — птиц трогать нельзя, да и нет смысла за ними гоняться, все равно поднимутся в воздух, оглядывается на меня, садится, не переставая наблюдать за незнакомкой.

Из сухой и коричневой травы вылетает другая авдотка. Обе в страхе планируют и в панике мечутся по траве, оглашая воздух тоскливыми и громкими криками. С обрывистых скал вылетают несколько галок и поднимают гвалт, летая над нами. Галки-авдотки: да скоро ли вы замолчите! Так хочется побыть в тишине в этом нетронутом человеком уголке природы.

Остров небольшой, слегка вытянутый, длиной около трехсот метров. Его поверхность с нетолстым слоем почвы поросла низенькими пустынными злаками. Всюду красуются синие головки пустынного чеснока, В выгоревшей от летнего зноя траве скачет множество кобылок, и среди них нет ни одной бескрылой. Тем, кто не умеет летать, с материка не заселить клочок земли, окруженный водою. Еще между камнями по берегу, поближе к влаге, перебегают от убежища к убежищу черные сверчки и всюду раздаются их короткие и отрывистые дневные трели.

В одном месте под землею прогулялся слепушонка и выкинул на поверхность цепочку холмиков светлой земли, перемешанной со щебнем. Здесь он недолго жил, немного для него нашлось поживы среди каменистой почвы, и вскоре покинул остров. Но как он сюда попал и как отсюда выбрался? Почти безглазый, с короткими ножками-лопатками, и он, оказывается, тоже странник и способен совершать кочевки, не останавливаясь перед водными преградами и подвергаясь могучему инстинкту расселения, тому самому, который живет и в человеке, побуждая его странствовать по земному шару. В наших представлениях слепушонка — исконный подземник, не способен жить нигде, кроме как в кромешной тьме своих хором. Зоологам, неисправимым скептикам, это сообщение не понравилось, ведь оно противоречит привычным представлениям. Но факты упрямы: на острове — только одна цепочка следов этого жителя.

Я переворачиваю камни и всюду вижу полусонных крохотных темно-серых ящеричек-гологлазов. Их очень много, но у каждой есть свое собственное укрытие, свой дом, свой камень. Видимо, им полагается быть собственниками. Впрочем, однажды я застаю вместе двух ящеричек, самца и самку, а потом нахожу счастливую обладательницу двух прелестнейших крохотных белых яичек.

Ветер крепчает и гонит крутую волну. На обратном пути лодку еще больше бросает из стороны в сторону и обдает брызгами воды. Но она легко взлетает кверху, плавно падает вниз, удивительно устойчива, и я проникаюсь к ней доверием и уважением…

Теперь — путь на машине по берегу к другому острову.

Сегодня утром Балхаш необыкновенен, тих, спокоен и сверкает голубизной. Редко таким бывает это озеро пустыни. Тучи ушли на рассвете, растаяли, и сейчас солнце начинает разогревать землю. По гладкой поверхности воды лодка плывет спокойно, оставляя позади себя широкий, расходящийся в стороны след.

Высоко в небе появляются три пеликана и, планируя, облетают нас. Потом лодку обгоняет большая стрекоза-анакс. Она, превосходная летунья, тоже путешественница, и держит путь к тому же берегу. Еще нас настигает большой слепень-табанус, облетает вокруг, но не садится, не пытается напасть, а летит, как стрекоза, тоже к острову. Быть может, наша оранжевого цвета лодка попахивает выхлопными газами или резиной. По пути встречаем несколько плывущих в воде кобылок-атбасарок, неудачливых путешественниц. Где-то на берегах началось их массовое размножение, и оно побуждает расселяться.

Из воды торчит небольшой каменистый островок. На его мыске, выдающемся в озеро, сидит баклан и возле него две сороки. Что им здесь понадобилось, на голой косе? Уж не ожидают ли они от искусного рыболова подачки! Многие птицы досаждают бакланам, отбивая у них рыбу. С другой стороны каменистого острова в напряженной позе застыла серая цапля. Она обеспокоена нашим появлением, не выдерживает, взлетает. Поднимается и баклан и летит к другому острову. За ним следуют сороки. Забавное содружество!

Вот и остров, и глубокая бухточка, удобная для нашей лодки. Мы еще не успели пристать к острову, как с него поднимается большая стая чаек, и сразу же исчезает тишина от истеричных птичьих криков. Надо запастись терпением, обследовать островок. Он очень своеобразен, низкий, с пологими берегами из нежно-розовых скал. На самой середине острова расположен кусочек каменистой пустыни и небольшой солончак, зеленая полоска кустарничка у галечникового прибойного вала.

Удивительно разнообразие растений: высокий и колючий чингил, светло-сизый терескен, курчавка с красноватыми семенами, покрытый розовыми цветами гребенщик, очень много самых разных солянок и сухих коротеньких злаков. Каждое растение обладает своим цветом, а все вместе они превратили кусочек пустыни в пестрый лоскут. Еще всюду лежат выгоревшие от солнца совершенно сухие коричневые листья ранне-весеннего растения ревеня Максимовича. Его стебли с семенами давно обломились и, подобно перекати-полю, поскакали, гонимые ветром, упали в озеро и уплыли.

Остров в розовых каменных берегах с разнообразной растительностью среди голубого сияния просторов воды, под синим небом и ярким солнцем — как он красив!

Но чайки не дают покоя, встревожены, крикливы. Среди них больше всего крачек, меньше — малых крачек, еще меньше — озерных чаек. Беспокоятся те, чьи гнезда поблизости от нас. Остальные успокоились, часто взмахивая крыльями, повисают в воздухе над своим гнездом, прежде чем на него усесться.

Нашли здесь приют луговые тиркуши. Это место для них, любителей заболоченных лугов, необычное. Зато общество чаек — их косвенная защита. Вон какая солидная и дружная их армия атакует нарушителей покоя. В единении — сила! Ради безопасности можно поступиться привычками предков и поселиться на сухом и каменистом острове, благо вокруг — вода.

Я осторожно ступаю по камням, боюсь отвлечься в сторону, чтобы не наступить на гнезда обитателей острова. Яйца лежат просто в ямках, иногда они окружены сухими палочками. Все они охристо-зеленые, в многочисленных, подчас весьма замысловатых смоляно-черных точках, пятнышках, полосках, завитушках. В одних кладках яйца крупные, в других — поменьше. Очень редки кладки из белых яиц, наверное, они принадлежат тиркушам. У птиц сейчас в разгаре кладка яиц. Больше трех яиц в кладке нет. Такова предписанная жизненными правилами норма.

Птиц очень много, весь воздух пестрит от них, и поэтому я удивляюсь, когда вижу массу кобылок, скачущих повсюду в траве. Что стоит такой ораве пернатых расправиться с ними! Но ни одна обитательница острова не охотится за насекомыми, не трогает их.

Мне становится ясно: у чаек здесь свои строгие правила поведения! На кобылок сейчас запрет, никто не имеет права их есть. Вот когда появятся птенчики-пуховички, тогда — другое дело. Сейчас же можно охотиться за кобылками только на других островах, где нет птичьих колоний. Не случайно над островом «Золотой курган», который мы посетили накануне, так много реет занятых охотой чаек!

Не знаю, что скажут по этому поводу орнитологи. Но здесь я вижу проявление мудрого инстинкта, отработанного многими поколениями. Подобный порядок, по-видимому, нередок в мире птиц. Вспоминаю, как в окрестностях Алма-Аты скворцы, прежде чем завести птенцов, на долгое время улетают в пустыню на охоту, появляясь возле скворечников ненадолго, утром да вечером.

Да и одновременная яйцекладка у разных, но обитающих вместе видов тоже имеет глубокий смысл.

Крики птиц все больше и больше надоедают. Стараюсь не обращать на них внимания, хожу, присматриваюсь к окружающему.

Когда наша лодка отчалила от берега, большая стая сверкающих белизной оперенья птиц дружно и, как мне показалось, радостно проводила нас, очевидно, желая нам более не возвращаться и не нарушать покоя их мирной обители.

Небольшой, но высокий и скалистый островок немного в стороне от нашего пути. Казалось, он не предвещал ничего интересного, и все же захотелось свернуть к нему.

При нашем приближении с островка поднялась большая стая чаек-крачек и еще другая чайка, показавшаяся необычной, с ярким красным и большим клювом и маленькой черной шапочкой. Красноклювые чайки закричали громкими, пронзительными и скрипучими голосами. Я не сразу узнал обладательницу красного клюва, так как раньше был с нею знаком только по картинкам. Это была чеграва.

С громкими воплями чегравы принялись за своеобразную психическую атаку: стремительно летели прямо на нас, затем резко меняли курс и поднимались круто вверх почти над самой головой.

На моего спутника Николая эта атака сперва подействовала сильно, и после первого же захода чегравы он, проявив неожиданную прыть, обратился в бегство, ловко преодолевая препятствия и перепрыгивая с камня на камень. Впрочем, ему это не помешало впоследствии посмеяться над птицами и назвать их «слабаками».

Остров был густо заселен. Но жизнь на нем не казалась безоблачной. Валялись убитые великовозрастные пуховички чеграв, крачек, встречались явно расклеванные насиженные яйца. Птицам, видимо, не хватало пищи.

Большие пуховички, вняв родительским крикам, вскоре собрались компанией и спустились в воду, в то время как малые пуховички не собирались расставаться со своими гнездами, явно не понимая происходящих событий. Впрочем, один пуховичок громко и надрывно вопил, широко раскрывая ярко-красный рот, в то время как его братец (или сестричка) безмятежно спал. Но потом и он проснулся, с неожиданной яростью набросился на своего брата, ударил его пару раз по головке и потом схватил за клюв, тем самым проявив сварливый и воинственный чегравий характер.

Не желая более беспокоить птиц и намереваясь как можно скорее избавиться от поднятого ими шума, мы поспешно оттолкнули от острова наше суденышко. Но завести мотор уже не смогли. Отказала одна свеча, а мой беспечный помощник не захватил с собой запасную. Несколько долгих часов до глубокой темноты, шлепая по воде веслами-коротышками, мы плыли к берегу, изнемогая от усталости и злости на нашу упрямую железку, которую мы периодически и безуспешно терзали за стартер. Хорошо, что Балхаш на наше счастье был на редкость тих и безмятежен.

Каким дорогим и приветливым показался нам наш бивак!

Дальше наше путешествие по берегу Балхаша продолжается на машине. Вот виден еще островок.

Он не обозначен на карте — слишком мал, не более пятисот метров в длину и двухсот в ширину и расположен в километре от западного конца расширенной части полуострова Кентубек. С острова долетают крики птиц — над водой звуки далеко разносятся. Остров заселен шумным и беспокойным обществом. Хохот серебристых чаек, низкие гудящие басы черноголовых хохотунов не смолкают ни на секунду. Иногда там что-то происходит, и тогда остров гудит многоголосым криком. После ночной охоты к этому прибежищу птиц на дневной отдых тянутся цепочки молчаливых бакланов, плавно размахивая крыльями, летят степенные пеликаны. Поверхность острова усеяна белыми точками чаек, а по самому его краю, у воды, — располагается черный бордюр бакланов.

Мне хочется пофотографировать птиц. Но начало не предвещает удачи, так как еще издалека нас встречает воздушная флотилия чаек. Встревоженные, они носятся над лодкой, кричат, беснуются, и я беспокоюсь, как бы пернатые хозяева этого кусочка земли не обстреляли нас содержимым своего кишечника. Некоторые из чаек большие мастера этого дела. Молча и деловито снимаются с камней бакланы и уносятся вдаль на поиски спокойных мест. За ними в воздух поднимаются белоснежные пеликаны.

Я тихо высаживаюсь на берег, стараюсь не шуметь, не делать резких движений, медленно ползаю на коленях возле лодки, иногда ложусь на землю, а уж на птиц — не смотрю, зная о том, как они хорошо замечают взгляд человека. Вблизи моей высадки расположена цепочкой колония хохотунов. Среди белоснежных птиц, украшенных черными головками, расположилось множество сереньких птенцов-подростков. Кое-кто из них, подгоняемый родителями, спускается на воду.

За мною зорко наблюдает тысяча птичьих глаз. Постепенно, не поднимаясь с колен, стараюсь подобраться поближе к колонии. Часто ложусь на землю, притворяюсь спящим.

Нет, не удается мне приобрести доверие птиц и обмануть их бдительность, боятся они человека, и число серых птенчиков на воде, сопровождаемых родителями, все увеличивается. Совсем встревожилась колония пернатых, весь детский сад собрался густой толпой и готовится к побегу с острова. Тогда я оборачиваюсь к птицам спиной, фотографирую чаек у берега, но при помощи зеркальца слежу за тем, что происходит у меня за спиной. И, вот удивительно, птицы успокаиваются. Толпа птенцов поворачивает обратно. Как они все хорошо понимают!

Тогда, улучив момент и быстро повернувшись, наспех делаю несколько снимков. Серая лавина птенцов спешит к озеру.

К громким крикам чаек прибавляется еще один звук — какое-то заунывное гудение. Это завывают перепуганные и беспомощные птенчики. Мне кажется, что теперь каждый из них удручен или даже парализован страхом за свою судьбу. Представляю, какой разбой здесь могли учинить добравшиеся до островка лисица или волк!

Мне очень жалко птиц, я поспешно отступаю, ползу к лодке, превозмогая боль от острого щебня, впивающегося в колени, искоса поглядывая на обеспокоенное общество пернатых. Слава богу! Лавина птенцов остановилась, задержалась на берегу, постепенно откатилась обратно.

Скорее отчаливать от острова напуганных птиц и плыть к берегу, к биваку!

На биваке на меня смотрят с удивлением и спрашивают:

— Что стало с вашими брюками!

— Как что, — отвечаю я с недоумением, — чайки вели себя вполне деликатно, и, хотя много кричали, ни одна меня не обстреляла.

— Да вы взгляните на них!

Только тогда я вижу в брюках дыры, и через них проглядывают голые колени. Не прошло бесследно ползание по острому щебню. Вот почему было так больно!

Между тем птицы на острове как будто успокоились, крики их затихли. Но зато очень долго, до самой темноты доносилось до нас негромкое гнусавое и протяжное завывание множества голосов. Бедные птенчики, наверное, перепутали своих матерей и теперь пытались разобраться.

Вечером затихает беспокойное озеро, становится гладким и ровным. В его зеркальную гладь смотрятся белые облака и белые чайки, пролетающие над водой. Редкое состояние беспокойного Балхаша. Ночью завыл ветер, зашумели волны, и под сиянием луны побежали черные волны со светлыми гребешками. Но взошло солнце, пригрело землю, и снова озеро успокоилось, заснуло.

Сегодня оно особенно красивое, бирюзово-зеленое не только потому, что небо сияет синевой, нет, какая-то особенная здесь вода. Тарахтит моторчик нашей лодки. С нового острова нам навстречу вылетают серебристые чайки. Снизу они такие же изумительно бирюзовые, нереальные в своей озерной красоте. Как только птицы подлетают к суше, постепенно исчезает снизу их чудесная окраска.

Едва мы ступаем на берег, как со всех сторон раздается истерический хохот его главных обитателей — серебристых чаек. По берегу всюду уже пустые гнезда, сложенные из мелких палочек, сухих водорослей и мусора. Иногда из нехитрого строения торчит кусок капроновой веревки или обрывок рыболовных сетей.

На берегу всюду белеют мелкие косточки. Каких только здесь нет костей, большей частью рыбьих. Немало и черепов грызунов, мелких птиц. Сверкает белизной череп корсака. Что привело сюда эту маленькую лисичку, и отчего она здесь погибла? По берегу острова тянется песчаный вал, заросший джузгуном и тамариском. Некоторые кусты еще цветут, испуская тонкий аромат.

Едва я покидаю берег и перехожу в заросли трав низенькой эфедры, как со всех сторон раздается тоненькое попискивание и меня обступает стайка желтых трясогузок. Они явно заинтересовались мною, не желают со мной расставаться и сопровождают меня всюду, продолжая негромко и тонко перекликаться. Но осторожны, к себе близко не подпускают, по-видимому, знакомы с человеком, если не сами, то по опыту своих родителей.

Остров необитаем, нет на нем и скота. Хорошо побывать на необитаемом острове!

Почему здесь так много трясогузок?

Трясогузки, видимо, избрали остров случайно, прижились здесь, размножились, держатся друг друга. Вместе сюда прилетают на лето, вместе и улетают на зиму. Обществом чем-то лучше, нежели в одиночестве. Еды — хватает. Всюду на кустиках притаились ветвистоусые комарики.

В зарослях коротенькой эфедры, тянущихся параллельно береговой линии, вижу скорлупу крупных яиц серебристых чаек. Это следы работы воровок ворон. Но как они ухитряются заниматься своим черным ремеслом, обкрадывая такую сильную птицу, как серебристая чайка?

Неожиданно из-за песчаной гряды показывается чудесный пологий песчаный берег. С него, испуганные моим появлением, взлетают утки-атайки и пеганки. Их здесь собралось немало, нашли потаенный уголок для дневного отдыха. Теперь их покой нарушен. Потом с прибрежной скалы срывается филин. Я бы его и не заметил, так здорово он спрятался, и прошел бы стороною. Откуда-то появились вороны и погнались за филином. Не любят они этого ночного хищника, достается им от него.

В озеро вдается узкая гряда крупных черных камней. На ней рядками сидят чайки. В стороне от них возле молодого тростничка застыла серая цапля. На большой скале отдыхает орел.

Угомонились трясогузки, отстали от меня. Вокруг царит покой, лишь слышен тихий шелест лениво набегающих на берег волн. Черные камни, бирюзовое озеро, далекая полоска желтой пустыни и синее небо — как красиво это водное раздолье! Хочется запечатлеть этот пейзаж на цветную пленку. Но едва я поднимаю с земли палку, чтобы на нее опереть фотоаппарат, и кладу ее на плечо, как все чайки до единой в панике взлетают. Поднимается в воздух серая цапля, поспешно размахивая крыльями, покидает скалу орел. Даже милые трясогузки рассеиваются в стороны. Все птицы, оказывается, зорко следили за мною, не теряя бдительности и недоверия, и палку на моем плече приняли за ружье.

Из множества островов Балхаша, обследованных мною, самый последний я не решился посетить вовсе не потому, что он далек от берега или мешала штормовая погода, барахлил наш старенький мотор, не хватало бензина или времени. Нет! Остров от берега находился в полукилометре, погода стояла тихая, надувная резиновая лодка и мотор были исправны, и бензина хватало на поездку. Причина была особенная.

Остров узенький, маленький, без названия, не более полутораста метров длиной и тридцати — шириной. Он состоит из одних камней без единого пятнышка земли и, видимо, появился из-под воды несколько лет назад, как только стал мелеть Балхаш. Он весь был какой-то необычно пятнистый, и, как мне подумалось, не случайно. Но я не сразу привлек к нему внимание своих спутников: рядом с дорогой показался живописный старинный мавзолей, сложенный из плит песчаника. Я подвел к мавзолею машину, остановил ее и тогда в бинокль убедился: остров был действительно необычный, покрытый черными и белыми столбиками птиц, он походил на арктический берег с пингвинами. Но пингвинов, разумеется, на Балхаше быть не могло.

День кончался. После осмотра мавзолея мы остановились на бивак, и я помчался с биноклем к самой воде, лег на камни. Теперь ветер не качал меня, не мешал пользоваться биноклем, на камнях он лежал неподвижно. Зрелище же было необыкновенным. Среди глубокой синевы озера и неба с кучевыми облаками сверкала полоска каменного острова, усеянная бакланами. Птицы не двигались, лишь кое-кто из них, раскрыв в стороны крылья, сушил оперение, по-видимому, отсыревшее после недавней подводной охоты.

Птиц было очень много, около трех сотен. Они сидели тесно, рядками, черные, со светлыми грудками, действительно похожие на пингвинов. Светлая грудь обычна только у молодых бакланов, взрослые птицы становятся целиком черными.

На самом краю острова, немного в стороне от многочисленного общества, сидел одинокий пеликан, возле бережка плавали царственно величественные белоснежные лебеди. Некоторые из них спали, положив голову на спину. Еще на мелких волнах рядом с островом покачивалась на воде стайка каких-то уток, а на небольшой отмели красовались красновато-коричневые утки-атайки. Птичье царство мирно отдыхало и не обратило внимания на машину и на вышедших из нее людей. До нас было далеко.

Конечно, было бы неплохо снарядить лодку, подплыть на ней к острову, попытаться сфотографировать птиц. Но как-то совестно беспокоить такое большое и мирное общество пернатых.

Вскоре от островка отделилась эскадра лебедей и не спеша направилась в открытое озеро. Караван снежно-белых птиц на темной синеве вечернего озера казался необыкновенно красивым. Никогда никакой зоопарк, в котором обычно содержатся эти птицы, не может сравниться с тем, что было перед моими глазами.

Впрочем, разве может быть что-либо в природе некрасивое и безобразное? Безобразно и некрасиво поднять ружье на эту птицу, на это поразительное совершенство формы и грации.

Лебеди уплыли далеко и скоро слились с белыми гребешками синих волн.

Утром следующего дня, едва взошло солнце, с островка раздалось несколько резких и громких криков, и в воздух стали подниматься бакланы. Небольшими стройными цепочками они покрутились над островом и уселись на воду недалеко от берега. К ним тотчас же подлетели утки, несколько чаек-хохотунов. Лишь лебеди спокойно и величаво сверкали вдали белыми силуэтами.

Целый час плавали бакланы, то смыкались тесным кружком, то вытягивались длинной цепочкой, то устраивали что-то вроде хоровода. Тихо двигаясь, птицы все разом поворачивались в одну сторону, и вся стая разом становилась или черной от спинок, или светлой от грудок.

Не знаю, может быть, все эти перестроения были случайны и хаотичны, но мне показалось, что птицы исполняют какой-то сложный ритуал многочисленного и не случайно собравшегося общества.

Потом все бакланы неожиданно и дружно снялись с воды, перелетели на берег, освещенный солнцем, посидели на нем, погрелись, еще несколько раз сменили место на берегу и скрылись из глаз, быть может, направились на охоту.

Пора было и нам сниматься с бивака и трогаться в дальний путь. Но я решил немного побродить по пустыне и, возвращаясь к озеру, вышел на высокий берег. Отсюда недалеко и бивак, из-за кустов тамариска и чингиля поблескивает наша машина. Над озером далеко от берега летят бакланы. Я провожаю их взглядом и вдруг вижу необычное. Далеко от берега что-то черное и длинное медленно плывет извивающейся полоской, будто гигантская змея. И тогда в памяти неожиданно и сразу всплывает воспоминание о многом, прочитанном в газетах и журналах: о доисторических и загадочных существах, кое-где якобы сохранившихся в озерах Швейцарии и в Африке. Много лет человечество заинтриговано слухами об их существовании, ученые и искатели приключений предпринимали поиски, но пока нет никаких вещественных доказательств, чтобы убедиться, что это — правда или досужий вымысел. Многочисленные свидетели да несколько неясных фотографий недоказательны.

О существовании этих странных чудовищ в народе сложены легенды. Люди легковерные требовали организации специальных экспедиций, скептики посмеивались и утверждали, что все это чепуха. И вот теперь я сам очевидец чуда, вижу его своими глазами и начинаю верить в то, что оно не досужий вымысел, а чистая правда. Вот бы сюда сейчас побольше свидетелей, пусть посмотрят, как оно, то исчезая, то появляясь среди синих волн, неторопливо изгибаясь, плывет по дикому озеру. И мне чудится оно странным, большим, похожим на вымерших ископаемых животных. Мне кажется, что сохранилось оно с давнейших времен, когда на месте озера плескалось большое древнее море, сохранилось, быть может, в ничтожном количестве, живет на глубине и показывается исключительно редко, большей частью ночью, и только сейчас случайно задержалось на поверхности, встретив взошедшее над пустынными берегами солнце.

Сердце колотится от быстрого бега. Скорее к биваку, схватить бинокль, рассмотреть подробнее. А мысль уже работает дальше и представляется, как снаряжена большая, на нескольких судах, экспедиция. Долго и настойчиво она бороздит воды озера, забрасывает особые крупноячеистые и очень длинные сети. Поиски трудны и как будто безнадежны. Но вот наконец удача! Из воды, оплетенное веревками, медленно выволакивается тело чудовища, и весь мир потрясен необычной находкой…

Бинокль, как назло, куда-то запропастился среди кучи вещей в кузове машины. Но вот он у меня в руках.

— Лохнесское чудовище! — на бегу я отвечаю своему товарищу.

— Где, какое чудовище? — с удивлением и встревоженно спрашивает он меня и, видя мое возбуждение, мчится за мною, побросав все свои дела.

Наверное, в этот момент странно выглядели два человека, несущиеся по берегу озера.

Вот, наконец, и высокий берег. Сдерживая через силу дыхание и разошедшееся сердце, я навожу бинокль на озеро и ищу. Ничего не видно, опоздал. Чудовище ушло в глубину озера и сейчас отлеживается в прохладной воде на илистом дне. Впрочем, надо еще поискать. В стороне показалась черная извилистая полоска. Биноклем никак не могу попасть на нее. Наконец, мелькнула в поле зрения, появилась…

Что же я увидел! Три баклана, вытянувшись гуськом, затеяли странную игру. Они плывут, слегка подныривая друг за другом, их черные тела очень похожи издалека на извивающееся тело загадочного животного. Вот так лохнесское чудовище! Может быть, и там, на других озерах, тоже бакланы, устраивая подобное представление, ввели в заблуждение зрителей?

В маленьком оазисе

В пустынных и выжженных солнцем горах Богуты мы путешествуем от оазиса к оазису. В одном оазисе — крохотный родник, густая тень и прохлада! К машине же нельзя прикоснуться, такая она горячая. Не беда, что со всех сторон, размахивая длинными ногами, бегут к нам клещи-гиаломмы; неважно, что несколько тощих комариков заявляют о себе уколами, предупреждая о предстоящей вечерней атаке. Всем нравится оазис. Деревья большие, развесистые, на них невольно заглядишься. Многие распластали по земле толстые стволы. И уж сколько им человек нанес ран топором и пилой!

Беспрестанно напевает иволга. Ее не разглядеть в густой зелени листьев. А если и выскочит на секунду на голую ветку, то, заметив на себе взгляд человека, сразу же спрячется. Безумолчно пищат птенцы воробьев. Иногда будто загрохочет поезд, так громко зашелестят от порыва ветра листья, а у одного дерева ветка трется о другую, поет тонким голосом.

Все проголодались, дружно готовят обед. Мне, сидевшему за рулем, привилегия. Пользуясь ею, я усаживаюсь возле родника. С десяток толстых, солидных и, наверное, уже старых жаб шлепается в воду, десяток пар глаз высовывается из воды и уставляется на меня. Жабы терпеливые. Вот так, застыв, будут глазеть часами. Но и мне от усталости не хочется двигаться. Подожду здесь, послушаю иволгу, воробьев, шум листьев и скрип ветвей. Прилетела маленькая стайка розовых скворцов, покрутилась и умчалась снова в жаркую пустыню. Появилась каменка-плясунья, взобралась на камешек, посмотрела на людей, покланялась и — обратно в жару, полыхающую ярким светом.

Родничок — глубокая яма около двух метров в диаметре, заполненная синеватой и мутной водой. Один край ямы пологий, мелкий. Через него слабо струится вода и вскоре же теряется в грязной жиже. К пологому бережку беспрестанно летят мухи: мусциды, большие полосатые тахины, цветастые сирфиды, пестрокрылки. Еще прилетают желтые, в черных перевязах осы-веспиды. Все садятся на жидкую грязь и жадно льнут к влаге.

Все же я пересидел жаб. Одна за другой они, не спеша и будто соблюдая достоинство, приковыляли к мелкому бережку и здесь, как возле обеденного стола, расселись, спокойные, домовитые. Ни одна из них не стала искать добычу. Зачем? Вот когда муха окажется совсем рядом, возле самого рта, тогда другое дело: короткий бросок вперед, чуть дальше с опережением, и добыча в розовой пасти. Вздрогнет подбородок, шевельнутся глаза, погрузятся наполовину, помогая протолкнуть в пищевод добычу, и снова покой, безразличное выражение глаз и будто застывшая улыбка безобразного широкого рта. Если муха села на голову — на нее никакого внимания. С головы ее не схватить. Пусть сидит, все равно рано или поздно попадет в желудок.

Страдающим от жажды насекомым достается от жаб. Только осы неприкосновенны, разгуливают безнаказанно. Никто не покушается на их жизнь. Заодно с осами неприкосновенны и беззащитные мухи сирфидки. Не зря они так похожи на ос. Им, обманщицам, хорошо. Их тоже боятся жабы.

Как захотелось в эту минуту, чтобы рядом оказался хотя бы один из представителей многочисленной когорты скептиков, подвергающих сомнению ясные и давно проверенные жизнью факты, те противники мимикрии, происхождение и органическая целесообразность которой так показательны и наглядны. Чтобы понять сущность подобных явлений, необходимо общение с природой.

Жабы разленились от легкой добычи, растолстели. Легкая у них жизнь. Их никто не трогает. Кому они нужны, такие бородавчатые, ядовитые. А пища — она сама в рот лезет. Успевай только хватать и проглатывать.

Нелегкое путешествие

Синее-синее озеро в ярко-красных берегах сверкало под жарким солнцем. Мы идем вдоль берега, сопровождаемые тоскливыми криками куличков-ходулочников. Иногда налетит крачка и закричит пронзительно. Поднимаются издалека осторожные цапли, утки-атайки. Не доверяют птицы, откуда им знать, что нет у меня смертоносного оружия, в руках всего-навсего фоторужье, а в душе самые добрые пожелания всему живому на этом озерке среди большой и сухой пустыни.

Слепит солнце, жарко.

А что там трепещется вдали у берега, покрутится на одном месте, затихнет, бултыхнется и снова крутится? Надо прибавить шаг, посмотреть, вдруг что-нибудь особенное, невиданное, неизвестное в этом древнем озере. Все ближе и ближе таинственный незнакомец. Вот он напротив. Придется раздеться, залезть в воду. А в воде оказывается самая обыкновенная жаба.

Что-то с ней произошло? Одна передняя нога ее или парализована, или скрючена судорогой, не работает, и из-за этого никак не может приблизиться жаба к берегу, крутится, и ни с места, устала, изнемогла. Хотя бы догадалась одними задними ногами работать, тогда, быть может, что-нибудь получилось… На руке спокойно уселась, не пытается спасаться, будто так и полагается.

Осторожно мы перенесли жабу на берег. Она попыталась прыгнуть, но опять предательская нога подвела. Перевернулась жаба на спину. Потом будто поняла бесполезность попыток, кое-как доковыляла до самого бережка, залезла в воду, замерла, уставившись на нас выпученными глазами. Мы не прочь посидеть рядом, посмотреть на нашу незнакомку, сфотографировать ее. А она отдохнула, пришла в себя и потихоньку поскакала прочь.

Наверное, жаба плыла с другого берега озера, путь был нелегким, не меньше двух километров, и с непривычки стянуло судорогой у нее ногу. Жаба была большая, толстая и старая. Теперь будет умнее и не станет отправляться в столь далекое и нелегкое водное путешествие.

Ночные визитеры

Долгое путешествие по каньонам Чарына вместе с собакой Зорькой кончалось. Позади остались трудные переходы над отвесными утесами, походы по пустыне, опасная переправа через реку. Сегодня последний бивак. Завтра предстоял обратный путь, в городе ждали многочисленные дела, не сравнимые с маленькими хлопотами и невзгодами минувшего путешествия.

Ночью спалось плохо. Светила яркая луна. Ветки деревьев отбрасывали на белый полог ажурные тени. Страшным голосом вдали прокричала косуля. Не смолкал ни на минуту хор лягушек. Нудно ныли комары. Сгорбившись, они беспрестанно втыкали свои хоботки в редкую ткань марли, пытаясь пробиться через препятствие. Какой, должно быть, заманчивой и громадной тушей представлялась им недосягаемая добыча, укрытая со всех сторон непроницаемой преградой!

Тени от ветвей медленно передвигались по пологу, медленно текло и время, и луна медленно скользила по небу. Засыпая, я услышал шорохи.

— Зорька, чужой! — сонно сказал я собаке, настораживая ее, такую добродушную и к тому же изрядно уставшую после дневных погонь за всяческой живностью.

— Пуф! — ответила собака чем-то средним между чиханием и лаем, как бы подтверждая, что она не спит и все слышит.

Сон не был долгим. Проснулся я от ощущения, будто кто-то вежливо, но настойчиво подталкивает меня в бок, пытаясь разбудить…

Луна светила еще ярче. Зорька мирно спала. Теперь уже наяву я ощутил толчок в бок и вздрогнул от неожиданности. Нет, не почудилось. Что-то небольшое, темное шлепнулось на стенку полога и отскочило обратно. Другой такой же темный комочек тоже бросился в атаку на полог. Со всех сторон прыгали и отскакивали таинственные существа.

Что им здесь было надо, зачем они сюда собрались, да и кто они такие? Вихрь вопросов и предположений промчался в сознании за какие-нибудь несколько секунд. Может быть, это совсем необычные животные, случайно дожившие до наших дней, такие же, как и растущие здесь реликтовые ясени, сохранившиеся с раннего четвертичного периода?

В это время в кустах раздался шорох, треснула веточка. Зорька — какой она все же молодец — подняла голову, прислушалась, заворчала. Возле нее тоже прыгали странные ночные визитеры. Она на них не обращала внимания. Шорох прекратился. Мало ли кто мог приблизиться к нашей стоянке, лисица, косуля, заяц…

Я присмотрелся к странным ночным визитерам и узнал… жаб. Их собралось возле полога не менее десятка. Толстые, бородавчатые, пучеглазые и большеротые, они окружили полог со всех сторон и, прыгая на белую, сверкающую при луне марлю, прилежно собирали с нее больших, жаждущих нашей крови комаров.

Неожиданно раскрытие ночной тайны меня развеселило.

— Милые жабы! Ешьте на здоровье комаров, истребляйте эту нечисть, омрачающую общение человека с природой! Только, пожалуйста, не толкайте меня в бока и не мешайте спать.

Эту реплику я произнес вслух, за многодневное путешествие привык к разговору с собакой и с самим собой. Моя Зорька смотрела мне в глаза, безуспешно пытаясь понять смысл сказанного.

Рано утром, едва только солнце зазолотило вершины гор Богуты, я на ногах. В ясеневой роще лежит глубокая тень, утренняя свежесть, прохлада. Постепенно запевают птицы, просыпаются жуки-навозники, бегут по своим делам чернотелки, всюду снуют озабоченные муравьи, муравьиные львы деловито обновляют ловушки-воронки.

Последний раз тщательно упакован рюкзак. Последний раз в пеший поход… Я бросаю прощальный взгляд на реку. Она, как и прежде, торопливо бежит по своему пути. В воде мелькает небольшая палочка. Может быть, она плывет издалека, и ее путь пролег мимо моих биваков на берегу реки. Теперь у меня другая дорога, чем у воды, мне в другую сторону, к большому шумному городу.

Раздвигая густые кусты, я пробираюсь через заросли и выхожу на дорогу.

Ловкая засада

Наконец после жаркого дня в ущелье Темерлик легла тень, повеяло приятной прохладой. Муравьи-жнецы открыли двери своих подземных дворцов, повалили толпами наверх, растеклись ручейками по тропинкам во все стороны. Я иду рядом с ними вдоль самой оживленной их дороги, минуя полянку, заросшую солянками. Далеко они забрались! Вот цепочка муравьев ныряет под кучу сухих веток саксаула, лежащих на земле. За нею видны скудные заросли пустынного злака. Там, наверное, идет заготовка провианта. Неожиданно краешком глаза замечаю что-то необычное: серый комочек выскакивает из кустов, прячется обратно, снова выскакивает и прячется, и так ритмично, будто молоточек постукивает по тропиночке трудолюбивых муравьев. Вот серый комочек выскакивает дальше обычного, подпрыгивает, падает на землю, неловко переворачивается на спинку, показывая белое брюшко, и, вновь перевернувшись, становится серым. Я узнал жабенка. Животик его раздулся, бока выдались в стороны. Успел набить свой желудок!

Какой все же хитрый, забрался под хворост, затаился возле муравьиной дорожки. Добычи сколько угодно, успевай заглатывай! Где же, как не здесь, такая удачная охота. Если гоняться по пустыне за каждым муравьем, много сил потеряешь. Возле входа в муравейник бдительные сторожа поднимут тревогу, пойдут в атаку. А тут раздолье, никто не замечает проделки. Ловко устроилась изворотливая хищница! Может быть, я ошибся, и вовсе не муравьями насытился жабенок? Придется поинтересоваться содержимым желудка маленького обжоры. Только как решиться на убийство этого, в общем, милого пучеглазого создания?

Осторожно, опасаясь запачкаться капельками яда, покрывшими тело жабенка, я засовываю своего пленника в банку и несу к биваку с тайной надеждой на моего решительного помощника.

— Пара пустяков! — отвечает невозмутимый Саша и не спеша идет за полевой сумкой с инструментами.

Предположение оказалось верным. Жабенок буквально забит муравьями, да еще и самыми крупными, отборными и рослыми солдатами. Выбор добычи у охотника был большой.

На мелком разливчике у ручья сегодня новость. Едва я ступил ногой на илистый бережок, как с него в воду сразу хлюпнуло с десяток крошечных жабят. И спрятались под водой. Они совсем еще несмышленыши, им еще не полагается далеко отходить от воды, у них сзади еще виден коротенький хвостик. Да и сами боятся. Чуть что — и в воду.

Через неделю я снова возле лужицы. День сегодня хороший, пасмурный, не мучает солнце, нежарко. Навстречу скачут мои старые знакомые — жабята.

Как они подросли! И от хвостика ничего не осталось.

Да куда они собрались так дружно? Один за другим, вверх, к пустыне, подальше от родного ручья. Неужели всерьез отправились в далекий путь?

Я провожаю жабят. Им будто знакома дорожка в пустыню. Скачут деловито, уверенно, должно быть, уже не раз туда наведывались ночью. А вот сейчас отправились днем, в пасмурную погоду.

Вот и кончился солончак с тамарисками, солянками и барбарисом. Впереди сухой склон. А там и ровная, как стол, покрытая камнями земля с редкими растениями. Туда и спешат смелые путешественники. Там они ночами будут охотиться, а на день прятаться в норы. И так несколько лет, пока не станут взрослыми. Тогда их потянет к родному ручейку и маленькой лужице с илистым бережком. Туда, где прошло их короткое детство.

Не всегда малышам-жабятам удается благополучно вырасти, часто мелкие водоемчики и лужи пересыхают, прежде чем жабята успевают повзрослеть. В этом году жаркое выдалось лето! В пустыне — как в печи, у реки — духота, ночью не спится — жарко, долго ли так будет?

К вечеру над горами Богуты появились тучи. Потом от них к земле протянулись темные полосы дождя. Но к нам не дошли. Поднялся ветер, пронес стороной желанную непогоду. Через несколько дней рано утром мы возвращаемся домой, едем вдоль гор Богуты и считаем на дороге редкие лужицы после миновавшего нас дождя. Одна самая большая, как озерко. Надо остановиться. Сколько здесь налило воды!

А лужу уже заселили. Носится жук-вертячка. Ему одному тоскливо, не может он жить без общества, вертится, мечется, попусту ищет своих собратьев. По берегу перелетывают мушки-береговушки. Тоже нашли в пустыне лужу, прилетели узнать, нельзя ли тут поселиться. Но самое главное — другое. Лужа черна от головастиков. Сюда в сухую бескрайнюю пустыню еще давно, маленькими, забрались жабы. Здесь выросли. Привыкли к ночной охоте. А вот плодиться негде. Обрадовались луже, наполнили ее икрой.

Солнце греет лужу, вода теплая. Головастики быстро растут. Что они едят? Наверное, разные мелкие водоросли. Но сухой и горячий воздух пустыни сушит лужу. По берегам ее протягивается темная лакированная полоска сухой потрескавшейся глины. Пройдет еще несколько дней, и ничего не останется от воды. Улетят мушки-береговушки, исчезнет и жук-вертячка. А от головастиков останутся только одни жалкие темные комочки. Сплоховали жабы. Не выдержали. А ведь им, таким глупым, надо было отправиться к далекой зеленой полоске тугаев вдоль реки Чарын, к реке с чистой прохладной водой, к тихим старицам, заросшим тростниками. Там их родина, там их обитель. А тут что? Одна сухая земля да жаркое солнце.

Озеро красной лягушки — Тюзкуль

Один из моих знакомых, большой любитель природы и путешествий, рассказал мне о красных лягушках. Живут они якобы у высокогорного озера Тюзкуль (на старинных картах начала нашего столетия это озеро называли Бородабосун) и очень почитаются местным населением как лекарство от тяжелых болезней. Рассказ меня удивил, так как во время своих многолетних экспедиций по Казахстану я никогда и ничего не слышал о целебных лягушках, тем более красных. Таинственная амфибия заинтересовала. Вспомнил об известном семиреченском тритоне, издавна употреблявшемся в тибетской медицине. Но тритон обитает только на небольшом участке Джунгарского Алатау, и более нигде. К тому же он с хвостом, окрашен в темный цвет, никаких красных пятен не имеет. Да и озеро Тюзкуль находится в другой стороне, между хребтами Кетмень и Терскей, и к системе Джунгарского Алатау не относится. Про лечебную красную лягушку я спросил зоологов, медиков, но никто из них не мог мне сообщить что-либо определенное. Я не имел оснований не доверять моему знакомому, и поэтому, склонный думать, что многое в природе еще неизвестно ученым, записал в свою книжечку предстоящих путешествий задание побывать на этом озере.

Прошел почти год, и вот наконец озеро Тюзкуль.

Несколько минут мы рассматриваем неожиданно открывшуюся перед нами картину удивительного сочетания простора, синего неба, воды, степи и гор. Отсюда, сверху, хорошо видно, что озеро обязано своим существованием впадине, не имеющей стока. Чаша, на дне которой покоится озеро, питается талыми и дождевыми водами, стекающими с гор. С севера оно ограничивается хребтиком Ылайли, с юга — Байпаккезень, с запада к нему подходит хребет Сарыджас. Мы свернули с дороги и по холмам, а затем по зеленому лугу поехали к озеру. До воды еще оставалось далеко, как путь нам перегородила широкая полоса солончака, окаймленного ярко-красными солянками. Рядом возле скалистой горочки по камням струится широкой полосой мелкий родничок. Он течет к озеру в обрамлении зеленого хвоща и розового щавеля. Луг расцвечен множеством головок цветущего клевера, светло-лиловые цветки герани слегка колыхались по ветру. Всюду в траве красовались колючие розетки бодяка съедобного со светло-розовыми цветами, распластав в стороны густую траву, освобождая для себя место под солнцем в неугасимой борьбе за свет среди растений. Еще всюду светились пушистые головки мелких одуванчиков вместе с цветками.

Я выключил мотор. После длительной езды в машине особенно отчетливо почувствовалась царящая над озером тишина. Лишь иногда налетал легкий ветер, колыхал траву и покрывал озеро синей рябью.

Недалеко от нас у самой кромки воды, на илистой и топкой грязи, берег озера был покрыт будто какими-то красными и черно-белыми камнями. Неожиданно камни ожили, и в воздух поднялась большая стая уток-пеганок и атаек и засверкала крыльями. В этом безлюдье наше появление нарушило птичий покой. Время воспитания у этих крупных полууток, полугусей закончилось, и птицы стали жить стаями. Еще снялись с воды ходулочники, забавные, длинноногие, длинноклювые, и с криками стали носиться в воздухе.

Утки улетели, ходулочники угомонились, и вновь наступила тишина. Но недолго. Раздалось знакомое и очень далекое курлыканье журавлей. С противоположного берега, обеспокоенная поднятой тревогой, взлетела большая стая крупных птиц и медленно стала завиваться спиралью в небо. Вскоре она исчезла из вида, скрылась за горами, наверное, улетела в сторону недалекого отсюда озера Иссык-Куль.

Теперь лишь стремительные стрижи сосредоточенно носились в воздухе, да откуда-то издалека, с гор, прилетели три ворона и прозвенели флейтовыми голосами. Потом один из них, играя в воздухе, будто невзначай промчался над нашей машиной, ловко перевернулся набок, на спину и, выпрямившись, исчез.

Вечерело. С запада поползли серые тучи, подул ветер, заметно похолодало, по озеру побежали мелкие волны. Набегая на низкий берег, они оставили на нем большой валик белой пены.

Я отправляюсь бродить вокруг озера, то по степи, то по лугу, то по топкой солончаковой отмели, рискуя завязнуть по колено в грязи, пересекаю крошечные ручейки, бегущие с гор в озеро. Вода в них пресная, не то что в озере. Та настолько солона, что обжигает рот. Жизнь ручейков непостоянна. Многие угасли, оставив после себя заметные ложбинки. На ручейки с далеких гор прилетают попить воды голуби да каменки-плясуньи. Остальные птицы тоже, по-видимому, нуждаются в пресной воде, так как стайки уток, чибисов, куличков и журавлей садятся на берегу озера там, куда впадают ручейки.

Разорвались облака, засияло солнце, и на душе стало веселее. Ласточки дружно поднялись в небо. Илистые берега озера нагрелись, пробудились в них бактерии, принялись разлагать органические вещества, и над озером нависли тяжелые испарения. Дышать становится труднее, и я прибавляю шаг, чтобы уйти с подветренной стороны.

Но что за белый и круглый предмет у самой воды? А дальше еще такой же. Слегка проваливаясь в грязи, подбираюсь к ним. Это яйца, крупные, как куриные, слегка голубоватые. Они обронены утками.

Красные лягушки мне кажутся небылицей, хотя ради них я и приехал на озеро. Нет нигде таких лягушек в ручейках, сколько я ни пытался их найти. Вообще нет никаких лягушек. А впрочем, может быть, они и были, да их уничтожили почитатели народной медицины и любители самодеятельного лечения. Один ручеек вытекает будто из глубокой норы. Я засовываю в нее палку, усиленно ею ворочаю, и вдруг оттуда выскакивает небольшая лягушка. Я хватаю ее, но неудачно, она выскальзывает из рук. К счастью, ручеек мелководен, и добыча у меня.

Так вот ты какая, красная лягушка! Она мне кажется миловидной. Большие черные глаза смотрят хотя и печально, но невозмутимо и спокойно. Подбородок ритмично и тихо пульсирует в такт дыханию. На желтовато-зеленом теле темные полосы, а нижняя часть тела и задних ног сплошь ярко-красная. Да, это она, Рана ченсинензис, бурая лягушка, широко распространенная в Азии, только очень красная с нижней стороны тела. Может быть, на этом высокогорном соленом и прохладном озере водится особая форма, раса или подвид этого животного. Может быть, наконец, она действительно обладает особенными целебными свойствами.

В Китае и Японии таких лягушек издавна употребляют в народной медицине. Китайцы особенно ценят так называемый «жир лягушек», то есть разбухшие яйцеводы. Японцы из сушеных лягушек готовят препараты против опухолей.

Видимо, не напрасно это животное издавна ценилось человеком. Как бы там ни было, нельзя пренебрегать опытом народных знахарей, и фармакологам, биохимикам, клиницистам следовало бы проверить миловидную лягушку. Вдруг подтвердится молва, и это безобидное создание послужит человеку. В этом случае надо как можно скорее оградить красную лягушку от полного уничтожения, а что ее и сейчас не так уж много — сомневаться не приходится, подтверждение тому — мои трудные и долгие поиски.

Ночь была тихой, холодной, яркие звезды светились на небе, отражаясь в воде. Едва слышно переговаривались между собой утки, где-то на дальнем конце озера раздавались приглушенные крики журавлей. Утро выдалось ясным, чистым, и далеко за горами в воздухе, просветленном дождями, показались снежные вершины далеких хребтов и над ними острая, как пирамида, вершина горы Хан-Тенгри.

Пробудились журавли и потянулись друг за другом вереницами куда-то далеко в горы. Поднялась стая атаек, пеганок, покружилась в воздухе и, будто завершив утреннюю разминку, расселась по голым берегам. Птицы застыли шеренгами, заснули.

Солнце быстро разогрело землю, озеро застыло, отражая окружающие его горы. И тогда наступил какой-то удивительно умиротворяющий покой. Озеро в разноцветных берегах, глядящие в него горы, белые кучевые облака над ними замерли в глубокой тишине, и будто остановилось время.

Да, этот чудесный уголок природы давно следовало бы сделать заповедником или памятником природы, а также, возможно, построить здесь здравницу для лечения недугов человека.

Агама

Жаркое ослепительное солнце повисло над пустыней. От горячей земли струится воздух и колышет миражи на далеком горизонте. Все живое спряталось, сгинуло в этом царстве зноя и сухости. Замерли кустики саксаула, гребенщика и селитрянки, не шелохнется и не вздрогнет на них ни одна веточка. Но по разогретой земле носятся тенями муравьи-бегунки, да где-то вдали кричат кобылки-савиньи.

Далеко впереди мелькнула зеленая полоска тугаев. Скорее бы добраться до реки, вскипятить чаю, напиться вдоволь, спрятаться в тени деревьев. Но в это время из-под ног выскочила большая ящерица-агама и на забавных ходульных ногах помчалась искать спасительную тень. Вот куст гребенщика и под ним норы, нарытые грызунами. Сейчас юркнет в одну из них и скроется. Но ящерица резко повернула назад, вскочила на ком земли, стала боком и, вытянувшись кверху, стала усиленно дергать вверх и вниз головой. Странные поклоны ящерицы совсем меня озадачили, но руки сами собой вскинули фоторужье и пальцы стали вращать кольцо наводки на резкость.

Ящерица оказалась непугливой, но ей не сиделось на одном месте. Перестала кланяться, перескочила на бугорок, повернулась ко мне передом и стала теперь по очереди зажмуривать то один, то другой глаз. А потом чешуя на ее горле посинела, стала отсвечивать фиолетовым блеском, затем бордово-красный цвет вытеснил все и, пробежав по телу, исчез.

Что за странная ящерица! Для чего ей понадобилось менять окраску? Может быть, ради устрашения врагов? Ведь все необычное пугает. А поклоны и зажмуренные глаза? Тоже для чего-то.

В пустыне агаму можно часто увидеть на вершинах кустов. Здесь она сидит подолгу. Один из зоологов решил, что там ящерица спасается от жары. В действительности жара ей нипочем. А на вершины кустов забираются самцы, охраняют свой охотничий участок, высматривают самок.

Как-то в жаркой и безлюдной пустыне мы неожиданно наткнулись на скважину, проделанную, судя по всему, гидрологами. Огляделись. Всюду валялись разные железки, куски брезента и резины, длинная, метров в десять, железная труба.

Жара. Стоять на земле нелегко, жжет ноги через подошвы. Пошли к скважине — толстой трубе, торчавшей из земли и закрытой заглушкой, в надежде пополнить запасы воды. Собака помчалась за нами, но возвратилась, спряталась под машину — обожгла о горячую землю лапки.

Здесь я неожиданно и заметил агаму. Она уселась на железной трубе, уставилась на нас немигающими глазами. Мне ноги печет жаркая земля через ботинки, а ей и на железе хорошо. Подхожу к трубе. Агама, следуя своей неизменной привычке, несколько раз поклонилась, потом спрыгнула с трубы, метнулась к кусту. Прикоснулся рукой к трубе, едва не обжегся. Наверное, градусов около восьмидесяти. Вот так агама, вот так дитя пустыни!

Следы на бархане

От неожиданной апрельской жары в пустыне проснулись ящерицы и замелькали от куста к кусту, исписали все барханы следами. В пустынях много разных ящериц. Я брожу по песку и поглядываю на следы. Тут, кроме ящеричных, много всяких других. Наследили жуки, тушканчики, песчанки, хорьки. А вот и типичный змеиный след — гладкая извилистая дорожка-ложбинка. Что-то очень много таких следов. Не может быть такого! Пригляделся внимательно и увидел по бокам ямки от крохотных ножек. Выходит, обманулся. Не змеиные это следы — ящерицы ползали по-особенному, по-весеннему, прочеркивая животиками песок и оставляя следы. Их надо понимать, как приглашение к свиданию. Никогда я прежде такого не видел.

Вспомнилось: во время гона ранней весной ласки, хорьки и куницы, прыгая по снегу, нарочно припадают к нему брюшком, прочеркивая ложбинку. Такие следы охотники-промысловики называют «ползунками».

Вижу я и ящерицу, самую забавную, ушастую круглоголовку. Она заметила меня, остановилась, прижалась к песку и стала выделывать хвостиком уморительные фокусы. Закрутит его колечком, раскрутит, энергично и сильно потрясет кончиком и снова закрутит аккуратной спиралькой. Когда я протянул к ящерице сачок, она неожиданно раскрыла рот, оттопырила в стороны кожные складки на голове и ощерила большую, красную и даже немного страшную пасть.

Присел в стороне от ящерицы, отдыхаю. Ей же надоело фиглярничать, помчалась по бархану, но не как всегда, а прижимаясь животиком к песку и оставляя следы, подобные змеиным. Подтвердила мою догадку.

Ушастая круглоголовка — забавное создание. Попробуйте ее напугать, и она быстро раскроет свою поддельную пасть. Невольно отшатнешься и подумаешь: «Чего доброго, укусит!»

Убедившись, что ее преследуют, она быстро, несколькими боковыми движениями потонет в песке, оставив на месте своего погружения едва заметный узор.

К подобному приему прибегают многие жители песчаной пустыни. Зарываются в песок удавчик, один вид небольшого паучка, песчаная кобылочка.

Удивительно симпатична другая ящерка — такырная круглоголовка. Вот она выскочила из-под ног, отбежала на несколько метров и остановилась, замерла, растворилась на фоне пустыни, стала неразличимой в своей удивительной обманчивой покровительственной окраске. Будто надела сказочную шапку-невидимку.

Поймать эту ящеричку легко. В руках она обычно тотчас же успокаивается, лежит тихо, будто безропотно повинуясь своей судьбе. Но это не мешает ей при случае обмануть бдительность, внезапно спрыгнуть с руки и броситься наутек. Она очень хорошо переносит неволю, легко становится ручной, но ест плохо и постепенно хиреет.

Я очень люблю эту ящеричку с круглой головой, она всегда подкупает своим удивительным миролюбием и покорностью. Однажды эта ящеричка показала неожиданный фокус, когда я ее прикрыл рукой. Внезапно перевернулась на спинку и застыла на месте — вся на виду с ярко-заметным белым брюшком. Притворилась мертвой. Кому она нужна такая! Не ожидал я, что такырная круглоголовка способна на такой обман. Видимо, какая-то особенная, изобретательная. В поведении животных часто заметны индивидуальные особенности.

Я сделал вид, будто обманут, оставил в покое искусную притворщицу, отошел в сторону, подождал. Представление продолжалось недолго. Малютка неожиданно быстро перевернулась и прытко умчалась к ближайшему кустику. Затаилась там и будто вновь надела шапку-невидимку, исчезла с глаз. Снова обманула!

Как-то ночью залаяла собака. Пришлось выбираться из палатки. Наш бивак располагался подле большого бархана. Черное южное небо сверкало звездами, неясными силуэтами виднелись кусты саксаула. Прислушался: будто слегка зашумел песок, качнулся куст саксаула, и вновь воцарилась глубокая тишина пустыни.

На всякий случай направил лучик фонарика на бархан и вздрогнул от неожиданности. В нескольких метрах от меня загорелись четыре ярких зеленовато-синих огонька. Они слегка переместились: замерли, снова шевельнулись. Вдруг одна пара огоньков засверкала красным светом, блеснула зеленовато-синим и еще сильнее покраснела.

Видение было настолько необычным, что я, пораженный, застыл от неожиданности, и в голове пронесся вихрь мыслей о каких-то совершенно необычных животных, обитателях этой глухой песчаной пустыни. Осторожно, сдерживая дыхание, тихо и медленно шагнул к огонькам и узнал своеобразную ночную большеглазую ящерицу — сцинкового геккона. Один из гекконов, очевидно, был осторожней, сверкнул невероятно красными глазами и юркнул в ближайшую норку, другой же не успел от меня удрать, и я его прижал ладонью к песку.

Утром я внимательно разглядел своего пленника. Это было очень своеобразное существо, большеголовое, с резко очерченными широкими полосами, покрытое крупной чешуей. Что-то в нем чудилось древнее и неземное. Геккон передвигался не спеша, будто неуверенно, как ребенок, едва научившийся ходить, покачивая большой головой, увенчанной крупными круглыми глазами. Но иногда это внешне меланхоличное создание совершало неожиданные и резкие скачки, как бы желая наказать меня за излишнее любопытство, и ощутимо кусало за пальцы.

Собака же лаяла не зря. Как я узнал, она зачуяла джейранов. Судя по следам, они тихо подошли почти к самому биваку, потоптались и, испугавшись, ускакали.

Победить недоверчивость геккона казалось невозможной задачей. Всем своим поведением он показывал меланхоличную неприязнь, глядя на меня какой-то особенной безучастной скорбью. И все же, несмотря на неказистость, ящерица была удивительно миловидна и симпатична. В садке геккон ел мало и неохотно. Пришлось его выпустить на волю. На память о нашей встрече я сделал с него несколько фотографий.

Однажды пискливый геккончик помог мне раскрыть маленькую загадку.

Долго мы выбирали место для стоянки у реки Или. Хотелось найти участок, чтобы легко можно было подходить к воде, чтобы рядом было дерево, в тени которого можно укрыться от солнца. Наконец такое место нашлось возле старой туранги. Погода стояла тихая, и река беззвучно катила свои мутные воды.

После обеда, предаваясь в тени получасовому безмятежному отдыху, мы все одновременно услышали какие-то странные поскрипывания, тихие и отчетливые. Доносились они со стороны старой туранги. Будто кто-то на ней переговаривался друг с другом. К вечеру эта таинственная перекличка усилилась.

Я несколько раз подходил к дереву, прислушивался. Но туранга, будто нарочно, желая утаить от меня свою тайну, переставала поскрипывать.

После жаркого дня ночь выдалась безветренная, душная и тихая. Еще с вечера с запада поползли облака. Теперь они закрыли небо, исчезли звезды. Такая ночь после жаркого дня ужасна. Ее иногда в народе называют воробьиной за то, что якобы от нее гибнут воробьи сотнями. Никто из нас не спал, все мучились от духоты. Кое-когда поскрипывала туранга.

«Обязательно утром займусь деревом, попытаюсь узнать, в чем дело», — думал я и с этими мыслями забылся тяжелым сном.

Судя по всему, в тугае год назад был пожар, и одна сторона ствола старой туранги обуглилась. Может быть, под нею обосновались какие-нибудь личинки древоточцев и крепкими челюстями точат древесину, издавая эти странные звуки. Кора легко отслаивается. Под нею влажно, белой пленкой вырос грибок. Сюда за поживой забрались муравьи-пигмеи, бродят короткокрылые жучки, оказавшись на свету, носятся в возбуждении желтые гамазовые клещи, копошатся колемболы. Нашлась и одна большая личинка жука-усача. Если бы таких личинок было даже несколько, вряд ли они могли скрипеть так часто и громко.

Еще под пластами старой коры виден целый лабиринт щелей с многочисленными обитателями: бродят в них ложноскорпионы, заплетаются в коконы гусеницы бабочек совок, возле большого розового червеца, очень похожего на аргосового клеща, крутятся муравьи в ожидании сладкой подачки. А вот, наконец, выскочил геккон, за ним другой, третий. Тут их собралась целая орава, и, наверное, если обыскать все дерево, наберется еще немало. Все они, поглядывая на меня серыми с черной щелью немигающими глазами с каким-то особенным загадочным выражением, шустро перебегали с места на место и ловко прятались в щелки. О том, что на туранге живут пискливые геккончики (так их называют зоологи), я знал давно и писал об этом раньше, но сейчас как-то и в голову не пришло. Так вот кто здесь, в этом небольшом государстве живых существ, обосновавшемся на дереве, издавал скрипучие брачные мелодии. И как я сразу не догадался!

Прежде, обследуя турангу и интересуясь ее обитателями, живущими под корой, всегда находил на каждом дереве по одному, редко по два геккончика. Дерево было их охотничьей территорией. Сейчас же целое скопище этой миловидной ящерички оказалось здесь не случайно. Они устраивали свидания и распевали призывные песни.

Зоолог С. В. Мараков, написавший книгу «В джунглях Прибалхашья» о природе дельты реки Или, пишет, что в тугаях, когда стихал ветер и наступала тишина, вдруг раздавались то ли шорохи, то ли шепот. Он не мог догадаться об источнике звуков. «Может быть, — писал он, — это шевелятся птицы, нашедшие ночной приют в ветвях деревьев, или само дерево расправляет воспаленные знойным солнцем листья и ветки» (Изд. «Наука», М., 1969). Не были ли это песни геккончиков?

Для этой ящерички характерна одна непременная особенность поведения. Она отличный скалолаз и древолаз, свободно передвигается по вертикальной стене и даже бегает по потолку. Ранее считали, что этой способности гекконы обязаны особым присоскам на пятипалых лапках, вырабатывающих клейкое вещество. Недавно же установили, что необыкновенная цепкость ножек этого животного обусловлена кожными пластинками, на которых расположены микроскопически маленькие крючковидные отростки. Они так малы, что для них даже стекло — шершавая поверхность…

Однажды в пустыне мое внимание привлек едва заметный холмик светлой земли. Его обдуло ветрами и отшлифовало пыльными бурями. В его центре находилась ничем не примечательная густо уложенная кучка мелких соринок и палочек. Нужен опытный глаз, чтобы в таком холмике узнать муравейник муравья-жнеца. Сейчас он пуст, без признаков жизни, вокруг — голая земля. На холмике не видно ни одного труженика большого общества, хотя жара начала спадать, солнце смилостивилось над раскаленной пустыней, спряталось за серую мглу, затянувшую половину неба, и муравьям вроде бы полагалось выходить на поиски скудного пропитания — зерен растений.

Муравьев-жнецов в пустынях Средней Азии несколько видов, поэтому интересно проверить, какие из них прикрывают и замуровывают на день вход соринками и палочками. Обычай этот как будто соблюдается с различным рвением. Некоторые семьи пепельноволосого жнеца его вовсе не придерживаются, другие — как бы отдавая дань ритуалу, приносят всего лишь несколько палочек, неряшливо устраивая их над входом. Есть и такие, как вот этот, основательно замуровывающий вход.

Походной лопаточкой я выбрасываю землю в сторону и вдруг вижу: что-то серое с невероятной энергией бьется в выкопанной мною ямке, сворачиваясь и разворачиваясь, будто стальная пружинка, что-то очень похожее на только что пойманную рыбку, выброшенную на берег. Я хватаю скачущее существо, с недоумением его рассматриваю и с удивлением узнаю хвостик ящерички, снизу светлый, в коричневых узорах и полосках сверху. Видимо, я отсек его лопаткой.

Так вот в чем дело! Вот почему в центре кучки соринок на этот раз виднелось круглое отверстие, хотя и засыпанное землей! Кто знал, что ящерицы забираются в муравейник за добычей! Уж не из-за них ли муравьи так тщательно замуровывают двери своего дома?

Продолжаю раскопку и вскоре извлекаю маленького пискливого геккончика с чудесными желтыми немигающими глазами и узким вертикальным зрачком, изящными ножками, увенчанными похожими на человеческие пальчиками.

Геккончик покорен, не сопротивляется и не пытается освободиться из плена. Так вот кто ты, охотник за муравьями! В пустыне туранга — излюбленное место жизни этой ящерицы. Почему же он ее покинул? Видимо, засуха сказалась на жителях этого дерева, не на кого стало охотиться ее главному обитателю, он отправился на разведку и на поиски пищи, нашел муравейник, забрался в него, обосновался в его главном ходе и блокировал бедную семью. Далее проникнуть он не смог, подземные ходы муравейника нешироки.

Черепаха, страдающая бессонницей

Капчагай — изумительное по красоте ущелье. Скалы — красные, черные, желтые, громоздятся одна за другой, и там, далеко и глубоко внизу, в пропасти между ними блестит и спокойно катит свои мутные желтые воды река пустыни — Или[1]Ныне плодородный ил оседает на дне Капчагайского водохранилища, и ниже плотины, в ущелье, река уже течет с совершенно прозрачной водой.
. В природе царит ликование. Землю, исстрадавшуюся за прошлые засушливые годы, сухую, пыльную и голую, сейчас не узнать. За две недели весны с нею произошло чудо. После весенних дождей и нескольких теплых дней она преобразилась, покрылась нежной зеленой травкой, украсилась яркими пятнами цветов. Всюду бродят медлительные черепахи, колышут травою. В небе неумолчно славят весну жаворонки. Воздух свеж, ароматен и чист, и далеко на горизонте виднеются снежные вершины Тянь-Шаня.

Короткая и счастливая пора пустыни!

В этом году особенно много черепах. Они встречаются всюду, на каждом шагу. Увидев нашу машину, застывают, вытянув головы на морщинистой, будто старческой, шее и моргая маленькими подслеповатыми глазками. Их особенно много по колеям степных дорог. По ним, очевидно, легче передвигаться, хотя и пустыня ровная, как стол.

Не без основания я предполагаю, что ранней весной, едва пробудившись, черепахи могут вновь заснуть, если нет дождей, сухо и не выросли травы. Зато, когда наступает влажный год, они наверстывают время, проведенное в вынужденном бездействии.

Крепкая и тяжелая броня — отличная защита от всяческих врагов — не способствовала развитию интеллекта черепахи. Медлительность непроходимого лентяя, слабоумие идиота и автоматизм машины сквозят в облике этого жителя пустыни.

Сейчас, когда, теснимые человеком повсеместно, исчезают звери и птицы, количество черепах кое-где в степях и пустынях Казахстана даже увеличилось. Особенно их много на плоскогорье Караой. Здесь — настоящее черепашье царство.

Какова же причина процветания этого животного? Ведь кормов стало меньше, так как больше появилось овец, лошадей и коров. По-видимому, главная причина — в исчезновении волков, лисиц да орлов. Они раньше были главными врагами молодых черепашек, чьи покровы еще мягки и нежны. Обилие врагов у крошек-черепах принуждает их на день прятаться во всевозможные укрытия, несмотря на любовь к солнечному теплу, и отсиживаться в темноте, а кормиться только ночью. Поэтому раньше увидеть днем самых маленьких черепах было невозможно. Очень трудно встретить черепах и покрупнее — до размера ладони. Зато малышки теперь осмелели, свободно разгуливают по пустыне, а черепашки диаметром до пяти сантиметров уже не редкость.

Наш спаниель страшно занят и потерял аппетит. Еще бы! Нашлась работа, появилась охота. Все черепахи вокруг стоянки, обнаруженные длинноухим охотником, после короткого и грозного рычания и шаркания лапами стаскиваются под машину и, напуганные и обалделые, лежат в трансе, не смея шелохнуться и высунуть ноги за пределы своего панциря. Кое-кто из них, осмелев, потихоньку начинает удирать. Но бдительный страж быстро находит беглецов и возвращает их обратно.

Теперь, прежде чем тронуться с места, приходится лезть под машину и разбрасывать в стороны стадо плененных черепах.

Я иду по склону пологого холма на краю глубокого каньона, поглядываю по сторонам. Когда-то здесь паслись стада горных козлов и баранов. Теперь их нет, давно исчезли.

Глубокую тишину прерывает то шуршание крыльев стайки розовых скворцов, то песенка одинокой каменки. Вдруг раздается неожиданное бряцание, грохот, и мимо проносится катящаяся вниз, как шар, черепаха. Никогда не видал подобного! Неужели она вздумала таким способом преодолеть спуск к реке!

Но вновь раздается бряцание: две черепахи, раскрыв рты, мчатся навстречу друг другу и стукаются мощной броней. Будто маленькие танки, они таранят друг друга настойчиво и упрямо. Вот, наконец, один «танк» побежден, опрокинут, сброшен вниз и катится в пропасть.

Для чего черепахи разыгрывают турниры — непонятно. От избытка энергии, от обильного корма цветущей пустыни, от глупой и слепой ярости, обрушивающейся на сородича, неожиданно заступившего дорогу, из-за каких-то повелений древнего инстинкта?..

Здесь, на этом склоне, особенно много дерущихся черепах. Быть может, потому, что он южный и сильнее прогревается солнцем. Тепло будоражит холодную кровь и этих, кажущихся ископаемыми, животных…

Но численность черепах стала в последние годы падать. Повинна в том длительная, тянущаяся несколько лет засуха, сказалась и заготовка их зооцентром.

Нелегко черепахам в тяжелые годы засух. Весна без дождей. Земля голая, серая. Все съедобные растения давно обглоданы овцами. Чабаны угнали свои стада в другие места. Благоденствуют лишь ядовитые травы: сочный зеленый адраспан, еремурус, брунец да горчак розовый. Пылит дорога, и тянется за машиной белый хвост. Неприветливая пустыня, и негде в ней остановиться.

Но вот впереди маленькая зеленая ложбинка. Сюда, видимо, зимою наметало снег. Она особенно привлекательна.

Едва я вышел из машины, как мой фокстерьер нашел черепаху, потом другую, третью… зарыдал диким голосом. Целое стадо черепах паслось на зеленой ложбинке. Сошлись сюда голодные на этот крохотный пятачок зеленой травки. Собака обезумела, не знает, что делать с таким изобилием добычи. Да и добыча какая, ничего с нею не поделаешь, крепкая броня рассчитана так, чтобы ее ни лисица, ни волк, ни тем более собака не прокусили.

Пока я ходил и присматривался к земле, покрытой травкой, собака притащила целую кучу черепах под машину. Пришлось разбрасывать невольных пленников, чтобы не попали под колеса…

Однажды, подъезжая к берегу реки, резко очерченному зеленым цветом от желтого фона пустыни, мы увидели черепаху. Как всегда неторопливая и медлительная, она не спеша спрятала свои ноги и голову под панцирь, порой выглядывая из-под него, высовывая наружу головку с маленькими подслеповатыми глазками. Встреча была необычной. Племя черепах уже давным-давно погрузилось в долгий сон на все лето, осень и зиму до будущей весны, а это какая-то необычная нарушительница законов, принятых в черепашьем обществе, разгуливает по свету. Впрочем, чему удивляться! Никогда не бывает в жизни все одинаковым, обязательно оказывается кто-либо не таким, как все, необычным, как наша неожиданная незнакомка.

Черепаха поехала с нами и стала вроде как членом экспедиции.

Сегодня понадобилось резиновое ведро, в котором ехала черепаха, страдающая бессонницей. Пленницу переложили в хозяйственную сетку и подвесили на железный кол. Черепаха высунула ноги и голову из панциря и уставилась глазками на синий Балхаш. В этот момент забавно повели себя милые и как всегда любопытные каменки. Увидев неведомое существо, они начали крутиться над сеткой, повисая в воздухе или садясь рядом на землю. Черепаха была явно необычным посетителем этого места.

Долго любопытные птички не могли успокоиться.

Не ожидал я от этой обитательницы пустыни столь незаурядного проявления интеллекта!..

Иногда с черепахами встречаешься в необычной обстановке. К вечеру мы увидели обширную межгорную равнину, свернули с дороги и, отъехав от нее на порядочное расстояние, стали возле одинокого кургана готовиться к ночлегу. Солнце садилось за горизонт, закат был удивительно чистым, его золотистые тона постепенно переходили в нежно-зеленые цвета, постепенно сливаясь с темной синевой неба. Справа, среди пологих горок хребтика, виднелась одинокая гора со скалистой вершиной. Заходящие лучи солнца скользнули по камням и отразили на них красные блики.

Рано утром, наспех собравшись, я пошел к скалистой горе. Красные блики на камнях говорили, что скалы покрыты загаром пустыни. Такие скалы — подходящее место для поисков древних наскальных изображений.

На вершине горы у высоких скал, образовавших подобие каменной ограды, собака, оставить которую на биваке было равносильно самому суровому наказанию, хрипло зарычала и стала усиленно царапать когтями по камням. Эти явно воинственные действия означали находку крупной добычи. Перепрыгивая с камня на камень, я, сдерживая учащенное дыхание, поспешил к высоким скалам и увидел… двух черепах.

Как и зачем они забрались сюда по крутому каменистому склону, откуда у них проявилась такая прыть к скалолазанию — было непонятно. Да и зачем им сюда забираться, когда вокруг лежали просторы пологих холмов, покрытых весенней зеленой растительностью!

Впрочем, черепахи, и это я давно заметил, проявляют подчас удивительное упорство в преодолении всевозможных препятствий и, не желая свернуть с ранее взятого направления, оказываются в самых неподобающих им местах.

На обширной солончаковой впадине Сорбулак, вблизи города Алма-Аты, ныне затопленной сточными водами, я часто находил черепах, завязших в полужидком грунте. Судя по следам, оставленным могучими ногами, они попадали сюда с берега, направляясь куда-то по прямой линии и не желая сворачивать никуда в сторону.

Несмотря на внешнюю неуклюжесть и кажущуюся несообразительность и тупость, иногда черепахи проявляют признаки примитивного интеллекта. Как-то мы остановились среди зеленых холмов весенней пустыни. Как всегда, прежде всего из машины выскочил наш фокстерьер Кирюшка и помчался разыскивать всякую живность и вскоре устроил истерику возле ощетинившегося ежа. Потом нашел гадюку — сообразил все-таки — завывая, стал бегать вокруг нее на почтительном расстоянии, ожидая нашей помощи.

Гадюка оказалась с норовом. Она высоко подняла столбиком переднюю часть туловища и, раскачивая ею, стала грозиться нарушителю покоя, прямо как настоящая кобра. Чтобы гадюка так себя вела, я увидел впервые.

Мне показалось, что здесь как будто нет черепах, и это меня обрадовало, наша собака будет спокойной. Но ошибся. Вскоре вокруг бивака появились их неуклюжие фигуры.

Черепахи, все как на подбор, были небольшие, примерно пятилетнего возраста. В этой местности работники зоопарка проводили несколько лет заготовку этого безобидного животного и всех взрослых увезли. Бедных рептилий отправили во все города страны в зоомагазины, которые и продавали этот живой товар в качестве непритязательных игрушек для детей.

Но почему мы не увидали черепах сразу? Неужели, заметив нашу машину, остановившуюся среди холмов цветущей пустыни, они, почуяв опасность, затаились? Неужели это столь глупое и неповоротливое существо так быстро выработало реакцию защиты?

Черепахи, взятые в плен нашей собакой, лежали под машиной, затаившись и не подавая признаков жизни: понимали, что находятся рядом недруги. В таком положении они, исконные древние животные, пробыли всю ночь.

На рассвете наш фокстерьер заскулил в палатке, разбудил всех прежде времени, окрики хозяина на него не подействовали. Оказалось, через засетченную дверь палатки он увидел, как его пленники, перевернувшись на ноги, поспешно расползаются во все стороны.

Встречи со змеями

Над песчаными барханами струится горячий воздух. Жарко, печет солнце. По нежному узору ряби, нарисованному еще ночным ветерком, во всех направлениях тянутся затейливые следы насекомых, ящериц, грызунов. А вот и характерная извилистая полоска. Здесь проползла змея. След закончился под кустиком песчаной акации. Интересно взглянуть, кому он принадлежит. Из-под куста выскочила длинная и тонкая змея, метнулась молнией и мгновенно исчезла в основании саксаульчика. Это «ок-джилан», как ее называют казахи, или, в переводе на русский язык, стрела-змея. Раньше ее очень боялись, укус считали смертельным. Существовала даже легенда, будто бы стрела-змея, разогнавшись, может пронзить насквозь верблюда, такая она быстрая и сильная. Действительно, стрела-змея или, как ее называют ласкательно, «стрелка», очень быстрая, и, пожалуй, среди змей в этом отношении нет ей равных. И не случайно!

Стрела-змея — узкоспециализированный охотник. Ее добыча — только ящерицы. Для того, чтобы их ловить, необходима стремительность в движениях и отменная быстрота. Из-за ящериц стрелку чаще всего можно встретить в песчаных пустынях. Здесь ей легче найти добычу.

Я еще раз выгнал из укрытия стрелку. Она снова метнулась (но теперь на ее пути не было кустиков), задержалась в небольшом скоплении засохших трав, подняла высоко свою изящную тонкую головку высоко над землей и застыла, всматриваясь в преследователя. В такой позе среди сухих стеблей она совсем незаметна. Потом опять бросилась искать убежище.

Нет, змея совсем не желает, разомчавшись, пронзить нас насквозь, не грозится напасть, не пытается обороняться, как обычно делают ядовитые ее сородичи, а, надеясь на быстроту, спасается бегством от опасности.

Ядовита ли стрела-змея?

Да, она ядовита. Глубоко в ротовой полости у нее есть пара длинных зубов, связанных с ядоносной железой. Ими она прокалывает ящериц, когда захватывает в рот добычу. Яд помогает быстрее умертвить пытающееся вырваться пресмыкающееся.

Но ни одна стрелка еще не кусала ни человека, ни крупных животных, а если бы и пыталась это сделать, то ее ядоносные зубы, спрятанные глубоко в ротовой полости, не достали бы до тела. Да и зачем ей защищаться укусом! Не проще ли мгновенно броситься наутек.

Вот и получается, что змея эта ядовитая и неядовитая…

Вторая характерная змея северных пустынь — удавчик. Однажды я встретил его в солончаковой пустыне. Он забрался сюда с барханов. Ему повезло, отлично здесь поохотился, кого-то съел и раздулся до неузнаваемости. Куда делась стройность змеиного тела, изящество его извивов. Все исчезло — настоящая колбаса.

Сытого удавчика одолевает непреодолимая лень. Ему бы возвратиться в песчаную пустыню, где так легко зарыться в песок. Нашел первую попавшуюся норку, но в нее поместилась только передняя часть тела, остальное осталось снаружи. Подыскать бы другое убежище, спрятаться всему. Тоже лень.

Осторожно я вытащил удавчика из норки, чтобы сфотографировать, и положил на чистое место. Ему бы, такому сильному, вырваться из рук, уползти скорее. Но куда там, когда живот набит до отказа. Одолевает лень. Свернулся колечками, пирамидкой, лежит, даже язычок высунуть ленится.

Я взял удавчика в руки, поднял над землей. Хотя бы он защищался, два-три раза бросился с раскрытой пастью, угрожал укусить, зашипел, подобно ядовитой змее. Не может преодолеть лень.

Есть у него средство защиты от недругов. Надо выпятить наружу синевато-розовую железу. От нее очень скверно пахнет. Никто не выдержит, бросит, отступится. Но и это сделать удавчику лень.

Донес я его, лентяя, до машины, и уложил в клеточку. Потом пожалел, отпустил. Лентяй едва отполз в сторону и устроился под кустиком, хотя и в тени, но весь на виду…

Осенними ночами стынет пустыня и рано утром покрывается блестками инея. Они сверкают на солнце цветами радуги и быстро тают. Днем по-прежнему тепло, и удавчик, выбравшись из норы, принимает солнечную ванну, расплющивает тело, стараясь занять как можно больше площадь обогрева, а чтобы чувствовать себя в безопасности, предусмотрительно спрятал в нору голову. Он недавно отлично поохотился, располнел, и для успеха пищеварения, как и все змеи, нуждается в тепле. Увидишь такую странную плоскую змею и сразу не догадаешься, в чем дело.

Хвост удавчика толстый, как обрубленный, и похож издали на голову. Вот почему иногда степные кочевники утверждают, будто удавчик — змея не простая, а двухголовая.

Летом удавчика можно увидеть только вечером, когда он выходит на охоту, да ранним утром по окончании охоты, когда приходит пора прятаться в убежище от нестерпимого зноя и раскаленного песка.

Рассказывают, будто удавчик закапывается в песок и, выставив кончик головы, караулит добычу: мышей, ящериц и птиц. Мышцы его тела очень сильны и, обвив добычу, он душит ее в своих объятиях, как и все настоящие удавы.

Если удавчика преследовать, то он боковыми движениями всего туловища мгновенно закапывается, буквально тонет в песке, оставляя на его поверхности едва заметные следы погружения. На твердой почве он прежде всего спасает самое уязвимое — голову — и свивает над ней тело кольцами, пирамидкой в несколько этажей.

В песчаных пустынях Мексики и в Аризоне водится маленькая змейка длиной около двадцати пяти сантиметров, яркая, в поперечных полосах. Когда ей грозит опасность, она так же, как и удавчик, буквально тонет в песке и, кроме того, под песком может проползти несколько метров. А наш удавчик? Тоже, наверное, умеет передвигаться в песке, только никто еще не изучил, как следует, его образ жизни.

Характер у этого жителя песков миролюбивый. Защищаясь от человека, он иногда может укусить, предварительно для устрашения сделав несколько выпадов, но вскоре, поняв бесполезность попыток, смиряется и привыкает к неволе…

Возле рек и озер часто можно встретить водяного ужа. Как-то я поймал такого ужа возле берега Балхаша. Змея сильно испугалась, сперва попыталась скрыться, а когда убедилась, что от преследования не спасешься, скрутилась кольцом и, спрятав под туловище голову, опорожнила кишечник прямо на свое тело, вся испачкалась. По-видимому, очень разволновался уж и так сильно сократил кишечник, что вместе с испражнениями, да простит мне читатель столь грубый натурализм, выскочила большая ленточная глиста. Человек, пораженный солитером, не способен к подобной реакции. Нелегко пережил ощущение опасности уж. Представляю, какой тяжкой психической травмой была для него встреча с нами! А мы этого не понимаем!

Средство защиты, предпринятое змеей, было неплохим, от нее разило сильным и неприятным рыбьим духом. Пришлось, прежде чем заняться фотографированием, отмывать нашего пленника в озере.

Потом, освобожденный, он быстро заскользил между камней к берегу, добрался до воды, нырнул в нее, грациозно извиваясь, поплыл и скрылся в зеленой глубине озера…

Наш бивак разбит возле небольшого болотца. Каждый занят своими делами. Я поглощен записями в дневник работы, и до меня не сразу доходит разговор моих спутников.

— Слышите, — говорит Ольга, — кто-то странно кричит у болотца!

— Тебе всегда чудится. Ничего не слышу! — авторитетным тоном заявляет Николай.

Я напрягаю слух и тоже не улавливаю никаких звуков. Но Ольга настаивает на своем.

Тогда мы втроем идем к болотцу, прислушиваемся. Действительно, с его противоположной стороны из зарослей тростника доносится странное, монотонное скрипучее покрикивание. Оно повторяется почти через одинаковые промежутки времени довольно громко, и я удивляюсь, как не услышал его раньше. Будто гигантская кобылка завела бесконечное стрекотание.

Усиленно всматриваюсь в болотце, но ничего не вижу, кроме нескольких лягушек. Они угнездились на различном хламе, выглядывают из воды, греются на солнце.

— Николай! — говорю я. — Идите на ту сторону болотца, подберитесь к берегу, а я буду сидеть с этой стороны.

Николай обегает болотце, но не успевает к нему подойти, как вдруг тростник на берегу резко колышется, громко шумит. Я насторожился, ожидая появления какого-то зверя, неизвестного, может быть, но из зарослей вылетает мой фокстерьер и бросается в воду. Не заметил я, когда он решил принять участие в поисках. Собака проплывает несколько метров, застревает в густом нагромождении водорослей и растительного мусора и, усиленно работая лапами, совсем запутывается и медленно погружается в воду.

Я едва успеваю сбросить с себя полевую сумку и кидаюсь в болотную жижу. Во все стороны от меня бултыхаются в воду перепуганные лягушки. Глаза собаки смотрят на меня неотрывно и как-то необычно серьезно. С трудом дотягиваюсь до морды, цепляюсь за ремешок и вызволяю своего друга из водяного плена. Теперь не до таинственного крика. Приходится переодеваться.

Загадочный музыкант будто напугался, замолк. Но ненадолго. Снова закричал хрипло и скрипуче, только тише и будто с какой-то жалобной ноткой.

Я обхожу болотце, осторожно раздвигаю палкой высокий тростник, приближаюсь к берегу и жду, затаившись. И вдруг крик почти рядом со мною. Тихо-тихо раздвигаю тростник и вижу… крупный красноголовый уж собирается заглотить лягушку, схватив ее за заднюю ногу. Его голова сильно вздулась. Видимо, змея не торопится, ждет, когда добыча выбьется из сил, затихнет. Хорошо бы сфотографировать эту сценку, но придется снова лезть в воду, да и удастся ли там манипулировать, как надо? Попробую вытащить удачливого охотника вместе с его несчастной добычей из зарослей тростника на открытое место. Пытаюсь схватить ужа, он же, поняв грозящую ему опасность, скользит в воде и, когда я задерживаю его палкой, отпускает лягушку. Оба скрываются в болотце. Представление закончилось!..

Почти такую же сцену я видел много лет назад, путешествуя на байдарке по реке Или. Но тогда лягушка кричала очень громко, будто ребенок, и я так торопился пристать к берегу, что чуть было не опрокинул свое утлое суденышко.

Но каковы лягушки, обитательницы маленького болотца! Спокойно восседали на поверхности воды, слушая вопли гибнущего собрата. Впрочем, что же им оставалось делать!..

Как-то в экспедицию вместе с нами поехали в небольшой клетке несколько белых мышей. Они были необходимы для экспериментов с ядовитыми животными. На биваке у реки Чарын очень жаркий день тянулся томительно долго. Машина, прикрытая тентом, раскалилась на солнце, и мы попрятались под дерево. Тень от него постоянно перемещалась, перемещались и мы вместе с многочисленным экспедиционным имуществом. Только клеточка с мышами оставалась в надежном месте под большим камнем, куда не проникали жаркие лучи солнца.

Маленькие красноглазые мышки, в общем, милые и очень глупенькие создания, как обычно, после шумной ночной возни мирно спали, прижавшись друг к другу. Лишь иногда одна из забияк, поднимая писк, затевала короткую потасовку. Как всегда, от клеточки с мышами шел густой и довольно въедливый запах.

Во время обеда я случайно взглянул на клеточку. На ней, слегка извиваясь, лежала большая серая змея. Она поминутно высовывала розовый язычок, тщательно обследовала место, через которое можно было бы пробраться к белым мышам, и настолько увлеклась перспективой сытного обеда, что не обратила на меня внимания.

Трудно сказать, что привлекло к мышам нашу неожиданную гостью, то ли мышиный писк, то ли специфический запах. Скорее всего — второе, так как рядом громко шумела горная речка Чарын, глушившая все звуки.

Змея, это был узорчатый полоз, нелегко далась в руки, ожесточенно сопротивлялась, такой, видимо, был у нее характер, посаженная в трехлитровую банку, стала биться о ее стенки и нападать на воображаемого противника, с силой ударяя головой о стекло. Пришлось прикрыть банку со змеей курткой.

В темноте змея успокоилась, но через несколько часов мы нашли ее мертвой. Отчего она погибла — осталось загадкой…

В Семиречье живет щитомордник, змея ядовитая, родственница гремучим змеям, обитающим в тропиках. Водились щитомордники и на обширном высокогорном плато Ортатау. Здесь горы, поросшие елками, кажутся совсем близкими. Но машина, приминая колесами роскошные степные травы, разукрашенные лиловыми цветами, с большим трудом преодолела постепенный подъем. Вот лес и рядом. Надо в нем побывать. Отсюда видна далекая пустынная, потонувшая в мареве жаркого воздуха, Сюгатинская равнина.

На склоне горы лес вырублен, не восстановился, и на его месте теперь поляна, вся испещренная светлыми старыми пнями. Обычно среди такого скопления пней поселяются муравьи-древоточцы, которые издавна меня сильно интересовали. Подъехать к поляне невозможно. Пришлось тащиться до нее, преодолевая крутой подъем. Хорошо, что сохранилась тропинка, по которой лесозаготовители когда-то спускали бревна.

Как только я вступил в царство буйной зелени, на меня сразу же набросилась стая назойливых мух, а мелкие и еще более гнусные мошки настойчиво полезли в глаза. Вскоре я добрался до полянки, изрядно устав, отмахиваясь от докучливых насекомых, присел на небольшой пенек и, отдыхая, принялся наводить порядок в полевых записях. Кое-когда я приподнимался с пенька, чтобы поймать и рассмотреть севшие на цветок нарывника пчелку или оказавшегося поблизости муравья. Прошло около получаса. Пора было приниматься за осмотр пней.

Я снова надел на себя полевую сумку, повесил на плечо фотоаппарат, штормовку, взял палочку и только собрался уходить, как почти у самых ног на фоне сочной зелени увидал коричневый извилистый корешок. Странный корешок, как он похож на змею! Пригляделся и тогда увидел: рядом со мною в траве, оказывается, пристроился большой и, видимо, старый щитомордник. Слетка приподняв голову, он внимательно и тихо, без каких-либо признаков враждебности или боязни следил за мною желтыми глазами, прорезанными вертикальными щелевидными зрачками.

Я тронул змею палочкой. Щитомордник мгновенно встрепенулся, раскрыл рот, откинул назад голову, нервно завибрировал кончиком хвоста, приготовился к обороне и нападению. Тогда я подцепил его палкой и отбросил в сторону. Описав в воздухе дугу, он упал на тропинку.

С щитомордником я встречался много раз. Но эта змея была какая-то особенная. Зачем она приползла ко мне? Чтобы избежать встречи с человеком, обычно змеи стараются вовремя ускользнуть в сторону. Странный щитомордник! Наверное, захотелось ему поглядеть на меня, странного посетителя этого глухого уголка природы.

Возвращаясь назад, я обошел стороной то место тропинки, куда упала змея…

Как-то во время одного из путешествий я бродил по весенней пустыне. Земля похорошела, покрылась ковром нежной зелени, всюду масса насекомых и пауков. Иногда, увлекшись, я терял ориентир и, оглядываясь, искал глазами свой велосипед. Он едва был виден у редких кустиков терескена.

Но вот глаза подметили необычное. Проходит доля секунды, сознание пробуждается, я встретился со степным удавчиком. Он удивительно покладист, не сопротивляется, лежит спокойно на руках, и желтые его глаза невозмутимо смотрят на окружающее. Удавчика обязательно возьму с собой, и мы теперь будем до самого города путешествовать вместе. Спешу к велосипеду и, едва сделав несколько шагов, натыкаюсь на гадюку. Она шипит, извивается, раскрыв пасть, бросается вперед, пугает меня. Гадюку тоже бы надо привезти в город, в Институт зоологии, отдать ее герпетологам — специалистам по змеям. Удавчика я кладу в карман, а гадюку, схватив за шею пинцетом, несу к велосипеду и вдруг натыкаюсь на другую гадюку. Прежде в пустынях было много степных гадюк. Вторую змею тоже неплохо было бы прихватить с собою, придавил ее слегка ногою и думаю, как ее взять. В это мгновение вижу всадника с большим лохматым псом. Он держит его, наверное, очень злого, на веревке, внимательно смотрит на первую гадюку в пинцете, переводит взгляд на вторую под моей ногой, заметил удавчика в кармане, и глаза его расширяются от удивления. Позади всадника медленно плывет отара овец.

Вот как я увлекся змеями, в глухой пустыне не заметил ни собаки, ни всадника, ни отары!

Всадник резко отворачивает лошадь в сторону. На его лице написаны страх и удивление. В этот момент удавчик выбирается из кармана. Приходится его брать в левую руку, правая занята, в ней извивается гадюка.

— Зачем змею держишь руками? Почему змея тебя не кусает? — спрашивает всадник.

— Эта змея добрая, — поясняю я. — Вот видишь, голова у нее узкая, хвост толстый, как обрубок. А эта змея, — показываю на гадюку, — злая. Голова широкая, хвост темный, глаза, как у кошки. На, возьми, подержи в руках добрую змею!

Всадник в ужасе осаживает лошадь назад, пятится от протянутой змеи.

— Нет, нет, пожалуйста, не надо, — умоляет он. — Твоя змея все равно страшная. Твоя змея, как беркут. Она тебе ищет другую змею.

Лохматый и злой пес тоже смотрит на змею, устрашающе ворчит и скалит зубы. На том мы и расстаемся.

Гадюк я усаживаю в мешочек, а удавчика — в котелок. Теперь я не один, нас четверо. Ну что же, продолжим путь дальше. Нелегко ехать на велосипеде по палевой дороге да еще и с грузом на багажнике.

Одна встреча с щитомордниками поразила меня и навсегда врезалась в память.

В начале июля мы — группа энтомологов — шли в Заилийском Алатау по горной дороге вдоль берега речки Бузгуль, притока Тургени. Внезапно мой спутник, шедший рядом со мной, вскрикнул и, схватив меня за руку, попятился назад. У края дороги лежали две змеи. Это были обычные обитатели гор Тянь-Шаня — щитомордники.

Одна из змей, темно-коричневая, подняла голову, посмотрела на нас и, сверкнув чешуей, бросилась в заросли. Я попытался перегородите ей дорогу и задержать, чтобы лучше рассмотреть, но она, ударив зубами по посоху, скрылась в траве. На конце посоха осталась капелька желтоватого яда. Вторая — светло-серая змея (щитомордники сильно изменчивы в окраске) лежала неподвижно. Она была мертва. Кто-то пробил камнем ей череп. Убитая змея была самка, живая, как потом оказалось, — самец. Судя по всему, змея погибла за день до нашего похода или, быть может, даже два дня назад.

Возвращаясь назад через три часа, мы застали ту же картину: коричневый самец лежал возле убитой, свернув тело кольцами и прижав свою голову к голове подруги. Он был очень чуток и, как и прежде, при нашем приближении скользнул в заросли.

Наш бивак находился неподалеку. Утром я поспешил проведать змей и опять застал их вместе. Еще через день я вновь пошел взглянуть на них. Светлая самка была буквально расплющена колесом грузовика, водитель которого не поленился ради такого дела свернуть в сторону из колеи. Коричневый самец лежал рядом мертвый. Он не расстался со своей подругой и после того, как ее обезобразила машина. Его убили после, ударами нескольких острых камней…

В печати не раз публиковались выступления в защиту ядовитых змей. К большому сожалению, змей истребляют всюду, при всяком удобном случае. Уничтожают ядовитых, а заодно и неядовитых. В Средней Азии почти истребили крупную, очень миролюбивую и беззащитную безногую ящерицу желтопузика лишь потому, что она похожа на змею.

Змеи исчезают. Это беспокоит не только специалистов-зоологов, но и тех, кому приходится добывать змеиный яд, из которого готовятся различные ценные и дефицитные лекарства.

Природа наша, населенная живыми существами, безвозвратно беднеет и оскудевает. Немало среди нас тех, кто отнимает у животных то, что больше всего ценит в себе, — жизнь.

Окружающие нас «твари» не столь уж и примитивны, психика многих животных во много раз сложнее и богаче, чем принято об этом думать до сего времени, и я в этом имел возможность убедиться не раз за долгую жизнь натуралиста-зоолога. Это следует растолковать тем, кто по черствости и темноте душевной так легко лишает жизни животных.

 

Оглавление

Обвал в горах … 3

В урочище Сорбулак … 8

Светлое облачко … 11

Доверчивая … 13

После пожара … 18

Смелый зверек … 22

Преследуемый всеми … 24

Неугомонные песчанки … 28

Крошечные зверьки — мыши … 33

Таинственные следы … 39

Слепушонка … 40

Ежик … 45

Выход в свет … 47

Орел, ежи и кобылки … 48

Гнездо черного грифа … 53

Смелые кеклики … 56

Курочка-дурочка … 58

Разговор сплюшек … 60

Худо тут! … 62

Как я ласточек накормил … 65

Сороки-воровки … 69

Вороний переполох … 73

Страх перед копытами … 77

Странные обычаи … 80

Проказница … 81

Отчаянный разбойник … 84

Звучащие курганы … 89

Вестники весны … 91

Спутники человека … 101

Крошечная роща … 108

Звон проводов … 110

Высокое покровительство … 111

На островах Балхаша … 112

В маленьком оазисе … 124

Нелегкое путешествие … 125

Ночные визитеры … 126

Ловкая засада … 128

Озеро красной лягушки Тюзкуль … 130

Агама … 134

Следы на бархане … 135

Черепаха, страдающая бессонницей … 139

Встречи со змеями … 143