Вся земля покрыта сверху небольшими камнями, черными и блестящими. Перевернешь такой камень, а под ним светлая почва. С поверхности ее давно выдули ветры, оставив камни. Каменистая пустыня — самая суровая и бесплодная. Низенькие колючие кустики боялыша покрывают ее громадные пространства. И больше почти ничего. Лишь между холмов, по сухим руслам селевых потоков, тянутся полосками кустики курчавки, зайсанского саксаула, тамариска да некоторых травянистых растений. Звери и птицы избегают эту пустыню. Их здесь мало. Такырная круглоголовка, местами поселения песчанок, неприхотливая каменка-плясунья, несколько крупных кобылок пустынниц, фаланги да скорпионы.

Повыше к горам, в ложбинках, более богатая растительность. Тут кустики таволги, шиповника, приземистой дикой пустынной вишенки. Иногда в ущельях текут прозрачные ручьи. Внезапно начавшись из-под камней, они также неожиданно исчезает под ними. Вокруг ручьев густая поросль ив, лоха, железного дерева, иногда дикой яблони, боярки, барбариса. Здесь маленький оазис с множеством насекомых. А еще выше в горах кое-где сохранились архары, да по горным вершинам скачут горные козлы и слышны мелодичные призывные сигналы каменной куропатки кеклика, да высоко в небе перекликаются вороны и парят кругами большие орлы.

Итак, с одной стороны — почти мертвая пустыня, покрытая черными камнями да редкими кустиками боялыша, с другой — в горах бьющая ключом жизнь вокруг небольших горных ручьев.

Высокое покровительство

Один из распадков на южном склоне небольшого хребта Малай-Сары перекрывается поперек длинной и ровной, как натянутая ниточка, грядой причудливых красных скал. Под ними крутой склон засыпан крупными обвалившимися камнями.

Ветер дует с юга, врывается в распадок, налетает на красную гряду и мчится дальше через горы и скалистые вершины. Стоит на редкость теплая осенняя пора, солнце греет, как летом, хотя ветерок свеж и слегка прохладен.

Над красной грядой собрались вороны и парят в восходящих токах воздуха, зычно перекликаются, затевают веселые игры. Появилась пара планирующих коршунов. Вороны попытались с ними затеять игру. Но хищники ловко увертываются, широко распластав крылья, важно проплыли к югу. Им некогда, скоро нагрянет непогода, надо спешить в заморские страны.

Взлетела пустельга. Ловкая, быстрая, лавируя в воздухе, покрутилась с одним вороном и исчезла. Торопливо промчалась стайка сизых голубей. Из скопления камней, упавших на землю, с шумом вспорхнула стайка кекликов. Птицы расселись на красной гряде и стали оживленно перекликаться.

А вокруг просторы, безлюдие, тишина и извечный покой.

Подъехал к машине чабан. Заметил, что мы рассматриваем птиц, и, указывая кнутом на белое пятно на красных скалах, сказал:

— Вон там каждое лето беркут живет.

Мы идем вдоль гряды, приглядываемся к скалам. Кое-где они совсем необычные, в глубоких ячейках, выточенных тысячелетиями ветрами. Гнезд хищников немало, и они издалека видны по пятнам гуанина. Но гнездо беркута, на которое показал чабан, самое большое, и по всему видно, что оно не пустует никогда летом. Место для него выбрано хорошее. К гнезду не подобраться. Задрав кверху головы, мы рассматриваем притон степного разбойника. Он тут, оказывается, не один. Снизу под выступом, на котором устроено гнездо, прилеплена изящная глиняная чашечка гнездышка скальной ласточки. Близкое соседство с орлом ей не мешает. Чуть сбоку тщательно залеплена в камне небольшая ниша, а в глиняной перегородке устроен маленький круглый ход. Это гнездо веселого крикуна, бойкого жителя гор — скального поползня. Рядом же с гнездом орла на земле большая куча помета. Мы всматриваемся в глубокую щель под пометом — она вся занята гнездами сизого голубя. Еще ниже орлиного и ласточкиного гнезд из двух глубоких ниш торчат соломинки. Тут живут каменки-плясуньи. Удивительное место! Хищные птицы обычно никогда не трогают возле своего гнезда других птиц. Быть может, в этом сказывается особый резон: когда приблизится враг, соседи дадут знать, поднимут крик и суматоху. И будто рассчитывая на этот благородный этикет, здесь собралось разноликое общество. Сколько их: голуби, поползень, каменки, ласточки — все пришли искать высокого покровительства у царя птиц.

Гряда красных скал манит продолжать поход. Мы бредем вдоль нее и будто читаем интересную книгу. Вот еще находка. Над глубокой темной трещиной натянуты беспорядочные крепкие паутинные нити. И на них — жалкие остатки прекрасных бабочек — ночного павлиньего глаза. На обтрепанных крыльях кое-где сохранились выразительные глазчатые пятна, у некоторых еще целы роскошные перистые усики и светло-серые глаза глядят, как живые. Одного за другим я освобождаю от паутины несчастливцев. Их девять и все самцы. Почему чудесные бабочки, отличные пилоты, такие сильные, большие попали в эту глубокую черную щель, завитую липкими нитями? И почему только самцы?

Ответить на этот вопрос я не в силах.

Самцы — обладатели роскошных усиков, разыскивают самок по запаху. Не мог же паук имитировать такой запах. Впрочем, может быть… Надо еще покопаться в тенетах, посмотреть на останки пиршества толстого обжоры. Так и есть! На земле лежит высосанный трупик единственной самки. Видимо, она первая, бедняжка, в ночь брачных полетов попалась в ловушку и, продолжая источать призывной запах, привлекла на погибель еще девять кавалеров на утеху пауку. Бедные бабочки!

Мы идем дальше вдоль красной каменной гряды.

Возле большого камня, лежащего ниже гряды, вьется и пляшет рой ветвистоусых комариков. Их свадебный ритуал совершается по обыденному стандарту: каждый танцор мечется в быстром темпе рывками из стороны в сторону, непостижимо ловко избегая столкновения с партнерами. Иногда в это скопище изящных танцоров взлетает светло-желтая крупная самка и падает на землю, увлекая за собою избранника.

Поглядев на комариков, я собираюсь идти дальше, но случайно спохватываюсь, откуда здесь, в сухой каменистой пустыне, почти в ста километрах от реки, могли появиться ветвистоусые комарики. Вряд ли они могли выплаживаться в прохладных и мелких, пересыхающих летом родничках, кое-где текущих по ущельям.

Взмах сачком по рою расстраивает слаженную пляску самцов, они разлетаются в стороны, и мне немного жаль этих крошечных созданий, удел которых вскоре погибнуть после исполнения своего долга.

А в сачке… Вот так комарики! Удивлению нет конца. Я вижу крошечных черных крылатых муравьев-самцов, жителей каменистой пустыни — феидоли паллидула.

Все же какое удивительное совпадение! Насекомые, принадлежащие совсем к разным отрядам (одни — к отряду двукрылых, другие — перепончатокрылых), выработали сходные правила брачного поведения и, наверное, во время эволюции приобрели и сходные органы, посредством которых рой посылает сигналы призыва самок.

Я присаживаюсь и осматриваю землю вокруг камня. Как будто никого нет. Ползет забавная личинка аскалафа, похожая на личинку златоглазки, с такими же длинными кривыми челюстями, но вся увешанная сухими панцирями муравьев — своих охотничьих трофеев.

Это только вначале показалось будто нет никого на земле возле камня. Почти всюду укрылись светлые с длинным объемистым брюшком самки феидоли. Кое-кто из них уже распростился с роскошными крыльями, сбросил их, как ненужный свадебный наряд и озабоченно снует между щебнем в поисках удобных укрытий.

Брачный полет этого муравья пустыни поздней осенью — новость. Ну что же, тем самым самкам-крошкам представляется изрядный запас времени — осень, зима, весна для обоснования собственного муравейника, до наступления жары и сухости пустыни.

Солнце прячется за горы. Тянет холодком. А красной гряде нет конца. Придется кончать наш поход. Пора к машине, на бивак, готовиться к ночлегу.

Загадочная картинка

— Кто любит загадочные картинки? — спрашиваю я своих спутников. — Видите этого палочника? Сколько их здесь на этом кустике?

Палочник устроился на сухой обломанной вершине полыни и, заметив нас, стал раскачиваться из стороны в сторону, подражая колеблющейся от ветра травинке. Но в ущелье было тихо, все замерло. Настолько тихо, что слышны были далекие крики горных куропаток, журчание ручья, звон крыльев мухи.

Все расселись вокруг кустика полыни.

— Только не делать резких движений, не беспокоить палочников, — предупредил я.

— Я еще одного нашла, — заявила как всегда торопливая Зина.

— А я вижу трех, — сказала Таня.

Коля не торопится, молчит. Он внимательно всматривается в сухую траву и молча загибает пальцы. — Восемь, — говорит он.

Нелегко заметить палочника среди сухих веточек кустарников пустыни.

Тогда мы считаем все вместе. Занятие нелегкое. Чуть отвел глаза в сторону, и палочник затерялся среди сухой растительности. Всего здесь собралось десять палочников. Смех и движения пробуждают медлительных палочников. Нехотя, едва переставляя длинные, как ходули, ноги, они переползают с места на место и трясутся будто в лихорадке. Тогда мы замираем, молчим. Палочники успокаиваются и притворяются палочками. Кто был среди веточек, застыл с беспорядочно раскинутыми в стороны длинными ногами, кто оказался на голой палочке — вытянул ноги вдоль и стал будто ее продолжением. Теперь палочники пропали из глаз, и все снова стало будто на загадочной картинке. Никто не в силах найти их всех сразу.

Солнце начинает сильно припекать. Замолкли горные куропатки. Еще звонче зазвенели крыльями мухи.

Для чего собрались вместе эти странные существа? Это не брачное скопление, так как наши палочники размножаются без оплодотворения и самцы у них неизвестны. Хорошо бы посидеть кому-нибудь из нас возле них. Но желающих нет. У кого хватит терпения следить за такими медляками. Впереди же такое заманчивое ущелье в горах пустыни и так интересен начавшийся поход.

Клопиная физзарядка

Минутная остановка машины в горах Архарлы. Девять часов утра, но солнце уже обжигает тело. Что же будет сегодня днем? Достанется нам от бога пустыни.

Рядом с дорогой жиденькая трава колышется от множества клопов-солдатиков. Они собрались большими скоплениями, несколько тысяч, почти все молодежь, ярко-красные, как ягоды, с едва наметившимися черными полосками надкрылий. Стариков мало. Они, видимо, заканчивают свои жизненные дела, но и не чуждаются шумного общества себе подобных.

Клопы неторопливы. Для них, пустынников, еще нет жары, а так себе, прохлада. Многие забрались на тонкие листики злаков, расселись на самых кончиках, покачиваются от легкого ветерка, нашли себе отличное убежище.

Я всматриваюсь в этих одиночек, отрешившихся от суеты, и вдруг вижу необычное: каждый сильно занят, цепко держит ногами твердый комочек земли или камешек. Все до единого на травах клопы с такими серыми комочками. Без странной ноши только те, кто бесцельно бродит по земле.

Я пытаюсь отнять загадочный предмет привязанности. Клопикам не нравятся мои притязания, они всеми ногами цепко держатся за комочки, убегают с ними. Один, забавный, захватил ношу одной ногой, будто прижал под мышку, и шустро помчался на остальных пяти ногах. Видимо, так удобней спасать свое добро.

Странное поведение клопов заинтриговало. Надо внимательней присмотреться к объекту вожделения пустынников. Как будто я не ошибся. Это, действительно, плотный комочек земли, твердый, из мелких слежавшихся камешков и песчинок. Тут скрыта какая-то загадка. Скорее бы ее решить. Жаль, что она некстати, времени нет, надо ехать, впереди дальний путь.

— Ребята! — кричу я своим спутникам, — быстрее помогите!

И объясняю, в чем дело. Все удивлены, заинтересованы. Еще бы. Сколько клопиков уселось на траву и у каждого по камешку.

— Клопы ваши, — говорит иронически, но серьезно водитель машины, — просто физзарядкой занимаются. Делать им нечего, ни на работу спешить, ни домовничать. Вот и таскают камешки.

Ему возражают.

— Что ты по себе судишь. Какая тут физзарядка! Просто на травинках удобнее сидеть с камешками, держаться удобнее, да и трава меньше качается.

Кто-то предлагает другую версию.

— Все очень просто. Клопы о камешек точат свой хоботок. Посмотрите вот на этого, как он им сучит.

На хоботки я первым делом засмотрелся, и будто ими клопики и не прикасаются к своему непонятному имуществу. Но один настойчиво тычет в комочек, наконец, воткнул в него свое оружие, да так крепко, что не оторвешь.

Тогда я принимаюсь за то, с чего начал. Снова тщательно рассматриваю комочки, растираю их пальцами и нахожу внутри них крохотное, твердое как камень, почковидной формы зернышко.

Странные эти клопы-солдатики! Жители пустыни, они приспособились питаться мертвыми насекомыми, самыми сухими семенами растений и совершенно не употребляют воды. Прежде чем приняться за свой черствый сухарь, они через хоботок выделяют в него пищеварительный сок, и, только обработав им еду и сделав жидкой, всасывают ее в кишечник. Вода же добывается расщеплением органических веществ или, как говорят химики, они пользуются конституционной водой.

В том месте, где собрались клопы, в почве, наверное, лежит немало семян. В нынешнюю очень сухую и бесплодную весну не взошли травы и многие семена растений, облепленные частицами почвы, заснули в ожидании лучших времен. На них, засонях, и устроили пиршество клопы-солдатики и каждый, найдя добычу, ища уединения, поспешил с нею в свою собственную столовую, подальше от собратьев. Дружба дружбой, а еда врозь.

Теперь все стало понятным и можно продолжать дальше путь по сухой и горячей пустыне.

Потом я еще раз встретился с клопами-гурманами. В том же самом ущелье гор Архарлы, но через несколько лет. И тоже осенью. Мы возвращались из дальней поездки и заглянули в хорошо знакомое нам место переночевать. Здесь по-прежнему царила тишина, травы, зачахнув, стояли нетронутыми: скот еще не пригнали на зимовку. Лишь у самого ручейка зеленели травы.

Ночь выдалась звездной и холодной. Рано утром едва только первые лучи солнца скользнули по вершинам гор, я отправился прогуляться по ущелью и сразу же наткнулся на скопление знакомых клопиков. Они сидели неподвижно на вершинке большой полыни не менее полусотни компанией. Дружная семейка ожидала живительных лучей солнца.

Вот оно, наконец, выскользнуло из-за вершины горы и осветило дорогу. Клопы погрелись на солнышке и вдруг все сразу дружно зашевелили усиками, задергали ножками. Проделав эту своеобразную физзарядку, они степенно, не мешкая, но и не мешая друг другу, гуськом спустились на землю и отправились в поход на поиски пищи.

С тех пор, проезжая мимо гор Архарлы, я заглядываю в это ущелье, чтобы посмотреть, как живут эти дружные клопики.

Коварная мушка

Мы мчимся вниз по асфальтовому шоссе через Кокпекское ущелье мимо голых красных скал да редких кустиков. Но вот за поворотом среди мелкого щебня зеленая полоска травы, а повыше ее синеют заросли шалфея. Такое место нельзя мимо проехать, надо остановиться. Заскрипели тормоза, вся компания выбралась из кузова и рассыпалась по склону ущелья. У всякого свои дела: кто интересуется жуками-листогрызами, кто мухами-жужжалами, кто пчелами. А у меня муравьи. Кто из них здесь живет, как идут дела у маленьких тружеников нашей планеты?

Но муравьями заняться не удается. У самого края дороги я вижу осу-аммофилу, черную с красным пояском на брюшке, как всегда быструю, очень занятую. Еще бы! У нее очень важное дело. Только что точными ударами жала в нервные узлы она парализовала большую зеленую гусеницу бабочки-совки и теперь тащит свою добычу. Какая она все же сильная! Гусеница весит в два-три раза больше своего транспортера. А удачливому охотнику нипочем ни камни на пути, ни бурелом из сухих травинок.

Дела осы, в общем, известны наперед. Она сейчас оставит гусеницу и примется рыть норку. Потом, построив подземную темницу, возвратится к добыче, затащит ее в норку, отложит на нее одно яичко и, забросав землею вход и утрамбовав его, распрощается со своей деткой. Все это не раз видано. И все же интересно еще посмотреть.

Я не жалею, что не занялся муравьями и увлекся аммофилой. Дела ее не столь уж просты. За нею неотступно следует небольшая серая мушка. У нее большие красные глаза, черные пятнышки по бокам брюшка и крупные жесткие черные щетинки, рассеянные по телу. Мушка ловка и осторожна. Она все время сзади, на почтительном расстоянии, не попадается на глаза осе, очень осторожна. Еще бы, вдруг заметит, бросит добычу, погонится за неприятельницей. У мушки отличное зрение и она вовсе не так уж и близорука, как принято думать о насекомых. Я пытаюсь поймать мушку сачком, два раза досадно промахиваюсь, и, несмотря на это, мушка быстро находит жертву и продолжает следовать за нею по пятам. Интересная мушка, никогда не видал я такую настойчивую и зрячую!

Аммофила же ничего не подозревает. Ее черно-красное тельце с зеленой гусеницей так и мелькает среди камней. Но вот она оставила гусеницу в тенистом уголке за камешком и сама помчалась в сторону, скрылась, нигде ее не видно.

Мушка не смущена исчезновением охотницы. Уселась на травинку почти над самой гусеницей, спокойна, неподвижна. Один раз соскользнула вниз, села на мгновение на гусеницу, но не отложила на нее свои яички, хотя это было сделать проще простого, а возвратилась обратно на свой наблюдательный пункт. Зачем рисковать яичками. Вдруг оса не вернется к добыче, бросит ее или что-либо с нею случится. Гусеница на виду, на земле, не спрятана. Так не полагается. Неожиданно муха взлетает, исчезает. Гусеница одна, будто никому не нужна.

Я оглядываюсь вокруг, ищу осу и муху. Наконец слышу легкий звон — звук вибратора. Он мне хорошо знаком: оса вибрирует крылышками и челюстями, когда роет норку. Быстрая, энергичная, она уже почти выкопала норку. Земля так и летит струйками из-под ее сильных ног. А муха, оказывается, сидит рядом на камешке, поглядывает на работу землекопа. Как она нашла ее? Может быть, тоже по звуку вибратора. От затеянного строительства до гусеницы почти два метра.

Наконец оса кончила рыть подземное убежище для будущей детки. Почистила яркий костюм, промчалась разыскивать добычу. Муха не покидает своего наблюдательного поста, будто уверена заранее, что к жилищу для детки мать обязательно вернется.

Оса немного ошиблась, попала в другое место. Покрутилась, нервно размахивая усиками и вздрагивая крыльями, но все же нашла камешек, у которого спрятала гусеницу, схватила ее, потащила. Поднесла ношу к норке, стала бегать вокруг, как бы желая убедиться, что все в порядке, никто не угрожает ее делам. Но не заметила главного: притаившуюся на камне муху. А та замерла, не шелохнется, улучила момент, бросилась на гусеницу, пощупала ее молниеносно и — обратно.

Теперь, пожалуй, надо попытаться поймать врага осы. Но снова досадный промах. Наверное, все кончено, муха более не появится. Но опасения напрасны, проходит несколько секунд и она снова на своем наблюдательном посту, не сводит глаз с осы и ее добычи.

Поведение мухи меня не на штуку заинтересовало. Я даже рад, что ее не смог поймать, хотя все наблюдение может пропасть, если муха будет упущена. Ведь так важно знать, кто она такая. Мир насекомых велик, только одних мух, занимающихся подбрасыванием яичек на чужую добычу, наверное, несколько тысяч видов, принадлежащих к разным родам и семействам.

Почему бы мухе сейчас не воспользоваться отлучкой хозяйки добычи и не отложить яички? Дела-то идут к концу. Сейчас гусеница будет затащена в подземелье. Но и на этот раз у мушки, наверное, свой особенный и безошибочный расчет. Последний и решительный момент для главного действия еще не наступил, торопиться не следует, мало ли что может произойти с осой или гусеницей.

Вспоминается, что у ос-аммофил бывает сильно развито воровство. Иногда воровка-оса из-под самого носа товарки утаскивает парализованную добычу и, отбежав с нею на порядочное расстояние, распоряжается с нею по-своему. Вдруг попадется такая воровка. Тогда все будет напрасно, зря будут отложены яички на гусеницу, упадут с нее на землю. Да и мало ли что еще может произойти. Гусеницу могут утащить муравьи, птицы. И такое бывает. Да и сама оса не застрахована от неожиданной гибели. Нет уж, надежнее всего караулить здесь, возле норки.

Оса закончила обследование. Успокоилась, не нашла ничего подозрительного. Поднесла гусеницу к самой норке, забралась в нее, высунула оттуда голову, схватила добычу и исчезла с нею в глубине.

Проходит несколько секунд. Сейчас, наверное, оса отложила на гусеницу яичко. Вот она выскочила наверх, обежала вокруг приготовленного для детки убежища.

А муха?

— Что же ты зеваешь, глупая преследовательница? Сейчас все будет закончено, и норка закрыта. Или, быть может, ты раньше отложила яички, а я прозевал, не заметил?

Нет, муха не зевака. Ловкая и быстрая, будто отлично зная наперед все действия осы, она улучила момент, соскочила на землю, села на самый край норки, спружинила тельце, выбросила из брюшка крошечную белую кучку и опять села на свой наблюдательный пост. В лупу я успеваю заметить, что белая кучка — штук двенадцать крохотных личинок.

Мои нервы напряжены до предела. Имея дело с такими энергичными и торопливыми насекомыми и самому надо быть поспешным. В величайшей спешке я едва успеваю взглянуть через лупу на происходящее, вовремя наставить фотоаппарат на действующих лиц, и хотя неудачно, опять пытаюсь изловить сачком коварную муху.

А дальше происходит неожиданное. Оса, прежде чем засыпать норку, ударом ноги сбрасывает кучку личинок в подземелье, совершив круг осмотра, пятясь и молниеносно мелькая ногами, забрасывает норку землей. Вскоре ничего не остается от норки. Детка устроена. Дела все сделаны. Оса даже не уделила времени на традиционную чистку своего туалета, взмыла в воздух, направилась к сиреневым зарослям шалфея. В последнее мгновение я успеваю заметить, как за нею, пристроившись сзади, мелькнула и коварная серая мушка.

Неужели она, такая ловкая, будет и дальше преследовать аммофилу, вместе с нею летать по цветам, лакомиться нектаром, восстанавливая свои силы, следовать за ловкой охотницей, когда та будет разыскивать свою добычу, ночевать рядом с нею где-нибудь на травинке, пережидать непогоду, будет с нею до самого конца жизни, ловко и безошибочно подбрасывая личинки на очередную жертву! Интересно бы все это узнать!

Как же теперь с мухой? Она осталась неизвестной.

Как много бы я отдал за то, чтобы она сидела у меня в морилке. «Не пойман — не вор». Наблюдение, не подтвержденное определением насекомого, — теряет ценность. Что делать? Надо искать! И я ползаю по камням, разглядываю и ловлю мух, похожих на мою знакомую. У всех моих спутников дела уже закончены и пора продолжать рейс. Желая помочь, они тоже ловят мух, и каждую минуту ко мне тянутся пробирка с пленницами. Но среди них нет ни одной коварной охотницы.

Но счастье копится. Неожиданно на камне я вижу сразу трех мушек, серых, красноглазых, в черных крапинках на брюшке и с длинными крепкими щетинками. Ну, теперь бы не промахнуться.

Наконец-то! Теперь можно продолжать путь дальше.

Мухи-попутчицы

Спуск в глубокий и обрывистый каньон реки Чарын долог и тяжел. Сперва надо пройти по гребню совершенно голых и красных гор, покрытых мелким гравием, затем перебраться через крутые скалы и закончить путь по каменистой осыпи. Спустившись, мокрый от пота и усталый, я усаживаюсь на берегу стремительно бегущей реки, и после жаркой сухой пустыни с наслаждением вдыхаю запах влажного воздуха и прибрежных зарослей.

Рядом с речкой редкие кустики саксаула, караганы, вперемежку с голыми желтыми полянками, усеянными камнями. Случайно взглянув на землю рядом с собой, я вижу — всюду расселись мухи-тахины и повернулись ко мне головами. Я их знаю и понимаю: ждут меня, когда я пойду по пустыне, спугивая кобылок. Тогда на лету они будут откладывать под крылья своей жертвы крошечных личинок. Потом личинки заберутся в тело кобылки, съедят ее и выйдут такими же коварными охотниками.

Муха уселась на камень и уставилась на нас своими большими глазами.

Бедные мухи давно страдают от груза готовых к самостоятельной жизни личинок. Кобылки же хитры, не желают взлетать, обнажать уязвимые места, чувствуют своих врагов. Здесь, в этом совершенно глухом уголке, нет крупных животных и мухам трудно охотиться.

Я отдохнул у реки, искупался, набрал полную канистру воды и пошел обратно, наверх к биваку в каменистую пустыню над каньонами Чарына к ожидающим воду товарищам. За мной сразу же тронулась и большая компания мух. Их собралось не менее двух десятков. Обгоняя меня и залетая спереди, рассаживались на камнях, повернувшись ко мне головой, ждали, что вот-вот из-под моих ног вылетит желанная кобылка. Я уже успел кое с кем из них познакомиться. Вот самая большая, красноглазая. А вот и самая маленькая, серенькая. У одной продольные полоски на груди очень яркие, у другой темные.

Но кобылок было мало, и такие они предусмотрительные. Один раз нашлась глупая, поднялась в воздух, сверкнула голубыми крыльями и тотчас же уселась на землю. За нею сразу же увязались все мои мухи, и кобылка в воздухе вместе с ними была похожа на комету с длинным хвостом. Самые юркие и быстрокрылые мухи все же успели подбросить ей под крылья личинок. Как бедная кобылочка затрепетала крыльями, как замахала задними ногами, закидывая их кпереди за голову и пытаясь сбросить с себя недругов!

Но что одна кобылка для такой оравы охотников! И таких настойчивых. Никто из них не отстает от меня, рассчитывают на мою помощь.

Я пробрался через каменистую осыпь. Мухи со мной тоже. Перелез через крутые скалы. Мухи от меня ни на шаг не отстали. Долго вышагивал по гребню красных голых гор. Мухи и здесь были со мной. Наконец добрел до бивака, изнывая от усталости и зноя, снял с плеча канистру с водой и шлепнулся в тень машины.

И сюда со мной прибыли мухи. Расселись вокруг, повернулись ко мне головами. Среди них я узнал и самую большую, красноглазую, и самую маленькую, серенькую. Сидят не шелохнутся, надеются, может быть, еще где-нибудь вылетит кобылка.

Напрасное ожидание

Сегодня день, посвященный фотографии, и мы вооружены до предела: два фотоаппарата с обычной и цветной пленкой, киноаппарат со штативом и многими приспособлениями изрядно оттягивают ремнями плечи. Но ветер несется по ущелью, свистит в обрывистых скалах, треплет кусты эфедры и таволги. А там внизу над далекой белой полоской реки Или повисла желтая мгла песчаной бури. Удастся ли сегодня заниматься фотографией?

Глаза всматриваются во все окружающее. Где артисты будущей кинокартины о жизни насекомых пустыни? Вот первая находка: среди засохшей осенней травы виднеется темная норка, аккуратно оплетенная с краев паутинными нитями. Это жилище тарантула — ликоза сингориензис. Хорошо было бы выгнать его на поверхность земли. Но пока мы располагаемся вокруг норы, шевельнулись травинки, из-под сухого листа выполз сам тарантул и, увидев нас, застыл, слегка приподняв передние ноги и выразительно сверкая большими желтыми глазами.

Но паук не хозяин норы. Он самец, бездомный бродяга, давно уже скитающийся по пустыне. Ему на своем коротком веку пришлось пережить не одну схватку с врагами: волосы на его теле кое-где выдраны, двух ног не хватает. Здесь ему посчастливилось, он наткнулся на одну самку и притаился возле нее.

Тарантул предпочитает влажные почвы и селится в солончаковой пустыне. А эта избрала пустынное и выжженное солнцем ущелье Тайгак. Сколько времени она потратила, чтобы в каменистой почве вырыть норку. Немало сил было потрачено и самцом на поиски своей подруги, и не поздно ли он прибыл сюда сейчас, осенью, в сентябре, когда брачное время пауков давно закончилось. Но когда пауков очень мало и им так трудно найти друг друга, быть может (как тут не сказать банальную фразу), лучше поздно, чем никогда.

Самец чуток, зорок и осторожен. Неосмотрительное движение, и он прячется, но убегать от норки не желает, не хочет расставаться с тем, что досталось такими долгими поисками. Наконец его удается поймать в объектив киноаппарата.

Теперь пора приняться за самку. Я беру зеркальце и направляю лучи солнца в норку. Но в ней ничего не видно. В это время самец решительно приближается к жилищу своей избранницы и начинает барабанить педипальпами[1]Педипальпами у пауков называют маленькие придатки, похожие на ноги, расположенные возле ротового отверстия.
о его край. Этот прием мне очень хорошо знаком: тарантул вызывает свою подругу, но спуститься к ней не решается. По-паучьему этикету этого делать не полагается. Но хозяйка норы не желает показываться, а нетерпеливый самец продолжает стучать о стенку норы. Киноаппарат нежно стрекочет. Какой замечательный сюжет для съемки!

Что же теперь будет дальше?

Тарантул застыл, ждет. Ждем и мы. Внезапно с объектива киноаппарата падает крышка. Паук напуган и отбегает в сторону. Вот невезение!

Тогда я беру травинку и спускаю ее в норку. Теперь, если ее постепенно вытаскивать наружу, иногда самка считает, что к ней забрался непрошеный посетитель и, пытаясь его прогнать, выскакивает вслед за ней наружу. Но из норы никто не желает показываться.

Время тянется долго. Скучно. Но… мы вскакиваем от неожиданности: из норки стремительно выбегает маленькая серая мышка и прячется в кусты.

Только теперь мы заметили вблизи норки белый кокон тарантула. Он был полон маленькими паучатами, которым пришла пора выходить наружу. Почему хозяйка норы его бросила? Мы раскапываем норку. Она пуста.

Что же случилось?

Видимо, мышка забралась к паучихе, уничтожила ее, выбросила кокон наружу и после обильной еды осталась в норке.

А самец? Он ничего не подозревал о произошедшей трагедии и без толку барабанил педипальпами о край норки в напрасном ожидании своей подруги.

Неудачное место

Сколько лет я собирался проведать в горах Богуты ущелье Карасай, но все что-то мешало. Сегодня, изрядно помотавшись по горам, я увидел его издалека и решил заехать. Не беда, что дорога оказалась очень скверной и нельзя было ни на секунду отвести в сторону взгляда из опасения налететь на камни. С каждой минутой сухие желтые горы с зелеными пятнами можжевельника становились ближе, и вот, наконец, узким проходом открылось ущелье, отороченное скалистыми воротами. Дальше дороги нет, груды камней перегородили путь.

Но какое разочарование! Вся растительность съедена овцами, склоны изрезаны тропинками и земля обильно усыпана пометом животных. А от ручья осталась только большая грязная лужа. В ней кишели мелкие дафнии. Они копошились всюду, толкали друг друга, дружно нападали на красных личинок комариков, теснились возле трупов потонувших насекомых. На воду беспрерывно садились осы и жадно утоляли жажду. Тут же носились жуки-вертячки, а по черному илистому берегу бегало множество мух. Рядом в небольшой куртинке цвели борец и мята, жужжали шмели, порхал желтый махаон с обтрепанными крыльями, летал неутомимый бражник. Он был очень красив, с красными и белыми перевязями и полупрозрачными крыльями. Ни на мгновение не прекращая работы неутомимых крыльев, бражник повисал в воздухе то в одном, то в другом месте, тщательно обследуя цветы, и запускал в них свой длинный хоботок. Посетив все цветы, он начинал их облет заново. И так до бесконечности. Летал, чтобы найти крохотные капельки живительного нектара, выпивал их, чтобы получить энергию для полета. Еще на цветы садились бабочки-белянки, бабочки-бархатницы и бабочки-толстоголовки. Один раз прилетела изумительная оса-эвмена, тонкая, гибкая, в ярко-желтых перевязях, с особенно длинной талией, на которой блестел бордово-красный фонарик-узелок. Оса была очень красива, и я досадовал, что рука нетвердо сжимала сачок, а сердце усиленно колотилось. Напуганная моим промахом, она поспешно скрылась. Может быть, вернется? Надо посидеть подождать.

А погода портится. В скалах засвистел ветер. Из-за гор выползли белые кучевые облака и медленно, величаво, как лебеди, поплыли по синему небу к западу. За ними потянулись длинными полосами серые косые тучи, потом пошла их черная громада. Солнце скрылось. От жары не осталось и следа. Похолодало.

Напрасно я сидел у куртинки борца и мяты. Постепенно ее стали покидать насекомые. Исчез нарядный бражник. Куда-то спрятался махаон. Забились в самую гущу растений белянки, бархатницы и толстоголовки. На грязную лужицу больше не прилетали осы. Жуки-вертячки перестали бешено носиться и вяло кружились на одном месте. Даже дафнии успокоились и оставили в покое красных личинок. А тонкая, изящная с узелком-фонариком оса-эвмена так и не прилетела.

Тучи все темнели и темнели. Временами доносились далекие раскаты грома. Где-то шла гроза. Здесь же, в этих жарких пустынных горах, был только край фронта непогоды. Когда же стало смеркаться, ветер неожиданно прекратился и над горами застыла удивительная тишина. Было в ней что-то тревожное. Ничтожный звук казался едва ли не громким шумом. Урчание желудка маленького спаниеля Зорьки чудилось рычанием барса. Ручные часы тикали так, будто в кузнице звонко били по наковальне молоточки. В городе не знают такой тишины. Она не бывает там такой даже ночью.

Откуда-то появились две небольшие стрекозы и стали носиться в воздухе, выделывая сложные пируэты. Потом раздался низкий дребезжащий звук крыльев таинственных аскалафов. Но не странные сумеречные стрекозы, не аскалафы, жизнь которых так плохо изучена, завладели моим вниманием. Низко над землей, так низко, что приходилось ложиться, чтобы увидеть, металось какое-то странное насекомое. Его толстое кургузое тело, размером со шмеля, спереди было увенчано длинными, тонкими и разведенными в стороны усиками, а широкие крылья в быстром полете неудержимо трепетали, издавая нежный, удивительно приятный шепот. Когда загадочное насекомое пролетало вблизи, что-то странное происходило с моими ушами: барабанная перепонка глухо вибрировала, будто по ней чем-то беспрерывно били.

Напряженное внимание, неудачные и резкие броски за насекомыми с маленьким походным сачком, страстное желание завладеть незнакомым «пилотом», все это передалось спаниелю Зорьке. Она видела в сумерках значительно лучше меня, но, не обращая внимания на странное насекомое, принялась гоняться за аскалафом, подпрыгивая и лязгая зубами.

Когда же совсем стемнело и в наступившей тишине оглушительно громко запели сверчки, а в слаженный хор множества голосов начала вплетаться нежная трель горного кузнечика-колокольчика, стало бессмысленно продолжать охоту. Загадочное насекомое, а оно было, наверное, очень редким, я никогда ранее его не встречал, осталось недосягаемым. Кто знает, удастся ли с ним когда-нибудь встретиться и сколько пройдет лет, пока оно кому-нибудь попадется.

Быстро натянув полог и расстелив спальный мешок, я улегся спать. Громко всю ночь напролет кричали сверчки, и за их непрерывным пением не было слышно нежного шепота крыльев незнакомца. Впрочем, один раз сквозь сои мне почудилось, будто он раздался над самым пологом.

Рано утром сквозь марлю полога я увидел полосы ярких солнечных лучей на высоких скалах и решил, что тучи ушли и будет как всегда изнуряющий зной и беспощадное жаркое солнце. Но лучи солнца быстро погасли, небо закрыли облака, в скалах зашумел ветер, раскачивая борец и мяту.

Собрав вещи и уложив их в коляску мотоцикла, я присел на походный стульчик, чтобы привести в порядок путевые заметки. Но писать не пришлось: что-то большое и неприятное поползло по моей ноге и больно укололо. Осторожно, стараясь не придавить к телу неприятного посетителя, я захватил его рукой вместе с материалом брюк и сильно сдавил пальцами. Послышался легкий хруст. В складках одежды я увидал полураздавленного скорпиона. Он еще судорожно размахивал хвостом с ядоносным оружием, шевелил клешнями. На месте укола виднелось маленькое красное пятнышко. Боль, неприятная, жгучая, пронизывающая, становилась сильнее с каждой минутой.

Когда-то я изучал жизнь скорпионов, ставил на морских свинках множество опытов с их ядом. И вот теперь пришлось испытать самому. Чтобы отвлечься от боли, пришлось сесть на мотоцикл и ехать по трудной дороге, усыпанной камнями.

Сварливый и мрачный скорпион трогательно заботится о своем потомстве.

Сколько неудач пришлось испытать в этом месте. Чудесная оса-эвмена все еще стояла перед глазами во всем великолепии изящного костюма с бордовым фонариком. Таинственный пилот так и остался загадкой, и нельзя было даже назвать отряда насекомых, к которому он принадлежал. И, наконец, этот скорпион.

Несколько часов жгучая боль не стихала, но мне казалось, что было бы легче перенести еще несколько укусов этих мрачных и неприятных обладателей яда, если бы в моей морилке лежали восхитительная оса-эвмена и таинственное ночное насекомое.

Чужие края

Мы оживились, когда среди бесконечных голых холмов, покрытых черным, загоревшим на солнце щебнем, показались красные скалы с расщелиной между ними. На дне расщелины сияла яркая и чистая зелень. Может быть, она казалась такой необычно цветастой в обрамлении красного?

Мимо такого места нельзя проехать, надо его осмотреть.

Остановив машину, я спускаюсь вниз и обхожу стороной заросли могучего тростника. Что там, за ними на крошечной полянке? Она так красива, заросла курчавкой, перевита цветущими вьюнками и по краям обрамлена высокими яркими цветками кипрея. Там гудят пчелы, и мне приятно слышать эту симфонию беспрерывно работающих крыльев крошечного оазиса среди почти мертвой пустыни.

Весной по расщелине тек родничок. Но теперь он высох и вода ушла под камни. Но едва я вступаю в густое переплетение стеблей вьюнка, как со всех сторон из тенистых укрытий, заглушая жужжание пчел, с нудным звоном вылетает целая куча комаров и облепляет меня со всех сторон. Вслед за ними, шурша крыльями, в воздух поднимается эскадрилья стрекоз-симпетриум и набрасывается на алчных кровопийц.

Воздушные пираты свирепствуют, дождавшись пира.

Стрекозы и их добыча, спрятавшаяся на весь день от своих врагов, от жары и сухости в зарослях трав, прилетели сюда с попутным ветром по меньшей мере за двадцать километров с реки Или. Отсюда она виднеется едва заметной полоской.

Пока над крошечным оазисом происходит ожесточенный воздушный бой я, побежденный атакой кровососов, позорно бегу наверх в пустыню, к машине. Нет, уж лучше издали, с безопасного расстояния полюбоваться скалами и узкой ленточкой зелени.

Но скоро комары, сопровождаемые стрекозами, добираются и до машины, и мы, спешно хлопая дверками, удираем, ползем к скалистым вершинам, ныряя с холма на холм по едва заметной дороге, усыпанной камнями.

Вот на нашем пути распадок между горами, поросший саксаулом, караганой и боялышом. Но хотя бы на него взглянуть. Мы бредем по редким зарослям кустарников, присматриваемся.

Из-под ног во все стороны прыгают кобылки-пруссы. Много их здесь собралось с выгоревшей от летнего солнца пустыни. Благо, есть сочная зелень кустарников. Мчатся муравьи-бегунки. Проковыляла чернотелка. И будто больше нет ничего стоящего внимания. Но в стороне на большом камне колышется что-то темное. Надо подойти. Большая, в шикарном одеянии из черного бархата, украшенного сверкающими бриллиантами пятнышек, лежит, распластав крылья, бабочка. Ее наряды чисты, свежи и говорят о молодости, и все тело ее цело.

Я осторожно наклоняюсь над прелестной незнакомкой. Это бабочка-сатир. Но она вяла, равнодушна, меня не видит, едва жива. Легкий ветерок колышет ее распростертые в стороны крылья, и она не в силах ему сопротивляться. Эта бабочка — обитательница гор, горных лугов, сочных трав, скалистых склонов, заросших густой растительностью. Она, неудачная путешественница, попала сюда издалека или с севера, с гор Джунгарского Алатау, или с юга — с хребта Кетмень. До них добрая сотня километров. И оказалась в суровой выгоревшей каменистой пустыне без единой травки, цветка, на котором можно было бы подкрепиться нектаром, восстановить силы, истраченные на далекий перелет.

Может быть, неудачницу еще можно возвратить к жизни?

Мы готовим капельку сладкой воды и опускаем в нее головку бабочки. Сейчас спираль пружины хоботка развернется, бабочка жадно примется утолять жажду, и мы станем свидетелями чудодейственного исцеления. Но капля сладкой жидкости — запоздалое лекарство, наша пациентка к ней безучастна, а попытки лечения ни к чему. Тогда я вспоминаю, что органы вкуса бабочек находятся на лапках передних ног. На цветках с помощью ног насекомое узнает пищу прежде, чем приняться за трапезу. Я осторожно смачиваю лапки сладким сиропом. Но и эта мера слишком поздна. На наших глазах бабочка замерла, уснула.

Жаль неудачную путешественницу.

Она не долетела до маленького зеленого рая с цветками кипрея и вьюнка всего каких-нибудь полкилометра.

Песни сверчковые

Капчагай — изумительное по красоте ущелье. Скалы красные, черные, желтые громоздятся одна за другой, и там, далеко и глубоко внизу, в пропасти, между ними спокойно катит свои мутные желтые воды река пустыни — Или. В природе сейчас царит ликование. Землю, исстрадавшуюся за прошлые засушливые годы, пыльную и голую — не узнать. За две недели весны с нею произошло чудо. После весенних дождей и нескольких теплых дней она преобразилась, покрылась зеленой травой, украсилась желтыми и синими пятнами цветов. Всюду бродят медлительные черепахи. В небе неумолчно славят весну жаворонки. Воздух свеж, ароматен, чист, и далеко на горизонте виднеются снежные вершины Тянь-Шаня.

Короткая и счастливая пора пустыни!

Мы носимся по ровному зеленому и цветущему плоскогорью Карой вдоль обрывов, ведущих в Капчагай, ищем съезда к реке. Но все съезды заброшены, опасны, непроходимы. Вот, наконец, хороший спуск — и мы у воды, среди буйства зелени. Противоположная левая сторона реки пологая, холмистая, покрыта ярко-красными пятнами. То расцвели маки. На нашей стороне они только начинают появляться.

У высоких красных скал живописное место для бивака. Незаметно проходит день. Наступает вечер. Смолкают визгливые пустельги. Не слышно нежного переговора галок. Закончили свои монотонные песни удоды. Лишь прошуршала крыльями стайка розовых скворцов. На лету крикнула выпь и все смолкло. Затих легкий ветер. Померкла заря. Наступила удивительная тишина пустыни. И тогда с противоположного левого берега до нас донеслись неясные звуки. То дружным хором запели сверчки, самые первые музыканты среди насекомых. Это была массовая спевка, музыкальный разговор, сущность и значение которого до сих пор остаются неясными. А когда небо совсем потемнело, расцветилось звездами и потянуло холодком, сверчки замолкли.

— Странно! Почему сверчки пели только на левом берегу Или? — задаю я утром вопрос своим спутникам. — Ведь на нашей правой стороне ни один из них не откликнулся!

— Что тут странного? — возразили мне. — На левом берегу реки другие растения, другая природа.

— Почему другая? — не соглашаюсь я. — Все те же маки, полынь, карагана, камень да глина.

— Там освещение другое!

— При чем тут освещение, если поют сверчки в полной темноте.

«Наверное, — думается мне, — левый берег смотрит на юго-восток, сильнее прогревается солнцем, там на несколько дней весна шагает раньше, чем на нашем северо-западном берегу. Пройдет несколько дней и правый берег тоже зазвенит голосами неутомимых музыкантов пустыни».

Поднимаясь обратно на плоскогорье, из ущелья мы видим, как и на нашем правом берегу зарделись красные пятна маков. Жаль, что мы уезжаем. Сегодня здесь тоже запоют ночные музыканты.

Равнодушные комары

Мы проехали мимо такыров, поросших редкими саксаульничками, пересекли два крохотных ключика, окруженных развесистыми ивами, и выбрались на каменистую пустыню, покрытую плотным черным щебнем да редкими куртинками серой полыни и боялыша. Дорога шла мимо мрачных гор Кату-Тау. Пора было выбирать бивак, и мы свернули к горам. Места было вдоволь для стоянки: безлюдная пустыня раскинулась на десятки километров. Но всюду ровные вершинки холмов были заняты колониями большой песчанки, земля изрешечена и вокруг оголена. Иногда машина проваливалась в подземные галереи этого грызуна и, поднимая пыль, с трудом выбиралась из неожиданной западни. Ночевать вблизи поселения этого жителя пустыни не хотелось. Большая песчанка иногда болеет туляремией, чумой. На ней могут быть блохи.

С трудом мы нашли чистую площадку, вблизи которой не было ничьих нор, быстро попили чай, приготовили постель и легли спать. Пологов решили не растягивать: место было уж очень безжизненное и вряд ли здесь обитали скорпионы, каракурты и комары, из-за которых путешественнику приходится предпринимать меры предосторожности на ночлеге.

С бивака открывалась чудесная панорама пустыни. Вдали к югу простиралась далекая долина реки Или и зеленая полоска тугаев окаймляла едва различимую белую ленточку воды; за нею высился хребет Кунгей Алатау с заснеженными вершинами.

Стало темнеть. Ветер затих, лишь чувствовалась едва уловимая тяга воздуха. И тогда появились комары. С легким звоном один за другим они плавно проносились над нашими головами, не задерживаясь и не обращая на нас никакого внимания, не предпринимая попыток полакомиться нашей кровью. Лишь кое-когда некоторых из них привлекала компания из трех человек, устроившихся на ночлег на земле возле машины.

Поведение комаров было настолько необычным, что мы все сразу обратили внимание на них. Чем объяснить отсутствие интереса комаров к человеку в местности, где на многие десятки километров вокруг не было ни поселений, ни домашних, ни крупных диких животных?

Оставались одни предположения.

Ближайшее место выплода комаров — река Или — от нас находилась в километрах пятнадцати. Там было настоящее комариное царство и в нем мало удачников, которым доставалась порция теплой крови, столь необходимой для созревания яичек. Поэтому отсюда тысячелетиями с попутными ветрами и привыкли комары отправляться за добычей, с ветрами же и возвращаться обратно. Сухие пустыни вблизи Или кишели комарами и в этом мы не раз убеждались во время многочисленных путешествий.

Но какая добыча могла привлекать комаров и этой безжизненной пустыне? Очевидно, одна-единственная — большая песчанка, городки которой виднелись едва ли не на каждом шагу. В норе комар находил безошибочно того, кого искал, и, добившись своего, счастливый и опьяненный от крови, отправлялся в обратный путь. Песчанкам же деваться некуда. Они привыкли к тому, что их подземные жилища кишели блохами, клещами, москитами, комарами.

Так постепенно и развился в местном комарином племени инстинкт охоты за обитателями пустыни, и те, у кого он был особенно силен, равнодушно миновали мимо другой добычи.

Тайное убежище

Не спится. Быть может, виновата луна. Светила она особенно ярко и медленно-медленно двигалась по небу от одного края ущелья к другому, освещая застывшие горы, темные камни, кустики таволги, терескена и караганы. Сейчас весной желтая ферула рассеченная заняла все ущелье и горит на лунном свете свечками. Беспокойно и уныло кричит филин. Осторожная птица ни разу не приблизилась к нам, спящим на земле возле машины. Наверное, многим обитателям ущелья Иргизень, в котором мы заночевали, стало известно о появлении человека.

Временами запевает козодой. Нежная барабанная трель доносится издалека, то совсем близко, то усиливаясь, то затихая.

Пролетают жуки с низким и внушительно грозным гудением крыльев. Их два вида. Одни большие, по-видимому, гигантские навозники — гамалокопры, стремительно проносятся с запада на восток. Другие меньше — с юга на север. И это переселение имеет какую-то скрытую цель, наверное, очень сложную, унаследованную от далеких предков с таких давних времен, когда на земле еще не было человека. Ко второй половине ночи жуки смолкли, пролетели.

Иногда раздавался тонкий и нудный звон крыльев комара. Он летел снизу ущелья, со стороны реки. А до нее было не менее двадцати километров. Сколько времени путешествовал бедняга-кровопийца? Он и не примеряется куда сесть, а, видимо, усталый, сразу плюхается на лицо. Когда комару везло, он, отяжелевший от крови, гудел уже по-другому, улетая в сторону далекой реки.

Один раз со склона горы звонко, как металл, зазвенели мелкие камни под чьими-то ногами. Но в глубокой черной тени ущелья ничего не было видно. Только потом на горе показались неясные силуэты горных козлов. Застыли на мгновение и растаяли в темноте.

Совсем рядом в сухом русле зашумел кто-то очень громко. Луч карманного электрического фонарика выхватил из темноты пустынного ежика, маленького, добродушного, веселого, с бусинками черных сверкающих глаз. Он был очень занят, кого-то выискивал среди растений.

Наступило время, когда все звуки замерли, и изумительная тишина завладела пустынными горами. Тогда стало слышно тихое неясное гудение. Этот гул был где-то рядом во мне. Быть может, так звучала кровь, переливающаяся по сосудам, то, что мы не в силах услышать даже в ночной тишине спящего города.

А ночь все шла. Большая Медведица уходила влево, постепенно поднимая кверху хвост. Луна наконец переползла над ущельем, приблизилась к вершинам гор, скользнула по черным зазубренным скалам и скрылась. В ущелье легла тень и потухли ферулы-свечки. Но небо оставалось все таким же чистым и прозрачным с редкими звездами и серебристыми небрежными росчерками редких перистых облаков. Потом, когда едва заалел восток, как-то сразу проснулись все жаворонки, и их дружные крики показались нестерпимо громкими. Наступил рассвет. Долгая бессонная ночь кончилась.

О чем только не передумаешь, когда не спится. Ферулы напомнили, что у каждой из них основание отходящего от стволика листочка покрыто глубокой продольно вытянутой чашечкой, тесно смыкающейся своими краями, в этой чашечке, в отличном и темном убежище, на день затаиваются разные насекомые. Интересно бы сейчас на них взглянуть.

Едва позавтракав, я перехожу от ферулы к феруле. Вот паучок-скакунчик забрался в чашечку и сидит в ожидании добычи. Другой завил себя со всех сторон нежной тканью, линяет. Кое-кто из пауков закончил эту трудную операцию и покинул убежище, оставив шелковый домик. Но больше всех здесь уховерток. Они всегда путешествуют компаниями и уж если займут ферулу, то всю, и битком набьются в ее пазухи: в них и безопасно, и солнце не печет, и, главное, влажно, не сушит воздух пустыни.

Каждый раз, как только я открываю убежище уховерток, они приходят в величайшее возбуждение и, грозно размахивая клещами, в величайшем волнении и спешке разбегаются во все стороны. А когда ферулы завянут, уховертки переселятся под камни и начнут выводить потомство. И так, видимо, повелось исстари, и обычай поддерживается из года в год в этом ущелье.

В пазухах листьев я нахожу больших зеленых с белой каймой по бокам гусениц. Многие из гусениц больны, покрылись ржавыми пятнами, а некоторые погибли, сморщились. Неужели больные гусеницы устраиваются сюда только во время болезни? Ведь кое-кто выздоровел и скрылся, оставив после себя типичные серые комочки испражнений.

Зачем-то сюда забрались крошечные муравьи-пигмеи, оживленно снуют, что-то ищут, к чему-то присматриваются. Они не едят ткань растения, не сосут из него влагу, не собираются здесь устраивать гнездо. У них есть жилище в земле, отличное, старое, с многочисленными камерами и сложными лабиринтами-ходами. Что им тут надо? Можно бы расстаться с ферулой, но загадка муравьев не дает покоя. Но вот наконец и найден ответ. Большой отряд крошечных подземных жителей переселил сюда своих кормилиц, больших, черно-коричневых, головастых, с длинными хвостиками цикадок, живущих на корнях растений.

Видимо, цикадкам нужен новый корм или пришла пора размножаться. Но как муравьи-лилипутики перегнали сюда свою скотинушку? Наверное, переманили каким-то особенным сигналом. Цикадки — все их достояние. От них зависит благополучие муравьиной семьи, и поэтому, когда я раскрыл убежище, наполненное ими, маленькие труженики, растерянные и беспомощные, в величайшем беспокойстве заметались, спасая свое добро.

Жизнь ферулы скоротечна. Такая большая она выросла совсем недавно, и пройдет еще совсем немного времени, когда от растения останутся одни сухие палочки, которые развеет ветер по пустыне.

Припекает солнце. Поднимается легкий ветер и раскачивает растения. От ферулы начинает исходить тонкий нежный аромат. По струйкам запаха к ее цветам мчатся со всех сторон многочисленные насекомые, жадно льнут к нектарникам, расхватывают желтую пыльцу. Они тоже, как и ферула, очень торопятся в эту короткую весну пустыни.

Ужин

Солнце склонилось к пыльному горизонту пустыни, и сухой резкий ветер стал стихать. А желтым выгоревшим холмам, покрытым мелким щебнем, будто нет конца, и синяя полоска гор впереди нисколько не приблизилась. До воды далеко, сегодня не добраться, и стоит ли себя мучить жаждой. В коляске мотоцикла лежит дыня — последнее, что осталось от продуктов. Сколько раз хотелось съесть эту соблазнительную дыню, и сегодня вечером почему не позволить себе эту маленькою роскошь, если завтра конец пути.

Я сворачиваю с дороги в небольшую долинку с едва заметной зеленой полоской растительности по самой серединке. Уж если есть дыню, то так, чтобы покормить ее семенами муравьев-жнецов.

А жнецов сколько угодно. На голой земле с жалкими растениями отлично видны их гнезда и кучки шелухи от зерен когда-то собранного урожая. Черно-красные муравьи, сверкая гладким одеянием, толпятся у входа. Им нечего делать. Дождей выпало мало. Пустыня прежде времени выгорела. Урожая нет. Жнецы голодают. Тяжелый год. Так просто толпятся, не могут сидеть без дела.

Нож мягко входит в дыню, на пальцы проливаются капли сладкого сока. Какая прелесть, если фляжки из-под воды давно опорожнены и хочется пить.

Кучка семян положена близ входа. Рядом с ней одна за другой укладываются дынные корки. Среди муравьев суматоха, торопливые сигналы, из узкого подземного хода ручьем льется поток сборщиков, мигом все обсажено. Муравьи жадно впились в остатки дыни, сосут сладкую влагу.

Муравьи-жнецы с жадностью набросились на влагу.

Небольшие, продолговатые, в очень прочном панцире, жуки-чернотелки крутятся возле гнезд. Они ковыряются в кучке шелухи, что-то там находят съедобное. Что делать, если пустыня такая голая в этом году. Иногда муравьи бросаются на этих чернотелок. Но жуки вооружены мощной броней. Сейчас же кучка шелухи заброшена, жуки отлично поняли, отчего у муравьев переполох, и тоже переселились на дынные корки.

О богатой добыче узнали муравьи соседнего гнезда жнецов, и добрый десяток смельчаков вторгается в чужие владении. Возле каждого чужака кольцом собираются хозяева и один за другим награждают непрошеных гостей ударами челюстей. Чужаки уступать не собираются, они умелые охотники и в таких переделках бывали не раз. Несмотря на усиленную охрану, кое-кто из них уже подобрался к дынным коркам, впился в них челюстями.

А вот еще гость. Я вижу его издалека. Большой кургузый жук-чернотелка весь в крохотных острых шипиках, расположенных строгими продольными рядами. Он зачуял еду издалека и, без сомнения, добрался сюда по пахучим струйкам воздуха.

Кургузой чернотелке тяжело. Она не привыкла к укусам муравьев и вздрагивает от каждого их прикосновения, но упрямо добивается своего места у общего стола и вот уже рвет челюстями сочную ткань. А потом еще и еще появляются такие же кургузые чернотелки.

Сколько всего собралось сотрапезников! Кургузых чернотелок около десятка, узкотелых чернотелок десятка три, а муравьев разве сосчитать. Наверное, несколько тысяч.

Но сухой предательский ветер сушит дынные корки, и они одна за другой скрючиваются в скобочки. Все равно ужин вышел на славу, и все им остались довольны!