Кузнечики, кобылки, сверчки, триперстки

Прямокрылые

Прямокрылых все знают. Это кузнечики, кобылки, сверчки и триперстки. В природе их множество, а стрекотание прямокрылых — едва ли не главная музыка поля. Все луга, поля, пустыни и в меньшей степени леса заселены прямокрылыми. Они десятками выпрыгивают из травы, из-под ног идущего человека и разлетаются во все стороны. Но не все знают, как отличить, допустим, кузнечика от кобылки, а некоторые, не сведущие в энтомологии, путают эти две группы, принимая за одну.

Прямокрылые составляют специальный отряд насекомых. В нем насчитывается около 30 000 видов. Для всех них характерна довольно крупная голова с большими глазами, относительно короткая грудь и продолговатое брюшко. Задняя пара ног прыгательная, за что ученые называют прямокрылых Soltatoria, то есть Прыгающие. Все основные части тела сочленяются друг с другом без каких-либо перетяжек. Крыльев две пары. Передние ровные, прямые, за что этих насекомых и называют Прямокрылые. Они относительно твердые и прикрывают сверху брюшко в мелкой сеточке. Задние крылья — тонкие, нежные, прозрачные, складываются веерообразно и прикрываются сверху передними крыльями. Некоторые насекомые совсем утратили крылья.

Отряд Прямокрылых разделяется на четыре подотряда: кузнечиков, кобылок или саранчовых, сверчков и триперсток. Наиболее многочисленны кузнечики и кобылки. Они легко различаются друг от друга, поэтому и получили разные названия в народе. Но горожане, далеко отклонившиеся от природы, до сих пор их путают.

Облик кузнечика характерен. Усики тонкие, длинные, нитевидные. У кузнечиков, обитающих в глубоких пещерах, усики бывают в несколько раз длиннее тела и заменяют в темноте глаза. Основание передней пары крыльев изменено. Здесь на одном крыле располагается так называемое зеркальце — гладкая площадка, а на другом — более уплотненная площадка с зубчиками. Слегка приподняв крылья, кузнечик, вибрируя ими, стрекочет, цепляя зубчиками о зеркальце. Ноги тонкие длинные, задние прыгательные. На голенях передних ног расположены едва заметные узкие щелочки — своеобразные уши. У некоторых кузнечиков крылья целиком превращены в звуковой аппарат, он — настоящая музыкальная шкатулка. Умение громко стрекотать оказалось важнее способности летать. У самок кузнечиков хорошо развит яйцеклад. Он часто подобен мечу или кинжалу, иногда бывает очень длинным.

Чем же отличаются кузнечики от кобылок? Усики кобылок значительно короче, чем у кузнечиков, толще, они похожи на две короткие палочки. Ноги более коренастые, короткие, а звуковой аппарат устроен совсем по-иному. На внутренней поверхности бедер задних прыгательных ног расположен ряд мелких зубчиков, а на переднем крыле — острая жилка. Цепляясь зубчиками за эту жилку, кобылка стрекочет. Орган слуха — округлое перепончатое окошечко, оно расположено у основания брюшка. Яйцеклад кобылок короткий, едва заметный и состоит из четырех створок.

Запомнив эти различия, вы сможете легко отличить в природе кузнечика от кобылки, хотя при некотором навыке можно легко различать их только по внешнему облику.

Кобылки очень разнообразны, что зависит от приспособления их к жизни в природной обстановке.

Прямокрылые, в общем, вегетарианцы, ротовой аппарат их грызущего типа, он довольно крепкий. Но далеко не все! Многие кузнечики отъявленные хищники, хотя одновременно могут питаться и растениями.

Кузнечики откладывают яички из острого или зазубренного яйцеклада в растения, при этом есть виды, которые ухитряются засунуть яички даже в тонкий лист растения. Кобылки погружают брюшко в землю, сильно его вытягивают и тогда откладывают яички, одновременно выделяя пенистую жидкость. Она, пропитывая почву и высыхая, затвердевает, одевая пакет яиц как бы прочным земляным футляром-кубышкой.

Личинки выходят из яичек абсолютно похожие на своих родителей, но голова их очень большая, а крыльев еще нет. Постепенно вырастая и много раз линяя, личинки превращаются во взрослых насекомых.

У большинства прямокрылых слегка начавшие развиваться яички уже могут зимовать, а взрослые вырастают в первую половину лета.

Кобылками, кузнечиками и сверчками в природе кормятся многие птицы и даже звери. Триперстки малы и редки, их в нашей стране всего несколько видов. Некоторые кобылки иногда размножаются в огромном количестве и тогда приносят вред пастбищным растениям и сельскохозяйственным культурам. Кобылок, которые собираются в большие стаи и совершают перелеты на значительные расстояния, называют саранчою.

Образ жизни прямокрылых очень разнообразен.

Кузнечик-зичия

На ночлег пришлось переставить машину и лагерь с берега Балхаша на бугор, подальше от комаров. Небо было чистое, ясное, но солнце зашло в темную полоску туч. Спать в палатке не хотелось, поэтому расстелили брезент, и над ним натянули полога.

Темнело. Рядом с лагерем раздался какой-то незнакомый стрекочущий звук. Казалось, будто крупное насекомое, цикада или стрекоза, запуталось в паутине и, пытаясь выбраться, трепещет крыльями. Я прошел десять, затем двадцать метров, а звук все был впереди. Наконец нашел: звук раздавался из маленького кустика солянки. Присел на корточки, пригляделся. У основания растения сидел мой старый знакомый — странный и немного несуразный пустынный кузнечик-зичия, большой, толстый, с длинными корежистыми ногами-ходулями, совершенно бескрылый. Его массивный звуковой аппарат на груди — настоящая музыкальная шкатулка. Толстый футляр аппарата с короткими, но острыми шипами и бугорками во время исполнения музыкального произведения приподнимался, как крышка рояля, и под ним показывалось что-то нежно-розовое, извергающее громкие звуки.

Осторожно я взял в руки медлительного и грузного кузнечика. Плененный певец, равнодушный к своей судьбе, не пытался вырваться из рук, не желая тратить лишней энергии на свое освобождение, но, очнувшись, выразил негодование длинной и громкой трелью, в дополнение к которой выпустил изо рта большую коричневую каплю желудочного сока.

Я осторожно опустил толстячка на прежнее место, и он принял это как должный исход нашего знакомства, пошевелил усами, зачем-то полизал лапки передних ног и как ни в чем не бывало вскоре же принялся прилежно распевать свои песни.

Ночь выдалась тихая и ясная, темно-фиолетовое озеро светилось под яркой луной и сверкало мелкими зайчиками. Но потом потемнело, нашли облака, чуть покрапал дождик, подул сильный ветер. Он вырвал из-под постели марлевый полог и стал его трепать подобно флагу.

На рассвете мне почудилось, будто кто-то внимательно и долго разглядывает мое лицо. Приподнялся, оглянулся, надел очки. Рядом с подушкой лежала фляжка с водой. На ней важно восседал кузнечик-зичия. Он не спеша размахивал своими черными усами, шевелил длинными членистыми ротовыми придатками будто силясь что-то сказать на своем языке, и, как показалось, внимательно разглядывал меня своими большими и довольно выразительными желтыми глазами. Сильный ветер слегка покачивал грузное тело кузнечика из стороны в сторону, но он крепко держался на своих толстых шиповатых ногах.

Минут пять мы, не отрываясь, рассматривали друг друга. Наконец кузнечику, видимо, надоело это занятие, и он, повернувшись, не спеша спустился с фляжки и степенно зашагал по брезенту прочь от нашей стоянки. Но вскоре остановился, помахал усиками, помедлил, потом повернул обратно и вновь забрался на фляжку. И еще минут пять мы разглядывали друг друга. Может быть, наше знакомство продолжалось бы дольше, да в ногах зашевелился мой фокстерьер и высунул из-под края брезента, под которым он улегся на ночь, свой черный нос.

На этот раз кузнечик решительно зашагал прочь в сторону кустика, возле которого и произошла наша вчерашняя встреча, неторопливо и ритмично, будто робот, передвигая свои ноги.

Вскоре оттуда раздался знакомый мотив его скрипучей песенки. Но она продолжалась недолго. Громадную серую тучу ветер унес на восток за озеро, выглянуло солнце и стало прилежно разогревать остывшую за ночь землю пустыни.

Пора было вставать, будить моих спутников и продолжать путешествие.

Поведение кузнечика меня озадачило. Оно не было случайным. Он хорошо знал свой участок, и появление на нем чужака вызвало что-то подобное разведывательной реакции. На следующий день я сел в машину и, прежде чем завести мотор и тронуться в путь, помахал рукой в сторону кустика, из которого звучали знакомые трели.

Немилостивая супруга

Вечером перед сном я прислушался: вокруг бивака стрекотали кузнечики. Песня одного из них мне показалась незнакомой и вместо того, чтобы забраться под полог, я вооружился магнитофоном и отправился на охоту.

Нелегко подобраться к осторожному насекомому. Вот, кажется, он уже рядом, можно записывать. Но музыкант чуток, вдруг замолк, насторожился. Изволь ожидать, когда закончится антракт!

Но я терпелив. Впрочем, по сравнению с другими кузнечиками, наш певец не столь уж и острожен. Я не знаю, где он, но индикатор прибора чутко отмечает его рулады. Теперь задача найти певца. Без него запись анонимна и лишена ценности. Тогда ставлю рычаг магнитофона на воспроизведение. Звуки из магнитофона действуют, соплеменник взбудоражен, отвечает, забывает осторожность, и лучик карманного фонарика выхватывает его из темноты. Вскоре я, счастливый, иду на бивак. На пленке — записи, а в садочке — их исполнитель.

Рассматриваю его, длинноусого, серенького в крапинках. Случайно попадается на глаза и самка этого же вида. Она точно в таком же одеянии, но с коротким, острым яйцекладом, загнутым как серп. Самочка взята в плен, посажена в садочек к самцу. Может быть, наш музыкант еще больше распоется.

Но в садочке царит молчание, слышен только легкий шорох листочков растений, положенных для еды. А утром?

Утром я застаю следы трагедии. Самка сидит на стенке садочка, облизывая лапки. Она, судя по всему, совсем недавно отлично насытилась… своим супругом. От него только крылья и ноги остались.

Вот негодяйка! — возмущается один из моих спутников. — Хороша любовь, если она основана только на гастрономических интересах!

У кузнечиков такое бывает сплошь и рядом, — успокаиваю я негодующего.

Неуклюжий пузатик

Как-то вечером в каменистой пустыне возле каньонов Чарына в темноте я услышал незнакомое нежное чириканье. Но сколько не искал музыканта, найти не мог. Певец был очень чуток и вовремя умолкал. А рано утром раздался тонкий визг. Моя собака Зорька в сильном смущении и нерешительности осторожно и тихо кралась за кем-то ползущим перед ней. Да это кузнечик Zychia vacca, замечательный своей странной внешностью. У него толстое брюшко, он весь в шипах, мелких пятнышках, полосках, настоящий неуклюжий пузатик. Вздутая переднеспинка кузнечика образовала объемную покрышку, под которой в большой щели трепетало что-то розовое и бунтовало звонким голосом. Кузнечик со всех ног торопился, катился шариком перед собакой, верещал, пугал ее.

Как он, бедняга, громко закричал, когда я взял его в руки, какую большую каплю едкой коричневой жидкости отрыгнул изо рта! Вздумал спасаться желудочным соком. В садочке пленник быстро пришел в себя, будто с ним ничего и не случилось, отлично закусил зелеными листочками солянки и принялся, по принятому у кузнечиков обычаю, тщательно и неторопливо облизывать свои большие лапки. Милая беспечность! Только что был в смертельной опасности и сразу же предался безмятежному обжорству. Я был удивлен и подумал о том, что человек неспособен к такой быстрой смене настроений.

Потом я научился разыскивать беспечных толстячков. Они, оказывается, забирались в кустики и там нежно стрекотали. На голой земле кустики были редки и располагались друг от друга на большом расстоянии, поэтому угадать, откуда неслась песня, не стоило большого труда. Впрочем, многие кузнечики неторопливо разгуливали и по земле, покрытой почерневшими на солнце камнями.

Найти самок долго не удавалось. Еще более толстые и грузные, они вели себя благоразумней, отличались большой осторожностью. Одну из них я встретил, когда она, неловко переставляя свои большие светлые ноги и поблескивая длинным черным яйцекладом, неторопливо направлялась на призыв самца-запевалы.

Она тоже выразила энергичный протест пленению, испустив громкий скрипучий вопль и грозясь коричневой каплей желудочного сока. У самки на спине был такой же звуковой аппарат, как и у самцов: большая покрышка из сросшихся надкрылий, а под ней розовый комочек.

Раньше кузнечики-зичия были очень редки. Только в этом году их почему-то стало много. В пустыне им, тихоходам, трудно встретиться друг с другом, поэтому надо уметь петь обоим.

В садочке парочки плененных кузнечиков набросились на заячью капусту. Она им очень пришлась по вкусу и никогда не надоедала. Жили они хорошо. Верещали, если их брали в руки, иногда пели, хотя и не так охотно, как на воле, а более грубо и отрывисто. Быть может, это была вовсе и не песня, а выражение недовольства и протеста неволе.

Очень интересно разгадать сигналы кузнечиков-зичия, проследить, как поет самка. Быть может, у них существует особый и не столь простой язык. Когда-нибудь это выяснят любознательные энтомологи.

Кузнечик-хищник

Голая пустыня едва покрылась зеленой травкой. Поздней весной все же прошли дожди, и земля понемногу оживает, пробуждается. По траве скачут кобылки-тметисы, бродят богомолы. Их появление меня удивляет. Я хорошо знаю это место у подножия Чу-Илийских гор. Здесь три года подряд царила сильная засуха, и все живое замерло, сгинуло, исчезло. Откуда же весной взялись взрослые богомолы и кобылки-тметисы? Неужели замерли на время засухи, переждали ненастные годы где-нибудь в укромных уголках и норках, а сейчас почуяли пробуждение пустыни, ожили от долгого сна.

Если только это так, то насколько хорошо приспособлены к суровым условиям жизни обитатели пустыни. Наверное, в долгой истории существования и развития вида такое случалось не раз.

Пока я об этом раздумываю, из-под ног с легким шумом вылетает кто-то большой, сверкает черными крыльями и садится у кустика терескена. Крылья эффектны на светлом фоне пустыни, залитой солнцем. Я без труда ловлю незнакомца и с удивлением узнаю в нем белолобого кузнечика Tettigonia albifrons. Он — обитатель полупустынь, степей и даже кустарниковых зарослей, и его появление здесь необычно.

Кузнечик недоволен моим вмешательством в его жизнь. Это самка с длинным яйцекладом, отлично упитанная, с полным и крупным брюшком. Широко раздвинув в стороны мощные челюсти, она отрыгивает большую каплю защитного желудочного сока, а потом ловко и больно хватает меня за палец.

Тогда я вынимаю из сачка только что пойманную большую ночную бабочку, темную совку. Кузнечик тотчас же хватает мой подарок цепкими ногами, запускает в тело жертвы челюсти и принимается перемалывать несчастную добычу.

Милая беспечность! Самку кузнечика нисколько не смущает то, что она в плену, что ее бесцеремонно держат за крылья. У нее отличнейший аппетит, он подавляет все остальные чувства.

Вскоре от бабочки ничего не остается, темные крылья ее падают на землю, а моя милая обжора с неменьшим аппетитом начинает уплетать вторую бабочку, быстро разделывается с нею и, закончив трапезу, принимается тщательно облизывать лапки своих ног.

Давно знаю я белолобого кузнечика, знаю и то, что многие кузнечики любят при случае поразнообразить пищу вегетарианца плотоядной диетой хищника, но я не представлял, что кузнечик может быть таким отъявленным хищником. Ну что же! Коли так, то надо попытаться найти еще что-либо съестное. Нагибаюсь к земле, чтобы схватить небольшую кобылочку, и тотчас же отшатываюсь в сторону от неожиданного зловония, трупного запаха. Передо мной в небольшой ямке лежит громадная, с большущим черным брюшком фаланга. Она мертва, и легкий ветер обдувает ее золотистые волосы. Над нею уже трудятся несколько муравьев бегунков, пытаются свежевать добычу.

Никогда не видел фалангу с таким большим брюшком. Неужели она, столь жадная и неумеренная в еде, погибла, объевшись чего-либо? Нет, больше не буду кормить белолобого кузнечика. Хватит с него, пусть немного попостничает, чтобы не составить компанию фаланге!

Белолобого кузнечика я привез в город и поместил в просторный садок вместе с десятком разнообразных кобылок. Думалось, что их не столь просто поймать. Но за два выходных дня белолобый кузнечик расправился с ними. Перед моими глазами предстало печальное зрелище. Все десять кобылок исчезли. От них остались лишь кончики ног да крылья. В углу же садка сидел непомерно растолстевший кузнечик.

Я нашел во дворе лаборатории кобылочку Apricarius и бросил в садок. И его тотчас же постигла незавидная участь. Этот кузнечик оказался отъявленным хищником и неумеренным обжорой.

Старички

Обычно взрослое насекомое живет ровно столько, сколько надо для продолжения потомства. Как только заботы о детях закончены, наступает смерть. Получается по-деловому: сделал дело, выполнил свое жизненное назначение и — уходи.

Но нет правил без исключений. Очень редко, но все же случается видеть среди насекомых старичков, которые закончили все свои дела, но некоторое время еще продолжают жить. С двумя такими старичками мне и пришлось встретиться. Оба они были кузнечиками.

Как-то в горных лесах Заилийского Алатау у ручья среди деревьев на песчаной площадке, освещенной солнцем, увидел самца хвостатого кузнечика Tettigonia caudata. Его длинные усики едва шевелились, передняя нога была сломана, одно надкрылье разорвано. Кузнечик лежал на боку, подставив солнцу свое дряхлеющее тело и, потревоженный, нехотя отполз в сторону. Куда делась его стремительность в прыжках, быстрота и ловкость? Теперь он ко всему равнодушен, отвернулся от самого большого лакомства — большой кобылки-гомфомастакса. Когда же за лесистые вершины гор скрылось солнце, и на площадке похолодало, он совсем застыл. Но жизнь упорно держалась в его теле. Через два дня я нашел кузнечика на том же самом месте такого же вялого и ко всему равнодушного. Только к пятому дню исчезли у него признаки жизни, а еще через два дня кузнечика стали растаскивать на части муравьи.

Второго старичка, вернее старушку, я встретил на берегу голубого Иссык-Куля в Киргизии. На мокром песке у самой воды сидела самка кузнечика Anterastes с небольшим яйцекладом, изогнутым в виде серпа. Вода обдавала кузнечика. Он вяло шевелил ногами, слегка поводил передними лапками и все же облизывал одну из них. Набегавшая волна слегка отбрасывала его от берега. Но он, неловко шагая, приближался к воде, и все повторялось снова много раз.

Я рассматриваю его. Какой он старый и обтрепанный! Один усик оторван, от него осталась только коротенькая культяпка, другой закрутился штопором и не разгибается. Правая задняя нога торчит в сторону, волочится, мешая ходьбе. Одной лапки на ней нет, оторвана. Все тело блеклое, сморщенное, и только саблевидный яйцеклад блестит на солнце, будто лакированный.

Наконец странное и упорное желание кузнечика сбывается: вода подхватывает его, и он качается на волнах, беспомощно дрыгает ногами, а потом замирает, почти полностью погрузившись в воду. Жду, когда волны выбросят кузнечика на берег, и, не дождавшись, лезу за ним. Вот он у меня на ладони, неподвижный и будто мертвый. Укладываю его на теплый камень боком к солнцу и спешу по своим делам.

На обратном пути заглядываю в это место. Кузнечик как будто ожил, изменил позу, и в его серых глазах отражается красное, заходящее за горы, солнце. Погиб он только на десятый день уже в городе в просторной банке, выставленной на солнце.

Я думаю, что если внимательно поискать, то среди разных насекомых можно встретить большое количество старичков, каждый из них будет со своими старческими странностями. К тому же жизнь почти никогда не покидает тело насекомых сразу, умирают они медленно и постепенно.

Подкаменный разбойник

Прошло время, когда гусеницы походного шелкопряда целыми семьями, не разлучаясь, путешествовали по пустыне. Прошло и время, когда, повзрослев, они навсегда расстались и расползлись во все стороны, и каждая гусеница, найдя укромный уголок, окуклилась, свив нежный белый шелковистый кокон. Теперь куколкам осталось пролежать немного в коконах в тепле жаркого солнца и выйти светлой бабочкой.

В небольшую впадинку среди округлых и желтых холмов сбежались весенние воды, и в бордюре яркой зелени засверкало синее озеро. Я направил к нему машину и вблизи берега увидел небольшую площадь, покрытую каменными плитками. Под ними могла оказаться интересная для меня пожива.

Жителей под этими камнями оказалось много: сонные жуки-чернотелки, медлительные уховертки, юркие чешуйницы и очень шустрые серые кузнечики-меченосцы, прозванные так за кривой, плоский, похожий на меч, яйцеклад.

В укромных ложбинках под камнями нашел еще несколько очень крупных коконов, сплетенных из толстых, прочных темно-коричневых нитей. В них оказались чудесные темно-красные куколки бабочек-бражников. Очень прочная оболочка не уберегла одну куколку: кто-то прогрыз кокон и полакомился ею. Еще лежали под камнями белые коконы походного шелкопряда. Гусеницы недавно окуклились. Их покой не был безмятежным. Кто-то основательно здесь похозяйничал. У многих оболочки основательно прогрызены, а от куколки и следов не осталось. В других коконах зияли большие рваные надрезы с измочаленными краями, перепачканными соками тела растерзанной куколки.

Мне никогда не приходилось видеть истерзанных куколок, нашедших приют под камнем. Кто же здесь занимался подкаменным разбоем?

Продолжаю переворачивать камни, надеясь найти ответ на неожиданную загадку. Над синим озером летают чайки, села парочка уток-атаек; к ним можно было бы подобраться с фоторужьем. Но надо искать, переворачивать камни.

Вот из-под одного камня быстро выскакивает толстенькая самочка кузнечика-меченосца и, сделав несколько больших прыжков, скрывается. Тут же и три кокона с чистыми надгрызами и без следов куколок. Уж не кузнечики ли занимаются подобным ремеслом?

Многие кузнечики, как оказалось, отчаянные хищники и не склонны придерживаться вегетарианского образа жизни. Интересный кузнечик-дыбка Saga pedo, он подобен богомолу и, забравшись где-нибудь сбоку большого цветка, подолгу караулит добычу. Настоящий хищник и обжора белолобый кузнечик! Есть хищники, наверное, и среди сверчков. Так мне удалось установить, что неутомимый запевала степей и пустынь двупятнистый сверчок Gryllus bimaculatus — искуснейший охотник за яйцами каракурта, находящимися в коконах. Своими гурманскими наклонностями он наносит большой урон племени этого ядовитого паука.

Набираю коконы шелкопряда и кладу их в одну банку с несколькими кузнечиками. Посмотрю, что получится!

Еще под камнями встречаются несколько обыденных фаланг Galeodes caspius. Как всегда, они дерзки, пожалуй, даже наглы, оказавшись на свету, угрожающе щелкают кривыми зубастыми челюстями, подскакивая кпереди и пытаясь напугать нарушителя покоя. Уж не фаланги ли грызут коконы, измочаливая края надрезов? Их челюсти не особенно деликатное для этой цели орудие.

Одна фаланга тоже посажена в отдельную банку с коконами шелкопряда, пусть путешествует с нами.

Проходит день, но в банке с кузнечиками ничего не произошло. Сидят мои пленники скучные, вялые, едва пошевеливая усиками. Фаланга же бесцеремонна. Она не преминула воспользоваться коконами шелкопряда и, проявив безудержное обжорство, съела их все до единого, проделав типичные отверстия с измочаленными краями, такие же, как и под камнями. Выходит загадка раскрылась. Но только наполовину. Остался неизвестным тот, кто прогрызал коконы, делая чистый разрез, и целиком поедал куколок. Может быть, к этому ремеслу приспособились не все, а только некоторые кузнечики-меченосцы, и мне верится, что та толстенькая и шустрая самочка, которая так стремительно удрала от меня, и была такой искусницей среди своего племени. Но, как говорится, не пойман — не вор.

Но через три дня вор оказался все же пойманным. Пара кузнечиков, самец и самка, оставленные в банке ради того, чтобы послушать их песни и записать их на магнитофон, свыклись с обстановкой неволи. Вначале они поглодали свежую зелень, а потом растерзали два кокона, вытащив из них куколок.

Симпатичный толстяк

Надоели бесконечные желтые холмы с редкими кустиками караганы. Машину покачивает, меня клонит ко сну. Долго ли так? Но далекие горы на горизонте все ближе, вот уже видны причудливые нагромождения складок серого гранита, а за поворотом неожиданно сверкает синее-синее озеро в зеленых лесках и густых травах, украшенных цветами. Дремоты как не бывало. По берегу озера бродят цапли, по мелководью плавают утки. Увидели машину, насторожились, подняли головки, застыли. По траве машина печатает глубокий след. Хочется поскорее к воде, хотя и жаль нарушать покой птиц. Кстати, тут на разнотравье хорошо бы посмотреть насекомых.

Из травы торчат два покосившихся каменных столбика. Один совсем белый служит для отдыха птиц. На другом я вижу издалека насекомое, похожее на черного таракана, крупное, толстенькое, с длинными усами. Оно неторопливо бродит по камню, опускается вниз. Сейчас скроется в траве. Не спуская глаз с черной точки, спешу к столбику, но неожиданно земля уходит из-под ног, и я падаю в яму… Как будто благополучно, не ушибся, помогла густая трава. Яма не простая, выложена плитами, которые наполовину скрыты землей.

Черного насекомого нет. Вместо него вижу каменное изваяние в форме столбиков, на одном изображено лицо мужчины с длинным носом, выпуклыми глазами, коротенькой клиновидной бородкой. Изящно изогнув пальцы, мужчина держит глубокую чашу. На другом столбе изображение нечеткое, очень трудно что-либо разобрать, но как будто изображена женщина.

Полное безлюдье, раздолье трав и цветов, настороженные птицы на берегу озера, синее небо с застывшими белыми облаками такое же, как многие тысячи лет назад, яркое солнце и эта старинная раскопанная могила.

Но могила — археологам. Мне надо разыскать большое черное насекомое. Кто же оно? Я представляю что-то необыкновенное, поэтому копаюсь в траве, ползаю на коленках.

Наконец, мне повезло. Вот он, необычный толстяк, неповоротливый, неторопливый, с удлиненной, как покрышка, переднеспинкой, под которой совсем не видно музыкального аппарата. У него большие выразительные черные глаза и длинные усики. Это кузнечик Onconotus laxmani. Он не боится меня, будто я для него ничто, хотя один ус настороженно повернут в мою сторону. Кузнечик, не спеша, ползет по траве, охотно позирует на гранитном камне, степенно поворачиваясь во все стороны. Во всем его облике чувствуется добродушие и покой, тихий, плавный характер жителя степного раздолья, извечной тишины и покоя. Странный кузнечик, впервые его вижу в жизни.

Почему он такой черный? Его родственники обитатели южных пустынь окрашены в покровительственные тона, поэтому заметить на земле их нелегко. А вот этот такой заметный. Уж не для того ли, чтобы здесь, в зоне степей, было легче согревать тело. Черная одежка позволила ему, южанину, продвинуться к северу и здесь прижиться.

Симпатичный толстяк сразу же завоевывает всеобщее признание, всем нравится. Ищу в траве других. Вскоре в нашем садке такая же самочка, только еще более толстенькая, с тонким длинным яйцекладом.

Мои пленники нетребовательны, вскоре свыкаются с необычным положением, а самец заводит свою несложную песенку. Но какую песенку! Это не громкое стрекотание, слышимое на далеком расстоянии, а тихий нежный шепот. Теперь, готовясь ко сну и расстилая спальный мешок, я кладу в изголовье садочек и засыпаю под убаюкивающие звуки. Под утро, когда становится холодно, кузнечик замолкает. Он поет и днем. Ухитряется петь и в машине, едва только она останавливается хотя бы на минутку. Поет своей подруге прилежно и неутомимо, не зная усталости. Странная его песня мне казалась загадкой. Неужели по ней, такой слабой, кузнечики могут находить друг друга в степных просторах. Я подумал, что, видимо, наше ухо улавливало только часть песни, состоявшей из сложной симфонии звуков. Остальные же какие-то особенные звуки разносились могучим призывом над степями, и только мы были глухи к ним. Наверное, это то, что мы называем ультра или инфразвуками.

Черные кузнечики путешествовали с нами через Центральный Казахстан, побывали на озере Зайсан, потом на озерах Сассык-Куль и Ала-Куль и благополучно добрались до города Алматы.

На столе возле окна, видимо, было лучше, чем в тряской машине, и кузнечик залился песенкой. Но когда я их обоих пересадил в просторный садок, он замолчал на несколько дней, пока не освоился с новым жилищем.

Оба кузнечика очень любили свежий корм и с аппетитом грызли зеленые листочки трав. Они очень к нам привыкли, спокойно сидели на руках, вращая во все стороны усиками. Впрочем, самка, более скрытная и осторожная, чаще пряталась в траве. А самец… Он пел прилежно и часто весь сентябрь. Песня его раздавалась днем и ночью даже в октябре, когда деревья уронили на землю желтые листья, а на родине уже с неба падали белые снежинки. Потом самец стал лениться и, наконец, затих вместе со своей подругой на сухой траве, как живой, с расставленными в стороны усами и блестящими глазами.

Дневные концерты

Мы с облегчением вздохнули, когда спустились к реке. В пустыне Карой мы чувствовали себя как на раскаленной сковородке. Здесь же прохладней, влажнее, можно забраться в воду, остыть.

Весна выдалась сухой и жаркой, и пустыня вскоре пожелтела, выгорела, поблекла. У реки Или в ущелье Капчагай видна тоненькая полоска зеленых кустарников чингиля, барбариса и тамариска. А у самой воды тянется зеленая полоска низенькой травы.

Только я заглушил мотор, как услышал короткие и выразительные чириканья сверчков. И это в самый разгар дня и сияния солнца! Неужели сверчкам не хватает ночи? Сейчас ночи самые короткие. Где же они прячутся, ведь берег почти голый? В полоске зеленой травы?

Хожу и прислушиваюсь. Но разве уследить, где распевают сверчки. Подойдешь чуть ближе, и они замолкают. Старая-престарая история. Я долго ходил в этой зоне молчания, а подальше от меня слышалось громкое чириканье ретивых шестиногих музыкантов. Впрочем, сверчки так ночью не поют. Наверное сейчас они дают о себе знать, настраивают скрипки, готовятся к вечерним концертам и музыкальным состязаниям.

Начинаю поднимать камешки и палочки, заглядываю во все щелочки на полоске зеленой травы у самого берега, вдруг случайно натолкнусь на музыкантов. На них надо взглянуть, кто же они, к какому виду относятся те, что поселились здесь у реки.

Но поиски безуспешны. Зеленую полоску заняли крошечные муравьи-тетрамориумы. Их здесь миллионы, одно сплошное государство Тетрамория. Кое у кого из муравьев на корнях пырея ползучего нахожу щитовок, покрытых длинным белым пушком. Они — муравьиные коровушки, кормят своих покровителей сладкими выделениями. Одна большая даже выбралась наверх, тихо ползает. Ветер шевелит длинные волоски ее белой шубки. Когда я бросил ее в пробирку со спиртом, она внезапно преобразилась. Белые нити мгновенно растворились в спирту, и стала моя добыча голеньким розовым червячком.

Еще в зеленой полоске встретилась другая мелкая живность: жуки-стафилины, жуки-слоники, жуки-притворяшки, маленькие мокрицы. Но больше всех, пожалуй, больших и маленьких пауков-бродяг. Видимо, здесь неплохие охотничьи угодья, коли сюда их столько собралось.

Сверчков же нет. Только слышатся их чириканья. Случайно у самой воды поддеваю ногой крупный камень, и из-под него во все стороны прыгают сверчки. Их здесь уйма! Тут и влажно, и тепло, и между камнями находятся неплохие щели-укрытия. Кое-кто из них, спасаясь, в панике поднимается на крылья, но быстро садится на землю и прячется в первую попавшуюся щелку. Сверчки неважные летуны.

Так вот вы где проводите знойное время! Понял я, в чем дело: сверчки для своих брачных дел собрались в большое скопище, одновременно спасаясь от засухи и жары пустыни. Я случайно и попал на одно из них.

Интересно, что же будет вечером, какие они станут устраивать концерты? Сверчков я легко узнал. Назывались они Двупятенными — Gryllus bimakulatus. Вечером возле нашего бивака раздался такой громкий концерт, какого мне еще не приходилось слышать.

Забавная особенность

Забавную особенность я подметил у насекомых-музыкантов. В садочке на окне моей комнаты живут солончаковые сверчки Gryllus odicus. Пение их удивительно нежное, звонкое и приятное. Знакомые, приходящие ко мне, привыкли к тому, что наши разговоры сопровождаются аккомпанементом сверчковых песен. Но постепенно мои шестиногие музыканты стареют, поют тише и неохотно, а вечером начинают свои концерты с запозданием.

— Что это ваши сверчки молчат? — спросил как-то один из моих посетителей.

— Разленились! — ответил я небрежным тоном.

— То есть, как так разленились. Разве им свойственна лень? — удивился собеседник.

— Конечно! Впрочем, если хотите, я их могу заставить петь.

— Заставить! Странно. Как можно заставить сверчков петь?

— А вот послушайте.

И я стал насвистывать мотив веселой песенки. Мои пленники тотчас же откликнулись на нее дружным хором. Их было несколько в одном большом садке. Попели немного и снова замолчали. Удивлению моего знакомого не было конца.

И вы всегда их так заставляете петь? — стал он допытываться.

Почти всегда.

— И всегда этой веселой песенкой?

— Да, только этой самой.

— А можете и сейчас снова заставить?

— Да, если желаете.

И веселая песенка вновь оказала свое магическое действие. Знакомый, который был энтомологом, покинул меня в недоумении.

Нет, — сказал он на прощание, — тут какая-то дрессировка, трюк или что-либо подобное.

В известной мере он был прав. Я пошутил над ним, и веселая песенка была, честно говоря, ни при чем. Просто еще раньше я заметил, как сверчки, живущие в моем садочке, откликаются пением на резкие, но не слишком громкие звуки, когда приходит пора вечерних песен. Очевидно, для начала музицирования необходим запевала или просто звуковой раздражитель. Конечно, этот раздражитель действует рефлекторно, но не всегда и не везде. Песенка, которую я насвистывал, случайно совпала с тем состоянием, когда мои пленники были готовы петь, но им не хватало запевалы. Вечером в пустыне всегда находится такой запевала. Обычно он самый молодой и ретивый, подающий пример первым, постепенно к нему подключаются остальные, и вся пустыня начинает звенеть от многоголосого хора.

Мой веселый трубачик

Большое красное солнце опускалось в пыльную дымку, нависшую над горизонтом пустыни. Раскаленная земля медленно остывала, источая терпкий запах низенькой серой полыни. Синие тени легли в ложбинки, колыхнулись и закрыли землю. Загорелась первая звезда. Потянуло приятной прохладой. Вместе с сумерками повсюду разлилась удивительнейшая тишина и будто завладела утомленной от зноя пустыней. И вдруг издалека, со стороны угрюмых скал, торчащих, как оскаленные зубы, раздалась трель пустынного сверчка, такая неожиданная, звонкая и чистая. Смельчаку ответил другой, отозвался еще один, и внезапно, как по команде, отовсюду понеслась дружная громкая песня. И зазвенела на всю ночь пустыня…

Под утро сквозь сон я слышу, как из многоголосого хора выделяется особенная трель, звучащая из одинокого кустика терескена. Она будто звонкий колокольчик. Издалека с нею перекликается другая такая же. Жаль, что зарделся восток, первые лучи солнца упали на красные скалы, а сверчки сразу все до единого замолкли.

Потом я долго осматривал каждую веточку и каждый листик терескена. Только здесь, в этом кустике, мог сидеть таинственный певец. Наконец легкое движение выдает его, и я вижу продолговатое зеленое тельце, стройные, тонкие, как палочки, ноги, маленькую головку с темными выразительными глазами, длинные нежные, будто ниточки, усики и изумительные широкие, совершенно прозрачные, как стекло, в изогнутых жилках, крылья. Они не способны к полету и превратились в музыкальный аппарат, своеобразный орган сигналов. Кузнечик назывался трубачиком (Oecanthus turanicus), и первая встреча с ним запомнилась надолго.

Трубачик — южанин. Пустынные горы, особенно с каменистыми осыпями, в которых он прячется на день, — его любимые места. Но он живет и высоко в горах, почти у самых еловых лесов, но только на южных и остепненных склонах, хорошо прогреваемых солнцем. Одежда трубачика не блещет красками: она соломенно-желтая или зеленоватая, большей частью под цвет высохших трав. Трубачики, живущие среди сочной зелени, обладают более ярким зеленым костюмом, так что этот сверчок может сливаться с фоном окружающей растительности.

Пришлось потратить еще немало времени в поисках других трубачиков, просмотреть множество кустиков. Мне посчастливилось, и еще два таких сверчка оказались пленниками. Дома им был предоставлен обширный садок из проволочной сетки.

Сверчкам не нравилась непривычная обстановка. Уж очень они были осторожны, все видели, все слышали и всего пугались. Шум проезжавшего мимо автомобиля, крики играющих детей, звон посуды, неожиданный свет электрической лампы, телефонный звонок и уж, конечно, движение в комнате человека — все настораживало.

Но шли дни, и сверчки понемногу освоились с необычной обстановкой, перестали бояться. Однажды ночью не выдержало сердце степных музыкантов, полились трели звонких колокольчиков и сразу же напомнили стынущую после знойного дня пустыню.

Как всегда в таких случаях беспокоило, чем кормить музыкантов. В садке был сервирован богатый стол вегетарианцев: несколько ягод винограда, кусочки дыни, арбуза, яблока и помидора. Но все яства остались без внимания. Они оказались слишком необычными для жителей жаркой пустыни.

Тогда в садок была положена трава. Она понравилась, сверчки изрядно ее погрызли, набили ею свои зеленые животики и, набравшись сил, запели на всю ночь, да так громко, что пришлось прикрыть дверь в комнату.

Трава в садке быстро подсыхала. Иногда ее приходилось обрызгивать водой через проволочную сетку. Сверчкам нравился дождь, они пили капельки влаги, а от смоченной травы шел чудесный запах, как в жаркий день на сенокосе, и в комнате становилось под пение сверчков совсем как в поле.

Громкое пение трубачиков через открытые окна разносилось на всю улицу, и нередко прохожие останавливались возле нашей квартиры и слушали степных музыкантов. Только никто не подозревал, что сверчки сидят вовсе не в траве палисадника большой улицы, а в клетке на подоконнике.

Трубачики оказались большими собственниками. Вскоре садок был негласно разделен на три части, и каждый из трех сверчков сидел на своем месте, знал только свою территорию и на чужие владения не зарился. Так, видимо, полагалось и на воле. Не зря говорится в старой русской пословице: «Всяк сверчок знай свой шесток».

Как-то садок переставили на освещенное солнцем окно. Пленники тотчас же оживились, выбрались наверх и, обогревшись, стали усиленно облизывать свои лапки. Кстати, так делают и многие кузнечики, только зачем — никто не знает. После солнечных ванн трубачики всю ночь напролет распевали громкими голосами. С тех пор стало правилом греть их на окне.

У трубачиков был строгий распорядок. Свои концерты они начинали ровно в девять часов вечера. Искусственный свет в этом отсчете времени не имел значения. Трубачики были пунктуальны, даже если окна закрывались шторами, и зажигался свет. Чувство времени у них было развито необычайно. Они обладали какими-то таинственными внутренними часами.

Мы все привыкли к такому распорядку дня питомцев, и нередко, бывало, кто-нибудь, услышав трели, удивлялся:

— Неужели уже девять часов? — Или недоумевал: — Что-то долго не поют сверчки сегодня, неужели еще нет девяти?

Как-то вечером я вздумал сверчков прогреть электрической лампочкой. Неутомимые музыканты прервали свои песни, забрались повыше, ближе к теплу и, размахивая длинными усиками, принялись за любимое занятие — облизывание лапок. И после этого перестали петь. Молчание было упорным и продолжалось три дня. Что случилось с моими пленниками?

Видимо, ночной прогрев сбил весь ритм их жизни, разладил механизм внутренних часов. Ведь теплу полагалось быть только днем.

Наступала осень. Стали прохладнее ночи. Сверчки с каждым днем пели все реже и тише. Вот замолк один, потом другой. Но третий, самый звонкий, все еще продолжал весело и громко распевать песни.

Пожелтели на деревьях листья и, опав на землю, зашуршали под ногами прохожих. Утрами на землю ложился тонкий белый иней. В пустыне свистел холодный ветер, приподнимая с сухой земли столбы пыли, и гнал перекати-поле. Все трубачики давно закончили свои жизненные дела и погибли, оставив зимовать яички. А мой музыкант не сдавался, и нежная трель колокольчика неслась ночами из проволочного садка. Замолк он неожиданно 29 октября, за день до непогоды, туманов, дождей и первого снега. Спрятался в самую гущу травы и уснул. И сразу в квартире стало как-то пусто, не хватало трубачика и его веселых песен.

Утопленники

Прохладное утро с легким освежающим ветром промелькнуло, как всегда, быстро. Исчезли в ущелье тени, показалось солнце, наступил зной. Красные скалы, черный щебень и сухая земля, едва прикрытая мертвыми травами, быстро стали горячими.

В узкой полоске густых тростников бежит ручей. Здесь можно устроиться на день. Вот только некуда деваться от скрипучих криков цикад. Их масса. Всюду сидят эти шумные создания, без конца скрипят и скрипят. Вся земля изрешечена их норками, везде на ней валяются пустые шкурки личинок, навсегда покинувших свои подземные жилища юности. Может быть, уехать от этого места подальше? Но вокруг на десятки километров мертвая жаркая пустыня, поэтому очень трудно расстаться с ручейком в тростниках.

Медленно, как тяжелый сон, проходит жаркий день, ничего не оставляет в памяти. Наконец, в ущелье ложатся глубокие тени, за скалы скрывается солнце. Веет прохладой. На душе отрадно. И не только оттого, что уже не струится по телу пот и хочется пить, а потому, что прекратился этот ужасный крик цикад, сверлящий мозг.

Вместе с прохладой на горы опускается удивительная тишина. Отчетливо слышен далекий крик горной куропатки, легкий шепот тростника, нежный шорох крыльев стрекоз. Мимо, извивающейся лентой, поползли муравьи-жнецы. Каждый труженик уже тащит семечко тюльпана. Но когда потемнели красные горы, потухли облака, и опустились сумерки, на каменистой осыпи раздалась робкая и нежная трель сверчка-трубачика. Она повторилась с осыпи на противоположной стороне ущелья, в перекличку быстро включились еще певцы, и через несколько минут зазвучал хор тысячи азартных певцов. На смену дневным музыкантам пришли ночные. И ничего не осталось от тишины.

Я брожу с фонарем в темноте по горам, слушаю песню многоголосого хора. Но неожиданно возле меня все смолкает. Необыкновенно чуткие сверчки тотчас же прерывают песни при моем приближении. Как теперь найти их в каменистых осыпях сложнейшего лабиринта ходов между камнями.

За многие годы путешествий в душные летние ночи, проведенные в пустыне, когда все звенело от песен кузнечиков и сверчков, ни один певец не отваживался подавать голос вблизи бивака. Кузнечики и сверчки, очевидно, отлично чувствовали издалека присутствие даже спящего человека. Вокруг нас всегда существовала мертвая зона, которая простиралась на 50–100 метров. Лишь один раз вблизи палатки устроился сверчок. Его голос казался таким громким, что пришлось выбираться из спального мешка, чтобы прогнать непрошеного солиста.

В одном из зарубежных журналов как-то появилось сообщение о том, что кузнечики способны воспринимать ничтожнейшие колебания почвы, равные диаметру нескольких молекул. Кузнечики и сверчки пустыни тоже обладали этими удивительными качествами.

После жаркого дня небо покрылось облаками, и ночь выдалась жаркой и душной. Песни сверчков гремели над темными горами. Только под утро ушли тучи, стало прохладно, и смолкли наши истязатели. Я не пытался их разыскивать. Но кто бы мог подумать, что случай поможет мне завладеть десятком сверчков. Впрочем, помог не случай, а автомобили.

Ущелье Чулак-Джигде, где мы остановились, было «проходным», через него изредка проезжали автомашины из приилийской пустыни на плоскогорье. В нескольких метрах дорога пересекала сухое русло горного ручейка. Пробегая по тростниковым зарослям, он уходил под землю. Но ночью вода добиралась до дороги и здесь, на уплотненной машинами земле, собиралась тремя небольшими лужами. В одной из них плавали забавные сверчки-утопленники с прозрачными крылышками. Были среди них и самки, и самцы. Многих из них замело илом и раздавило колесами машин. С интересом я разглядывал незнакомцев. Так вот вы какие, неуловимые. Как же вы попали в воду?

Лужа как раз лежала на прямой линии между двумя каменистыми осыпями. Здесь проходила их невидимая и каким-то способом помеченная дорога, по ней, перекликаясь музыкальными сигналами, сверчки наведывались друг к другу. Предположение казалось невероятным. Но тогда почему в двух таких же лужах утопленников не было.

На следующий день из той же лужи я вытащил еще несколько утопленников.

Бедные сверчки! Жители сухих пустынных гор, они были совершенно беспомощны в воде.

Неуловимый воришка

Приходит время, когда непомерно жадная к еде самка ядовитого паука каракурта становится вялой и равнодушной к окружающему. Ее матово-черное брюшко делается большим, почти круглым, и слегка лоснится. Наступает пора откладывать яйца. Обычно, в утренние часы самка внезапно оживляется. Полная и грузная она ползает по своим беспорядочно раскиданным тенетам, протягивает в логове новые нити, убирает старые. Затем паук начинает еще больше торопиться, выплетает маленький конический колпачок, быстро-быстро перебирает задними ногами, подхватывает ими паутинную пряжу, выходящую из сосочков на конце брюшка, прикрепляет к нему комок рыхлой паутины. Потом прижимается к рыхлой паутине и замирает. Из конца брюшка показывается тягучая оранжево-красная жидкость с плавающими в ней яйцами. Размером с фасолину она повисает в рыхлой паутине. Тогда вновь начинаются энергичные движения ногами, и спешно накладываются нити. Постепенно появляются контуры белого шарика, сквозь тонкие стенки которого еще некоторое время просвечивает его содержимое. Наконец, оболочка кокона становится плотной, непрозрачной, и домик для потомства готов. Тогда паук осторожно перемещает его в самое укромное и темное место логова, где и подвешивает к потолку рядом с коконами, изготовленными ранее.

Вытащим кокон из логова. Разрежем ножницами его оболочку. Тягучая жидкость, в которой плавали яйца, высохла. Из кокона тотчас же высыпаются оранжевые яички и, подпрыгивая, как мячики, раскатываются во все стороны.

В каждом коконе может быть от семидесяти до шестисот паучьих яиц, а всего одна самка каракурта способна произвести на свет несколько тысяч пауков. Вот это плодовитость!

В течение нескольких лет я долго и кропотливо изучал врагов каракурта и познакомился с ними. Среди них оказались и изумительно быстрые, отчаянные охотницы осы-помпилы, поражающие пауков жалом прямо в мозг, и целая компания чудесных наездников, истребляющих яйца каракурта, и какой-то воришка, таскающий яйца из коконов. Все они были разгаданы и, по мере возможности, их жизнь изучена. Только один воришка оставался неуловимым.

Он обладал острыми челюстями, так как умел ловко прогрызать кокон и опустошать его содержимое. Проделывал в них окошки всегда снизу, чтобы легче высыпать яйца. Видимо, он боялся каракурта, потому что в первую очередь грабил те коконы, хозяева которых почему-либо погибли или исчезли. Он, видимо, был очень ловок, так как мог, не запутавшись в тенетах, неслышно проникать в логово чуткого паука и, когда нужно, быстро убегал. Он не был большим, иначе не смог бы пробираться успешно между густыми нитями, но и не маленьким, так как сразу съедал содержимое всего кокона. К добыче своей он был очень жаден, всегда подбирал все яички, выкатившиеся из кокона.

Вот только с обонянием у воришки было не совсем хорошо. Он не мог отличить свежеприготовленные коконы с яйцами от старых, в которых уже были маленькие пауки. А паучков он не любил и, вскрыв кокон с ними, тотчас же его бросал. Поэтому воришка всегда делал лишнюю работу, прогрызая много коконов с паучками, прежде чем добирался до лакомых яиц. Впрочем, и этим он наносил большой вред каракуртам. Из разрезанного кокона паучки выбирались наружу. Им же полагалось зимовать в коконах, принимаясь за самостоятельную жизнь только весной. Паучки, покинувшие свое жилище, приготовленное заботливой матерью, погибали.

Была еще одна особенность поведения воришки. Он начинал свой разбой не в то время, когда каракурты принимались готовить коконы, а с некоторым запозданием, в конце лета. В общем, поедатель яиц оказался отчаянным врагом каракурта, а для меня — большой загадкой. Никак не удавалось его поймать или хотя бы взглянуть на него. Сколько было пересмотрено жилищ каракурта, сколько перебрано ограбленных коконов. Неуловимый воришка не попадался.

Очень было обидно, узнав многое о нем, не повидать его самого. Быть может, это воровство было роковым, и с похитителем яиц всегда свирепо расправлялись? Ведь каких только трупов не висело на паутинных тенетах вокруг логова паука-разбойника! Здесь были самые разнообразные кобылки, жуки, уховертки и даже фаланги и скорпионы. Все, кто забредал в тенета черного хищника, уже не выбирались оттуда.

Прошло несколько лет. Неуловимый воришка был забыт, о ядовитом пауке была написана и опубликована большая монография, и изучение каракурта оставлено. Как-то, путешествуя по пустыне, привелось случайно набрести на большую колонию каракуртов. Был конец лета. Как всегда ослепительно ярко светило солнце. Стояли жаркие дни и прохладные ночи. Утрами становилось холодно, и каракурты сидели в своих логовах вялые и неподвижные. Тогда и вспомнился поедатель яиц каракурта, мелькнула простая догадка: не прохладными ли утрами выходит он на свой опасный промысел?

Догадка представлялась настолько правдоподобной, что я, ожидая утро, не мог уснуть, ночь показалась очень долгой. Едва забрезжил рассвет, как я отправился на поиски.

Под косыми лучами солнца паутинные нити тенет каракурта искрятся серебристыми линиями, выдавая их жилища и облегчая поиски. Я осторожно раздвигаю логовище и тщательно осматриваю его закоулки. Вот прогрызенные коконы и сонный каракурт… Что-то темное мелькнуло и выскочило наружу, проскочив мимо моего лица. Обидно, что не было никого рядом.

Вновь продолжаю поиски. Опять что-то темное пулей вылетело из логова каракурта. Шлепая ладонями по земле, я гоняюсь за незнакомцем. Наконец, радость: поймал!

Не верится, что сейчас так просто откроется тайна. Только бы не упустить! Открываю один палец, другой… Мелькнули шустрые тонкие усики, показалась коричневая лапка, светлое крылышко и, наконец, из-под ладони извлекается… сверчок! Самый настоящий двупятнистый сверчок Grillus bimaculatus, обитатель южных степей, неутомимый музыкант, песни которого звенят в пустыне все ночи напролет.

Он ли поедает яйца каракурта? Может быть, все это случайность, и неуловимый воришка опять остался неразгаданным?

Я помещаю сверчка в просторную стеклянную банку, кладу туда дерн, камешек-укрытие, несколько травинок и пару свежевыплетенных коконов каракурта с оранжевыми яйцами. Наступает вечер. В банке раздаются щелчки прыжков, потом все смолкает. Когда в пустыне начинают петь сверчки, наш пленник отвечает им своей песней из стеклянной банки.

Утром сверчка не видно, но тонкие шустрые усики настороженно выглядывают из-под камешка. Оба кокона каракурта пусты и зияют аккуратно прогрызенными дырками. Наконец-то неуловимый воришка оказался разгаданным!

Поразительно, как у сверчка установился столь сложный навык охоты за коконами, принадлежащими такому опасному хищнику, как каракурт? Можно найти массу подобных примеров среди животных. Отработка навыков происходила в течение длительного времени, превратив их постепенно в незыблемый инстинкт, поражающий своей органической целесообразностью. Формирование даже самого простого инстинкта прошло длинный путь эволюции. Мне думается, что в описанном здесь случае сверчку помогли осы-аммофилы, парализующие паука, чтобы отложить на него своих личинок (см. очерк «Камбас»). Уничтожая каракурта, они оставляли без защиты его коконы, чем и стали пользоваться вездесущие пятнистые сверчки, занимающиеся этим ремеслом только в прохладные осенние утренники.

Тесно взаимосвязаны и сложны отношения между живыми существами в природе. Заканчивая свой очерк о неуловимом воришке, хочу провести параллель между его жизнью и жизнью человека. Всем хорошо известно, что каждый вид животного и растения на земном шаре занимает определенную географическую территорию, называемую ареалом. На ней сформировалось его развитие, эволюция. Ареал каракурта гораздо меньше ареала двупятнистого сверчка. Весьма вероятно, что постепенно изменяя поведение и приспосабливаясь к искусству поедания яиц паука путем естественного в природе отбора, сверчок приобрел какие-то мелкие, но отчетливые черты строения тела. Это могли быть более острые челюсти, столь необходимые для разрезания плотной оболочки кокона каракурта, крепкие на ногах щетинки, нужные для успешного передвижения по паутинным тенетам, и, может быть, что-то еще, не говоря уже об особенностях его поведения. Если сравнить строение сверчка, обитателя ареала каракурта, и сверчка, живущего за пределами этого, то, возможно, будут найдены различия между ними настолько ясные, что сверчка, врага каракурта, можно будет выделить в особенный вид, и он получит другое латинское видовое название.

Все рассказанное может показаться мелочью, на которую не стоит обращать внимание. Но подчас открытие той или иной истины служит толчком для других открытий, имеющих громадное теоретическое и практическое значение. Сверчок приспособился к истреблению яиц каракурта изменяя свое поведение, за которым последовали изменения особенностей формы его тела. То есть, поведение, его изменчивость обладает громадным значением, являясь мощным фактором эволюции органической жизни.

Впервые на эту особенность обратил внимание отечественный ученый Северцов еще в начале прошлого столетия, но он не развил свое открытие в достаточной мере и не обратил на него внимания научной общественности мира. Я, натуралист-наблюдатель, убедился, что открытие Северцова имеет громадное и принципиальное значение, и, изучая каракурта, продемонстрировал серией примеров значение поведения в эволюции органического мира. К большому сожалению, мои рьяные недоброжелатели в Казахской Академии наук не только не допустили публикацию моей большой монографии о каракурте, но также и статьи под названием «Поведение как фактор эволюции органического мира». Ее пришлось опубликовать в соседней республике Киргизии (Известия Киргизской Академии наук, № 1, Фрунзе. 1955 год). Это сообщение, являющееся дополнением к теории Ч. Дарвина, косвенно касается и такого сложного вопроса, как эволюция человека и его судьбы. (П. Мариковский, «Во власти инстинктов», Алматы, 2001.)

Песни сверчков

Капчагай — изумительное по красоте ущелье. Красные, черные, желтые скалы громоздятся одна за другой, далеко и глубоко внизу в пропасти между ними спокойно катит свои мутные желтые воды река пустыни Или. В природе сейчас царит ликование. Пыльную и голую землю, исстрадавшуюся за засушливые прошлые годы, сейчас не узнать. За две недели весны с нею произошло чудо. После нескольких теплых дней и весенних дождей она преобразилась, покрылась зеленой травой, украсилась желтыми и синими пятнами цветов. Всюду бродят медлительные черепахи. В небе неумолчно славят весну жаворонки. Воздух свеж, ароматен и чист. Далеко на горизонте виднеются снежные вершины Тянь-Шаня. Короткая и счастливая пора пустыни!

Я путешествую на машине по ровному зеленому и цветущему плоскогорью Карой вдоль обрывов, ведущих в Капчагай, ищу съезд к реке. Но все они заброшены, непроходимы. Вот, наконец, находится хороший спуск, и мы у воды, среди буйства зелени. Противоположная, левая сторона реки пологая, холмистая, покрытая яркими красными пятнами. Это расцвели маки. На нашей стороне они только начинают появляться.

У высоких красных скал находится живописное место для бивака. Незаметно проходит день. Наступает вечер. Смолкают визгливые пустельги. Не слышно нежного переговора галок. Закончили монотонные песни удоды. Прошуршала крыльями стайка розовых скворцов. На лету крикнула выпь, и все смолкло. Затих легкий ветер. Померкла заря. Наступила удивительная тишина пустыни. И тогда с противоположного левого берега донеслись звуки дружного хора сверчков, самых первых музыкантов среди насекомых. Сущность их дружной спевки, музыкального разговора до сих пор остается неясной.

— Странно! Почему сверчки пели только на левом берегу реки? — задаю я утром вопрос своим спутникам. — Ведь на нашей, правой стороне ни один не откликнулся.

— Что тут странного! — возразили мне. — На левом берегу реки другие растения, другая природа.

— Почему другая? — не соглашаюсь я. — Все те же маки, полынь, карагана, песок, солончак, камень, глина да река.

Я думаю, что левый берег смотрит на юго-восток, сильнее прогревается солнцем, весна на несколько дней шагает там раньше, чем на нашем северо-западном берегу. Пройдет несколько дней, и правый берег тоже зазвенит голосами неутомимых ночных музыкантов пустыни.

Поднимаясь обратно на плоскогорье из ущелья, мы видим, как и на нашем правом берегу зарделись красные пятна маков. Жаль, что мы уезжаем. Сегодня здесь тоже запоют сверчки.

Сверчковая трагедия

Название этого очерка может показаться странным. Какая может быть трагедия у сверчков? И, тем не менее, она есть, и я расскажу о том, как эти милые насекомые страдают от случайного соприкосновения с человеческими делами. Об этом раньше никто не знал…

Вспоминается далекое детство. Маленькая станция железной дороги в Хабаровском крае. Приснился сон. Я просыпаюсь в страхе. Вслушиваюсь в ночную тишину. В доме все давно спят. За окном блестит луна и на белой стене рисует переплет рамы. На стеклах сверкают узоры мороза. Тихо. Только из кухни раздается прекрасное пение сверчка. Оно успокаивает. Под мерное стрекотание путаются мысли. Хочется спать…

Нам, малышам, не терпелось узнать, как сверчки живут под печкой. Но они такие осторожные. Только один раз попался в таз и утром, застигнутый врасплох, стал резво подпрыгивать, пытаясь выбраться из заточения. С интересом мы разглядывали пленника. Казалось, у него при себе должна быть маленькая скрипка или дудочка. Но куда он ее прятал?

Другое воспоминание немногим более чем через четверть века после первого. Зима сурового 1942 года. Воинский эшелон, долгая сибирская дорога от города Хабаровска и остановка на станции Ушумун. Ночь, на небе сверкают яркие звезды, трещит сорокаградусный мороз. Эшелон въезжает на обширную территорию санпропускника. Я первым вхожу в душевую — громадный зал с многочисленными маленькими кабинами. В душевой тепло, влажно и… громким хором льется дружная песня сверчков. Забылась зима, почудилась обширная южная степь со звонкими песнями маленьких музыкантов. У многих из нас, наверное, запечатлелось в памяти какое-нибудь воспоминание, связанное с песнями сверчков.

Некоторые народы ценят пение сверчков и лелеют самих исполнителей. Их еще и сейчас кое-где разводят в Италии. Большими любителями пения сверчков являются народы Дальнего Востока. Здесь накоплен богатый и ныне утрачиваемый опыт воспитания этих насекомых в неволе. Раньше в Китае поздним летом устраивалось что-то вроде фестивалей по прослушиванию сверчковых песен. Во многих домах висели на стенках клетки со сверчками, а отправляющийся в путешествие путник в числе дорожных вещей захватывал с собою и сверчка. В 1945 году, когда закончилась война против японской Квантунской армии, в Маньчжурии я видел в вагоне пассажирского поезда старичка-китайца, отправившегося проведать своих родных, рядом с ним на скамейке в клеточке распевал сверчок.

Сверчков специально разводили в отведенных для этой цели комнатах, достигая в этом деле большого умения, основанного на тонком знании образа жизни этих насекомых. В Пекине летом появлялись на улицах торговцы сверчками. В конце августа из города Ичжоу привозили особенных сверчков под названием «цзинь чжунер» (золотые колокольчики), прозванных так за очень приятное и мелодичное пение.

Сверчков содержали в специальных глиняных горшках, украшенных самыми различными способами, их инкрустировали слоновой костью, гравировали. Сосуды для сверчков являлись предметом изощренного искусства. В пекинском музее «Гугун» еще недавно имелась большая коллекция, собранная в период царствования Юн-Лэ в 1403–1424 годах. Раньше в деревнях России дом без сверчков не считался счастливым. Сверчки всегда охотно заселяли жилище человека, не заставляя себя ждать. Не случайно говорилось в народной пословице: «В новый дом сверчки перебираются раньше хозяина» или: «Была бы изба, а сверчки найдутся». Зимой во время посиделок в долгие зимние вечера под пение сверчков велись длинные и неторопливые разговоры, рассказывались былины, сказания, сказки. Сверчки считались неотъемлемыми спутниками уюта, покоя и сердечных добрососедских отношений.

В деревенской тишине пение сверчка кажется особенно звонким. «Невелик сверчок, да звонко поет», — говорится в народной пословице. Да и само пение навевало душевный покой, а исполнители казались веселыми и жизнерадостными. «Веселый, словно сверчок», — говорили про счастливых людей. Перекликаясь всю ночь напролет, сверчки под злое завывание метели будили отрадные воспоминания о прошедшем лете, неугасимой жизни, неизменном и близком пробуждении природы.

Сверчки поселяются в жилище человека только на зиму. Летом они — вольные жители поля. В жилье питаются ничтожными крохами, оброненными на пол. Сверчки скрытны, пугливы и не попадаются на глаза человеку, никому не мешают, ничему не вредят, поют исправно и прилежно ночами, услаждая слух, — одним словом, скромные и крошечные музыканты. Я всегда думал, что, наверное, сверчкам хорошо переживать лютую зиму в теплом жилище человека, и человек для них друг.

К весне веселые музыканты наших жилищ почему-то смолкают. Вспоминается короткое, но выразительное стихотворение Мары Гриезане.

Так почему же сверчки перестают петь до пробуждения природы? Об этом никто не задумывался.

Институт защиты растений Казахстана — большое, светлое и просторное современное здание, построенное на краю города. Вокруг поля, сады, экспериментальные посевы, масса насекомых. Летними вечерами — громкий хор сверчков. Наступает осень. Желтеют поля, опадают листья с деревьев, насекомые спешат спрятаться на зиму. В это время нет взрослых сверчков, все их племя представлено малышками, шустрыми, длинноусыми, головастыми, с едва заметными зачатками крыльев. Они тоже прячутся во всевозможные укрытия. Многие из них случайно забираются в здание института. В лаборатории я часто вижу их шустрые усики, высовывающиеся из случайной щелки, или замечаю быстрый скок на средину комнаты и поспешное бегство обратно.

Наступает зима. Сверчки забрались под батареи центрального отопления. Там, как летом, тепло и даже жарко. Сверчки растут, и вот раздается первая звонкая трель, ей вторит вторая, третья, и в большом опустевшем на ночь здании звучит сверчковый хор.

Я подбрасываю в дальний угол лаборатории для сверчков еду: крошки хлеба, кусочки сыра. Ставлю плошку с водой или с молоком. Невидимые музыканты охотно посещают комнату. Они нашли в нее лаз не только через щель под дверью, но и по системе вентиляционных ходов, по щелям возле труб отопления. Но поют в ней только два музыканта в строго определенных местах, своих собственных, наверное, отвоеванных в борьбе с соплеменниками. Остальные забредают сюда только как в столовую. Видимо, каждый имеет свою собственную обитель, участок, на котором и разыгрывает трели. Между певцами бродят привлеченные серенадами самочки. Песни сверчков — сложный свадебный ритуал. Они и перекличка, и обозначение своей территории, и призыв к борьбе, и приглашение на спевку, и многое другое.

Я с интересом слежу за моими квартирантами и задумываюсь об их судьбе. Дело в том, что каждое насекомое в течение длительной эволюции приспособилось проводить зиму в определенной стадии развития: яичком, личинкой или взрослым. Сверчки в природе уходят на зиму молоденькими, в половину меньше взрослых. Вот почему ранней весной в поле еще не услышать их жизнерадостных песен.

Взрослые сверчки появляются только в конце весны или даже в начале лета.

Подавляющее большинство насекомых впадают зимой в так называемую диапаузу, наследственно обусловленную спячку. Эта спячка может прерваться по прошествии строго отведенного для этого времени. У сверчков нет диапаузы. Попав на зиму в теплое помещение, они, будто летом, продолжают развиваться.

Прошли самые долгие зимние ночи — пора сверчковых песен. Стали длиннее дни. Ласковее греют лучи солнца, заглядывающего в окна лаборатории. Наступил март — весна света. Что же стало со сверчками? Что-то неладное творится с самочками. Их стройный яйцеклад, похожий на шпагу, не узнать. Вместо него — несколько торчащих в разные стороны волосинок. Самки не нашли привычную влажную землю, чтобы отложить в нее яички, и поранили яйцеклады о паркет, цементный пол и железобетонные перекрытия. Разбросанные по щелям здания яички высохли. Меньше стало их кавалеров, и не столь звучны и мелодичны их песни. Вскоре я нахожу в укромных местах здания их высохшие трупики.

Приходит весна. Маленькие музыканты исчезли. Они не дожили до весны — поры своих песен. Человеческое жилище оказалось для них обманным. Не стоило в него забираться на зиму. Теперь мне стало известно, что оно — причина сверчковой трагедии. Сверчки замолчали совсем не потому, что бездельники, как шутливо их окрестила Мара Гриезане в своем стихотворении. Жаль бедных прыгунчиков, услаждавших наш слух песнями всю долгую зиму, жаль, что веками установившиеся правила их жизни так неладно сошлись с обычаями человека. Может быть, нужно им помочь? Сверчков нетрудно разводить в неволе. Мне не раз удавалось это делать, хлопоты по содержанию в неволе маленьких певцов окупались с лихвой. Но сейчас в мире изобилия музыки вряд ли кого привлекут милые сверчковые песни. Разве только тех, кто сохранил в себе близость к природе, и искренне ее любит.

Слегка грубовато, но правдиво сказал известный писатель В. А. Солоухин: «Мы обожрались музыкой!»

Одинокий музыкант

Сверчки очень осторожные насекомые. Они отлично ощущают приближение врага по ничтожному сотрясению почвы и вовремя прерывают свои песни. Попробуйте подобраться к поющему в пустыне солончаковому сверчку. Если будете передвигаться очень тихо и только во время стрекотания, он подпустит на три-четыре метра. Но не более. И замолкнет. Тогда состязайтесь с ним в терпении, если только есть время. Если даже вы будете долго стоять на месте без движения, песня не будет продолжена. Степной музыкант ощущает присутствие человека то ли по ничтожному колебанию его тела, то ли по биению сердца, передающемуся через землю, то ли еще по чему-либо.

Не всегда легко определить по звуку и направление, где затаился певец. В ночной тишине кажется, будто песня звучит отовсюду: в этой особенности заключен какой-то секрет звучания сверчковой песни. Особенно трудно определить, где сидит поющее насекомое, если вокруг, хотя и далеко, поют другие сверчки. Их песни всегда согласованны, коллективны, представляют собой хорошо слаженный оркестр звуковой сигнализации.

Вот состязание закончено. Вы побеждены. У вас меньше терпения и свободного времени. Но десяток шагов назад — и вновь на прежнем месте из-под кустика раздается громкая победоносная песня осторожного певца пустынных просторов.

Как-то вечером в городе услышал под окном своей квартиры пение пустынного сверчка. Оно было таким неожиданным и прекрасным, что вначале я себе не поверил, подумал, что так зашумел холодильник, или в цоколе электрической лампочки нет контакта, и пробивает искра, или что-либо другое.

Но в комнату проникали звуки настоящей песни. Музыкант сидел где-то близко, не обращая внимания на то, как мимо гурьбой носились дети, проехал мотоциклист, о чем-то громко спорили соседки. Пение его было ясным, громким и удивительно чистым. Будто он старался заглушить хаос несущихся отовсюду звуков и вступил с ними в единоборство, призывая своих соотечественников к переговорам и к общению.

Не знаю, как сверчок очутился на крохотной клумбочке цветов почти в центре большого города, как уцелел от ядовитых веществ, которыми, как всегда, бессмысленно поливались деревья и сады от насекомых.

Я без труда подошел к нему почти вплотную. Сверчок не заметил меня, не обратил внимания, не прервал стрекотания.

Собака Зорька, большая умница, тоже услышала сверчка и, подражая хозяину, подобралась к клумбе, вытянулась стрункой, подняла переднюю лапку, застыла, искоса поглядывая одним глазом в мою сторону. Она не знала, что это такое, зверь, птица или не стоящая внимания козявка. А, может быть, и знала, но решила мне оказать помощь. Потом не выдержала, сунула нос в траву. Сверчок умолк, но ненадолго.

Разве дети пройдут мимо того, на что обратил внимание взрослый. Собрались толпой и так же, как и я, стали слушать крошечного солиста. Маленькая девочка стала командовать:

— Коля, замолчи, не сопи носом. Из-за тебя петь перестанет!

Звонкие трели неожиданного жителя цветочной клумбы продолжались четыре ночи. Иногда они слышались сквозь сон, и тогда чудилось, будто вокруг простираются опаленные солнцем горы пустыни, а отблески уличных фонарей на стеклянных дверках книжных шкафов — большие и яркие звезды на высоком и темном небе.

На пятую ночь сверчок умолк. Исчез. Ушел в пустыню к таким же, как он сам, от городского шума. Ушел еще для того, чтобы быть вместе с такими же, как он. Так я объяснил детям исчезновение нашего солиста. Но я говорил неправду. От города до пустыни очень далеко. Причина же исчезновения была проще. Рано утром дворник, поливая асфальт, направил на клумбу такую сильную струю воды, что даже помял цветы. Наверное, от этого и погиб наш милый музыкант. Впрочем, может быть, и не только в этом было дело.

Охотник за охотником

Очень подвижная, сильная, черная с темными пятнами на концах крыльев оса-сфекс разыскала солончакового сверчка, славящегося своей необыкновенно мелодичной песней, ударом жала с капелькой яда парализовала его и, беспомощного и неподвижного, поволокла по яркому от белой соли солончаку, чтобы спрятать в норку. В это время мы трое, стоя на коленях и склонив книзу головы, сгрудились возле раскапываемой норки, судя по всему принадлежавшей тоже солончаковому сверчку. Видимо, это место было хорошо известно черной охотнице, ранее ею обследовано, так как неожиданное появление трех фигур привело ее в замешательство, хотя вначале, ничего не подозревая, она взобралась со своей ношей на спину одного из нас.

Оса, охотница за сверчками, была неизвестна, поэтому, оставив свои дела и массу разбросанных вещей, я бросился преследовать незнакомку. На наши возгласы тотчас же выскочил из-под машины фокстерьер Кирюшка, куда он спрятался от несносной жары. Собака быстро сообразила, где находится предмет нашего внимания, и чуть было не испортила все дела своим чрезмерным любопытством. Пришлось ее привязать на поводок.

Между тем оса после недолгой заминки свободно и непринужденно потащила свою добычу ловкими и довольно большими прыжками. Она волокла его, схватив челюстями за голову и расположив туловище книзу спиной между своими ногами. Сперва она промчалась от места нашей с нею встречи метров десять почти по прямой линии, затем стала описывать широкие зигзаги из стороны в сторону, будто разыскивая что-то потерянное. Наконец, решительно повернула в обратном направлении. Иногда, оставив свою добычу на несколько секунд, оса заскакивала на растения, как будто бы ради того, чтобы осмотреться или принять решение о направлении дальнейшего движения. Ловкость и неистощимый запас энергии осы были изумительны.

Вскоре оса примчалась к месту нашей раскопки и здесь на чистой и ровной площадке юркнула в норку, утащив за собою и бездыханное тельце сверчка.

Дальнейшие ее дела были ясны. В норке оса отложит на сверчка яичко, зароет его в каморке и, закончив заботу о своей детке, отправится на очередной охотничий подвиг. Таков порядок действий сфексов. Мы предоставили ей возможность заканчивать ее дела. Для того чтобы изловить предмет нашего внимания для дальнейшего определения вида, мы водрузили над норкой полулитровую стеклянную банку и отправились продолжать прерванную раскопку.

Но случаю было угодно приготовить другой сюрприз. В стороне от нашей раскопки появилась другая оса с такою же добычей. Она, так же, как и первая, волокла самца-сверчка. Обычай был неплохой! Для процветания сверчкового общества истребление мужской части населения не столь губительно, как потеря самок-производительниц. От количества сверчков зависело и благополучие специализированных на них охотников ос-сфексов.

Пришлось опять оставить раскопку. Новая незнакомка озадачила своим странным поведением. Она недолго тащила свою ношу, задержалась в ямке возле солянок и начала старательно массировать челюстями голову бездыханной добычи. Иногда она прерывала это непонятное занятие и, обежав вокруг сверчка, вновь принималась за что-то, похожее на пассы гипнотизера. Может быть, она пыталась оторвать длинные усики, они могли мешать при переноске добычи. Но, приглядевшись, я убедился, что роскошные и длинные усики давно и аккуратно обрезаны, от них остались только коротенькие культяпки.

Но вот, наконец, кончилось загадочное представление. Оса, схватив челюстями сверчка за длинные ротовые придатки, поволокла его скачками, ловко лавируя между кустиков солянок анабазиса и татарской лебеды — единственных растений, покрывавших эту большую, белую от соли низину.

Меня стало утомлять это преследование осы с ее добычей, давала себя чувствовать и жара. Тело обливалось потом, хотелось пить, и душный влажный воздух, как нарочно, застыл. Вокруг низины на далеких желтых холмах пустыни крутились длинные белые смерчи и медленно передвигались по горизонту в одну сторону. И тогда опять произошло неожиданное.

Над сильно занятой осой в воздухе повисла небольшая серая мушка с белой серебристой полоской, разделявшей два больших красноватых глаза. Скачками прыгала оса, рывками летела над нею ее преследовательница. У мушки тоже неистощимый запас энергии, она все время продолжала свой полет и только один раз присела на несколько секунд на верхушку травинки, когда оса, попав в заросли солянок, слегка замешкалась. Так они и путешествовали около сотни метров: парализованный сверчок, черная охотница сфекс и серая охотница за охотницей мушка-тахина.

Наконец, оса направилась к норке, я едва успел изловить висевшую в воздухе мушку, почти одновременно пинцетом выхватил из норки сверчка. Оса в недоумении выскочила наружу и тоже попала в мой сачок. Счастливый своим уловом, я поспешил к банке, которой была накрыта другая норка. Но под ней было пусто.

Прошло несколько часов. Оса не показывалась наружу. Ее поведение меня озадачило. Такая быстрая, энергичная она не могла попусту тратить время. К тому же жизнь ее была скоротечна, цветков, на которых можно было бы подкрепиться нектаром, не было.

Между тем время незаметно шло, солнце склонилось к горизонту, жара исчезла, и подул легкий ветерок. Белый солончак стал совсем розовым, потом, когда солнце зашло за горизонт, и небо окрасилось красной зорькой, стал совсем синим.

Пора было кончать наблюдения над первой осой. Едва только я поднял банку, как из норки пулей выскочил черный комочек и, сверкнув крыльями, умчался вдаль. Будто оса только и ожидала, когда банка будет снята. Быть может, стекло преграждало путь поляризованному свету неба, воспринималось осой как чуждое тело и держало ее в выжидании. Ведь она ни разу не пыталась выбраться из норки.

Оказалось, что норка ранее принадлежала сверчку, ее он соорудил на время линьки. Сбоку вырытой каморки я нашел и ее пленника. Это был самец с роскошными, прозрачными, превращенными в музыкальный инструмент и негодными для полета крыльями. Он тотчас же встрепенулся, был довольно шустр, но без усов. На его груди между первой и второй парой ног лежало большое продолговатое и слегка прозрачное яичко искусной охотницы.

Наверное, охотница за сверчками оса-сфекс не столько травмировала нервное сплетение сверчка, как это якобы делают другие осы-парализаторы, сколько парализовала ядом, погружая добычу только в короткий наркоз. Было бы интересно медикам разузнать, что это за вещество.

Двухголосые солисты

Красное солнце опустилось к горизонту, быстро скрылось за ним и отразилось красной зорькой в небольшой болотистой проточке реки. Посинели далекие горы, на западе засверкала первая яркая звезда.

Мы заранее приготовили ночлег, поужинали, легли отдыхать. Над весенней пустыней еще слышны песни жаворонков. Им мало длинного дня. Крикнул несколько раз перепел. Из кустика тамариска раздалась чистая и звонкая трель сверчка-трубачика. Где-то вдали дружным хором запели на всю долгую ночь солончаковые сверчки. Им по душе только хоровое пение. Когда совсем стемнело, замолкли жаворонки, и темное южное небо разукрасилось яркими звездами, запела медведка. Ее звонкая трель понеслась над пустыней однообразным долгим и протяжным стрекотанием.

Прислушиваясь к симфонии звуков и засыпая, я различил еще один далекий и до странности знакомый звук. С Соленых озер доносилось уханье мрачной и скрытной болотной птицы-выпи.

Рано утром только одни жаворонки трепетали в небе, распевая свои несложные песни. Но они, такие обыкновенные, как-то и не улавливались слухом. Так мы к ним привыкли, что их будто и не существовало.

После завтрака, перепачкавшись в лессовой глине, я долго копаюсь, вскрывая норки муравьев. Иногда между делом улавливаю пение какого-то насекомого. Чьим бы оно могло быть? Песня несется от проточки с глинистого бережка, пронизанного ходами медведки. Она такая звонкая, как у медведки, чуть шепелявая, трескучая, хотя и в том же темпе монотонной трели. И в других местах слышна все та же мелодия. Неужели так медведка поет днем?

Медведка — родственник сверчкам. У многих сверчков дневные и ночные песни отличаются. Значит, и наша медведка двухголосая. Другого объяснения быть не может, но почему и ради чего дневная и ночная песни отличаются друг от друга?

Все же забавное насекомое медведка. Удивительно ловко она копается в почве, отлично плавает, превосходно летает и к тому же еще оказалась двухголосым солистом.

Триперстки-прыгунчики

На влажных песчаных отмелях, по берегам рек и проточек, в тугаях, приглядевшись, всюду можно заметить небольших, около пяти-шести миллиметров, темных насекомых. Они похожи и на кобылок, и на медведок, и на сверчков. Такое же продолговатое тело, округлая головка, короткие усики и мощные прыгательные ноги. Это триперстки. Такое название они получили за три длинных щетинки на лапках задних ног, образующих как бы три перста — три пальца. Вместе с кобылками, кузнечиками и сверчками триперстки образуют отряд Прямокрылых насекомых.

Триперсток мало видов. В нашей стране известен только один род с несколькими видами. Все они живут по берегам водоемов, хорошо прыгают, плавают, роются в земле, питаются растениями. Образ их жизни изучен плохо.

В урочище Бартугай у тихой проточки среди зарослей ив и лавролистного тополя, где мы остановились после путешествия по жаркой пустыне, оказалось много триперсток. Едва мы постелили на землю тент, как добрый десяток этих грациозных насекомых уселся на него и застыл, будто в ожидании дальнейших событий.

Эти малышки были очень зоркими. Стоило только приблизиться к одной из них, протянуть к ней руку, карандаш, как мгновенно срабатывали мощные задние ножки, и триперстка уносилась в неизвестном направлении. Прыжок был очень стремительным, и требовалась некоторая тренировка глаз, чтобы заметить, куда скрылось насекомое. В среднем триперстка прыгала на высоту около полуметра, описав траекторию, опускалась примерно в метре от прежнего места. Выходит, что она прыгала на высоту в сто раз длиннее своего тела, в длину же — около двухсот раз. Если бы человек обладал такими же способностями, то ему не стоило труда перепрыгивать через небоскребы высотой в двести метров; для того, чтобы преодолеть расстояние в один километр, понадобилось бы всего два прыжка.

Раздумывая о триперстках и заставляя их прыгать на тенте, я неожиданно увидел одну из них, случайно забравшуюся в эмалированную миску. Она пыталась выбраться из неожиданного плена, но каждый раз безнадежно скользила ножками и скатывалась обратно.

Терпение у триперстки оказалось отменным. Попытки вызволения из заколдованного места следовали одна за другой. Казалось, что насекомое попало в безвыходное положение, хотя и не потеряло присутствие духа. Но почему она, такая прыгучая, не могла воспользоваться своими волшебными задними ножками?

Я поднес к триперстке палец. Осторожная и бдительная триперстка мгновенно спружинила тельце, щелкнула своим безотказным приборчиком, легко и грациозно поднялась в воздух и исчезла из глаз. Какая забавная! Неужели сразу не могла догадаться. Или, быть может, подчинялась строгой традиции, принятой в ее племени: прыгать полагалось только когда грозила опасность. Все остальное время следовало ползать. Всегда не напрыгаешься! Для этого нужно немало энергии, а попусту не следует ее расходовать.

Жизнь животных строго подчинена закону экономии. Но, может быть, есть и другое объяснение. В эмалированной миске скользящей триперстке могло казаться, что она успешно передвигается вперед. Только уж слишком долго продолжалась на ее пути эта белая и гладкая поверхность.

Любители яблок

По очень крутому и затяжному подъему мы выбрались из тугаев-каньонов Чарына и оказались на обширном плато, совершенно сухом и желтом, покрытом редким и чахлым ковылем. Здесь это растение не успело выколоситься, засохло прежде времени от жаркого солнца.

Остановились остудить мотор, вспомнили про яблоки, взятые из города, и принялись за них. Место было красивое. С юга плато ограничивал невысокий хребет Кетмень. Кое-где на нем виднелись синие пятна еловых лесов. С севера темным провалом зиял глубокий каньон Чарына с зеленой полоской тугаев на дне, за ним высился пустынный хребет Турайгыр.

Только собрались тронуться в путь, как я случайно заметил возле огрызка яблока, брошенного на землю, какой-то копошащийся клубок. К огрызку яблока собрались кобылки-прусы, обсели со всех сторон, принялись жадно грызть сочную ткань. Их здесь немало. Несколько шагов сделаешь — и из-под ног, сверкая розовыми крыльями, разлетаются во все стороны целые стайки. Но кто бы мог подумать, что эти обитатели пустынь окажутся такими рьяными любителями яблок! На всех огрызках собрались компании, и к ним спешат другие. Неожиданное угощение кобылки распознают по запаху, в этом сомневаться не приходится, так как пополнение спешит к добыче только с подветренной стороны, слабое дуновение ветра разносит запах.

Хотя еда и необычна, но вкусна. Впрочем, привередничать не приходится. Кроме засохшего ковыля и скрючившегося от жары серого лишайника-пармелии, здесь больше ничего нет. И кобылки явно страдают не только от однообразия пищи, но и от жажды.

Кстати, о жажде. Может быть, кобылок привлекает не столько само по себе яблоко, сколько содержащаяся в нем влага? Проверить догадку несложно. Я наливаю в мисочку воду, отношу ее подальше от машины и ставлю на землю. Немного воды проливаю возле мисочки. Ждать долго не приходится. Вскоре к мисочке и к влажному пятнышку земли подползают кобылки, хотя возле водопоя все же не скопляется столько кобылок, сколько возле яблок. Видимо, запах тоже играет какую-то роль.

Прежде чем отправиться в путь, я бросаю последний взгляд на каньон, на голубую ленточку реки и на зеленые тугаи в окружении серо-желтой пустыни. Почему бы кобылкам ни спуститься вниз в каньон, к реке? До него не так далеко, около километра пути и двухсот метров высоты спуска. Видимо, жизненные правила кобылок не допускают дальних кочевок с мест привычных, со своей маленькой родины, где прошло их детство и юность. Но иногда, когда кобылок-прусов становится очень много, они все же начинают подчиняться закону переселения и тогда совершают массовые перелеты, собравшись стаями.

Процветающие прусы

Давно я не был в Чулакских горах и соскучился по ним. После окончания Великой Отечественной войны и демобилизации из армии вначале путешествовал по этим горам на велосипеде, потом на мотоцикле, затем на «Москвиче» первого выпуска и вот теперь, что может быть лучше, — на вездеходе-газике.

Не беда, что сейчас начало осени, что выгорела и пожелтела пустыня, и многие насекомые давным-давно впали в долгий сон и ожидают весну в виде яичек, личинок и куколок. Со мною фоторужье, поохочусь с ним на диких козлов, горных куропаток да джейранов. В машине кроме меня еще постоянный спутник — фокстерьер Кирюшка.

Горы Чулак недалеко от Алма-Аты, до них немного более ста километров, поэтому, выехав утром из города, днем я уже очутился в суровой каменистой Прямой щели. Вокруг на многие километры нет ни поселений, ни людей.

Но моя охота оказалась на редкость неудачной. Фокстерьер, еще не видя козлов и джейранов, но, улавливая их запах, начинал громко завывать, звери пугались, и мне оставалось видеть только их далекие силуэты. Никакими уговорами или приказаниями прекратить концерты моего друга не удавалось.

И насекомых в горах не было, не считая кобылок пустынных прусов (Calliptamus barbarus). Их было великое множество. Они ползали по земле, взбирались на сухие травинки, глодали высохшие листики. Маленькие и тщедушные самцы заняты бесконечными поисками своих грузных подруг. Прусы прыгали из-под ног во все стороны, сверкая на лету нежно-розовыми крыльями, и некоторые из них, поддавшись панике и, не распознав, откуда грозит опасность, мчались на меня, чувствительно стукая своими увесистыми и шершавыми телами. Раза два я был наказан за нарушение их мирной жизни болезненными ударами в лицо. Для горных куропаток-кекликов прусы — отличная пожива, и они стайками бродили по горам, склевывая их и набивая ими свои зобы и кишечники.

Непонятно, зачем многие кобылки сидели на травинках неподвижно, будто греясь на солнышке. Ранним утром такое поведение было бы оправданным: ночи становились прохладными, и солнце медленно разогревало остывшую за ночь землю. Кобылкам же тепло необходимо ради прогрева созревающих в брюшке яиц. Но почему они торчали на травинках и днем, когда земля становилась горячей? Может быть потому, что над землей безопасней?

Дорога идет под уклон, в открывшейся передо мною ложбинке видны густые травы и кустики розовой курчавки. Надо остановиться, посмотреть заросли растений. Мотор выключен, в тени машины оказывается несколько кобылок, сидящих на травинках. Некоторое время они неподвижны, но потом начинают беспокоиться. Им не нравится тень, они, не спеша, перебираются на солнце. Значит, оно необходимо. Быть может, важно не столько тепло, сколько ультрафиолетовые лучи, они помогают изгонять из тела недуги, вызываемые грибками, бактериями и вирусами.

Прусы обходятся без воды, поэтому так легко уживаются в пустыне. Но когда я добрался до ручья, то их здесь оказалось неимоверное количество. Видимо, с водою все же жить легче, чем без нее. Таков, к примеру, другой обитатель пустыни — заяц-толай. Он превосходно обходится в пустыне без воды, но вблизи рек и озер становится самым настоящим водохлебом.

Кобылки-прусы не такие, как все. Почему-то природа лишила их умения распевать и подавать таким образом друг другу звуковые сигналы. В брачных делах музыкальные способности имеют большое значение. С помощью звуков кобылки разыскивают друг друга, сообщают о своих намерениях, одним словом, общаются между собой. А эта кобылка нема, возможно, и туга на ухо, нет на ее ногах и шипиков, которыми полагается цеплять музыкальный инструмент.

Приглядываюсь к прусам. Как же они разыскивают друг друга? Маленькие самцы очень шустрые, проворные и энергичные. Их забота — искать подруг. И когда из-под ног, опасаясь быть раздавленной, взлетает самка, за нею тотчас же увязывается самец и садится на землю рядышком с нею. Самцы будто ждут таких взлетов, и, очевидно, самкам, жаждущим встречи, достаточно только взлететь в воздух, чтобы обратить на себя внимание. Как все просто и не нужно никаких песен. Но только там, где много своих. Но отличить самку, которая взлетает перед идущим крупным животным, опасаясь попасть под его ноги, от самки, привлекающей внимание, самцы не умеют. Не только взлетающие самки привлекают внимание самцов. Некоторые из них сами забираются на травы и разыскивают возлюбленных. Такие самцы чаще всего встречаются неблагожелательно, получают тумаки сильными задними ногами, увесистость которых прямо пропорциональна степени настойчивости домогателя. Так что говорить о слабом поле в племени прусов не приходится. Задние ноги, оказывается, предназначены не только для того, чтобы прыгать, но и для своеобразного ведения «дипломатических разговоров». Кобылки-прусы — самые многочисленные и распространенные. Очень часто они размножаются в большом количестве и кое-где вредят сельскохозяйственным растениям. В пустынях они обитают везде, неприхотливы и хорошо переносят жару, в засуху питаются засохшими травами, извлекая из них оставшуюся влагу. Они не тратят время на длительные музыкальные состязания и направляют жизненную энергию на другие дела. Быть может, поэтому они и не развили способность к стрекотанию, что живут чаще всего большими скоплениями.

Вспоминается еще одна встреча с этой кобылкой. Конец августа. Днем еще жарко, а ночью уже прохладно. Давно подсохла, унылой и желтой стала пустыня. Почти исчезли насекомые. Только одни прусы еще благоденствуют. Их массовое размножение продолжается последние годы. Еще бы! Давно истреблены дрофы, активные пожиратели саранчовых, исчезли стрепет и степные куропатки, очень мало фазанов. Прежде эти птицы сильно сдерживали численность саранчовых.

Идешь по пустыне, и всюду во все стороны прыгают прусы, перелетают на небольшие расстояния, сверкают розовыми крыльями. Машина, идущая по проселочной дороге, тоже побуждает их к полету, и нередко, поднявшись в воздух, кобылки, перепутав направление, стукаются о металл, о лобовое стекло, влетают в кузов.

Все же нелегко им живется на совершенно сухом корме, хотя их организм приспособился извлекать влагу из сухих растений. Воду же они превосходно чувствуют издалека, сбегаются на мокрую землю под нашим походным умывальником, на остатки еды, богатые влагой, такие как кожура огурцов, корки от дынь и арбузов. Отталкивая друг друга ногами и слегка награждая соперников тумаками, кобылки с жадностью пожирают такую еду.

Сегодня я набрел на желтовато-оранжевую полоску, тянувшуюся вдоль кромки берега озера Балхаш. Она, как оказалось, сплошь состояла из высохших и полуразломанных трупиков прусов, выброшенных из озера прибоем. Видимо, кобылки-утопленницы были вначале вполне съедобны, так как ими, судя по помету и погадкам, лакомились звери и птицы.

По-видимому, прусы, собравшись стаей, поднялись в воздух, вознамерившись попутешествовать и сменить места обитания, но вскоре попадали в воду, сбитые ветром. Стремление к расселению проявляется у животных, как только возникает перенаселение. Прусы — неважные летуны, не то что знаменитая своими перелетами азиатская саранча.

Птичьи крики

Хорошо помню тот день, когда первый раз услышал этот странный птичий крик, хотя с того времени прошло пятнадцать лет. Каменистая пустыня полыхала от дневного зноя. Горы низкие, скалистые и красноватые с каждой минутой приближались навстречу. От перегретого двигателя мотоцикла несло нестерпимым жаром. Едва заметная дорога, усеянная камнями, петляла в разные стороны. И вдруг слева на пригорке показалась странная шеренга черных всадников. Она стремительно неслась наперерез…

Мне так показалось сначала. От трудной дороги нельзя ни на секунду отвлечь внимание, и мимолетный взгляд исказил увиденное. Я затормозил мотоцикл, выключил мотор. И сразу стало непривычно тихо.

Недалеко от дороги виднелась черная ограда из больших, в рост человека, камней. Многие из них упали, их почти занесло землей. Это было какое-то очень древнее сооружение.

Тишина, безлюдье, дикая пустыня и черная ограда навевали особенное настроение. В это мгновение я услышал незнакомый и пронзительный птичий крик. Он доносился из-за холма за древней оградой. Но там никого не было видно. Пустыня будто вымерла, и только ящерицы шмыгали под ногами. Еще несколько раз прокричала незнакомая птица. Но какая и где, узнать не удалось. В пустыне немного птиц. Все они были мне хорошо известны и знакомы, кроме этой.

Постепенно я забыл о странном крике, пока через несколько лет не попал на красные холмы. Это было удивительное место.

Много миллионов лет назад давно исчезнувшее с лика земли озеро отложило на дно красные глины, перемешанные с мелким щебнем. Потом озеро исчезло, дожди и ливни размыли осадки, и получились красные горы с многочисленными крутыми, причудливыми и извилистыми оврагами. Кое-где, оттеняя зеленью этот мир красной земли, росли редкие кустики тамариска и саксаула. Красные горы под горячим солнцем полыхали жаром и казались раскаленными. Здесь я опять услышал странный птичий крик и вспомнил низкие скалистые горы, перегретый двигатель мотоцикла и странную черную ограду. В этой голой и бесплодной местности жили только одни каменки-плясуньи. На земле они всегда грациозно приседали и раскланивались, были не в меру любопытны, не боялись человека, иногда подлетали к самому биваку. Хорошо заметные в своих белых сорочках, оттененных серыми фраками, они были хорошо заметны. Каменки-плясуньи не могли так кричать. Этот крик, услышанный мною, принадлежал таинственной птице.

Помню, что тогда в красных горах возле бивака всю ночь напролет кричала еще какая-то незнакомая птица. С карманным фонариком я принялся ее искать и к удивлению увидел каменку. Никто не знал, что ночью она бодрствует и еще кричит по особенному. Но это была все же каменка, а не та особенная неизвестная крикунья.

Долго я терялся в догадках, представляя себе самых необыкновенных, чутких, незримо бегающих по земле птиц пустыни, умеющих ловко прятаться в норки при виде человека.

Недавно, как это часто бывает, загадка неожиданно и просто раскрылась. Изнывая от жары, я сидел под кустом саксаула, наблюдая за песчаным муравьем. Передо мной в воздухе крутилась и трещала крыльями кобылка, выделывая сложные пируэты. «Как ей не жарко в такое время распевать свои брачные песни», — подумал я.

Кобылка неожиданно упала на землю рядом со мною и громко, пронзительно зазвучала крыльями, как та таинственная птица. Я окаменел от неожиданности. Неутомимый певец снова повторил свой изящный номер в воздухе, закончив на земле полет птичьей песенкой. Большого труда стоило мне изловить верткого летуна. Он оказался кобылкой Sphingonotus savinji. Раньше эта кобылка была редкой. Но в последнее десятилетие, я это заметил по частым путешествиям в пустыне, ее стало значительно больше. Интересно то, что по-птичьему она кричала только в самую жару, когда температура воздуха поднималась выше 32 градусов. Кобылка савиньи определенно обладала музыкальным даром, и ее брачные песни отличались большим разнообразием репертуара. Ни одна кобылка, обитающая в горах и пустынях Семиречья, в этом отношении не могла равняться с нею.

Обычно каждый самец имел свою территорию, которую старательно облетал, демонстрируя свое дарование. На земле нередко к солисту приближалась самка, и тогда между парой происходил обмен короткими музыкальными фразами. Впрочем, потрескивание крыльев самочек казалось однообразным. Большей частью дама, хотя и удостаивала коротким вниманием кавалера, но отвергала его ухаживание, и скачками удалялась прочь, а тот продолжал громко напевать и демонстрировать в воздухе фигуры высшего пилотажа.

Очень было интересно изучить песни замечательной кобылки. Они определенно складываются из множества разнообразнейших сигналов, и каждый из них имеет какой-то особенный смысл и значение.

Не раз я охотился с магнитофоном за этой кобылкой, но все неудачно. Однажды мне посчастливилось. Также, как и в первый раз, неутомимый солист сам сел возле меня. Я тотчас же подсунул к нему микрофон, привязанный на палку. Тут же неожиданно появилась и самка. К сожалению, разговор их был очень короток. Кобылки чем-то не понравились друг другу и разлетелись в разные стороны. Но песня, хотя и короткая, запечатлелась на пленке.

Неумолчная трескотня

Как только зашло солнце, из-за комаров и мокрецов мы сбежали на ночлег от Зеленого ручья у Поющего бархана в бесплодную и покрытую щебнем пустыню. Несколько десятков комаров, ухитрившихся спрятаться в машине и перекочевать вместе с нами, с наступлением темноты проявили свои кровожадные наклонности и были истреблены. В этом деле живейшее участие принимал и наш спаниель, с большим искусством он ловил пастью своих мучителей.

Наступила безмолвная ночь пустыни под темным небом, украшенным звездами. Два-три раза доносилось угрюмое гудение Поющего бархана, но и он, будто заснув, замолчал. А рано утром, едва только взошло солнце, со всех сторон раздалась неумолчная трескотня голубокрылых с черной каймой кобылок-пустынниц (Helioscirtus moseri). В этом году их было особенно много, пожалуй, как никогда. Большие, расцвеченные в желтые, красноватые и серые тона пустыни, неразличимые среди камней, кобылки взлетали в воздух. Сверкая голубыми крыльями и издавая ими на лету характерный и нежный треск, после нескольких замысловатых трюков они падали на землю, заканчивая демонстрацию своих музыкальных талантов тихой, похожей на птичий крик песней. Она напоминала песню другой кобылки (Sphingonotus savinji), но была значительно нежнее и во много раз тише. Кобылке, севшей на землю, не стоило выдавать себя врагам деликатным финалом, рассчитанным на тонкий слух и благожелательность супруга. Кобылка-мозери и кобылка-савиньи внешне отличаются и относятся к разным родам, хотя по звучанию, манере исполнения и тональности песен очень близки друг к другу. Возможно, когда-нибудь систематики, прочтя этот очерк, изменят классификацию и обеих кобылок отнесут к одному роду.

Солнце поднимается над горами Калканы, и его теплые лучи проникают через марлевый полог. Но они нам, испытавшим изнурительную жару пустыни, не кажутся ласковыми, так как напоминают об окончании приятной прохлады ночи и наступлении зноя, сухости, царства палящего жаром бога пустыни. Теплые лучи еще больше возбуждают кобылок, они трещат все с большим воодушевлением, а некоторые из них реют совсем рядом с биваком. После глубокой ночной тишины их треск кажется очень громким, почти оглушающим, и я, более не в силах валяться в постели, выбираюсь наружу, стараясь не разбудить моих спутников.

Мне непонятно все это буйство музыкальных состязаний. Для чего оно? Ради привлечения самок? Они все заняты, грызут прилежно листочки солянки, ни одна из них не прельщена соискателями на приз утреннего фестиваля, и не один из музыкантов будто и не помышляет о встрече с подругой, до предела занят: взлеты и нежные трели так и следуют друг за другом.

Что же это такое? Непонятный мужской разговор, ритуал, физиологическая потребность, характеризующие поведение вида?

В каменистой пустыне, близ больших курганов, пение кобылок было оживленным только утром и потом внезапно прекращалось. Интересно, как будет здесь?

На биваке — как в оживленном муравейнике. Все проснулись, заняты, готовят завтрак, укладывают вещи в машину, включили радио. В девять часов — сегодня мы основательно проспали, и только что окончен завтрак — неожиданно, будто по команде, прекратились трескучие трели кобылок. Один-два виртуоза еще несколько минут продолжают сверкать на солнце голубыми крыльями и тоже замолкают.

Сразу становится тихо, как в комнате, в которой только что выключили вентилятор, и прекратилось его нудное гудение.

— Вот это порядок! — замечает один из членов экспедиции.

— Дисциплина! — подтверждает другой.

Впрочем, нет, тишина не наступила. Раздались звонкие и радостные возгласы кобылок-савиньи. Их мало, этих кобылок, быть может, в сотни или в несколько сот раз меньше, чем голубокрылых кобылок. Но они будто дождались своей очереди и теперь выступили на сцену полными ее хозяевами.

Не знаю, случайно ли кобылки поют по очереди или, быть может, такой порядок установился в этой пустыне среди двух видов испокон веков, чтобы не мешать друг другу следовать сложному ритуалу брачных разговоров. Когда-нибудь энтомологи докажут правоту или ошибочность моих предположений.

Кобылок-савиньи в этом году мало. Но могут быть годы, когда и они станут многочисленными. Как бы там ни было, строгая очередь соблюдается даже там, где один из видов, как, например, у больших курганов, временно может отсутствовать.

Струнная серенада

Истории, о которой собираюсь поведать в этом очерке, более двух тысяч лет.

Ко мне иногда захаживал Константин Евстратьевич, учитель иностранных языков и латыни, большой любитель классической музыки. У проигрывателя с долгоиграющими пластинками мы провели с ним немало часов. Вначале посещения старика были случайными, потом они приобрели некоторую закономерность, и в определенные дни недели, вечером, устраивалось что-то вроде концерта по заранее составленной программе.

Сегодня, в воскресенье, я побывал за городом на Курдайском перевале и в одном распадке натолкнулся на скопление цикад (Cicadatra querula) — вид, распространенный в Средней Азии.

Цикады крупные, более трех сантиметров длины. Внешность их примечательна: большие серые глаза на низкой голове, мощная коричневая широкая грудь, охристо-серое брюшко и сизые цепкие ноги. На прозрачных крыльях виднелись черные полоски и пятнышки.

Личинки цикад — беловатые, с красно-коричневыми кольцами сегментов тела производили странное впечатление своими передними ногами, похожими на клешни. Они жили в земле, копались там в плотной сухой почве пустыни, поедая корешки встречающихся по пути растений, росли долго, пока не приходила пора выбираться на поверхность земли в разгар жаркого лета. В такое время в местах, где обитали цикады, появлялись многочисленные норки, прорытые личинками. Нередко можно было увидеть и самих личинок, только что освободившихся из темени подземелья.

На поверхности личинки некоторое время отдыхают, затем у них лопается шкура на голове, потом на груди, и в образовавшуюся щель показываются взрослые насекомые, крепкие, коренастые, с мощными крыльями.

Собравшись большим обществом на высоких травах или кустиках, цикады начинали распевать свои трескучие и шумные песни. К ним можно осторожно подойти почти вплотную.

Очень любопытно наблюдать в лупу звуковой аппарат самцов. Снизу брюшка, под большими белыми крылышками, находится полость. В ней хорошо заметна барабанная перепонка и очень эластичная, слегка выпуклая и покрытая хитиновыми рубчиками звуковая мембрана. К ней присоединена мощная мышца, при частом сокращении которой мембрана колеблется и возникает звук. Он усиливается полостью в брюшке, наполненной воздухом. Эта полость, выполняющая роль резонатора, занимает почти все брюшко.

Наблюдая за цикадами, я задержался в поле и прибыл в город позже времени, оговоренного с Константином Евстратьевичем. Сегодня на очереди была «Струнная серенада» П. И. Чайковского, одно из любимых произведений нашего гостя. В ожидании меня старичок чинно сидел на веранде дома, пощипывая свою седенькую бороду.

— Я смиряюсь, если цикады — виновницы моего ожидания, — здороваясь, сказал учитель иностранных языков. — Видимо, замечательны песни этих насекомых, если древние греки почитали цикад и посвятили их Аполлону.

Кроме музыки, история античного мира была увлечением моего знакомого.

Случилось так, что пришло время сменить масло в моторе машины, сделать это надо было, пока оно горячее, и, нарушив обычай, я уговорил гостя начать одному прослушивать первое отделение концерта.

Через открытые окна дома музыка была хорошо слышна и во дворе, где я занимался своими делами. Но освободиться удалось, когда музыка, к сожалению, закончилась. Когда я вошел в комнату, лицо Константина Евстратьевича было недовольное.

Знаете ли, наверное, в вашей пластинке что-то испортилось, и в одном месте оркестр сопровождается каким-то дрянным и гнусным подвизгиванием. Очень жаль!

Струнную серенаду мы недавно прослушивали, пластинка была превосходной. Поэтому я предложил вновь включить проигрыватель.

Прозвучали громкие аккорды торжественного вступления. Потом нежная мелодия скрипок стала повторяться виолончелями в минорном, более печальном тоне. Затем началась главная часть, местами переходившая в вальс. Развиваясь, вальс стал господствующим, лился то широко и спокойно, то становился более отрывистым, и, когда стал заканчиваться быстрыми аккордами, внезапно раздалась пронзительная, трескучая трель цикады. Песня ее неслась из букета цветов, привезенного с поля. Вскоре она оборвалась.

Так вот откуда эти звуки, огорчившие ценителя музыки! Привезенная с цветами цикада молча сидела в букете, пока не наступило сочетание определенных звуков. Быть может, это место серенады было в унисон настройке звукового аппарата насекомого и действовало на него, как первая трель цикады-запевалы, возбуждающей весь хор певцов. Чтобы убедиться в правильности предположения, мы еще раз повторили «Струнную серенаду» и вновь на том же месте услышали скрипучую песню нашей пленницы.

— Ну, знаете ли, — досадовал Константин Евстратьевич, — не думал я, что у ваших цикад такие противные голоса. А ведь в Древней Греции цикада одержала победу в состязании двух арфистов.

И он рассказал такую историю.

Два виртуоза, Эвон и Аристон, вышли на артистический турнир, и, когда у первого из них на арфе лопнула струна, на его инструмент внезапно села цикада и громко запела. Да так хорошо запела, что за нею и признали победу.

Все это, конечно, дошло до наших дней, как миф, но в этот миф теперь цикада, сидевшая в букете цветов, внесла некоторую ясность. Почему не мог звук лопнувшей струны явиться как раз тем раздражителем, на который рефлекторно отвечал звуковой аппарат цикады? Ну, а победа цикады, севшей на арфу, — это уже был красивый вымысел, достоверность которого теперь казалась вполне вероятной.

После этого случая мы долго не слушали «Струнную серенаду»: эксперименты с пронзительной цикадой охладили нас. Когда же мне приходится слышать это произведение великого композитора, я невольно вспоминаю двухтысячелетней давности историю состязания Эвона и Аристона…

Прошло много лет. Путешествуя по пустыням, я попутно не переставал приглядываться и к ее самым заметным певуньям-цикадам, много раз видел, как из земли выбираются их неказистые личинки с забавными ногами-клешнями, как из личинки выходит изумрудно-зеленая цикада, расправляет красивые крылья, быстро крепнет, темнеет и, почувствовав силы, с громким криком, оставив свое детское одеяние торчать на кустике, взлетает, чтобы присоединиться к оркестру своих родичей.

Песни цикад не просто громкие и беспорядочные крики, как может вначале показаться. Между певуньями существует какая-то своя, исполняемая по особым правилам сигнализация. Иногда они молчат, хотя и солнце греет, и жарко, как всегда. Но вот молчание нарушено, раздаются одиночные, резкие чиркающие крики, на них отвечают с нескольких сторон. Они означают, насколько я понял, приглашение заняться хоровым пением. Упрашивать музыкантов долго не приходится, и вскоре раздается общий громкий хор. Иногда он усиливается, становится нестерпимым, почти оглушительным, от него болит голова. Наконец оркестр смолкает, наступает антракт. Но задиры-запевалы беспокойны и снова чирикают, то ли просят, то ли приказывают, и опять гремит хоровая песня.

Если цикаду взять руками, то она издает особенно пронзительный негодующий крик. Моя собака, спаниель Зорька, с некоторых пор, изменив охоте на ящериц, стала проявлять, возможно, подражая хозяину, интерес к насекомым. Жуки, осы, бабочки постепенно оказались предметом ее внимания. И цикады. Но первая встреча с ними закончилась конфузом. От громкого негодующего крика собака опешила.

Еще я заметил, что цикады, спокойно сидящие на кустах, всегда приходят в неистовство и орут истошными голосами, как только мимо них проезжает легковая машина. Шум и вибрация мотора, очевидно, действуют на цикад раздражающе и стимулируют их музыкальный аппарат. Оказывается, нарушить молчание цикад может не только звук лопнувшей струны или определенные тона патефонной пластинки, но и двигатель внутреннего сгорания.

Как бы там ни было, в местах, где много цикад, сидя за рулем, я всегда обижался на этих неуемных крикунов, так как за их громкими песнями плохо прослушивалась работа двигателя.

За долгие годы, посвященные изучению насекомых, я подметил еще одну интересную черту жизни цикад. Как считают специалисты, личинки певчей цикады развиваются три-четыре года. Но каждый год их должно быть, в общем, одинаковое количество. В действительности же цикады сообразуют свою деятельность со средой окружающей и в годы сильных засух не желают выбираться на поверхность и расставаться с обличием личинки, предпочитая лишний год или даже два-три года оставаться в земле в полусне. В редкие же годы, богатые осадками и растительностью, все они спешат выбраться наверх, и цикад оказывается очень много. Такими были 1962 и 1969 годы, когда пустыня покрылась пышным ковром зелени.

Интересно, как под землей, в кромешной темноте цикады узнают, когда стоит подождать лишний годик, или, наоборот, надо спешить, настали лучшие времена. В годы обильных осадков и богатой растительности почва становится влажнее и это, наверное, служит сигналом к тому, чтобы цикады пробуждались. Кроме того, корни растений, которыми питаются цикады, делаются влажнее, и это тоже своеобразная метеорологическая сводка. Еще, быть может, в хорошие годы личинки раньше срока заканчивают свое развитие. Поэтому цикады в такие счастливые времена выбираются не все сразу, а постепенно чуть ли не до самого августа, пополняя шумные оркестры своих собратьев.

За цикадами охотится большая розово-желтая оса-красавица. Она парализует их жалом, закапывает в землю, отложив на добычу яичко. Из яичка выходит личинка, съедает запасенные матерью живые консервы, окукливается и ждет до следующего года, а, может быть, и несколько лет, когда выберутся наверх и цикады.

В плохие годы, когда нет цикад, оса не появляется, очевидно, ожидая благоприятной обстановки.

Как-то я рассказал своим спутникам по экспедиции про цикад и перечислил все свои предположения о том, почему количество цикад не бывает постоянным. Пожилая женщина-ботаник, не любившая цикад за их чрезмерную шумливость, выслушав меня, сказала:

— Не понимаю, как можно интересоваться и даже восхищаться насекомыми, от песен которых ничего не остается, кроме раздражения и головной боли. Не думаете ли вы, — продолжала она, как всегда, категорическим тоном, — что ваши цикады, сидящие в земле, отлично слышат безобразные песни своих подруг, и, понимая их по-своему, торопятся из-под земли выбраться наверх? Может быть, у них даже есть и специальные ноты, предназначенные для своей, находящейся под землей молодежи. Они должны быть особенно пронзительными, от них, наверное, и болит голова!

Мы все дружно рассмеялись от этого неожиданного и забавного предположения.

— А как же оса? — спросил я ботаника. — Оса, наверное, не дура, заглушает песни цикад! В мире насекомых все может быть.

Обжитое место

После темных угрюмых ущелий Чулакских гор, громадных скал и каменистых осыпей приятно оказаться на предгорной равнине. Чулакские горы протянулись грядой зазубренных вершин и глубоких ущелий. Далеко внизу в зеленых берегах видна светлая полоска реки Или. От Чулакских гор, полого спускаясь к реке, протянулась каменистая пустыня, покрытая черным щебнем. Кое-где в водомоинах приютились кусты пустынной вишни и курчавки. Иногда полоской тянется редкий саксаульник.

Пока мы жили в горах, отцвели тюльпаны и красные маки, весна закончилась, и наступило долгое жаркое лето. Но на смену тюльпанам и макам пришли другие цветы, только особенные и необычные: из-под ног ежесекундно вспархивают разнообразные кобылочки-пустынницы и сверкают яркими, как цветы, крыльями. Несколько зигзагов в воздухе, крылья сложены, цветок исчезает, и кобылка сидит уже где-нибудь в укромном месте, прижавшись к камешку, такая же коричневая, как опаленная солнцем пустыня, скромная и неразличимая.

У кобылки красноватая в бугристых пятнышках голова, надкрылья с темными и желтыми крапинками. Все цвета пустыни собрала на себе кобылочка.

Сколько их здесь, «летающих цветов» пустыни! Воздух звенит от неумолчного стрекотания, шороха крыльев, громких песен и даже пронзительных призывных криков.

Вот самая большая скальная пустынница (Sphingonotus nebulesus). Под серыми надкрыльями веером сложены ярко-фиолетовые крылья с широкой черной полосой. Взлетая, она расправляет свое яркое украшение, как бы намереваясь ошеломить преследователя неожиданным преображением. Совершив на лету несколько угловатых поворотов, кобылка садится на землю и исчезает из глаз.

У певучей кобылки (Sphingonotus savinji) крылья, как стекло, прозрачные с узкой черной полосой. Это самая громкоголосая кобылочка. С легким треском самцы беспрерывно взлетают вертикально вверх и также отвесно падают на землю. Взлеты и падения продолжаются бесконечно, а когда становится жарко, появляется новый звук: упав кобылочка трепещет крыльями и издает особенно дикий и пронзительный крик. Слышен он далеко, метров за двести, и всегда кажется, будто где-то совсем рядом в предсмертных судорогах, зажатая в зубах хоря-перевязки, кричит раздирающим голосом маленькая пустынная птица.

Иногда в одном месте собираются два-три самца и токуют, взлетая в воздух строго поочередно. Певучая кобылка, или как ее еще называют, кобылка-савиньи, осторожна, подойти к ней близко нелегко. Долгие годы она была очень редка в этих местах. Изредка слыша звуки ее брачных песен, я не мог понять, откуда они происходят, и терялся в догадках. Воображение рисовало диковинное животное, высовывающее пасть откуда-нибудь из-под горячего камня или кустарника солянки.

Крылья другой кобылки (Sphingonotus coerulipes) изумрудно-голубые. Летает она легкими плавными зигзагами и, прежде чем сесть, сбивает с пути преследователя: над самой землей делает внезапный поворот в сторону или назад.

У кобылки-гребневки (Pyrgodera armata) на спинке большой продольный гребень или киль. Это своеобразный стабилизатор полета, благодаря ему кобылка летит почти прямолинейно и садится не кое-как, не плюхается на землю боком, на голову или вверх животом, а приземляется прямо на ноги. Крылья этой кобылки, как орденская лента, ярко-красные с широкой черной полосою.

В солнечной светлой пустыне темнокрылая кобылка (Sphingonotus obscura) с громким треском выставляет наружу ярко-черные крылья с нежно-голубыми просветами. А у перевязчатой кобылки (Sphingonotus octofasciatus) крылья совсем как пустынные красные маки с черным колечком у основания. Кобылочка вагнера (Myoscirtus vagneri) вспыхивает желтым цветком с легкими черными полосками.

И еще вспархивают разные кобылки с голубыми, желтыми, розовыми, зеленоватыми крыльями, сверкают яркими цветами на солнце и, прекратив полет, исчезают из глаз, будто проваливаясь под землю. Для чего кобылкам-пустынницам такая яркая окраска крыльев?

Нередко, сталкиваясь с каким-нибудь непонятным явлением, мы подбираем ему одно объяснение и на этом успокаиваемся. Между тем, у животных каждая особенность строения тела, да и каждая особенность поведения имеют не одно, а чаще всего множественное значение, и наши домыслы раскрывают только часть явления. То же и с окраской крыльев. Яркие крылья, без сомнения, — своеобразная вывеска, по которой саранчовые опознают друг друга, определяют принадлежность к одному виду. Ведь так трудно разобраться, когда вся пустыня сверкает множеством разнообразных кобылок. И вот удивительно, саранчовые со сходной окраской крыльев, такие есть в природе, почти никогда не встречаются на одной территории, поэтому не вводят в заблуждение себя и других. Но не только в этом заключается значение окраски крыльев. Представьте себе серый незаметный камешек. Вы собираетесь наступить на него ногой. И вдруг треск, шум, в воздухе преображенный камешек сверкает ярко расцвеченными тонами, несется в сторону, петляет, делает внезапные повороты. Неожиданное преображение ошеломляет. Увидев невзрачное насекомое, вы попытались его схватить. Доли секунды замешательства — и кобылка уже далеко. Теперь, не упуская из виду место посадки, скорее бежать туда, где исчез расцвеченный комочек. Но кобылка-цветок исчезает. Опять происходит внезапное преображение, и в поле зрения нет ничего, а там, где, казалось, село насекомое, лежат обыкновенные камешки…

Нелегко наловить громкоголосых кобылок. Они очень осторожные и, завидев человека, еще издали срываются с места. Надо походить за неуловимой кобылкой подольше, авось, устав, она подпустит к себе ближе. Прием этот старый и испытанный. Вот только мешает тяжелая полевая сумка. Ее надо положить у куста боялыша на самом видном месте. Теперь можно начать преследование.

Взлет, шорох, мельканье светлых крыльев с черными пятнышками, приземление. И так много раз. Кобылка удивительно вынослива. Уже полчаса продолжается безуспешное преследование. И какая странная особенность! Она будто не желает расставаться со своим местом, крутится на небольшой площади диаметром не более 20–30 метров, а полевая сумка, оставленная у куста боялыша, почти в центре этого места.

Неужели каждая кобылка избирает для жизни определенную территорию? До сего времени об этом решительно ничего не было известно. Так зарождается предположение. За ним следуют многочисленные опыты.

Теперь, встретив кобылку, кладу на землю белый сачок. Он — ориентир. В руках лист бумаги, карандаш. Каждый скачок наношу на бумагу. Возникает сложный извилистый путь певучей кобылки. Зигзаги полетов не вышли за границы определенной территории. Вот путь кобылки-мозери. И тут та же картина полетов. Не пожелала кобылка покинуть обжитое место. Так же повели себя и скальная пустынница, и темнокрылая кобылка, и многие другие.

Совершая полет, кобылка, возможно, слегка заворачивает в одну сторону на определенный угол при каждом прыжке. Сумма множественных прыжков образует круг. Давно, например, известно, что, блуждая в темноте, человек ходит по кругу, возвращается на то же место. Правая сторона тела сильнее левой, правая нога заносится дальше левой, путь оказывается не прямолинейным, а идет по кругу. То же замечено и у диких животных.

Но зигзаги полетов кобылок идут в разных направлениях, и это хорошо заметно на плане полетов, нарисованных на бумаге.

Надо повторять эксперимент в различных вариациях. Прежде я преследовал кобылок, заходя сзади. Теперь буду встречать их спереди, как бы заставляя возвращаться назад. Но результат опыта оказывается тем же, что и прежде. Ни одна кобылка не желает расставаться со своим местом.

Подхожу к кобылкам и сзади, и спереди, и сбоку, вспугиваю медленно или, наоборот, стремительно. Нет, все остается прежним. Тогда я помечаю несколько кобылок краской. Места, где живут помеченные мною кобылки, обозначаю кучками камней. Через несколько дней почти все кобылки на своих местах, только немногие исчезли. Куда-то запропастились. Возможно, погибли от ящериц, кекликов или еще от кого-либо. Мало ли врагов у саранчовых.

Сомнения исчезают, можно смело утверждать, что каждая кобылка держится своего места и старается его не покидать. На обжитом месте, наверное, ей известны каждая ложбинка, кустик, камешек, укрытие. И, кто знает, не есть ли это ее настоящая родина, где протекли детство, юность, наступила пора песен и полетов на ярко расцвеченных крыльях. Эта же особенность помогает равномерному распределению особей одного и того же вида по территории, избранной для жизни.

Потом оказалось, что такая особенность присуща многим насекомым.

Прошло почти полувека после наблюдения за кобылками, образно названными мною цветами пустыни. Сейчас пустыня очень сильно преобразилась. Неумеренный выпас скота, а также изменение климата, опустошили природу. И не стало кобылок с яркими крыльями, исчезли жаворонки и многие другие птицы, не стало диких зверей. Возвратится ли когда-нибудь пустыня к своему прежнему состоянию?

Первое купание

На берегу большого Чуйского канала в зарослях осота и рогоза сидит кобылка-хортиппус и беспрестанно стрекочет. Скрипка у нее отличная, и музыкант молод. Рядом кипит бурная жизнь: гоняются друг за другом мухи-пчеловидки, реют в воздухе, а трудолюбивые пчелы-мегахилы собирают с цветов осота пыльцу и нектар. Над каналом проносятся ласточки, на лету задевая клювом поверхность воды, утоляют жажду. У самой воды под склонившимися растениями в засаде на насекомых сидят зеленые лягушки и выпученными глазами посматривают на небо, на травы, на воду.

Кобылка-хортиппус иногда прерывает несложную песню и будто прислушивается. Покачнулся рогоз, с размаху шлепнулись в воду лягушки, метнулись в сторону пчеловидки. Покой кобылки-хортиппуса тоже нарушен, ей почудилась опасность. Крепкие ноги сами по себе оттолкнулись от стебля растения, тело взметнулось вверх, и кобылка упала, но не на спасительную землю, а в воду.

Течение быстро уносит музыканта от знакомых мест. Выручайте, задние ноги! И защелкала ими. Но в воде не то, что на земле. Буль-буль — и ни с места. Случайно задела за склоненную в воду травинку, уцепилась за нее ногами, залезла на нее. Ну, кажется, спаслась. Скорее надо прыгать дальше. Щелкнула, подскочила кверху, кувыркнулась в воздухе и, какая неудача, опять шлепнулась в воду. Кобылку сначала отбило на середину канала, унесло далеко, потом течением прибило к берегу. На пути вновь спасительная веточка. Уцепилась за нее, всползла. Теперь поняла, что щелкать ногами опасно. Долго отдыхала, потом осторожно подобралась к берегу, повела в стороны короткими усиками. И только когда очутилась на земле, скакнула несколько раз, заползла на травинку, примерилась, повела ногой-смычком о крылышко-скрипку и снова завела свою несложную песенку.

Теперь-то она знает, как себя вести в воде. Попробуйте такого бывалого музыканта бросить в воду: он уцепится за первую попавшую в воду опору и уже не будет зря щелкать ногами.

Добровольные калеки

Возле муравейника, как всегда, царит оживление, и масса маленьких тружеников снует во всех направлениях. Но главное направление — тропинка, ведущая в заросли чингиля — к зеленой полоске тугаев вокруг ручейка. По ней и бегут добытчики с различной снедью в челюстях. Но и возле муравейника охотники не плошают.

Молоденькая кобылка-пиргоморфа (Pyrgomorpha conica) скакнула высоко и упала возле муравьиной кучи на самую гущу ретивых разбойников, спохватившись, еще раз прыгнула, зацепилась за узкий листочек. Но и там сидел муравей. Он схватил кобылку за заднюю ногу челюстями, уцепился за листочек, потянул добычу изо всех сил и застыл в напряжении. В такой позе он будет находиться хоть целую вечность, пока не подоспеет подмога.

Но развязка наступила неожиданно. Кобылка слегка накренилась на бок, нога ее оторвалась и осталась в челюстях охотника. Лучше потерять ногу, но сохранить жизнь. Дальше все пошло на лад. Кобылка в несколько скачков унеслась от опасного места, а муравей-добытчик торжественно понес ногу в муравейник.

…Небольшой ярко-зеленый кузнечик — мой старый знакомый. Я часто вижу самцов этого вида на цветах. Особенно утром. Они не беспокоятся о том, что могут стать завтраком для какой-нибудь пичужки, надеются на свою защитную окраску и разгуливают по траве. Но в цветах разбираются плохо, залезают на белую астру, оранжевую календулу, лиловую гвоздику.

Сегодня я впервые в это лето увидал и самку. Она переползала с травинки на травинку, такая же ярко-зеленая с очень забавным коротким, широким, загнутым как рог яйцекладом. Самка старенькая, без одной ноги, с короткими и обломанными усиками, потерянными в какой-то переделке. Она заползла на широкий тонкий лист злака, и он, не выдержав нагрузки, резко опустился. Раскачиваясь, самка задержалась на нем на секунду и вдруг обломила свою последнюю заднюю ногу и поползла дальше, будто ни в чем не бывало!

Что за странная манера столь бездумно разбрасывать части своего тела? Я взял самку. Она, защищаясь, выпустила изо рта густо-черную, как деготь, жидкость, а на месте оторванной ноги, должно быть от волнения, показался шарик прозрачной зеленоватой крови.

О самокалечении кобылок и кузнечиков ничего не известно. Но мне за долгие годы наблюдений за жизнью насекомых привелось быть свидетелем еще двух таких же случаев у кобылок. Какова причина этого странного явления — неясно. Думаю, что, лишаясь конечности и таким путем уменьшая объем своего тела и его потребности, кобылка ускоряет развитие яичек или, быть может, продлевает жизнь.

Потерявшие тень

В пустыне всюду много кобылок. Наблюдая за ними, я заметил одну интересную особенность.

Положите на землю светлый мяч. Освещенный сверху, он будет темнее снизу. Попробуйте окрасить мяч наполовину в светлый тон. Поверните его так, чтобы светлая половина мяча была снизу. Тень, падающая на светлую часть, исчезнет, и сам мяч станет будто плоским. Вы как бы сделали мячу противотень.

Окраска многих животных построена по принципу противотени. Олень, волк, лисица, дикие утки, гуси, да, пожалуй, половина всех зверей, птиц и рыб имеют брюшко светлее спинки. Светлое брюшко маскирует тень, делает животное менее заметным, лишает его формы, выпуклости. По принципу противотени окрашены и многие насекомые. У всех кобылок брюшко светлее спинки, оно почти белое.

…Голая земля покрыта черным щебнем. В синем небе сверкает солнце. Оно блестит на черных, гладких, отполированных ветрами камешках пустыни. А из-под ног то и дело неожиданно взлетают кобылки. Блеснут яркими, красными, желтыми, голубыми крыльями, мелькнут расцвеченным фонариком и исчезнут, пропадут из глаз. Вам хочется поймать кобылку-обманщицу. Вы заметили место, куда она села, тщательно оглядываете его, ощупываете руками каждый подозрительный камешек и… все же ошибаетесь. Внезапно один из едва заметных бугорков оживает, взлетает, вновь перед вами сверкают крылья и неожиданно гаснут.

Внезапное преображение яркого комочка в неприметный, а потом наоборот сильно дезориентируют преследователя, сбивают его с толку. Тот, кто хоть раз это испытал, запомнит на всю жизнь.

На склоне холма, покрытом высохшими степными травами, выскакивают разнообразные кобылки: небольшие деликатные хортиппусы, красноногие каллиптамусы, приземистые оэдиподы, шумные скалярусы и многие другие. И вот какая странность! Много лет путешествуя по горам и пустыням, я только сейчас обратил внимание, что кобылки на скаку перевертываются в воздухе, сверкают белым брюшком, а приземляясь, успевают стать на ноги, выставив наружу темную спинку, окрашенную в незаметные тона. Светлокрылые, они будто умышленно сбивают преследователя. Получается, что светлое брюшко — их противотень — выполнят не одно, а два назначения.

Наверное, каждую деталь строения своего тела животное использует как можно разнообразнее. Морфологи, нередко угадав назначение каких-либо выростов, шипов, пятнышек, защелок, успокаиваются, полагая, что секрет их назначения раскрыт. Но жизнь гораздо сложнее, чем она подчас нам кажется…

Переселенцы

После темного елового леса степной склон горы кажется раздольем: отсюда далеко видны и горы, и долины, и скалистые вершины со снегами. И мир насекомых здесь другой, да и жизнь кажется оживленней.

Тоненькими голосами жужжат мухи-неместриниды. Вяло перелетают с цветка на цветок ярко-красные с черными пятнами ядовитые бабочки-медведицы, летают крылатые муравьи-лазиусы, бабочки-голубянки. Из травы доносится многоголосый хор кобылок-музыкантов!

Напротив, на темном фоне горы, поросшей еловым лесом, вижу летающих насекомых. Впереди каждого торчит ровная и довольно толстая палочка. Это, наверное, вытянутые в струнку усики. Но крылья что-то слишком широки и их будто бы четыре. Пилоты проносятся над глубокой горной долиной все в одном направлении. Они летят против легкого бриза, дующего, как всегда в здешних горах, с низовий к вершинам. Насекомые летят без перерыва. Становится ясным, что сейчас происходит их массовое переселение. Но к чему оно и кто такие путешественники?

Незнакомцев поймать непросто, они летят довольно высоко над землей. Я предпринял несколько неудачных попыток и, тяжело переводя дыхание, стал подниматься к оставленному на горе рюкзаку.

Многие переселенцы поднимаются из травы. В момент взлета становятся видные их длинные и слегка красноватые ноги. Поднявшись в воздух, они подгибают ноги под туловище, становясь похожими на маленький самолет, убирающий шасси.

Когда нет ветра, пилоты медленно набирают высоту. Если же ветер сильный, то взлетевшего преследует неудача, так как ток воздуха отбрасывает его назад, заставляя садиться в траву. Но когда силы ветра и мышц крыльев уравновешиваются, аэронавты поднимаются высоко в воздух, сверкая блестящими, прозрачными крыльями на фоне темного южного неба. Подъем идет успешно, две-три сотни метров высоты осилены, далекое путешествие начато, и насекомое летит к далеким и жарким долинам.

Если прилечь на землю и, запрокинув голову, посмотреть на небо, можно заметить, как много таких переселенцев собралось в путешествие.

Среди летящих насекомых иногда можно увидеть особей чуть большего размера с желтым, а не красноватым кончиком брюшка. Они редки. Полет их тяжелый, медленный. Им редко удается высоко подняться над землей.

Я хорошо отдохнул от долгого подъема в горы, вдоволь насмотрелся на незнакомцев, совершающих перелеты, и сейчас не прочь вновь поохотиться за ними с сачком в руках. По крутым склонам трудно гоняться за летающими насекомыми. Но что значит отдышка и тяжелое биение сердца, когда сквозь ткань сачка виден, наконец, трепещущий комочек. Сейчас я увижу, кто он такой. К удивлению, я узнаю одного из самых распространенных саранчовых — кобылку Chortippus apricarius.

Кто бы мог подумать, что маленькая кобылка способна совершать переселения по воздуху, да еще подниматься так высоко. Подобное за ними не наблюдалось.

Чем-то нынешний год оказался благоприятным для этой кобылки, ее много высоко в горах, на степных склонах и в межгорных равнинах. Местами трава вздрагивает от кобылок, всюду слышно их неумолчное и несложное стрекотание. В зеленую низину спустилась стая галок и черных ворон. Каркая на разные лады, птицы торопливо склевывают кобылок. Отличная добыча, такая изобильная!

Некоторые кобылки, периодически размножаясь в огромных количествах, поднимаются в воздух и стаями перелетают на большие расстояния. Такова знаменитая азиатская саранча, известная еще с древнейших времен, мароккская саранча, итальянский прусс. Считают, что благодаря перелетам саранча избегает перенаселения, за которым обычно следуют губительные болезни или опустошительные нападения врагов. Массовое размножение хортиппусов тоже пробудило инстинкт расселения. И вот в теплый августовский день один за другим стали подниматься в воздух маленькие путешественники, полетели на поиски раздольных мест.

Я порядочно устал, гоняясь за летающими кобылками, зато остался доволен. Улов неплох. Но все пилоты оказались самцами. Неужели те, кто плохо и тяжело летел, — самки? Приходится продолжать еще более трудную ловлю, требующую большого терпения и выдержки. Наконец, пойман и тот, кто нужен. Да, это самки!

Тогда появляется еще одна загадка. Почему переселяются, главным образом, самцы. Стройным, подвижным самцам легче подниматься в воздух. Но это не объясняет сущности происходящего явления. Ищу ответ, не могу его найти и огорчаюсь. Все происходящее в природе должно иметь какое-то значение. Но какое? Может быть, самки перелетели раньше или они еще только собираются лететь за самцами? К сожалению, я не удосужился заняться детальным подсчетом соотношения полов кобылок этого вида на земле. Может быть, соотношение полов у них неравное и самцов значительно больше, чем самок.

Опускаясь вниз, я думаю о том, что загадочное массовое размножение, как считают некоторые, является последствием подъема жизненных сил и отражает влияние на природу явлений, действующих извне: из космоса, от активности солнца. Результатом подъема жизненных сил являются возбуждение двигательной активности и стремление к расселению.

Секреты маленькой летуньи

Кобылка-летунья принадлежит к роду Аилопус. В нашей стране известны ее пять видов. Летунья, с которой я познакомился, называлась Aeolopus oxyanus. Впервые я встретился с нею в урочище Бартугай почти двадцать лет назад в счастливую пору смелых и дальних путешествий по пустыне на мотоцикле. Счастливую потому, что после велосипеда моторизированный транспорт казался мне верхом совершенства.

В знойный осенний день я сбежал из пустынной Сюгатинской равнины в тугаи реки Чилик. Возле бурной протоки мы нашли глубокую тень в зарослях лоха, ив, лавролистного тополя и облепихи. С одной стороны бивака располагалась галечная отмель, слегка поросшая курчавкой. Она сверкала под солнцем и казалась разлившимся по земле раскаленным металлом. Иногда, набравшись решимости, я выбирался из тени деревьев и бродил по отмели. Солнечные лучи блестели так ярко, что тенистые заросли казались совсем темными.

На галечной отмели жили разнообразные кобылки. Они скрипели на своих музыкальных инструментах, верещали на разные голоса. Поднимаясь в воздух, трещали разноцветными крыльями, прыгали во все стороны из-под ног. Жара для них была благодатью. Они упивались ею, справляя праздник веселья, жизнерадостности и благополучия. Их чувства были обострены, а тело, разогретое солнцем, испытывало прилив сил и здоровья.

В то время я был еще слабо знаком с ними, но все же с интересом присматривался к этим созданиям, забывая о нестерпимом зное, палящих лучах солнца и раскаленной земле. Из множества кобылок мне хорошо запомнилась одна летунья.

Она была не такая, как все, всегда молчала, а потревоженная, легко взлетала вверх и, грациозно лавируя в воздухе, уносилась далеко от опасности. Часто особенность ее поведения казалось необычной. Срываясь с земли при моем приближении, она садилась на деревья, исчезая среди листвы.

Почему кобылки-летуньи садятся на деревья? — спрашивал я специалистов по прямокрылым.

— Не знаем! — отвечали мне. — Далеко не все в природе должно иметь причину и объяснение.

Отчего же летунья, как пишется в руководствах, обитает по берегам рек и озер? — допытывался я.

Тоже не знаем! Очевидно, такова историческая обусловленность ее к этой обстановке жизни.

В общем, маленькая кобылка-летунья не желала раскрывать свои секреты и вскоре забылась.

Зима 1969 года выдалась необыкновенно снежной, а лето дождливым. Я проезжал через Сюгатинскую равнину, повернул машину к урочищу Бартугой, но пробраться к любимому месту не смог. Здесь все преобразилось. Река, разлившись, понеслась по тугаям многочисленными протоками. Странно было видеть погруженные в воду тополя, ивовые и облепиховые рощицы. Осторожно ощупывая посохом дно, я бродил по колено в воде, пытаясь пробраться к домику егеря. Пройти глубже было опасно, так как сильное течение могло легко сбить с ног.

Домик егеря, окруженный водой, оказался пустым, его покинули. Выбираясь на сухие каменистые склоны берега, я неожиданно увидел мою старую знакомую — кобылку-летунью. Она беспечно взлетела с задетой мною ветки дерева, ловко спланировала над водой среди зарослей и снова угнездилась на дереве. Этот короткий перелет сразу открыл секрет жизни кобылки. Куда же делись остальные кобылки, которые скрипели в этих местах до паводка, верещали на все голоса, прыгали и разлетались во все стороны из-под ног? Их смыли бурные потоки, они погибли или расселились, как сумели. Одна только молчаливая и скромно окрашенная кобылка-летунья осталась верна приречным тугаям. Она все так же весела, энергична, потому что умеет спасаться на деревьях, пережидая губительные для других насекомых наводнения.

Через месяц я снова встретился с кобылкой-летуньей, но уже в тугаях реки Или. Недавно спал паводок, поднялись над водой косы, освободились заросли трав и кустарников. Среди деревьев кое-где остались маленькие озерки, и в них медленно погибали оказавшиеся в плену рыбки.

В тугаях встречались только кобылки-летуньи. Не было слышно стрекотания кобылок-хортиппусов и многих других. Потревоженные кобылки-летуньи вылетали из зарослей на широкие мелководные проточки и, не желая лететь через воду, заворачивали обратно к берегу. Иногда они свободно перелетали на другой берег. Прекрасные аэронавты, они оказались посредственными пловцами, в воде намокали, простирая вперед ноги, отчаянно гребли задними и средними ногами, но быстро уставали и, предаваясь отдыху, отдавали себя во власть течению. Они плавали так же, как и другие кобылки, не хуже и не лучше. К чему летуньям это искусство, если в наводнение они прекрасно летают между деревьями и находят на них приют.

Поэтому кобылки и живут возле ручьев, озер и рек и садятся на деревья. Они приспособились к унаследованному от предков образу жизни, хотя сильные и губительные паводки редки.

Это маленькое открытие секрета летуньи радует сердце. Таков путь изучения не только жизни животных, но и постепенного накопления знаний. И те, кто плохо знаком с наукой, ошибаются, полагая, что ученый — это тот, кто обязательно совершает большие открытия.

Крошечный островок

— Послушайте, Николай! — кричу я своему спутнику, стараясь пересилить шум лодочного мотора, — почему бы нам ни заехать на этот крошечный островок?

Островок лежит на нашем пути к биваку и расположен в полукилометре от берега. Мы основательно проголодались, на биваке, по-видимому, нас ожидает обед. Но работа есть работа!

Островок около тридцати метров в длину и восемь в ширину. Таких островков на Балхаше множество. Когда-то здесь была скала, но ветер и вода сделали свое дело, и сейчас от скалы остался лишь невысокий бугорок из мелкого серого гравия, да несколько больших камней.

Наше появление встревожило большую серебристую чайку, и она, прекрасная, в снежно-белом одеянии на фоне темно-синего неба, с громкими негодующими криками стала носиться над нашей лодкой.

Можно не сомневаться, что остров необитаем, и мы сейчас первые люди, ступившие на его берег этим летом. Остров совсем низенький, возвышается над водой едва ли на метр и, видимо, недавно поднялся над поверхностью озера. Но как быстро им завладела жизнь! Густая зелень покрыла этот пятачок, сложенный из камня. Здесь всего понемногу: тростник, рогоз у самой воды, горчак, украшенный мелкими розовыми цветами, наголоватка. Алеет несколько цветков иван-чая, одна веточка крошечного тамариска тоже украсилась нежно-розовыми цветами. Очень много высокого, в маленьких белых цветах, какого-то растения. Над ними реют бабочки-белянки и желтушки. Едва я вступаю в дремучие заросли трав, как в воздух поднимаются тучи комариков-звонцов, и во все стороны разлетаются несколько десятков кобылок. Звонцы — дело обыденное. Они бьются в лицо, лезут в глаза, прежде чем успокоиться и вновь усесться в траву. Но вот кобылки меня озадачили. Они, такие ловкие, стремительно переносятся с места на место, кое-кто, разогнавшись, выскакивает за пределы островка и, круто завернув в воздухе, возвращается обратно. Как они быстро освоили особенности жизни на островках! Изобилие кобылок поражает — ничего подобного нет на берегу!

Но кто же они? Вооружившись сачком, принимаюсь за охоту. Кобылки все одинаковые, серые, длиннокрылые, я легко узнаю кобылку-летунью Aeolopus oxyanus. Здесь во время шторма, когда волны перекатываются через островок, им приходится покидать землю. Впрочем, сейчас кобылки на нее не садятся, все угнездились на травах, жизнь научила их не доверяться поверхности острова.

Глядя на то, как они ловко летают, я восхищаюсь: молодцы кобылочки, нашли необитаемый остров, маленький рай с безмятежной жизнью! Здесь достаточно зелени, и нет ни пичужек, ни мух-паразитов. Серебристой же чайке они не нужны. Она — рыболов.

Но как летуньи устраивают свое потомство, куда кладут кубышки с яичками? Почвы здесь нет, один голый щебень, заливаемый водой. Неужели прилетают сюда с берега? Вряд ли.

И еще здесь немало обитателей. Большие грузные пауки Aranea cornutus сидят в белом, сплетенном из паутины мешочке. Ловчих сетей не видно. Сейчас не до охоты. Вот наступит ночь, поднимутся в воздух мириады комариков, и нескольких наспех протянутых нитей будет достаточно, чтобы поймать добычу и насытиться ею до отвала.

На белых цветах я вижу пчелку, оранжевую осу, черного помпила. Кое-где ползают жуки-коровки. Здесь они также охотятся на звонцов, хотя их исконная пища — тли. Все они, жители материка, свободно посещают островок, прилетая с берега. Ну и, конечно, масса изящнейших стрекоз-стрелок реет между травами в поисках комариков.

Вот, кажется, и все мои находки. Муравьев здесь нет, негде им жить, нет земли, одни камни. На всякий случай принимаюсь переворачивать прибрежные камни. Под каждым из них много прибрежных уховерток. Им не нравится свет, солнце. Очнувшись от дневного сна, в величайшей спешке они разбегаются в стороны, прячутся. Уховерткам, как и паукам, здесь тоже раздолье. Комарики-звонцы в изобилии, всем хватает.

Я осмотрел весь островок, больше на нем нет ничего интересного. Хотя, возможно, где-то в зарослях приютились птенцы серебристой чайки. Уж очень тревожится за них мать, без устали летает над нами, покрикивая тоскливым голосом. Прощай, маленький островок с мирком его обитателей!

Страх перед копытами

Недалеко от бивака медленно катится лавина овец, позади нее, покачиваясь в седле, едет на лошади чабан. На горизонте над пустынными горами застыли белые облака. Овцы мирно пасутся. Впереди отары важно вышагивают черные скворцы. Некоторые птицы уселись на спины овец, поглядывают по сторонам, отдыхают. Вот стайка скворцов, будто по негласному сигналу, внезапно взмыла в воздух, понеслась к горам и растаяла в синем небе. Через полчаса я вижу, как скворцы снова проносятся над отарой, и, резко спикировав, садятся на землю на пути движения овец. Или, быть может, это другая стая?

С интересом я наблюдаю в бинокль за поведением птиц. Отара совсем близко.

— Аман! — приветствую я чабана.

— Аман! — охотно отвечает он, протягивая коричневую обветренную руку.

— Почему скворцы возле отары ходят?

— Не знаю. Всегда так. Любят барана, наверное!

Много раз я наблюдал эту странную привязанность скворцов к отарам овец и не мог понять ее причины. И не только скворцов. Перед стадами домашних животных, почти перед самыми копытами ходят вороны, галки, грачи. И некоторые из них также усаживаются на спины пасущихся животных. Впрочем, я давно догадываюсь, в чем тут дело, и сейчас, мне кажется, предоставился случай проверить предположение. Ведь это не так уж и трудно, нужно походить немного рядом, присмотреться.

Предположение как будто оправдывается. Надо еще внимательнее посмотреть, убедиться, окончательно проверить. Нет, ошибки не должно быть!

Кому не приходилось ходить по полю, заселенному саранчуками. Шустрые кобылки, особенно когда их много, разлетаются или прыгают во все стороны из-под ног. Они очень хорошо ощущают приближение крупного животного, очевидно, по сотрясению почвы и, опасаясь погибнуть под его ногами, заранее спасаются. Тревога кобылок каким-то путем быстро передается друг другу, и насекомые дружно уступают дорогу. Эту способность насекомых угадывать опасность помогли выработать миллионами лет стада диких животных: туров, антилоп, лошадей, верблюдов.

Кому-то это объяснение покажется неубедительным, но достаточно пройтись по траве и, если только не слишком прохладно и многочисленные саранчуки не оцепенели, вы убедитесь в том, что ни один не попадет к вам под ноги и не будет раздавлен.

— Так что же тут удивительного! — скажет энтомолог скептик В любой обстановке кобылки спасаются тем, что прыгают подальше от опасности.

Это верно, только не при любой опасности и не всегда. Прыжок — крайняя мера спасения, но далеко не безопасная. Подпрыгнувшую над землей кобылку могут увидеть и схватить птицы, еж, волк или лисица, не пренебрегающие этой добычей летом. От них кобылки не прыгают.

Однажды я заметил, что меня настойчиво преследуют мухи-тахины. И, оказывается, не спроста. Они ожидали, когда из-под моих ног взлетят кобылки. В это мгновение мухи бросались на свои жертвы и откладывали им под крылья яички. Как бы опасаясь своих недругов, кобылки не желали прыгать, и только опасность быть раздавленным подавляла осторожность.

Я помню, как в Семиречье на Поющей горе, один раз невольно залюбовался токованием кобылки-савиньи. Она резко взмыла в воздух, совершая на лету отчаянные пируэты и потрескивая крыльями, падала на землю, заканчивая воздушный танец протяжной и звонкой трелью. На кобылку неожиданно набросилась каменка-плясунья, но промахнулась. Кобылка тотчас же упала в куст дзужгуна, и там на нее нашло что-то вроде оцепенения: я несколько раз пытался выгнать оттуда перепуганное насекомое, но оно не желало даже шевельнуться. Но вернемся к отаре овец.

Кобылки узнают о приближении животных. От страха перед копытами, пытаясь спастись, они прыгают во все стороны. В это время их и ловят скворцы.

Птицы отлично усвоили выгоду, которую можно извлечь от общения с овцами, и с большим успехом ею пользуются. Чабан в какой-то мере был прав. Действительно, скворцы любят баранов!

Необычные наклонности

Сегодня мы никуда не едем, у нас дневка и целый день можно бродить по пустыне или по берегу Балхаша. Я иду по невысокой прибрежной гряде из щебня, покрытой редкими растениями. Солнце давно поднялось над горизонтом и основательно припекает. Но легкий бриз с озера и свеж, и прохладен.

В одном месте цветущий вьюнок прикрыл листьями гряду, расползся по ней большим зеленым пятном. Едва вступаю в эти крошечные заросли, как во все стороны разлетаются комарики-звонцы, скачут кобылки. Комарики тоже нашли здесь приют. А кобылки? Что им здесь надо? Что-то уж очень много их тут собралось. Неужели едят вьюнок? В его тканях содержится млечный сок, и любителей лакомиться этим растением немного. Впрочем, на щебнистом берегу Балхаша так мало растений: кустики гребенщика, кое-где низенький тростник, эфедра, полынь, да две-три солянки. И все! Я долго приглядываюсь, но не вижу следов погрызов на растениях. Странное скопище кобылок!

Продолжая размышлять над увиденным, иду дальше и резко останавливаюсь. В голову пришла неожиданная и забавная догадка. Она мне кажется сумбурной и невероятной. Но чего только не бывает в мире насекомых!

Здесь, на берегу залива Балыктыколь, особенно много ветвистоусых комариков. Вечерами они поднимаются в воздух брачными роями. Оплодотворенные самки летят в озеро класть яички. Самцы, выполнившие свое жизненное предназначение, падают на землю и погибают. Те, кто за ночь не успел завершить дела, прячутся на растениях и на обрывистых скалах, идущих вдоль берега, чтобы переждать жаркий день до следующей ночи. Комариками кормится громадная рать пауков, уховерток, скорпионов, фаланг, ящериц, а также многие мелкие птицы. Не едят ли их кобылки?

Задайте, читатель, подобный вопрос энтомологу, и вас сочтут ужасающим невеждой. Кобылки — типичные растительноядные насекомые. Никакая другая пища им неведома.

И все же, не рассчитывая на успех, я принимаюсь за опыт.

Несколько взмахов сачком над вьюнками — и в нем копошится изрядная кучка ветвистоусых комариков. Я становлюсь на колени и осторожно подсовываю примятого комарика на пинцете к голове богарного пруса, который устроился рядом со мной на земле, и вздрагиваю от неожиданности. Кобылка тут же хватает мой подарок, ее мощные челюсти работают как автомат, не проходит и доли минуты, как от комарика ничего не остается. Торопясь, я вытаскиваю из сачка другого комарика, но в это мгновение с плеча соскальзывает полевая сумка и с шумом падает на землю. Испуганная кобылка, щелкнув задними ногами, исчезает.

Тогда, окрыленный успехом, подсовываю другим кобылкам комариков. Да, они очень любят плотоядную пищу, уплетают ее за милую душу. Одна съела четырех комариков, другая — целый десяток, третья, обжора, умяла ровно двадцать штук. Едва успеваю подсовывать еду этой кобылке, и она, расправившись с очередной порцией, поворачивается во все стороны, помахивает коротенькими усиками, как бы спрашивая: «Где же запропастился мой обед?».

Эта кобылка оказалась рекордсменкой. Другие довольствовались десятком комариков, маленьким личинкам было достаточно двух-трех, чтобы насытиться, а рекордсменка умяла несколько десятков.

Поведение кобылок не было стандартным и изобиловало вариациями. Некоторые относились с предубеждением к первому комарику, затем, разобравшись в чем дело, принимались за еду так рьяно, что слышалось легкое похрустывание челюстей. Другие, будто опытные гурманы, тотчас же набрасывались на угощение. Кое-кто в испуге отскакивал в сторону, если комарик еще подавал признаки жизни, трепыхал крыльями и размахивал ножками. У других же от этого аппетит разыгрывался еще сильнее. И различали кобылки свою необычную еду по-разному: близорукие, вернее сказать «близколапые», опознавали подсунутого комарика только у самой головы, тогда как опытные и дальнозоркие замечали добычу почти за пять сантиметров. Стандарта в их поведении не существовало.

Кобылки-прусы вообще отъявленные обжоры, поэтому не случайно иногда появляются в огромных количествах, повреждая растения, в том числе и возделываемые человеком.

Как же относятся к столь необычной еде другие виды кобылок? Краснокрылые кобылки сфингонотусы также с охотой принимались свежевать добычу. И другие кобылки-пустынницы не отказывались отведать еду хищников. Но самыми отъявленными плотоядными все же остались многочисленные прусы. Не спеша, но деловито они собрались возле меня большой группой, будто к обеденному столу, и уж потчевать их пришлось с большой поспешностью, вываливая из сачка добычу целыми кучками.

В общем, все кобылки не отказались по-разнообразить меню вегетарианцев плотоядной пищей, все с удовольствием ели комариков-звонцов. А почему бы и нет? На земле всюду валялись трупики комариков, и стоило ли попусту пропадать добру!

Наловчившись кормить кобылок, одной из них на прощание я преподнес муху. Она тоже пошла в дело и, перемолотая, исчезла в желудке. Потом, прежде чем уехать с полуострова Байгабыл, я фотографирую паучков, выбрав куст гребенщика, сильно обвитый паутиной и облепленный комариками. На этом кусте я застал трех прусов. Они прилежно и не спеша лакомились комариками, попавшими в паутину, и, судя по всему, занимались этим промыслом издавна и с большим успехом. Вот как! Я привлекаю к участию в эксперименте спутника моей экспедиции энтомолога З. Федотову. Она посвятила всю свою жизнь галлицам и сейчас с тем же успехом накормила кобылок комариками, не проявив особенного удивления. Видимо, всякому свое!

Когда я, приехав в город, рассказал о хищнических наклонностях кобылок одному энтомологу, он решительно заявил:

— Не могу этому поверить. В ваши эксперименты, коллега, вкралась какая-то ошибка!

— Почему же ошибка, — стал возражать я, — посмотрели бы вы своими глазами, с какой охотой кобылки едят звонцов.

— Нет, тут не обошлось без какой-то каверзы, — упрямо бубнил энтомолог. — Необходимы еще дополнительные наблюдения, точные факты, контрольные подсчеты, чтобы исключить субъективизм исследователя. Не могут так себя вести растительноядные насекомые. Не может такого быть!

Так мы и расстались, оставив друг друга в недоумении.

Говорят, что факты — упрямая вещь. Но как убеждать людей, которые упрямее фактов?

Задача по геометрии

Случилось неожиданное: камень на скале держался непрочно, прыжок оказался неудачным, нога потеряла опору, и я упал, растянув сухожилия голеностопного сустава. Кое-как добрался до бивака. Теперь не менее трех дней придется валяться на спальном мешке под навесом из тента. Хорошо, что вокруг заросли диких яблонь, урюка, высоких трав, да рядом журчащий ручей. Плывут мимо ущелья белые облака, солнце греет, и трава источает аромат.

Утром все собираются в поход, вооружившись морилками, сачками, фотоаппаратами, а мне — лежать, терять время попусту. Впрочем, зачем терять время? Всюду насекомые, прежде всего, рядом кобылки распевают на все лады. Чуть в отдалении на деревьях без умолку трещат зеленые кузнечики-теттигонии, а к вечеру на солнечном склоне ущелья заводят хор звонкоголосые сверчки-трубачики.

Рядом со мною прилежно и чинно поводит ногами-смычками по крыльям небольшая кобылка — бурый конек Chortippus apricarius. Ее несложная и монотонная песня навевает дрему. Чуть подальше от нее другая темнокрылая кобылка Chortippus scalarius. Она крупнее, нарядней, с выразительными глазами. Ее песня совсем другая. Она резче, со звонким речитативом из двух тонов: короткого и низкого и продолжительного и высокого. Второй тон слышен только вблизи, поэтому издалека кажется, будто пение кобылки состоит из короткого звука, чередующегося с долгой паузой. Да и движения смычков различны. Если приглядеться внимательно, видно, как у первой кобылки хортиппуса априкариуса взмах назад холостой, ножка в это время отстоит от крыла на небольшом расстоянии, то есть скрипка звучит лишь тогда, когда смычок направляется вперед, снизу вверх. А у второй кобылки хортиппуса скаляриса конечности движутся не так: короткий рывок ноги чередуется с мелким ее дрожанием.

Мне кажется странным, что две кобылки, относящиеся к одному и тому же роду, обладают различными музыкальными напевами и, наверное, по разному устроенными музыкальными инструментами. Но эти различия не столь существенны и, как говорят энтомологи-систематики, служат лишь хорошим видовым признаком, укладывающимся в пределах одного рода.

Следует внимательней разглядеть скрипки обоих музыкантов. И я осторожно ползаю за кобылками с сачком в руках, ловлю их, накалываю в коробку с торфяным дном, расправляю крылья и ноги. Теперь надо поудобнее усесться, положить на колени лист фанеры, белую бумагу, карандаш, надеть на очки часовую лупу и начать хотя бы с бурого конька.

Передо мною крыло с многочисленными жилками, образующими узор сложно переплетенных клеточек. Вот и звуковая жилка. Она подобна струне. По ней кобылка водит смычком, расположенным на ноге. Возле жилки находится большое прозрачное поле-перепонка, своеобразный резонатор, усиливающий звук.

У темнокрылой кобылки меня интересует только передняя пара крыльев, ее называют — надкрылье. Оно совсем другое, немного шире, и жилки переплетаются по-иному. Звуковая жилка ребристей, а возле нее более обширный резонатор. Из-за него кобылка значительно голосистей. Посмотрим теперь ножки-смычки.

На внутренней поверхности бедра бурого конька идет стройный ряд мелких зубчиков. Вначале зубчики находятся друг от друга на большом расстоянии, но чем ближе к основанию бедер, тем они чаще. Наконец, им будто становится тесно, и ряд зубчиков извивается. Отчего бы так? Я рисую схему движения бедра по звуковой жилке. Конец бедра — начало ряда зубчиков — при равномерном взмахе ноги проходит мимо звуковой жилки быстрее, чем его начало, поэтому зубчики в начале реже, в конце — гуще. Если бы зубчики располагались на равном расстоянии друг от друга, то они цеплялись бы за жилку с неодинаковой быстротой, в начале скорее, в конце — медленнее. Неравномерное расположение зубчиков устраняет этот дефект.

Почему ряд зубчиков у основания бедра извилистей, почему бы зубчикам, чтобы уместиться с такой плотностью, не быть просто мельче? Но тогда бы уменьшилась их прочность, они стали бы раньше изнашиваться. Извилистость помогает, сохранив размер зубчиков, уместить их как можно больше.

Конструкция разработана очень неплохо!

Тень от высокой яблони, под которой я устроился, стала короткой, жаркие лучи солнца заглядывают теперь на мою постель. В кастрюле оставлена еда, во фляге — чай. Пора поесть. Но разве до еды, когда так интересно возиться с музыкальным аппаратом кобылок.

Теперь очередь за темнокрылой кобылкой. У нее зубчики совсем иные и разделяются как бы на два разных типа. В начале с вершины бедра тянется ряд мелких зубчиков, потом резко, иногда даже через небольшой промежуток, идут зубчики крупные. Становится понятной манера пения. Короткий взмах ногой вперед вызывает короткий громкий и низкий звук, в это время работает только ряд крупных зубчиков. Далее следует опускание ноги назад и вниз и мелкая вибрация ею. Этот маневр вызывает продолжительный тихий и более высокий звук, вовлекая в работу только ряд мелких зубчиков.

Ну вот, кажется, и все секреты музыкальной истории выяснены, чертежи строения музыкального аппарата зарисованы на бумаге. Еще раз сравниваю строение крыла и звуковых бугорков на бедрах кобылок и удивляюсь тому, какие они разные. Строю схему движения ноги по отношению к звуковой жилке и на бумаге получаю объяснение, почему именно так изогнута звуковая жилка.

Проходит лето. Зимой в Ленинграде я захожу в Институт зоологии Академии наук СССР, разыскиваю крупного специалиста по прямокрылым насекомым Г. Я. Бей-Биенко и, показывая рисунки, спрашиваю:

— Неужели, Григорий Яковлевич, кобылки со столь различными музыкальными аппаратами могут принадлежать к одному и тому же роду хортиппус?

Ученый с интересом всматривается в чертежи, бросает на меня зоркий взгляд.

— Знаете ли, уважаемый коллега, — с некоторым недоумением отвечает он, — я давно подозревал, что тут что-то не то, и недавно отнес темнокрылую кобылку к другому роду Stauroderus. Но использовал совсем другие признаки, а о строении звукового аппарата не подозревал. Да, знаете, не подозревал. Очень интересно!..

Разговор этот происходил в 1950 году.

Звон проводов

Мы проснулись поздно. После холодной ночи были так приятны теплые лучи утреннего солнца, хотя в воздухе еще чувствовалась прохлада, не хотелось выбираться из спального мешка. Запели жаворонки, где-то далеко прокричали утки-атайки. Судя по голосам, почти рядом пронеслась стайка чернобрюхих рябков. Но вот в знакомую мелодию проснувшейся природы стали вклиниваться странные звуки, тонкие позвякивания, сопровождающиеся низким гулом. Позвякивания становились все чаще и чаще, а гудение громче. Будто зазвенели провода на телеграфных столбах, предвещая непогоду.

Вчера с вечера, выбирая место для бивака, я заметил недалеко от берега реки Или линию телеграфных проводов. Неужели звуки неслись оттуда? Но воздух был совершенно неподвижен, ветер затих еще в начале ночи. Мой товарищ тоже услышал странные звуки и, высунувшись из постели, стал прислушиваться.

Пора вставать, готовить завтрак. А заодно надо выяснить источник странных звуков.

Наспех одевшись, я пошел к телеграфной линии. Местность здесь была красивой. К серо-полынной пустыне примыкали желтые барханы, причесанные ветром и разукрашенные песчаной акацией, джузгуном и цветами дикого лука. Вдали за желтыми барханами тянулась бесконечная пустыня, уже начавшая желтеть, а на горизонте виднелись сиреневые горы Чулак. Телеграфные столбы шли некоторое время по берегу реки, а затем сворачивали от него, скрываясь за холмами.

Звуки становились все явственней и громче по мере того, как я удалялся от берега. Теперь мне было ясно, что кто-то быстро и беспрестанно ударял по проволоке чем-то твердым, и она, вибрируя, громко гудела и позвякивала. Осматриваясь по сторонам, стал перебираться с бархана на бархан вдоль линии столбов. Странные звуки становились все громче. Вот у большого бархана совсем громко позвякивают провода.

Кто же там угнездился за барханом у столбов, что он там делает? Но за барханом открывается пустыня, и ровная струнка столбов уходит к далекому горизонту. И никого нет, только сидят на проводах птицы, взлетают с них и обратно садятся.

Осторожно подхожу ближе, вынимаю бинокль и узнаю золотистых щурок. Они что-то тут делают, чем-то очень заняты и беспрестанно реют над небольшой зеленой низиной, поросшей травой. Здесь зимой скоплялся снег, и весной была вода, почва до сих пор сохранила влагу. На лету, слегка касаясь трав, пролетают птицы, что-то хватают, взлетают вместе с нею и садятся на провода.

Так вот откуда эти странные звуки! Стайка щурок затеяла охоту, но только не на пчел, считавшихся их исконной добычей, а на кобылок. Провода же для них — своеобразная кухня, в ней по особенному готовится пища. Зажатую в клюве кобылку щурки ударяют о провод. Два-три удара направо от себя и налево, и длинные ноги, обломки крыльев, непригодные для еды, падают дождем вниз. Только после такой обработки щурки заглатывают добычу и снова летят к зеленой ложбинке за очередной порцией еды.

Кто мог подумать, что щурки, считающиеся злейшими истребителями пчел, охотятся и на кобылок, применяя при этом своеобразный прием. Интересно узнать, сколько же кобылок они истребляют в природе? Наверное, немало! Зеленая ложбинка, этот маленький рай, куда собрались кобылки, стал для них кромешным адом.

Прокормители

На узенькой длинной белой косе, повернувшись головками к ветру, сидели крачки и несколько озерных чаек. Они не обратили внимания на нашего тарахтевшего моторчиком «Пеликана» (надувная резиновая лодка). Появление человека на острове их нисколько не обеспокоило. Над островом реяли чайки и, падая, как в воду, почти вертикально вниз, что-то склевывали с растений.

Берег был пологий, низкий. Шесть намытых волнами валов из окатанной гальки громоздились один за другим, свидетельствуя о мощной работе Балхаша и его былом высоком уровне воды. По краям росло несколько ив, да две каратуранги — разнолистных тополя. Кое-где виднелись куртинки эфедры.

За валами из галки располагалась почти голая пустыня, покрытая выгоревшей травкой. В понижениях, где когда-то были озерки, зеленели сочные травы, и по самой их середине виднелась голая потрескавшаяся светлая земля.

По ивам ползали красноголовые прибрежные муравьи Formica subpilosa. На голых валах одинокие деревья служили им единственной плантацией, на них содержались тли, и добывалась скудная пожива. Я перебрался через валы, но едва ступил на коренную землю острова, как из сухой и реденькой травы во все стороны поползли, поскакали, полетели кобылки и кузнечики, сверкая разноцветными крыльями. Их здесь было множество. В спешке бежали от меня небольшие богомолы. Прыгающей братии было так много, что, невольно следя за нею, я забыл обо всем окружающем. Кузнечики как будто принадлежали к одному виду, их самочки были серые, бледнокрылые, с коротенькими, черными и острыми, как кинжалы, кривыми яйцекладами. Кобылок при беглом просмотре можно было насчитать более десятка видов. Были тут и прусы, и атбасарка, и разные хортиппусы, и коренастые тметисы, и различные сфингонотусы. Нигде по берегам озера я не видел такого изобилия этих насекомых, как на этом острове.

Жизнь кобылок не была безмятежной. За ними, оказывается, беспрерывно охотились крачки и чайки и, набив свой желудок, предавались блаженному отдыху на косах.

За кобылками охотились не только чайки. Всюду в понижениях виднелись крупные и круглые норки тарантулов. В темноте жилищ поблескивали глазами сами хозяева, отменного размера пауки. Среди низеньких кустиков боялыша над землей на нескольких неряшливых паутинках сидели другие большие пауки Argiopa lobata. Обычно, этот хищник плетет большую и изящную круговую сеть. Здесь ему негде проявить свое искусство, нет тут ни высоких трав, ни крупных кустарников, за которые можно укрепить ловушку. Да и к чему она при таком изобилии добычи? Небольшие сети достаточны, всюду на них висели кобылки, опутанные белым саваном из паутинной пряжи. Многие кормились кобылками, не будь их, остров был бы пуст. На острове не паслись домашние животные, трава оставалась нетронутой, и поэтому, несмотря на обилие поедателей насекомых, на нем процветали кобылки и кузнечики.

Озеро на острове

Среди каменистых светло-желтых холмов, будто изумруд, в золотой оправе сверкает зелеными тростниками и голубой водой небольшое озеро. Оно живет, ему не угрожает ни жара, ни сушь, так как маленькая проточка соединяет его с Балхашом. На озере несколько лысух. Они настороженно рассматривают меня. Видна хатка ондатры. Ловят рыбу несколько крачек. Из зарослей рогоза поднимается с какой-то добычей канюк.

Завидев меня, крачки поднимают тревогу. На берегу среди скал находится их небольшая колония. А на канюка не обращают никакого внимания. Хищник их не трогает, с соседями полагается поддерживать хорошие отношения. Где-то здесь в скалах находится и его гнездо.

Возле озера с одной стороны полумесяцем протянулся низкий бережок. Снаружи он в сочных зеленых травах и солянках, а изнутри на нем проглядывает трава вперемежку с тростником. Полумесяц низкого бережка длиной не более двухсот метров. Из зеленой травы быстро вылетает большое насекомое и, пролетев метров двадцать, садится на землю. Оно очень осторожное. Но с каждым разом, взлетая и садясь, все ближе подпускает к себе. Вскоре я узнаю в незнакомке азиатскую саранчу. Ярко-зеленая, она очень красивая. Особенно красива и оригинальна голова с двумя синими полосами и прозрачными коричневыми глазами. В былые годы азиатская саранча размножалась во множестве и, собираясь в стаи, перелетала с места на место, пожирая на своем пути растительность. В древние времена из-за ее нашествий на поля народ жестоко страдал от голода. С ней теперь научились бороться, и о ее былой славе можно разве только прочесть в старых научных трактатах.

Случайно захожу на внутреннюю сторону низкого бережка и спугиваю не зеленую, а серо-желтую саранчу. Гоняюсь за ней и вижу, что она настойчиво держится своего участка, не желает перелетать на зеленый бережок, где станет более заметной.

Всего здесь на низком бережку не более двух десятков этих крупных кобылок, но каждая приобрела окраску фона, на котором выросла, и не желает перелетать в обстановку необычную. Из-за привязанности к определенному месту своей территории кобылки и приобрели соответствующую фону обстановки жизни окраску. И в этом сказывается преимущество привязанности к своему «дому», о которой мне удалось узнать давно на других кобылках.

Холмики слепушонки

Когда-то здесь много тысяч лет назад, в тяжелый для растений и животных засушливый период земли, ветер перевевал чистый песок. В одном месте наносил высокие округлые холмы, в другом — выдувал глубокие и округлые, как чаша, впадины. Потом климат пустыни изменился, стали перепадать дожди, песками постепенно завладели растения. Теперь пески, как море с застывшими волнами, покрыты зеленым ковром, под которым поверхность почвы густо пронизана тонкими крепкими корешками. О том, что под тонким слоем слегка потемневшей почвы находится слежавшийся песок, можно только догадаться по овражкам да по автомобильной дороге.

В этой пустыне, как и во многих других местах, множество небольших светлых холмиков размером чуть больше обеденной тарелки. Иногда эти холмики идут цепочкой или переплетаются замысловатыми линиями. Если найти такую свежую цепочку, сесть у самого последнего холмика с еще влажной землей и вооружиться терпением, можно увидеть, как холмик зашевелится, и кто-то снизу вытолкнет очередную порцию земли. Очень редко, если долго и тихо сидеть возле холмика, можно увидеть и самого хозяина. Он вознаградит терпеливого наблюдателя, высунет на мгновение свою голову, чтобы взглянуть на мир, сверкающий солнцем и напоенный сухим горячим воздухом. Физиономия у зверька забавная. Глаза — едва заметные точки, не больше булавочной головки, на конце мордочки сверкают белизной большие загнутые резцы. Это, конечно, он, слепушонка, неутомимый подземный труженик. Всю жизнь он роет ходы, ищет личинок насекомых, корешки и луковицы растений. Роется он неутомимо, беспрестанно, для того, чтобы найти себе пищу, а пища ему нужна для того, чтобы иметь силы путешествовать под землей в поисках добычи.

Слепушонка неуязвим для врагов. Под землей его не поймаешь, хотя у самого холмика его иногда поджидают волки и лисицы. Но охота эта утомительна и требует много времени.

Никто не подозревает, что в пустыне слепушонка совершает громадную работу, перелопачивает всю поверхность земли, рыхлит почву, делает ее проницаемой для воды и воздуха. Можно утверждать без преувеличения, что за 10–20 лет в местах, где обитает этот грызун, поверхность почвы им постепенно и тщательно перепахивается. А так как эта работа проводится постоянно, то польза от четвероногого землепашца получается очень большая.

Я брожу по заросшим холмам, приглядываюсь к следам работы подземного жителя. Холмики слепушонки — отменное место для многих насекомых. На них всюду устроились личинки муравьиного льва, и, не будь слепушонки, не было бы здесь этого насекомого. Холмики всюду пронизаны норками разных жуков-чернотелок, им тоже нелегко прокопаться через задернованный слой почвы. Некоторые норки принадлежат ящерицам. Любительницы песчаной пустыни, где в песке можно скрываться на ночь от многочисленных врагов, они тоже многим обязаны слепушонке.

Как только созревают яички в теле крестовой кобылки, она находит почву помягче и тонким брюшком проделывает норку, выделяя пенистую жидкость, которая склеивает частицы почвы и, застывая, делает их твердыми. Получается, как говорят энтомологи, кубышка. В нее и откладывает заботливая мать запас своих яичек. Холмики слепушонки — отличнейшее место для кубышек кобылки. Сколько их там напичкано, сразу не догадаешься. Весенние дожди, ветры разрушают старые холмики, и тогда давно отслужившие свое назначение пустые кубышки начинают выглядывать столбиками над светлыми пятнами выброшенной наружу земли. Проходит несколько лет, от холмика ничего не остается, а кубышка цела, ничего с нею не сделалось, и не оторвешь от нее случайно приставший к ней крохотный камешек. К чему такой запас прочности, в чем его необходимость?

В мире живых существ царит неукоснительный закон экономии, здесь же такое расточительство. Быть может, такая прочность необходима, чтобы уберечь хрупкие яички от копыт пасущихся животных, тем более что кубышка выполняет свое назначение всю осень, зиму и весну, когда от влаги почва податлива и мягка.

Не одни насекомые обязаны своим существованием слепушонке. Многие растения поселяются только на свободных участках земли. Это растения-пионеры. Они первыми завоевывают голую землю и завладевают холмиками забавного подземного жителя, заселяют эти, как бы специально для них подготовленные, плантации.

Ветер, дожди, насекомые, растения постепенно разрушают следы работы слепушонки, от которого они так зависят и которому обязаны своим существованием. Слепушонка, безвестный хозяин пустыни, трудится бесконечно, разрыхляя почву, утаптываемую пасущимися животными и спасая ее от тяжких последствий перевыпаса.

Зимние песни

Дорога в горы кончилась. Дальше по дну ущелья нет пути, все закрыли снега. Мы продрогли, рады остановке. Кругом лежит тень, северные склоны кажутся совсем синими, а густые елки почти темно-фиолетовыми. Зато южный склон без снега, сияет под солнцем, и небо над ним кажется не по-зимнему голубым. Там, наверное, другой мир, тепло, оттуда несутся крики горных куропаток. Вот куда надо перебраться! Только нужно найти мостик через речку.

К счастью, мостик есть. Через несколько десятков шагов кончается тень, кончается и прохлада, в лицо ударяет теплый воздух. Тепло пробудило насекомых. Всюду летают черные ветвистоусые комарики. В такой одежде лучше греться под солнышком. Скачут крошечные цикады. Промчалась большая черная муха. По холмику муравейника бродят несколько муравьев. Увидели меня, насторожились, выставили вперед брюшко, грозятся брызнуть кислотой. Неважно, что сейчас конец декабря, и морозы доходили уже до двадцати градусов. На южном склоне — юг, хотя ночью холод сковывает все живое. Зачем попусту пропадать времени, если можно жить и резвиться. Земля тоже теплая. Кое-где зеленеют крохотные росточки, а богородская трава, хотя и не такая, как летом, но источает аромат своих листочков.

В ложбинке бежит маленький ручей, и там, где он расплывается лужицей, в воде мелькают какие-то рачки, ползают личинки насекомых. По скалам вверх бегут горные куропатки и, вытянув головки, посматривают в сторону нарушителя покоя. Наконец, не выдержали, поднялись в воздух, разлетелись во все стороны и стали перекликаться, созывая друг друга.

Склоны горного ущелья круты, и по ним нелегко карабкаться. Сердце стучит, и перехватывает дыхание. Жарко. Давно сброшена лишняя одежда, можно загорать на солнце, глядя на синие снега и темные ели на противоположном склоне ущелья. Не верится, что там холодно, что совсем недавно было так зябко в машине. Но надо знать меру силам, пора отдохнуть. Ведь до вершины горы еще далеко.

Тихо в горах. Ручей исчез, его журчание едва-едва доносится глубоко из-под камней. Тепло предрасполагает к лени. Не хочется больше никуда идти. Сидеть бы и глядеть на заснеженные горы и далекие скалистые вершины — царство льда и вечного холода.

Солнце греет еще сильнее, совсем как летом, и, наверное, из-за этого показалось, будто рядом стрекочут кобылки. Над согретыми склонами быстро, словно пуля, проносится какая-то бабочка. Жужжат мухи. Песня кобылки не померещилась, снова зазвучала, стала громче. Только не верится, что она настоящая. Но ей вторит другая, и рядом на былинке я вижу серенькую кобылку-хортиппуса. Она неторопливо шевелит усиками и, размахивая ножками, выводит свои несложные трели.

Мухи, комарики, цикады, пауки, даже некоторые бабочки обычны зимой в горах Тянь-Шаня на южных склонах. Но никогда не встречал кобылок, распевающих песни. Все они обычно на зиму погибают, оставляя в кубышках яички, и только некоторые засыпают личинками.

Как осторожна эта неожиданная зимняя кобылка! Даже при легком движении она большим скачком уносится так далеко, что место посадки точно не заметишь, другие кобылки не уступают ей в резвости. Начинаю охотиться за моими неожиданными незнакомцами и, присмотревшись, угадываю в них Chortippus mollis. Охота за ними нелегка. Приходится затаиваться, прислушиваться, потом медленно-медленно ползти на звуки песенки. Тут же в сухой траве, не спеша, ползают и осторожные самки. Они заметно крупнее самцов, их полное брюшко набито созревающими яйцами, которые будут отложены в теплую землю южных склонов. Никто этого раньше не знал!

Здесь в небольшом распадке собралось изрядное общество кобылок, переживших смерть своих родичей и продолжающих воспевать весну жизни зимою. Не зря сюда наведываются горные куропатки. Разве плохо в долгий зимний пост полакомиться живыми насекомыми!

Чем реже животное, тяжелее условия жизни и больше врагов, тем оно осторожнее. Кобылки подтверждают это правило. Еще бы! Им не легко, они почти одни, вся их шестиногая братия впала в спячку. С большим трудом добываю несколько самок и самцов. У некоторых из них изрядно потрепаны крылья. Они — ветераны музыкальных соревнований, начатых еще с конца лета.

В поисках кобылок удивительно быстро пролетает время. Солнце закатывается за покрытую елками гору. Снизу ущелья быстро ползет холодная тень. Вот она уже совсем близко. Еще несколько минут, и — прощай зимнее лето! Стало холодно, сумрачно и неприветливо. Сразу замолкли кобылки, спешно спрятались в укромные уголки и сейчас замирают на долгую холодную ночь.

Но какая необычная жизнь! Мерзнуть, околевать, становиться ледышкой ночью, разогреваться, оживать и распевать песни днем, как летом. До каких пор так будет продолжаться? Не до самой же настоящей весны!

Интересно бы проследить еще несколько раз за кобылками. Но сейчас пора спускаться вниз. Сверху видно, как мои спутники уже сошлись к машине, и, ожидая меня, нетерпеливо поглядывают по сторонам.

Возвращаясь домой, в машине я думаю, что на вершинах гор, обращенных к солнцу, со временем возникла особенная группа кобылок. Они приспособились к столь необычному ритму жизни и, главное, способны переносить столь резкие колебания температуры в течение суток. Физиологам и биохимикам трудно объяснить, как организм животного может замерзать ночью от сильных морозов, а днем, прогревшись, становиться активным. Вероятно, эта группа кобылок настолько ушла в этом отношении от родственного вида, обитающего в пустыне, что стала другим видом, и отличается какими-то мелкими структурами строения тела.

С магнитофоном за кобылками

Всюду в траве слышны концерты кобылок. Я устроил охоту за ними с магнитофоном. Но мешают посторонние звуки: гудки машин, стуки молотков строителей, переговоры соседей-дачников.

Краснобрюхая кобылка Chortippus apricarius коротко чирикает на травинке, сидит на месте, не сдвинется, ожидает визита подруги. Вот и она, наконец, пришла послушать пение. Солист оживляется. Теперь его песенка другая. Короткие и редкие чириканья ускоряются до очень быстрого темпа, потом песня внезапно обрывается, наступает небольшая пауза, и снова тянется тот же самый мотив.

Самка прилежно слушает. Музыкальное представление продолжается долго. Один раз в азарте исполнения своего произведения самец сваливается с травинки. Долго ищет путь обратно. Самка терпеливо его ожидает.

Солнце склоняется за холмы. Холодеет. Кобылки смолкают. Мне еще надо записать позывные песни этой кобылки. Они коротки, лаконичны, подаются с большими перерывами. Позывные слышатся со всех сторон. Но не так легко разглядеть музыкантов в зарослях трав.

Но вот на куртинке ежи расположилась целая компания хортиппусов. Один из них удобен для записи: вокруг него нет зарослей, нетрудно к нему подсунуть микрофон. Но как поймать то время, когда будет исполнена коротенькая песенка? Не будешь же долго сидеть с включенным магнитофоном, зря мотать катушку. Может быть, перед тем, как подать сигнал, кобылка примет заметную позу готовности?

Солнце уже не греет так сильно, как прежде, и все кобылки уселись боком, одну заднюю ногу отставили вниз, опустили брюшко, другую заднюю ногу с теневой стороны подняли вверх. Так площадь тела для обогрева больше. И моя подопечная тоже принимает солнечную ванну. Но вот внезапно обе ноги подняты, и песенка пропета. Обидно, пропустил момент! В другой раз успел, записал, но в это время сосед по даче застучал молотком, потом просигналила машина. Наконец, мне посчастливилось. Кобылка оживилась, послала в эфир подряд несколько сигналов, и никто в это время не шумел, не стучал, не гудел.

Теперь можно охотиться за другим видом кобылки. Вот на былинке сидит незнакомка. Бедра ее задних ног красные с черной вершинкой, брюшко светлое. Поет она совсем иначе. Начинаю к ней подкрадываться…

Через нескольких дней охоты с магнитофоном у меня возникло особенное ощущение. Я будто неожиданно прозрел и стал понимать песни кобылок. Теперь, прислушиваясь, различаю: там стрекочет самец, призывая самочку, там — ухаживает за ней, а тут угрожает конкуренту, ревнует к свой избраннице…

После жарких дней, как только наступили сумерки, сразу со всех сторон запели шестиногие музыканты: двупятнистый сверчок, сверчок-трубачик, кузнечик-теттигония. И вдруг за густой караганой и таволгой раздалось резкое и призывное цыканье. Оно было очень громким и властным. Я подбежал к кустам, наладил магнитофон, протянул микрофон в сторону звука. Индикатор сразу зашкалил, звук оказался таким сильным. Я убавил регулятор громкости. Стрелка, все равно отклонилась вправо. Вот так песня!

К досаде, подул ветер. Несколько раз я включал и выключал магнитофон, пытаясь уловить тишину. Кажется, удалось. Кто же он, голосистый певец? Надо сбегать за сачком и фонариком, попытаться поймать. Наверное, кто-то интересный. Раньше я не встречался с ним.

Но резкие звуки передвинулись метров на десять к яблоне, и еще через минуту певец зазвучал совсем в другой стороне. Он был очень энергичен, подвижен, наверное, редок, поэтому искал общество себе подобных.

Я помчался за ним на поиски, все внимание переключил на слух, зажег фонарик и увидел, что на веточке вишни сидел и трещал крыльями большой белолобый кузнечик. Его коричневые глаза, как мне показалось, зловеще сверкнули, отразив луч света. Раздался щелчок, и голосистый певец скрылся.

Так вот как ты поешь, белолобый кузнечик! Я встречался с ним не раз, видал в коллекциях, а вот песню услышал впервые в жизни. Теперь буду ее помнить и не спутаю ни с какой другой!..

В нашей местности ветер определяет погоду. С запада приносит дожди и прохладу, с востока — сушь и жару. Кроме того, днем дует бриз с севера на юг из пустынь в горы, а вечером — обратно. Чтобы следить за ветром, я соорудил маленький флюгер с катушкой-пропеллером, насадил его на длинную железную трубу и установил посредине дачи. Теперь даже от маленького ветерка флюгер поворачивался во все стороны, вертушка весело крутилась, а втулка на ее оси легонько жужжала.

Флюгер всем нравился, особенно восхищались им соседские мальчишки. И мне было приятно на него глядеть. Прилетели ласточки, уселись на провода, заметили флюгер, и, по очереди снимаясь с проволоки, стали облетать работающую вертушку. Такие любопытные!

Вскоре на яблоне рядом с флюгером поселился зеленый кузнечик Tettigonia viridissima. Всю ночь напролет он прилежно напевал свои трескучие мелодии. Вечером, когда начинал дуть сильный ветер с гор, во всех уголках сада распевали сверчки и кузнечики. Флюгер стал мешать охоте с магнитофоном. Его пропеллер крутился с большой скоростью и жужжал на всю округу. Когда трещал флюгер, кузнечик-теттигония пел, когда флюгер смолкал, обрывалась и песня. Раздосадованный, я снял флюгер и заменил его пропеллер пластмассовым шариком. Сразу стало тихо в саду. С нетерпением я ожидал вечера, хотел записать теттигонию. Но кузнечик исчез, куда-то переселился! Тогда я снова надел вертушку, и, будто в насмешку надо мной, теттигония появился на той же самой яблоне.

Что за чертовщина! Неужели кузнечику нравится моя вертушка? Он, оказавшись вблизи нее, с большей охотой распевал песни. Все может быть. Насекомые любят петь компанией, а когда никого нет, то и флюгер хорош. Я давно заметил, что различные звуки, особенно звуки мотора самолета, автомашины выводят из молчания цикад, кузнечиков и кобылок. Возможно, звуки оказывают рефлекторное воздействие на поющих насекомых.

Но не записывать же теттигонию под жужжание пропеллера! И я снова его снял. На этот раз совсем. Кузнечик же исчез, тоже совсем. И больше ни разу не прозвучала его песня. Обиделся!