1. Женщина и разнообразие

Книга об искусстве соблазнения женщин – сегодня?.. Да, именно сегодня, посреди всемирной футуристической катастрофы, в разгар очистительной войны, освобождающей, обновляющей и преумножающей, я чувствую необходимость рассказать вам о том, как соблазняют женщин.

Война придает женщине особый колорит и раскрывает ее истинную ценность. Появись эта книга до или после войны, она была бы анахронизмом.

Я с удовольствием вам это продемонстрирую.

Женщины поспешно прыгают в окопы, готовые защищаться от моих неминуемых атак. Они убеждены, что в этой книге не может быть ничего, кроме оскорблений, осуждения и яростной критики нежного пола. Мое исследование основано на длительном и кропотливом изучении вопроса, и я даже испытываю что-то вроде эротического возбуждения, сжимая в пальцах перо, призванное явить миру эту книгу. То есть на самом-то деле моя рука не сжимает никакого пера, однако я начал диктовать эту книгу моему дорогому и славному другу Бруно Корра, который, будучи, несмотря на свою молодость, экспертом в данной опасной области, улыбается. Я диктую уверенным, твердым голосом, меряя комнату энергичными шагами, а между тем дым от бесчисленных сигарет закручивается спиралями воспоминаний в такт позвякиванию моих артиллерийских шпор. В этой гостинице, в ожидании отправки на фронт, в поезде, среди солдатских шинелей, пропитавшихся едким запахом окопов, в сутолоке, толкотне и неразберихе я продолжаю диктовать эту книгу, грубо и второпях сжимая прекраснейшее, упругое тело женщины, в котором слились сотни женщин – память о них каждый уносит с собой на войну. Каждый… само собой, итальянец, исполненный мужества, свободный от любых немецких предрассудков, враг библиотек, кровно связанный с неисчерпаемым источником чувственности под названием Средиземное море. Наверняка этой безрассудной книге суждено быть разорванной в клочья руками каких-нибудь уродин, однако ее, несомненно, бережно раскроют нежные ручки красивых женщин.

Более или менее красивых. Я имею в виду загадочный животный магнетизм, а не совершенную красоту, лишающую женщину всякого очарования. Стремление к красоте значит гораздо больше, чем любое физическое совершенство. В моем пространном эротическом исследовании я всегда отдавал предпочтение искушенной плоти, постоянно движимой неусыпным и скрытым желанием наслаждения. Женщины, проповедующие так называемую естественную красоту, бесконечно смешны, скучны и не знают толка в наслаждениях. Это особое свойство – искушенность плоти – нельзя приобрести, и нельзя обучиться ему. Это нечто вроде бессознательного инстинкта, которым обладают все звери. Особая томность во взгляде, волнующие обертоны голоса, бархатистая плавность движений, манера усаживаться в кресло или устраиваться среди подушек, а также постоянное стремление исправить свой главный и самый опасный физический недостаток. У каждой женщины имеется хотя бы один. Я слышу, как юная двадцатилетняя женщина с густыми волосами и маленькой округлой грудью с негодованием заявляет, что у нее «нет недостатков». Ваш недостаток, отвечаю я ей, – само ваше совершенство; вы должны постараться заставить мужчину забыть о том совершенно антисексуальном и антиэротическом восхищении, которое вызывает совершенство ваших форм, чтобы вскоре не наскучить ему. В двадцать, в тридцать и в сорок лет мужчина, созерцающий совершенную женскую красоту, не может не испытывать музейной скуки. Вот плод личных наблюдений: не существует общих законов в этом отношении. Каждая женщина – особый случай или, лучше сказать, существует множество особых и разнообразнейших случаев, точно так же, как жизнь предлагает нам множество историй любви. Женщину творит любимый мужчина и обстановка любовного свидания. Нет ничего более изменчивого и менее предсказуемого. Скажем, женщина отдается возлюбленному в Милане, робко, сдержанно, стыдливо и неуверенно; а в Риме она отдалась бы тому же самому мужчине открыто, грубо и щедро, всеми своими чувствами и плотью, пылко. Я не хочу тем самым превозносить эротические качества Рима, а только говорю о городе в целом. Впрочем, это убедительное свидетельство может быть опровергнуто сотней противоположных примеров.

Одной парижанкой с Фобур-Сент-Оноре, хотя и не страдавшей маниакальной брезгливостью, но согласившейся бы, скорее, покончить с собой, чем лечь в несвежую постель, я овладевал более чем в пятидесяти грязных и зловонных постелях, более чем в полусотне самых вонючих гостиниц Латинского квартала. Это вовсе не панегирик моим чарам соблазнителя. Я просто констатирую, что эта женщина могла жить двумя совершенно разными жизнями, а может быть, ей удавалось в любовном соитии полностью отвлекаться от окружающей обстановки. Отнюдь не все мужчины умеют поддержать в женщине эту способность. В действительности мужчин можно разделить всего на два вида: это те, кто инстинктивно чувствуют женщину, магнетически воздействуют на нее, с легкостью овладевают и понимают ее, а также те, кто ее недостаточно чувствуют, неспособны воздействовать на женщину и почти никогда ее не понимают. Более половины итальянцев обладают даром соблазнять женщин и понимают прекрасный пол. В Испании и Франции эта способность гораздо менее развита. Что касается России и Англии, то там она почти не встречается. Энергия соблазнения неизмеримо возрастает на солнце, а туман и алкоголь издавна были ее заклятыми врагами. Мужчина, разжигающий в себе любовный пыл посредством алкоголя, этого искусственного солнца, согревающего серые камни северных городов, создает себе ложное представление о женской чувственности. Уверенность в том, что женщина способна хранить верность, могла созреть только в холодной и бесцветной атмосфере. Эта уверенность тает в жарких лучах сицилийского солнца. Поскольку на Востоке женская неверность считается роковой неизбежностью, то там всемогущий мужчина учредил институт евнухов. На севере женщина эмансипировалась, прежде всего, потому, что мужчина был твердо убежден в ее постоянстве и духовной крепости, а кроме того, потому, что он мало ценил ее тело и игнорировал ее характер, инстинктивную, природную, атмосферную, барометрическую сущность женщины. В одном из самых интеллектуальных московских салонов мне довелось неожиданно познакомиться с двумя восхитительными женщинами, появившимися в сопровождении своих бестелесных, бледных и субтильных мужей, чьи глаза трусливо бегали за стеклами лорнетов, руки были бессильны, а голоса напоминали испуганное грохотом бомбежки козлиное блеяние. Оказалось, что это были два поэта-декадента. Меня сразу же представили красивейшей из двух элегантных полуобнаженных жен, не понимавших ни единого слова ни по-французски, ни по-итальянски. В то время как хозяин дома переводил мне рассеянную болтовню красавицы, пустившейся в рассуждения о литературных достоинствах одного из русских поэтов и о чудесах Италии, ее искушеннейшее тело вступило в оживленный разговор с моим телом. Это был выразительный и искренний диалог. Ее муж, с рыжеватой бородкой и лорнетом, тоскливо и надоедливо затянул блеющим голоском свои стихи, напоминавшие докучливые причитания нищего или, скорее, стенания старого педераста, покинутого другом на пороге дома свиданий. Наконец назойливое насекомое умолкло. Атмосфера, влажная и жаркая, как в тропическом лесу, накалилась. Нежнейшая женская плоть слегка колыхалась на упругих пружинах, едва прикрытая податливой тканью и овеваемая неторопливыми взмахами веера. Духи и драгоценности с рю де ля Пэ усиливали густые ароматы и оттеняли нараставшее звучание женских голосов. Раскаты моего грозного голоса заставляли вспомнить о бомбардировке Адрианополя, а жесты и шаги напоминали победную поступь конкистадора. Это был грандиозный физиологический успех, полнейшее слияние с обеими красавицами. Я уселся между женами двух поэтов, трепетавшими, как листочки при дуновении ветра. Учитывая незнание мною русского языка, кресла, картины, женщины, мужчины, бархат, драгоценности и шелка казались мне минеральным, растительным и животным царствами. В соседнем зале был накрыт стол. Звон хрусталя смешивался со звуками откупориваемых пробок, голосами, шипящей пеной и взрывами женского смеха. Издалека доносились грозовые раскаты фортепианных пассажей. Два впавших в экстаз поэта, сидевших передо мной, так и сыпали наперебой мадригалами в мою честь, они тут же записывали их карандашами в записных книжках своих жен. Мои локти уже касались красавиц, сидевших справа и слева. Те чутко отвечали на мои прикосновения. Хозяин дома, охваченный желанием довести до возможного совершенства свой суперафриканский интерьер, развлекался, попеременно выключая и вновь включая свет, что, по его представлениям, должно было означать всполохи молний. Каждый раз, как комната погружалась во мрак, я попеременно прижимался губами к устам то одной, то другой женщины, каждый раз обнимая их все крепче и крепче. Прямо передо мной один из мужей тщетно пытался выудить карандашом из глубины своего пропитанного алкоголем нутра очередную идиотскую рифму. Другой уже закончил свой мадригал и теперь читал его мне, нацепив лорнет, тяжело дыша, в восторге от утонченнейшей гармонии своих стихов. Поверхностная читательница с раздражением скажет мне, что эти две дамы – просто проститутки, не более того. Я на это отвечу, что между уличной потаскушкой и так называемой честной женщиной, связанной законным браком с мужчиной, простирается бесчисленное множество оттенков: от благородной честности внутри меркантилизма до более или менее меркантильной измены в разгар самой что ни на есть бескорыстной страсти. Эти две дамы не были проститутками. Я узнал их очень близко и обнаружил, что каждая из них вела двойную жизнь, проникнутую безумной сексуальностью, исполненную запретных прихотей, желания новизны, страсти к знаменитому мужчине. Каждая из них была готова однажды дождливым днем отдаться желанному мужчине на диване и в то же самое время способна вести хозяйство, заботиться о семье, заниматься образованием и воспитанием детей с механической выверенностью каждого шага. Вероятно, чувствительность женщины изменялась, когда она выходила из дома. Наверное, когда-то очень давно она любила своего мужа. Вероятно, возвышенная платоническая любовь, питаемая мужем к ней, вполне удовлетворяла его собственную страсть: в постели он читал ей стихи, только что родившиеся в его мозгу, – с таким же успехом он мог бы кормить пантеру засахаренными каштанами. Возможно, он даже дискутировал с нею в постели о бессмертии души. Развратную женщину следует время от времени отдавать на перевоспитание немецкому философу. Одна моя подруга считала, что у нее какая-то особенная, великая, непризнанная и мятежная душа. К какой неведомой свободе она стремилась, я уж не знаю. Из прихоти она могла вскочить в поезд и приехать в Париж только для того, чтобы провести полдня со мной. Она могла проплакать весь вечер напролет, вспоминая подругу, умершую в детстве от чахотки в Сан-Ремо. Она брала с собой в Египет мой роман «Мафарка-футурист», однако, после того как перевела на русский язык и прочла первую главу, наполненную африканскими жестокостями, она величественно и с негодованием выбросила книгу в Средиземное море и прислала мне оскорбительное и презрительное письмо, в самом неприметном уголке которого мой переводчик обнаружил вот эти слова: «Я люблю тебя».

Я вовсе не стремлюсь вывести некую закономерность. Тем не менее я не сомневаюсь в том, что женская сущность состоит не из одного только болезненного инфантильного любопытства, неспособности сосредоточиться, ужаса однообразия, бесконечного тщеславия, страха и храбрости, порожденных робостью и застенчивостью, но также из неискоренимой потребности в измене. Материальная зависимость и скованность превращает женщину в полуодомашненного зверя, страстно мечтающего предать любимого, да, но в то же самое время ненавистного мужчину, заключившего ее в клетку. Таким образом, мужчина-соблазнитель должен развить в себе силу и характер укротителя. Не поймите меня превратно. Я никого не порицаю и не критикую. Женщины таковы, каковы они есть. То есть они составляют лучшую часть человечества; они более пластичны, чем мужчины, более гибки, остроумны, чувствительны, менее запрограммированны, более склонны к импровизациям – в общем, в них меньше немецкости. В мужчине-соблазнителе, сильном, свободном, красивом и гениальном, всегда есть что-то профессиональное и тевтонское по сравнению с творческой и чувственной стихией красивой женщины. Я полностью признаю все моральные достоинства женщины. Мне приходилось встречать женщин, поражающих своим интеллектом, честностью, великодушием, самоотверженностью, утонченностью чувств, героическими порывами, – тем не менее все эти добродетели глубоко коренятся в их сексуальности. Иначе говоря, они неразрывно связаны с вечным и неугасимым стремлением к продолжению рода.

Женщина любит разнообразие и войну, поскольку они возбуждают ее сильнее всего. Если мужчина не в состоянии вдохновить ее, то она дурнеет раньше времени, утрачивает свою сексуальную притягательность, что в итоге приводит к упадку расы. С другой стороны, верно также и то, что из этой первозданной, дерзкой, воинственной глубины общество черпает новые импульсы и потребности, становящиеся от поколения к поколению все более инстинктивными: среди них важнейшим следует признать чувство стыда. Мужское желание, подпитываемое в основном познавательным любопытством, теряет силу, какую придает ему прелесть соблазна, если женщина слишком легко обнажается. Именно поэтому она каждый раз стремится быть завоеванной любимым мужчиной. Мне известны случаи, когда любовь продолжала пылать долгие годы благодаря тому, что мужчина и женщина во взаимном согласии, почти инстинктивно стремились искусственно воспроизвести возбуждающее их переживание разнообразия и войны. Это вопрос воли, проницательного ума и дерзости. Разумеется, встречаются исключения; в этом случае мы имеем дело с таинственными отношениями, в которые вступают привычка и любовь.

Я говорю не о совместной жизни, но об унисоне двух желаний, ищущих и обретающих друг друга. Сожительство всегда вредно, поскольку оно разрушает потребность в опасности, выслеживании, борьбе или непредсказуемости, которые особенно благотворно действуют не только на мужчину, но также и на женщину. Несовместимость любви и жизни вдвоем почти не ощущалась нашими предками, поскольку они не были обременены, подобно нам, бесконечными мелочными эстетическими тревогами, неотделимыми от распространившейся в наше время привычки к комфорту и чистоте. Сегодня трудно продолжать любить женщину, когда живешь с ней в одном доме и делишь постель. Достижения цивилизации привели к тому, что для мужчины стало невозможно, с одной стороны, любить инстинктивную, естественную, бесстыдную женщину, отдающуюся многим, а с другой – любить женщину, которая регулярно, каждый вечер раздевается только для него одного. Таким образом, современная женщина нуждается в дозированном разнообразии и гибком чувстве стыда. На северных пляжах обнаженные и полуобнаженные мужчины и женщины купаются вместе. Помню, как во время автомобильного путешествия по Венгрии и Трансильвании под проливным дождем я имел возможность насладиться видом животов и задниц доброй сотни крестьянок, направлявшихся к обедне в пышных юбках, завернутых вокруг талии и закинутых на голову, чтобы не испачкать подол. Во время остановки, вызванной поломкой, я наблюдал, как девушка неспешно совершает свой туалет, причесываясь у окна, с обнаженной грудью, голая по пояс. Очевидно, женская стыдливость не всегда возбуждает мужское желание. Тем не менее в любой обстановке уверенность в своей красоте делает женщину бесстыдной. Мне встречались женщины, которые с легкостью обнажались, но не могли произнести ни одного непристойного слова. Другие мгновенно становились бесстыдными перед лицом стыдливого любовника…

Как правило, женщина не переносит мужского сквернословия, за исключением тех случаев, когда непристойные слова любовника служат для прямого выражения желания. Сквернословы редко пользуются успехом у женщин. Напротив, мужчина, способный найти нужные слова для выражения своего желания, тем самым разрушает укрепления, возведенные стыдливостью, и занимает наилучшую позицию для решающего штурма. Поэтому он должен избегать всей той возвышенной болтовни, которая так нравится женщине и в то же самое время отдаляет момент триумфа кавалера, окончательно запутавшегося в словесных выкрутасах: «Чистая любовь, вечная верность, родственные души, никогда раньше!.. счастье было так близко!.. все мужчины так говорят!..» Скольким женщинам вы повторяли эти слова?

 

2. Женщина и стратегия

Дерзкому и интуитивному мужчине лучше всего сразу начать с бесстыдной похвалы телу женщины и ее изяществу. Я настаиваю на этом так же категорично, как критик традиционалист, рассуждающий об одной из песен Данте. Воспевайте в женщине высочайшую степень интеллектуального совершенства и расточайте восторженные похвалы глубине ее разума и духовности, в особенности если она круглая дура. Говорите обо всех тех подвигах, которые вы готовы совершить в ее честь, если только она будет к вам благосклонна. Всегда вините злой рок во всех своих неудачах, так чтобы женщина, падающая в ваши объятия, на самом деле поверила, будто бы, отдаваясь вам, она совершает тем самым благородный и великодушный поступок. Все, что от вас требуется, – это пылкость, пылкость, пылкость и еще раз пылкость. Но не только. От вас также потребуется разнообразие в жестах и интонациях. Время от времени ваши глаза должны быть подернуты легкой грустью, которая тут же сменяется счастливой и благодарной улыбкой. Намекните ей, но только слегка, на несчастную любовь в прошлом, на незаживающую рану, нанесенную когда-то женщиной, которую вам удалось вырвать из своего сердца. Позвольте даме утешить вас, чтобы пробудить в ней тщеславное желание когда-нибудь заставить вас страдать и повелевать сильным, но очень чувствительным мужчиной.

Если обстановка благоприятствует, а диван, на котором сидит женщина, располагает к постепенному сближению, то очень медленно пододвиньтесь к ней, чтобы недвусмысленно дать ей понять о ваших намерениях. Это постепенное сближение, едва заметное, но непрерывное, оказывает безотказное действие на сексуальные центры женщины. Попытайтесь воскресить в памяти одну из своих любовных побед, не придавая этому особого значения, в то время как ваши руки сами собой примутся за дело. Сначала это будут очень легкие, почти неощутимые прикосновения, для отвлечения внимания можно чуть смять складки ее нежного бархатного платья и затем продвинуться дальше, вдоль бедра женщины. Мы достигли решающего момента, когда мужчине потребуются вся его бдительность и интуиция. Если женщину уже возбудил порыв вашей страсти, то я рекомендую начать быстро, едва прикасаясь, ласкать округлости ее грудей. Если позволяют ее платье или капот, то легко продвиньте руку и нежно, почти с религиозным трепетом прикасайтесь к ее груди, никогда не заглядывая в лицо женщине, которая в этот момент может притвориться для самой себя, что она ничего не видит и не слышит. Затем томно коснитесь губами ее шеи, выражая свое страстное желание легкими прерывистыми вздохами. Потом заройтесь лицом в ее волосы и нежно шепчите ей всякие милые глупости, свидетельствующие о вашей решимости и великодушии, восхваляйте мельчайшие свои достоинства, без конца повторяя, что только она, одна она достойна вашей пылкой любви. Ваш голос должен быть взволнованным и тихим. Стойте у нее за спиной и говорите все время прямо ей в шею, так чтобы она могла глядеть перед собой, вперив взгляд в пустоту и замерев в позе прекрасной надгробной статуи. Если женщина не протестует, то попробуйте осторожно поцеловать ее в шею, возле ушка, а еще лучше – в ухо. В том случае, если она начнет бурно возмущаться, сразу же вернитесь к разговору, отвлеките даму и дайте ей время, чтобы успокоиться и забыть нанесенную обиду. Затем вновь предпримите попытку нежно дотронуться до ее груди. Женские груди более чувствительны и отзывчивы к ласке. Если ваша рука будет достаточно искусной, то женщина не сможет и не захочет сопротивляться дольше. Пускай она продолжает чуть слышно бормотать: «Все вы, мужчины, одинаковы!.. Всем вам нужно одно и то же, тело, ничего, кроме тела!..» Не обращайте внимания, пусть удовольствие, доставляемое женщине одной вашей рукой, становится все более настойчивым, острым, совершенным: между тем пусть другая ваша ладонь завладеет ее нежными ручками. Может случиться, что женщина внезапно вырвется из ваших объятий и скажет сухим и капризным тоном: «Уберите руки, синьор!» Тогда в ответ на ее контратаку придется сменить тактику. Нежно и в то же время сильно сожмите руками ее голову, закиньте ее назад и поцелуйте в губы властным, долгим и глубоким поцелуем, так чтобы у красотки перехватило дыхание. Если диван достаточно удобный, то женщина ваша. Эта последняя стратегия оказывалась для меня успешной не менее дюжины раз с женщинами самых разных типов. Тем не менее даже такое решительное наступление может быть отбито. Для достижения окончательной победы придется приложить определенные усилия. Например, страстные, жадные губы, блуждающий, выразительный взгляд, вкрадчивый голос, достаточно гибкое тело, мускулистое, но не слишком; известная доля изящества, жесты, способные обволакивать и ласкать тело женщины на расстоянии, еще до того, как вы сожмете ее в объятиях. Широкая известность и слава могут с успехом заменить многие из этих качеств. Лысину можно превратить из мелкого недостатка в достоинство, когда высокий лоб блещет интеллектом. Брюшко относится к непреодолимым препятствиям при фронтальных атаках.

Многие терпят поражение в любовных баталиях из-за незнания топографии: нельзя идти на приступ в утренние часы или в слишком светлой комнате. Одноцветные кресла и диваны не годятся. Хуже всего ренессансный стиль. Так себе ампир. Лучше всего подойдет ориентальный стиль: персидские ковры, очень низкие арабские диваны с беспорядочно разбросанными по ним пестрыми подушками, тусклые светильники, источающие ароматы благовоний. У такого рода помещений имеется один существенный недостаток: в них, как правило, не предусмотрены запирающиеся двери, а мягкие ковры, покрывающие пол, потворствуют любопытству домочадцев и, следовательно, вызывают в вас страх быть застигнутыми врасплох. Необходимо, таким образом, либо подкупить горничную, либо пробудить у женщины любовь к опасности. Если это не подействует, то постарайтесь уговорить женщину услать домашних куда-нибудь подальше.

В общем, нужно сделать так, чтобы женщина даже не догадывалась о наших коварных приготовлениях. Однако бывает и так, что женщина, осознав вдруг всю безупречность вашего стратегического плана, внезапно смущается, отступает и сдается на милость победителя с очаровательной покорностью, освобождающей от любых угрызений совести.

Несколько лет назад я ухаживал за одной красивой и элегантной полькой, которую почти никогда нельзя было застать дома одну. Время шло, а я терпел одно поражение за другим. Два раза какой-то миг отделял меня от окончательной победы; то есть после тщательно подготовленного и молниеносного поцелуя красавица находила в себе силы высвободиться, вскочить на ноги и нажать кнопку электрического звонка. Появляется горничная с иронической полуулыбкой и трепещущими ноздрями красивой бедной обитательницы Трастевере: «Мария!.. Подай чаю!» Я пью чай, чинно разглагольствую о дурацких романах Ромена Роллана, затем бросаю на прощание пару кисло-сладких фраз и ухожу.

Два месяца спустя я узнаю, что моя прелестница после полудня будет дома одна. Я ожидаю, сидя в засаде в экипаже у дверей. Перехватываю возвращающуюся домой горничную, вхожу вслед за ней, уговариваю ее, плачу ей и прошу доложить обо мне. После ожесточеннейшей бомбардировки огненными фразами решительно бросаюсь в рукопашный бой. Однако в этот раз решающее сражение разворачивается в нескольких метрах от кнопки электрического звонка. При неминуемой угрозе поцелуя ее томный, искрящийся смехом взгляд с надеждой обращается к звонку. «Вы невероятная трусиха!» – бормочу я, целуя ее. Бросок, она высвобождается и принимается звонить. Я замираю на месте с удрученным видом и со скрытой иронией в глазах.

Дзиииинь – горничная не идет. Дзиииинь – безмерное изумление моей красавицы. «Она ушла! Должно быть, с поручением». – «Это невозможно!..» – «Пойду посмотрю». – «Я тоже пойду». – «Нет, оставайтесь здесь». Она выходит. Я следую за ней. «Должно быть, она на кухне!» – «Не может быть, она же не глухая! Она в спальне! Не входите! Да! Нет! Что вы делаете? Нет!» – «Ты мне нравишься!.. Я тебя люблю… Ни о чем не думай!.. О, какие восхитительные, божественные уста!..» – «Нет, нет. К чему это все? Это безумие! Я не хочу». – «Любимая, любимая, любовь моя!..» (Флейты, кларнеты, кипение разгоряченной крови, нервная дрожь и радостный трепет всех мускулов, как у офицеров во время трапезы в укрепленной крепости, пока бессонные часовые бдят под луной…) – «Злой, вы все это заранее подготовили! Я прогоню прочь Марию!» Глаза прекрасной польки искрились изумлением и восхищением моей хитрой стратегией.

 

3. Женщина и война

Война необходима земле, морю, небу и женщине как их естественное природное дополнение. Я имею в виду всемирную катастрофу, поскольку все войны минувших времен можно считать не более чем слабыми и несовершенными набросками настоящей войны. Так, багровые закаты всегда символизировали и вызывали в нашем уме картины настоящих кровавых сражений. Что я силился отыскать на зыбкой линии морского горизонта, когда был двенадцатилетним школьником, прогуливающимся в сумерках вместе с матерью по пустынному пляжу в Александрии Египетской? Что я там высматривал, если не военную эскадру? Много лет спустя, когда я был уже студентом, Моло Джано содрогался под моими ногами от непрекращающихся разрывов, доносившихся из грозовых туч, как из порохового погреба, и каждый вечер окрашивавших пурпуром зенит. Флейты и скрипки ветра не в силах были успокоить леса, в страхе и трепете замиравшие перед грубыми артиллерийскими залпами. Бархатистые бездны звездных ночей очень редко вызывали у меня ощущение мистического томления, но почти всегда пробуждали во мне чувство ужаса и отвращения перед их безмерностью, пустотой и молчанием, которые однажды непременно должны были наполниться непереносимым убийственным грохотом. Ураганы, бури, лавины и циклоны были разрушительной, катастрофической силой, рождавшейся из сердцевины гибнущего мира. Гром казался генеральной репетицией, предвестником и испытанием грядущей тяжелой артиллерии. Созвездия напоминали эскизы будущих ночных бомбардировок. Грозные контуры горных вершин сегодня представляются отражением сплошных траекторий, свиста и прерывистого грохота артиллерийской канонады. Реки, естественные рвы и канавы приобретают новый смысл и логическое обоснование. Они служат препятствиями для продвижения живой силы противника и принимают в свои русла тела всех павших на полях сражений, унося их дальше, в море. Этот луг, мирно зеленеющий в обрамлении ив и буков (под сенью которых я два года назад вожделел и познал уста одной американки, остроумной и опытной любовницы, лишенной традиционных предрассудков), так вот, он послужил мягким ложем для наших ласк и поцелуев, но оставил меня неудовлетворенным и тоскующим!.. Мисс Макри рассеянно позволила мне расстегнуть на ней кофточку, заливаясь счастливым смехом, внимая моим похвалам ее плечам и упругой груди, а ее улыбка продолжала призывно блистать, и легкая ткань чуть колыхалась в такт. Там, в сгущавшихся синеватых сумерках, объявших нас, я не испытал любви и, в то время как мое полуобнаженное тело ликовало и содрогалось в ее объятиях, даже не смотрел на американку. Глядя на темнеющие силуэты деревьев, я представлял себе в их очертаниях небольшой черный пулемет с белоснежными и хищными орхидеями пуль, пропахшими беглым огнем. Я сказал об этом прекрасной американке, которая ответила мне:

– Une mitrailleuse? Porquoi faire? Pour me tuer?

– Нет, – ответил я, – чтобы придать завершенность красоте этого луга и полнее ощутить вкус твоих губ!..

– Je ne comprend pas.

– Ты не можешь понять меня до конца, потому что здесь нет пулемета. Ты как луидор, позабытый на зеленом сукне игрального стола игроками и крупье! Твоим бриллиантам и жемчугам не грозят вспышки выстрелов! Война, война! Этот звездный свод так похож на разрывы шрапнели!

– Je ne comprends pas.

– Ты не можешь понять меня, поскольку ты несовершенна, как и вся природа, изголодавшаяся по войне. В поэзии с давних времен не было ничего, кроме бесконечной, отчаянной, судорожной тоски по оружию и огню, пронзающих и мучающих землю. Пересыхающие реки молили о мостах из лодок, бочек и бревен, разрушенных и разметанных ветрами и восстановленных под гибельным пулеметным огнем – тук-тук-тук.

Эта большая война разразилась, чтобы завершиться тремя подорванными, выпотрошенными и протекающими броненосцами, это черновой набросок войны, начавшейся двадцать столетий назад и продолжающейся до сего дня с восхода до заката тремя багровыми облаками и черным мысом, вспоровшим белесое небо… Для всех мужчин от тридцати пяти до пятидесяти лет война – это вторая молодость. Это мобилизация всех истощенных жизнью мускулов и нервов. Это мундир, в который туго затянута физиологическая трусость. Все это так, однако я невольно перешел на профессорский тон. Боюсь, что слегка переусердствовал. Мой друг Корра, писавший при диктатуре, укоризненно качает головой. Он не одобряет меня. Я машу на него рукой и обращаюсь за советом к розовой плоти моей тридцатилетней голландской подруги, чувственной, готовой растаять от утонченной ласки, очень умной, хорошо знающей общество Лондона и Берлина, с руками божественной красоты, но слишком притворной. В банальнейшем гостиничном номере, после того как я овладел ею, покрыл поцелуями, измял, даже не раздевшись, под звон моих кавалерийских шпор я расспрашиваю ее:

– Я овладел тобой, стремительно сжав, как официант выжимает лимон в бокалы с налитым в них вермутом в переполненном баре. Не обижайся. Представь себе, что я бар, битком набитый желаниями и проблемами, которые ты можешь легко разрешить. Отвечай! Почему ты меня любишь?..

– Потому что с того дня, как я узнала тебя, я чувствую себя в Италии как дома. Я чувствую, что встретила здесь свою судьбу. Я верю в то, что однажды женщина может искренне привязаться к мужчине. В наше время женщина привязывается к идее мужчины. Вполне естественно, что я изменяю мужу, чтобы сохранить верность своим идеям, воплощенным в тебе. Ты – это мои идеи, мой разум, смысл моей жизни!.. Я люблю тебя, потому что ты итальянец!

– Чем вообще отличается итальянец от северного европейца?

– Южанин…

– Оставь в покое южан. Я не южанин. Я итальянец, то есть я ощущаю свое отличие от испанца или от француза.

– Первое, что чувствует северная женщина, встречаясь с итальянцем, – это невозможность обмануть или подчинить его. Кажется, что итальянец всегда готов догадаться об обмане и раскрыть его.

– Допустим. Действительно, у Конрада осталось именно такое впечатление от генерала Кадорна.

– Кроме того, итальянец никогда не отрывается от реальности. Северяне всегда в большей или меньшей степени мечтатели, попадающиеся в силки и ловушки, расставленные для них женщинами.

– Следовательно, скверные военачальники!

– Представь себе, одна моя знакомая

из Копенгагена влюбилась в молодого берлинского офицера. Что только не вытворяла эта чудачка. В день первого свидания берлинец торжественно объявил ей, что он арендовал любовное гнездышко сроком на пять лет!!! Ваш брат итальянец никогда не загадывает на завтра, он живет одним мгновением, импровизирует всегда и во всем.

– Помнишь, как ты недавно упрекала меня за эротические импровизации? Звон моих шпор, видите ли, мешал тебе наслаждаться близостью.

– Напротив, это было оригинально. Мне

даже понравилось, это было как на войне… У тебя есть военный «пунктик»?

– Женщина без войны, как незаряженный револьвер. Война придает настоящий вкус женскому телу точно так же, как она дарует настоящую красоту горам, рекам и лесам. Я впервые полюбил горы Трентино, потому что они были окутаны дымом от взрывов, и наконец смог постигнуть артиллерийскую сущность их души. У долин нет иного предназначения, как служить рупором, посылающим в небо звуки канонады. У красивой женщины не должно быть другого возлюбленного, кроме вооруженного до зубов солдата, вернувшегося с фронта и спешащего вернуться обратно на войну. Сапожные голенища, шпоры и портупея очень важны в любви. Жакет, фрак, смокинг и редингот предназначены для стульев и кресел, они напоминают о библиотеке, о неторопливой дефлорации неразрезанных книг, о лампе под зеленым абажуром, морализаторской вони, профессорах, критиках, философах и педантах. Именно таковы мужья, которым я систематически наставляю рога: все они враги божественной быстроты. Кстати, что ты думаешь о быстроте в любви?

– Ты рассуждаешь о женщинах, как о железнодорожных станциях.

– Иногда они не что иное, как туннели!.. Это вопрос привычки. Необходимо спрессовать годы в дни, в мгновения, чтобы стремительно насладиться женщиной. Я нахожу, что наша новая футуристическая религия скорости совместно с войной радикальным образом изменяет человека. Начнем с перекрашивания лугов и горных склонов многоцветными плакатами и строительства новых промышленных предприятий. Они уродуют горы, покрывая их косыми шрамами. Сегодня их обезглавливают минами колоссальной мощности. Изменяют течение рек. Уличное столпотворение разрушает романтический смысл одиночества. Терпеливых и медлительных, зигзагообразно двигающихся погонщиков мулов сменяют прямые воздушные трассы самолетов. С высоты можно единым взглядом охватить весь кипящий горизонт с косматыми дымами и всполохами взрывов.

Значит, любовь тоже нужно ускорить и сжать!..

– Тогда люби меня воинственно и сжато. Мне нравится.

– Ты веришь, что женщина, скорее, сохранит верность краткому и быстрому возлюбленному?

– Клятва в верности! Верность обязательно будет аналитической, ностальгической, культурной, немецкой. Я подарю тебе бумажник с тремя вышитыми на нем символами. Это поршень, колесо и пушка…

 

4. Справочник совершенного соблазнителя

Не имея возможности вернуться обратно на фронт, поскольку мой послужной список оказался запятнан арестованным и осужденным романом «Мафарка-футурист», а миланские карабинеры, помня о моем участии в интервенционистских столкновениях, объявили меня склонным к дракам, я решил в ожидании амнистии и назначения младшим лейтенантом принимать пока целебные ванны в Виареджо.

Соль, солнце, йод, бром. И над всем этим – всепоглощающее и беспокойное желание молниеносных любовных торпедирований и столкновений. Мои матримониальные устремления растаяли на горизонте, как медлительный старомодный парусник. Каждое утро я приглашал одну из многочисленных синьорин покататься на катамаране. Как только мы отплывали на достаточное расстояние и оказывались вне досягаемости нескромных взглядов, тут же вступали в активное взаимодействие солнце, два счастливых полуобнаженных тела, две прекрасные груди, прилежные, как две школьницы перед учителем, задающим им вопрос, послушные пуговицы, блуждающие руки, два, три, пять смачных, как свежие морепродукты, поцелуев. Трепещущие ноздри, в упоении вдыхающие морской воздух, близкое, родное, теплое, пропитанное ароматами Средиземноморье, знакомое, как домашняя лохань; ныряние, шутки, смех, брызги, флик-фляк и плеск. Все происходило естественно, все то, для чего не требуется постель. Когда я голый, я становлюсь философом. Таким образом, я спонтанно сочинил свод моральных правил – снисходительный к слабостям, лишенный категоричности и в высшей степени поучительный.

1. Женщина влюбляется в сильного и мужественного добровольца, отправляющегося на фронт, что не мешает ей изменить ему с первым встречным, даже если он окажется недозрелым, освобожденным от военной службы или старым, – лишь бы только он сумел воспользоваться удобным случаем.

2. Удобный случай всегда можно найти, поскольку военнообязанный жених или муж находится далеко.

3. Дождь, препятствующий лобовым атакам, напротив, всегда благоприятствует первому встречному, подвернувшемуся женщине на пляже.

4. Все неверные жены лгут, когда уверяют своего любовника в том, что они никогда, или почти никогда не отдаются мужу. Война доказывает, что женщина ежедневно нуждается в совокуплении.

5. Если женщина отличается крайним малодушием, то она охотно изменяет любовнику или мужу, сражающемуся на фронте, отдавая предпочтение тыловику и мстя за свой вынужденный унизительный нейтралитет.

6. Женщина предпочитает живого ослика прекрасному умирающему коню.

7. Если женщина отличается смелостью и воинственностью, то она изменяет, чтобы дать выход своему гневу из-за невозможности сражаться на фронте, и таким образом хотя бы играет в войну.

8. Во время войны у женщины развиваются литературные способности, что сродни ораторскому искусству. Почти каждая женщина пишет три одинаково страстных любовных письма трем разным мужчинам, из которых один сражается, в то время как двое других скрываются в лесу или отсиживаются в тылу.

9. Солдат должен предпочесть бутылку вина любовному письму.

10. В военное время женщина предпочитает пятидесятилетнего мужчину двадцатилетнему, отдающему предпочтение кровавым, грубым и решительным ласкам смерти перед ее ласками, в то время как пятидесятилетний продолжает оставаться изнеженным, слабым и пустым, благоразумно сохраняющим спокойствие и блюдущим внешние приличия.

11. Война, пробуждающая у всех чувства ненадежности, нестабильности и бренности, лишает женщину стыдливости, заставляет напрочь забыть о данном слове и полностью обновляет ее сердце и чувства.

12. Война, ведущаяся с целью расширения территории, приводит к тому, что женщина становится империалистом, экспансионистом и колонизатором. Плохо то, что она, пренебрегая прекрасными территориями, завоевывает пустыни, болота, госпитали, кладбища, мумии, трупы, старинные медали и становится нумизматом.

13. Каждый солдат обязан, дабы уравновесить неизбежную измену, завести по меньшей мере шесть эпистолярных романов, готовясь таким образом к приятной и разнообразной жизни после победоносного возвращения.

14. В военное время у каждой уважающей себя барышни должно быть по меньшей мере три жениха.

15. Рассуждая теоретически, каждый обманутый муж, веривший в честность своей жены, испытывает инстинктивную ненависть и презрение к каждому бывшему любовнику, любит и ценит нынешнего любовника и восхищается будущим любовником.

16. В свете вышеизложенного, являющегося абсолютной истиной, которая подтверждена статистикой, женщине навсегда запрещается разглагольствовать о внутренней жизни, абсолютной верности, родственных душах, вечной платонической любви, обретенном идеале и т. д.

17. Обнаженная женщина честна. Одетая женщина всегда немного фальшива. Женская плоть всегда хороша. Женский ум зол и коварен.

18. Каждый соблазнитель должен уметь раздеться и одеться с максимальной быстротой. Он не должен дать увидеть себя в сорочке.

19. Каждый лысый соблазнитель должен прежде надеть воротничок, а затем носки.

20. Чтобы правильно понять красивую женщину, следует слушать ее носом.

21. Чтобы постигнуть душу женщины, следует прислушаться к фонетическому узору ее голоса.

22. Ум – это бесполезное дополнение к женскому шасси, естественным мотором которого служит матка. Ум насилует, разрушает и уродует женщину, которая им обладает. На этом месте мой большой друг Бруно Корра ерошит свои белокурые волосы и восклицает: «Но встречаются же исключения, черт побери! Заканчивай уже со своей манией все обобщать!..»

Я отвечаю ему, что, возможно, не существует иного исключения, кроме моего неотразимого обаяния футуриста.

 

5. Женщина и опасная скорость

Скорость волнует и будоражит всех живых существ, пробуждает в них познавательное любопытство, дух приключений и неимоверное тщеславие. Бег означает презрение к тому, кто идет медленно. Счастливец, стремительно несущийся в автомобиле, переживает чувство превосходства, обгоняя тех, кому суждено вскоре быть побежденными усталостью, тяжестью в ногах и медлительностью, с которой они преодолевают расстояние в несколько километров. Женщине с ее вековыми привычками домохозяйки суждено было обрести в стремительной автомобильной скорости сильнейший афродизиак. Полуоткинувшись на сиденье, под покрывалом, прижатая мужским телом, она переживает ни с чем не сравнимое чувство полета, словно на обезумевшей постели, соскальзывающей вниз, в пучину водоворота, разверзшегося на горизонте. Ветер, шумящий у нее в ушах, словно в двух морских раковинах, транслирует в ее ошеломленный мозг ритм самой бесконечности, непрерывности и вечности. Ветер пронизывает ее своими щупальцами, ощупывая, ваяя, чеканя, раздевая ее и, наконец, полностью овладевая ею. Любая одежда превращается в облегающий купальник. Ткани, одушевленные волнующей силой, едва касаются ее тела. Блуждающие руки женщины рассеянно сливаются с руками первых встречных, одна с правой, другая с левой. Бездонная глубина небесного свода, монотонное трак-трак-ррррррррррр-трак-трак-ррррррррр при изменении скорости, ритмичное мелькание лесов, без конца бросающихся навстречу автомобилю, который равнодушно проносится мимо; длинный световой конус фар, глубоко пронзающий ночь; повозки и грузовики, кажущиеся домами, стога сена, напоминающие церкви, весь этот иллюзорный мир, бесконечный, напрасный и монотонный, властно воздействует на чувства женщины, заставляя ее наслаждаться легчайшими тактильными ощущениями.

Чистокровный соблазнитель, имеющий хороший автомобиль, может попытаться завоевать всех женщин во Вселенной.

На протяжении многих лет поезд был моим эффективным помощником. Будучи вынужден проводить три четверти своей жизни в поезде, я поневоле привык думать, писать и любить в поезде. Мерное металлическое постукивание вагонов на линии без лишних остановок с легкостью ослабляет волю и усыпляет стыдливость женщины. Однако это всегда остается вопросом везения и счастливой случайности. Однажды вечером я дремал, откинувшись, в купе первого класса на Лионском вокзале в Париже, когда вдруг услышал в коридоре знакомый мужской голос вперемежку с мелодичным женским голосом. Это был журналист, с которым я шапочно познакомился сам не помню где и когда.

– Какое совпадение! Вы тоже едете?

– Нет. Только моя подруга.

Нас представляют. Журналист уходит. Мы остаемся вдвоем.

Поезд трогается. Она смотрит на меня. Я смотрю на нее. Мы говорим о Болонье. Какой красивый город! Она родом из Болоньи!.. Мы надеемся, что нам никто не помешает… Скорость растет. Кажется, что поезд хочет побить все рекорды. Первая, очень долгая остановка. Беспорядочный металлический шум. Все окна блестят. Входит проводник. Вполголоса:

– Мсье, вы, без сомнения, желаете остаться один?!.

Чаевые. Мы остаемся вдвоем и ложимся. Я извлекаю из памяти пару подходящих к случаю банальных фраз, подобно тому как торговец рыбой извлекает из корзины пару снулых угрей. Они очень нравятся моей соседке.

– Какое премилое на вас платье. Жаль, если оно испачкается. Вам очень к лицу. Покупали в Париже? Жительницы Болоньи умеют одеваться. Желаете потушить свет?

– Да.

Я действую. Молниеносно, но властно я склоняюсь над ней, сжимаю ее в объятиях и целую без всяких объяснений. Наши ласки накатывают широкими волнами. Всякое сопротивление сломлено. Толчки движущегося поезда ускоряют слияние наших тел, они заставляют нас теснее прижиматься друг другу, чтоб не свалиться, в то время как каждую секунду я уверяю себя в том, что дверь в купе надежно заперта. Вниз, вниз, в яростном ритме локомотива мучительное и дикое наслаждение бросает нас туда и сюда, зигзагом и по спирали, вниз, вниз во французскую ночь, изголодавшуюся по скорым поездам… Сметливый проводник + курьерский поезд + августовская ночь + отсутствие попутчиков в купе + соблазнитель = отдавшаяся без остатка прекраснейшая жительница Болоньи. Однако нужно быть готовым защищаться, если атака не удалась. Поезд и скорость усиливают женские причуды, капризы и упрямство. Как-то вечером в Риме я захожу в купе поезда, следующего до Милана, и занимаю место напротив красивой дамы. Мы с ней занимаем оба угла. Сразу после этого муж просит ее поменяться с ним местами и садится напротив меня. Чтоб не смотреть на него, я читаю газету, затем ложусь с совершенно рассеянным видом и вновь начинаю разглядывать женщину. Муж засыпает. Я делаю вид, что сплю. Ночь. Я скрещиваю ноги. Легкое прикосновение рук. Мои руки обвиваются вокруг нее. Решительная любовная атака. Отказ. Я притворяюсь, что сплю. Я продолжаю. Дело идет на лад. Ей не удается уснуть. Ей скучно. Она очень взволнованна. Я расстегиваю на ней блузку. Все продолжается, проникает, скользит, определяется, завершается. Внезапно – неожиданный поворот сюжета. Дама вскакивает на ноги и включает свет. Я хватаю газету, бдительный, готовый ко всему, принимаю рассеянный вид.

– Паоло, – обращается дама твердым голосом к мужу. – Выйди со мной!

Медленно, тяжело муж встает и выходит вслед за ней в коридор. Длинный таинственный разговор. Я догадываюсь, готовясь защищаться. Через пять минут муж возвращается вместе с женой. Он садится напротив меня, скрестив руки и пристально, но беспокойно уставившись на меня, однако в его взгляде не заметно достаточно мужества. Я уже достиг состояния безмятежности арабского купца, который сладко дремлет, весь облепленный мухами. Ни вызова, ни борьбы. Так мы доезжаем до Болоньи. Эта дама, насладившись мной в свое удовольствие, своевременно решила:

l. Заявить мужу только о моих порочных намерениях.

2. Упрекнуть его в том, что он спал, вместо того чтобы защитить ее.

3. Окончательно убедить мужа, что добродетель его жены неколебима, как скала.

Десять лет спустя, проведя несколько дней в Сан-Себастьяне на корриде, я стоял на маленькой станции в Баньер-де-Бигорр, ожидая поезда до Люшона. Последние дни августа; мелодраматическое великолепие заката в мрачных Пиренеях. Малолюдно. Одна многочисленная семья, все в черном. Семь хмурых, скользких бегинок, погруженных в молитвы и перебирающих четки. Один старик, почти инвалид. Все пропитаны самыми черными из клерикальных чернил. И одна прелестная барышня, тоже в черном, но легкая, гибкая, с каштановыми волосами и влажными фиалковыми глазами. Это была семья богатых землевладельцев из Бретани. Гораздо позднее я узнал имя девушки – Иветт, – когда она назвала себя. Я ей нравился. Поезд тронулся. Час упорных, безрассудных, обволакивающих взглядов. Для меня не было никакой возможности войти в ее купе, куда сразу же набилось все семейство. Поезд был старый, без коридоров. Я устремился в соседнее купе. Я выглянул из окна и увидел, как Иветт высунулась из своего окошка. Поезд карабкался по склону горы, как всегда замедляя ход посреди безумно романтичных елей, на краю пугающих бездн, притягивающих самоубийц. Иветт со сладострастием приблизила ко мне свое бледное, нежное личико с насмешливым и чувственным ртом и глазами, окрасившими в фиалковый цвет весь горный горизонт. Безумство страсти отражалось в ее сверкающих зубах, блуждающем взгляде и в растрепанных ветром волосах с, казалось, вплетенными в них кольцами дыма и свистками тяжелого локомотива. Итак, спокойно и решительно я открыл дверцу купе. До сих пор я вижу исполненный ужаса взгляд моего единственного попутчика, пожилого господина, который, без сомнения, принял меня за вора. Я спустился на подножку, закрыл за собой дверцу и остался висеть снаружи, ухватившись за поручень, над бездной, на расстоянии более тысячи метров от земли. Осторожно, но уверенно я переступил на соседнюю подножку. Иветт смотрела на меня одновременно удивленно и испуганно. Я думаю, что если бы моя нога соскользнула вниз, то ее пылающее страстью лицо смогло бы притянуть и удержать меня, как магнит. Я дотянулся до нее и поцеловал ей руки:

– Un baiser, un baiser, je t’en supplie, ta bouche!.. encore ta bouche!

– C’est fou… fais attention…

– Chérie, je t’adore pour toujours… ton nom?

– Yvette.

– Philippe.

Суматоха тюленей в черном внутри купе. Поняли они, видели? Слышали? Не знаю. Я вернулся назад в свое купе. Объяснил все изумленному попутчику.

Обстоятельства разлучили меня с Иветт. Однако между нами вспыхнула любовная переписка. Однажды утром месяц спустя я садился в поезд, битком набитый паломниками, направляющимися в Лурд. На этот раз в давке я энергично протиснулся в нужное купе и уселся между Иветт и ее крупной теткой. Беседа.

– Vous allez à Lourdes?

– Oui.

– Vous n’avez pas les images bénies de la Vierge et les scapulaires bénis?

Мне преподнесли образы, ладанки и розарии. Принято. Прикинувшись паломником, я последовал за Иветт туда, куда она направлялась. В два часа пополудни по обширной площади, окруженной десятью тысячами умирающих или полутрупов на носилках и беспокойным лесом из тридцати тысяч рук, перекатывались массивные сгустки солнечного жара и свирепой веры.

Судорожное стремление выздороветь, сотрясающее все черепные коробки. Лучи и вопли, режущие, как топор. В пятидесяти метрах один от другого стоят, воздев руки, священники и, обратив лица к страшным разверзающимся небесам, громко призывают:

– Sainte Marie, délivrez nous! Sainte Marie guérissez nous!

И толпа отвечала, рыдая:

– Guérissez nous!

Я опустился на колени рядом с Иветт, которая молилась кротко, набожно, счастливая оттого, что моя рука нежно прижималась к ее руке. Вокруг нас бились волны молитвы, накатывавшие время от времени в ответ на голодный шакалий вой худого, как скелет, высокого священника в старой бурой рясе, взывавшего к небесам. В нескольких шагах бедная и изможденная мать кричала, кричала, кричала. Она каталась по земле, расцарапывала себе лицо ногтями с силой и остервенением, завывала и вновь валилась на землю, когда ее сын, бледный, распростертый на носилках, поднял руку. Видимо, он хотел привстать. Все окружили его. Он поднимался тяжело, шатаясь, запутавшись в тряпье и одеялах. Его поддерживали под руки, но он уже пошел. Все высохшие лица, окружавшие меня, напоминали туго сжатые, обагренные кровью кулаки.

– Le miracle! Le miracle!

Он пошел. Иветт судорожно оправила свою одежду. Я смущенно, со слезами следил за ним. Яркий свет и человеческое отчаяние вырвались на волю. Любая логика разлеталась вдребезги под напором тысяч бьющихся сердец. Целый океан горя, раскаленный, превосходящий белую громаду собора, заставляющий трепетать солнце, вздувшийся, дрожащий и исполненный накаленных добела слез. Иветт страстно сжала мои руки:

– Je t’aime bien, Philippe, parce que tu es un bon chrétien.

Тем же вечером мы шли вместе с ней в процессии, неся свечи, сверкавшие, как два бриллианта в бесконечном, сияющем световом ожерелье, которое растянулось на три километра и обернулось вокруг собора. Запахи ладана и воска смешивались с потным, плотским ароматом роз. Изредка я целовал дрожавшую от страсти руку Иветт. Она сказала мне:

– J’aimerais te voir vêtu comme un croisé et aller avec toi en Terre Sainte.

Я провел ночь в пансионе, предназначенном для священников, монахов и их родственников. Семья Иветт в качестве привилегии предложила мне разместиться на диване в прихожей. Запах фруктов, плесени, понюшек табака, сильный аромат фиалок, тянувшийся из капеллы. Масляный фитилек над фисгармонией предлагал моим нервным пальцам исполнить масканиевские вариации. Я был бодр и не спал, когда Иветт осторожно подошла ко мне, прижимая палец к лукаво улыбающимся губам:

– Je veux que tu dises tes prières avec moi, Philippe.

Наши молитвы состояли из пятисот шестидесяти поцелуев и восьмидесяти пяти ласк. Дом содрогался от баритональных переливов храпа. Иветт дрожала. Она сказала мне:

– J’ai la fièvre. Mes joues brûlent. Touche!

Она заставила меня повторить свою любимую молитву. Я покрыл ее поцелуями. Вдруг в задумчивости:

– Crois-tu que Papa va guérir? Il est bien bas. Oh! que je sérais malheureuse s’il devait mourir. Il faut que tu pries beaucoup pour lui… Ce serait très gentil si tu étais médecin.

– Je suis poète.

– En Italie tout le monde est poète…

Мы вновь встретились в Шартре. Наша любовь продолжалась более двух лет. Нет смысла рассказывать, как она закончилась. Я, несомненно, остался для Иветт безумным молодым итальянцем, который страстно целовал ее и балансировал на подножке поезда, над отвесной тысячеметровой пропастью.

 

6. Женщина и храбрость

В Париже я ухаживал за одной богатой американкой, владелицей прекрасной конюшни, обожавшей животных: она была молода и замужем за самым инвалидным из всех мужей. Несмотря на самые утонченные маневры соблазнителя, за две недели мне не удалось достичь даже незначительного успеха. Возможно, она любила и хранила верность кому-то другому. Я вновь встретил ее месяц спустя в Милане почти без надежды и, из чистой любезности, пригласил ее с мужем на обед. Мы садимся в экипаж. Льет дождь. У Порта Венеция лошадь падает. Кучер, грубый мужлан с отталкивающей и тупой харей, вместо того чтобы попытаться поднять бедную клячу, принялся хлестать ее кнутом изо всех сил.

Резкие вскрики дамы. Я бросился в бой. Назвал извозчика свиньей и негодяем. Он ответил на оскорбление, и я устремился вперед с таким ожесточением, избивая его кулаками и ногами, что тот поскользнулся и упал рядом с лошадью. Этим все и закончилось. На следующий день я добился у дамы свидания, на котором она ни в чем мне не отказывала. Она принимала все с восхищением, говоря мне:

– Tu es un brave!

Несколько мгновений спустя, между двумя поцелуями:

– Comme les chevaux de fiacre sont mal-heureux!

Уж не знаю, что здесь преобладало – восхищение храбрым мужчиной, беспокойство при виде того, как я боролся с человеком гораздо сильнее меня, или просто беззаветная любовь к животным. Несомненно одно: женщины, в особенности женщины с сильным животным началом, обожают опасность и тех, кто умеет пробудить в них их животную сущность. Я не хочу хвалиться здесь своей храбростью. Я настоящий итальянский футурист, и этим все сказано. Именно так я проявил себя в багажном вагоне самого расхлябанного и разбитого из болгарских поездов, битком набитого ранеными, везшем меня из Мустафапаши в Софию после битвы при Люлебургазе. Множество военкоров из разных стран тряслись вместе со мной в ледяном вагоне. Мы сидели, скрестив ноги, и на моем правом бедре лежала перебинтованная, окровавленная голова молодого солдата, которую я поддерживал, оберегая от сильнейшей тряски. Две свечи. Колеблющийся полумрак. Зловоние и стоны. Вскрики на гортанных и варварских наречиях. В дверной щели – Балканские горы, бледные при лунном свете. Внизу, прямо под нами, Марица. Поезд начал спускаться. Вдруг через вагон прошел болгарский офицер и, выйдя наружу, принялся что-то яростно кричать тормозному кондуктору. Скорость нарастала. Становилось не по себе. Беспокойство. Все вскочили на ноги. Вагон трясло. Тарарам. Тарарарарам, как будто поезд сошел с рельсов. Болгарский офицер объявил, что тормоза не справляются. Раненые стали кричать. Некоторые выглядели обескураженными. Среди других один немец с трясущимися губами бормотал что-то о никуда не годных болгарских железных дорогах. Катастрофа казалась неизбежной, а смерть неминуемой. Я поднялся и, закурив сигарету, принялся декламировать собственные белые стихи, воспевающие гоночный автомобиль. Смертельная опасность длилась десять минут.

Все пришли в себя, но ни у кого не было сил аплодировать. Это был единственный раз, когда мои лирические вирши остались без аплодисментов. Через несколько дней болгарский полковник, в то время как я обедал за его столом, с большим энтузиазмом описал эту сценку молодой даме, чьи трепетные ножки страстно переплетались с моими ногами, выражая мне полную поддержку. Это была простая и кроткая женщина, которая потом резко разорвала наши отношения из страха перед мужем. Обычные женские противоречия. У более утонченных женщин их рассудочное звериное нутро неустанно ищет и приуготовляет опасность, как надежный и эффективный афродизиак. Одна очень красивая и уже почти перезрелая англичанка восхищалась моими стихами. После первых поцелуев я намеревался назначить ей свидание вне дома. Страстно сжимая меня в объятиях:

– Я буду твоя, твоя, твоя.

– Когда?

– Нынче вечером.

– Где?

– Здесь.

– А твой муж?

– Не беспокойся, у него есть его бутылка!..

Я знал ее мужа, но не подозревал о его поразительном пристрастии к алкоголю.

Тем же вечером он заставил меня восхищаться картиной Сезанна в своей элегантной гостиной, достойной описания. Тяжелые портьеры из зеленого бархата делили комнату пополам. С одной стороны – глубокий желтый низкий диван, один из самых убедительных, какие мне только приходилось использовать в жизни, множество безделушек, два прекрасных Ренуара с его типичным горячим красным.

«C’est le coin de madame!..» – сказала мне горничная. С другой стороны – большая фисгармония, буфет, до отказа набитый книгами и журналами, книжный шкаф, полный бутылок, кожаное кресло, глубокое и потертое. «C’est le coin de monsieur!..» Когда я вошел, портьеры были чуть раздвинуты. Обычные в таких случаях фразы, много любезностей, несколько банальностей относительно современной живописи. За и против художников-футуристов. Энтузиазм, вызванный скульптурами Боччони, картинами Балла, светомузыкой Руссоло. Минута на описание футуристической мебели Арнальдо Джинны, затем я декламировал первое, что приходило в голову. Энтузиазм, обсуждение. Хозяйка дома с рассеянным видом сдвигала и раздвигала портьеры, державшиеся на кольцах, как если бы хотела получить особый декоративный эффект. Горничная внесла поднос с бутылкой коньяка и поставила его на скамеечку для ног рядом с мужем, утонувшем в своем кресле. Он четырежды хладнокровно осушил свою рюмку, приговаривая: «Надеюсь, что вы получите удовольствие от некоторых других футуристических новинок». Вернулись к декламации. Моя прекрасная слушательница игриво откинулась на подушки, чтобы продемонстрировать в самом выгодном свете свое гибкое тело и ловко распахнула роскошный капот на своей белой груди. Вскоре муж задремал, о чем оповестили легкие флейтовые фиоритуры, означавшие храп. На диване мы поспешно приступили к более дерзким ласкам. Я старался не шуметь; она возбудилась, сгорая от желания, и отдавалась мне, по-видимому уверенная, что муж крепко спит. А тот вовсе не спал. Он подремывал, попеременно приоткрывая то один, то другой глаз с непрерывным бессмысленным бормотанием.

– Иди сюда. Джон не увидит нас. Нас скрывает портьера.

– Боюсь, что нет.

– Иди.

Она жадно поцеловала меня. Я грубо оторвался от нее и, быстро взглянув на мужа, задернул портьеру, чтобы полностью скрыть диван.

– Нет, нет! – громко воскликнула она. (Между нами произошла быстрая перепалка.)

– Не обращай внимания на портьеру!

– Так будет лучше!

– Нет! Доверься мне.

Она ловко выскользнула из моих объятий и, взглядом попросив у меня прощения, на четвереньках подползла к портьере и медленно раздвинула ее. Муж спал, откинув руку, его пальцы крепко сжимали полную рюмку. На мгновение он очнулся от сна, открыл глаза и снова равнодушно закрыл их. Затем он окончательно уснул. Моя подружка распахнула капот и страстно прильнула ко мне, довольная тем, что я был изумлен, но не испуган. Мы возобновили любовную игру, и мало-помалу я начал подражать ей в ее маниакальном желании производить шум. Она подпрыгивала, как сумасшедшая, от удовольствия, когда мой взгляд останавливался на бесподобном Джоне, грозящем в любой момент проснуться. Он не просыпался. Он опрокинул рюмку на себя. Когда я уходил, он блаженно храпел. Каждый вечер эта сцена повторялась с незначительными вариациями и преждевременными полупробуждениями, но никакой катастрофы. Месяц спустя, наскучив этим новым однообразием опасности, я прервал все и уехал в Милан.

Встречаются женщины, стремящиеся уверить своего любовника, будто их любви угрожает великая опасность, чтобы пришпорить его храбрость и ум. Мое первое свидание со знаменитой парижской писательницей произошло в такси, мчавшемся в Сюрен. Красивая, элегантная, зрелая. Умнющая… но не настолько, чтобы превзойти футуриста. Мы несколько раз поцеловались, однако она сопротивлялась – или делала вид, что хочет еще немного поупрямиться. Я хотел побыстрее вернуться в Италию, но только после того, как сорву этот редкий оранжерейный цветок. Поцелуй за поцелуем.

– Ne sois pas si brutal! Ah! Le terrible italien! Calme-toi. Sois doux. Ne sois pas si impatient!

На мосту через Сену затор. Мы останавливаемся.

– Dieu! Voilà mon mari! Dans cette auto! Quelle rage! Pas de veine! Filons vite. Crie au chauffeur de partir et filer. Je savais bien qu’il nous guettait.

Мчимся. Направо. Налево. Вдоль по узким, поднимающимся вверх улочкам. На каждом повороте я невозмутимо даю указания водителю. Она вжалась в сиденье, закрыла лицо муфтой, боа, что-то бормотала, яростно шипела, упрекая меня, машину, улицу, фуры. Я – само спокойствие. Я не видел ее мужа. Мне с трудом верилось, что он решился бы преследовать нас на автомобиле, тем не менее я сделал вид, что поверил ей. Нужно было найти подходящую гостиницу. В первой попавшейся нас наверняка легко найти. Вперед. Мчимся. Вторая гостиница. Третья. Три четверти часа с дьявольской скоростью. У пятой водитель сдался. Нужно остановиться. Мы вышли из машины и потащились вниз по улице, содрогаясь.

– Brrrrrr, quelle frousse! Tu n’a peur de rien, toi. Mon mari est terrible. Il est capable de te tuer…

– Ça n’a pas d’importance.

Восхитительное легкое белое вино. Неторопливые поцелуи. Crescendo appassio-nato.

Затем прекрасная литераторша сделала все, чтобы приуменьшить бесспорное превосходство итальянского поэта-футуриста. Эротическая тайна исповеди.

 

7. Женщина и ревность

Я предвижу громкий протест женщин: «Все это можно назвать прихотью, вожделением, случайным увлечением, но это не любовь, не жестокая, всепоглощающая, безумная страсть, пылающая ревностью…»

Никому не пожелал бы я пережить то, что довелось испытать мне в двадцать пять лет. Пьемонтка Ада Росси, хрупкая, высокая, бледная, с огромными голубыми глазами невинной девочки, с крупноватым ртом, здоровая, любящая хорошо поесть, чувственная, остроумная, интуитивная, лишенная сентиментальности, с прекрасными формами, несмотря на кажущуюся худобу, ленивая, но страстная, уверенная в себе и в своем непобедимом очаровании. Ее муж, богатый немецкий коммерсант, часто отлучался по многочисленным торговым делам в Смирну и Константинополь. Он устраивал пышные приемы, и его салон слыл одним из самых интересных в Турине. Там мне довелось повстречаться с Арриго Бойто и Джакозой, которым поклонялись, как двум божествам. Благодаря успеху моих стихов я встретил у них самый благосклонный прием. Наша любовь вспыхнула. Не я овладел ею. Она желала меня и овладела мной. Несколькими неделями позднее ее муж уехал на Восток. Мы предавались счастливой любви, без уверток и лжи, всю зиму напролет. В первых числах августа я присоединился к ней в Алассио.

Ее сопровождал дядя, старый жуир и игрок, немощный, апоплексический и порочный. Здесь все резко изменилось. Любила ли она меня? Да. Так же, как и раньше. Желала ли она меня? Безумно. Она отдавалась мне, как в первый раз, горячо, трепетно и восторженно. Тем не менее какая-то тень омрачала нашу любовь. Ада Росси казалась слишком восторженной, слишком возбужденной и сладострастной в своем элегантном купальном костюме, чувствуя на себе плотоядные, раздевающие взгляды многочисленных полуобнаженных мужчин с накачанными мускулами. Такие взгляды гипнотизируют. Простой флирт. Возможно. Но это не доставляет удовольствия и не воодушевляет. Жестокая ненависть начала отравлять мне кровь. Бессонные ночи. Горькие слезы разъедают глаза. Выследить. Застать врасплох. Коридор. Темные артерии «Гранд-отеля», наполненные моей собственной пульсирующей кровью. Бесшумные шаги. Мучительное желание, чтобы все наконец раскрылось. Чьи это пальцы сжимают ручку двери?.. Не ее ли?.. Истерический скрежет ключа…

Мне понадобилось двадцать минут, чтобы бесшумно повернуть его. Ее тоже нет!.. Как эта мысль вообще могла прийти мне в голову? Вот идиот. Но что мне оставалось делать, если она там… за этой стеной и может уйти?.. Целый час, медленными шагами до ее двери… Ждем… Часы пробили два. Ждем. Полтретьего. Все еще ждем… Сердце подкатывает к горлу. Ноги леденеют в снежной пустыне одиночества… Бездонность ночи отдается шумом в ушах… Вчера она приходила в мою комнату. Я умолял ее прийти сегодня ночью тоже. Она двусмысленно улыбнулась в ответ… Какая странная улыбка! Она устала и ляжет спать. Безмятежный храп довольных тел, не сходящих с ума от ревности, два, четыре, пять часов, исполненных мгновениями, когда необходимо выбрать лишь одно: вожделение, счастье, абсолютное блаженство или месть? Боже! Мой Боже! Вот оно. Вот!.. Это она. Ее дверь скрипнула. Открывается. В темноте белеет ее профиль. Куда она направляется? Она приближается. Она не знает, что я здесь. Не слышит моего дыхания. Я замираю в дверях комнаты. Что делать, если она пройдет мимо меня и не остановится?.. Все это обрушивается камнем вниз, в грудь… Я вжимаюсь в стену. Ее шаги. Шелест ее юбки и шорох ночного моря…

– Боже! Ты меня напугал!

– Ада, это я. Зайди.

В постели. Наконец-то. Она смущается, улыбается и отдается. Жестокое и счастливое мучение. Жгучие, благодарные слезы.

– Почему ты плачешь? Что с тобой?

Одна ее невинная, детская улыбка, и все вновь становится на место.

– Если бы ты не остановилась, то я схватил бы тебя за горло и задушил… Но не будем об этом. Я схожу с ума и умираю от ревности.

– Ты на самом деле сумасшедший. Не сжимай так мне горло. Ты делаешь мне больно.

Океан моей страсти стремится затопить пылающим, грубым, острым наслаждением маленькое, хрупкое, нежное создание, открытое ему навстречу, маленькую душу, пронзенную насквозь, сочащуюся ручейками наслаждения, как напрасно пролитой кровью. Зачем вопреки здравому смыслу стремиться присвоить сияние ее глаз? Зачем желать безраздельно владеть филантропическим пылом (да, да, «филантропическим», это верное слово) ее маленьких грудей? Зачем стоять на страже ее тесно сжатых ног? Сегодня мой сексуальный опыт иронически хохочет над тем ревнивым и глупым турком, который когда-то обитал в моем сердце.

В другой раз я плакал навзрыд в объятиях Ады.

– Прошу, умоляю тебя; видишь, я на коленях перед тобой; не говори больше о том юноше! Я не желаю слышать о нем.

Она изумленно смотрела на меня, и скрытое удовольствие окрасило ее щеки.

– Зачем так плакать? Сумасшедший! Сумасшедший!

– Веришь, что я тебя обожаю?

– Это все слова! Я знаю, что немного нравлюсь тебе, совсем чуть-чуть… Но ты слишком нервный сегодня. Не плачь.

Обнаженная, она встала, нашла расческу и принялась расчесывать свои длинные каштановые волосы. Стоя перед зеркалом, она рассматривала свои маленькие крепкие груди и ровный, без складок живот; ей доставляло удовольствие кружить по комнате голой, окутанной, как вуалью, длинными волосами. Ее удивительно гибкое тело с широкими, полными бедрами свидетельствовало о неукротимой животной силе. Я говорил:

– Какое великолепное животное! Тебе самое место в зверинце.

– Но меня там не кормили бы ничем, кроме ослятины.

– Ешь меня.

– Нет, ты мой обожаемый Томмазино. Ты мне так нравишься! Но думаю, что я мало значу для тебя. Гораздо меньше, чем твое последнее творение: твоя поэма, твое изумительное произведение. Она у тебя в чемодане. Никто не смеет к ней прикасаться!.. Она гораздо драгоценнее, чем я!..

– Ты предпочла бы, чтобы я был тупицей? Если бы я был обыкновенным мужчиной, то ты не осталась бы со мной.

– Нет, нет. Ты мой. Я выбрала тебя, милый. Ты неотделим от меня, как моя собственная кожа. Животное – в тебе, а не твой ум. Этот ужасный ум, в котором для меня столько всего непонятного, всё против меня.

– Я весь твой: плотью и кровью. Неужели ты не видишь, что я умираю от любви? Если ты меня бросишь, если ты мне изменишь, я покончу с собой. Одна только мысль о том, что тебе понравится кто-то другой, лишает меня сил жить. Ты не веришь?

– И да, и нет. Я уверена в том, что твоя слава, твои идеи гораздо, гораздо более важны для тебя, чем я.

– Я не изменил бы тебе ни с одной другой женщиной.

– Ах! Ах! Если бы это оказалась жена крупного парижского издателя, то я не была бы так уверена.

– Эти твои слова – нелепица. Не лги. Ты делаешь вид, будто не веришь в мою любовь, чтобы свести меня с ума.

Я спрыгнул с кровати и сильно стукнулся коленом об угол. Ада испуганно обернулась.

– Ты очень сильно ушибся, малыш?

С неожиданной нежностью она поцеловала мое колено, затем с любовью обернула его своими волосами и прижала к своей груди.

Однажды вечером я увидел Аду с двумя юношами в лодке, пристающей к берегу. Один из них был моим соперником. Я подумал, что лодки бывают дырявыми и иногда идут ко дну самым глупым образом. Я желал этого всеми силами души. После обеда на террасе – лихорадочные огни, отчетливый и пронзительный звон посуды, пестрое мигание лампочек вперемежку с первыми звездами над белыми столиками и голубой морской гладью. Шум прибоя и взрывы смеха. Смех Ады у меня за спиной, из-за другого столика. Я почувствовал ее истому и жар, беспечность, ее обнаженные, слишком обнаженные руки. Я слышал, как она поднялась и удалилась вместе со своим ухажером. Я нагнал ее в коридоре. Схватил за запястье и стиснул его стальными пальцами. Она вскрикнула, гневно обернулась и прошептала, приблизив свое лицо к моему, с бешенством и презрением:

– Ты глупец!.. Ревнуешь меня, как деревенский кретин. Раньше мне было весело с тобой, но теперь ты начинаешь надоедать мне!

Я ответил ей, сохраняя спокойствие, медленным и решительным голосом. Я не чувствовал ни осуждения, ни отчаяния.

– Развлекайся… Не теряй времени… У тебя еще есть три года… или чуть больше… пока ты хороша, чертовски хороша… А после… я не знаю…

Приступ гнева заставил ее вздрогнуть. Ее глаза наполнились слезами, но она сдерживалась. Я уставил на нее ледяной, металлический взгляд. Она повернулась и ушла с резким ироническим смехом. Час спустя я встретил ее дядю.

– Что с вами? Вам плохо? Кажется, вам не по себе.

– Я получил письмо с сообщением о смерти одного близкого друга.

Он повернулся было идти, но затем внезапно догнал меня.

– Извините. Вы очень молоды, и я могу говорить с вами, как отец.

Я заметил, что он был пьян. Он продолжал:

– Вы солгали мне пять минут назад. Вы, случаем, не влюбились в эту сумасшедшую, в мою племянницу?

– Нет. Даже в мыслях не было!

– Мне показалось. Если так, то это даже лучше. Хотите совет? Не обращайте внимания на Аду. Она красива, я знаю, и чрезвычайно умна, но она злая, лживая, эгоистичная и скупая. Четыре года назад один молодой аргентинец покончил с собой из-за нее в Турине. Спросите ее об этом. Само собой, не ссылаясь на меня. Хотел бы я посмотреть, что она вам ответит. Что касается ее мужа, этого немецкого пивного бочонка, то – знает он об этом или нет – он все равно ее не любит. Его интересуют только хлопчатник и проститутки. Это вечные, неизменные ценности.

Я лег спать совершенно обессиленный. Меня била лихорадка. К ночи жар усилился. На следующее утро доктор казался очень встревоженным моей высокой температурой. Я только и ждал, когда он уйдет. Затем я предпринял отчаянную попытку обуздать рассеянные, беспорядочные мысли.

Я с трудом оделся.

Шатаясь, спустился вниз по лестнице. Пробило три. Время послеобеденного отдыха.

В саду никого. Мое внимание привлекли густые заросли бульвара справа.

Я знал, где найти ее. Вот она. Она… с ним! Я сделал три широких шага, избегая идти по гравию, осторожно и бесшумно ступая по траве. Я бросился на него. Они услыхали мои шаги. Однако все, что он успел сделать, так это обернуться ко мне, тут же скорчившись от свирепых ударов двух моих кулаков в живот. Я схватил его за горло. Я повалил его на землю и стал наносить неистовые удары кулаками и царапать ногтями глаза, рот, щеки. Он был сильнее меня, но от изумления растерялся перед моей стремительной атакой и не сумел защититься. Крики толпы отдыхающих. Иронические смешки. Скандал. Нас разняли. Я поспешно удалился. Ада догнала меня бегом. Нежное лицо искажено слезами.

Она рыдала.

– Я тебя обожаю, я не люблю никого, кроме тебя. Я умирала от желания увидеть тебя плачущим от ревности! Я бы сделала, что угодно… Я могла бы пойти на преступление, чтобы увидеть тебя, обезумевшего от ревности… Я не изменяла тебе. Я сделаю все, что ты захочешь. Я больше не увижусь с ним. Ты был похож на тигра. Как ты был прекрасен! Как прекрасен! Для меня, ты сделал все это для меня!

Я смотрел на нее с недоверчивым и изумленным любопытством, как смотрят друг на друга два кота, раздирающие августовский Млечный Путь своими протяжными и режущими слух воплями. Я чувствовал себя уже лучше. Полнота удовлетворенных нервов и мускулов. Лихорадка прекратилась тем же вечером. На следующий день Ада уехала вместе со своим дядей в Турин, где я встретился с ней. Я не мог снова видеть ее губительного флирта без желания немедленно вступить в бой… Ада стала послушной, ласковой, без лжи, без кокетства, изменившейся, чудесным образом изменившейся. Два счастливых года. Затем она уехала с мужем в Японию. Война положила конец всем кризисам, разрешила все проблемы, залечила все раны.

Ревность – это мрачная, свирепая и отвратительная болезнь, традиционная и безобразная итальянская особенность. Естественное следствие нашей поразительной чувственности и нашей безмерной привязчивости.

В нас чрезвычайно сильны животное, земное и эфирное начала, судорожно и непрерывно вибрирующие, незримыми нитями связанные со всей Вселенной, мы лучше любого другого народа умеем интерпретировать, предчувствовать, артистически преображать. Мы ощущаем и воссоздаем в себе море, реки, соленые ветра, сгустки жара, центростремительное движение, экспансию электрического света, мы глубже чувствуем женщин. Поэтому мы закоренелые ревнивцы. Все остальные средиземноморские народы не настолько ревнивы, включая испанцев. Северяне, не обладающие нашей витальной мощью, вообще неспособны ревновать. В Германии, Швеции и Норвегии девственность не имеет никакой ценности. Там это просто препятствие, помеха, преграда, которую преодолевают на пути к свободному удовлетворению сексуальных потребностей. Не были по-настоящему ревнивы дюжина русских мужей или любовников дюжины русских женщин – интеллектуалок, поэтесс и артисток, аплодировавших мне в Петрограде в подвальном кабаре «Бродячая собака»: пьяный шум голосов, реки спиртного, подогретые восторгом, вызванным воинственной свободой моей декламации. Эти юные, изящнейшие, полуобнаженные женщины пожелали вручить мне необычный подарок: совокупное, но вполне доходчивое объяснение в любви с непременными поцелуями, скрепленными подписями двенадцати перьев, обмакнутых в двенадцать капель крови из их правых рук. Это оказалась длительная процедура. Крики боли смешивались с громким смехом. Дамы в ожесточении наносили себе раны, чтобы выдавить достаточно большую каплю крови. Двенадцать мужчин почтительно созерцали. Двое или трое из них, укрывшись за стеклами своих очков, как в скафандрах на дне океана, раскраснелись от выпитого алкоголя.

Я обедал в обществе утонченнейшего английского миллионера, стильного до приторности, и его прекрасной подруги, американской актрисы. После того как были съедены макароны, и пока наши рты были заняты французской болтовней об искусстве, ноги актрисы переплелись с моими в страстном диалоге. Когда принесли виски, англичанин, вставив монокль в глаз, фамильярно ткнул меня в живот, говоря с игривой иронией:

– Ах! Ах!.. Вы волочитесь за моей крошкой, как субмарина!

Я застыл в изумлении.

Очевидна неспособность северян глубоко чувствовать женщину, мощно и сладострастно вожделеть ее. Очевидна их неспособность быть чувственными, возбужденными и, следовательно, ревнивыми. Само наше физиологическое превосходство становится причиной ужасной болезни, которая нас одурманивает, терзает, превращает нашу жизнь в печальную сексуальную манию, в тягостную погоню за одной-единственной женщиной, в то время как мы могли бы наслаждаться бесчисленным количеством других дам. Необходимо избавиться от этого наваждения: единственная женщина и единственный мужчина. Ускорение половых отношений. Умножение интенсивности совокуплений, частых и бурных, разнообразных и судорожных. Горе тому итальянцу, который разжижает свое сердце и однообразит свой секс. Верность: меланхолия, привычка. Ревность: мания старого домоседа, который может сидеть только в насиженном кресле. Женская ревность обладает большей разрушительной мощью, чем мужская.

Искусный соблазнитель, уединившийся с двумя женщинами, способен овладеть обеими, ловко играя на их неизбежной ревности. Это закон. Четыре года назад, отдыхая в Альпах, я ухаживал за белокурой падуанской вдовой и за черноволосой грациозной барышней из Павии. Две близкие подруги. Я остановился в той же маленькой гостинице, что и девушка из Павии. Наши комнаты находились не рядом, но по соседству. Наши окна выходили на одну и ту же горную улочку, прямо напротив располагалась небольшая гостиница, где обитала дама из Падуи со всей семьей. Еженощно после прогулки три освещенных окна обозначали вершины нашего любовного треугольника. Я растолковал ей науку любовного шифрования и обмена сигналами из комнаты путем включения и выключения света. Я попросил ее ответить мне «да» или «нет» с помощью лампы на окне. Она отказалась. В первую ночь я не получил ответа. На следующую ночь тоже. На третью ночь, заметив в окне вдовы мгновенный сигнал «да», я увидел в окне соседней комнаты тень барышни, наблюдавшей за нами. В течение всего следующего дня я усердно ухаживал за этой последней. А по ночам продолжал регулярно обмениваться световыми сигналами с другой. Утром я решил, что барышня уже ушла. Дверь ее комнаты была открыта. Я вошел и спрятался у нее под кроватью. Так прошли десять часов с редкими вылазками и мышиными прятками. Она отсутствовала весь день. В полночь я услышал, как она вернулась домой вместе с подругой и с ее семьей, нарастающий шум голосов и жеманные прощания, шаги на лестнице, скрип открывающейся двери. Я под кроватью, животом на полу, с колотящимся сердцем. Она раздевается, уверенная, ни о чем не подозревающая, беспечная, рассеянная. Чувственный аромат банана, который сам с себя медленно снимает кожуру. Жаркий аромат льняного нательного белья. Рука, медленно стягивающая чулок, обнажая красивую икру. Затем в сорочке перед окном. Отошла от окна. Вновь принялась исподтишка подглядывать из-за шторы. Внезапно дама из гостиницы напротив начала подавать сигналы, удивленная отсутствием ответа. Я почувствовал, как под весом девушки прогнулась постель. Встревоженная, с вздымающейся грудью, она наблюдала за жестами своей подруги. Тогда я осторожно, с медлительностью часовой стрелки выбрался из-под кровати с противоположной от окна стороны и, мгновенно распрямившись, упал на нее, зажав ей рот поцелуем. Затем нежно, с тысячью поцелуев, с бесконечными ласковыми убеждениями, я склонил ее ко всем наслаждениям, которых жаждало ее тело. Любой отказ, любое колебание преодолевались упорными сигналами лампы, вызывавшими у нас взрывы безумного веселья. На следующий день у падуанской дамы под глазами были темные круги от бессонницы. Несколько дней спустя пала также и эта крепость. На сей раз к шапочному разбору. Получилось так, что своими световыми сигналами я обнаружил и поразил одновременно две на вид непобедимые батареи противника.

 

8. Женщина и сложность

Среди множества романов у меня было всего три немецких любовницы. Уроженка Гамбурга, юная и свежая, но упрямая и тупая, как исторический очерк Бенедетто Кроче. Жена издателя из Лейпцига, совершенно лишенная вкуса. И одна берлинская дама, незабываемая. Я познакомился с ней в отеле «Пальма» в Палермо. Статная, величественная. Она предпринимала героические, но безуспешные попытки быть элегантной. Без конца говорила о знаменитых парижских портных. По словам управляющего отеля, она принадлежала к сливкам берлинского общества. Мне она не понравилась. Тем не менее она выражала мне такое постоянное восхищение, в ее голубых глазах отражалось такое комическое изумление, когда я резко высказался против руин и музеев, что у меня появилось желание каталогизировать ее. Мои друзья-футуристы Бруно Корра и Сеттимелли организовали большое футуристическое турне с моей драмой «Электричество», и вечером, пока я общался с палермской публикой в концертном зале Гарибальди, выступая со сцены между Пеппино Ардиццоне и Таска ди Куто, я заметил свою экзальтированную берлинскую подругу, сидящую в кресле прямо передо мной. В тот момент я с презрением и негодованием обрушился на иностранцев, на традиционалистов вообще и на немцев в частности, за то, что они своим идиотским восхищением способствовали упрочению нашего художественного традиционализма, плагиаторского культа прошлого, пристрастию к ложной античности, к старой, мертвой, но пока что не погребенной Италии. По окончании футуристы и традиционалисты сцепились в «Четырех собаках из Кампаньи». Армандо Мацца выставил свои богатырские кулаки, Франческо Канджулло надавал пинков какому-то критику. Берлинская дама назначила мне свидание этой ночью, в два часа.

Жуткая жара в закипающем заливе Палермо, казавшемся вулканом, до краев наполненным раскаленной лавой. В час ночи все обливались потом, как под лучами тропического солнца. Без особого энтузиазма, но с любопытством я вошел в комнату прекрасной берлинки. В темноте дотронулся до ее крупных обнаженных рук. Просторная комната с двумя окнами, распахнутыми навстречу жаркому африканскому дыханию моря и раскаленным звездам. Мы оба обливаемся потом. Я был бы рад растянуться вместе с ней на голых камнях, подальше от жарких диванов и кроватей. Час спустя она сказала мне:

– Я сейчас включу свет, ты должен видеть ночную сорочку, которую я надела специально для тебя.

Мы поднялись. Свет. Удар по моим нервам. Ее ночная сорочка была сшита из немецкого флага. Два имперских орла распростерли свои крылья на животе.

Я всегда был противником Тройственного союза. Поэтому мне понравилось во второй раз промаршировать по Берлину.

От германской тупости до парижской утонченности дистанция гораздо больше, чем от Земли до Луны. По иронии судьбы, я в одну зиму познал и насладился четырьмя или пятью типами женщин, наделенных совершенно аномальной и эксцентрической чувственностью.

Я безумно влюбился в одну молодую еврейскую актрису алжирского происхождения, смуглую, дикую, лукавую и хитрую, в высшей степени тщеславную, расчетливую, с огромными лакричными глазами, негритянским ртом – одним словом, в неистовую парижскую арабку. У нее было несколько причуд, одна из них заключалась в том, что я должен был каждый вечер с неизменным энтузиазмом расхваливать ее груди. Действительно, прекраснейшие. Однако уже через месяц я решительно отказался отвечать на ее надоедливые возгласы:

– Скажи, что мои маленькие груди прекрасны! Скажи мне, что они красивые!

– Да, они красивые! Красивые! И хватит!..

Она надоела мне, и я разорвал наши отношения, получив в ответ неоднократные обвинения, которые должны были уязвить меня:

– Tu n’est qu’une brute en amour, tu ne comprends rien aux finesses.

Одна барышня из Сен-Клу, с которой я познакомился на вилле, где гостил в течение недели, обладала странной способностью раздваиваться в моменты любви. В то время как она отдавалась самым безумным ласкам, она иногда заводила странный, фантастический диалог с набухшим и чувственным соском своей собственной правой груди, уставившись на него гипнотическим взглядом. Она бормотала, обращаясь к нему с непонятными, но, по-видимому, очень нежными словами.

Время от времени она отрывалась от него, чтобы сказать мне:

– Взгляни на мою грудь, как увеличивается сосок, как зверек!

Так мы развлекались в течение двух ночей. Потом она повторила это еще раз; хватит! Без сомнения, она посчитала меня слишком примитивным и грубым в любви, неспособным понять всю ее утонченность.

Встречаются женщины, которые любят инвалидов, побежденных, обманутых. Одной из них я сказал: «Ты вынюхиваешь труп?.. Он еще не провонял! Приходи через двадцать лет, прошу тебя!»

В течение трех лет, предшествовавших мировой катастрофе, Париж, впитавший в себя и доведший до совершенства всю элегантность, изысканность, весь рационализм и все эротические изыски, казалось, действительно желал бросить дерзкий вызов миру и пробить стену невозможного. Все развлечения, причуды, прихоти, все реализованные, осуществленные, исчерпанные замыслы. Женская литературная мания вслед за манией бриджа достигла снобистских, совершенно безумных и идиотских форм. Однажды днем в благопристойнейшем политическом салоне мне довелось услышать сразу двадцать разных декламаторш. Одна шестидесятилетняя дама читала «Ночь» де Мюссе. Лорнет вздрагивал в ее старых узловатых пальцах. Розовато-сиреневый девичий туалет диссонировал со старой вешалкой. Усталый и слюнявый язык мусолил пылкие строфы. Небрежность всех шляп с перьями, шушукающихся о своих делах и не обращающих ни малейшего внимания на декламаторшу. Затем белокурый бородач, аккуратно расчесанный, в рединготе, нотариус или управляющий банка, десять минут декламировал александрийский стих с жестами, напоминающими сеятеля. Потом томная, жеманная барышня разводила китайские церемонии, чирикая воробьиным голоском и рифмуя любовь и морковь. Всеобщее сочувствие. Никто не слушал. С трех до половины девятого вечера. Декламацию прерывают выкрики: «Прекрасно! Великолепно! Интересно!» Мелкие лихорадочные похлопывания закрытыми веерами по унизанным кольцами пальцам. Ропот поддельного одобрения. Бульканье голосов. Поспешность банальнейших глупостей. И опять все то же самое: век бы не слышать. В прохладном фойе шелест откровенных разговоров, аппетитные закуски. На самом деле все эти поэты, поэтессы, потрепанная богема, журналисты, артисты, дамы, актрисы хотели заесть бутербродами, пирожными, мороженым и шоколадом отвратительный поток безвкусицы, в особенности после того, как им пришлось долго добираться сюда переполненными парижскими улицами – пешком, в трамвае, в блестящих лимузинах; сквозь тысячи толчков, повинуясь внезапному импульсу, заставляющему их любой ценой, несмотря ни на что, переливать из пустого в порожнее. Лихорадочный темп. Женские груди, вечно желающие находиться на пике парижской моды, в самом известном салоне, на самом скандальном спектакле. Любая низость в обмен на приглашение!.. У каждой дамы есть приемный день с особенной программой. Ожесточенная борьба за разные дни недели. Роскошный вторник у маркизы Б. притягивает, как пневматической помпой, две трети парижской публики, однако этому может помешать вторник у графини В. и в особенности эта молодая, очень красивая и образованная Г., которая азартно коллекционирует у себя кубистские картины, поэтов, футуристов, русских балетных танцовщиков, суданских фокусников и набросила на Париж сеть своих пригласительных билетов, где пойманная рыба трепещет, сверкает и извивается в предвкушении идиотских удовольствий. Я был самой популярной приманкой. Они просто не могли жить без моих белых стихов, пронзавших, подобно гоночному автомобилю, мертвящую атмосферу их жилищ. Из психологического любопытства и с помощью быстрого автомобиля я наполнял футуристической энергией четыре или пять модных салонов за один только день. Так я познакомился с госпожой Жюли де Меркур, встречавшейся мне повсюду. Очень белокурая, хрупкая, бледная, лихорадочно возбужденная, с внезапной томностью в голосе и в глазах, как если бы ее преследовал жар эротических воспоминаний. Я страстно желал и преследовал ее. Мы с ней перемещались синхронно, с одинаковой быстротой и вездесущностью. Однажды в лифте в неожиданном порыве откровенности она рассказала мне о своем сердечном заболевании и заставила прижать руку к маленькой белой груди, так что я ощутил прерывистый, неровный стук ее сердца. Жена знаменитого архитектора, с которым я никогда не был знаком, страстно желала быть упомянутой в журнальной светской хронике, однако у нее была еще одна мания, которой я хотел воспользоваться.

Она почитала за счастье пригласить меня в дом промышленника-миллиардера по случаю торжества, которое должно было превзойти все, что только случалось видеть сказочного, странного и пикантного. Все аристократические лимузины ослепительно сверкали, ряд сферических отражений, мягкое мерцание стекла на бледно-розовой материи, черное дерево, красный, бирюзовый, нежно-желтый лак, латунные фары, непрерывные крики уличных продавцов газет на тротуаре, среди вспыхивающих огней: кру-брррр-брррр, кру-брррр-брррр. Мы заходим вместе. Просторный квадратный двор. Три стены задрапированы белым и зеленым; задний фасад, видимо другого дома, принадлежащего другому владельцу, истекал любопытством, сочившимся из всех окон. Нарастающее многоголосие. Тяжелый запах надушенных женских тел. Тщеславие, возбуждение четырехсот шляпок, перьев, кисеи, вуалей, вспыхивающая полемика. Жестикуляция, как при кораблекрушении. Трепет чаек в колышущейся веерной пене. Духота усиливается. Внутренность огромной морской раковины до половины залита августовским солнцем. Места больше не было, но толпа продолжала напирать. Локти вонзаются в бока. Рыжие, золотистые, квадратные, козлиные бороды прикасались к выпуклостям грудей, раскрашенных, как перистые облака на закате. Длинные сероватые патлы старого декадента между острых лопаток тощего пианиста, черные повязки с разинутыми красными ртами. Смесь испарений. Пыхтение. Будет очень интересно! Исключительно! «Возвращение на землю», драматическая поэма… Здесь нет сцены! Это что-то совершенно новое! Божественная Летткот Ливи предстанет обнаженной! Или почти! Прикрыта листьями!.. Стихи тоже ее! В центре здесь будет земля, настоящая земля! Толпа сдвинулась, тесно сомкнулась, образовав круг, как вокруг арены. Тишина! Тишина! Стиснутые со всех сторон, моя подруга и я слились в единое целое. Представление началось. Ничего не было видно. Обрывки стихов прорывались сквозь шум, не прекращавшийся из-за давки. Внезапно посреди человеческого моря я увидел прославленную Ливи, всю в зеленом, она разбрасывала вокруг себя полной обнаженной рукой черную землю. Затем она наполнила себе рот землей. И наконец, закричала с драматическим надрывом: «Нужно есть землю! Питаться, питаться, питаться землей… чтобы не умереть!» Между тем на втором этаже прямо перед нами открылось окно, и из него показалась толстая французская консьержка, одна из типичных консьержек, принимавших активное участие в сражениях квартиросъемщиков-дрейфусистов с квартиросъемщиками-антидрейфусистами. Под мышкой у нее была длинная метла, крупные руки прижаты к животу. Трясясь от смеха, она нарушила всеобщее молчание: «А эта жирная! Дурдом! Дурдом!..» Все засмеялись, но я смеялся громче всех, потому что, возможно, я был единственным, кто по-настоящему ощущал неизбежную необходимость мировой катастрофы. Моя подруга взглянула мне в глаза, все поняла и сказала: «Вы правы, считая все это идиотизмом… После такого представления остается только ждать всемирного потопа». Какие-то два жалобных и жеманных голоса уже десять минут гудели у меня в ушах. Обмен нежностями, характерными для полуэротических отношений – таких, как те, что связывали нас с подругой. Я обернулся и увидел толстого шестидесятилетнего господина, любовно прижимавшего правой рукой непристойно изнеженного юнца с бледными щеками, с оттопыренными, как у старой проститутки, губами, с порочными голубыми глазами, болезненно и трусливо смотревшими из-под прекрасных белокурых волос.

Справа от меня оказалась известнейшая писательница, разбухшая от тридцатилетних литературных чаепитий: широкая грудь-форштевень, туго перетянутая бархатом гранатового цвета, колеблющийся рангоут остроконечной дальневосточной шляпы. Рядом, почти скрытая ею, стояла очень хрупкая белокурая куколка (золотисто-кремовое, тонкое стеклянное очарование), которая обращалась к библейскому, плешивому банкиру, цепляющему на крючок женщин (на борт парусника или шлюпки), со старым, заржавленным носом:

– О! Я нахожу, что деньги сродни по силе афродизиаку. Деньги – это самая великая проверка любви, какую только мужчина может предложить нам…

Надо думать, она хранила верность своему перепончатокрылому банкиру, дававшему ей сто тысяч франков в год на наряды, и испытывала наслаждение от победы над подругами и от их унижения. Несомненно, она предпочитала ощупывать ткани на манекенах, пылко прижимаясь к самому соблазнительному из любовников. Банкир время от времени плотоядно посмеивался, демонстрируя при каждой улыбке два длинных золотых зуба всякий раз, когда его нижняя губа оттопыривалась.

– Ваша подруга Розалия предпочитает в качестве возбуждающего средства ласкать свои груди слуховой трубкой, когда ее любовник разговаривает с ней по телефону. Это самый интимный разговор… Но что за странная прихоть примешивать к своим нормальным любовным похождениям гомосексуалистов в качестве зрителей!..

– Чтобы изучать на их примере гримасы отвращения…

Через час в автомобиле я страстно сжимал в объятиях свою подругу Жюли де Меркур, заявлявшую с важным видом:

– Я люблю простоту и ненавижу сложность.

Я устремился на штурм. Добился свидания. Я был убежден, что очень ей нравлюсь. Ее возбуждали мои поцелуи, она высоко ценила мои душевные качества, ей льстила моя горячность. Мы оказались в гостиничном номере. Все происходило естественно. Поэтому я почувствовал себя смущенным и раздраженным, когда она нежно прильнула ко мне, отказываясь, однако, от любовного соития и говоря умоляющим голосом:

– Не будь таким нормальным! Дай мне насладиться самим желанием!

– Ты не хочешь быть моей?

– Да, да, однажды, скоро я буду твоей, как ты захочешь. Но не сейчас, я тебя умоляю; чтобы не исчезло желание!

Я послушно вступил в утонченную игру, продлившуюся целую ночь. Однако на втором свидании я грубо принудил свою подругу к прекрасной и здоровой нормальности.

Даже в Италии можно встретить несчастных ненормальных женщин, чей сексуальный инстинкт искажается тысячью псевдооригинальных причуд. Двенадцать лет назад я был представлен одним моим другом в салоне клерикальной римской аристократии (уже навсегда закрытом). Хозяйка дома, очень богатая, брюнетка, молодая, банально красивая. Мы сблизились, и мне понравилось часто обедать с ней, поскольку за ее столом можно было встретить все возможные разновидности прелатов, от типичных до весьма оригинальных. Кормили, естественно, на славу, а великолепным винам, подававшимся к мясу, всегда удавалось победить любую словесную стыдливость. Ее муж, клерикал, каких поискать, елейный, дряблый, болезненный, бывший уже инвалидом в свои пятьдесят лет, с трудом волочил короткие ноги, его жирные пальцы посылали воздушные поцелуи навстречу кому-то незримому. Престарелый кардинал, маленький, горбатый, искривленный, как окровавленный корень. Шарообразный епископ, дремавший после каждого блюда. Однако все пробуждались, расправляя тело, душу, глаза и слова, когда во время десерта он начинал свой розарий из похабных анекдотов. Первые еще были пристойными. Затем, несмотря на большое распятие из слоновой кости, тускло светившееся на темной стене, в жизнерадостном свете накрытого стола начинались описания, достойные Боккаччо, которые все выслушивали, потупив глаза, уставившись на бокалы с бенедиктином и настоящим шартрезом. Хозяйка дома жадно прислушивалась к скабрезностям. Это был первый успех трех или четырех моих пикантных рассказов. На ее именинах вечером в день святой Анны, на вилле в Тиволи, я сымпровизировал притчу под густыми оливами, сквозь которые просачивался густой и благословенный лунный ликер. Ее муж остался в Риме. Шарообразный епископ, утомленный непосильной тяжестью бытия, дремал в своем особенном, плетенном из ивовых прутьев кресле и сопровождал мое выступление храпом, выводя сложные рулады.

(ЦЕНЗУРА)

(4 СТРАНИЦЫ ОСТАВЛЕНЫ ПУСТЫМИ)

 

9. Женщина и футурист

Я быстро постиг все тонкости и тайны эротики, изучив множество женских типов, от римлянок до парижанок. И теперь я наконец счастлив прервать этот процесс непринужденно и почти невежливо – буду рад, если меня назовут варваром, скотом, простецом и невеждой. В действительности я никогда не был наивным простаком, поскольку женский чувственный механизм представлялся мне совершенно элементарным вопреки и несмотря на бесчисленные литературные фиоритуры, выкрутасы, финтифлюшки, недомолвки, ничего, в сущности, не меняющие.

Что нужно для соблазнения стольких женщин?

Необходимо обладать всеми без исключения качествами итальянского футуриста. Гибкое, сильное, ловкое тело. Мобилизованные мускулы. Элегантность, великолепные, как у Бруно Корры, волосы или магнетическая лысина Маринетти. Жизненная мощь. Весь диапазон полутонов мужского голоса. Широкий, выразительный и точный жест. Деньги необходимы, чтобы взять экипаж или такси и снять номер в гостинице. Хорошие ораторские способности. Новаторский склад ума. Умение вовремя и решительно дать пощечину и, прежде всего, храбрость, храбрость, храбрость, воля и опять храбрость и храбрость. Никогда не будьте педантичным, академичным, культурным. Инстинктивно ненавидьте все германское. Будьте импровизатором во всем, решительным и всегда готовым пустить в ход этот свой талант. Избегайте околичностей. Воспринимайте женщину как сестру моря, ветра, облаков, электрических батарей, тигров, овец, гусей, ковров, парусов. Никогда не рассматривайте ее как сестру звездам… У всех женщин есть душа, однако ее содержимое зависит от длины волос – электрических проводников урагана. Женщины мыслят, желают, работают; они также способствуют прогрессу человеческого интеллекта. Но все они в основном реципиенты. Они любят и чувствуют тех, кто желает их с большей силой, с большей инстинктивной мощью. Они преклоняются перед силой более храброго, более героичного. Героизм – высший афродизиак для женщины!.. Вот почему именно сейчас, в момент мировой катастрофы, можно наслаждаться женщиной и судить о ней. Вот почему во время нашей великой гигиенической войны, ведущейся ради достижения всех наших национальных стремлений, итальянские сторонники нейтралитета (профессора и философы-германофилы, официальные социалисты, пацифисты) все или почти все оказались рогоносцами. Чтобы не марать эту эластичную, насыщенную воздухом, стремительную и футуристическую книгу, я не упоминал жен многих сторонников нейтралитета: тем дамам я сделал соответствующее внушение быстро и с непринужденностью неизбежного и необходимого вмешательства!.. Это банальные и пошлые интрижки. Вялые и равнодушные женщины, оболваненные своими пацифистскими, скаредными, эгоистическими, безвольными, казенными, педантичными мужьями, редко моются, у них загрубевшие руки, большие ноги, они читают «Стампу» и «Пополо Романо». Ну и хватит. С неуклюжестью немецкого дипломата они сдаются мне, надеясь переубедить меня!..

Последняя из них хотела внушить мне идею достойного, то есть немецкого мира. Я ответил, что не будь она женщиной, то я надавал бы ей пинков, как любой уважающий себя итальянец должен наградить тумаками каждого встречного официального социалиста.

Вы хотите соблазнять женщин?

1. Не дрейфьте в жизненной игре!

2. Никогда не будьте постоянным!

3. Чистосердечно ненавидьте руины, музеи, ностальгию, слезы, профессоров и всех педантов с их педантичностью.

4. Будьте оригинальными, изменчивыми, многообразными, всевидящими, находчивыми, храбрыми, дерзкими интервентами всегда и во всем.

5. Будьте итальянцами, то есть врагами любого сентиментализма, любого клерикализма, философизма и социализма.

6. Будьте ФУТУРИСТАМИ!

 

10. Женщины, отдавайте предпочтение славным калекам!

Женщины, вы имеете честь жить в мужественное и футуристическое время аннулированных наций, разрушенных до основания городов, переселения народов, пущенных ко дну эскадр, взорванных гор и взятых в плен войск.

В это удивительное время, неверное, быстрое, диссонирующее, асимметричное и неуравновешенное, разрушается и гибнет наконец идиотичнейшая гармония человеческого тела.

Пушки обезглавили монументальную античную красоту, статичную и нейтральную, укрывшуюся, как сама Греция, посреди трепещущих олив, оттеняющих скалистые берега идиотичнейшего Геллеспонта.

Субмарины торпедировали последних Тритонов. Море, свободное от профессорского эллинизма и берлинской мифологии, стало сегодня сильным, здоровым, соленым морем, наполненным сверкающей рыбой; именно в море героически продлеваются вибрации грандиозных сражений.

Женщины, забудьте Аполлона, которого сегодня зовут Аполлоном Гунарисом, забудьте Париса, которого сегодня зовут Парисом Скулудисом!..

Динамическая асимметрия изваянного и отчеканенного из пламени альпийского стрелка должна запечатлеться в вашем сердце и в ваших обновленных чувствах.

Женщины, вы должны отдавать предпочтение славным калекам перед невредимыми, но более или менее подозреваемыми в подлости мужчинами! Горячо любите их! Их футуристические поцелуи подарят вам стальных, решительных, быстрых сыновей, исполненных небесного электричества, вдохновенных, как молния, насмерть поражающая людей, деревья и древние руины.

Пуля – это второй отец раненого. Она формирует его характер. Через нее во все его фибры проникают древнейшие инстинкты дикой ярости и огненной быстроты.

Слава человеческой коже, содранной картечью! Почувствуйте великолепие шрамов!

Научитесь восхищаться лицом, расплющенным, словно морская звезда!..

Нет ничего прекраснее пустого и праздно колышущегося рукава, идеально передающего жест, которым отдают команду «Вперед!».

Женщины, любите слепых героев!

Их глаза были обожжены невыносимым солнцем итальянской славы! Гладьте их покрытые арабесками шрамов лица! Обнимайте их на улице!.. Приветствуйте их с любовью! Обожайте! Пусть ваши губы обожествляют их!

Слава слепцу, погрузившему свои глаза во тьму, потому что в Италии родятся более лучезарные и зрячие сыновья!

Слава калеке, который пошатывается на ходу, как если бы он взвалил себе на плечи глыбу Италии, оторванную им от Австрии, и должен теперь всю жизнь тащить эту неподъемную ношу на себе, на собственном горбу!

Слава калекам, удерживающим равновесие на двух костылях, словно они гнушаются ходьбой и хотели бы взлететь ввысь!

Женщины, исполните то, о чем говорит, прощаясь, каждый итальянец: «Я хочу вернуться с прекрасной раной, достойной ее!.. Я хочу, чтобы сражение изменило мое тело для нее!.. Пусть вражеские гранаты и штыки преобразят меня для нее!..»

Женщины, калеки, которых вы целуете, никогда не покажутся вам слабыми, побежденными, скептичными и потухшими, ведь они несут в себе бурные следы и огненную атмосферу схватки, их глаза светятся ликующей радостью поверженных австрийскими штыками.

Это не романтизм, презирающий тело во имя абстрактной аскетики. Это футуризм, превозносящий преображенное и прославленное благодаря войне тело.

Разрушим старую симметричную эстетику. Сегодня рождается новая эстетика, асимметричная и динамичная.

Вступим в сотрудничество с военной машиной, чтобы окрасить в героические тона человечество, обесцвеченное миром. Воспламеним тихие и мирные города жестокими огненными контурами, выжженными войной в человеческих телах.

Хирургия уже приступила к этой грандиозной трансформации. После Карреля полевая хирургия совершила молниеносную революцию в физиологии. Слияние Стали и Плоти. Гуманизация стали и металлизация плоти в обновленном человеке. Телесный мотор, состоящий из различных взаимозаменяемых частей. Человеческое бессмертие!..

Женщины, любите славных калек и берите с них пример, принимая участие в войне.

Вы тоже!.. Вы тоже в траншее! Да! Набрался по меньшей мере миллион самых несгибаемых женщин, ставших плечом к плечу с мужчинами в окопах! Вскармливание и воспитание детей для них не самое главное! Мы полностью доверяем вашей физической силе и храбрости! Да, в окопы! Дико и нелепо то, что вам годами приходится ожидать и предавать мужчин, которые сражаются!

Уравновесим, таким образом, силы обоих полов! Вся ответственность лежит теперь на вас. Итальянские женщины, хотите ли вы стать достойными любви славных итальянских калек?!

 

11. Приветствие артиллериста-футуриста итальянской женщине

Моя маленькая, воплощение Италии.

Италия – воплощение мира.

Лихорадочный разбег изящного полуострова, высеченного многоопытным морем.

Италия, ты послужишь мне утешением в дни безрадостной старости. Я самый живой из твоих юных сыновей считаю тебя самой прекрасной самой великой самой сильной буду пьянеть от радости и не подчинюсь ходу времени но покорю его.

Не страшно увянуть состариться умереть. Ты живи.

Изрезанные контуры твоих заливов до краев наполненных блаженной водой несущей счастливые лодки и ночи переполненные счастливыми звездами.

Отроги гор для движения воды и равнины для ее быстроты.

Улыбка самых умных друзей. Звучание звонкого теплого четкого голоса. Изящество жестов. Поступь высоких сильных как дикие кошки юношей.

В последний раз целую тебя моя маленькая воплощение великой родины.

Всегда еще более великой и желанной в мечтах еще более великой и сильной.

Обнаженная пылающая лежишь в постели море надежда весна под высоким солнцем в зените итальянского духа.

Жар твоей крови река здоровья пульсация прохладных фонтанов твоих волос изгиб твоей груди.

Ярость желания в твоей плоти легкие шаги в раскаленных распахнутых комнатах пьющих сицилийскую ночь полную приморских вулканов и пылающих горных лесов.

Жажда свежести твоих морских глаз шум голосов пловцов в просторе заливов итальянская звучность эха.

Ты маленькая должна воспламенить меня и умереть за Величие.

Ты воплощение Италии изящная душистая и аппетитная должна воспринять вскоре мгновенный вкус аромат тепло свет Италии и подарить их мне с поцелуем.

Поскорее стань быстрой и наполнись тысячью грядущих веков и вмести необъятное величие нашего будущего.

Затем… ты должна исчезнуть рассеяться затаиться неподвижно не плача.

О плачь как плачет в нас безграничное желание сделать тебя прекраснее и наше ожидание.

Не то чем ты была не то чем мы были но то чем мы станем. Римляне властвовали но потом утратили все море. Теперь они сражаются в оперетте.

Мы итальянцы без прав но со всеми желаниями и всеми силами чтобы овладеть морями которые должны быть итальянскими чтобы управлять изящным и прекрасным вечерней порой полуостровом как лодкой дышащей покачиваясь.

Я покидаю тебя в упоении поскольку ты истинный портрет великой прекрасной родины которой обладаешь лишь умирая за нее падаешь лицом в землю.

Романтизм возможен. Какая разница? Но его нет!..

Это божественный итальянский футуризм!

Прощаясь с тобой навеки я пью с твоих губ счастье всех будущих полуденных знойных лучей скрестившихся на самых просторных расширившихся от гордого итальянского солнца самых звонких от всемогущих шагов площадях Италии.

Умереть да… чтобы отдаться радости грядущих сильнейших итальянцев!

Ты так прекрасна что скоро я сорву тебя съем тебя выпью тебя о моя прекрасная Итальянка чтобы утолить жажду прежде чем я взгляну в лицо смерти с раскатистым смехом и взорвется бомба выпущенная из итальянского бомбомета!..

* * *

ОДНАКО!.. Ты не станешь такой если:

1. Если ты будешь с провинциальным идиотизмом упорствовать в преклонении перед всем иностранным.

2. Если с закоренелым снобизмом ты будешь предпочитать ароматы Коти волшебным ароматам Эрбы, а парижские туалеты прекраснейшим образцам итальянских туалетов. Если ты будешь предпочитать шампанское (всегда вредное для желудка) и заграничные вина здоровым электризующим итальянским винам Асти, Капри, Марсала, Кьянти, Бароло, «Чинзано», Барбареско и т. д.

3. Если ты противишься мысли и стремлению мужчины с обычным лицемерным и клерикальным морализмом.

4. Если ты тупо ревнуешь к энергии мужчины, вместо того чтобы поощрять его стремление к богатству и приключениям.

5. Если ты тупо боишься за своих сыновей, вместо того чтобы поощрять их дерзкие инициативы и стремления к странствиям.

6. Если ты сохраняешь примитивные представления о тихой, плаксивой, нейтральной и ностальгической жизни.

7. Если ты упорствуешь в своей ненависти к любой новизне и любой храбрости и отваге, если предпочитаешь смерть жизни, теплоту жару, музеи и старинные картины – современной живописи, академических артистов – молодым новаторам.

8. Если продолжаешь препятствовать футуристическому, электрическому, интервенционистскому, воинственному, революционному, воздухоплавательному стремлению итальянской расы.

9. Если ты останешься женщиной из романов Фогаццаро: малодушной, нерешительной, лицемерной, трусливой, нейтральной, консервативной, реакционной, хочу-не-хочу, буду-не-буду, быть-может-завтра-потом, до-груди-но-не-ниже.

10. Если ты останешься женщиной из романов д’Аннунцио: снобистской, тщеславной, пустой, поверхностной, культурной, раздраженной, разочарованной, сходящей с ума по Парижу; женщиной, которой для любви необходимы орхидеи, Коти, Пакен, Малларме, Оскар Уайльд, Вагнер, Верлен, Бодлер, археологические путешествия, знаменитые руины, садизм и кровосмешение.

11. Если ты не помогаешь нам завоевывать все прекрасные свободы, которые мы, Футуристы, хотим предложить тебе. Право голоса. Отмена разрешения мужа. Простой развод. Девальвация и постепенная отмена института брака. Девальвация девственности. Систематическое и ожесточенное высмеивание ревности.

Свободная любовь.

 

Манифест футуристической кухни

Итальянский футуризм, прародитель многочисленных зарубежных футуризмов и авангардизмов, отнюдь не намерен ограничиваться своими мировыми победами, достигнутыми «в славное двадцатилетие артистических и политических побед, освященных пролитой за них кровью», как сказал Бенито Муссолини. Итальянский футуризм также противостоит косности, выдвигая свою программу кардинального обновления кухни. Среди всех артистических и литературных движений он единственный обладает безрассудной отвагой. Живопись и литература XX века – это лишь две разновидности умереннейшего и практичного правоверного футуризма. Под натиском традиционализма они осторожно пытаются насаждать новое с максимальной выгодой для себя.

 

Против спагетти

Философы определяют футуризм как «деятельный мистицизм», Бенедетто Кроче именует его «антиисторизмом», Граса Аранья «освобождением от эстетического террора», мы же называем его новаторской итальянской гордостью, применяя формулу искусства как подлинной жизни, религией скорости, величайшим порывом человечества к синтезу, духовной гигиеной, методом перманентного творчества, машинной эстетикой.

Таким образом, мы, футуристы, поступаем крайне непрактично, пренебрегая примером и предостережениями традиции для того, чтобы любой ценой изобретать нечто новое, которое все считают безумным.

Признавая, что, хотя плохо или вульгарно питавшиеся мужчины и вершили в прошлом великие дела, мы тем не менее провозглашаем следующую истину: люди думают, мечтают и действуют в зависимости от того, как и что они пьют и едят.

Проконсультируемся по этому поводу с нашими губами, языком, нёбом, нашими вкусовыми рецепторами, секреторными железами, радостно вступая тем самым в область желудочной химии.

Мы, футуристы, полагаем, что любовное наслаждение у мужчины подобно глубоководному экскаватору, роющему вглубь, в то время как у женщины оно растекается веерообразно, в горизонтальной плоскости. Нёбное наслаждение, напротив, как у мужчины, так и у женщины, всегда распространяется по вертикали, снизу вверх. Кроме того, необходимо отметить, что итальянец в этом случае становится грузным, неповоротливым, отяжелевшим, глухим и слепым. Впрочем, его всегда дополняет стройная, изящная, страстно извивающаяся итальянка – воплощенные нежность, сияние, воля, порыв, героическая стойкость. Давайте сотворим гибкие итальянские тела, приспособленные к легчайшим алюминиевым поездам, которые придут на смену нынешним тяжелым составам из железа, дерева и стали.

Мы, футуристы, убежденные в том, что в грядущем мировом пожаре выживет и победит более гибкий и проворный народ, возродили мировую литературу с помощью свободной речи и спонтанности, очистили скучный театр посредством внезапного алогичного синтеза и трагедии неодушевленных предметов, усилили скульптуру антиреализмом, создали геометрическое архитектурное великолепие, отбросившее декоративность, положили начало абстрактным кинематографу и фотографии. И вот теперь мы творим новую пищу, приспособленную к все более воздушной и легкой жизни.

Необходимо прежде всего:

а) Отменить спагетти, эту нелепую итальянскую гастрономическую религию.

Возможно, англичанам сгодятся сушеная треска, ростбиф и пудинг, голландцам – отварное мясо с сыром, немцам – кислая капуста, копченый шпик и свиная колбаса; но спагетти не годятся для итальянцев. Например, они не сочетаются с живостью и страстной, щедрой и интуитивной душой неаполитанцев. Среди неаполитанцев, впрочем, можно встретить героических, артистичных, вдохновенных воинов, пламенных ораторов, проницательных адвокатов, крепких земледельцев, несмотря на огромные ежедневные порции спагетти. Неаполитанцы поглощают их с типичным ироническим и сентиментальным скептицизмом, часто гасящим их героический энтузиазм.

Умнейший неаполитанский профессор доктор Синьорелли пишет: «В отличие от хлеба и риса, спагетти жадно глотают, не прожевывая. Эта крахмалистая пища ферментируется слюной; поджелудочная железа и печень не участвуют в ее переработке, что приводит к нарушению нормального функционирования этих органов. Последствия: вялость, пессимизм, пассивность, тоска и бездействие».

 

Обратимся к химии

Нынешние итальянцы так же привязаны к спутанным клубкам своих спагетти, питательная ценность которых на сорок процентов ниже, чем у мяса, рыбы, бобовых, как Пенелопа к своему медлительному ткацкому станку или ленивые парусники к дуновению свежего бриза. Зачем тогда противопоставлять необъятную массу спагетти густой сети, сплетенной из коротких и длинных волн, какую итальянский гений раскинул над океанами и континентами, и картинам, сотканным из красок, форм и шумов, которые телевидение транслирует по всей земле? Защитники спагетти таскают в своих желудках ядра, подобно каторжникам, или руины, подобно археологам. Не забывайте, что отмена спагетти освободит Италию от необходимости импортировать дорогое заграничное зерно и будет способствовать производству отечественного риса.

b) Отказ от объема и веса ради понимания и трезвой оценки пищи.

c) Отказ от традиционного состава блюд с целью проведения эксперимента по составлению новых, нелепых на первый взгляд смесей ингредиентов согласно рекомендациям Жарро (Жюля) Менкава и других поваров-футуристов.

d) Отмена мещанской обыденности в сфере наслаждений нёба.

Мы обращаемся к химии, чтобы как можно быстрее снабдить тело необходимыми ему дешевыми калориями, которые содержат пищевые эквиваленты в виде порошков или таблеток, состоящих из альбуминоидов, синтетических жиров и витаминов. Таким образом мы рассчитываем снизить зарплаты и стоимость жизни одновременно с сокращением продолжительности рабочего дня. Сегодня только рабочий нуждается в двух тысячах килокалорий. Автоматизация труда вскоре приведет к полной замене послушного железного, стального, алюминиевого пролетария почти целиком свободными от ручной работы управленцами. Сокращение рабочего дня до двух или трех часов позволит усовершенствовать распорядок дня и заполнить остальное время суток размышлениями, занятием искусствами и предвкушением совершенных обедов.

Представителей всех сословий ожидают великолепные обеды, далекие от обыденных пищевых эквивалентов.

Для совершенного обеда требуется:

1. Самобытный гармоничный стол (хрусталь, посуда, утварь) с утонченными вкусами и ароматами кушаний.

2. Абсолютно оригинальные блюда.

 

«Мясопластик»

Образец: чтобы приготовить лосося по-аляскински в солнечных лучах под соусом Марса, берут свежий аляскинский лосось, режут его на куски и кладут на гриль, добавляя перец и соль по вкусу, и поливают отменным оливковым маслом, чтобы он как следует подрумянился. Затем добавляют разрезанные пополам помидоры, предварительно томившиеся на гриле, петрушку и чеснок.

Перед подачей лосось помещают на подушку из филе анчоуса, переплетенного шахматным узором. Каждый кусок украшается кружком лимона с каперсами. В состав соуса входят анчоусы, желтки вареных яиц, базилик, оливковое масло, стаканчик итальянского ликера «Аурум» – все протерто через сито. (Рецепт от Бульгерони, шеф-повара «Гусиного пера».)

Образец: чтобы приготовить вальдшнепа по-монтерозийски под соусом Венеры, возьмите хорошего вальдшнепа, выпотрошите его, начините ломтиками ветчины и сала, поместите в глубокую сковороду, добавив сливочное масло, соль, перец, можжевельник, готовьте в хорошо прогретой духовке в течение пятнадцати минут, время от времени поливая коньяком. Далее блюдо вынимают из сковороды и немедленно выкладывают на квадратные гренки, пропитанные ромом и коньяком, а сверху накрывают слоеным тестом. Затем его вновь помещают в духовку, пока тесто полностью не пропечется. Подают вот с таким соусом: полстакана Марсалы и белого вина, четыре ложки черники, мелко нарезанную кожуру апельсина смешать и прокипятить в течение десяти минут. Соус переливают в соусник и подают горячим. (Рецепт от Бульгерони, шеф-повара «Гусиного пера».)

3. Изобретение аппетитных пластических комплексов, насыщающих глаз и возбуждающих фантазию самобытной гармонией формы и цвета, прежде чем их отведают на вкус.

Образец: мясопластик, созданный художником-футуристом Филлиа, синтетическая интерпретация итальянских пейзажей, которая состоит из большой телячьей котлеты цилиндрической формы, фаршированной одиннадцатью видами различных отваренных овощей. Этот цилиндр водружается вертикально в центре тарелки, украшается сверху слоем меда и поддерживается снизу кружком сальсиччи, покоящемся на трех золотистых шарах из куриного мяса.

 

Экватор + Северный полюс

Образец: съедобный пластический комплекс «Экватор + Северный полюс», созданный художником-футуристом Энрико Прамполини и состоящий из экваториального моря, изготовленного на основе красных желтков страусиных яиц с добавлением соли, перца и лимона. В центре возвышается конус из круто взбитых и подсушенных яичных белков, окруженный сочными ломтиками апельсина, напоминающими солнечные лучи. Вершина конуса усыпана кусочками черного трюфеля, нарезанного в форме черных аэропланов, которые будто стремят к зениту.

Эти аппетитные, красочные, ароматные и осязаемые пластические комплексы представляют собой великолепные спонтанные обеды.

4. Упразднение вилки и ножа для пластических комплексов позволяет испытать дополнительное тактильное наслаждение, прежде чем вы отведаете блюдо на вкус.

5. Применение искусства сочетать ароматы, благоприятствующие дегустации.

Каждому блюду должен предшествовать запах, который отгоняют от стола с помощью вентиляторов.

6. Использование музыки ограничивается паузами между двумя блюдами, дабы не отвлекать внимание от ощущений, возникающих на языке и нёбе. Музыка служит для удаления послевкусия и восстановления вкусовой девственности.

7. Отказ от красноречия и разговоров о политике за столом.

8. Дозированное использование поэзии и музыки в качестве элементов импровизации для возбуждения с их помощью чувственной интенсивности вкуса блюда.

9. Краткая демонстрация между двумя блюдами некоторых новых кушаний, как знакомых, так и незнакомых, призванная обострить обоняние и зрение приглашенных, чтобы пробудить в них любопытство и фантазию.

10. Одновременная дегустация кушаний, в которых сочетаются от десяти до двадцати различных вкусов, для получения синхронного вкусового ощущения. Такие перекусы выполняют в футуристической кухне функцию, аналогичную книжным иллюстрациям, призванным усилить впечатление от прочитанного. Такой мультивкусовой ломтик способен воссоздать в памяти целый жизненный отрезок, отмеченный любовной страстью или долгим путешествием на Дальний Восток.

11. Оснащение кухни современными приборами: озонаторами, придающими аромат озона напиткам и кушаньям, ультрафиолетовыми лампами (многие питательные вещества, облученные ультрафиолетом, приобретают новые качества, лучше усваиваются, препятствуют развитию рахита у детей и т. д.); электролизерами для получения экстрактов соков и т. д. – с их помощью привычные продукты преображаются и получают новые качества. Следует также упомянуть коллоидные мельницы для муки, измельчения сухофруктов, пряностей и т. д.; обычные и вакуумные перегонные аппараты, центробежные автоклавы, диализаторы. Все эти приборы следует использовать правильно, чтобы избежать, например, ошибки вследствие приготовления пищи в скороварке, когда может произойти разрушение активных веществ (витаминов и т. п.) при высоких температурах. Химические индикаторы определяют кислотно-щелочной баланс соусов и помогают исправлять возможные погрешности: недостаток соли, излишек уксуса, избыток перца, чрезмерную сладость.

 

Аппетитные облака. Большой футуристический банкет в Париже

Чтобы заставить замолчать купальщиков в Виареджо, я опишу вам в ярких красках большой футуристический банкет в Париже, вдохновленный принципами легендарного ресторана «Санто Палато» в Турине. В футуристическом павильоне на Колониальной выставке все было устроено очень быстро и со знанием дела под воркотню и иронические замечания тех, кто упорно защищал старые гастрономические традиции и считал безумием пируэты гениального творца, чей диапазон простирался от чистой поэзии до утонченных наслаждений нёба. Вопреки всем пессимистическим ожиданиям многочисленные изысканные футуристические кушанья пользовались успехом, каждое из них сопровождалось особенной музыкой, специально подобранным ароматом и особыми столами для тактильных ощущений. Синьора Беллони и синьорина Фарина вместе с директорами франко-итальянских изданий встречают гостей, разъясняют, комментируют незнакомые и сложные вкусы. Окончательный триумф Прамполини и Филлиа, изобретателей футуристических блюд.

Наш почетный гость Его Превосходительство Князь Скалеи, оставивший ради такого случая многочисленные неотложные дела, с аппетитом и удовольствием отведал удивительные гастрономические новшества. Приглашенные выражали свой энтузиазм восторженными возгласами и обменивались остроумными замечаниями. Среди гостей были министр Рейно, регент фашио доктор Саини, депутат парламента Чарлантини, адвокат де Мартино, секретарь администрации фашио, кавалер Директории Дженнари.

За другими столами расположились: адвокат Герарди из Авторского общества, Витторио Подрекка, художественный критик Эухенио д’Орс из Испанской академии, граф Эмануэле Сармиенто, большой ценитель и меценат футуристического искусства, доктор Лаховский, синьор Кастелло, известный художник Сепо, синьор Пеквилло из франко-итальянских издательств и прочие.

Элегантные дамы дерзко бросались навстречу гастрономическим авантюрам: маркиза Сан-Джермано, мадам ван Донген, графиня де Фельс, мадам Мола, мадам де Фладрейси, мадам Лаховская, синьора Подрекка, мадам Модика, мадам Тохаика, мисс Мус, мадам Массне-Кузнецова, синьорина Сирил, мадам Нёфф, мадам Кастелло, синьора Пеквилло, синьорина Бади Дурио и пр. В мерцающем свете зеленых и красных огней чинно шествовала вереница официантов со «Съедобными островами» художника Филлии, на которых слились в изысканном союзе рыба, бананы, черешня, инжир, яйца, помидоры и шпинат.

В следующий перерыв Мила Сируль начинает свои танцы, которые публика встречает с неизменным воодушевлением. Действительно, наисовременнейшее искусство этой выдающейся танцовщицы трудно превзойти, ведь только ей одной ведомо, сколько красоты заключено в ее абсолютно новых и гениальных танцевальных импровизациях.

Вечер начался в соответствии с принятым в футуристической кухне обычаем: граф Сармиенто, которому было предложено объявлять перемены блюд, объявил «Аэроблюдо» художника Филлии.

«Аэроблюдо» состоит из различных фруктов и овощей, которые едят правой рукой без помощи каких-либо столовых приборов, в то время как левой осязают тактильный стол, покрытый наждачной бумагой, бархатом и шелком. Между тем оркестр исполняет шумную и неистовую футуристическую музыку, а официанты опрыскивают затылки приглашенных духами с сильным ароматом гвоздики. В зале стоит оглушительный шум от восклицаний дам, которых неистово поливают духами, от всеобщего хохота и громких нескончаемых аплодисментов. (Лишь один из гостей не разделяет всеобщего энтузиазма: выясняется, что он левша, которому пришлось царапать по тактильному столу правой рукой, в то время как он ел левой.) И все же парад футуристической кухни прошел с триумфом. Мясопластик художника Филлии, «Северный полюс + Экватор», «Парадокс Весны» и «Машину вкуса» Прамполини, «Сладкую резину» Филлии, несмотря на смелость форм и экстравагантность содержания, оценили очень высоко.

Среди остальных блюд два удивительных кушанья были зарезервированы только для десяти гостей: это «Стальная курица» Дюлгерова и «Возбужденная свинина». Механизированная куриная тушка, утыканная помпонами алюминиевого цвета, и колбаса под соусом из кофе и одеколона были объявлены непревзойденными.

Следующий антракт: синьора Мария Кузнецова из Императорского театра оперы и балета в Петрограде, выступившая с двумя композициями под аккомпанемент маэстро Балбиса, еще раз продемонстрировала свой великолепный голос, принесший ей заслуженную мировую славу.

Я, напрочь позабыв про свои обязанности Президента, запросто принимал участие в обсуждениях, поясняя гостям, каким образом каждое из творений Прамполини, представленных на столе, обретает вкусовой шлейф благодаря синхронным движениям динамических панелей, которыми был декорирован банкетный зал. Эти панели создавали совершенное гармоническое единство с футуристической архитектурой всего павильона.

Появление Жозефины Бейкер среди множества ароматов, звуков музыки, тактильных и вкусовых ощущений было подобно тропическому урагану.

Ее прекрасная головка, заставляющая вспомнить об изящнейшем кокосовом орехе, метала в гостей белоснежные молочные молнии глазных белков и привносила атмосферу идеальной сиесты в оазисе.

Ее всемирно знаменитые ноги напоминали две длинные африканские кисти, которыми художник Прамполини мог бы расписывать свои панели. Вскоре в присутствии прекрасной африканки разгорелся яростный спор, предметом которого были «за» и «против» манифеста футуристической кухни, а также «за» и «против» отмены спагетти. Гигиенист и гениальный медик Лаховский говорил о возможности создания электризованной пищи, в то время как я разъяснял его супруге подробности новейших исследований футуристической аэроживописи, рассказывал о захватывающих перспективах воздухоплавания, создававшего абсолютно новую реальность.

Публика требовала моего выступления. Я сымпровизировал новый панегирик великому Сант-Элиа, основоположнику всего рационалистического направления в современной архитектуре, показав, как гармонично сочетаются его лирические и страстные здания с сегодняшней воздушной жизнью и аэроживописью.

Пока приглашенные наслаждались таинственным гастрономическим шедевром под названием «Le cochon excitè», в котором смешались ароматы специй, ветчина, вино и кофе, я был вынужден углубиться в теорию аэроживописи.

Я убедительно продемонстрировал, что:

1. Художник не может наблюдать и изображать иначе как со скоростью изображаемого.

2. Изображение с высоты этой новой реальности диктует глубокое пренебрежение к деталям, а также вызывает необходимость в обобщении и преображении целого.

3. Все части пейзажа являются художнику в полете: a) сплющенными; б) искаженными; в) фантазийными; г) только что свалившимися с неба.

4. Все части пейзажа представляются взгляду летящего художника плотными, рассеянными, изящными, величественными.

5. Каждое аэроживописное полотно вмещает в себя синхронное движение аэроплана и руки художника с порхающим карандашом, кистью или распылителем.

6. Аэроживописное полотно или пластический комплекс должны быть полицентричными.

Аплодисменты. Оживленный обмен мнениями. Некоторые из приглашенных корчатся в конвульсиях безудержного смеха. Другие сохраняют серьезность, полностью погрузившись в наслаждение редкостными яствами и не менее редкостными идеями.

Благонамеренные читатели подозревают, что богиня Безумия явно присутствует среди гостей.

Мы, футуристы, напротив, уверены в совершенстве своего более высоко организованного интеллекта; мы гордимся тем, что смогли предоставить Парижу новейшие образцы творческой мощи нашей нации, чей гений не имеет соперников в гибкости и в скорости.

 

Зимний героический обед

Солдаты, которым предстоит в три часа пополудни в январе забраться в грузовик, чтобы быть на линии огня в четыре часа, или подняться в воздух, чтобы сбросить бомбы на город, или отражать вражеские атаки, напрасно стали бы искать должную поддержку в скорбном поцелуе матери, невесты, детей или в страстном любовном письме.

Мечтательная прогулка также не годится. Чтение интересной книги тоже не подходит. Напротив, эти солдаты собираются за столом, где для них приготовлены «Колониальная рыба с барабанным боем» и «Сырое мясо, разорванное звуком боевой трубы».

Колониальная рыба с барабанным боем: отварную кефаль настаивают в течение суток в соусе из молока, сладкой наливки, каперсов и красного перца. Подавать открытой и начиненной консервированными финиками, переложенными кружками банана и ломтиками ананаса. Следует есть под непрерывный барабанный бой.

Сырое мясо, разорванное звуком боевой трубы: взять превосходный кусок говяжьей мякоти. Пропустить сквозь него электрический ток, настаивать в течение суток в смеси из рома, коньяка и белого вермута. Достать из маринада, сервировать на подушке из красного, черного перца и кокаина. Тщательно пережевывать каждый ломтик в течение одной минуты, разрезая мясо под бурные трубные звуки, издаваемые самим едоком.

В момент подъема солдатам подают тарелки со зрелой хурмой, гранатами и красными апельсинами. По мере того как фрукты поедаются, в помещении распыляют с помощью пульверизаторов изысканнейшие ароматы розы, жасмина, жимолости и акации, чья ностальгическая и декадентская сладость будет грубо отторгнута солдатами, молниеносно надевающими противогазы, готовясь к вражеской газовой атаке.

Непосредственно перед отправлением они делают глоток «Горлодера», крепкого напитка, который готовится путем размачивания в марсале кусочка пармезана.

 

Осенний музыкальный обед

В охотничьей хижине, затерянной в голубовато-зелено-золотистом лесу, две пары сидят за старым колченогим столом, сколоченным из грубых дубовых досок.

Кровавый закат недолго агонизирует в бездонном подбрюшье тьмы, как будто во влажном чреве гигантского, почти жидкого китообразного.

В ожидании крестьянки-стряпухи на столе пока только пустота, и единственная пища – свист, который ветер наматывает на дверной замок слева от едоков.

С этим свистом соперничает долгий, тонкий стон скрипки, тянущийся из комнаты справа, где находится выздоравливающий после болезни сын крестьянки.

Затем на минуту наступает тишина. Потом две минуты бобов с оливковым маслом и уксусом. Потом семь каперсов. Потом двадцать пять черешен в спирте. Потом двенадцать жареных картофелин. Потом четверть часа молчания, во время которого рты продолжают пережевывать пустоту. Потом глоток вина Бароло, которое держат во рту в течение минуты. Потом одна жареная перепелка на всех едоков, причем нужно тщательно понюхать ее, но не есть. Потом четыре долгих рукопожатия с крестьянкой-стряпухой, и все уходят в лес, в темноту, ветер и дождь.

 

Свадебный обед

Обычно за кажущейся показной веселостью свадебных обедов скрываются тысяча тревог и постоянное беспокойство: окажется ли брак удачным или нет с точки зрения рассудка, чувственности, плодовитости, карьеры, домашнего хозяйства.

Бесчисленные поздравления взрываются с треском, как петарды, с опасностью как для пальцев, так и для языка.

Теща лихорадочно отвечает на комплименты, советы, сочувственные взгляды и неискренние выражения радости. Новобрачная уже в объятиях ангелов. Тщательно расчесанный новобрачный подается под оливковым маслом. Кузены под уксусом. Подружки невесты – сплошь щетки, гребенки и шпильки зависти.

Детвора до изнеможения лопает конфеты и топчется по флердоранжу, украшающему свадебное платье невесты.

Никто не в состоянии проглотить ни кусочка, не говоря уж о том, чтобы смаковать угощение: всеобщая растерянность препятствует нормальной активности нёба и желудка.

Поэтому за столом правит эквилибристика, царящая в умах.

Супницу с великолепным и всеми любимым супом (рис, фегатини и фасоль в бульоне из перепелки) подает сам повар, высоко подняв ее, держа тремя пальцами и подпрыгивая на левой ноге. Донесет или не донесет? Возможно, он опрокинет супницу, и пятна на свадебном платье послужат уместной приправой к его дерзкой и чрезмерной белизне.

Все бросаются выводить пятна. Жених проявляет хладнокровие: отлучившись на мгновение, он возвращается с блюдом, наполненным ризотто по-милански с шафраном, щедро приправленным трюфелями цвета детской неожиданности, которое он несет, удерживая равновесие, на голове. Если опрокинуть еще и это кушанье, которое придаст свадебному платью желтоватый оттенок африканской дюны, то со временем оно еще усилит впечатление конца неожиданного путешествия.

Тем временем под одобрительные возгласы известного страстного охотника подают грибы, тонко нарезанные, приправленные зеленью и поджаренные на оливковом масле:

– Я собирал их собственноручно, между куропаткой и зайцем, в пистойских лесах под проливным дождем. Здесь самые разные грибы, за исключением ядовитых… Если только близорукость не сыграла со мной злой шутки. В любом случае они настолько хорошо приготовлены, что вы можете смело есть их. Я нисколько в этом не сомневаюсь, хотя боюсь, что некоторые из них несут мгновенную смерть.

Естественно, начинается героическое состязание.

– Они великолепны, – говорит невеста.

– Ты не боишься, любовь моя?

– Я боюсь их меньше, чем твоей вероятной измены, гадкий!

В этот момент истошно кричит, держась за живот, франт, дежурный завсегдатай всех свадебных обедов. То ли он прикидывается, то ли вправду корчится от желудочных колик неизвестного, давнего или недавнего происхождения?

Не важно. Все смеются. Большинство набрасывается на грибы. Входит негодующий повар и объявляет, что увольняется, не вынеся смертельного яда оскорблений, а не грибов, которые остаются невиннейшими, проверенными.

Затем всем подают фернет. Следом, снова под красноречивые разглагольствования охотника, вносят зайцев и куропаток, тушенных в вине. Он собственноручно приготовил их на кухне вместе с другими, почти сгнившими, тухлыми куропатками, с заплесневевшей робиолой и в роме. Пища охотников.

Гости, озадаченные этими словами, одурманенные сладостным ароматом сточной канавы, жадно едят, обильно запивая пищу барберой и бароло.

Охотник не унимается:

– Вон там – самая крупная из куропаток, я преследовал ее десять километров. С одного пригорка на другой, в той же долине, мне пришлось спуститься к ручью, а потом снова взобраться наверх. Я запомнил ее по красивым красноватым перьям. Теперь она наконец попалась. Совсем как живая, еще слегка шевелится.

– Да она полна червей, вот они и шевелятся, – возражает франт.

Ледяное молчание сотрапезников заменяет обычно несъедобное мороженое, а впрочем, желудки и так достаточно разогреты безудержной эквилибристикой, опасными грибами и шевелением куропаток.

 

Экстремальный обед

Перед этим обедом, за которым вовсе ничего не едят, удовлетворяясь лишь вдыханием ароматов, приглашенные должны поститься в течение двух дней. Кстати говоря, гости собираются на вилле, специально построенной Прамполини (по проекту Маринетти) наверху песчаной косы, отделяющей самое озерное из озер, медлительное, ленивое, уединенное, гнилое, от самого широкого и морского из морей.

Балконные двери открываются автоматически посредством нажатия кнопок, расположенных под рукой у гостей: первая дверь открывается навстречу густым запахам озера, через распахнутые створки другой проникают пряные запахи хлебного амбара и сарая с фруктами, третья впускает запахи моря и рыбного рынка, а четвертая – ароматы теплой оранжереи: целый хоровод запахов редких благоухающих растений струится по ее створкам.

Августовский вечер. Запахи вокруг достигают своей максимальной интенсивности, проникая внутрь через окна, как сквозь шлюзы канала.

У каждого из одиннадцати приглашенных (пять женщин, пять мужчин и один человек среднего рода) имеется свой собственный маленький ручной вентилятор, с помощью которого можно по желанию направлять понравившийся аромат в специально оборудованный уголок для более полного насыщения. Перед началом обеда приглашенные декламируют «Похвалу осени» поэта-футуриста Сеттимелли и «Беседу с Козлом» поэта-футуриста Марио Карли.

По всей длине стола автоматически выскакивают, то исчезая, то вновь появляясь:

1) пластический комплекс, снабженный испарителем, в форме крепости и с ароматом ризотто по-милански под соусом из шпината со сливками;

2) пластический комплекс, снабженный испарителем, в форме корабля и с ароматом жареных баклажанов, посыпанных ванилью, цветками акации и красным перцем;

3) пластический комплекс, снабженный испарителем, в форме озера и с ароматом шоколада, с островком из стручкового перца, начиненного финиковым джемом.

Все три пластических комплекса с испарителями внезапно прекращают источать ароматы, когда в обеденный зал врываются три поваренка, обтянутые белым шелком, в высоких белых лоснящихся колпаках и выкрикивают:

– Вы хозяева и негодяи. Разве вы вправе решать, есть или не есть изысканнейшие блюда, приготовленные нами, великими творцами? Заканчивайте мямлить или мы выгоним вас в три шеи.

Гость среднего рода дрожит как осиновый лист.

Вон.

Громкий непрерывный шум в течение пяти минут. Долгожданная пауза наступает благодаря вторжению многоголосого хора озерных лягушек – их кваканье сопровождает медленное открывание балконной двери при надавливании на кнопку, и в столовую вливаются запахи гниющей травы, старого горелого камыша с нотками аммиака и фенола. Все приглашенные поворачивают свои ручные вентиляторы, как щиты, защищаясь от запахов, проникающих через открытую балконную дверь.

Теперь распахивается дверь сарая с фруктами, и четыре аромата (первый – яблочный, второй – ананасовый, третий – мускатный и четвертый – рожкового дерева) врываются в зал, лишенный запахов. Только что гость среднего рода избежал запаха нитритов, и вот внезапно распахивается морская балконная дверь с сотней градаций и оттенков соляных запахов вместе с видом на необъятные заливы, то пенистые, то безмятежно спокойные, и на зеленые прохладные рассветные рейды.

Гость среднего рода визжит:

– Хотя бы дюжину устриц и марсалы на два пальца.

Однако его слова перекрываются, вместе с морем и серебристым рыбным рынком, мощными ароматами роз, такими слоистыми и плотными, что одиннадцать ртов, остававшихся до сих пор озадаченно или изумленно раскрытыми, начинают лихорадочно пережевывать пустоту.

Гость среднего рода всхлипывает:

– Ради Бога, милые повара, принесите нам хоть что-нибудь пожевать, иначе мы увидим, как эти мужланы вонзят свои зубы в безвкусную плоть пяти наших подруг.

Краткое замешательство. Суматоха. Повара появляются и исчезают. Ручные вентиляторы изгоняют все запахи. Ощущается кисло-сладко-тухло-нежный запах садовых ирисов, которые, выйдя из-под земли, встречаются с таким же запахом, только диким, исходящим от озера. Два аромата плоти, похоти, смерти соединяются и затем удовлетворяют нёбо всех одиннадцати изголодавшихся гостей.

 

Холостяцкий обед

Футуристическая кухня старается избегать всех недостатков, отличающих обеды холостяков, а именно:

1) противоестественного одиночества, которое роковым образом высасывает часть жизненных сил из желудка;

2) задумчивого молчания, портящего и отравляющего еду;

3) нехватки живой человеческой плоти, необходимой для поддержания нёба одинокого холостяка в зоне соприкосновения с животной плотью;

4) неизбежного ускорения ритма движений нижней челюсти, избегающей скуки.

В зале, украшенном аэроживописью и аэроскульптурой футуристов Тато, Бенедетты, Доттори и Мино Росси, на столе с ножками от фисгармонии, на звенящих тарелках, окаймленных колокольчиками, представлены блюда-портреты:

1) «Белокурое блюдо-портрет»: отменно изваянный кусок жареной телятины с двумя удлиненными зрачками из чеснока в гнезде из измельченной вареной капусты и зеленого рапунцеля. Висячие сережки из красной редиски, политой медом.

2) «Блюдо-портрет друга-брюнета»: щеки, слепленные из песочного теста, усы и волосы – из шоколада, глазные белки – из взбитых сливок, зрачки – из лакрицы. Рот из разрезанного граната. Вместо галстука требуха в бульоне.

3) «Блюдо-портрет прекрасной обнаженной»: в хрустальной чаше, наполненной парным молоком, два бедра отварного каплуна, сверху все усыпано лепестками фиалки.

4) «Блюдо-портрет врагов»: семь кубиков кремонского торроне, каждый поверх маленького колодца с уксусом, и на стене висит большой колокольчик.

 

Решение

(Полибибита [131] )

¼ вина Кинато

¼ рома

¼ кипящего Бароло

¼ сока мандарина

 

Инвентина

(Полибибита)

⅓ игристого Асти

⅓ ананасового ликера

⅓ ледяного апельсинового сока

 

Синхронная еда

Студень из курицы, обложенный кубиками молодой сырокопченой верблюжатины, натертой чесноком, и шариками из зайчатины, тушенной в вине.

Следует есть, запивая каждый кусок верблюжатины глотком воды из Серино, а каждый кусок зайчатины – глотком Шира (турецкого безалкогольного вина, изготовленного из сусла).

 

Свободолюбивый морской стол

По морю из курчавого салата с разбросанными там и сям обломками рикотты плывет половина арбуза с капитаном на борту, вырезанным из голландского сыра, – он командует экипажем, который небрежно развалился на телячьих мозгах, сваренных в молоке. В нескольких сантиметрах от форштевня скала из сиенского кулича. Судно и море посыпать корицей или красным перцем.