Через полуоткрытое окно спальни пробивалось солнце. Легкий ветерок наполнял комнату свежестью и приносил запах цветов и скошенной травы из парка. Стоял чудесный день, лебединая песнь лета, которое вошло в зенит и пока не спешит уступить место осени.

— Посмотри, кто пришел тебя навестить!

Алессандро выжидающе посмотрел на дверь. На мгновение он представил, что о нем все-таки вспомнил тот, кто был его единственным настоящим другом. Они не виделись уже почти десять месяцев, и эти десять месяцев его жизни можно было охарактеризовать как бесконечную, всепоглощающую скуку.

На пороге комнаты появилась женщина лет пятидесяти, миниатюрная, в невероятном платье с фиолетовыми цветами и белой шляпе, слишком большой для такой крошечной головки. Тетя Матильда улыбалась ему так, будто ничего веселее ее приезда и быть не могло.

Она села у кровати и сделала взволнованное лицо. Было понятно, что она здесь, чтобы совершить доброе дело в собственных глазах и в глазах родственников. Говорила она только с его матерью, первым делом спросила, как Алессандро себя чувствует, посочувствовала родителям, которым выпала такая нелегкая ноша, а потом радостно, с энтузиазмом переключилась на социально-экономические проблемы родственников, близких и далеких.

А Алессандро тем временем вспоминал своего друга, который так и не давал о себе знать. Он пытался убедить себя, что Киллиан мертв, что он все-таки покончил с собой, бросившись с крыши или моста в каком-нибудь далеком уголке страны. В конце концов, именно таким было его намерение, в случае если все получится с Кларой. И Алессандро знал, что все получилось.

Смерть консьержа могла быть единственным объяснением его молчания. Но даже сейчас Алессандро в глубине души продолжал надеяться, что однажды, в самый неожиданный день, его учитель появится на пороге этой комнаты. В бесконечном одиночестве он сильно тосковал по единственному другу.

Он помнил, как был удручен и подавлен, когда услышал от отца про Киллиана после того, как они попрощались тем зимним воскресеньем. Сеньор Джованни с искренней злостью рассказал, как встретил Киллиана в лифте и как тот просил соврать о его гибели, о суицидальном прыжке с крыши. Тогда Алессандро впал в глубокую депрессию. Он чувствовал, что с Кларой что-то не получилось, что Киллиан не достиг цели, потерпел поражение. Несмотря на благородную попытку консьержа скрыть от него правду, его ужасно расстроил тот факт, что план не увенчался успехом. Алессандро верил, что между ними существует незыблемая связь и неудача одного приведет к неудаче другого. Окно снова становилось недостижимой вершиной, а сама мысль о том, чтобы бесконечно жить в этих жалких условиях, сводила его с ума.

Алессандро затеял было голодовку, но добился только того, что ежедневных унижений стало больше. Ему стали вводить в горло еду силой, будто он был уткой, которую откармливают на фуа-гра.

Он падал с кровати, но в результате получил только несколько болезненных синяков и шишек, да еще и присматривать за ним стали серьезнее. Не было никакого способа покончить с этим кошмаром. Сами условия его существования не позволяли ничего сделать.

Депрессия долго не продлилась. Когда через несколько дней весь дом стоял вверх дном после случившегося в квартире 8А, а мать с соседками только и говорили, что о странной смерти Марка, к нему вернулось хорошее настроение. Как только до Алессандро дошел слух, что жених Клары покончил с собой в ванной, он понял, что это дело рук Киллиана. «Вот сволочь!» — радостно восклицал он про себя. Его друг добился своего. И окно вдруг снова стало достижимым.

С тех пор он ежедневно тренировался сам. Поочередно вытягивал ноги под простыней, сгибал пальцы ног, напрягал наполовину атрофированные мышцы живота. Он работал и над мускулатурой рук и смог немного восстановить функцию пальцев и укрепить бицепсы.

Иногда, когда отца не было дома, а мать, судя по звукам из кухни, не должна была появиться в комнате в ближайшее время, он решался встать и сделать несколько шагов вдоль кровати, чтобы относительно легко вернуться обратно в постель.

Однако Киллиан кое в чем ошибся насчет него. Время. Предположение, что Алессандро сумеет добраться до окна прежде, чем окончится зима, было утопией, и не потому, что Алессандро недостаточно старался.

Он тренировался на пределе своих возможностей, делал мучительные и болезненные упражнения и выкладывался на все сто процентов каждый день, без выходных. Однако наступила весна, потом закончилась, прошло жаркое и солнечное лето, и только теперь Алессандро почувствовал себя готовым. Никакого запаса сил он в себе не ощущал, только четкую границу своих возможностей: он подготовлен, чтобы дойти до этой проклятой дыры в стене. Ни на сантиметр дальше.

Он тренировался самостоятельно уже десять месяцев, и теперь мог в течение десяти минут поочередно поднимать ноги, делая перерывы по шестьдесят секунд. Он мог поднять правую руку до уровня плеча и взять пальцами какой-нибудь предмет. Каждое из этих достижений требовало пота и крови, но у него получалось.

Родители радовались его активности, как божественному чуду. У матери даже появилась надежда, что ее несчастный сын когда-нибудь сможет вернуться к жизни, если не полноценной, то более или менее нормальной. Алессандро увеличивал длительность тренировок, но и его мама тратила не меньше времени на молитвы, перебирая пальцами четки. В благоговении и страхе она просила о чуде, которого ее ребенок был достоин после всех пережитых страданий.

Он взглянул на мать и на тетю, погруженных в разговор, и подумал, что наступил подходящий момент. Он чувствовал себя сильным, да и мама была не одна: сестра поддержит ее в этой трагической ситуации. Алессандро ненавидел родителей, но не желал им ничего плохого. Он просто хотел освободиться от них. Он подумал об отце, который сейчас ушел за покупками со своей старой тележкой. Хорошо, что его нет дома, иначе он бы винил себя за то, что недостаточно хорошо присматривал за сыном. Момент наступил.

Он закрыл глаза и притворился, что заснул. Через какое-то время обе женщины замолчали и тихо покинули комнату. Они ушли на кухню, чтобы продолжить сплетничать там, и оставили его в покое.

Алессандро открыл глаза. Мать и тетка даже деликатно прикрыли дверь его спальни.

Он схватился за металлический шест, прикрепленный к кровати, на который, когда ему было совсем плохо, вешали пакеты с лекарствами для капельницы. Тренированные мышцы живота напряглись, и он высвободил ноги из-под простыней. Ноги прикоснулись к полу, но он не знал, прохладный сейчас паркет или, наоборот, теплый. Чувствительность пока не вернулась.

Оттолкнувшись обеими ладонями от матраса, он передвинул вперед бедра и неуверенно встал, не отпуская металлический шест. Выпрямившись возле кровати, он спокойно ждал, когда пройдет тошнота; она накатывала каждый раз, когда он вставал после долгого пребывания в кровати. Когда кровь снова нормально побежала по артериям и венам, он отпустил шест.

До окна было чуть больше трех метров. Если он будет двигаться с максимальной скоростью, то потратит от двенадцати до пятнадцати минут. Примерно сорок шагов; в среднем десять секунд на каждый шаг правой ногой и от двадцати пяти до тридцати секунд на каждый шаг левой. Примерно на полпути он отдохнет, когда можно будет опереться на спинку стула. Все было выверено. Он подсчитывал это тысячи раз.

Алессандро сосредоточился, сжал зубы и передвинул правую ногу. Ступня продвинулась вперед сантиметров на пять. Сделать шаг левой было намного сложнее, как всегда. Он задрожал и почувствовал, как надулись вены на лбу. В голове звучал голос Киллиана: «Левая нога, Алессандро. Двигай эту проклятую ногу!» И нога подчинилась.

Теперь снова правая. Из кухни доносились звуки готовки (что-то кипело), сливающиеся в одно голоса матери и тетки, время от времени — звон ложек о чашки. Они сварили кофе. Тот самый кофе, который так нравился его другу.

«Правая нога», — зазвенел голос в голове. И снова, с болью и напряжением, Алессандро сделал шажок.

Он был уже близко. Что там, на улице? Он не смотрел в окно целую вечность. Из кровати видна была только крыша соседнего дома, украшенная деревянной рамой для вьющихся растений и несколькими цветочными горшками. Он вспомнил тот вечер, когда произошел несчастный случай, почти три года назад.

Но это воспоминание не было плохим. Он подумал о своих друзьях, вместе с которыми занимался паркуром, и простил каждого из них за забвение, которому его предали. Они снова были его друзьями, товарищами по увлечению. Он помнил, как они прыгали, как преодолевали препятствия, как всегда стремились вперед, и ничто не могло остановить их. Помнил их улыбки и подбадривающие крики. Улыбку на лице его девушки. Ее тоже теперь можно было простить. Ее извиняло то, что она не осталась рядом с ним, а продолжала жить и наслаждаться жизнью, не возвращаясь назад, к своему неудачливому приятелю.

Он помнил тот вечер, когда они познакомились. На вечеринке в кампусе, когда выступал какой-то французский трейсер, блондин с длинными волосами. Рэйчел была с подругами, просто смотрела. Она была красивее всех, и Алессандро заметил это в первую же секунду. Несмотря на то что французский студент был похож на ангела и двигался по стенам с балетной грацией, Рэйчел смотрела только на Але. Это были быстрые взгляды; она как будто стеснялась и отводила глаза. В перерыве он подошел и заговорил с ней на какую-то ничего не значащую тему. С тех пор они виделись почти каждый день.

Он ввел ее в свой круг, познакомил с другими мальчишками, увлеченными паркуром. Для нее паркур так и не стал жизненной философией, он остался экстремальным видом спорта. Но вместе им было очень хорошо, и они гармонично преодолевали любые препятствия, которые возникали на пути.

Пока не наступил тот страшный вечер. Он хорошо помнил крики Рэйчел: «Прыгай, Але! Лети!» И он полетел, но не так, как было задумано. Он полетел вниз. Он помнил, как уже почувствовал, что что-то идет не так, в самый момент прыжка, но не остановился, слыша крики поддержки. Ноги оторвались от пола, и вдруг крыша соседнего здания показалась чрезвычайно далекой. Он услышал истерический женский крик. Увидел желтую вспышку. А потом погрузился в темноту. Сейчас Алессандро вспоминал тот момент, когда он пришел в себя в больнице, заплаканное лицо Рэйчел, лица братьев и отца. Любимая девушка приходила к нему, пока он лежал в больнице, но все реже и реже. А потом… он помнил, с каким холодным и серьезным лицом Рэйчел сказала, что ей очень жаль, но она не сможет отречься от нормальной жизни и вынуждена его оставить.

Он не держал зла. Теперь, когда он был в нескольких сантиметрах от заветного окна, Алессандро снова чувствовал себя другом своих друзей, братом своих братьев, сыном своих родителей. Ему хотелось покинуть этот мир без злопамятства и обид. Он снова был тем Але, который радостно и бесстрашно пошел на свой последний прыжок. Он снова был мастером паркура.

Алессандро дошел. Не веря самому себе от радости, он стоял у окна, у той вершины, которую мечтал покорить каждую минуту после катастрофы. Он дотронулся пальцами до стекла и вздрогнул от этого прикосновения; посмотрел на отпечатки своих пальцев. Он поглядел на улицу, увидел деревья парка, яблоневый сад. Улицу, готовую принять его. Его персональная Клара была в его руках.

Алессандро попрощался со всеми и со всем, а потом снова вспомнил про Киллиана, улыбающегося, облокотившегося на это самое окно, как было много раз, когда Але лежал в кровати и не мог пошевелиться.

Он поднял правую руку, укрепленную месяцами тренировок, и она его не подвела. Он разблокировал окно, потянув задвижку большим и указательным пальцами. Потом схватился двумя руками за раму полуоткрытого окна и стал толкать его вверх, чтобы открыть полностью. И почти сразу понял, что Киллиан здесь, с ним, не только в воспоминаниях, но и кое в чем, имеющем материальную форму.

Сдвинувшись на несколько сантиметров, рама застряла. Желобок, по которому она двигалась, был заблокирован металлическим штырьком, торчащим, как гвоздь, из углубления. Алессандро собрал все силы, которые у него оставались, и снова толкнул окно кверху. Бесполезно.

Рама не двигалась, и он все понял. Над ним поиздевались, как над новобранцем в армии. Этот гвоздик… почерк был ясен. В голове Алессандро снова промелькнул образ Киллиана, стоящего у окна, играющего с рамой и дающего указания, — и на этот раз воспоминание было неприятным. Этот крошечный железный штырек, не позволяющий открыть окно, был наследством Киллиана. Последней пакостью, которую он сделал в этом доме.

Тело выключилось; легкие перестали посылать в мозг сигналы о том, что им нужен воздух. Киллиан, его единственный друг, сыграл с ним самую подлую, самую злую шутку, которую только можно себе представить. Он не мог дышать. Глаза затуманились. Киллиан, его Киллиан, жестоко посмеялся над ним. Алессандро раскрыл рот, не в силах сделать глоток кислорода сведенным судорогой горлом. Игла скорпиона вонзилась в спину лягушки, но на этот раз пострадала только лягушка… Он знал, что Киллиан продолжает жить где-то в этом мире, жить, наслаждаясь его болью.

Задыхаясь, он потерял равновесие и тяжело упал назад. И снова, как когда-то, желтая вспышка. И темнота.

Полная темнота.

Когда Алессандро открыл глаза, он был в своей постели. Из вены торчал катетер капельницы, доктор что-то делал рядом с ним, а мать, отец и тетя Матильда взволнованно смотрели. Он понял, что, к сожалению, не умер.

Хотя его тело было слабым и изможденным, как никогда, голова работала великолепно. Потребность в понимании всегда была так велика, что он наизусть помнил каждую встречу и каждый разговор с Киллианом, и знал цену каждому произнесенному тогда слову. Он хорошо помнил сказку про лягушку и скорпиона, которую он тогда не сумел понять до конца.

Он подумал о том, что между лягушкой и скорпионом, пока они переплывали реку, тоже могла возникнуть искренняя дружба. Их с Киллианом рекой было расстояние от кровати до окна в этой комнате. Пока плывут оба, кто кому помогает? Алессандро пришел к выводу, что, возможно, несмотря на внешнюю абсурдность этой мысли, именно он помогал Киллиану, а не наоборот. Ключ к пониманию — это врожденный эгоизм консьержа. Он подумал о честной, глубокой признательности, которую в какой-то момент испытал скорпион. И о том, что Киллиан тоже по-настоящему его ценил.

Потом мысли вернулись к острому жалу, пронзившему, как игла, спину лягушки… просто потому, что такова была природа скорпиона, с которой он ничего не мог поделать. Киллиан причинял ему много страданий и раньше, сознательно, когда заставлял тренироваться, но предательство от этого не становилось менее болезненным. Алессандро знал, что Киллиану доставила удовольствие эта подлость по отношению к другу. Такова была его природа, и с этим ничего нельзя было сделать.

Увидев, что Але проснулся, мама взяла его за руку, а другой поднесла к губам четки и поцеловала. Обливаясь слезами, она что-то сказала, но он не понял. Кажется, она просила прощения за то, что оставила его одного. «Это не повторится». Больше она никогда не оставит сына, не допустит, чтобы с ним случилось что-нибудь плохое. Никогда-никогда.