I

Горком комсомола помещался в здании Смольного, там же, где и городской комитет партии. Здесь на первом этаже у меня был кабинет с высокими красивыми окнами, выходившими в сад с фонтанами. Но сиживать в нем приходилось не часто.

В тот жаркий июльский день, совершенно ясный, что редко бывает в Ленинграде, я несколько часов провел на Кировском заводе, устал и сейчас с облегчением расслабился в удобном кресле за своим массивным столом. Прохладно, тихо. Хоть чуть передохнуть, обдумать предложения к предстоящему через два часа заседанию бюро.

Из размышлений меня вывел телефонный звонок.

— Маринов, — привычно отозвался я.

— Скажите, уважаемый товарищ, — произнес приятный мужской голос, — а как вы относитесь к аристократам?

Уловив что-то знакомое в голосе, но еще не признав говорившего, я ответил серьезным тоном:

— Так же, как и они к комсомолу, — крайне отрицательно.

А про себя продолжал соображать: «Кто же это из ребят надумал меня разыгрывать?»

— Ну, а если этого аристократа зовут Алексей? — в трубке послышался смех.

— Леша… ты… Ну, черт! — радостно вскрикнул я. Конечно, это был Лешка Аристократ! — Откуда?

— Из окрестностей вашего дворца.

— Давай проходи. Я сейчас закажу пропуск.

— Официальный прием? Нет уж, давай без формалистики, а? Если свободен, выйди сам к зданию монастыря.

Я не стал мешкать. Шутка ли, добрых десять лет не видел друга, не знал, жив ли?

Встреть я Алексея случайно, в толпе, не узнал бы. Но сейчас, пристально вглядываясь во все попадавшиеся у монастыря лица, безошибочно определил: вот он. Конечно, Алексей изменился — возмужал, черты лица огрубели, стали определеннее. Но и красивый лоб, и смелые, чуть настороженные глаза, и гибкие руки остались прежними. Одет он был франтовато: пиджак в крупную клетку с могучими по моде плечами, брюки «чарльстон», тупоносые, отлично начищенные ботинки.

— Ну, пропащая душа! — воскликнул я, крепко пожимая ему руку.

Алексей обнял меня и поцеловал. Я понял, что и мне так надо было поступить.

— А ты, Саша, солидно выглядишь, — засмеялся он.

— Да ведь, Алеша, за двадцать три перевалило. Ну рассказывай, где ты? Чем занимаешься?

— Отвечу по всей анкете. Только, если можно, сперва о деле. Веришь, места себе не нахожу. А уж потом потолкуем «за жизнь», как говорят одесситы. Хорошо?

И он рассказал, что его мать тяжело больна — почки, нужна срочная операция, иначе будет поздно. Не могу ли я устроить ее в какую-нибудь больницу?

Вот так история! Я быстро прикинул, сказал:

— Вот что, Алеша. Жди меня здесь, я мигом слетаю и договорюсь, чтобы заседали без меня.

Тревожные морщины па лбу Алексея разгладились.

— Ну, давай, бюрократ ты несчастный.

Двадцать минут спустя мы с ним уже ехали в горздравотдел. Заведующий оказался на месте, и мы быстро решили вопрос,

— Что же вы, молодой человек, поздно спохватились? — сурово сказал Алексею главврач, когда мать проводили в палату. — В таких случаях не откладывают, почка совсем отказывает. Еще день-два, и было бы поздно.

— Я только сегодня вернулся в Ленинград, — глухо сказал Алексей. — Есть надежда спасти?

— Сделаем, что можем.

Выйдя из больницы, мы некоторое время шли молча, Я видел, что мой старый детдомовский друг очень тревожится за исход предстоящей операции, и принялся утешать его: мол, медицина у нас сильная, поставят мать на ноги. Алексей благодарно улыбнулся и вдруг предложил:

— Слушай, Саша, а не махнуть ли нам в Детское Село? Навестим родные пенаты.

Я понимал, что Алексея надо отвлечь от его невеселых мыслей, и потому без долгих колебаний согласился. Да я и сам рад был побывать в городке, таком близком сердцу.

— Поедем на машине, так, пожалуй, быстрее получится.

— Нет, Саша, давай, как все. Поговорить сможем.

Вместе с толпой дачников мы вскоре уже выходили из вагона на платформе Детское Село. Сам город был переименован — два года назад, к столетию со дня гибели Пушкина, он получил имя великого поэта.

Мне вдруг показалось, что только вчера я покинул эти места: все здесь было так знакомо, так мало изменилось. Да, время будто остановилось, завязло в густых кронах деревьев. И только выросшие кое-где новые заборы да асфальт, закрывший булыжные мостовые центральных улиц, напоминали о том, что давненько мы уехали отсюда.

Ноги сами повели нас на Московскую улицу, 2. Пятой Детскосельской школы-колонии здесь, увы, не было. В ответ на расспросы мы узнали, что вот уже четыре года, как она расформирована.

Пошли в парк. Он был так же тенист, величав и прекрасен. Алексей снял кепку, поворошил кудри и произнес:

Потом взглянул на меня и улыбнулся:

— Сам знаешь, это не я, а Пушкин.

Долго мы бродили по знакомым аллеям. То и дело вырывалось: «А помнишь?!» Да, вспомнить было что…

Не всегда легким было наше житье-бытье в детском доме. Но в этот день среди деревьев таких родных нам Александровского и Екатерининского парков вспоминались только радостные минуты. А их было немало.

Подошло обеденное время, и мы, уставшие, зашли в ресторан. Алексей пробежал меню, сделал заказ. Взглянув одним глазом на цены, я схватился за нагрудный карман, где лежали деньги. Уловив мой жест, Алексей положил свою руку на мою.

— Оставь, Саша. Сегодня ты мой гость. Я хоть и не секретарь горкома комсомола… — И, глянув мне прямо в глаза, сказал: — Не подумай, что я пришел к тебе только просить помощи. Хотя… Утром приехал, вижу мать в отчаянном положении. Осталась одна, сожитель умер. Ты же помнишь, что когда-то я от нее бежал? Сейчас начисто забыл все обиды, понял: нет у меня никого дороже на свете. Теперь буду ей помогать. Из прошлого для меня еще мил сердцу именно ты. Помнишь, как уминали буханку хлеба в Гостином дворе? Дочка нэпмана вынесла. Да, многое нас связывает. Ладно. Выпьем? Надеюсь, ты еще не стал ханжой?

— И не собираюсь, — засмеялся я. — Отлично помню студенческую песню: «Вино, вино, вино, вино, оно на радость нам дано». Только в меру.

Застучали ножи, вилки. Когда первый приступ голода был утолен, разговор наш вновь оживился. Вспоминали однокашников. Запивая отбивную котлету минеральной водой, Алексей спросил:

— С кем-нибудь связь поддерживаешь?

— По совести говоря, ни с кем. Не раз собирался разыскать ребят, да все дела. Как говорят, текучка заела. Виделся и разговаривал только с Надеждой Сергеевной Сно. Знаешь, зашла она ко мне в Василеостровский райком комсомола примерно полгода назад. Просила заступиться за ее бывшего ученика, несправедливо исключенного из комсомола. Можешь себе представить, как я обрадовался встрече с ней! Сам-то ведь сколько раз давал себе слово: обязательно увижусь, поблагодарю за ласку и доброе отношение, помогу в чем, если надо. И все-то эти хорошие намерения откладывал в долгий ящик.

— Парню ты сумел помочь?

— Да. Оболгали его. После райкомовской проверки мы восстановили его в комсомоле. Я, наверное, был больше всех рад этому. Когда Надежде Сергеевне рассказал о результате, так она поцеловала меня и прослезилась…

— Вот это славно, Саша!

— Слушай, я еще одного человека видел. Помнишь нашего учителя пения Архангельского?

— Как же, конечно, милый, в сущности, человек.

— Такой у меня весной этого года случай вышел.

Национальная федерация пионеров Испании прислала нам Красное знамя для награждения лучших пионерских отрядов Ленинграда. Вручать его наметили на пионерском слете. Наш горком комсомола решил, чтобы делегаты слета разучили испанскую песню «Стальные колонны». Я поехал к руководству академической капеллы, И представь мое удивление, увидел там Архангельского! Здорово? Оказывается, Андрей Николаевич там работает. Тоже обрадовался мне, сам взялся руководить хором. Песню подготовили прекрасно, испанское знамя вручили лучшему отряду города — имели Долорес Ибаррури. Вот тебе и учитель-«попович»!

Алексей засмеялся:

— А помнишь, один наш мудрец, кружок безбожников еще вел, так он уверял нас, что Андрей Николаевич происходит от самого архангела: оттого, мол, и фамилия такая. Только все не мог установить, какому архангелу он родственник: Гавриилу или Михаилу.

Мы оба расхохотались.

— Между прочим, одного нашего сотоварища и я видал, — сказал Аристократ и задумался. — Ну что, может, пивка возьмем?

— Ты как хочешь, а меня уволь.

Незаметно наступили сумерки, зажглись огни. Мы сидели за небольшим столиком у окна. В ресторане становилось все больше людей, на эстраду поднялся оркестр, полилась музыка. Бесшумно скользили официанты с подносами.

Я нет-нет да и поглядывал на Аристократа. Как-то он живет? Расспрашивать не хотелось. Ждал, когда «исповедуется» сам. Но поговорить с ним о будущем решил твердо.

Видимо, и он понимал, что нам предстоит откровенная беседа. Глаза его немного блестели. Залпом выпил бокал пива, поставил его на белую скатерть и заговорил:

— Что ж, Саша, скрывать от тебя ничего не собираюсь. С тем и искал встречи.

Алексей закурил.

— Жизнь у меня была пестрая, — продолжал он. — Многое пришлось испытать. Вероятно, ты помнишь мою старую детдомовскую «теорию»? Нэпманов намой век хватит. Конечно, это всего-навсего мальчишеские мысли. Когда занимаешься таким делом… — он пошевелил большим и указательным пальцем правой руки, словно показывая, что именно ими приходилось больше всего работать, — то иногда приходилось тянуть и у рабочего класса. Кто подвернется. Есть-то надо каждый день. Да и, как известно тебе, нэпманов у нас уже нет… Должен сказать: нет у нас и неуловимых щипачей, домушников, фармазонов…

Он опять затянулся папиросой, выпуская дым, прищурил глаза, Я не перебивал.

— Короче говоря, Саша, засыпался я раз, другой и получил изоляцию в Соловки. Оттуда попал в Болшевскую трудкоммуну под Москвой. Слышал про такую?

Я кивнул головой.

— Вот. Когда везли нас в поезде из Кеми, собирался «нарезать плеть». Пусть, мол, только подальше останется остров и Белое море» А веришь ли? Болшево стало одним из лучших воспоминаний в моей жизни. Охраны там никакой не было. Работать я стал на коньковом заводе, поступил в техникум. В коммуне имелся великолепный оркестр, ансамбль песни и пляски. Помнишь, как я танцевал? В Болшеве мои способности сразу оценили, я заслужил уважение. Мы выступали в Москве, возили нас на дачу к Горькому… Там в это время Ромен Роллан гостил с женой. В общем, три года, которые я должен был отбыть здесь, пролетели незаметно. Тут-то я и увидел нашего с тобой «дружка»… Догадываешься? Степку Филина!

— Что ты говоришь?

— Собственной персоной, — улыбнулся Аристократ. — Его взяли из Бутырской тюрьмы и так же стали перевоспитывать, как и меня. Работал он на обувной фабрике. Но… прогуливал, пил, воровал кожу из цеха и, наконец, сбежал. Говорят, его вскоре опять посадили, он запросился назад в Болшево, да не приняли.

Я уже хорошо пригляделся к своему собеседнику. Хотя Алексей старался держаться легко и уверенно, чувствовалось, что он не вполне спокоен. Время от времени вдруг оглядывался. К свету сел спиной, чтобы со стороны не сразу можно было рассмотреть лицо. Видно, не все у него сейчас в порядке, раз он так держался. И с языка у меня непроизвольно сорвалось:

— Сейчас-то ты как? После Болшевской коммуны?

Алексей помолчал.

— Я ведь, Саша, понимаю, тебя это волнует. Болеешь за меня. Что тебе сказать? Из Болшева я был направлен передавать опыт в Уфу: там тоже была труд-колония бывших правонарушителей. Когда ж ее расформировали, остался работать в городе.

Он усмехнулся. Какая-то неловкость между нами не проходила.

— Курить вот стал, Леша. А в школе папироску в рот не брал.

— Чего вспомнил! Жизнь и учит и мучит. Лучше расскажи, кого еще из ребят встречал. С Леной-то как? — Алексей рубанул ладонью: дескать, все обрезано, или… — Ну?

— Представь, видел я ее и разговаривал.

— Давай, давай, — заинтересовался он.

Забыв о некоторой недоговоренности, возникшей между нами, я рассказал о том, что произошло недавно. В газетах все чаще появлялись тревожные заголовки о положении в республиканской Испании: «Эвакуация республиканских войск из Каталонии», «Тревожное положение в Мадриде», «Республиканская Испания будет бороться до конца»…　

На заводах, фабриках, в вузах и учреждениях Ленинграда проходили митинги в поддержку республики. Как секретарь городского комитета комсомола, я много выступал в эти дни. И вот однажды меня пригласили на фабрику «Красный ткач», ту самую, где работала Лена.　

Митинг шел прямо в цехе.　

«Бог мой, неужели она?» Меня внезапно охватило волнение, когда я увидел девушку, шедшую к трибуне. «Это кто?» — спросил я сидевшего рядом в президиуме секретаря комсомольской организации фабрики. «Глазастенькая-то? Лена Ковалева, активистка, одна из лучших наших работниц».　

Но это объяснение было уже лишним: теперь я сам видел — это Лена. Она заговорила — и я узнал ее голос, глубокий, по-особому звучный. Сначала он чуть подрагивал от волнения, а потом обрел уверенность. Она говорила о том, что наша помощь детям революционеров Испании — это не благотворительность, а образец солидарности рабочих. Наша задача — сделать Советский Союз второй родиной для прибывших к нам испанских ребят.　

Честно говоря, я был удивлен зрелостью Лениного выступления. Заметив мое внимание, местный секретарь подтолкнул меня плечом и подмигнул: знай, мол, наших!　

— Сама я из детского дома, — продолжала Лена. — А потом меня взяла тетя Варя. Помогла встать на ноги, профессию свою ткацкую передала, мастерству научила. И теперь я хочу стать тетей Варей для ребенка республиканской Испании. Мы с мужем решили просить оказать нам такое доверие. Честь фабрики не уроним. Вы ведь нас с Витей знаете. Если можно… — здесь Лена помедлила, — если можно, то пусть нам дадут испанского мальчика.　

Цех взорвался аплодисментами. «Молодец Ленка!», «Доверяем!» — раздавались возгласы.　

Потом я подошел к Лене. Она мало изменилась. Может быть, чуть серьезнее стали глаза, а в фигуре, в движениях появилась взрослость, уверенность. Мы сразу же оказались в кругу ее друзей, так что поговорить с глазу на глаз не удалось. Все удивлялись, что мы вышли из одного детского дома. «Это почти как родственники», — заметил кто-то. Обменялись, как сейчас говорят, координатами. Я попросил ее позвонить на работу, если будут какие-либо трудности с усыновлением.　

Недели через две я услышал по телефону голос Лены. Все было в порядке. Ее просьбу удовлетворили — они с мужем взяли на воспитание четырехлетнего мальчонку. Звали его Симон. Потом я несколько раз звонил на фабрику знакомому секретарю комсомола, справлялся о молодой семье. У них все шло хорошо.　

Об этом я и рассказал Алексею.　

— Я-асно, — протянул он. — Значит, со школьными мечтами все кончено? Как сказал Байрон: «Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай». Ну, а на горизонте ничего нового? Не собираешься жениться?　

— Собираюсь. Только после тебя.　

— А я после тебя!　

Алексей подозвал официанта и стал расплачиваться. Мою попытку внести свою долю за обед он отклонил решительно. Вид у него был озабоченный.

— Саша, — заговорил он, когда мы вышли из ресторана, — сам понимаешь, что я не могу быть спокойным, пока не узнаю, как там с матерью. Смотаем в больницу?..　

Вечерело. Дежурный врач сообщил, что операция прошла благополучно, мать Алексея спит. Как просиял мой друг, как крепко жал мне руку!　

— Выручил ты меня, Саша. Сказал бы я тебе по старой дружбе «Спасибо, Косой», да теперь вроде бы неудобно. — Алексей широко улыбнулся, блеснув белыми зубами. — Нет, без дураков, я один едва ли бы тут справился. Молодец ты еще и за то, что ничего не выпытываешь у меня. Я ведь знаю вашего брата комсомолиста, всех любите перевоспитывать.　

Я не перебивал его. Мы шли по Обводному каналу, противоположная сторона домов рисовалась, будто очерченная тушью.　

— Считай, что я уже совсем было «завязал», да попался на пути один чинуша-хапуга, я не выдержал, послал его ко всем матерям, а у него кресло. Пришлось уйти. Врать не хочу, сейчас между небом и землей. Но ты не беспокойся, Саша.　

Я горячо посоветовал Алексею немедленно переменить «профессию», предложил устроить на завод.　

— Чего тянуть? Нашли друг друга, знаешь, как заживем!　

Похоже было, что он и соглашался, но твердо ничего не обещал. Сказал, что пока будет носить передачи матери в больницу, а когда она выздоровеет — поселится с нею. Я продолжал уговаривать, мне не терпелось заняться его судьбой.　

— Самое дорогое знаешь в чем? — сказал он, обняв меня за плечи. — Каждый из нас чувствует, что нужен другому, а ведь сколько лет прошло! Все хорошо будет. Жди, скоро позвоню.　

Я знал, что сейчас он при деньгах, и у меня ничего не возьмет. Прощаясь, сунул ему свой абонемент на бесплатное посещение кинотеатра.　

— Это в наш молодежный «Крам». Небось по-прежнему кино любишь?　

Он засмеялся, однако абонемент взял.　

— Ладно, когда увидимся, расскажу тебе, какие фильмы видел. Ну… До следующего звонка.　

Но звонков больше не было.

II　

Следующая, и последняя, встреча с Алексеем Аристократом произошла в январе 1944 года, в разгар Великой Отечественной войны. Но предварительно я вкратце расскажу, что за это время случилось со мной.　

Я освоился в горкоме ВЛКСМ. Секретарь Ленинградского городского комитета партии Алексей Александрович Кузнецов в моих глазах был непререкаемым авторитетом. Меня всегда поражало его умение, казалось бы, в самых простых и обыденных вещах находить нечто большее, неожиданно важное.　

Однажды он поинтересовался состоянием спортивной работы в комсомоле. Я рассказал о боксерских кружках, которые мы тогда создавали на заводах и в вузах Ленинграда, упомянул, что теперь даже боксерских перчаток в городе не хватает. Кузнецов выслушал до конца и спросил:　

— А чем вы в горкоме комсомола объясняете участившиеся случаи квалифицированных хулиганских нападений на милиционеров? В кружках учат различным боксерским приемам, а воспитанием молодых ребят, вероятно, не занимаются. Получается такая картина: иной парень получает разряд, а силы расходует не　по назначению. Выпьет и представителя порядка побьет. Задумайтесь над этим.　

Ничего нового вроде бы и не было сказано секретарем горкома партии, а меня заставило задуматься о многом. Такие подсказки мы получали не раз.　

Наступил сентябрь 1939 года. Я вел заседание бюро горкома комсомола, когда меня срочно вызвали к Кузнецову.　

— Вы, наверное, уже знаете, — обратился ко мне Алексей Александрович, — что Центральный Комитет партии принял постановление об отборе коммунистов на политработу в Красную Армию? Ленинградская партийная организация направляет туда ряд своих товарищей.　

Он внимательно посмотрел на меня, сделал паузу и затем спросил:　

— У вас лично на этот счет какие планы?　

— Я готов пойти на военную службу, если такое доверие будет оказано.　

Кузнецов расспросил об итогах военных учений, недавно проведенных ленинградскими комсомольцами в районе Пулковских высот. Тут же сказал, что в городской комитет партии приходят многие старые большевики — участники гражданской войны и просят послать их к молодежи для разъяснения задач, связанных с подготовкой к обороне страны.　

— Нам всем надо подумать, как лучше организовать это дело. Ведь это знаменательно, что люди, вынесшие на себе борьбу с интервентами и белогвардейцами, хотят помочь молодым лучше подготовиться к боевым испытаниям. Старые большевики нет-нет, да и говорят нам: «А не избаловали ли мы своих ребят? Хватит ли у них пролетарского заряда на борьбу с врагами!» А что касается вас, — закончил беседу Алексей Александрович, — то, пожалуй, в Красную Армию мы вас пошлем.　

Беседа эта запомнилась мне…　

После решения горкома партии о направлении на политработу в армию мне надлежало пройти медицинскую комиссию. Я получил повестку из военкомата с указанием дня и часа явки. Пришел в назначенное время, отметился, разделся и встал в очередь. Двигался от врача к врачу без всяких происшествий. И вдруг осечка у окулиста. Он велел посмотреть вверх, вниз, направо и налево, а затем стал проверять зрение по таблице.　

Правый глаз сразу же получил у него единицу, то есть «отлично». А вот левый… Ни одной буквы левым глазом я прочитать не мог. Врач еще и еще раз возвращал меня к своей таблице. Я объяснил, что в детстве у меня была операция левого глаза. Он посмотрел в мой зрачок через какой-то оптический прибор и сказал:　

— Знаете что, молодой человек, перестаньте крутить. Совесть должна быть. Я вот, например, после окончания медицинского института сам добровольно в армию попросился. По всем статьям вы к военной службе годны, так что номер ваш не пройдет.　

Я забыл обо всем и от обиды готов был полезть в драку с молодым военврачом, но вовремя сдержался и ничего не сказал. Когда карточка оказалась у меня в руках, я обнаружил, что военврач выставил мне по единице на каждый глаз. Как ни оскорбительно было подозрение, результат оказался в мою пользу. Так и прошел я всю службу в армии с записью об отличном зрении.　

В январе 1940 года после окончания военных курсов под Москвой и назначения на первую армейскую должность я поехал в родной Ленинград. Можно понять мое горячее желание побыстрее оказаться среди своих товарищей в горкоме и обкоме комсомола — в военной форме, со шпалой на петлицах.　

С вокзала я направился прямо в Смольный. Прошел внутрь здания по старому пропуску, который с уходом в армию у меня никто не забирал. Шло совещание аппарата обкома и горкома. Друг мой, секретарь обкома ВЛКСМ Иван Осипович Сехчин, о чем-то говорил, но увидев меня, поперхнулся и бросился обнимать:　

— Глядите, ребята, ведь совсем другой человек. Помимо всего прочего, еще и шпалу отхватил. Молодец!　

И вдруг я услышал женский голос:　

— А говорили, что тебя видели полковым комиссаром. А звание-то твое, оказывается, всего-навсего «старший политрук»!　

Это простодушное разочарование было для меня подобно ушату холодной воды — вся радость встречи померкла.　

Сехчин спас положение.　

— Есть предложение, — провозгласил он, — приветствовать нынешнего старшего политрука Александра Маринова и в его лице будущего красноармейского Александра Македонского.　

Все дружно засмеялись.　

Конечно, никто не хотел тогда обидеть меня. Просто некоторые из моих товарищей не имели достаточно серьезного представления о существе армейского труда, не понимали, каких знаний и опыта требует каждый шаг служебного продвижения.　

…И пошли годы моей военной службы.　

В январе 1944 года Красная Армия полностью сняла блокаду с Ленинграда. По всему фронту шло великое наступление. Дивизия, в которой я находился, продвигалась на Гатчину. День стоял холодный, серый, сыпался редкий снежок, оседая на елях и голых березах. По единственной разрыхленной лесной дороге с глухим рокотом шли танки. Весь остальной транспорт стоял среди деревьев, терпеливо ожидая команды выступать. Где-то за низкими, свинцово-серыми облаками гудела немецкая «рама» — воздушный разведчик, с вражеских позиций раздавались глухие орудийные выстрелы.　

Я ехал в одну из частей дивизии с подполковником Иваном Бучуриным — помощником начальника политуправления Ленинградского фронта по комсомольской работе. На опушке леса шофер остановил машину, мы вылезли, решив переждать танки и поток следовавшей за ними пехоты. И тут я почти нос к носу столкнулся с Алексеем Аристократом. От неожиданности я даже не догадался окликнуть его. Алексей прошел было мимо, да остановился, обернулся ко мне:　

— Саша? Виноват, майор Маринов?　

Я схватил его, обнял, мы расцеловались.　

— Дружка встретил? — улыбаясь, спросил Бучурин.　

— Да еще какого!　

— На фронте чего не бывает.　

Я не мог насмотреться на Алексея. Он словно бы и выше стал, шире в плечах; шинель сидела на нем ладно, через плечо висел автомат. Сразу было видно, что это не робкий новичок на фронте, а бывалый солдат, не однажды обстрелянный, и на привале и в окопах чувствующий себя как дома. Голубые ясные глаза Алексея из-под лихо надвинутой ушанки смотрели прямо, открыто, а не косили тревожно по сторонам, как в последнюю нашу встречу в Ленинграде.　

— Давно, Леша, воюешь? — спросил я, еще не придя в себя от радостной неожиданности.　

— Третий год.　

— И награды есть?　　

— Спрашиваешь! — весело подмигнул Алексей. — Людям в глаза глядеть не стыдно.　

Рота Алексея проходила, товарищи оглядывались на него: пора ему их было догонять.　

— Ты что же, Лешка, не позвонил тогда? — полушутя спросил я. — Пять лет назад.　

Алексей вдруг посерьезнел:　

— Неужели, Саша, все не можешь понять? Хоть ты мне и большой друг… Я ни от кого не могу принимать покровительства. Уж таким уродился с детства, люблю, чтобы все было на равных. Теперь кончик войны показался, встретимся после победы…　

Слова «после победы» были последние, которые я услышал из уст друга. Воздух вдруг всколыхнулся, блеснул резкий огонь, взметнулся снег, запахло порохом, железом, раздался оглушительный взрыв, меня швырнуло в сторону…　

Когда очнулся, я увидел над собой встревоженное лицо Ивана Степановича Бучурина и еще нескольких офицеров. Болел затылок, тошнило, левую руку я совсем не чувствовал. «Надо его перенести в машину», — услышал я чьи-то слова. «Придется. Сам-то едва ли…» Однако я встал сам.　

— Где Алексей-то? — спросил я, с трудом разлепив губы.　

Бучурин молча кивнул в сторону ближних деревьев.　

Сперва я ничего не понял и лишь в следующую минуту разглядел лежащего на срубленных еловых ветках Алешу. Меня прошиб холодный пот, я почувствовал еще большую слабость.　

— Как же это? Как?　

Незнакомый офицер пояснил:　

— Один из проходивших танков зацепил мину. Замаскирована была, ну и… Тут уж судьба, и ничего более.　

Похоронили мы Алексея здесь же, рядом с обочиной лесной дороги. Я долго стоял у могилы и навзрыд плакал.　

Когда наш «виллис» тронулся дальше на Гатчину, я в последний раз оглянулся: под суровыми лохматыми елями едва приметно высился сугробик свежей могилы и белая, тоже словно вылепленная из снега береза прощально опустила над ним голые ветви.　

Шла война. Предстояли жестокие бои. И кто из нас знал: останется ли и он в живых?