Мариво и его роман «Удачливый крестьянин»

1

В истории литературы встречаются эпохи, которые принято называть «переходными»; люди той поры все как бы не могут расстаться с «веком минувшим», продолжая жить его интересами, его вкусами и его заблуждениями, и все не решаются начать «век нынешний», который уже стоит у порога.

Для французской культуры одной из таких переходных эпох были последние десятилетия царствования Людовика XIV и годы регентства герцога Филиппа Орлеанского, то есть целиком первая четверть XVIII столетия.

Лишь недавно скончались Расин, Боссюэ и Перро, еще писали Буало и Фенелон, но уже создали свои первые произведения Монтескье и Вольтер. В книжных лавках еще бойко торговали прециозными выдумками Ла Кальпренеда и Сюблиньи или грубоватыми бурлесками Сореля, Марешаля и Фюретьера, а «резвый» Антуан Гамильтон уже завершил свои тонкие и ироничные «Мемуары графа де Грамона», Лесаж напечатал «Хромого беса» и работал над «Похождениями Жиль Бласа из Сантильяны». На сцене театра Французской комедии все еще сотрясали воздух классицистические страсти в вечном разладе чувства и долга, а совсем рядом, у Итальянцев, возникал новый репертуар, появлялся новый герой, бушевали совсем иные страсти, быть может, не менее глубокие, но не такие шумные. Салоны все еще были в моде, но безвозвратно ушло в прошлое галантное пустословие знаменитого отеля Рамбуйе. Просветительское движение уже делало свои первые шаги; литература дворянская и буржуазная еще не размежевались, передовые писатели и философы группировались вокруг оппозиционных абсолютистскому режиму аристократических салонов, где острословы все еще изощрялись в каламбурах и экспромтах, но собеседников все более занимали проблемы серьезные – литературные, философские, социальные. Еще находились люди – вроде г-жи Дасье, – возрождавшие старые споры и отстаивавшие приоритет «древних», но кроме насмешек и остроумных пародий их писания уже ничего не вызывали. Литература переживала период напряженных исканий. Старые литературные нормы уже отживали, новые еще только нарождались; новые идеи облекались порой в старые формы, заставляя их жить новой жизнью и тем самым преобразуя их. Возникали новые жанры. «Рассуждение о множественности миров» Фонтенеля (1686), «Словарь» Бейля (1698), «Приключения Телемака» Фенелона (1699) уже намечали путь и для грядущей «Энциклопедии», и для философско-социальных романов и диалогов эпохи Просвещения. «Оканчивался XVII век, и скрозь вечереющий сумрак его уже проглядывал век дивный, мощный, деятельный, XVIII век; уже народы взглянули на себя, уже Монтескье писал, и душен становился воздух от близкой грозы».

В последние годы царствования Людовика XIV еще строили или перестраивали многочисленные королевские дворцы и резиденции, двор по-прежнему был блестящ и огромен, но куда девались былые маскарады, балы и фейерверки! Впрочем, и праздновать было нечего. Серия военных авантюр «короля-солнца» завершилась самой неудачной и позорной из них – так называемой «войной за испанское наследство»: политический престиж Франции резко упал, страна оказалась на грани экономической катастрофы. Королевские советники ломали головы, придумывая новые подати и налоги; народ ответил на это волной бунтов и восстаний.

Богатые выскочки, над которыми смеялся еще Мольер, продолжали покупать гербы и титулы, но их все меньше принимали всерьез. Вкусы, привычки, обычаи быстро менялись. Королевский двор играл все меньшую роль в культурной жизни страны. В противовес ему выдвигался «город» – аристократические салоны, кружки, научные общества, литературные кофейни – «Градо», «Прокоп», «Вдова Лоран».

В Версале было сумрачно и скучно. В конце жизни Людовик XIV из покровителя литературы и искусства превратился в угрюмого ханжу. Не без влияния госпожи де Ментенон, усилились гонения на любые проявления вольномыслия, религиозная нетерпимость достигла своих крайних пределов. Весь двор, казалось, готов был надеть монашеский клобук.

Полной противоположностью Версалю был «город» – Париж. То, что таилось в нем «запретного» и «крамольного», выхлестнулось наружу в первые же недели Регентства. Все светское общество как бы очнулось после долгой спячки и бросилось на поиски наслаждений. По всему Парижу стали открываться игорные дома, различные увеселительные заведения и сомнительные притоны. Их посетители во главе с самим регентом герцогом Филиппом Орлеанским откровенно щеголяли своим цинизмом и аморальностью. Как писал Пушкин, «ничто не могло сравняться с вольным легкомыслием, безумством и роскошью французов того времени. Последние годы царствования Людовика XIV, ознаменованные строгой набожностию двора, важностию и приличием, не оставили никаких следов. Герцог Орлеанский, соединяя многие блестящие качества с пороками всякого рода, к несчастию, не имел и тени лицемерия. Оргии Пале-Рояля не были тайною для Парижа; пример был заразителен. На ту пору явился Law, алчность к деньгам соединилась с жаждою наслаждений и рассеянности; имения исчезали; нравственность гибла; французы смеялись и рассчитывали, и государство распадалось под игривые припевы сатирических водевилей».

Молодость Мариво прошла в эту эпоху; именно тогда он сложился как писатель. Приехав в Париж в 1710 г., он сразу попал в атмосферу фрондирующих салонов, литературных кофеен и театральных кулис, в атмосферу острых идейных споров, художественных поисков, свободомыслия, изысканного острословия и веселости. Эта своеобразная атмосфера воспитала его, сделала из него литератора.

2

Биография Мариво изучена плохо. Свидетельства о нем современников – достаточно отрывочные и противоречивые – не собраны, рукописи писателя по всей вероятности не сохранились, письма его не разысканы и не изданы. Ближайшие друзья Мариво – Фонтенель, Ла Мотт, Гельвеций, г-жа де Тансен – о нем не писали; откликов на его произведения появлялось немного. Поэтому, когда Даламбер в конце жизни решил включить «Похвалу Мариво» в свою «Историю некоторых членов Французской Академии с 1700 по 1772 год», он смог воспользоваться весьма скудными материалами, наиболее значительными из них были статьи аббата де Ла Порта (1759) и Лебро де ла Версана (1769), а также неприязненный некролог Ш. Палиссо (1764). Лишь спустя сто лет была предпринята первая серьезная попытка разобраться в обстоятельствах жизни Мариво – мы имеем в виду выдержавшую четыре издания книгу Гюстава Ларруме (Это исследование не утратило своего значения до наших дней, хотя ряд утверждений его автора оспорен и отвергнут). Подлинно научную разработку биографии Мариво начала в 1938 г. известный французский литературовед Мари-Жанна Дюрри; ее изыскания завершились выходом небольшой, но содержательной книги. Профессор Сорбонны Фредерик Делоффр тщательнейшим образом изучил текстологию писателя, что позволило ему воссоздать внешнюю сторону биографии Мариво – некоторые обстоятельства работы писателя над основными своими произведениями, точные даты их появления в печати, отклики критики и т. п. На основании накопленного наукой материала итальянский исследователь Джованни Бонаккорсо написал увлекательную работу о молодости Мариво, о его раннем творчестве. Заслуживают также упоминания небольшие, но содержательные работы Клода Руа, Марселя Арлана и Поля Газаня, в которых не столько выясняются малоизвестные биографические факты, сколько дается суммарный человеческий и литературный портрет Мариво.

Но несмотря на появление всех этих содержательных и глубоких исследований, многое в биографии писателя неясно или просто неизвестно. Мы располагаем лишь очень немногими фактами, причем это относится не только в детству и юности Мариво (что более или менее естественно), но и к его зрелым годам. Несколько забавных анекдотов, очень скупые архивные свидетельства, объявления книготорговцев, затерявшиеся в журналах и альманахах той поры немногочисленные рецензии – и это все. Остаются книги. Их много: пять романов, несколько повестей, рассказов, очерков, серии эссе, наконец, пьесы – одна трагедия и тридцать шесть комедий, остроумных, стремительных, блестящих.

Но в этих романах и повестях, в комедиях и очерках, даже в произведениях Мариво-эссеиста содержится очень мало данных для характеристики Мариво-человека. Писатель как бы ревниво скрывал от чужих глаз свою внутреннюю, затаенную жизнь. Может быть, именно этим можно объяснить тот разительный контраст между его книгами, умными, тонкими и глубокими, и его внешним обликом на немногочисленных прижизненных портретах (Л.-М. Ван-Лоо, П. де Сент-Обена, Гарана), где писатель изображен простоватым, жизнерадостным добряком. Он, очевидно, и хотел казаться именно таким: добродушным собеседником и покладистым автором, всегда уступающим и требованиям издателя, и предписаниям режиссера. Все современники отмечали застенчивость и скрытность Мариво, его стремление стушеваться, остаться в тени, его любовь к покою, к равновесию. Биография писателя плохо изучена еще, быть может, и потому, что она просто чрезвычайно бедна яркими фактами. Жизнь Мариво из-за своей монотонной обыденности совершенно не похожа на судьбы многих его современников, таких, например, как аббат Прево, чья биография напряженней, увлекательней и драматичней всех написанных им романов.

Жизнь Мариво была целиком отдана литературе и театру, и в этом смысле можно сказать, что биография писателя – это биография его книг. Но и здесь проявились основные качества его характера: он легко, даже как-то равнодушно переживал свои театральные неудачи, не спорил с литературными противниками, не отвечал на насмешки и издевательства Дефонтена или Вольтера. И здесь он как бы хотел остаться в тени, не будучи по натуре своей ни реформатором, ни литературным борцом. В эпоху ожесточенных идейных и художественных споров он был противником литературной групповщины, он хотел дружить со всеми и свое положение светского человека ценил выше славы романиста и драматурга.

Биография Мариво со всеми необходимыми подробностями легко укладывается в несколько страниц.

Родился будущий писатель 4 февраля 1688 г. в Париже, в приходе Святого Гервасия, что на правом берегу Сены, недалеко от Лувра. Отец его, скромный королевский чиновник Никола Карле, был, очевидно, выходцем из зажиточной буржуазии. Довольно скоро после рождения сына Никола Карле покидает столицу, переезжает из города в город, пока наконец не обосновывается в провинции, в непролазном захолустье, в маленьком городишке Риоме на границе Бурбонне и Оверни. Здесь Мариво провел годы детства – в обстановке скромного достатка и провинциальной патриархальности. Однако о детстве будущего писателя мы можем высказывать только догадки и предположения. Мы не знаем ни конкретных фактов, ни дат. Следы семейства Карле теряются порой на целое десятилетие. Молчат современники, молчат архивы. Где и как учился Мариво – неясно. Скорее всего он кончил в Риоме обычную приходскую школу. В век энциклопедистов он не отличался широтой и глубиной познаний: не очень хорошо разбирался в литературе классической античности, едва писал по-латыни, греческого, очевидно, не знал вовсе. Но по-видимому уже с юных лет его влекла к себе литература. Двадцатилетним молодым человеком Мариво пишет – за восемь дней, на пари – одноактную комедию в стихах «Осторожный и справедливый отец, или Криспен, удачливый плут» («Le Pиre prudent et équitable, ou Crispin l'heureux fourbe»). Эта пьеса была не без успеха сыграна в Лиможе местными актерами-любителями. В центре комедии, написанной под сильным влиянием Мольера и его последователя Реньяра, – ловкие плутни Криспена, который, по сути дела, и является главным героем. Образы влюбленных – Клеандра и Филины – получились бледными и невыразительными. Вряд ли это было первым литературным опытом Мариво, но более ранние до нас не дошли.

После этой лиможской премьеры следы Мариво опять на несколько лет теряются. 30 ноября 1710 г. Пьер Карле записывается на юридический факультет Парижского университета («Petrus Decarlet arvernus riomensis»). Однако он не посещал лекций и так и не получил диплома. Вряд ли это его опечалило: Мариво приехал в Париж с твердым намерением испытать силы на литературном поприще: в его дорожном саквояже лежали незаконченные рукописи двух больших романов. Надо сказать, что молодому человеку повезло: он быстро завязал связи в литературных кругах и вскоре попал в популярный салон маркизы де Ламбер, сразу же став его завсегдатаем.

Всю жизнь Мариво оставался непременным посетителем модных салонов – маркизы де Ламбер, затем г-жи де Тансен, еще позже – г-жи Дю Деффан, г-жи Жоффрен, г-жи дю Боккаж, он был принят в кружке мадемуазель Кино-младшей, бывал на знаменитых «обедах» графа де Кейлюса. Но в знатные дома он не втирался, как никогда не искал ни высокопоставленных покровителей, ни богатых меценатов. В салонах Мариво оттачивал свое мастерство рассказчика, использованное им затем и в драматургии, и в прозе, наблюдал человеческие типы, изучал всевозможные проявления страстей.

Более всего он вынес из салона маркизы де Ламбер, где впервые познакомился и с настоящими парижскими литераторами, и с серьезными литературными спорами.

Анна-Тереза де Ламбер (1647–1733) не была просто просвещенной меценаткой; ее собственные сочинения в свое время были достаточно популярны: мы находим их, например, в библиотеке Вольтера, четыре ее книги вышли в XVIII в. в переводе на русский язык. Среди постоянных посетителей ее салона были люди для своего времени передовые – Фонтенель, Удар де Ла Мотт, друзья Вольтера – президент Эно и д'Аржансон. Для Мариво салон г-жи де Ламбер был подлинной школой; здесь он нашел и доброжелательных советчиков, и внимательных слушателей: свои первые книги писатель публиковал по одобрении их на еженедельных сборищах маленькою кружка единомышленников.

Несколько меньшее влияние на творчество Мариво оказал салон г-жи де Тансен, где также задавали тон Фонтенель и Ла Мотт.

Очень важным было для Мариво знакомство с актером и драматургом Луиджи Риккобони (1675–1753), руководителем молодой итальянской труппы, обосновавшейся в Париже в мае 1716 г. Итальянские актеры давали свои представления в Париже еще со времен Генриха III. Генрих IV и Людовик XIII любили этот театр и покровительствовали ему. Иначе к нему отнесся «король-солнце»: какое-то время он терпел итальянских актеров, но в 1697 г. изгнал их из столицы.

После смерти Людовика XIV итальянские актеры были вновь приглашены в Париж герцогом Орлеанским и начали давать спектакли в старейшем театральном здании столицы, так называемом Бургундском отеле. Молодой итальянской труппе пришлось на месте создавать новый репертуар. Из посетителей театра итальянского языка почти никто уже не знал, а попытки ставить пьесы Реньяра и Дюфрени не увенчались успехом: воспитанные в иной манере, итальянские актеры не были приспособлены к классицистическому репертуару, особенно к стихотворным пьесам, исполнение которых требовало особого речевого мастерства, весьма специфической дикции и интонационной манеры. Игра итальянцев характеризовалась другим: динамичностью, богатой мимикой, выразительным жестом, порой смелой импровизацией, остро-буффонными образами слуг – наследников традиционных масок итальянской народной комедии дель арте.

Мариво прекрасно понимал, что театр – это искусство позы, жеста, движения. Но также – и искусство слова. Соединение обоих этих искусств писатель нашел как раз в театре Итальянской комедии и надолго связал свою судьбу с этой труппой. Мариво работал в самом тесном творческом общении с Луиджи Риккобони, исполнявшим под именем Лелио роли первых любовников. Особенно прочной и плодотворной была творческая связь Мариво с Дзанеттой-Розой-Джованной Беноцци, по мужу Балетти (1700–1758), под именем Сильвии игравшей все главные женские роли в комедиях Мариво. Писатель нашел в ее лице идеальное воплощение своих героинь. Большинство женских ролей в своих комедиях Мариво написал специально для Сильвии.

Сохранился забавный анекдот о их первой встрече. После одной из премьер (в тот вечер шла, кажется, комедия Мариво «Сюрприз любви»), кто-то из друзей привел драматурга, не называя его, в уборную Сильвии. Во время непринужденной беседы актриса сказала, что играла бы еще лучше, если бы сам автор прочитал ей свою пьесу. Тогда Мариво как бы случайно взял у нее из рук тетрадку с ролью и начал читать. После первой же страницы Сильвия воскликнула: «Сударь, вы или сам дьявол, или автор!» С той поры Мариво всегда проходил с ней все написанные им для нее роли. Непринужденность, легкая грация, веселость, остроумие, сдержанное кокетство и чувствительность – все эти качества героинь Мариво необыкновенно соответствовали актерским данным Сильвии. Актрисы театра Французской Комедии, даже знаменитая Адриенна Лекуврер, не имели в пьесах Мариво подобного успеха.

Собственно, первоначально Мариво не собирался становиться писателем-профессионалом, роль талантливого любителя его вполне устраивала. Читать свои произведения в салонах и затем выслушивать строгие суждения знатоков было куда приятнее, чем обхаживать издателей и обивать театральные пороги. Впрочем, жить в то время литературными заработками было трудно. «У писателя перед глазами всегда должны быть три слова – свобода, правда и нищета», – шутил Даламбер. Например, Лесаж, первый настоящий писатель-профессионал, жил и умер в нищете, постоянно борясь с нуждой. Декрет об авторском праве был принят лишь в 1777 г., до этого же издатели и театры платили авторам сколько хотели, иногда не платили вовсе. С декретом 1777 г. все, конечно, значительно изменилось. Вот два красноречивых примера. За комедию «Сюрприз любви» Мариво получил в 1727 г. 341 ливр, Бомарше же в 1784 г. «Севильским цирюльником» заработал уже 41199 ливров. «За „Нескромные сокровища“ издатель заплатил Дидро в 1748 г. 50 ливров, в то время как за вполне рядовую книгу „Инки“ Мармонтель получил в 1777 г. 36 000 ливров.

В июле 1717 г. Мариво женился на Коломбе Болонь, перезрелой девице, уроженке Санса, принесшей в семью неплохое приданое. В апреле 1719 г. умирает отец писателя, и Мариво получает небольшое наследство. Он решает выгодно поместить капитал и покупает акции Государственного банка, во главе которого стоял тогда Ло. В июле 1720 г. этот предприимчивый англичанин окончательно запутывается в делах и бежит за границу, а держатели акций теряют все свои сбережения. Потерял свое состояние и Мариво. Отныне участь его была решена – из праздного посетителя великосветских литературных салонов, из любителя и дилетанта ему пришлось стать писателем-профессионалом. Он был уже автором нескольких романов и журнальных очерков, первый успех его пьес на сцене окончательно решил дело в пользу театра.

Теперь в течение двух десятилетий единственные биографические материалы, которыми мы располагаем, – это сообщения о выходе новых книг Мариво, королевские разрешения на их издание, даты театральных премьер, журнальные рецензии. Писатель работает увлеченно и неутомимо. Каждый год он пишет по одной-две пьесы, издает журналы, работает над романами. Его друзья несколько раз пытались провести Мариво в Академию, но в этой цитадели классицизма у писателя было больше врагов, чем доброжелателей. Однако в 1742 г. старания г-жи де Тансен и Фонтенеля увенчались успехом: Мариво оказался избранным единогласно и занял кресло третьестепенного литератора аббата Уттевиля.

Избрание в Академию является как бы рубежом в жизни и творчестве Мариво. Активность его резко снижается. Выхлопотанный друзьями небольшой королевский пенсион обеспечивал писателю очень скромный, но надежный достаток. Мариво старательно посещал скучнейшие «сеансы» в Академии – за это академикам полагалось небольшое вознаграждение.

Последние годы жизни Мариво прошли почти в нужде и в полном одиночестве. Один за другим умирают близкие друзья – г-жа де Тансен, Фонтенель, с другими слабеют дружеские связи. В литературу, в общественную жизнь приходят новые люди – энциклопедисты, и Мариво с его тонким анализом человеческой психики несколько отходит на задний план, хотя его продолжают и издавать, и читать.

Одинокая старость писателя очень поэтично и взволнованно описана М.-Ж. Дюрри, разыскавшей и последнее жилье Мариво – и немногие свидетельства о его последних днях. Умер писатель 12 февраля 1763 г., оставив лишь стопку книг, старую мебель, да небольшую сумму денег, которая целиком пошла на оплату аптекаря и могильщиков. За его гробом шло лишь несколько соседей. Журналы и газеты той поры не потрудились сообщить о его кончине. Могила Мариво затерялась.

3

Начал писать Мариво в провинции и начал с подражания модным галантно-авантюрным романам так называемого «прециозного» направления. Эти первые опыты встретили горячее сочувствие в кружке г-жи де Ламбер. В эти годы вновь возник старый «спор о древних и новых авторах», начатый еще в прошлом веке Шарлем Перро и Буало, и салон маркизы де Ламбер сгруппировал вокруг себя основных сторонников «новых» во главе с Фонтенелем и Ударом де Ла Моттом. Борясь с эпигонами классицизма, друзья Мариво в известной мере пытались опереться на традиции галантно-прециозного направления в литературе, характеризующееся изысканностью языка, усложненностью сюжета, повышенным интересом к любовным переживаниям героев. Мариво использовал эти традиции по-своему. Он отвергал слепое преклонение сторонников классицизма перед античностью; в прециозных романах его привлекали необузданность фантазии, неожиданные повороты в развитии сюжета, элементы психологических характеристик героев, языковая утонченность.

Но уже в своем раннем творчестве, то есть в произведениях, созданных до 1720 г., Мариво очень скоро избавился от безжизненных прециозных штампов, прокладывая себе дорогу к естественности, к реализму, но не к приземленному реализму ряда плутовских романов прошлого века, а к реалистически-правдивому раскрытию изменчивой и противоречивой человеческой психики.

К раннему творчеству Мариво относятся три его больших романа, написанные, очевидно, частично еще в провинции, – «Удивительные действия взаимного влечения» («Les Effets surprenants de la Sympathie»), «Фарзамон, или Новые романические безумства» («Pharsamon, ou les Nouvelles Folies romanesques») и «Телемак наизнанку („Télémaque travesti“), повесть „Карета, застрявшая в грязи“ („La Voiture embourbйe“), пародийная поэма „Илиада наизнанку“ („L'Iliade travestie“) и ряд очерков и эссе, печатавшихся во „Французском Меркурии“.

Все эти книги и журнальные очерки завершены и частично опубликованы в первое пятилетие парижской жизни Мариво – между 1710 и 1716 гг. Для начинающего любителя это было немало; в эти годы Мариво проявил и усидчивость, и завидную легкость пера. Впрочем, писал он по готовым моделям, что, несомненно, облегчало задачу.

Сюжет и стиль «Удивительных действий взаимного влечения» подсказан писателю нескончаемыми галантно-авантюрными повествованиями Ла Кальпренеда, Гомбервиля и мадемуазель де Скюдери. Композиция романа крайне сложна, она как бы подобна русским матрешкам: в основное повествование вклиниваются вставные новеллы, внутри которых оказываются новые вставные истории. Действительно, героиня, рассказывая Кларисе свою жизнь, подключает к ней рассказ своего отца, который в свою очередь приводит историю Пармениды и ее родителей, куда вклинивается рассказ о приключениях некоего Мервиля. Да и основные сюжетные линии достаточно запутаны: Клариса страстно любит Клоранта, но тот не любит ее, он влюблен в Калисту, но судьба мешает счастью влюбленных; Клариса любима Тюркаменом, но бежит этой любви… и так далее. Основные сюжетные линии все время переплетаются с второстепенными, побочные сюжеты часто уводят повествование в сторону, занимая порой многие десятки страниц. Как заметил Марсель Арлан, пересказать содержание книги труднее, чем переписать весь роман от начала и до конца.

Но, возрождая жанр галантно-авантюрного романа, Мариво слегка иронизировал над его условностью и манерностью. Это особенно заметно в написанной уже в Париже повести «Карета, застрявшая в грязи» (вышла из печати в январе 1714 г., до появления второго тома «Удивительных действий взаимного влечения»). В этом произведении Мариво обратился к новому для него жанру, точнее говоря, сразу к трем новым жанрам, ибо в повести есть элементы и романа-путешествия, и романа реально-бытового, и волшебной сказки. В первой части книги, развивая традиции Скаррона с его «Комическим романом», Мариво рисует целую галерею забавных провинциальных типов – мелкопоместного дворянина, парижского щеголя, помещицы средней руки, ее молоденькой дочки, помешанной на романтических любовных историях, сельского кюре, его простоватого племянника, хозяйки постоялого двора, кучера, почтальона. Все они выписаны выпукло и сочно. Поломка застрявшей в грязи почтовой кареты собрала их в придорожной харчевне. Чтобы скоротать время, путники рассказывают увлекательные истории. Точнее говоря, одну историю – о приключениях «знаменитого Амандора и неустрашимой и прекрасной Ариобарсаны» (эти истории и составляют вторую часть повести). Рассказывают по очереди все собравшиеся, продолжая повествование с того места, где остановился предшественник. Приключения невероятные и таинственные следуют одно за другим, сюжет все более усложняется и запутывается, пока пришедший работник не объявляет, что карета починена и все могут снова тронуться в путь.

В это же время Мариво завершает еще один роман, начатый в провинции. Его «Фарзамон» написан под сильным влиянием Сервантеса и Сореля. На первом плане здесь – опять причуды любви. Перед читателем проходит история двух влюбленных пар – Фарзамона и Сидализы и их слуг Клитона и Фатимы. Обстановка романа довольно условна, но в ней проглядывают отдельные приметы центральных французских провинций (Лимузена, Оверни, Бурбонне), знакомых писателю с детства. Действие развертывается среди провинциального дворянства и зажиточной сельской буржуазии. Правдиво и подробно описана обстановка замков и помещичьих усадеб, сельские праздники, охота, любительские спектакли. Главный герой – Фарзамон – мечтает о рыцарских приключениях и о возвышенной любви. Его возлюбленная Сидализа, как и он, начиталась всяких авантюрных книг и бредит романтическими похождениями. Клитон и Фатима на свой лад подражают возвышенным чувствам своих хозяев. Но реальная жизнь все время обрушивает ушаты холодной воды на разгоряченные головы героев.

В этом произведении намечается типичное для Мариво слияние двух противоположных жанров: галантные приключения развертываются на бытовом, нарочито сниженном, приземленном фоне. Тем самым происходит травестия, выворачивание наизнанку галантно-авантюрного жанра, превращение его в бурлеск. Но это превращение в лучших книгах Мариво не идет до конца; писатель как бы облагораживает, поднимает «комический» роман, не уничтожая его реально-бытовой основы и точных социальных характеристик, он наполняет его атмосферой высоких чувств и больших страстей, идя к созданию романа реально-психологического.

Важная веха на этом пути – роман Мариво «Телемак наизнанку». Создание этого романа в известной мере связано с продолжавшимся «спором о новых и древних»: в «Телемаке» Мариво слегка пародировал и античные сказания о странствиях сына Одиссея, и знаменитый роман Фенелона, напечатанный в 1699 г. и очень популярный в течение всего XVIII в. Но книга Мариво шире этих чисто пародийных задач. Как легендарный Телемак со своим воспитателем Ментором, герой романа Мариво юноша Бридерон, начитавшись всяких рыцарских историй, отправляется со своим дядей, таким же сумасбродом, как и он сам, на поиски не вернувшегося с войны отца. Но путешествуют они не по древнему Средиземноморью, а по современной писателю Франции. Странники на проселочных дорогах, постояльцы деревенских таверн, ремесленники, торговцы, солдаты, сельские кюре, дворяне-землевладельцы, королевские чиновники – все они пестрой толпой проходят перед читателем. Бридерона и его спутника ждет мало романтических приключений: они по знают и голод и холод, сталкиваются с воровской шайкой, обобравшей их до нитки, попадают в острог по обвинению в бродяжничестве. И все это они сносят с неистребимым крестьянским долготерпением и добродушным юмором. В своих странствиях Бридерон вынужден сменить немало профессий – ему приходится стать и слугой, и уличным певцом, и мелким торговцем-разносчиком. Все эти мотивы сближают роман с повестью «Карета, застрявшая в грязи» – в нем также есть мастерски сделанные зарисовки 'провинциального быта. Но этот бытовой, нравоописательный план книги не существует сам по себе, он складывается в достаточно широкую социальную картину жизни французской провинции. Не в стиле прециозных буколик, а реалистически правдиво и неприкрашенно изображена в романе жизнь простого народа, его полное трагической борьбы с нищетой безрадостное существование. Описывает Мариво и волну религиозных гонений, обрушившихся на страну после отмены Нантского эдикта (1685), и войну с «фанатиками» – жестокое подавление народного возмущения, вошедшего в историю под названием «восстания камизаров» (1702–1704). Однако, описывая большие беды народа и маленькие бедствия своих героев, Мариво был далек от трагического пафоса и гневных инвектив. Все у него скрашивалось мягким юмором, несколько ироническим отношением к изображаемому как самого автора, так и его героев.

В 1717–1719 гг. Мариво, занятый семейными делами, пишет значительно меньше, главным образом в журналах. Из его произведений этих лет выделяются «Письма о жителях Парижа („Lettres sur les Habitants de Paris“), печатавшиеся во „Французском Меркурии“ с перерывами с августа 1717 по июнь 1718 гг. Эти „Письма“ интересны не только меткими зарисовками парижского быта и нравов, но глубоким анализом социальной психологии. Для Мариво Париж – это „средоточие добродетелей и пороков, это место, где злые проявляют несправедливость, где совершаются их дурные дела“. Так могли бы сказать Марианна или Жакоб, герои лучших романов Мариво «Жизнь Марианны» и «Удачливый крестьянин». Далее писатель говорит об отталкивающем сброде, вечно наполняющем парижские улицы, с одинаковым любопытством наблюдающем и за выступлением бродячих актеров, и за дракой, и за публичной казнью. Но скоро Мариво оставляет обитателей городского дна и принимается за почтенных буржуа. «Когда в его манерах мы обнаруживаем благородство, – замечает писатель, – это всегда обезьянничанье; когда проявляется низость – это говорит его природа; он благороден из подражания и подл по натуре». Мариво отмечает раздирающее каждого буржуа противоречие – из жадности он готов преступить любые законы морали, в то же время он снедаем повышенной богобоязнью. Однако жажда наживы одерживает верх, и буржуа постоянно и охотно идет на сделку с совестью. С горечью отмечает Мариво, что лицемерная мораль буржуа портит нравы всего общества. Все начинает продаваться и покупаться – честь, совесть, убеждения. Благородные дамы, кичащиеся многовековым дворянством, с радостью берут в любовники разбогатевших выскочек. Люди, наделенные умом, растрачивают его на каламбуры или изображают из себя ложную значительность. Особенно достается от Мариво лицемерным женщинам, святошам, гордящимся своей добродетелью, когда они оказываются надежно застрахованными от пороков своим преклонным возрастом. «Когда я вижу святые души, – пишет Мариво, – я не могу не сравнить их с теми солдатами, которые из-за многочисленных ран попали в инвалиды. Раны наших женщин – это возраст и утрата былого очарования. Тогда – прощай свет! Хорошенькое призвание! Их одежда, походка, речь, все их повадки – все благочестиво, даже в сердце их прокрадывается страстишка совершать благочестивые поступки; они любят свое дело… Можно содрогаться, не испытывая никакого страдания, у подножия алтаря, можно проливать слезы, но источником их будет не любовь к Богу, но ревнивое подражание этой любви». Эти мысли Мариво повторит затем в «Жизни Марианны» и особенно настойчиво – в «Удачливом крестьянине».

Интересны также печатавшиеся в «Меркурии» (ноябрь 1719 – апрель 1720) «Письма, содержащие одно приключение» («Lettres contenant une aventure»). Произведение это нельзя назвать ни очерком нравов, ни повестью, ни новеллой. Правильнее было бы говорить об «этюде человеческого сердца», образцы которых мы найдем затем и в романах Мариво 30-х годов, и в его комедиографии. Сюжет этюда несложен: автор писем рассказывает своему адресату о случайно подслушанных им откровенных разговорах двух дам, как и он, гостящих в чьем-то загородном имении. Разговоры эти – конечно о любви. Собеседницы, поверяя друг другу свои сердечные тайны, как бы создают подлинную «анатомию» любви, не столько вскрывая внутреннюю логику последней, сколько обнаруживая ее внезапные повороты. В «Письмах» было дано и название этим сердечным недугам, было найдено слово, которое не только скоро войдет в заголовок двух комедий Мариво, но и станет ключом почти ко всей его драматургии и поздним романам. Одна из собеседниц восклицает: «Ну и сюрпризы преподносит нам любовь!». «Сюрпризы» или «нечаянности» любви, пути и перепутья человеческого сердца – это станет основной темой всего зрелого творчества Мариво. От «Писем, содержащих одно приключение» – один шаг к россыпи знаменитых комедий писателя и к его лучшим романам – «Жизни Марианны» и «Удачливому крестьянину».

20-е годы – время первых театральных триумфов Мариво и не менее шумных провалов. Писатель создает в эти годы 15 пьес; лишь четыре из них он отдает во Французскую Комедию, остальные ставят итальянцы. Позволим себе здесь не останавливаться подробно на драматургии Мариво, что было уже однажды нами сделано, обратимся к некоторым другим его произведениям 20-х годов.

Развитие просветительского движения вызвало появление нового литературного жанра – морально-нравоописательного очерка, который, по крайней мере в Англии, где этот жанр зародился, предшествует становлению реалистического романа. Эти очерки собирались в особых периодических изданиях, своеобразных «журналах», в которых присутствовала и хроника, но главное место занимал все-таки очерк. Зачинателями этой просветительской журналистики были англичане Джозеф Аддисон и Ричард Стиль. Точную характеристику их журналов находим у А. А. Елистратовой: «В очерке „Болтуна“ и „Зрителя“ совмещаются, в зародыше, и газетная хроника – „смесь“, и фельетон, и публицистический памфлет, и литературно-критическая статья, и проповедь, и юмористическая или серьезная новелла, – а все эти еще не вполне развитые, не выкристаллизовавшиеся элементы кое в чем зачастую предвосхищают будущий реалистический роман, с его разнообразием общественных, этических и бытовых интересов и соответственной широтой и свободой построения. Тематика эссеистов-просветителей начала XVIII в. крайне разнообразна… Сквозь все это разнообразие тем проступает как основное движущее начало интерес эссеистов-просветителей к повседневной жизни их современников».

Переделки, подражания и переводы английских морально-нравоописательных журналов очень скоро появляются на континенте. Так, если «Болтун» выходил с апреля 1709 по январь 1711 г., а «Зритель» – с марта 1711 по декабрь 1712 г., то уже в мае 1711 г. голландский литератор Юстус Ван Эффен (1684–1735) издает «Мизантропа» (журнал прекратился в декабре следующего года), а с мая 1718 по апрель 1719 г. им же выпускается журнал «Безделица» («Bagatelle»). Перевод «Зрителя» Аддисона и Стиля выходит в Амстердаме в 1714–1718 гг. («Spectateur, ou le Socrate moderne») и получает широкое распространение во Франции.

Несомненно под влиянием этих переводов и подражаний начинает выходить и первый французский «очерковый» журнал «Французский зритель» («Spectateur François», июль 1721 – октябрь 1724, 25 выпусков). Его единственным автором был Мариво. В отличие от своего английского прототипа, журнал Мариво уже не содержал чисто хроникальных заметок, он весь состоял из очерков – зарисовок нравов, моральных рассуждений, небольших новелл и анекдотов. Большое место уделялось в журнале литературным вопросам: Мариво отвечал на возможную критику своих произведений, высказывал собственную точку зрения на разные литературные стили, обсуждал на страницах журнала его жанр, направление и задачи. В журнале не было деления на рубрики, каждый выпуск представлял собой связный непрерывный текст. Вставные новеллы и анекдоты вводились обычно как иллюстрация какой-либо мысли и, почти как правило, – как достоверный «документ»: как услышанная от кого-нибудь история, как отрывок из частного письма или обнаруженной анонимной рукописи. Так, например, 20-й выпуск начинался следующим образом: «Неизвестный прислал мне несколько дней назад пакет; мой слуга принял его в мое отсутствие. В пакете я нашел рукопись, содержащую жизнеописание этого незнакомца, а также письмо, которое полезно привести здесь целиком, но из которого я процитирую лишь часть. Вот оно». Далее следовало само «письмо», а затем и «жизнеописание». Но текст его прерывался порой замечаниями Мариво, его рассуждениями. В других случаях, как, например, в «Дневнике испанца, впервые приехавшего в Париж», якобы переведенном из какой-то иностранной книги, Мариво не доводил повествования до конца, неожиданно переходя к новой теме.

Журналистике Мариво вне всякого сомнения принадлежит значительное место в просветительском движении. Велика ее роль в формировании творческого метода писателя. Значение «Французского зрителя» для кристаллизации творческой манеры Мариво можно, пожалуй, сравнить со стендалевскими дневниками 1801–1819 гг., в которых будущий автор «Красного и черного» отрабатывал приемы психологического анализа.

Журнал Мариво нельзя рассматривать лишь как чисто коммерческое предприятие: он скорее разорял своего автора, чем приносил ему материальное благополучие. Уже во «Французском зрителе», этой интереснейшей творческой лаборатории Мариво, писатель попытался осуществить некоторые свои эстетические принципы, развитые им в дальнейшем и в других «журналах», и в романах. Во «Французском зрителе» можно обнаружить характерные приметы стиля зрелого Мариво – свободу композиции, частое обращение к несобственно-прямой речи, обилие морально-этических рассуждений, стремление проникнуть в сложный мир человеческих переживаний, порой бессознательных и неясных, поиски новых слов и выражений для передачи этих чувств, семантические сдвиги, усложненный синтаксис и т. д. Все эти новации очень скоро вызвали ожесточенные нападки критики. Так, в «Письме из Лиона», напечатанном в «Меркурии» (июль 1722), о журнале Мариво говорилось: «В нем есть ум, но стиль его во многих местах показался мне слишком тяжелым, мне встретились фразы неясные, которые пришлось перечитать, чтобы уловить их смысл». В том же духе высказывался и наиболее упорный эстетический противник Мариво аббат Дефонтен.

Тем не менее, популярность «Французского зрителя» была достаточно велика: в 1723, 1725, 1727 и 1728 гг. выходили переиздания этого «журнала» отдельной книгой, вскоре же появились подражания и переделки – «Швейцарский зритель» («Spectateur Suisse», 1723) Дефурно, «Новый французский зритель» («Nouveau Spectateur François», 1723, 1725–1727) Ю. Ван Эффена, «Неизвестный зритель» (Spectateur inconnu», 1724), «Литературный зритель» («Spectateur littéraire», 1728), «Зрительница» («La Spectatrice», 1728) и др.

Прервав издание «Французского зрителя», Мариво в 1727 г. затевает новый журнал. Он назвал его «Неимущим философом» («Indigent Philosophe»). Точное время выхода этого журнала не установлено, семь его выпусков появились, очевидно, в первой половине 1727 г.

Хотя «Неимущий философ» представляет собой продолжение «Французского зрителя», написан он совсем в ином ключе. Повествование развертывается как свободный монолог рассказчика, именно рассказчика, вымышленного персонажа с выдуманной судьбой и своеобразной жизненной философией, перескакивающего с одного предмета на другой, между которыми порой трудно обнаружить даже отдаленную ассоциативную связь.

В этот «поток сознания» вклинивается беседа рассказчика с молодым человеком, начатая на благотворительном вечере и продолженная в каком-то второразрядном кабачке. Молодой человек, типичный представитель парижской богемы, был сыном музыканта, «весьма сведущего в своей профессии и очень большого пьяницы». Сын унаследовал способности отца, особенно последнее. По его смерти молодой человек пошел было в солдаты, но это ремесло скоро ему наскучило и он дезертировал. После долгих скитаний юноша попадает в дом сельского священника, пожалевшего бездомного горемыку. Прожив некоторое время у кюре, молодой человек обирает своего благодетеля и скрывается. В пути ему встречаются бродячие актеры, и он пристает к их табору. Затем Мариво описывает то, что так хорошо знал: будни театра, споры из-за ролей, репетиции, вообще всю жизнь провинциальной актерской труппы, кочующей из города в город по размытым осенними дождями проселкам. Сначала юноша лишь присматривает за лошадьми, зажигает свечи и помогает ставить декорации, но однажды ему везет: заболевает один актер, и он берется исполнить его роль в каком-то незамысловатом фарсе. Дебют оказался удачным, и он начинает получать роли в серьезных пьесах.

Но еще до дебюта молодой человек испытал себя в иной роли – дамского угодника и сердцееда. «Вначале, – рассказывает он, – я бегал только за служанками и подбрасывал платочек самым хорошеньким из них; но вскоре наступил черед горничных, и тут уж я начал выбирать. Немало слез было пролито из-за моих прекрасных глаз. А я гордился этим, я сдвигал на ухо шляпу, надевал красные чулки и платье (я их брал из реквизита труппы) и выглядел в этом наряде хоть куда; я кружил головы горничным из лучших домов. Я отважился даже строить куры гризеткам, и они не устояли против этого искушения. Я думаю, что и многие богатые горожанки могли бы признаться, что неравнодушны ко мне. Ну а я не так застенчив, как они, и прямо скажу, что неравнодушен вот к этой бутылке; ну-ка, опрокинем».

После первых театральных триумфов его успех у женщин неудержимо растет. Провинциальные дамы ищут его общества и покровительствуют ему, и вскоре на него обращает внимание светская дама, приехавшая из Парижа. «Эта дама из общества стала со мной простой провинциалкой, она любила меня во все тяжкие, но любила, как любят в романах; такая любовь требует вздохов, всякой там изысканности и бесконечного томления». Не приходится удивляться, что все эти романтические бредни скоро герою наскучили.

К сожалению, Мариво вскоре оборвал пьяные излияния рассказчика. Его история могла бы перерасти в интересный плутовской роман, повествующий о дальнейших похождениях героя. Отметим, что в «Неимущем философе» содержались в зародыше некоторые сюжетные мотивы «Удачливого крестьянина»: успех героя у женщин и умелое использование этого успеха, расчетливость и актерство в любви, наконец, мотив случайности, удачи, сопутствующей герою на его жизненном пути, а также постоянный самоанализ и пространные моральные рассуждения рассказчика.

Несомненно удался Мариво речевой портрет героя; писатель прекрасно передает атмосферу непринужденной застольной беседы, когда рассказчик под влиянием выпитого вина делается все более откровенным и циничным, а его речь – все более грубой, шумной и бессвязной.

С большим юмором– описывает Мариво жизнь провинциального городка: смешное соперничество местных дам, их преклонение перед всем столичным, их лицемерную добродетель и показное благочестие.

Многие из этих маленьких писательских находок и открытий Мариво вскоре использовал в своих реально-психологических романах. Над первым из них – «Жизнью Марианны» – он начал работать, очевидно, как раз в пору выхода «Неимущего философа»: уже в 1727 г. парижская издательница вдова Кутелье испрашивала королевское разрешение на печатанье книги (оно было дано 28 апреля следующего года). Можно предположить, что Мариво прекратил издание «журнала», так как решил от очеркового жанра, в «Неимущем философе» непроизвольно превращавшегося в жанр романический, перейти к созданию нового романа. Вполне очевидно, что «Неимущий философ» подготовил и «Жизнь Марианны», и особенно: – «Удачливого крестьянина».

Впрочем, как мы увидим в дальнейшем, в пору работы над романами Мариво не порывает со своей журналистикой, он начинает издавать еще один журнал, причем строит его по типу «Французского зрителя», а не «Неимущего философа». Тем не менее, «Кабинет философа» во многом оказался связанным с романами Мариво.

4

В мае 1734 г. у известного парижского книготорговца и издателя Пьера Про (его маленькая тесная лавка помещалась под аркадами Жеврской набережной, рядом с Ратушей) появилась небольшая книжка – 116 страниц в 12-ую долю листа. Называлась книга «Удачливый крестьянин, или Мемуары г-на ***». Летом и осенью неутомимый Пьер Про выпустил еще три части романа; а в апреле 1735 г. – еще одну часть. Книга хорошо расходилась, расторопные голландские издатели – в Гааге и Амстердаме – тут же напечатали свои пиратские контрафакции, и Пьер Про в следующем году тиснул новый тираж.

Критика встретила роман благосклонно, у читателей он пользовался исключительной популярностью, часто переиздавался и вскоре был переведен на немецкий, английский, голландский и итальянский языки. В 30-е и 40-е годы появились многочисленные подражания роману, а в 1756 г. неизвестный автор напечатал три заключительные части книги.

30-е годы в жизни Мариво – время большого творческого подъема. В эти годы Мариво много работает для театра, создавая лучшие свои пьесы, пишет два больших романа, издает новый «журнал». В 30-е годы публикуются и два больших ранних произведения писателя – романы «Телемак наизнанку» и «Фарзамон». Однако, эта с виду разнообразная продукция обладает определенным единством. И в «Жизни Марианны», и в «Кабинете Философа», и в созданных в конце 20-х и в 30-е годы пьесах, продолжая широко ставить вопросы нравственности и морали, Мариво начинает все теснее связывать их с социальными проблемами. Это значительно раздвигает и тематические рамки творчества писателя.

В «Удачливом крестьянине» Мариво воссоздает широкую картину городской жизни своего времени. В этом отношении «Удачливый крестьянин» очень близок к «Жизни Марианны», к ее второй части, опубликованной за несколько месяцев до первой части «Крестьянина». В первом романе жизнь города, жизнь Парижа показана достаточно многопланово – от великосветского особняка до убогой лавчонки белошвейки. В «Крестьянине» мы опять находим и дворянский особняк, и уютный домик зажиточных буржуазок, и скромное жилье парижских ремесленников. Но главное – их обитателей. И улицы, перекрестки, мосты Парижа. И уличную толпу. Как и «Жизнь Марианны», «Удачливый крестьянин» – исключительно «парижский» роман. В нем перед читателем разворачивается целый калейдоскоп лиц, характеров, типов – слуги, горничные, швейцары, ливрейные лакеи, мелкие торговцы, стряпчие, нотариусы, полицейские, государственные чиновники, домовладельцы, трактирщики, актеры, и актрисы, армейские офицеры, откупщики, светские щеголи, знатные дамы; все они теснятся пестрой толпой в людской, на улице, в приемной министра, в театральном фойе, в великосветских гостиных. В своих картинах парижского повседневья Мариво разрабатывает традиции французского реально-бытового романа. Здесь писатель делает значительный шаг вперед по сравнению со своим старшим современником Лесажем, у которого в романах изображалась несколько условная испанская действительность, точнее говоря, французская действительность выступала в «испанском» обличье. Но в то же время в «Удачливом крестьянине» Мариво не повторял фюретьеровских зарисовок быта и нравов парижских буржуа.

В центре романа – один персонаж, одна человеческая судьба. В ней на первый взгляд много общего с судьбой Марианны, героини другого большого романа Мариво, созданного в 30-е годы. И Жакоб и Марианна выросли в провинции, в деревне и в юности попали в Париж, поразивший их своей огромностью и великолепием. Перед ними внезапно открылись все соблазны большого города, подстерегающие их на каждом шагу. Но реагируют они на эти соблазны по-разному, причем дело тут не в том, что в одном случае перед нами юная неопытная провинциалочка, а в другом – разбитной крестьянский паренек.

Как и созданный в те же годы роман Прево «Манон Леско», «Удачливый крестьянин» – это книга о порче молодежи. Мариво в этом романе интересовала не проблема душевной стойкости, врожденной чистоты и порядочности, с честью выходящих из всех испытаний (этими качествами наделена Марианна), а наоборот – тот моральный конформизм, без которого невозможно пробиться в жизни.

Действительно, с первых шагов в Париже Жакоб сталкивается с моральной распущенностью и обманом, попадает в общество лицемерное и порочное. Хозяйка молодого человека совершенно открыто заводит любовные интриги, и все в ее доме пронизано атмосферой утонченного распутства. Ее муж, хозяин Жакоба, не удовлетворяется своими светскими любовницами и делает наложницей хорошенькую горничную. Каковы господа, таковы и слуги: служанка Женевьева флиртует с барином, получает от него подарки и в то же время непрочь подцепить молодого красивого Жакоба. Таково аристократическое общество; а что же «честные» буржуа? Уже раньше, в «журналах» и комедиях, Мариво отмечал своекорыстие и ханжество буржуазии. В «Удачливом крестьянине» эта тема получает дальнейшее развитие.

Из дворянского особняка Жакоб попадает в скромный домик зажиточных горожанок – девиц Абер. Все здесь дышит достатком, опрятностью и благочестием. Но эти мир и покой недолговечны, а благочестие лживо. О чем больше заботится духовный наставник аббат Дусен: о спасении вверенных ему душ или о собственном желудке и кошельке? Его слова о смирении оказываются пустой фразой: он чуть ли не кулаками готов защищать свое выгодное местечко от нежданного пришельца. Впрочем, его уроки не приносят желанных плодов – благочестия Абер-младшей хватает ненадолго, она очертя голову кидается в объятия смазливого паренька.

Г-жа де Ферваль стоит на общественной лестнице значительно выше, чем девицы Абер. Она богата, принята в свете, где славится строгостью нравов и набожностью. Однако это не мешает ей· назначить Жакобу свидание в укромном домике, а будучи застигнутой там одним знакомым, охотно принимать ухаживания последнего.

Сильными и уверенными мазками создает Мариво картину общества, где все зыбко, где привычные духовные ценности рушатся, феодальные перегородки шатаются, сословия перемешиваются, безродные выскочки скупают дворянские поместья, а их былые владельцы идут на службу к разбогатевшим откупщикам. Мариво находил своих персонажей именно в «переходных» слоях общества – от простого народа – к буржуазии, от буржуазии к дворянству; именно здесь, по его мнению, было больше всего лицемерия, фальши и обмана, разоблачаемых писателем с едким сарказмом. Критицизм Мариво в «Удачливом крестьянине» значительно сильнее, чем в самых острых его комедиях, чем даже в «Жизни Марианны» (где хорошее и дурное тщательно сбалансировано).

Столь любимый Мариво мотив переодевания, травестии (сколько комедий построено на нем!) приобретает в этом романе особый, обобщающий смысл. Жакоб, так много думающий и говорящий об одежде, – это не только верно подмеченный бытовой и психологический штрих. Одежда, которую легко снять и заменить другой, становится в книге всеобъемлющим символом, одинаково приложимым как к отдельному, частному человеку, так и ко всему обществу.

Но в обществе, с такой реалистической прозорливостью описанном Мариво, герои меняют не только камзолы и шляпы. Жизнь требует от них сменить взгляды и убеждения, «сменить» характеры. Как это общество уродует человеческие души, и рассказывается в книге. Это – основная тема романа.

Попытки героя противопоставить этому обществу какие-то свои, народные понятия о чести и долге – это лишь первая реакция чистой, неиспорченной души. В дальнейшем таких благородных порывов будет все меньше и меньше. На первых порах Жакоб совершенно искренне увлекся Женевьевой, поэтому-то ее расчетливость и аморальность вызвали в нем столь сильный протест, преподав, вместе с тем, наглядный жизненный урок. Очень скоро герой становится менее щепетильным и гордым. Впрочем, когда он с гневом отказывался взять в жены любовницу своего хозяина, не было ли здесь, кроме чувства оскорбленной чести, также и желания подороже себя продать?

Нехитрую науку выбиться в люди Жакоб постигает очень быстро, забывая о своих былых благородных движениях души. Чем, как не откровенной сделкой, выглядит его женитьба на перезрелой старой деве мадемуазель Абер? Он вскоре начинает делать все то, чему еще недавно удивлялся и что с негодованием отвергал. Разыгрывая роль счастливого жениха, он подумывает об интрижке с юной Агатой, а едва отпраздновав свадьбу, вступает в связь с г-жой де Ферваль.

Хотя герой идет от одного любовного приключения к другому, он не знает подлинной любви, способной на бескорыстное самопожертвование. Кроме желания выбиться в люди, другое чувство, владеющее им – это тщеславие. Оно заставляет Жакоба идти на свидание с пожилой дамой, нацеплять дворянскую шпагу, появляться в светских гостиных. Перед тщеславием в душе юноши отступает на задний план даже жажда обогащения. Впрочем, Мариво очень верно показывает, как это друг с другом связано.

Тщеславен и алчен не один Жакоб. Он просто живет по законам своего общества, погрязшего в наживе и погоне за звучными титулами. Мариво точно подметил охватившее все социальные круги стремление к обогащению, эту своеобразную травестию, когда богатство идет впереди «благородства», в конце концов не только уравниваясь с ним, но и становясь единственным критерием оценки человека. Денежные отношения, «материальный интерес» начинают играть решающую роль в жизни общества, и перед ними отступают на задний план и представления о благородстве по рождению, и установленные веками обычаи и нравы. В этом неустойчивом, постоянно меняющееся обществе непрерывной перелицовке подвергаются моральные нормы. Писателя особенно отталкивали именно эти травестии. Отсюда – столь большое место, уделенное в романе разоблачению ханжей и лицемеров, все разновидности которых – от степенных аббатов до экзальтированных старых дев – проходят перед читателем.

Таким образом, в центре романа оказывается характерная для просветительской прозы проблема «человек и общество». Но не только она. В этой порочной среде, в которую попал Жакоб и законы которой так легко постиг, не все продажно и лживо. Светским ханжам, ловким выскочкам, бездушным вершителям чужих судеб противостоит в романе обаятельный образ госпожи д'Орвиль с ее печальной судьбой. Она не искала легкого пути в жизни, она руководствовалась не холодным расчетом, а порывом сердца. Она отказала богатому мужлану, выбрав в спутники жизни человека бедного и к жизненной борьбе не приспособленного. И в обществе, где деньги и связи начинают играть решающую роль, ее ждет положение жалкой просительницы.

Привлекательные черты г-жи д'Орвиль пробуждают и в Жакобе благородство и великодушие: юноша на приеме у г-на Фекура отказывается от выгодного места, ибо тем самым он должен был бы лишить заработка бедного, больного человека, а идя к г-же д'Орвиль с визитом, он смело вступает в бой с тремя негодяями, преследующими раненного ими незнакомца.

Мариво, впрочем, предлагает сразу несколько объяснений поведения героя: как было Жакобу не отказаться от места, когда его молили об этом прекрасные глаза г-жи д'Орвиль, как было не выхватить шпагу, когда он только искал случая похвастаться ею. Писатель не разоблачает своего героя и не идеализирует его, он лишь обнажает перед читателем скрытые мотивы его поступков.

Тем самым в романе возникает новая проблема: «человек перед лицом своего собственного „я“. И в этом – основное достижение Мариво-романиста, определившее и форму книги, и выбор ее героя.

Писатель наделяет Жакоба тонкой и чувствительной душой, склонностью к самоанализу, острой наблюдательностью и впечатлительностью; он скрупулезно фиксирует самые мимолетные его чувства, не боясь излишних подробностей и деталей.

Мариво выбрал для «Удачливого крестьянина» (как и для «Жизни Марианны») очень распространенную в XVIII в. форму мемуаров. Роман представляет собой как бы воспоминания героя, его рассказ о своей жизни, своеобразные «поиски утраченного времени». Форма мемуаров создавала не только иллюзию достоверности, но и придавала повествованию теплоту задушевной человеческой исповеди. (Не случайно, как мемуары, строились и плутовские романы тех лет, например, книги Лесажа, и первые опыты в области романа психологического и нравоописательного, например, книга Антуана Гамильтона). Но Мариво вносит в жанр романа-воспоминания немало нового, расшатывая его и по сути дела создавая новый тип повествовательного произведения.

В обоих романах писателя не только люди, события, предметы увидены глазами центрального персонажа. Сами герои постоянно судят себя, шестнадцатилетнюю неопытную девушку или девятнадцатилетнего крестьянского сынка, с высоты своего жизненного опыта: мысли и поступки простушки Марианны фиксируются «графиней де ***», а поведение Жакоба оценивается разбогатевшим финансистом, немало повидавшим в жизни. Этот прием один из современных литературоведов остроумно назвал «структурой двойного регистра»: перед нами движется, страдает, радуется и печалится молодой наивный крестьянин, мы слышим его смех, видим его слезы, и в то же время это взрослый опытный мужчина рассказывает о своей молодости, о своих былых радостях и горестях. Причем оба эти «регистра» поминутно сменяют друг друга, в конце концов начиная звучать одновременно.

Но Мариво идет еще дальше: на страницах книги он подвергает анализу сам творческий процесс ее создания. Отсюда – частые обращения к читателю, который таким образом оказывается если не участником, то свидетелем не только описываемых в романе событий, но и самого творчества. Отсюда – рассуждения о том, чего ждут читатели от той или иной книги, о стиле, о правдоподобии и правде в литературе. Отсюда, наконец, – настойчивое подчеркивание, что это, собственно, не роман, а правдивая исповедь человеческого сердца, рождающаяся у нас на глазах.

Рассказывает о своей жизни выходец из самой гущи народа, простолюдин, крестьянин. В описываемых им событиях немало «низкого», бытового, приземленного. Но эта нарочитая сниженность была очень далека от изображаемой в плутовских романах жизни общественного «дна». Часто обращаясь к незначительным бытовым деталям, к предметам заведомо «низменным», писатель добивается полной иллюзии реальности, исключительной достоверности изображаемого. Причем степень этой достоверности у Мариво выше, чем у представителей реально-бытового, так называемого «бурлескного» романа XVII в. (Сорель, Скаррон, Марешаль), у которых жизненная «грязь» была подчас гротескно сконденсирована, сгущена, пропорции изображаемого были сознательно смещены, сдвинуты. Мир высоких чувств героев Мариво, героев самого простого происхождения, не контрастирует с этими четко очерченными картинами обыденной жизни. Низкие бытовые детали не принижают героев, а тонкость и глубина их переживаний не разрушает воссозданной писателем правды жизни. Более того, этот мир высоких чувств призван опоэтизировать «низкий» мир городского повседневья, правдивые зарисовки которого не заслоняют в книгах Мариво их героев, а лишь придают их душевным порывам большую жизненность и достоверность.

В отличие от Лесажа, который стремился увидеть подлое, лакейское в каждом человеке, Мариво находит благородство, глубокий и сложный внутренний мир в простом крестьянине, едва выучившемся грамоте и недавно попавшем в Париж.

За несколько лет до «Удачливого крестьянина» Мариво создал свою самую популярную комедию «Игра любви и случая». В основу ее сюжета положен широко распространенный в литературе мотив переодевания. Героиня пьесы Сильвия, желая лучше присмотреться к своему жениху Доранту, меняется платьем, именем, положением со своей служанкой Лизеттой, смело берущейся исполнить роль госпожи. Но Дорант также хочет получше узнать свою невесту и обменивается одеждой с Арлекином. Таким образом, после этого двойного переодевания каждый из четырех молодых людей принимает своего партнера не за того, кем он является на самом деле. В костюме горничной Сильвия вдруг начинает испытывать непреодолимое влечение к «слуге», а переодетый Арлекин не прочь поухаживать за «барышней». И Дорант и Сильвия, отдаваясь своему чувству, должны пренебречь своим мнимым сословным неравенством – ведь Сильвия думает, что любит лакея, а Дорант уверен, что ухаживает за служанкой. Развязка комедии восстанавливает нарушившийся было порядок вещей: подлинная Сильвия выходит за Доранта, а его слуга Арлекин получает Лизетту. Мариво как бы хочет сказать, что происхождения нельзя скрыть никакими ухищрениями и переодеваниями, и «игра случая» не в том, что Сильвия и Дорант думают, что полюбили вопреки своей воле людей чуждого им круга, а в том, что оба они лишь случайно предстают друг перед другом не в своем повседневном обличье.

Как бы возвращаясь к этой теме, Мариво в «Жизни Марианны» заставляет свою героиню стать невольной участницей подобной травестии. Правда, ситуация в романе далека от веселого театрального маскарада. Происхождение Марианны окутано романтической тайной; она – безродный найденыш, подобранный на большой дороге. Но подобрана она была в богатой карете, на которую напали грабители, перебившие всех ее спутников. На Марианне было дорогое, изящное детское платьице, и нет никакого сомнения, что героиня происхождения самого благородного, что и должно открыться в конце повествования. Впрочем, тайна происхождения Марианны является лишь чисто внешним двигателем сюжета, весь интерес сосредоточен на ее характере, на ее любовных переживаниях.

Иное дело – Жакоб. В его происхождении нет ничего загадочного; он сын состоятельного крестьянина из Шампани, арендатора небольшого виноградника. Он приезжает в Париж с винным обозом, решает остаться здесь, попытать счастья, выйти в люди. Ему не надо бороться за восстановление своих прав (как Марианне), он даже в известной мере гордится своим простым происхождением. Им движет твердое желание пробиться, сделать карьеру, подняться по социальной лестнице. Поэтому основное действие книги сосредоточивается не вокруг его любовных переживаний, а вокруг жизненных успехов Жакоба, вокруг воспитания его характера. Поэтому в «Удачливом крестьянине» по сути дела перелицовывается основная идея «Жизни Марианны», опровергается мысль о том, что благородства происхождения нельзя скрыть никаким маскарадом. В романе о Жакобе Мариво был более радикален, чем в книге о Марианне, и это приближает писателя к представителям раннего этапа французского просветительства. Жакобу не чуждо стремление, идя в гору, поскорее начать казаться «благородным», он искренне рад красивому халату, новому камзолу и дворянской шпаге, по-детски счастлив, что его принимают за дворянина и гордится им самим придуманной совсем «дворянской» фамилией «Ля Валле». И та легкость, с какой герой романа принимает личину «благородного», подчеркивает иллюзорность и условность всякого благородства по рождению вообще.

Жакоб не может опереться ни на звучный титул, ни на убедительное красноречие тугого кошелька. Сложностям жизни он способен противопоставить лишь свои личные качества – обаяние, находчивость, ловкость, наконец, интуицию. Это предопределило и такую важную черту в характере героя, как его активность. Жакоб все время действует, он прикидывает, рассчитывает, сам увлекается игрой, настолько входит в роль, что начинает действительно переживать все те чувства, которые хочет показать. Он внимателен и наблюдателен, анализируя характеры окружающих, чтобы вернее нанести удар; иногда он идет на риск, порой ошибается и снова неутомимо начинает строить здание своего благополучия. Случай в его жизни играет, на первый взгляд, весьма большую роль: он случайно знакомится с мадемуазель Абер, случайно оказывается около дома, где только что совершено убийство, случайно становится спасителем молодого аристократа. Но в этой цепи случайностей есть определенная закономерность: Жакоб удачлив потому, что всегда инстинктивно находит верное решение, потому, что всегда умеет воспользоваться случаем, извлечь из него пользу.

Но это не значит, что герой как бы плывет по течению, полностью принимая навязываемые ему аморальные законы жизни. Сначала Жакоб готов следовать им, этим законам, что оборачивается для него моральным падением, крахом. «Судите сами, – восклицает он, – какую школу изнеженности, сладострастия, порока и, следовательно, умения любить я прошел в эти два дня. Ибо чем мы испорченней, тем утонченней. Я закружился в вихре тщеславия». Но затем наступает отрезвление. От эпизода к эпизоду, от приключения к приключению происходит как бы «воспитание чувств» Жакоба, начинающего все более осознавать себя, как творца своей собственной судьбы, начинающего обретать утраченное было человеческое достоинство. И в этом ему помогает его народная, крестьянская закваска, воспринятые от дедов и прадедов упорство и терпение, гордость и самолюбие, крестьянское чувство чести.

Что ждало Жакоба, женись он на Женевьеве? Обычная в те годы карьера лакея, становящегося последовательно дворецким, управляющим в имении барина, наконец, может быть, чиновником финансового ведомства. Нашему герою этот путь кажется унизительным. Он хочет большего, ибо ценит себя достаточно высоко.

В моменты самых низких падений Жакоба автор находит в своем герое не утраченные совершенно высокие душевные качества, помогающие ему в этом бесчестном обществе выбрать по возможности правильный, честный путь. Он выбирает его часто не благодаря обдумыванию и расчету, а инстинктивно. Жакоб приходит к выводу, что мы действуем «под влиянием безотчетных ощущений, которые появляются неведомо откуда, руководят нами, а мы о них и не задумываемся». Причем интуиция может подсказать человеку и честное и бесчестное решение. Но писатель верит в доброе, здоровое начало в своем герое. Осуждая аморальность аристократии и эгоистический практицизм буржуазии, он открывает психологические глубины в простом крестьянине, показывает, как тот вынужден идти на моральный конформизм – но не для того, чтобы окончательно потерять себя, утратить свое лицо, а для того, чтобы, пройдя эту суровую школу жизни, вновь обрести его. И этот процесс показан в романе с невиданной для литературы того времени убедительностью и широтой. В конце книги перед нами уже совсем новый Жакоб – не наивный и простодушный крестьянский парень, а мужчина, научившийся читать в сердцах и прежде всего в своем собственном. Возмужание, воспитание Жакоба совершилось.

Крестьянин, плебей, испытавший на себе всю вопиющую несправедливость общественного устройства, герой Мариво не одинок во французской литературе предреволюционных десятилетий. Завершается эволюция этого персонажа образом Фигаро из «Трилогии» Бомарше. Однако герой Мариво бесконечно далек от героя «Севильского цирюльника» и «Безумного дня», как ни напрашивается их сопоставление. Несмотря на прирожденную ловкость, находчивость, ум, несмотря на мелкие победы над графом Альмавивой, Фигаро остается на нижней ступеньке социальной лестницы, остается слугой, плебеем. Поэтому его конфликт с обществом заострен и непримирим, что сделало из произведения Бомарше подлинную «революцию в действии».

Герой Мариво иной; он ищет обходные пути и лазейки, он не находит в себе сил штурмовать неодолимые сословные рубежи. Да и по темпераменту, по уму Фигаро и Жакоб – разные. Один из них искушен, другой – удачлив, отсюда – скепсис и пессимизм одного, вера в свою счастливую звезду – другого. Поэтому удачливый крестьянин Жакоб и неудачливый цирюльник Фигаро, олицетворяя собой разные слои общества – разные и по их месту и по их социальной судьбе, – принадлежат к различным литературным типам.

Большинство исследователей, писавших об «Удачливом крестьянине», стремились осмыслить причины незавершенности книги. Ж. Флёри объяснял это особенностями творческого метода Мариво: «Привычка мелочно всматриваться в подробности, рассматривать вблизи, сделала его близоруким [···]· Эта привычка наблюдать мелочи объясняет, почему Мариво оставил свои романы неоконченными. Пока ему приходилось заниматься тонко подмеченными фактами индивидуальной жизни, пока ему требовалось рисовать рождающиеся чувства, непоследовательные в своем развитии, он с удовольствием отдавался творчеству; но перед лицом серьезных событий, где кокетливая наблюдательность уже не решает вопроса, где надо было решительно перейти к драме или высокой комедии, он отступал». Приблизительно ту же точку зрения высказал и Лев Лунц в своей интересной статье «Мариводаж». Говоря о романах писателя, Л. Лунц замечает, что в них Мариво «не может окончательно свести концы с концами. И вот здесь-то и кроется причина странной судьбы его романов, причина, выведенная не из биографии, а из чисто формального рассмотрения характерных черт таланта Мариво. Многие черты эти блестяще развернулись в прозе, положив основание целым литературным течениям. Но таланту Мариво не хватало одной особенности, необходимой для романиста XVIII в. – сюжетной фантазии, искусства запутать увлекательную интригу. Его областью была короткая комедия, а в прозе ее должна была бы заменить небольшая повесть, новелла. Но первая половина XVIII в. не только не признавала такой повести, но требовала от романа не меньше десятка томов. И Мариво, приступив к выпуску таких романов, не рассчитал своих сил. „Мариводаж“, с блеском искупивший отсутствие сюжета в пьесах, оказался бессильным восполнить этот недостаток в романах, даже с помощью психологии и искусной портретной живописи».

Прежде чем возражать Ж. Флёри или Л. Лунцу, обратимся к анонимному завершению романа Мариво, изданному в Голландии в 1756 г. Отметим сразу же, что это подложное окончание книги появилось спустя два десятилетия после выхода романа, тогда как первое апокрифическое окончание «Жизни Марианны» было напечатано через год после выхода восьмой ее части, а второе – три года спустя после прекращения работы Мариво над своим произведением. Контраст разителен. И это в то время, как «Удачливый крестьянин» непрерывно переиздавался и переводился на другие языки. Можно предположить, что современники писателя не ощущали незаконченности книги. Апокрифическое продолжение 1756 г. было вызвано, таким образом, не читательским нетерпением поскорее узнать продолжение истории Жакоба, а чисто коммерческими соображениями. Отметим также, что при жизни Мариво парижские издатели продолжали печатать роман без этого окончания и лишь с 1764 г. стали включать три апокрифические части в свои издания.

Анонимный продолжатель книги Мариво подошел к своему делу очень старательно. Он стремился завершить все намеченные писателем сюжетные линии и заставить выстрелить все «ружья». В этом окончании не было ничего, что противоречило бы замыслу Мариво. Однако почему-то писателю оно не потребовалось. Все объясняется жанровыми особенностями «Удачливого крестьянина». По теме книга кое в чем близка к плутовскому роману, но Жакоб с его тонко чувствующей душой, с его вниманием к вопросам морали не был традиционным «пикаро». Много в произведении Мариво черт бытового, нравоописательного романа, но в центре книги – лишь один персонаж, что было не характерно для данного жанра. Хотя в «Удачливом крестьянине» довольно остро ставились моральные проблемы, книга не была чисто моралистическим произведением: в ней нет «морали», нет наказания зла и торжества добра в конце.

Мариво создавал повествование нового типа, в центре которого были не картины нравов, не увлекательные приключения, а человеческий характер, показанный в его формировании и развитии. Поэтому композиция романа по-своему продуманна и стройна. «Удачливый крестьянин» распадается на серию эпизодов, часто решенных как драматические сцены, но они не нанизаны на одну нить, а тесно связаны друг с другом, порой переплетаясь, так что один эпизод иногда обрамляет другой. К пятой части основные сюжетные линии романа получают завершение: Жакоб, преодолевая большие препятствия, женится на мадемуазель Абер, его связь с г-жой де Ферваль заканчивается скандальной сценой в уединенном домике для свиданий; г-н Фекур отказывается помогать упрямому юноше; наконец, происходит событие, которое собственно решает дальнейшую судьбу героя – Жакоб случайно оказывается спасителем молодого аристократа графа д'Орсана.

В построении «Удачливого крестьянина» можно обнаружить элементы кольцевой композиции. На первых страницах книги мы находим Жакоба в богатом дворянском особняке в роли простого слуги. Затем следует серия приключений, в результате которых герой поднимается все выше и выше по общественной лестнице. И наконец в конце романа Жакоб снова в роскошном особняке, но уже не как слуга, а как равный, как дорогой гость графа д'Орсана. Итак, круг замкнулся, герой выбился в люди, остались, собственно, одни детали – подыскать ему доходное место, ввести в высшее общество. Но все это теперь не составит труда, коль скоро у Жакоба появился такой всесильный покровитель.

Поэтому, думается, исследователи, пищущие о незавершенности «Удачливого крестьянина», подходят к роману с чуждыми ему критериями. Мелкие детали и «кокетливые» наблюдения не мешали писателю видеть в жизни подлинные большие конфликты, не заслоняли от него значительных проблем. Неверно, что Мариво был лишен «сюжетной фантазии» умения строить увлекательную интригу, неверно, что проза XVIII в. не знала жанра небольшого романа. Но действительно книги писателя были явлением для своего времени новым.

Но очень скоро стали появляться не только прямые подражания им (как например, книги де Муи или Батайля), но и серьезные произведения, отмеченные утвержденным Мариво в литературе психологическим анализом. Так, изданный в 1736–1738 гг. роман Кребийона «Заблуждения сердца и ума» несомненно возник под влиянием книг Мариво. Еще с большим основанием можно говорить о воздействии Мариво на развитие английского романа. Книги французского писателя, вскоре переведенные на английский язык, встретили в Англии радушный прием.

5

Через несколько лет после выхода пятой части «Удачливого крестьянина» Мариво неожиданно вернулся к своему роману, решив переделать его в комедию. Так родилась «Кумушка», которой суждено было более двух веков мирно пролежать в архиве, пока рукопись пьесы не была обнаружена библиотекарем «Комеди Франсез» Сильвией Шевалей, сообщившей о ней в печати и затем ее опубликовавшей.

Мариво предназначал свою одноактную комедию для итальянских актеров, и эта пьеса была последней, которую он написал для своего любимого театра. Созданная в 1741 г., «Кумушка» так и не была сыграна. Думается, это можно объяснить не только отходом Мариво от драматургии, но и особенностями пьесы, которая вряд ли могла заинтересовать итальянских актеров. В комедии нет ни Сильвии, ни Арлекина, нет изящного мариводажа, нет тонкой словесной игры и запутанной любовной интриги. «Кумушка» – это очень веселая сатирическая комедия с ярко выраженным бытовым элементом.

Мариво, естественно, перенес в пьесу не все содержание своего романа; в «Кумушке» рассказывается лишь об одном эпизоде книги – о женитьбе Жакоба на мадемуазель Абер, вернее, о неудачной женитьбе, ибо удачливому крестьянину так и не удается в пьесе подписать желанный брачный контракт.

Действие разворачивается не в несколько условном аристократическом салоне, а в реалистически описанном доме г-жи Ален, «кумушки», которая становится центральным персонажем комедии. Это из-за ее болтливости и глупости и расстраивается свадьба Жакоба. В пьесе г-жа Ален значительно помолодела: ей всего 35 лет, и она не только помогает Жакобу и его невесте, но и сама было решает выйти замуж за красивого юношу (правда, узнав, что у того нет ни гроша за душой, тут же отказывается от этой мысли). Ее дочь Агата принимает обычные любезности молодого человека за проявление страстной любви и говорит об этом матери, что приводит к забавным недоразумениям. Немалую роль играет в пьесе служанка Жавотта, грубая, бестолковая крикунья, вносящая немало путаницы в развитие интриги.

Мариво вводит в комедию ряд персонажей, отсутствующих в романе. Кроме Жавотты, очень напоминающей Катерину из «Удачливого крестьянина», это сосед г-жи Ален торговец г-н Реми и нотариус г-н Тибо. Эти образы написаны реалистически сочно, с большой сатирической остротой и хорошо вписываются в картину жизни мелкой буржуазии, нарисованную в пьесе.

Интересно отметить, что в «Кумушке» Жакоб уже не крестьянский парень, недавно появившийся в Париже, а писарь, довольно давно занимающийся этим ремеслом. Поэтому он старательно скрывает от невесты свое крестьянское происхождение. И не зря, ибо окружающие его обладают очень тонким «классовым чутьем». Г-жа Ален, узнав правду о Жакобе, восклицает: «Во Франции, да и повсюду, крестьянин остается крестьянином, а крестьянин не очень-то подходит для дочки почтенного парижского буржуа».

Таким образом, если в романе сословные предрассудки не являются препятствием для брака Жакоба и мадемуазель Абер, то в комедии они играют решающую роль. Писатель тонко подметил стремление мещан не смешиваться с простым народом, их глупое тщеславие и гонор.

В романе браку Жакоба всячески противится Абер-старшая и духовник аббат Дусен. В пьесе их нет, но введен племянник мадемуазель Абер, считавший себя ее единственным наследником и изо всех сил старающийся помешать свадьбе.

«Кумушка» стоит особняком в театре Мариво. Она отличается от остальных пьес драматурга реалистически выписанными образами персонажей, сниженной, бытовой обстановкой, характером интриги, в основе которой лежит не очередная «нечаянность» любви, а довольно нечистоплотное дельце, наконец, языком, лишенным аристократической сглаженности, наоборот подчеркивающим простоту и грубость персонажей, являясь тем самым прекрасным средством социальной характеристики.

Счастливая находка Сильвии Шевалей не только открыла нам неизвестного Мариво, показав новые грани его таланта драматурга, но и в известной мере прояснила вопрос о «незаконченности» «Удачливого крестьянина»: решив в 1741 г. вернуться к своему роману, Мариво не написал его шестой части, а взял из книги лишь один эпизод и развил его в стремительную и живую, полную веселья бытовую комедию, написанную в лучших традициях французского реалистического театра.

6

Вопрос об апокрифических частях романа долго вызывал недоумения и споры. Иногда Мариво приписывали семь или даже все восемь частей книги, иногда же – лишь первые три. Думается, теперь принадлежность перу Мариво первых пяти частей «Удачливого крестьянина» можно считать доказанной. Однако, текстологи и литературоведы, установившие это (и прежде всего такой тонкий стилист, как Фредерик Делоффр), тщательно выявляя в тексте последних трех частей романа несвойственные писателю выражения и синтаксические конструкции, слишком сурово, на наш взгляд, относятся к неизвестному нам соавтору Мариво.

Во-первых, всех этих стилистических оплошностей и промахов не так уж много (более всего их в последней части) и, во-вторых, они вряд ли могут заслонить несомненные достоинства последних трех частей.

Появились они в 1756 г. в Гааге и были напечатаны местным издателем и книготорговцем Анри Шерлеэром. Деятельность его, как, впрочем, и многих других голландских издателей и типографов XVIII в., совершенно не изучена. Если бы были обнаружены остатки архива типографии Шерлеэра или на худой конец составлен полный перечень напечатанных им книг, мы, быть может, и могли бы сказать что-либо определенное об авторе продолжения «Удачливого крестьянина», о его других работах. И, кто знает, в истории литературы могло бы появиться новое, несправедливо забытое имя, скромный безымянный труженик обнаружил бы свое лицо.

Да, сейчас мы не знаем, кто был автором продолжения «Удачливого крестьянина», но он несомненно обладал незаурядными литературными способностями. Ему не только удалось умело довести до конца все сюжетные линии романа, намеченные в первых пяти частях, но и перенять повествовательную манеру Мариво. Вряд ли он был просто литературным поденщиком, набившим руку и ловко имитирующим чужой стиль. Анонимное продолжение недаром появилось в Голландии, где в те годы часто находили убежище оппозиционеры и свободолюбцы, – автор последних частей романа подхватывает и заостряет ведущие мысли книги Мариво. Прежде всего это относится к вопросу о сословных привилегиях и благочестии. Здесь наш аноним смелее и радикальнее Мариво. Его рассуждения о подлинном благородстве и о благородстве купленном, мнимом, о настоящей вере и о показном благочестии – все это рисует нам человека оппозиционных, передовых взглядов. Эта заостренность социально-этических проблем заставляет автора продолжения отойти от морализма Мариво; так, создавая новый вариант истории о благочестивой даме и ее духовном наставнике, автор ограничивается простым рассказом о делишках почтенных аббатов, не произнося над ними своего суда. Он обнажает пороки общества – и только. Но от этого разоблачительное звучание книги не снижается.

Автора продолжения обычно обвиняют в чрезмерной чувствительности. Это верно. Но чувствительность, предвещающую сентиментализм, мы найдем и у самого Мариво – в поздних пьесах («Мать-наперсница», «Верная жена») и даже в последних частях «Жизни Марианны». Правда, Мариво не мог бы создать таких чувствительных, чисто грезовских, рассчитанных на слезы умиления картин, как сцены приезда Жакоба в родную деревню, встречи с родными и т. д. Но таковы были вкусы эпохи – во второй половине 50-х годов чувствительный жанр завоевывал передовые позиции и на сцене, и в живописи, и в романистике. Стоит ли удивляться, что соавтор Мариво отдал этому обильную дань?

Говоря о продолжениях «Удачливого крестьянина», нельзя не упомянуть еще две попытки, сделанные также за пределами Франции. Первая относится к 1753 г., когда в немецком переводе романа к пяти частям Мариво была присоединена шестая часть. В ней рассказывается, как герой, потеряв жену, сочетается браком с госпожой д'Орвиль, которая также оказывается вдовой и, следовательно, может принять предложение Жакоба. Абер-старшая примиряется с юношей и делает его своим наследником. Граф д'Орсан устраивает судьбу героя, предоставляя ему доходную и необременительную должность. В конце части граф погибает на войне, а Жакоб, разбогатевший и всеми уважаемый, удаляется в деревню, чтобы писать свои мемуары. Отметим, что мысль женить героя на госпоже д'Орвиль вообще не противоречила замыслу Мариво (в написанных им частях романа Жакоб готов начать ухаживать за молодой женщиной), но эта женитьба поставила бы юношу в сложные отношения с графом д'Орсаном, также влюбленным в госпожу д'Орвиль. Думается, именно поэтому автор гаагского продолжения 1756 г. иначе повел развертывание интриги.

Другая попытка завершить роман связана с переводом «Удачливого крестьянина» на английский язык. Как уже отмечалось, романы Мариво были встречены в Англии с большим интересом, заинтересовались ими такие крупные писатели, как Филдинг и Ричардсон. Госпожа дю Боккаж, салон которой Мариво посещал в 40-е и 50-е годы, сообщала в 1750 г. в одном из писем из Лондона: «На литературных обедах мы не преминули почествовать авторов „Тома Джонса“ и „Клариссы“. Они живо интересовались новостями о создателе „Марианны“ и „Удачливого крестьянина“, пожалуй, послуживших, моделью для этих новых романов».

Первый английский перевод «Удачливого крестьянина» вышел уже в конце 1735 г.; второй перевод романа на английский язык появился в 1765 г., в Дублине. В данном случае правильнее было бы говорить не о переводе, а о переложении книги на английские нравы. В этом издании переведены были лишь первые пять частей, а вместо трех заключительных, к тому времени уже не раз переизданных, помещены были 18 страниц, содержащие еще один вариант окончания, впрочем, в весьма сокращенном виде излагающий апокрифические части гаагского издания 1756 г. Содержание этих 18 страниц сводится к следующему. В театре герой помогает привести в чувство молодую даму, потерявшую сознание, и влюбляется в нее. Его могущественный друг и покровитель выхлопатывает для героя выгодную должность с пятью тысячами ливров годового дохода. Внезапная смерть жены (в английском переводе она зовется мисс Меддокс) позволяет герою вступить в новый брак и вести обеспеченную счастливую жизнь.

Оба эти окончания романа, немецкое и английское (особенно последнее) носят откровенно коммерческий характер; они резко отличаются от книги Мариво по стилю, в них нет свойственной ей серьезной морально-этической проблематики, нет анализа формирования характера героя.

И как раз именно это мы находим в гаагском продолжении романа; поэтому три анонимные части «Удачливого крестьянина», завершая историю Жакоба (и, добавим, в известном смысле нарушая композиционный план книги Мариво), представляют сами по себе весьма примечательный литературный памятник, отражающий настроения определенных кругов французской интеллигенции, оппозиционно настроенных по отношению к официальной идеологии, отражающий движение художественных вкусов в середине XVIII столетия.

 

Мариво в русских переводах и на русской сцене

1

Мариво не был в России «властителем дум», подобно Вольтеру, Дидро или Руссо, о нем не спорили, книги его не переходили из рук в руки и не зачитывались до дыр. Тем не менее, творчество его оказало некоторое воздействие на развитие русской реалистической прозы и во многом повлияло на русскую драматургию и русское театральное искусство. Произведения Мариво привлекли внимание и русских читателей, и библиофилов, и переводчиков. Среди последних были такие интересные личности, как секретарь Академии Художеств Александр Салтыков, драматурги Владимир Лукин и Павел Катенин.

Первое знакомство с творчеством писателя произошло в России, очевидно, в царствование Елизаветы Петровны: еще при Анне Леопольдовне в Петербург была приглашена французская труппа Сериньи, работавшая до того в Касселе. Спектакли труппы продолжались в Петербурге до 1758 г. У нас нет точных сведений о ее репертуаре; П. Арапов не пишет об этом ничего, В. Всеволодский-Гернгросс пишет довольно кратко: «Среди комедий мы видим произведения Мольера, Детуша, Реньяра, Де ла Шоссе, Ле Грана и др.». В этом перечне Мариво нет, но легко предположить, что Сериньи ставил и его комедии. По крайней мере, в начале 60-х годов Мариво был в России широко известным драматическим писателем.

Интересные сведения на этот счет мы находим в «Записках» Семена Андреевича Порошина (1741–1769), переводчика и публициста, одного из воспитателей Павла I. Порошин подробно фиксировал в дневнике все события из жизни своего воспитанника, ведя своеобразную летопись его «трудов и дней». Петербургская придворная жизнь описана Порошиным с подкупающей откровенностью и простодушием. Автор входит во все ее детали. Весьма показательно, что в жизни петербургского двора театр занимал очень большое место. Мемуарист упоминает о спектаклях французских и немецких актеров, о спектаклях русской труппы (под руководством Дмитревского) и о любительских спектаклях, в которых принимали участие молодые люди из высшего света.

Имя Мариво, его комедии упоминаются в «Записках» Порошина не один раз. Так, 3 декабря 1764 г. Порошин заносит в свой дневник: «Отучась, изволил пойтить в комедию; комедия была французская „Le jeu du hazard et de l'amour“; […] Государь очень много аплодировать изволил». 10 июня 1765 г. новая запись: «После обеда учился его высочество, потом через сад изволил пойтить Миллионного пешком в комедию. Комедия была: „La fausse confidence Marivauf“. 1 июля опять упоминается комедия Мариво «Ложные признания», а 9 сентября Порошин снова смотрит «Игру любви и случая»: «Ее величество из Сарского села прибыть изволила прямо в зимний дворец на комедию. Поехали мы туда, и его высочество во все время зрелища изволил пробыть в ложе у государыни-родительницы. Комедия была: „Le contretemps“; балет Толатов с мельницею; маленькая пиэса „Le jeu de l'amour et du hazard“. В ложе между прочим ее величество изволила спросить у Великого Князя, которая ему из актрис лучше всех нравится? Его Высочество про молоденькую мамзель Кадиш сказать изволил». Ставилась на петербургском придворном театре, по свидетельству Порошина, и комедия Мариво «Наследство». Но все это были постановки французской труппы; на русском языке и, следовательно, на русском театре пьесы Мариво еще не игрались. У нас вообще нет точных данных о первых русских постановках комедий Мариво, хотя таковые несомненно были уже в XVIII в., ибо уже в 60-е годы делаются переводы двух его пьес (о переводах прозы Мариво, относящихся к этому же времени, будет сказано ниже).

60-е годы XVIII столетия – время быстрого развития русского драматического театра, время становления русской национальной драматургии. Началась она, как известно, на первых порах с переводов и переделок. Здесь значительную роль сыграл кружок кабинет-министра И. П. Елагина; его сотрудники – А. А. Волков, А. А. Нартов, С. И. Глебов, Д. И. Фонвизин и др. – переводили пользующуюся популярностью французскую драматургию, как классицистического толка – комедии Мольера, Реньяра, Кампистрона, так и новую «буржуазную» комедию – Детуша, Ла-шоссе, Дидро, Грессе, Колле, Леграна и многих других.

Одним из секретарей Елагина был молодой офицер Владимир Лукин. Он перешел в штат кабинет-министра Екатерины в декабре 1764 г.; до этого Лукин уже выступил с успехом как переводчик: 9 декабря 1763 г. на Придворном театре состоялась премьера переведенной им комедии Реньяра «Менехмы, или Близнецы», а в августе 1764 г. в его же переводе пошла комедия Кампистрона «Ревнивой, из заблуждения выведеннной».

Владимир Игнатьевич Лукин (1737–1794) долгое время не привлекал внимания исследователей. Впервые к его творчеству обратился А. Н. Пыпин, напечатавший в 1853 г. в «Отечественных Записках» статью о драматурге. В 1868 г. вышло единственное научное издание его сочинений. В этом издании была перепечатана и переведенная Лукиным комедия Мариво «Второй сюрприз любви» (под названием «Вторично вкравшаяся любовь»).

В немногочисленной литературе о Лукине перевод этот не стал предметом научного рассмотрения. Укоренилось мнение, что это характерная для драматурга «перелицовка» зарубежного образца, его приспособление к русским нравам. Не выяснен вопрос и о времени создания этого перевода.

«Вторично вкравшаяся любовь» Мариво была напечатана в типографии Морского кадетского корпуса в Петербурге в 1773 г. в количестве 600 экземпляров. Но совершенно очевидно, что перевод был сделан значительно раньше, ибо уже в 1768 г. он упоминается в вышедшей в Лейпциге на немецком языке и приписываемой И. А. Дмитревскому книге «Известие о некоторых русских писателях» («Nachricht von einigen russischen Schriftstellern»). Сам Лукин, издавая свой перевод, указал в предваряющем его «Известии», что сделал его давно: «Сию комедию перевел я назад тому несколько лет в угодность одного из моих друзей; но ныне предприяв оную напечатать, подумал я, что может быть некогда придет желание какой ни есть труппе оную представить, и для того сократил ее сколько возможно. Читавшие оную в подлиннике и видавшие в представлении, тотчас приметят сокращения оные, каковому незнающие французского языка с трудом поверить могут, потому что оная комедая и теперь еще довольно длинна осталась. Сокращая ее и перевод мой вышел уже не словесный, а вольный, о чем я почел за надобное уведомить общество, оставляя на рассуждение оного, удачен ли был труд мой».

Как видим, Лукин подчеркивает вольный характер своего перевода, – не перевод, а «преложение» французского оригинала. Как известно, драматург пришел к своей теории «склонения на наши нравы» иностранных пьес, работая над переводом комедии Кампистоона «Любовница в качестве любовника» в конце 1764 или начале 1765 г. Затем Лукин не раз писал о необходимости таких перелицовок; он ссылался при этом не только на чуждость русской публике изображаемых в пьесе лиц и событий, но и призывал учитывать воспитательное воздействие театра. Особенно подробно он останавливается на этом в предисловии к комедии «Награжденное постоянство».

Обратимся теперь к самому переводу и посмотрим, насколько в действительности он далек от подлинника, насколько он «волен». Сопоставление его с оригиналом заставляет нас прийти к выводу противоположному – о его очень большой точности. Никаких переделок и изменений в развитии сюжета пьесы переводчиком произведено не было. Не была также изменена и композиция комедии; более того, не только деление на действия, но и на явления точно соответствует оригиналу. Сокращения, о которых пишет Лукин в своем «Известии», совершенно незначительны. Тем не менее, в них можно заметить определенную систему. Во-первых, небольшому сокращению подверглись длинные реплики персонажей, особенно те, в которых проявилась присущая Мариво словесная утонченность, так, называемый «мариводаж». Во-вторых, значительно сокращена – и огрублена – речь слуги Любена (у Лукина – Любим). Это не случайно. Для многих комедий (и даже романов) Мариво характерно наличие двух влюбленных пар: слуга и служанка в несколько сниженной форме повторяют любовные переживания своих господ; (в «Игре любви и случая» господа и слуги даже меняются одеждой, и на этом своеобразном маскараде построен сюжет пьесы. Поэтому часто речь слуг в комедиях Мариво не отличается от речи других персонажей – она так же изысканна и перифрастична. Лукин от этого отказывается. Если его Лизета – характерная комедийная субретка, и подчас говорит как сама Маркиза, ее хозяйка, то Любим у Лукина – грубоватый, неотесанный мужик. Для подчеркивания этого переводчик, с одной стороны, до минимума сокращает его реплики, чтобы «теневая» интрига Любим – Лизета не заслоняла основной, с другой же стороны даже несколько расширяет его роль, чтобы придать речи этого персонажа простонародный, мужицкий характер. Вот заключительная сцена комедии в современном переводе (Я. Лесюка) и в переводе В. И. Лукина:

У Мариво

Лизeттa. Сударыня, внизу дожидается нотариус. Его привез граф.

Шевалье. Не пригласить ли нам его сюда?

Маркиза. Поступайте, как знаете, я больше ни во что не вмешиваюсь.

Лизетта (Шевалье). Ах, я, кажется, понимаю: граф уходит, нотариус остается, и вы женитесь на моей госпоже.

Любен. A я – на тебе, Лизетта! Брачный контракт наших господ соединит и наши судьбы. Ну и рад же я! [184]

У Лукина

Любим. В передней комнате, сударыня, какой-то человек в длинном платье с бумагами и которого граф привел будто бы по вашему приказанию, подписать что-то…

Д’Орвиль. [185] Не надобен ли он и нам?

Маркиза. Делай что хочешь; я все тебе поручаю.

Лизетта. А я начинаю догадываться. Граф, севши в карету, как бешеный поскакал со двора, писец рядных остается; итак, сегодня бояра наши женятся.

Любим. И мы то же сделать можем, но надобно, чтоб бояра-то нас осеребрили. Не так ли, Лизета? Пойдем и будем жить всегда тихо да гладко, не перенимая у нынешних мужей и жен того, что всякий дом разорить может. [186]

Интересно также отметить введенную Лукиным архаизацию речи ученого педанта Гортензиуса («мнимо-ученого» по определению переводчика), отсутствующую в столь явной форме у Мариво. Вот один из образчиков этой речи (д. III, явл. 1):

«Гортензиус (один). Не дивно ли, что таковый человек, каков я, несчастлив? Знати ученые языки, по-гречески и по-латински, а не имети десяти рублев в кармане! О божественный Омир, Марон и прочие велие мужи! проповедователи вашего ума с нуждою кормитися могут. Скоро не буду я имети пристанища. Недавно маркиза сердилась на Д'Орвиля, а теперь ходит с ним в саду своем и ласково говорить старается. Какой силлогизм во поступке! не любовь ли убо меня выгоняти отсюда начинает? О фортуна! О, во обычаях превратность!»

Эта типичная псевдо-книжная речь писцов и подьячих, да еще две-три русских черточки (например, Любим в первых сценах все вздыхает по некоей Марфе), в том числе такое характерное восклицание Маркизы: «Вот как меня рабы мои прославляют!» – и этим и ограничивается «преложение» на российские нравы, осуществленное Лукиным. Из всех известных нам его переделок «Вторично вкравшаяся любовь» наиболее близка к французскому оригиналу. Не была ли переведена комедия до 1765 г.? Анализ перевода, правда, осложненного позднейшей переработкой, позволяет нам предположить это.

Мы не располагаем сведениями о постановках лукинского перевода – об этом не сохранилось данных ни в архиве Императорских театров, ни в других источниках. «Драмматический словарь» 1787 г. довольно глухо говорит о постановках самой популярной комедии Мариво: «Игра любви и случая. Комедия в трех действиях, некогда представлена была на публичном Российском театре. Переведена с французского языка; напечатана при Московском Университете в 1769 году». Перевод этот, точный и вполне профессиональный, к сожалению, вышел без указания переводчика. Когда в 1804 г. перевод этот был переиздан, переводчик был указан лишь инициалами – В. Ш. Этот криптоним так и не был раскрыт.

Была напечатана «в Москве в вольной типографии у X. Клаудия в 1786 году» одноактная комедия Мариво «Остров невольников», но по-видимому представлена эта для своего времени социально острая пьеса на русской сцене не была. Переводчик этой комедии Мариво неизвестен; на титульном листе он был обозначен лишь двумя буквами «М. Г.», а в сохранившейся цензурной ведомости тех лет перевод этот связан с именем Павла Вырубова: «Получена мною книга от г. полициймейстера под заглавием: Комедия остров невольников. Оную книгу по отпечатании в оригинале и один экземпляр печатной ценсору доставить, и не прежде выпускать в свет, обязуюсь. Павел Вырубов». Сделана эта запись в цензурной ведомости 23 апреля 1786 г. Павел Вырубов известен как переводчик комедии Шарля Палиссо де Монтенуа «Багдадский цырюльник», изданной в Петербурге в 1787 г., однако с уверенностью сказать, что именно он был переводчиком комедии Мариво нельзя.

Перевод «Острова невольников» исключительно точен, даже буквален, причем, это относится не только к прозе оригинала, но даже к песенке, которую поет Арлекин в первом явлении:

Вместе с тем нельзя не заметить некоторую бедность и даже беспомощность языка перевода (напомним, что он появился уже после создания лучших произведений Лукина, Фонвизина, Княжнина); вот, например, заключительный монолог Тривелина:

«Вы меня восхищаете, обоймите и меня, друзья мои, сего-то я и ожидал от вас, а естьли б оного не случилось, то б мы наказали в. ас за ваше мщение, равно как наказали их за жестокосердие. А ты, Ификрат, Ефрзина, вы, я вижу, тронуты оным. Итак, нечего уже мне прибавлять больше к наставлениям, которые вы от сего происшествия получили: вы будучи их господами, поступали с ними худо; они, сделавшись вашими, и вас прощают; посудите вы об этом хорошенько, различие состояния суть не что иное, как единое токмо испытание Божие над нами; я ни слова не скажу вам больше. Вы чрез два дни отправитесь отсюда и узрите опять Афины. Да радость и веселии заступит место огорчениев, как вы чувствовали и торжествуют день наиполезнейший в жизни вашей».

В последние годы царствования Екатерины II и при Павле I интерес к драматургии Мариво в России не пропадает. На придворном театре его комедии постоянно исполняются французской труппой. Мы знаем, что в ее репертуаре были следующие пьесы Мариво: «Игра любви и случая», «Наследство», «Испытание», «Ложные признания», «Нескромные клятвы», «Сюрприз любви», «Побежденный предрассудок», «Школа матерей».

Таким образом, драматургия Мариво в немногочисленных русских переводах, а также в исполнении французских актеров (а их профессиональный уровень подчас не уступал лучшим парижским труппам), наряду с произведениями других французских комедиографов XVIII в., во многом способствовала как становлению оригинальной русской драматургии, так и формированию эстетических вкусов не только деятелей русского театра, но и публики. Успех комедий Мариво на сцене пробудил к нему интерес и среди русских читателей.

В середине и второй половине XVIII в. очень много книг Мариво попадает в Россию, в крупные и малые ее библиотеки, начиная с личного собрания Екатерины II. Различные издания произведений Мариво были в то время у многих библиофилов (на это неопровержимо указывает обилие книг писателя в изданиях XVIII в. в крупнейших библиотеках Москвы и Ленинграда; в ряде случаев по сохранившимся экслибрисам можно установить их прежних владельцев). Особенно много привозилось в Россию драматических произведений Мариво, что вполне соответствовало его популярности на русском театре. Даже самое слабое творение Мариво-драматурга – его единственная трагедия «Ганнибал» – присутствует во многих наших библиотеках, причем в большом числе экземпляров.

Но в XVIII в. в русских читательских кругах Мариво вызывал интерес не только как драматург. Правда, его романов очевидно не было в замечательной для своего времени библиотеке Антиоха Кантемира (ее перечень составлен исключительно небрежно и изобилует ошибками), но мы точно знаем, что в бытность свою в Марбурге в 1738 г. М. В. Ломоносов купил там роман Мариво «Удачливый крестьянин». А в 60-е годы в России начинают появляться и переводы художественной прозы Мариво и его журналистики.

2

В январе 1762 г. в петербургском журнале «Сочинения и переводы, к пользе и увеселению служащие» появилось «Известие о новом Периодическом сочинении, которое в 1762 г. в Университетской книжной лавке в Москве раздаваться имеет». В заключение довольно пространной характеристики нового издания говорилось, что публиковаться в нем будут «такие сочинения, которые доныне не были переведены, которые не всегда известны, но притом изрядно написаны». Речь шла о примечательном явлении в истории русской журналистики – о просуществовавшем только один год «Собрании лучших сочинений к распространению знания и к произведению удовольствия», издававшемся профессором Московского университета по кафедре «всеобщей и ученой истории» Иоганном Готфридом Рейхелем (1727–1778). В журнале сотрудничали студенты университета, в том числе братья Фонвизины.

Для журнала характерно проведение идеи о нравоучительных, воспитательных задачах литературы. Не приходится удивляться, что Рейхель обратился к зарубежным морально-нравоописательным журналам, в частности, к журналистике Мариво. Эта часть творческого наследия французского писателя изучена совершенно недостаточно, в особенности совершенно не обследованы переделки и подражания Мариво в аналогичных изданиях Ван Эффена, Дефурно и др. Это обстоятельство весьма затрудняет поиски в русской периодике второй половины XVIII в. переводов из Мариво и в еще большей степени – работ его переделывателей и подражателей.

На первый взгляд, особенно после появления интересной статьи Ю. Д. Левина, создается впечатление, что в России XVIII столетия английская сатирическая и нравоучительная журналистика была известна значительно лучше французской. Действительно, в «Ежемесячных сочинениях» за январь 1755 г. среди «иностранных журналов равного с нашим намерения» указан лишь «Меркурий Французский, прежде называемый Меркурий Галант, в Париже с 1677 издается помесячно», тогда как английских журналов названо несколько. При выборочном просмотре русской периодики мы обнаружили ряд переводов из «Нового французского зрителя» Ван Эффена, а также некоторых других французских журналов («Меркурия», «Французского магазина» и др.). Но переводов таких действительно немного.

Тем интереснее отметить напечатание в первом томе журнала Рейхеля («на месяцы Генварь, Февраль и Март») в переводе графа Артемия Во-р'онцова одного из важных и полемически острых отрывков из «Французского зрителя» Мариво. В этом отрывке писатель выступает против нивелировки в литературе, за право художника на собственный оригинальный стиль, на собственное «лицо». Свои мысли Мариво излагает в форме беседы в книжной лавке, в форме спора со встреченным там сторонником старых взглядов и вкусов («Некода случилось мне быть в книжной лавке, для рассмотрения книг; тогда вошел вдруг старый человек, которого я с виду признал за педанта…». Впрочем, А. Воронцов перевел лишь часть 6-го листа «Французского зрителя» Мариво, опустив рассуждения писателя о критике и о сущности спора «новых» и «древних».

(Из других переводов из журналистики Мариво укажем помещенный в журнале И. Ф. Румянцева и И. А. де-Тейльса «Полезное с приятным» отрывок из 16-го листа «Французского зрителя» – «Из Французского смотрителя» – о воспитании детей. Не подлежит никакому сомнению, что сплошной просмотр русской периодики XVIII и начала XIX в., а также альманахов и сборников той поры, откроет немало текстов Мариво, затерявшихся на страницах русской печати).

Очень большой интерес для нашей темы представляет помещенная в части третьей «Собрания лучших сочинений» статья Рейхеля «Известие и опыт о российском переводе Сифа», которую почти столетие спустя П. А. Вяземский считал одной из немногих критических статей, «столь европейских по изложению, мыслям и общим сведениям».

Автор статьи показывает хорошее знание литературных группировок и направлений во Франции; из огромного числа романов и повестей он верно выделяет наиболее значительных и типичных авторов, причем не только таких, которые были уже широко известны в русском переводе (как например, аббат Прево), но и авторов менее известных, к которым несомненно принадлежал и Мариво.

Рейхель полагал, что задача романа состоит «в произведении увеселения, приятного препровождения времени, наставления в нравоучении и в правилах человеческой жизни», и с этой точки зрения он и оценивал наиболее типичные на его взгляд явления французской прозы.

«Нынешние французские романы, – писал Рейхель, – разделяются на три класса, и всякий имеет особливый вкус. Аббат Превот Ексилес подал пример к первому классу. Романы его трагические, приключения соединяются изрядно между собою, нравоучение полезно и штиль чистой. Таких имеем мы на пр.: Клевеланда, Киллерина и приключения благородного человека.

«Ко второму классу подал пример Мариво. Романы его не много содержат приключений; но они соединены со многими рассуждениями и нравоучениями, которые хотя прекрасны, но употреблены чрезмерно много. Они содержат великую остроту разума; но штиль в них иногда принужденной. Такое свойство имеет на пр.: Paisan parvenus (щастливой крестьянин) и жизнь Марианны.

«К третьему классу подал пример Кребильонов сын. Сии романы невероятны, чрезвычайны, против благопристойности и нравоучения, хотя и увлекают они большую часть читателей и находят своих любителей. Штиль в них принужденной и шуточной. А лучшее и смешное состоит часто в чрезвычайнейшем и необыкновенном. Романы сего третьего класса не служат ни к хорошему вкусу, ни к исправлению нравов, а менее всего способны к наставлению разума. Сюда надлежит на пр.: Софа, уполовник, гремушка и ах, какая скаска!»

Всем этим развлекательным книгам Рейхель противопоставляет подлинно нравоучительные романы – «Приключения Телемака» Фенелона и написанный в одном с ним духе роман аббата Террассона.

Не сдаваясь в оценку этих двух последних произведений, отметим, что Рейхель показывает несомненное знакомство с лучшими романами Мариво, а также, быть может, с их оценкой французской критикой (которая, между прочим, была более сурова по отношению к писателю, чем московский профессор). «Удачливого крестьянина» Рейхель, очевидно, читал в оригинале или немецком переводе. Что касается «Жизни Марианны», то три первые части романа он вскоре смог прочесть по-русски: они были напечатаны в том же 1762 г. и в той же университетской типографии, где печаталось рейхелевское «Собрание лучших сочинений». Однако утверждать, что была связь между статьей Рейхеля, появлением в его журнале отрывка из «Французского зрителя» Мариво и переводом. «Жизни Марианны», – мы не можем. Роман Мариво перевел не студент или преподаватель Университета, а человек, имевший к университетской жизни весьма малое отношение. Первым переводчиком этой книги на русский язык был Александр Михайлович Салтыков,·личность своеобразная и даже в некотором смысле загадочная.

Биографические сведения о нем немногочисленны и противоречивы. Более или менее достоверно следующее. Александр Салтыков родился около 1728 г.; в 1744 г. он был отдан в лейб-гвардии Преображенский полк, где в 1748 г. был произведен в сержанты. В 1753 г. Салтыков был выпущен поручиком в армейский Тобольский полк, из которого уволен в отставку с чином секунд-майора (1760).

Собственно, ратные подвиги Салтыкова нас не интересуют. Для нас важны последовавшие за отставкой несколько лет его московской, а затем петербургской жизни, когда протекала его переводческая деятельность.

Из переведенных им книг две первые напечатала университетская типография. Думается, в этом ему помог его брат Борис, воспитанник Университета, побывавший затем в Швейцарии, где он, между прочим, встречался с Вольтером по поручению И. И. Шувалова. Первой из переведенных Александром Салтыковым книг была «Жизнь Марианны», изданная изящным томиком в середине 1762 г. За печатание книги Салтыков остался должен Университету 279 руб. 60 коп., и этот долг его не был оплачен более пяти лет.

Перевод «Жизни Марианны» рисует нам Салтыкова как человека не только хорошо знающего французский язык, но также неплохо владеющего и русским. Переводчик в общем справился с многостильностью первых частей романа, в которых тонкий психологический анализ соседствует с почти буффонными сценами, а описания жизни парижского повседневья перемежаются длинными моральными рассуждениями героини.

Вот, например, повредившую на улице ногу Марианну переносят в дом Вальвиля, и пришедший лекарь хочет осмотреть повреждение: «Требование сие принудило меня покраснеть; но со всем тем, что краснела, а думала, что имею прекрасную ногу, которую Вальвиль увидит; но в том не моя вина была, ибо нужда того требовала, чтоб ее при нем разуть. Внутренно ж я сему случаю радовалась, потому что оное без стыда можно было сделать, а по моему желанию. Я притворно отрекалась; но оба они меня уговаривали, и я тем пользовалась бесстыдно, сохраня всю благопристойность, для того что сие со мной приключилось нечаянно, а виновен тому нещастной случай, что упала, я не нарочно и ушиблась».

Иначе переводит Салтыков комические, гротескные сцены; он и здесь очень точен, но вводит для придания изображаемому простонародного колорита несколько типично русских словечек и выражений. Вот как перевел он вызвавший столько критических замечаний на родине Мариво эпизод с кучером наемной кареты и г-жой Дютур: «Что надлежит! столько-то! сказал извощик, брося деньги назад, с грубым презрением; это не правда: деньги аршином не меряются. Что он такое об аршине поминает? сказала чиновно Дютура. Мне кажется, я тебе то заплатила, что должно: все знают, по чему платится: вить не в первой раз сего дни на извощиках зачали ездить. Хоть бы с завтрея, сказал извощик; тебе в том нужды нет. Заплати мне, что подлежит; так и крику не будет. Посмотри пожалуй, во что она вступается! разве я тебя привез? просят ли у тебя денег? Что, чорт, это за баба с двенадцатью копейками! Она торгует это, как кочень капусты».

Салтыков именно переводил, а не «прелагал»: непонятные для читателей его времени черты зарубежного быта он не заменял знакомыми русскими, а растолковывал в подстрочных примечаниях. Он пояснял даже, что такое «роман» («вымышленная история») и «кокетка» («женщина или девица, которая тщится всем нравиться и прельщать всех собою»); лишь в речи кучера непонятные французские су он заменил привычными копейками.

Присущая переводу «Жизни Марианны» легкость и даже в некоторых местах изящество еще в большей мере проявились в следующей работе Салтыкова – в переведенной им небольшой повести «Все или ничего», вышедшей не позже весны 1763 г. Нам пока не удалось установить автора французского оригинала и его название. Интересен сюжет повести. Это проникнутая тонким психологизмом любовная история, история соперничества двух молодых людей, один из которых любит героиню повести самоотверженно и бескорыстно, другой же, добившись взаимности, хочет быть полновластным господином своей возлюбленной. Но, желая иметь все, он в результате остается ни с чем: Люсиль прогоняет Флорикура и велит Эрасту вернуться.

После переезда в Петербург и начала работы в Академии Художеств (24 марта 1764) Салтыков еще некоторое время занимается переводами: в 1764 г. в типографии Академии наук печатается переведенная им комедия Б. Сорена «Обычай нынешнего света», произведение очень популярное в России XVIII в. В 1788 г. Новиков переиздал этот перевод.

Еще Александр Салтыков перевел книгу Э. Гойла об игре в вист, что было для него, к сожалению, не случайной работой: в Петербурге он пристрастился к картам, быстро спустил имеющееся, залез в кассу Академии Художеств и даже, по свидетельству одного из современников, однажды проиграл в карты и собственную жену. Эта пагубная страсть прервала удачно начавшуюся карьеру Салтыкова и, быть может, помешала осуществить его дальнейшие переводческие замыслы.

Перевод романа Мариво, осуществленный Александром Салтыковым, оказался единственным не только в XVIII в., но и на протяжении более чем двух столетий. Это не значит, что о писателе забыли, но в конце XVIII в. и в XIX в. он опять был широко известен в России лишь как драматург.

3

В последние годы XVIII столетия и в начале XIX в. комедии Мариво прочно держатся в репертуаре французского театра, дававшего представления в Петербурге и Москве. К этому времени Мариво становится комедиографом-классиком и поэтому играется всеми французскими труппами, гастролировавшими в России. Об одной из них, работавшей в Петербурге в первые годы XIX в., сообщает в своих «Записках» Ц. Ц. Вигель: «В выборе пьес были очень строги. Как главнейшие зрители, так и первейшие актеры были напитаны чистым классицизмом… С комедией то же: когда истощился несколько Мольер, Ренар, Детуш и Мариво, тогда, желая угодить любви петербургской публики к новизнам, принялись за Ко-лень, Дарлевиля, Пикара и Дювало: года два-три спустя и второстепенные авторы начали показываться. Но долго, очень долго не знали у нас на французском театре так называемых мещанских или слезных драм».

Комедии Мариво также с успехом исполнялись в любительских спектаклях. Об одном из них – в подмосковной Мятлевых Марфино – сохранилось свидетельство Вигеля. Тот же Вигель сообщает, что он с удивлением нашел издание полного театра Мариво – среди прочих модных французских авторов XVIII в. – в библиотеке офицеров Семеновского полка братьев Пещуровых. Этому не приходится удивляться: в эти годы, как впрочем, и на протяжении всего почти XIX в., Мариво был довольно популярен в России именно как драматург: проза его и журналистика были в полном забвении.

Война 1812 г. прервала выступления на русской сцене французских трупп. Актеры их, во главе со знаменитой мадемуазель Жорж, через Швецию покинули пределы России. Часть труппы, игравшей в Москве, не оставила города и дождалась прихода наполеоновских войск. По приказу императора труппа возобновила свои спектакли, но уже не в великолепном Арбатском театре, который к тому времени уже сгорел, а в небольшом частном театрике Позднякова на Большой Никитской. Точных сведений о репертуаре этого театра не сохранилось, чудом уцелела лишь афиша спектакля 25 сентября, когда давали комедию Мариво «Игра любви и случая».

Когда после некоторого перерыва французские спектакли на русской сцене стали возобновляться, у вновь приглашенных трупп репертуар был совсем иной – в нем большое место занимали развлекательные водевили и комические оперы, а также комедии и драмы современных французских авторов. Пьес Мариво в репертуаре новых трупп почти не было.

Зато его комедии появляются на русской сцене уже в исполнении русских актеров. Так, 30 апреля 1815 г. состоялась премьера комедии Мариво «Игра любви и случая» (перевод А. А. Корсакова) на сцене Малого театра в Петербурге. Роли исполняли: Сильвии – Е. И. Ширяева, Лизетты – А. Е. Асенкова, Эраста (Доранта) – И. И. Сосницкий, Егора (Арлекина) – А. Н. Рамазановб4. После этого перевод Корсакова ставился неоднократно; о спектакле 13 июня 1822 г. – так называемой «Молодой труппы», руководимой А. А. Шаховским, – упоминает в своих «Записках» П. А. Каратыгин.

Интерес к драматургии Мариво в России первой половины XIX в. связан с деятельностью группы петербургских драматургов и переводчиков А. А. Шаховского, А. С. Грибоедова, А. А. Жандра, П. А. Катенина и близких к ним актеров, прежде всего П. А. Каратыгина и жены его брата, знаменитого трагика, А. М. Колосовой.

Сезон 1822–1823 г. Александра Михайловна Колосова с матерью провела в Париже. Здесь она познакомилась со всеми знаменитостями французской столицы – с великим Тальма, с мадемуазель Жорж и мадемуазель Марс. Последняя, первоначально считавшаяся несколько холодной актрисой, полностью раскрыла свое дарование в ролях Мариво, особенно в роли Сильвии из «Игры любви и случая». Мариво стал ее любимым драматургом, а роль Сильвии – любимой ролью.

Не приходится удивляться, что мадемуазель Марс постаралась привить любовь к Мариво и своим новым русским знакомцам. Колосова много позже писала в своих «Воспоминаниях»: «M-elle Mars посоветовала мне найти хороших переводчиков для пиес Мариво (Marivaux), говоря, что хотя и смеются над жеманностью этого автора и даже слог его пиес обрисовывают словом marivaudage, тем не менее все женские роли его весьма эффектны и дают средство актрисе выказать всю тонкость своей игры». Колосова воспользовалась советом мадемуазель Марс; «по возвращении в Петербург, – вспоминала она, – я имела счастье найти […] отличных переводчиков. Комедию Мариво „Завещание" (le Legs) перевела по просьбе моей В. С. Миклашевич; „Les fausses confidences" и „Les Sincиres" того же автора под названием „Обман в пользу любви" и „Говорить правду – потерять дружбу» перевел П. А. Катенин».

Для своего бенефиса (29 января 1824 г.) Колосова выбрала «Завещание» Мариво. Узнав об этом, Катенин писал актрисе: «„Завещание" – прелестная комедия. Если, как я думаю, хорошо переведена, ваша роль – объяденье». Роли в спектакле исполняли: Графини – А. М. Колосова, Маркиза – Я. Г. Брянский, Юлии (Гортензии) – М. И. Дюрова, Валькура (Шевалье) – П. А. Каратыгин, Лизеты – М. А. Азаревичева, Лабранша (Лепина) – А. Н. Рамазанов. Об этом спектакле Катенин сообщал в Париж Н. И. Бахтину: «Бенефис Колосовой, за всеми расходами, принес ей 9.000 рублей; давали Гамлета, Каратыгин играл отлично, она средственно, Семенова без смысла; потом комедия le Legs, переведенная В. С. Миклашевичевой: успех страшный, Колосова играла во всем совершенстве, и отец Каратыгин, который был весьма холоден к ней, чуть не влюбился и не зовет иначе, как Марс русского театра».

Осенью 1824 г. Колосова гастролировала в Москве, где ей также сопутствовал шумный успех. «Колосова теперь в Москве, – писал Катенин Бахтину, – и все (опричь Кокошкина) от нее в восхищении; она играла в Мизантропе, Липецких водах и Завещании (Le Legs de Marivaux, перевод В. С. Миклашевичевой)…». О восторге московской публики сообщает и П. Арапов: «27 ноября была повторена Валерия; после вызова раздались крики в партере: Колосовой остаться! остаться! Валерию! Завещание! еще раз] По требованию публики и к немалому удовольствию ее, обе пиэсы были повторены 3 декабря и послужили новым торжеством для А. М. Колосовой. 6 декабря она покинула Москву, оставив по себе самые приятные воспоминания».

После этого театральная судьба Колосовой оказалась тесно связанной с драматургией Мариво. Показательны в этом отношении некоторые отзывы об актрисе А. С. Грибоедова. Он писал в июле 1824 г. С. Н. Бегичеву: «Колосова […] при мне не выходила на сцену, но у себя читала мне несколько сцен Мольера и Мариво. Прекрасное дарование! иногда заметно, что копия, но местами забывается и всякого заставит забыться. Природа свое взяла, пальма в комедии принадлежит ей неотъемлемо. Разумеется, что она в свою очередь пленилась моим чтением; не знаю, искренно ли? Может быть и это – восклицания из Мариво». Это же проникновение русской актрисы в комедийную стихию французского драматурга Грибоедов подчеркивает в письме к Катенину (17 октября 1824 г.): «Сказать ли тебе два слова о Колосовой? в Трагедии обезьяна старшей своей соперницы, которой средства ей однако не дались, в комедии могла бы быть превосходна, она и теперь разумеется лучше Валберховой и тому подобных […], только кривляет свое лицо непомерно, передразнивает кого-то, думаю, что Мариво».

Прекрасная игра Колосовой в «Завещании» Мариво, а затем и в других его комедиях положила начало новой популярности драматурга на русской сцене, что, между прочим, своеобразно отразилось в маленькой водевильной сценке, автором которой был популярный в свое время драматург-комедиограф Александр Иванович Писарев (1803–1828). «Несколько сцен в кондитерской лавке» Писарева были напечатаны в изданном им совместно с А. Н. Верстовским «Драматическом альбоме для любителей театра и музыки на 1826 год». В этих «сценах» изображен спор двух литераторов, один из которых, некто Теоров, обрушивается на увлечение иностранной литературой; ему возражает литератор Фиалкин, утверждающий, что у нас нет «разговорного языка»:

Фиалкин

Теоров

Фиалкин

Теоров

В сетованиях Теорова, конечно, много преувеличений, однако, действительно, в пушкинскую пору комедии Мариво не только читались русской публикой, но и «наперерыв» ставились на русском театре. «Обращение к Мариво, – писал Л. П. Гроссман, – свидетельствует о высоком культурном вкусе русской сцены начала столетия».

Но это увлечение драматургией Мариво встречало подчас в русских литературных и театральных кругах решительное противоборство. Так, в полемической одноактной комедии «Меркурий на часах, или Парнасская застава» (представлена 3 сентября 1828 г.) А. А. Шаховской назвал Мариво в числе тех, кто, по его мнению, испортил жанр комедии жеманством и всякими модными украшениями. Поэтому Меркурий в пьесе Шаховского восклицает:

Первой переводчицей Мариво 20-х годов XIX в. была Варвара Семеновна Миклашевичева (или Миклашевич; 1786–1846), известная в свое время писательница, гражданская жена А. А. Жандра, приятельница А. С. Грибоедова, А. И. Одоевского, П. А. Катенина. Ее роман «Село Михайловское, или Помещик XVIII века» (издан в 1864 г.) пользовался большой популярностью, долгое время распространялся в списках и заинтересовал Пушкина.

Перевод «Завещания» Мариво (под названием «Завещание, или кто кого перехитрит»), как уже говорилось, был сыгран в январе 1824 г.; издан он, по-видимому, не был. Катенин, вероятно ошибочно, писал и о переводе В. С. Миклашевичевой комедии «Ложные признания». Впрочем, вполне возможно, что Миклашевичева действительно перевела эту комедию Мариво, но по каким-то неизвестным нам причинам не отдала перевод в театр. Катенин настойчиво писал об этом самой Колосовой, например, 28 августа 1824 г. из Ростова: «На Варвару Семеновну нельзя сетовать, что она не отдает даром „Les Fausses Confidences“; при ее состоянии и пятьсот рублей нужны».

Наиболее значительный эпизод в истории сценической интерпретации пьес Мариво в России связан с переводами и переделками П. А. Катенина, выполнявшимися по заказу А. М. Колосовой.

Литература об этом писателе невелика. Что касается его переводческой деятельности, то в поле зрения исследователей обычно находятся его переводы из Корнеля, о его прозаических переводах ныне почти не пишут. В старой литературе о Катенине утверждалось, что переведенная им комедия «Нечаянный заклад, или Без ключа дверь не откроешь» принадлежит Мариво (в действительности это пьеса Седена). В последнее время стали приписывать Катенину и перевод самой популярной комедии Мариво «Игра любви и случая», правда, с пояснением, что перевод этот не сохранился. До нас дошли катенинские переводы лишь двух комедий французского драматурга – «Ложных признаний» и «Чистосердечных».

Об обстоятельствах работы Катенина над переводами из Мариво сведений сохранилось немного. Первый из этих переводов (комедии «Ложные признания» под названием «Обман в пользу любви») был закончен не позже лета 1826 г., ибо Катенин 9 августа уже писал Колосовой, заботясь о распределении ролей: «Я слышал, что переписывается „Обман в пользу любви“: подразумеваю роли. Кстати, будет ли у нас г-жа Сандунова на роль матери? Кроме того, словечко о служанке: на эту роль – полу-влюбленной, полу-кокетки, взрослой дитяти – не будет ли г-жа Сосницкая лучше всех других? Впрочем, она возьмется за нее с радостью, сыграет старательно, что также не следует упускать из виду».

Однако «Обман в пользу любви» был сначала представлен не в Петербурге, а в Москве, где в конце лета гастролировала Колосова; премьера состоялась 16 августа. Сам Катенин не был на спектакле и о подробностях узнал из писем друзей. 27 августа он писал Н. И. Бахтину: «Нет, любезнейший Николай Иванович, Колосова ко мне не писала после поста, и я от Вас первого узнал о подробностях представления моей комедии. […] Жаль, коли Александра Михайловна была не более как de mediocribus; но брат Александр, зная строгость Вашей критики, и вникая во все выражения письма Вашего, уверяет меня, что Колосова была довольно хороша, Мочалов ни то ни сио, а Щепкин, может быть, дурен».

Если в Москве у Колосовой не было полного успеха, то в Петербурге (8 ноября 1826) ее ждал подлинный триумф. Первый биограф актрисы, В. М. Строев, позднее писал: «Актриса приготовила им новый сюрприз: Обман в пользу любви, знаменитую комедию Мариво, которая до сих пор считается камнем преткновения для опытных актрис. В этой роли нужно искусство, нужна душа, нужен ум, нужны все средства, какими может обладать современная артистка, щедро одаренная природою и обогащенная воспитанием. Александра Михайловна так сыграла эту роль, что после нее никто не смел еще за нее приняться; критика почтительно ей поклонилась и прозвала ее русскою Марс».

Роли в этом спектакле исполняли: Эльмиры (Араминты) – А. М. Колосова, Сенклера (Доранта) – В. А. Каратыгин, Реми – Е. П. Бобров, г-жи Брокар (Аргант) – Е. И. Ежова, Гаспара (Арлекина) – А. Н. Рамазанов, Дюпре (Дюбуа) – И. И. Сосницкий, Розы (Мартон) – Е. Я. Сосницкая, Графа Долиньи (Доримона) – П. А. Каратыгин. Комедия держалась в репертуаре вплоть до сезона 1838–1839 годов и один раз была сыграна в 1844 г., в связи с уходом Колосовой со сцены (и в этом русская актриса стремилась подражать мадемуазель Марс, которая в 1841 г. для прощального спектакля выбрала комедию Мариво).

В 1827 г. перевод Катенина был издан. В предисловии переводчик писал: «Редко имеет у нас комедия столько успеха, сколько имел его Обман в пользу любви. Себе я конечно могу присвоить самую малую часть, ибо перевод комедии в прозе не требует еще ни отличного дарования, ни долговременного труда. Первую причину успеха нахожу я в неоспоримом достоинстве пиэсы, одной из самых театральных, картинных, живых, нестареющихся какие мне только известны. Содержание ее ново, ход быстр и замысловат, развязка прелестна. В ней веселость непринужденная, много ума, много чувства, много игры. Разговор, везде простой и естественный, доказывает, что Мариво не всегда впадал в тот изысканный и жеманный язык, который когда-то прозвали его именем, и в котором не перестают еще без разбора его укорять, вероятно из уважения к преданию. Хорошие актеры любят эту комедию, и вот другая причина успеха. Я здесь нашел таковых, пиэса была обставлена и разыграна необыкновенно хорошо; ни одна роль не пропала, все выполнены, все доставили удовольствие; похвалив же в особенности г-жу Колосову, г-д Каратыгина б. и Сосницкого, представивших три главные лица, я только повторю приговор всех просвещенных любителей Театра. Еще слово: на вопрос, почему название Les Fausses Confidences перевел я словами Обман в пользу любви, отвечаю заблаговременно: французское название казалось и кажется мне на наш язык не переводимым, и я рад, что сыскал другое, довольно удачно выражающее содержание комедии».

Перевод Катенина, кроме несомненно присущих ему легкости' и изящества, отличается большой точностью. Переводчик лишь переименовал нескольких действующих лиц (что обычно делалось в то время), дав им имена более привычные для русского уха, ввел одну-две черточки эпохи (например, пришедшие арендаторы приносят Эльмире «деньги за оброк», и сделал более живой и образной речь Дюпре; ограничимся здесь одним примером:

У МАРИВО

Дюбуа. Я ему: «Сударь! Сударь!» Как глухой, словно не ему говорят. В конце концов все-таки пришел в себя, но взгляд у него так и остался блуждающим. Усадил я его кое-как в экипаж, и мы вернулись домой. Я все надеялся, что это пройдет, – я ведь к нему очень привязан, потому другого такого хозяина поискать. Какое там! Пропащий он человек. Куда девался его светлый ум, веселость, беспечный нрав – все вы у него похитили, сударыня! С того самого дня он только и делал, что мечтал о вас, вздыхал о вас, а я с утра до вечера только и делал, что выслеживал вас. [263]

У КАТЕНИНА

Дюпре. Я подошел, кричу ему: г. Сенклер! Не тут-то было, ни ответу, ни привету. Наконец однако опомнился он как угорелый; я его запер в карету, домой. Думал я: авось пройдет; надо вам сказать, что я его любил, он барин отменно добрый; нет, сударыня, ничто не берет: и здравый рассудок, и веселая речь, и шутливый ум, все пиши пропало; с того дня пошла у нас другая забота: ему думать об вас да вздыхать, а мне следить с утра до вечера где вы. [264]

Вторая комедия Мариво, переведенная Катениным, также была поставлена в 1826 г., но, очевидно, успех спектакля не мог сравниться с триумфом «Обмана в пользу любви». Комедия «Говорить правду, потерять дружбу» не долго держалась в репертуаре; возобновление в сезоне 1840–1841 г. было, повидимому, случайным.

В 1829 году перевод-переделка Катенина была напечатана в изданном Е. В. Аладьиным театральном альманахе «Букет. Карманная книжка для любителей и любительниц театра на 1829 год». Это произведение Катенина было встречено критикой недоброжелательно; Ксенофонт Полевой писал, например, в «Московском телеграфе»: «Литератора займет не на долго это собрание, ибо оно составлено из легоньких комедий и отрывков. Скажем о них свое мнение. Говорить правду, потерять дружбу, комедия в I действии, соч. Мариво, переделанная с французского (прозою) П. А. Катениным. Это одна из самых безвестных комедий Мариво». Затем Кс. Полевой приводил отрицательную оценку творчества Мариво, принадлежащую Ж.-Л. Жоффруа, выражал недоумение, зачем Катенин взялся за перевод заведомо слабой пьесы и в заключение писал: «О слоге перевода говорить не будем. Кажется, что Г. Переводчик не пересмотревши отдал свой труд в печать. Многие выражения его напоминают любезничество слога г-на Погодина».

Совершенно очевидно, что эта отрицательная оценка продиктована журнальной полемикой, ибо комедия «Говорить правду, потерять дружбу» относится к числу литературных удач Катенина. В отличие от предыдущей комедии Мариво, здесь перед нами уже не точный перевод, а переработка пьесы. Сюжет ее перенесен в русскую действительность. Впрочем, сделать это было не трудно: в комедии Мариво немного чисто французских реалий. Переводчик дал действующим лицам русские имена и фамилии, причем в точном соответствии с именами и отчествами первых исполнителей. Итак, Маркиза стала у Катенина Александрой Михайловной Сельминой (А. М. Колосова), Араминта – Марией Ивановной Хопровой (М. И. Вальберхова), Эргаст – Яковом Григорьевичем Клязминым (Я. Г. Брянский), Дорант – Петром Андреевичем Вельским (П. А. Каратыгин). Субретка Лизетта превратилась в горничную Ленушку, а разбитной Фронтен – в слугу Василия. Введены в пьесу черточки русского усадебного быта, упоминаются Москва и Петербург, поездки на дачу и т. п. Вместе с тем, общее развитие сюжета, композиция комедии Мариво, даже деление на явления остались без изменения.

Как и у Мариво, основными двигателями сюжета в пьесе являются слуги – Василий и Ленушка. Их роли Катенин значительно развил по сравнению с оригиналом. Это было необходимо, ибо в крепостнической России поведение простых лакея и горничной выглядело бы странным, не подчеркни драматург особое место, которое занимает Ленушка в доме Сельминой (в этом смысле Ленушка в чем-то сродни Лизе из «Горя от ума» или служанкам из театра Тургенева).

Последней ролью Мариво, которую сыграла Колосова, став тем самым, по выражению В. М. Строева, его «представительницею на русской сцене», была Сильвия из «Игры любви и случая». Перевод этой комедии сделал приятель Катенина и Пушкина Дмитрий Николаевич Барков, известный театрал, «гражданин кулис» и переводчик-любитель; «Любовь и случай» (так он озаглавил комедию Мариво) держались в репертуаре лишь три сезона и после этого не возобновлялись. Издан перевод, по-видимому, не был.

Интересно отметить отношение к Мариво А. С. Пушкина. Автор «Ложных признаний» не был его любимым писателем, но по крайней мере драматургию Мариво Пушкин не мог не знать, часто бывая в театре и дружа с актерами. Колосова вспоминала, что ее примирение с поэтом (после его эпиграммы «Все пленяет нас в Эсфири») состоялось во время спектакля «Обман в пользу любви». Между прочим, издание катенинского перевода сохранилось в пушкинской библиотеке. Как утверждал Б. В. Томашевский, Пушкин «был хорошо знаком с романами Мариво»; однако на этот счет поэт не оставил нам никаких данных, поэтому Томашевский, возможно, и ошибался.

Отметим интересный факт соприкосновения Пушкина с творчеством Мариво, на который в своих воспоминаниях о великом поэте указал именно Катенин, в чьей литературной судьбе так много было связано с французским драматургом. По мнению Катенина, в «Барышне-крестьянке» Пушкин воспользовался сюжетной схемой комедии «Игра любви и случая». Хотя это утверждение не встретило поддержки среди большинства пушкинистов (пожалуй, за исключением Ю. Г. Оксмана), оно кажется нам интересным и заслуживает самого пристального изучения.

* * *

Этот обзор не случайно заканчивается Пушкиным. В его эпоху творчество Мариво воспринималось в России еще как живое наследие, о нем можно было спорить, склонять на российские нравы, зачитываться его книгами почти как книгами современника.

В следующие десятилетия интерес к прозе и драматургии Мариво заметно снижается. И лишь на пороге XX в. наступает пора глубокого осмысления творческого пути писателя, продолженного в работах А. В. Луначарского, Ф. П. Шиллера, С. С. Мокульского, Г. Н. Бояджиева и др., приходит время интересных сценических интерпретаций его комедий, вошедших в классический репертуар советского театра, наконец, время точного перевода на русский язык его прозы.