Сжимая маленькие покорные ручки своей дочери и вкладывая в них красную коробочку с синдуром, мать не смогла наконец удержать слез. Они уже давно застилали ей глаза, а теперь так и хлынули по морщинистым щекам.

— Не выпускай ее из рук до самого дома жениха… И всегда храни ее… как свою честь, — всхлипнув, сказала она дочери на прощанье и по обычаю опустила ей на лицо край нового ярко-красного сари с широкой каймой, украшенной крупной вышивкой и узорными металлическими пластинками. Натянутый почти до подбородка край сари скрыл лицо девочки — последнее, что оставалось открытым у невесты. Видны были только ее маленькие ручки, крепко сжимавшие красную коробочку, словно большую яркую розу.

Потом какая-то плотная тусклая пелена застлала глаза матери, до нее доносился лишь резкий дребезжащий звук барабана… Ее широко открытые глаза, полные слез, были устремлены на дочь, с головой закутанную в свадебное сари. Носильщики уже собирались поднять паланкин с невестой, а мать, гладя ее руки, продолжала говорить срывающимся голосом:

— Выполняй все, что скажут свекровь со свекром. Садись, где скажут, вставай, когда скажут… — И, не договорив, громко разрыдалась.

— Береги эту коробочку, словно свое счастье, моя рани, — задыхаясь от сдавленных рыданий, напутствовала она свою дочурку. А в ответ из-под покрывала донеслось беспомощное детское всхлипывание.

Унося маленькую невесту, паланкин тронулся в путь и вскоре скрылся за поворотом.

Был жаркий месяц байсакх. Набирая силу и словно хмелея от горячих лучей утреннего солнца, легкими порывами налетал западный ветер. Носильщики быстро и плавно несли паланкин, и, хотя их путь проходил по сыпучему песку, они точно не чувствовали тяжести, такой легкой была эта крохотная невеста! А девочка, покачиваясь в паланкине, все еще всхлипывала. Плакала она не потому, что ей было горько расставаться с родительским кровом. Она даже не задумывалась о том, что ждет ее впереди. Она плакала просто потому, что видела, как горько рыдает мать, как украдкой утирают слезы соседки и, обнимая ее, в три ручья заливается ее подружка Нагина. Окруженная толпой провожающих, она даже не смогла рассмотреть как следует то, что на нее надели. Ей не дали полюбоваться ни своим красным свадебным сари, ни искусно переплетенными блестящими нитями, украшавшими ее волосы, ни разноцветными браслетами, которые надели ей на руки. И только когда паланкин уже давно миновал деревню, она украдкой приподняла край сари, закрывавший ей лицо, осмотрелась и, убедившись, что за нею никто не следит, откинула его на плечи. С улыбкой взглянув на красную коробочку, она еще крепче прижала ее к груди. Потом она подумала об оставшейся в деревне подруге. С легкой завистью вспомнила она, в какое красивое желтое сари была одета кукла Нагины и какое блестящее ожерелье украшало ее шею. Целый день они с увлечением играли с этой куклой. Но когда, возвратясь домой, она рассказала об этом матери, та не на шутку рассердилась:

— Уж очень ты стала разбираться во всем!.. Ее-то отец — работник, не то что наш! Каждый месяц присылает домой рупий пятьдесят, а то и больше. А твой отец, пока был с нами, только и знал, что пил да ругался последними словами. Не то что заработать — мои последние украшения продал. И если бы не всевышний, давно бы мы с тобой померли с голоду. Уже два года, как ушел на заработки, а что за это время прислал? Хоть бы одну пайсу!.. Откуда же у нас возьмутся деньги, чтобы еще куклам покупать такие богатые платья?

Вспоминая этот разговор, девочка с любопытством рассматривает свое яркое сари, скосив глаза, любуется браслетами, внимательно разглядывает украшения на ногах. Ей хочется потрогать эти блестящие вещицы, она охотно поиграла бы с ними, как с яркими, разноцветными игрушками. Но ведь она уже невеста и в руках у нее коробочка с синдуром, которую нельзя выпускать из рук. Пальцы уже совсем онемели, их начинает покалывать, словно иголками. Переложив коробочку в другую руку, она снова крепко прижимает ее к груди.

Иногда носильщики отрывисто переговариваются, отвлекая ее внимание, и коробочка вот-вот готова выскользнуть из ее ослабевшей руки. Как бы и в самом деле не упала! Что будет тогда?.. Испугавшись одной этой мысли, девочка торопливо натягивает конец сари на лицо. Ей вспоминается жена тхакура — «невестка», как ее называет мать.

С ранних лет бывала она в этом богатом доме. Мать приводила ее туда еще совсем маленькую, усаживала где-нибудь в уголке, а сама целый день носилась по дому, не зная ни минуты покоя: чистила посуду, выбивала одежду, подметала комнаты и только изредка, пробегая мимо, украдкой совала ей в руку что-нибудь покушать.

Однажды жена тхакура не на шутку рассердилась на мать:

— Эй, мать Рании, твоя любимица никого, как видно, не слушает! — сердито сказала она, отправляя в рот большой кусок бетеля. — Иди, говорю ей, Рания, почеши мне пятки, что-то целый день нынче горят, а она отвернулась, будто не слышала, и бегом от меня… Не ты ли учишь ее всем этим штукам?

Не успела «невестка» досказать последнюю фразу, как пальцы матери, точно раскаленные щипцы, впились в ухо Рании.

— Слушайся старших, слушайся старших! — приговаривала мать, таская ее за уши. — Вся в отца пошла, негодница!

И в тот же день мать отдала ее своей «невестке» в прислуги. Вначале работа была легкая: она подавала госпоже полотенце, приносила ей из другой комнаты коробочку с бетелем, чистила мелкие вещи и, если нужно было, звала со двора кого-нибудь из домашних. Однако по мере того, как подрастала дочь хозяйки Хира, работы для нее прибавлялось: теперь она была обязана по целым дням раскачивать над своей молодой госпожой тяжелое опахало, ходить с нею на прогулку и угождать всем ее прихотям.

— Служи им, доченька, служи хорошенько, — всякий раз приговаривала мать. — Сейчас потрудишься, зато, как придет пора выходить замуж, они проводят тебя, словно настоящую рани. Она ведь очень добрая, наша невестка.

И девочка верила, пока однажды сама не убедилась, какова эта доброта. Случилось, что она нечаянно уронила в воду белое платьице Хиры… При одном только воспоминании о том, что пришлось ей испытать в тот день, у нее от испуга закружилась голова. А если она уронит коробочку с синдуром, мать, пожалуй, побьет ее еще больнее… Рания судорожно прижимает коробочку к груди. Ей чудится, что мать стоит рядом и укоризненно качает головой. Выглянув украдкой из-под нависающего края сари и убедившись в том, что вокруг никого нет и она одна в тесном паланкине, девочка облегченно вздыхает и улыбается пересохшими губами.

Из-за тонких стенок паланкина доносится неторопливый разговор носильщиков. Под упругими порывами горячего ветра шторки паланкина, трепеща, взметаются вверх, словно стремясь соединиться. Жаркий ветер, влетая в окно, кажется, хочет сделать ее убежище еще более тесным. Утомившись, носильщики опускают паланкин на землю, а сами усаживаются передохнуть под деревом на обочине дороги.

А что, если попросить кого-нибудь из них принести воды?.. Но ведь это совсем чужие люди! Среди них нет ни одного знакомого… Мать не раз наказывала: «Будь всегда скромной, никогда не заговаривай первой, отвечай, только когда спросят… А не то станешь для всех посмешищем!» Что же ей делать? Как мучительно хочется пить!..

Не успевает она подумать об этом, как старик носильщик, сухо покашливая, отдергивает занавеску, осторожно ставит ей на колени медную лоту с водой и кладет несколько кусочков гура.

— Она ведь еще совсем несмышленая, — говорит он, обращаясь к своим товарищам. — Разве догадается попросить? — И, снова повернувшись к ней, ласково добавляет: — А ты, дочка, попей водицы да съешь кусочек гура, а то как бы от голода живот к спине не прирос.

— Ох и несчастье, если родится девчонка! — шумно затягиваясь бири, хрипловатым старческим голосом рассуждает один из сидящих под деревом носильщиков. — Дьявол их знает, зачем только они родятся? Как подумаешь, сердце кровью обливается. Ведь проводить родную дочь в чужой дом — это все равно что своими руками заживо похоронить ее. Так-то, брат!

Дрожащими ручками придерживая на коленях тяжелую лоту, девочка готова расплакаться. Как ей удержать все это и не уронить коробочку с синдуром? Осторожно высвободив одну руку, она робко протягивает ее к занавеске, но тут же, точно обжегшись, испуганно отдергивает назад.

Старик уже опять сидит вместе с остальными под деревом, не спеша потягивая свой чилам. Двое носильщиков помоложе, захватив лоту и веревку, отправляются к колодцу. Через несколько минут старик снова поднимает занавеску паланкина: полная лота по-прежнему стоит на коленях у невесты, а коричневые кусочки гура валяются на полу.

— Не печалься, доченька! — хрипло и ласково произносит старик. — Вот увидишь, дней через пять-шесть тебя опять отпустят к матери. Ведь ты же еще маленькая. Да и на новом месте тебя ждут не чужие люди, а твои новые отец с матерью. У них в семье не десять человек — только и есть, что один сын. Будешь жить у них, как рани во дворце…

Девочка ничего не понимает. Правда, ей и раньше говорили, что ее свекор очень добрый человек и будет любить ее, как родную дочь. Хорошо, если бы он оказался таким же добрым, как этот старик… И ей снова и снова вспоминаются слова матери: «Есть или пить захочешь — не проси, а то люди скажут: раньше, видно, досыта никогда не пила — не ела».

Если б кто-нибудь знал, как ей хочется пить! Во рту пересохло. Плотно прижав язык к сухому, горячему нёбу, она судорожно глотает, стараясь не глядеть на тяжелую медную лоту, до краев наполненную чистой прохладной водой. Только бы не видеть эту заманчиво поблескивающую воду! Девочка с трудом отводит глаза и опять смотрит в угол, где валяются перепачканные пылью коричневые кусочки гура.

Носильщики снова берутся за паланкин. Их босые ступни поднимают облако пыли, она проникает сквозь неплотно задернутые занавески, а резкие порывы горячего ветра врываются и шипят, словно разъяренные змеи. Девочка изнемогает, голова будто налита свинцом. И только слова старика по-прежнему звучат у нее в ушах: «Только и есть, что один сын… Ты будешь жить у них, как рани… как рани… как рани…»

Потом перед ее глазами всплывает красивое лицо жены тхакура — ее густо подведенные сурьмою большие глаза и выведенная ярко-красным синдуром полоса на проборе. Подумать только, ведь теперь и у нее самой глаза тоже подведены сурьмой, а на проборе тоже ярко алеет красная полоса! Люди до небес превозносят жену тхакура, а в лицо-то ее никто из них, наверно, не видел, ведь она почти не выходит из своих комнат. Даже когда ей захочется пить, она сама не выйдет, а прикажет, чтобы ей принесли воды… Воды! Все начинает плыть перед глазами… Наверно, сейчас она потеряет сознание… Потеряет сознание… Но ведь осталось терпеть совсем немного! Скоро и юна поселится в новом доме… Скоро и она, как жена тхакура, станет сидеть у себя в комнате… А если ей захочется пить… Пить!.. Пить!.. В голове у нее мутится, и она бессильно откидывается на спинку сиденья. Перед ее закрытыми глазами, как во сне, проплывают картины кукольной свадьбы, в которую она еще недавно играла вместе с Нагиной… Как это было весело! Мать Нагины купила для куклы красивые наряды и украшения… И еще… еще такую же, как у нее, только крохотную, коробочку с синдуром!.. Испуганно взмахнув ресницами, девочка широко открывает глаза, на мгновение забывая о своей нестерпимой жажде. И вздыхает с облегчением: красная коробочка, целая и невредимая, лежит на коленях. Ведь она теперь замужняя женщина, и сейчас ее несут в новый, незнакомый дом — к ее мужу! И сухие ослабевшие пальчики снова впиваются в коробочку: только бы не выронить, только бы не выронить! Ей снова вспоминается все, что говорила жена тхакура, наряжая для свадьбы куклу своей дочери, надевая на нее игрушечные ожерелья, блестящие браслеты, ножные украшения и, как настоящей невесте, завешивая ей лицо концом свадебного сари… Да, это были те же самые слова, именно те слова, которые сегодня говорила ей на прощанье мать! Но ведь то была игра: и украшения, и наряды, и строгие наказы… Внезапно в глазах становится совсем черно… Что же это такое, о Рам!.. Голова противно кружится, но девочка из последних сил продолжает прижимать к груди заветный подарок: красная коробочка, словно капля влаги в пустыне, одна еще поддерживает в ней жизнь.

Еще мгновение, и, в страхе открыв глаза, она хочет крикнуть, позвать на помощь, остановить носильщиков, но паланкин давно уже стоит в густой тени огромного старого баньяна. Тогда, забыв обо всем, девочка обеими руками хватает лоту, подносит ко рту и жадно, большими глотками пьет прохладную воду, вкуснее которой, кажется, нет ничего на свете. Она не замечает, что заветная коробочка с синдуром скатилась с колен и упала на пол. Она пьет и пьет с какой-то злобной радостью. А в голове ее проносятся мысли: ведь ее отец тоже был единственным сыном у своих родителей, ведь ее мать тоже несли в его дом в паланкине, как рани! Она тоже свято хранила коробочку с синдуром — женское счастье, — а что с нею стало? Морщинистые, перепачканные сажей руки, выцветшие от слез глаза, окруженные густой сетью бесчисленных морщин, — вот оно, это счастье!..

Утолив наконец мучительную жажду, маленькая невеста сидит обессиленная, с закрытыми глазами, ни о чем не думая, ничего не желая.

Ее уже не заботит будущее, она готова покорно принять все, что ее ожидает.