Профессионал

Тащить за собой наружку по старой Москве практически бесполезно, они здесь знают каждую подворотню. Белов это знал, но все равно блуждал по тихим переулкам, уже без всякой цели, просто гулял. Поймал себя на мысли, что давно забыл уже, как это делается.

Быстро смеркалось, и на душе становилось тихо и грустно.

«Старость — это вечер долгого дня», — вспомнил он прочитанную давным-давно строчку. По молодости лет не придал ей значения, только отметил законченность формулировки. А сейчас вдруг осознал, как же точно сказано: угасание, воспоминания, умиротворение. Было многое, больше суеты и бестолковщины, хотелось одного, а делалось совсем другое, мечтал стать самим собой, а получился чьим-то знакомым, соседом по кабинету, отцом взрослых детей, мужем женщины, которой привык верить, но так и не узнал до конца. И наступил вечер, и ты понимаешь, что сделанного не изменить, потраченного не вернуть, и с осознанием этого приходит покой. Сумерки, мягкий свет лампы. Щелкни выключателем, и наступит ночь, забвение. Правильно поступают те, кто молится перед сном в конце долгого дня.

Белов остановился, посмотрел на свое отражение в черном зеркале витрины. Нормальный мужик на самом пороге полувека.

«Врут, что в здоровом теле здоровый дух. Не рожа, а реклама пива. А вот с душой не в порядке», — невесело подмигнул своему отражению.

Совсем рядом вдруг запела труба. Чистый, высокий звук, показалось, шел из-под земли. Белов удивленно завертел головой. Улочка была совершенно пуста, ни машин, ни прохожих. А звук все нарастал, неожиданно сорвался и вновь забился в нервном ритме.

Белов поднял голову. Прямо над ним болталась медная вывеска. Отступил. «Джем-сэйшн бар», — прочел выпуклые буквы. Понял одно — джаз.

С фасада входа не обнаружил, сообразил, что звук действительно идет из-под земли, надо искать вход в подвал. С торца дома лесенка уводила вниз. Дубовая дверь открылась неожиданно легко. И он сразу окунулся в густой полумрак, который, казалось, вибрировал от пронзительных звуков трубы. На высокой ноте трубач оборвал мелодию, и тут же хриплым баритоном вступил саксофон. Полумрак в зале сделался плотным и чувственным, как южная ночь.

Глаза немного привыкли, и Белов разглядел стойку бара. Пошел прямо к ней. Забрался на высокий табурет. Осмотрел через плечо зал. Ремонт, очевидно, обошелся в весьма скромную сумму. Подвал остался подвалом. Только атмосфера изменилась. Уютно горели крохотные абажуры, бросая красноватый отсвет на кирпичные стены. Столики и стулья, по-средневековому грубо сколоченные, гармонировали с грубой кладкой потолочного свода и стен. Черные прямоугольники в нишах, — наверно, картины, решил Белов, хотя ничего не разглядел. Оркестрик разместился в дальнем конце на полукруглой площадке. Едва виднелись фигуры и ярко вспыхивали зайчики на медных боках инструментов.

Стойка бара оказалась грубой конструкцией из гладко обструганных досок. Белов машинально провел по ней рукой, оказалось, сработал мастер. Качество и кропотливый труд скрывались за этой показной угловатостью и грубостью,

«Стиль!» — вздохнул Белов. Он вдруг почувствовал, что от сердца отлегло.

— Что будем пить? — Бармен улыбнулся, словно хорошему знакомому. У него оказались пальцы музыканта. И благородной внешностью выгодно отличался от коллег по общепитовскому цеху.

— Водку, — решил Белов.

— Простите, какую?

«Черт! Всю жизнь прожил в мире имен существительных: водка, пиво, колбаса, сыр. И двух прилагательных — „наше“ и „импортное“. Как тут привыкнуть?!» — немного смутился Белов.

— Смирновскую. Сто. И сок. — Вспомнил об невольном ляпе и добавил: — Апельсиновый.

— Лед? — уточнил бармен.

— Не надо. — Белов усмехнулся — опять ляп. Бармен проделал все необходимые в таком случае манипуляции и наконец поставил перед Беловым заказ.

— А кто сейчас играет? — поинтересовался Белов.

— Честно говоря, уже не знаю. Сегодня свободный вечер, приходи и играй, что хочешь, но только хорошо. — Бармен опять вежливо улыбнулся. — На саксофоне, если не ошибаюсь, Петр Володарский.

— Хорошо работают.

— А вы, извините за любопытство, к музыке отношение имеете?

— Еще в школе джаз лабал, — признался Белов. — Днем трубил в духовом оркестре, а вечерами под Дюка Эллингтона выделывался. Девчонкам нравилось.

— О, так вы наш! — Бармен радостно сверкнул глазами. Придвинулся ближе. — Не стесняйтесь, найдет настроение, смело идите на площадку и играйте.

— А помидорами не забросают? — усмехнулся Белов.

— Здесь — никогда!

Белов кивнул, пригубил водку. Бармен тактично отошел в сторону.

«Бог мой, хорошо-то как! Уйду, на фиг, из конторы и устроюсь здесь хоть посудомойкой. Плевать на деньги и социальный статус. Пожить хочется!»

Какой-то частью он еще оставался самим собой — опером, с привычной настороженностью контролирующим все вокруг, но другая часть уже расслаблялась, убаюканная особенной, сердечной атмосферой этого подвальчика, музыкой и полумраком.

Вспомнил, как мальчишкой-пятиклассником пришел в оркестр. Перед этим три дня сипло трубил в пионерский горн, временно позаимствованный из пионерской комнаты. Ничего путного выдуть из горна не удалось, наверно, он изначально создавался лишь Для исполнения немудрящего проигрыша: «Взвейтесь гетрами, синие ночи» на торжественных линейках.

Игорь Белов решил, что на настоящем инструменте получится гораздо лучше. Но руководитель школьного духового оркестра тишайший Лазарь Исаевич сразу же разочаровал. «Для трубы у вас слишком толстые губы, молодой человек», — констатировал он, даже не дав приложиться к вожделенному инструменту. «А вы Дюка Эллингтона видели?» — нашелся Игорь. Взгляд Лазаря Исаевича неожиданно потеплел. «Вы будете играть, это я вам говорю. Не как Великий Дюк, но все же», — произнес он. Пожевал губу и добавил: «Возьму такой грех на душу».

Лишь со временем, когда пальцы научились летать по регистрам, Белов понял, что имел в виду седой, тихий и незаметный учитель пения. Музыка, не скованная канонами, давала невероятную свободу: все, что копилось в душе, все, что мешало, о чем мечталось, все можно было выдохнуть через празднично блестящую медь трубы. И рождалась мелодия, неровная, как дыхание усталого путника, или стремительная и щемящая, как полет подранка. Джаз. Чернокожие потомки рабов умели в плаче обретать свободу, на инструментах, предназначенных для бравурных маршей и игривых кадрилей, они научились молиться, утешать и вселять надежду. Лазарь Исаевич никогда этого не говорил, лишь настойчиво повторял: «Мальчик, слушай свое сердце». А годы были кислые и угарные. «Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст». Белов никого продавать не собирался. Только черт дернул после армии подать заявление в КГБ.

На вечере встречи выпускников ему, слегка выпившему, сунули в руки трубу. Он легко взбежал на сцену, отыскал глазами седого, уже безнадежно старого учителя, и мелодия родилась сама собой. «Фараон, отпусти мой народ». Псалом в стиле блюз. Играл только для старика, а зал выл от восторга. После выступления прорваться к Лазарю Исаевичу не удалось, загородили, не пустили, восторженно галдели, тянули руки, плескали в стакан. Лишь когда расходились по домам, на крыльце к отделившемуся от группы бывших одноклассниц Белову подошел старик. Пожал руку и, печально глядя в глаза, сказал: «Спасибо вам, Игорь». Пожевал вялыми старческими губами и добавил: «Знаете земля слухами полнится. Мне за вас страшно. И все же — спасибо».

Смысл сказанного дошел через неделю, когда лично начальник курса вкатил астраханский арбуз в соответствующее место молодому слушателю Высшей школы КГБ. Сквозь поток слов, из которых к печатным относились лишь предлоги и местоимения, Белов узнал, что исполненная им композиция на самом деле написана черножопым лабухом на деньги чикагских мафиози, к тому же давно стала негласным гимном сионистов и прочей антисоветской сволочи соответствующей национальности, с которыми при Сталине разбирались легко и сноровисто, только хруст стоял, а сейчас миндальничают, что до добра не доведет, а будущий чекист Белов устроил выходку в лучшем духе буржуазной пропаганды, усладив слух старого жидомасонского агента Лазаря Исаевича, недорасстрелянного дружка Михоэлса, да за такое надо так дать кованым сапогом, чтобы летел из секретного ВУЗа дальше, чем видит, желательно, в сторону Колымы, где на морозе только и дудеть антисоветские мотивчики… И прочее в том же духе. Ограничились выговором по комсомольской линии. Не прояви себя Белов с самой лучшей стороны на стажировке, после которой его затребовало к себе Московское управление, еще неизвестно, как бы сказалось это выступление на дальнейшей карьере. А Лазарь Исаевич больше в жизни Белова не проявлялся, через годы дошел слух, что умер старик, как и жил, тихо и незаметно.

Белов залпом допил водку, поморщился, отпил сок. Выложил на стойку пачку сигарет.

«Остаюсь, — решил он. — Пусть „наружка“, пусть хоть черт лысый! Буду сидеть, пока на душе не полегчает».

Бармен поставил перед ним пепельницу. Наметанным взглядом оценил состояние клиента.

— Повторить? — вопроса в интонации почти не было.

— Конечно.

Белов чиркнул зажигалкой, глубоко затянулся. Закрыл глаза.

В мире не осталось ничего, только высокий чистый звук трубы.

 

Лилит

Лилит прикусила пластиковую соломинку. Из полуприкрытых век бросила на Хана острый взгляд. В неярком свете маленького светильника ее лицо сделалось неестественно белым, на скулах проступили дрожащие бугорки. Взяла себя в руки. Небрежным жестом отставила высокий стакан. Кубики льда тинькнули по стеклу.

— И кто этот супермен? — спросила она подавшись вперед. Бретелька черного топика соскользнула с плеча, но она не обратила внимания.

— Не знаю. — Хан не отвел глаз.

— Вот как?

— Ли, мы весь день не вылазили из-под земли. На Бронной закончили всего полчаса назад. Не могу же я разорваться.

Хан провел ладонью по жестким черным волосам. На ладони мелькнула полоска пластыря — след ночной работы. Если бы не она и заострившееся лицо, нипочем не догадаться, какую адову работу он проделал. Лилит решила, что это еще не повод распускаться.

— Странно, я думала, что с дисциплиной у твоих людей лучше, чем в стройбате. Почему о налете на центр я узнаю последней?

Лицо Хана закаменело, только нервно дрожали крылья острого носа.

— Достань мобильный из сумочки. — Голос его вновь сделался бесстрастным.

Лилит щелкнула застежкой, положила на стол мобильный телефон.

Хан отщелкнул плоскую крышку, показал ей светящийся дисплей.

— Отошли батарейки, Ли. Вот и вся причина. Маргарита Ашотовна с тобой связаться не могла, а я с утра лазил под землей.

Лилит приняла из его рук мобильный, проверила батарейки.

— Допустим… Что дальше?

— Надо отдать должное Легионеру, сориентировался правильно. У Красного сломана рука, толку от него было ноль. Легионер отправил его и Маргариту Ашотовну на дачу, а сам сел на хвост этому человеку. Постарается нейтрализовать. Последний раз звонил на дачу полтора часа назад. Там Маргарита, три человека охраны и Красный. Но он не в счет, рука в гипсе.

Лилит оглянулась. На полукруглой площадке сменились музыканты. На высоком табурете пристроился худощавый парень, пощипывал струны гитары, давал какие-то указания пожилому мужчине, с трудом уместившемуся за ударной секцией. Из гитарного перебора медленно родилась мелодия, окрепла, вступили барабаны. Лилит, задумавшись, похлопывала ладонью в такт музыке.

Повернулась к Хану.

— Драка против двоих с ножами, три трупа в кафе, что ты об этом думаешь, Хан?

— Из слов Красного и Легионера много не понять. Они успели спасти видеозапись, надо будет посмотреть. Но, чувствую, это очень серьезно. Ли. И очень не вовремя. Все мои люди сейчас заняты, ты же знаешь. Иначе я бы организовал охоту на этого человека.

— Ты догадываешься, кто он?

— Да, и думаю, ты тоже, — ответил Хан, понизив голос.

Лилит прикусила соломинку. На секунду ее лицо исказила гримаса злобы.

— Карга старая! — прошептала она. — Нагадала, что Страж Севера придет сам. И кого тогда мы держим в подвале?

— Не знаю. Ли. С ним работала Марго.

— Работала! Как лежал бревном, так до сих пор и лежит. Кома чистой воды.

— Это не кома, Ли. — Хан понизил голос до шепота. — Он прекрасный йог. Есть йога тела, а есть йога сознания, и ею он владеет в совершенстве. Считай, что он просто «отключил» сознание. Что бы ни вытворяла Марго, как бы ни колдовала вокруг него, ничего не получится. У нас в руках лишь тело, оболочка.

Хан сделал глоток, облизнул губы. Молчал, устремив за плечо Лилит бесстрастный взгляд черных, чуть раскосых глаз. Она поняла, что решение принимать ей. Втянула через соломинку коктейль. Подперла подбородок ладонью, закрыла глаза, казалось, слушает нервную игру гитариста. Палец с темно-красным ноготком скользил по краю стакана.

— Хан! — Она положила ладонь на его скрещенные на столе руки. — Те трое на даче что-нибудь знают об операции?

— Нет. Ни они, ни Легионер.

— Прекрасно.

Она посмотрела на часики. Отщелкнула крышечку мобильного, набрала номер. Пока ждала соединения, нервно барабанила пальцами по столешнице.

— Алло? Маргарита Ашотовна… Я уже в курсе. Нет, слушайте меня! Немедленно уберите то, что в подвале. Да, я так хочу. У вас полчаса. — Отключила телефон. — Так, Хан, начинаем с Цветного бульвара. Через полчаса жду звонка.

Хан лишь прищурился, сузил веки, став еще больше похожим на восточного божка. Тонкие губы тронула хищная усмешка.

Она проводила взглядом широкоплечую поджарую фигуру, пока она не растворилась в полумраке зала. Провела ладонью по обнаженному плечу. Кожа горела, словно обожженная солнцем. Но Лилит взволновало не это. По глазам Хана она поняла, что в ней еще раз произошла перемена, еще один шаг к нечеловеческому. Впервые она осознала разницу между приказом и повелением. Оказалось, повелевать — значит ни на йоту не сомневаться в своей миссии, творить себя, несмотря ни на что.

«Есть проигравшие и победители, солдаты и командиры, господа и рабы. А я — из рожденных повелевать!» — Лилит прикусила мизинец, чтобы не захохотать на весь зал, такая бешеная сила всколыхнулась внутри.

На пятачке гитарист уступил место трубачу с козлиной бородкой. Тот начал раскачиваться в такт мягкому ритму барабанов, вскинул голову, прижал трубу к губам.

Первые два такта трубы вызвали в зале оживление. «Караван», — пронесся вздох от столика к столику.

 

Профессионал

Белов не донес рюмку до рта. Рука дрогнула, водка пролилась на пальцы.

«Нет, только не „Караван“!» — взмолился он.

А труба уже выводила мелодию, и под сердцем нарастала боль. Коварная штука — музыка, не хочешь, а вспомнишь.

 

Личный архив

Москва, 1979 год

В прокуренной подсобке мерзко пахло старым тряпьем и общественным туалетом. Апартаменты предоставил начальник ЖЭКа из отставных вэвэшников. Просились на недельку, а сидеть, как водится, пришлось две. Вышколенный бывшим вертухаем персонал бухгалтерии и прочих жэковских служб лишних вопросов не задавал, да и опера старались особо на глаза не попадаться. Сидели в подсобке тихо, как мыши, и делали свое дело — следили за окнами квартиры в доме напротив.

Белов покачивался на стуле, ноги положил на высокий подоконник. Рядом стоял штатив фотоаппарата, нацеленного на нужное окно.

— Игорек, грохнешься, хрен с ним, что спину сломаешь, но технику же казенную загубишь! — второй раз за час предупредил его Володька Полищук. Сам растянулся на грязном матрасе, ниже уже не упадешь, лениво листал толстый журнал без обложки.

— И черт с ним, — отмахнулся Белов. — Что это? — Он насторожился, услышав подозрительную возню за стенкой.

— Макарыч очередную сотрудницу окучивает, — подавив зевок, ответил Володька. — Каждый вечер так. Я уже время по нему проверяю. Как сопят — значит, уже семь вечера, конец рабочего дня.

— Серьезно? — удивился Белов.

— Ага. У него двадцать баб в штате. Вот он и лютует, как петух в курятнике. — Володька нашел тему и отшвырнул журнал. — Перед уходом домой обязательно одна задерживается. Причем каждый раз разные.

— Надо же, и не боится! — с уважением протянул Белов.

— А что ему сделают? Лампочки в подъездах горят, краны не капают, дворники по утрам метлами скребут… Увольнять не за что. Бабы в нем души не чают, сам видел. Цветут и пахнут. Значит, никого вниманием не обделил.

— Врешь ты все, как мерин.

— Сам у него спроси, если не веришь! — Володька вытянулся на матрасе. — У них в прошлую пятницу праздник был, чей-то юбилей. Так Макарыч, пока бабы пели про того, кто с горочки спустился, почти всех в подсобку перетаскал.

— Вот дает мужик. За полтинник уже, а все не уймется. Так и ласты склеить недолго!

— Хо! С таким здоровым образом жизни он на наших поминках блинами обожрется. А какие обеды они ему тут готовят, Игорек! — Володька неожиданно встрепенулся, сел, поджав под себя ноги. — Слушай, а может пожрем?

Белов потянул носом, запах в подсобке напрочь отбивал даже мысль о еде, но под ложечкой уже давно сосало.

— Может, через часок? — Он с сомнением посмотрел в угол, где на табурете примостилась электроплитка.

— Да ладно тебе! Супчик из пакетика сейчас сварганим. Чаек с бутербродами. — Володька приподнялся. — Вот только за водой выскочу.

В этот момент дважды пискнула рация на коленях Белова. Он моментально сорвал ноги с подоконника, громко стукнув ножками стула об пол.

— Вова, к аппарату! — прохрипел Белов. Тот уже изогнулся у штатива. — Что?

— А хрен его знает! — Володька припал глазом к видоискателю. — Свет горит, шторы не открывал.

— «Второй», ответь «первому». — Белов поднес к губам рацию. — Что у тебя?

— Принимай «большого», — отозвалась рация.

— Все, поужинали, блин! — прокомментировал Володька, не поворачивая головы. — Только начальства нам тут не хватало. Ой, мать твою!

— Что? — насторожился Белов.

— Сам смотри.

Белов схватил с подоконника бинокль. Сначала, навел на окна второго этажа. В квартире «клиента» ярко светились все окна. А у дверей подъезда тормозила «Волга» с антенной спецсвязи. Хлопнула дверца. Низкорослый мужичок в темном пальто и меховой шапке осмотрел двор, задрал голову, удостоверился, что в нужной квартире горит свет, бодрой походкой вошел в подъезд.

Белов уронил руки. Ошарашено потряс головой.

— А что здесь Трофимову надо? — хлопая глазами, прошептал Володька.

— Хрен его знает… Он бы еще на танке подъехал, мудак! — Белов опустился на стул. Медленно начал соображать. Нажал тангенту на рации. — «Визир», ответь «первому».

— Слушаю, «первый», — отозвался хриплый голос Кирилла Журавлева. Он сидел в квартире этажом выше. На Кирилле висела спецтехника — «Визир» и «прослушка», а на Белове — контроль подступов к дому.

— В подъезде «большой». Фиксируй клиента.

— Клиент прошел в прихожую, «первый». Как понял, «первый»? — В голосе Журавлева звучали тревожные нотки. Он уже понял — вся операция под угрозой.

— «Пятый», что у тебя? — Белов вызвал на связь опера, наблюдавшего за дверью клиента через глазок в двери квартиры напротив.

— У его двери стоит мужик. Кажется, смотрит в «глазок». Что делать, «первый»? Внимание, мужик уходит!

— Всем наблюдать. — Белов отключил связь.

— Что будем делать? — спросил Володька, нервно покусывая губы.

— Сними мне этого придурка, когда выходить будет. На память, — устало ответил Белов.

Операцию вынашивали не один месяц. Была это не банальная разработка группки интеллигентов, недовольных советскими порядками, а чистая «вторая линия», контрразведка без всяких «идеологий». Что сдвинулось в мозгах трех «отказников», не смог бы разобраться даже Институт судебно-психиатрической экспертизы имени Сербского, но решили они вместо диссидентских чаепитий заняться шпионажем, благо с работы давно выгнали, а за границу не выпускали. Довольно быстро обросли связями среди таких же «отказников», еще не позабывших неосмотрительно доверенных родиной секретов, и принялись качать, накапливать и обрабатывать информашку. Все тайное быстро становится явным, особенно когда вокруг кишмя кишит агентура. Группу засекли и бросили в разработку. К этому времени она разрослась до пятнадцати человек, что открывало простор для оперативной игры и перспективу для громкого судебного процесса. Ввиду последнего обстоятельства количество желающих поруководить операцией увеличивалось с каждым днем.

А самородки-шпионы — самому старшему едва исполнилось тридцать — опережая полет оперативной мысли, сами совали голову в петлю. На очередной сходке проголосовали и постановили — вот они, родимые пятна комсомолии-пионерии! — что материал созрел для передачи вражеской разведке. Кроме ЦРУ и Моссада, других не знали. Стали активно искать подходы к американскому посольству. Самый умный предложил установить все машины посольских сотрудников и маршруты их движения. В удобный момент можно подбросить сверток в припаркованую машину. Ребята даже не подозревали, как они угадали. Американцы на такой случай специально оставляли стекла приспущенными, и год спустя таким макаром подбросил предложение о сотрудничестве один из начальников Белова.

Группу решили брать, пока не поздно. Но для суда требовалось документальное подтверждение намерений и чистосердечное признание. Аккуратно подвели «иностранца» из бывших героев закордонной разведки. Он прекрасно болтал с непередаваемым американским прононсом и подозрительно бегло шпарил по-русски, ненавязчиво, но настойчиво интересовался оборонной мощью страны Советов и прошлыми местами работы членов группы. Короче, ребята клюнули. Все накопленные секреты за два вечера пересняли на фотопленку и приготовили к передаче «иностранцу».

На финальном этапе Белов и Журавлев решили сыграть в духе советских шпионских фильмов. На роль заблудшей овцы, вовремя прозревшей, выбрали бывшего студента ГИТИСа, непонятно как затесавшегося к группу технарей и математиков. Был он патлат, тщедушен и, как считали друзья, талантлив. Короче, холерик с неустойчивой психикой. Такого сломать, как два пальца… Сложной интригой выдвинули Трубадура, под таким псевдонимом парень фигурировал в ДОРе, в кандидаты на передачу пленок «представителю иностранной разведки».

Контакт был назначен на завтра, на три часа дня, у Новодевичьего монастыря. Но по утвержденному на самом верху плану, Белов и Журавлев с утра пораньше должны были прийти в квартиру Трубадура и помочь ему написать чистосердечное признание. На профессиональном языке это называлось «профилактировать преступление». Все группу планировали замести после трех часов дня, дабы успеть внушить мысль о провале Трубадура, и тогда шквал признаний и поток соплей на первом же допросе гарантировался. Без особых хлопот с них в тот же день брали явку с повинной, а через недельку-другую, никто не знает, сколько точно отнимет бумаготворчество, группа созреет для суда, на котором Трубадур сыграет свою лучшую роль свидетеля обвинения. И сыграет, куда, сука, денется!

— Хрен там два! — выругался Белов вслух.

— Чего? — Володька оглянулся через плечо.

— Да все псу под хвост! — Белов со стоном упал на матрас. — Принесла же его нелегкая. Блин, голову на отсечение даю, решил личным присутствием обеспечить успех операции.

Белов догадался, что у начальника их отделения Трофимова в кармане лежала оптическая трубка, чуть больше стетоскопа. Приложи одним концом к «глазку» на двери, посмотри в объектив, и увидишь квартиру, как в телескоп. Перл творения оперативно-технического управления. Судя по тому, как резво слинял Трофимов, в свой приборчик глаз Трубадура, подошедшего к двери, он разглядел достаточно четко.

— У тебя такое первый раз? — Володька щелкнул фотоаппаратом. — Готово! — Он покосился на Белова. — А на моей памяти четвертый. Не бойся, еще хуже бывает.

— Успокоил! — огрызнулся Белов. — Интересно, что он скажет, если провалимся?

— А то и скажет, что прибыл лично проконтролировать операцию, — хохотнул Володька. — И еще скажет, что вы с Журавлевым ее так обосрали, что спасать было нечего.

Белов зло сплюнул. Закрыл глаза ладонью, стал лихорадочно соображать, как незаметнее вытащить Кирилла Журавлева на встречу. Требовалось обсудить ситуацию.

Выкурил две сигареты подряд, когда из рации раздался встревоженный голос Журавлева.

— «Первый» — фиксируй окна! Белов вскочил на ноги.

— Что там, Володька?

— Свет везде погас!

— Твою маму!! — Белов до белых пятен под ногтем вжал тангетту на рации. — «Второй» — ближе к подъезду! «Объект» готовится покинуть адрес. Как понял?

— Принял, «первый», принял! «Уже стемнело, дай бог, не засечет. А ребята его не упустят», — пронеслось в голове.

— «Первый», он еще в адресе, — прохрипела рация голосом Журавлева. — Свет в ванной. Слышу воду. В квартире музыка играет.

— Порядок, «Визир». Подождем, — ответил Белов.

Никому не улыбалось гоняться за клиентом по февральской Москве в неизвестном направлении и с неизвестным результатом.

Ждать пришлось почти час. В пустом полуподвале ЖЭКа отчаянно заверещал телефонный звонок. Белов с Володькой обменялись тревожными взглядами. Звонок надрывался до тех пор, пока в соседней подсобке не заворочался, как медведь в берлоге, Макарыч. Грузно бухая босыми ногами, он прошел по коридору. Басовито поматерился у телефона.

— Галя, где этот алкаш? — раздался его командирский голос.

— Федор, что ли? — ответил женский из подсобки. — Нажрался с утра, я же докладывала.

— Он у меня за Можай вылетит! В лагерь законопачу козла! — взревел Макарыч. — В двадцать третьем доме потекло. Четырнадцатая квартира заливает десятую. Кто у нас в четырнадцатой, Галь? Алкашня, что ли?

— Не, Макарушка. Мальчик там тихий. Волосатик такой.

Белов выматерился сквозь зубы.

Дверь в квартиру Трубадура взломали силами Макарыча, благо был предлог. Опоздали. Вода уже на два пальца залила пол. Трубадур лежал в ванне, высоко закинув голову. Пряди волос медузой колыхались в багровой воде. Вскрыл себе вены везде, где смог — на внутренней сторонах бедер и на локтях. Врачи потом скажут, что хватило бы и одного разреза бедренной артерии. Десять минут — и вечный покой.

Позже экспертиза материалов, собранных группой, покажет, что государственных, военных и иных тайн они не содержат. По-русски говоря, нет состава преступления. А в тот вечер из квартиры Трубадура вылезли все, до последней бумажки. В ворохе бумаг Белов нашел стихи. Почерк Трубадура, чернила свежие.

Говорят, Уитмен не закончил поэму «Ворон», потому что в его дверь постучал неизвестный. Трубадур не дописал стихи потому, что на пороге квартиры потоптался полковник Трофимов. Нервы, страх, угроза предать товарищей — это уже производные.

Забылось многое, что творилось и что творил. А строчки, похоже, навсегда врезались в память. И мелодия, что звучала в тот вечер в квартире Трубадура. Дюк Эллингтон. «Караван».

Белов раскрошил над пепельницей сигарету, свернул бумажный жгутик, порвал пополам, уронил поверх табачной горки. Проделал это, словно во сне. Каждый раз перед принятием сложного решения на несколько мгновений его охватывало это странное оцепенение. Выныривал Белов из него, как из теплой глубины, ошарашено уставившись на бумажных червячков и табачное крошево в пепельнице. А решение рождалось словно само собой, уже четко и бескомпромиссно сформулированное.

«Игорь, пора уходить, — сказал сам себе Белов. — Увольняться, к чертовой матери, пока не поздно. В нашем ремесле без куража нельзя. А ты его растерял».

Слева тихо скрипнул табурет. Бармен скользнул вдоль стойки. Улыбнулся новому посетителю.

— Как всегда, Настенька? — Он продолжал полировать кристально чистый бокал.

— Сухой мартини, — последовал ответ. Голос показался Белову знакомым. Он повернул тяжелую от хмеля голову. Невольно охнул от удивления.

— Настя?

— Ой! Игорь Иванович… — Девушка радостно засмеялась. — А я обратила внимание, сидит мужик и крошит сигареты. Из моих знакомых только вы так делаете.

— Ты умница и наблюдательная, — не удержался от улыбки Белов.

— Что есть, то есть. — Настя сделала хитрую лисью мордочку, забавно наморщив носик.

А у Белова заноза засаднила в сердце. От прежней непоседы и максималистки, какой ему запомнилась Настя, почти ничего не осталось. Перед ним сидела молодая женщина, уже узнавшая силу своей красоты. Короткая стрижка, открывавшая маленькие уши, высокая шея, черные крупные бусинки ожерелья, под черным шелком топика отчетливо прорисосывалась грудь. Настя необратимо изменилась.

«Точнее, заново родилась», — поправил себя Белов, вспомнив удушливый запах больницы и Настино лицо на застиранной наволочке, черные тени под глазами, шершавые бескровные губы.

После похорон ее отца Белов несколько раз пытался связаться с Настей. Телефон не отвечал. А потом у Белова хватало личных проблем, чтобы раз за разом откладывать поиски Насти. Через общих друзей в прокуратуре — папу Насти — знаменитого «важняка» Столетова там еще не забыли — узнал, что девчонка более-менее оклемалась, ни в чем не нуждается. Этого хватило, чтобы оправдаться перед самим собой. Посмотреть в глаза Насти он, откровенно говоря, просто боялся.

— Какими судьбами, Игорь Иванович?

— Шел, услышал музыку, решил зайти.

— Помяните мое слово, зайдете еще раз — останетесь навсегда.

— Серьезно?

— А вы прислушайтесь к себе, и получите ответ. — В Настиных глазах заиграли веселые бесенята. — Ой, да не делайте такое серьезное лицо! Это же трюк. — Она облокотилась о стойку, придвинулась ближе. — Один психолог поделился. Понимаете, человек, как правило, не горит желанием открываться перед ближним. Есть какая-то грань, которую легко преодолеть только по пьяни. Ну, этот психолог заглядывает в глаза клиенту, тот, естественно, зажимается, но тут следует вопрос: «Вы сегодня хорошо позавтракали?» Пациент невольно обращает взор вовнутрь себя, а потом отвечает, вопрос же не опасный. Вся хитрость в том, что тропинка во внутренний мир уже проложена, вытянуть остальное труда не составляет.

— Здорово! — покачал головой Белов. — А перед каким вопросом меня разминала?

— Перед естественным, разумеется. — Настя хитро улыбнулась. — Любопытство должно быть обоснованным и естественным, тогда оно не вызывает подозрения. Вы еще работаете?

— В смысле? — сыграл непонимание Белов.

— Вопрос снят как риторический, — констатировала Настя. — Ваше здоровье. — Чокнулась краем бокала о его рюмку.

Белов с удовольствием отметил, что первое впечатление оказалось ошибочным. Настя так и осталась задорной девчонкой. Все бы ничего, если бы покойный папа не натаскал дочку в специфических аспектах оперативного ремесла. Ей понравилось играть в Мату Хари, а всем вышло боком.

«Какой агент пропадает, — вздохнул Белов. — Красива, умна и авантюристка от бога».

— Итак, на секретном фронте без перемен, я надеюсь? Своих позиций не сдаем, на чужие не наступаем? — заговорщицким шепотом произнесла Настя и первая рассмеялась. — Нет, я серьезно, как поживаете?

— Нормально. — Белов прицелился на рюмку, но, подумав, отодвинул ее. Закурил. — А ты, Настя?

— Уже лучше. — Поиграла маслинкой в бокале. — Ладно, все равно же захотите знать. — Резким движением убрала за ухо выбившуюся прядку. — Было трудно, потом пришла в себя. Очнулась в «дурке». Нет, не «Белые столбы», не волнуйтесь. Бывший муж проявил сочувствие, пристроил по блату. Клиникой даже не назовешь — двадцать комнат в особняке. Выход в парк свободный, в комнате занимаешься, чем хочешь. Публика приличная. Три художника, один крупный ученый, остальных не помню. Вышла, осмотрелась, стала жить.

— А с Димкой у тебя как? — Белов знал ответ от самого Рожухина, но по оперской привычке решил перепроверить информацию.

— Никак. — Настя пожала плечиком. — Что было раньше, после больницы само собой отмерло, а новое не заладилось. Так, встречались одно время, потом разошлись. Простите за подробности, но Димка не из тех, с кем можно спать без любви. Какой-то он нудный стал. — Она пригубила коктейль. — Вы не находите?

— С чего ты взяла, что я с ним встречался? — Белов постарался сыграть удивление как можно органичнее. — «Вот, блин, попался!»

— Сами однажды сказали, мир спецслужб тесен, здесь, как в деревне, все про всех знают. Говорили?

— Вроде бы, да.

— Из ваших же слов следует, что с Димкой вы просто обязаны были встречаться. — Настя сделала строгое лицо, но не выдержала — рассмеялась.

— М-да, папина дочка, — покачал головой Белов. — Только Рожухин сейчас вне моей досягаемости.

— Ну и черт с ним! — Настя махнула рукой. — Без него обойдемся.

Белов скользнул взглядом по Настиному костюму.

— Дорого стою? — Она моментально расшифровала его взгляд.

— Ну не так, конечно, грубо, — смутился Белов.

— Игорь Иванович, смотрите на жизнь проще! И она покажется вам интереснее. — Настя поправила соскользнувшую бретельку. — Деньги есть, но к моральному разложению они не имеют никакого отношения. Скажем так, наследство.

— От папы?

— От папы осталась квартира у Белорусского вокзала. Каюсь, продала. — Настя чуть дрогнула губами. — Не смогла там жить. А полгода спустя, пришел какой-то дядя. Седой, авторитетный. Представился папиным знакомым. Представляете, заявил, что дочка такого человека, как Стольник, ни в чем нуждаться не должна.

— Так и сказал — Стольник? — насторожился Белов.

— Ага. Угадали, так папу уголовники прозвали. Этот дядя был его последним клиентом. Только папа его не посадил, а, наоборот, от «вышки» спас. Дело пересматривал Верховный суд, освободил клиента подчистую, но это было уже без папы.

— Понятно, — протянул Белов. Папа Насти умер в Новосибирске, получив сообщение о ранении дочери. Но к этому времени успел гарантированно и грамотно развалить дело, наскоро сварганенное Новосибирским РУОПом. Вмешательство бывшего прокурорского, переквалифицировавшегося в адвоката, повергло всех в шок. Лишь Белов знал, что Столетов старался ради дочери, — весь гонорар планировал потратить на срочный вывоз Насти из страны.

— Я подумала и сказала, что в спонсорах не нуждаюсь, а папин гонорар возьму. Папа же его заработал, так?

— Вообще-то, правильно. Прости, много дал?

— Можно было и не продавать квартиру, — ответила Настя.

Белов мысленно прикинул стоимость трехкомнатной квартиры в центре. Авторитет явно знал цену своей свободе.

— А мама?

— Мама, как всегда, опять замужем. — Настя наморщила носик. — Живет в Италии. Учит малышей бельканто. Сама иногда выступает. Не Вишневская, и не Монсеррат Кабалье, но для европейской провинции годится.

— Значит, ты у нас теперь богатая невеста. — Белов постарался уйти от неприятной темы — отношения у Насти с матерью всегда были сложными.

— Да дура я по жизни, Игорь Иванович! Кому такая нужна? Деньги за бугром, а я — здесь.

— А что так? — удивился Белов.

— А чтобы не мешали жить. — Настя по-детски улыбнулась. — Нет, кое-что трачу, но жить на них не хочу. С друзьями открыла фирмочку. Снимаем этнографические фильмы-десятиминутки. Представляете, оказалось, всем наплевать на наших политиков и ядерные боеголовки! Снимали буддистов в Бурятии, немецкую деревеньку под Оренбургом, бабку-знахарку из Архангельской губернии. Все с руками отрывали!

— Никогда бы не подумал! И кто берет?

— Иностранцы для кабельного телевидения. Там же свой народ уважают, хочет человек развиваться, мир через «ящик» посмотреть — вынь ему и положь. А у нас одни политические рожи и голые задницы… — Настя брезгливо поморщилась. — Кстати, секрет раскрою. Учтите, коммерческая тайна! Проект японцам предложили, «Языческая Русь» называется. Снимем целый сериал о знахарях, колдунах деревенских, древних камнях и заповедных местах. Здорово?

Белов невольно зажмурился. Подхватил рюмку, с лету опрокинул в себя. Забил водочное жжение сигаретой.

«Не завидуй, Игорь, не завидуй! У нее своя жизнь, и видит Бог, она ее выстрадала!»

— Игорь Иванович, — прошептала Настя. — Дура я, дура. Чирикаю воробьем, а у вас глаза больные. Плохо, да? — Она накрыла его пальцы ладонью.

У Белов на секунду замерло сердце. Тяжко ухнуло и затихло.

— Порядок, малыш. — Он заставил себя улыбнуться. — Просто был трудный день.

Освобождать пальцы из сладкого плена не спешил. Ее ладонь была мягкой и на удивление горячей. Заглушив музыку, пиликнул какой-то приборчик. Настя отдернула руку, пошарила в сумке. Звук повторился. Где-то совсем близко.

— Это не ваш пейджер? — Настя прикоснулась к руке задумавшегося Белова.

— А? Вот черт! — Он полез в карман. Выложил пейджер на стойку. — Слушай, а как им пользоваться?

— Просто нажмите вон ту кнопку, — подсказала Настя.

На светящимся зеленым светом дисплее проступили черные буковки.

«Срочно позвони на работу Авдееву. Очень срочно. Барышников», — прочитал Белов.

Посмотрел на часы. Десять вечера.

Вспомнил, что Авдеева за разгильдяйство оставил дежурным по отделу.

— Здесь есть телефон? — Белов обратился к Насте, а глазами отыскивал бармена. Интуиция подсказывала, вечер отдыха окончен.

— Возьмите мой. — Настя достала из сумочки мобильный. — Пользоваться умеете?

— Отстал от жизни я, Настенька. Для меня это как есть китайскими палочками. Видел, но сам ни разу не пробовал.

— Отщелкните крышку, наберите номер, нажмите кнопочку с телефончиком. Вот эту. Дальше, как обычно. — Настя с интересом посмотрела на Белова. — А вы опять такой, каким я вас помню. Собранный и злой.

— Будешь тут злым! — Белов подцепил крышку. — Набирать?

— Да. А я отвернусь. Вам же на работу звонить.

Белов покосился на ее спину, до лопаток вынырнувшую из шелковой маечки. Покачал головой, подумал, что школа Столетова будет сказываться в Насте еще долго.

Соединили. Слышимость была, вопреки ожиданию, идеальной.

— Авдеев? Бедов говорит. Что у тебя? Так. Та-ак. Ни ху… Ладно, я выезжаю.

Медленно опустил руку. Бросил взгляд на пустую рюмку.

— Поговорили? — Настя повернулась, встревожено заглянула в лицо.

— Ни фига себе… Извини. — Белов очнулся. — Настя, мне надо бежать.

— Далеко ехать? У меня машина.

— На Цветной.

— О! За десять минут доедем. — Настя спрыгнула с табурета.

Белов оставил деньги на стойке, приготовился встать, но на секунду замер.

«Нет, не может быть! Это простое совпадение, Игорь. На этот раз — совпадение!» — Он собрался и вспомнил, что боковым зрением контролировал вход, за все время, пока он сидел у стойки, никто не вошел. А Настя, он точно помнит, подошла слева, из глубины зала.

— А друзья не встанут на уши, что я тебя увел? — на всякий случай спросил он.

— Встанут, конечно. — Настя хитро блеснула глазами. — От зависти. Я с подругой. — Она небрежно махнула в полумрак зала. — Но она нашла себе какого-то плейбоя. А я — мужчину в самом соку. Пусть теперь сдохнет от зависти! — Настя сунула ладонь под руку Белова. — Поехали?

— Ладно. — Белов польщено усмехнулся. Потом вспомнил, куда едет, согнал с лица улыбку. — Настя, только уговор: довезешь до Цветного — и моментально испаришься.

— Как скажете. — Настя повела бровью, но больше ничего не сказала.

Под руку прошли к выходу. Сидевшие за крайними столиками проводили их взглядами. Им вслед чисто и печально пропела труба, заполняя все вокруг щемящим предчувствием беды.