Странник
Гостиница уже ожила. В некоторых номерах на полную громкость врубили музыку. По коридору шаркали ногами. Переговаривались в полный голос.
Максимов лежал на кровати, широко разбросав руки. После интенсивной зарядки и контрастного душа в теле гуляла упругая, злая сила. Холодный ветерок щекотал влажную кожу. Он старался дышать ровно и глубоко, чтобы дать силе заполнить каждый уголок тела и затаиться там до поры.
«Придет время, повоюешь. А сейчас веди себя, как сапер на разминировании».
Картинка, очень яркая и четкая, сразу же появилась перед глазами.
Он стал осторожно перебирать проводки, сплетенные в сложный клубок. Чужие судьбы, прошлое и надежды, страхи и тайны. Поди узнай, какой проводок линии жизни ведет к детонатору. Глупо резать все подряд. Непростительно не тронуть нужный.
Максимов долго размышлял, мысленно ощупывая проводок Карины. Представил, что это хрупкая золотистая ниточка в грубой стальной оплетке. Куда он ведет, с кем контактирует в глубине клубка, никак решить не мог. Чутье подсказало, что резать проводок, навсегда выбросив из своей жизни странное существо в кожаных доспехах, еще рано. Стал перебирать другие, уже известные ему.
«Попробуем поработать через Элеонору, — решил он. — Дай бог, сразу не взорвусь. Но сначала закончим с Кариной».
Одним рывком вскочил с кровати. Надел светлый костюм. Прошел в соседнюю комнату.
На столе его дожидался ноутбук, призывно светился монитор.
Максимов набрал на клавиатуре команды и через Интернет вошел в сервер архивной службы рейхсвера. После войны Германия не прокляла своих солдат. Многие вернулись в строй и составили костяк возрожденной армии. За годы войны полагались дополнительные выплаты и льготы. И их выплачивали всем, независимо от того, на каком фронте, против кого сражался. С таким подходом Максимов впервые столкнулся в Прибалтике, когда ветеранам вермахта и народного ополчения от правительства ФРГ стали начислять и, главное, регулярно выплачивать пенсии. По четыреста долларов бывшему рядовому. Справившись с шоком, он здраво рассудил, что только так можно воспитать новое поколение солдат. Что-. бы твердо знали: в голодной старости не придется проклинать тот день на войне, когда смерть обошла их стороной.
Но сейчас он рассчитывал не на немецкую порядочность, а на знаменитую склонность к порядку. Все воевавшие были учтены в архивах рейхсвера.
Он напечатал: «Schutzstaffel. 1944–1945 № 57958».
Через несколько секунд, получив ответ, Максимов тихо присвистнул.
Если архивы не врут, сломанный кинжал в подвале Карины принадлежал унтерштурмфюреру СС Гансу Барковски, служившему в 1-м батальоне 4-го полка дивизии «Бранденбург» под командованием знаменитого фон Кенинга. С сорок четвертого года Барковски был прикомандирован к личному штабу рейхсфюрера. Числится пропавшим без вести в районе Кенигсберга.
— Не повезло тебе, Ганс, — обронил Максимов, суеверно скрестив пальцы.
В голосе не было злорадства, таких противников, как солдаты дивизии «Бранденбург», его научили уважать.
Он еще не знал, как распорядится этой информацией. Опыт подсказывал, что случайных пересечений судеб практически не бывает. И мертвые очень часто возни кают из небытия, чтобы испортить жизнь живым.
— Поживем — увидим, — решил Максимов. Дал команду запомнить информацию.
Чтобы переключиться на сегодняшний день, взял свежую газету.
Местную прессу поразила та же проказа, что и столичные СМИ. Рекламные объявления заляпали большую часть печатной площади. Между ними, очевидно чтобы газета не считалась рекламной, затесались столбики статей.
Золотые перья провинции живописали жизнь родного края с пафосом партийной печати, несколько подпорченным демократической безалаберностью стиля. Криминальная хроника, как теперь модно, подавалась в ерническом стиле. Максимов считал, что это подло и противоестественно, словно глумливо похихикивать на похоронах. Журналюги, как он заметил, с праведным гневом и пафосной слезой на глазу пишут, когда гибнет свои — брат по цеху или очередной мессия из демократической тусовки. А когда простого человека из электората беда настигнет, получается с усмешкой: мол, а чего вы от быдла-то хотели — живут, как скоты, и мрут бестолково.
За истекшие сутки, как сообщал ведущий криминальной колонки, в городе случились: одна авария на дороге, два изнасилования, захват заложника и сразу три убийства.
О последнем написали подробно:
«Голощекин с гостем остались спорить о смысле жизни, а Тищенко пошел за новой партией горячительного. Вернувшись, он увидел, что спор перешел в драку, и, поставив бутылки в угол, встал на сторону Голощекина. Потому что тот уже лежал на полу и пытался отбиться от душившего его гостя. Совместными усилиями Тищенко с Голощекиным утихомирили гостя и, чтобы не мешал, отнесли его в ванную. Пить вдвоем им показалось скучным, и они разбудили спавшую в соседней комнате хозяйку квартиры. В разгар второго акта пьянки хозяйка зачем-то вошла в ванную, где обнаружила незнакомого мужчину с многочисленными колотыми ранами. Объяснить появление трупа в ее квартире друзья не смогли, и хозяйке пришлось вызывать милицию».
Смерти Гусева отвели один абзац в самом конце колонки:
«Загадочная смерть на Верхнеозерной. Гражданин Николаев упал замертво у порога кафе „Причал“, предварительно выстрелив в воздух из пистолета. Со слов свидетелей, насильственных признаков смерти на теле Николаева не обнаружено. Оперативно-следственная группа, отработав на месте происшествия, от комментариев воздержалась и уехала решать эту загадку».
А на внутренней полосе газеты крупными буквами шел заголовок: «Янтарный призрак старого замка». Чуть ниже: «Немцы снова ищут Янтарную комнату». Коллаж в центре страницы посвящался истории знаменитой комнаты. Фоном служили довольно мутные изображения панно в стиле рококо, четко выделялись обгоревшие руины Королевского замка и вразброс шли какие-то смазанные лица. Максимов с трудом узнал доктора Роде, гауляйтера Пруссии Эриха Коха, писателя Юлиана Семенова и Петра Первого. Гитлера не узнать было невозможно, но что он делал в этой компании, Максимов не понял.
На второй полосе размещалась фотография дружной компании благополучных и благопристойных немцев. Фотографировали их, очевидно, недавно на фоне кирхи предместья Понарт. Странно, но выстроились они в том же порядке, что и на снимке Навигатора.
«Луиза фон Шперн, Карл фон Штауффенберг, Филлип Реймс, Рудольф Брандт, Дитрих Бойзек. — Максимов провел пальцем по кладоискателям, сияющим фарфоровыми улыбками. — И что вам дома не сидится?»
Он попробовал определить, кто из немцев мог быть другом Эли Карагановой. Все с аристократической приставкой «фон» отпадали автоматически. Демократия, конечно, подпортила правила хорошего тона у прусской элиты, но не настолько, чтобы дружить с ничего из себя не представляющей журналисткой из России. Не Майя Плисецкая и не Галина Вишневская, в конце концов. А раскланяться пару раз на приемах — это «фонов» ни к чему не обязывает. Рудольф Брандт — научный сухарь, лет под семьдесят. С таким Эле делать нечего. Оставались двое — Реймс и Бойзек. Филлип Реймс, что отчетливо просматривалось даже на черно-белом фото, относился к «голубой» части творческой интеллигенции. Дитрих Бойзек, солидный мужчина лет пятидесяти, излучал уверенность в себе и в своем банковском счете. Он с равным успехом мог сойти за бизнесмена средней руки или зажиточного бюргера. Мог быть и разведчиком.
«Не Джеймс Бонд, конечно. Но на неприметного лоцмана вполне тянет», — решил Максимов.
Впереди акулы всегда плывет рыба лоцман. А в разведке перед опером-вербовщиком снуют невзрачные солидные дяди и легкие в общении тети, незаметно собирающие установочные и характеризующие данные на объекты предстоящей вербовки.
Максимов мысленно поставил рядом с Бойзеком миниатюрную Элю.
«Вполне. Не малолетка и не длинноногая шлюшка, не компрометирует дядю. Где-нибудь в консерватории или в ЦДХ смотрелись бы вполне солидно. Если Эля работает на ФСБ, то подвести ее могли именно к Бойзеку».
Он снял трубку, набрал номер Эли. От горничной по этажу он уже знал, что Эля ночевала в гостинице и пока к ней никто не приходил.
— Эля? Доброе утро: Максим, ваш вчерашний таксист.
Ему пришлось убрать трубку от уха, слышимость на внутренней линии была отличной, и поддельная интонация Эли неприятно резанула слух. Радость она сыграла неестественно, как актриса второго состава ТЮЗа.
— Не разбудил?.. Ах, уже встали… Если вы не против, приглашаю на завтрак… Нет, в кафе на вашем этаже я заглянул, там жутко убого. Может, спустимся в ресторан? Он наверняка уже открыт. Если не понравится, найдем что-нибудь приличное поблизости… Хорошо, через пять минут у лифта.
«Совсем как кошка, которую надо полчаса упрашивать подойти, хотя она давно решила влезть к тебе на колени», — подумал Максимов, положив трубку.
Щелкнул клавишей на ноутбуке. Компьютер зажужжал и выплюнул дискету
Он захлопнул крышку, сунул дискету в карман. Положил ноутбук в сумку, застегнул змейку
Прошелся по номеру, на всякий случай оставляя контрольки в тех местах, куда обязательно заглядывают при негласном обыске. Особенно не торопился, зная, что ровно через пять минут Эли Карагановой все равно у лифта не будет.
Она появилась, опоздав на пятнадцать минут. Сегодня на ней были светлые брючки и легкая белая кофточка. Лицо после сна посвежело. Белые волосы, недавно высушенные феном, двумя полумесяцами обрамляли лицо, челка прикрывала брови, отчего в неярком свете Максимову показалось, что Эля надела белую шапочку.
— Вы прекрасно выглядите, Эля. Белый цвет вам к лицу, — как можно искреннее отпустил комплимент Максимов.
Эля многозначительно посмотрела на него, словно по системе сжатия сигнала передала все, что она думает о скомканной программе вчерашнего вечера.
«Мужлан и недоумок, оставил даму одну в незнакомом городе, в клоповном номере, с жуткими соседями, а сам неизвестно где и с кем блудил так, что утром аж светится», — расшифровал Максимов.
— Доброе утро, Максим. — Она оценивающе с головы до ног осмотрела Максимова. Обратила внимание на его плоскую сумку. — Уже уезжаете?
— Нет, это ноутбук. — Максимов поправил ремень на плече.
— О! — удивилась Эля. — Не боитесь, что украдут?
— Да и черт с ним. Информацию жалко, а железо — оно и есть железо. Между прочим, в Интернете нашел многое по Янтарной комнате.
Максимов нажал кнопку, вызвав лифт.
— Кстати, про ваших друзей уже написали. — Он протянул Эле газету.
— Каких друзей? Ах, этих немцев! — Эля нисколько не смутилась. — И что там пишут?
— Посмотрите. На развороте.
— Умора! — хихикнула Эля. — Дитрих сам на себя не похож. Такой смешной! Надулся, как индюк.
— Давно знакомы? — мимоходом поинтересовался Максимов.
— Тысячу лет. Прошлым летом катал меня по всей Германии. Заезжали в Австрию. Я так испугалась! Визы же не было. А пограничник только козырнул. У Дитриха номера на машине дипломатические, может, поэтому не тронули. — Она через край газеты посмотрела на Максимова, дожидаясь реакции.
— Круто, как выражается молодежь, — отозвался он.
— О! Не у нашей ли юной мотоциклистки научились таким словечкам? — запустила шпильку Эля. — Кстати, как она поживает?
— Даже не знаю, — пожал плечами Максимов.
— Признайтесь, запала в душу, да? — Эля хитро сверкнула глазками.
— Конечно. Настолько, что решил отрастить живот, отпустить хвост, нарядиться в кожу и кататься на «харлее» по Москве. А что? Все малолетки мои, — Эля прыснула, прижав ладошку ко рту. «Хочет быть обаятельной, даже знает как, но не получается, — с тоской подумал Максимов, пропуская Элю в лифт. — Мужикам легче. Даже злой может быть по-своему привлекательным. А если у женщины от природы мерзкий характер, то как ни улыбайся, как ни играй, люди кожей чувствуют недоброе и шарахаются в стороны».
В тесной каморке лифта Эля свернула газету Похлопала ею по ладошке.
Максимов ждал, сохраняя на лице улыбку.
— Скажите, Максим, из-за чего такой ажиотаж? Неужели эта Янтарная комната настолько ценная? — Эля подняла на него задумчивый взгляд.
«Есть контакт!» — поздравил себя Максимов. Эля не знала, что партитуру предстоящего разговора
Максимов написал и трижды отрепетировал.
* * *
Ресторан напомнил Максимову армейскую столовую, подготовленную к визиту проверяющих из Москвы. Тишина, чистота и пустота. Белые скатерти, столики строго в ряд и полное отсутствие признаков вчерашнего вечернего веселья. Даже воздух, наверно, из-за льющегося из окон света показался чистым и прозрачным.
Эля оказалась сторонницей здорового образа жизни, мясные блюда отвергла, долго выспрашивала, что входит в салат «Пикантный», остановила выбор на рисовой запеканке с яблоками, фруктовом салате, апельсиновом соке и кофе. Максимов, рассматривая меню, попытался вычислить, что из блюд не состоит из остатков вчерашнего застолья. Драчена — омлет из восьми взбитых на сметане яиц — показалась ему самым подходящим блюдом перед трудным днем. И еще добавил отвергнутый Элей салат «Пикантный».
— Сок и кофе, пожалуйста, принесите сразу, — сказал он, протягивая папку с меню официантке.
Официантка с невыспавшимися глазами приняла заказ, что-то чиркнула скорописью в блокнотике и ушла.
— Без кофе утром я не жилец, — пояснил он.
— Жаль, что у них нет мюсли. Так привыкла. Вы любите мюсли? — заворковала Эля. — Дома непременно каждое утро ем мюсли.
Максимов разок попробовал эту смесь из десятка сортов сухофруктов и пяти видов злаков, залитую горячим молоком, и потом весь день чувствовал себя мерином, объевшимся овсом. Его желудок, закаленный армейским сухпайком, такого надругательства над собой не выдержал. Но Эля произносила импортное слово, немного сюсюкая и сияя лицом, словно снималась в рекламном клипе этого трудноперевариваемого продукта.
«Она не может подобрать нужный тон. Ищет, как музыкант мелодию, наугад тыча в клавиши. Явно заинтересована, а как подступить, не знает», — сделал он вывод.
— Эля, вы занимались музыкой? — спросил он.
— Да-а. — Она была явно удивлена вопросом. — Я окончила музыкальную школу.
— Я так и подумал. — «Прозвучало так, словно речь шла о консерватории». — Руки выдают.
— Максим, вы хотели рассказать о Янтарной комнате, — напомнила Эля.
— В двух словах не получится, — без энтузиазма отозвался Максимов. Потер лоб. — О, слава богу, кофе! Вы моя спасительница. — Он улыбнулся подошедшей официантке.
Он с наслаждением сделал большой глоток. Эля пригубила сок из высокого стакана, всем видом показывая, что готова слушать.
— Прежде всего предлагаю перейти на «ты».
— Согласна, — с готовностью кивнула Эля.
— Вот и правильно. — Максимов в два глотка допил кофе, отставил чашку. — Все, теперь я ожил. Сразу же вопрос: ты будешь писать статью о Янтарной комнате или это праздное любопытство?
— Ну… не знаю. А что, это запретная тема? — Эля сыграла удивление.
— Нет, конечно. Раньше были кураторы этой темы, без их ведома про Янтарную комнату ничего не печаталось. — Он внимательно следил, как она отреагирует на «кураторов». Немного смутилась, словечко из кагэбэшного жаргона ей было явно знакомо. — Тогда был порядок. А теперь — полная свобода слова и полет мысли. Но браться за эту тему не советую. — Он отметил, что удивление ее стало совершенно искренним. Правда, изобразила его так, как это делает ведущая передачи «Я сама».
— Можно оказаться в глупейшем положении. Весь фокус в том, что тема есть, а повода для нее нет. И уже давно.
— Погоди, погоди. — Эля тряхнула головой. — Как это нет?
— В родном городе Канта хочется хоть немного быть философом. — Он прикрыл глаза, вспоминая. — Как сказал великий Кант: «Есть вещи, которые можно помыслить, но нельзя увидеть, а есть видимые, но не подвластные осмыслению». Янтарная комната относится к первой категории.
На мгновение на лице Эли промелькнула гневливая гримаска, потом она принялась пристально вглядываться в Максимова — искала признаки подвоха.
— Хорошо, я поясню. — Он откинулся на спинку кресла. — Прусский король Фридрих Первый решил удивить мир и заказал кабинет с янтарными панелями придворному архитектору Шлютеру Толком кабинет так и не собрали, король умер, а Шлютер в результате интриг оказался в Петербурге, где очень скоро умер от чумы. На прусский престол взошел сын Фридриха — Фридрих Вильгельм. Был он воякой до мозга костей, папины закидоны ему были чужды, и то, что успели наваять мастера, он приказал убрать с глаз долой в подвал. Как истинный пруссак, Фридрих Вильгельм оказался изрядным солдафоном и экономом, у него придворные шуты состояли на окладе в Академии наук. Вскоре наш царь Петр проездом посетил Вильгельма. По протоколу полагалось обменяться презентами. Петр от всей души одарил Вильгельма полестней гренадеров гигантского роста: знал, что Вильгельм мечтал создать гвардию гигантов на зависть всей Европе. По другим данным, Пруссии «подарили» две сотни русских великанов. А Вильгельм в ответ презентовал янтарную комнату в разобранном виде и яхту, которую еще три года приводили в божеский вид. В хрониках указывается, что за одного гвардейца родом из Ирландии король заплатил девять тысяч талеров. Замечу, это много больше годового бюджета тогдашнего Кёнигсбергского университета. Допустим, русских мужиков оценили дешевле. Скажем, по тысяче за голову. В итоге получается пятьдесят тысяч талеров. Вот это я и называю государственным подходом! Всучить новорусскому царю ненужную тебе диковинку в обмен на солдат ценой в весь Кёнигсбергский университет, считая профессоров, студентов, библиотеку и само здание.
— Ты не любишь Петра Первого? — удивилась Эля.
— Мне больше импонирует Сталин, если честно. Он менял коллекции Эрмитажа на танки, а потом этими танками вернул многое обратно и еще чужое прихватил.
Эля была в шоке, чего Максимов и добивался.
— При Петре, насколько известно, комнату толком собрать не удалось, поцокали языками на иноземное диво да и отправили на хранение в подвал, — спрятав улыбку, продолжил он. — Только при Елизавете янтарным панелям нашлось применение. Сначала установили их в Зимнем, а потом почти сразу же по прихоти царицы разобрали и перевезли в Царское Село. Да, еще один казус. Изначально панелей было только три, для четырех стен кабинета одной не хватало. Новый король Пруссии Фридрих Второй, узнав о проблеме, по-соседски помог. Напряг мастеров из Кенигсберга, и те в ударные сроки создали недостающее янтарное панно, прославляющее ратные подвиги Елизаветы, каковых, кстати, историки не зафиксировали. Как сказали бы сейчас. Янтарная комната является символом взаимовыгодного российско-германского партнерства, укрепленного личной дружбой монархов наших стран. Итак, с 1755 по 1941 год Янтарный кабинет был украшением Екатерининского дворца в Царском Селе и считался восьмым чудом света. С последним утверждением я абсолютно согласен. Она попала в разряд диковинок, о которых все говорят, но никто из живущих не видел. Что и делает ее величайшим произведением искусства, — заключил Максимов.
Эля с недоверием посмотрела на Максимова.
— Ты же не станешь спорить, что Паганини был величайшим скрипачом?
— Конечно. — согласилась Эля.
— А разве кто-нибудь из ныне живущих слышал хоть один аккорд в его исполнении?
Эля явно не была знакома с приемами, намеренно разрушающими стереотипы мышления. Так Учителя готовят сознание учеников для восприятия истин, лежащих вне банального и ограниченного мышления большинства смертных.
— Но Паганини написал «Капричос»! — возразила она. — Для их исполнения нужна высочайшая техника. Уже по партитуре «Капричос» можно судить об уровне мастерства Паганини.
— А от Янтарной комнаты остались только описания Александра Бенуа, пара акварелей и несколько фотографий. Поэтому я и говорю, что Паганини — великий скрипач, а Янтарная комната — восьмое чудо света. Доказать или опровергнуть это утверждение невозможно. Так что прав философ, о Янтарной комнате можно помыслить, а увидеть — нельзя. Нам с тобой выгодно верить и заставлять верить других, что Паганини был великим скрипачом, а Янтарная комната — нетленное произведение искусства. Почему выгодно? — упредил он вопрос Эли. — Да потому что иначе мы останемся без работы и средств к существованию. А главное — потеряем социальный статус и приятный во всех отношениях образ жизни. Была культура Древнего Египта, но какое отношение к ней имеют египтологи? Фараоны строили пирамиды, а историки написали пирамиды диссертаций. Или был Пушкин. За его счет сейчас живет сонм пушкинистов. Лично мне нравится быть археологом и переквалифицироваться в простого землекопа не имею ни малейшего желания. Поэтому из цеховой солидарности я утверждаю, что Янтарная комната — восьмое чудо. Но если честно, какое нам до этого дело?
Эля справилась с замешательством, как можно небрежнее спросила:
— А как археологу разве тебе нет дела до Янтарной комнаты?
«Браво, не упустила удачный момент для зондажа, — похвалил Максимов. — Рискнуть или нет?»
Он немного помедлил, тщательно выстраивая ответ.
— Как тебе сказать… Я бы с радостью нашел Святой Грааль, как Индиана Джонс. И продал бы Спилбергу право экранизации моих похождений. Миллионов за десять.
— Шутишь?
— Нет, серьезно. Слава без денег — это глупость.
— Ну, не знаю… Как-то это все… — Эля повела плечами. — А ты знаешь, что цинизм у психоаналитиков считается признаком неуверенности в себе? — Она вдруг решила уколоть.
— Психоаналитиков я считаю братьями по цеху, — усмехнулся Максимов. — Благодаря им критика из брюзжания и вкусовщины превратилась в наукоемкое словоблудие. А если честно, то ты права. Я жутко комплексую. Хуже — меня мучает совесть. Один банкир чокнулся на коллекционировании старинного оружия, насобирал уже миллионов на пять. На его больной тяге к прекрасному я бессовестным образом нажился. Пара консультаций, что я дал, покроет все мои расходы в Калининграде.
Подошла официантка, расставила на столе тарелки.
— Что-нибудь еще заказывать будете? — вяло спросила она.
— Эля? — вежливо поинтересовался Максимов.
— Нет, спасибо, ничего не надо. — Она придвинула к себе салат.
— Кофе минут через десять. — Максимов придирчиво осмотрел дымящийся омлет под коричневой корочкой. Отрезал кусочек. Принюхался. — Прекрасно, — удовлетворенно кивнул он. — Пахнет крестьянским домом, работой до седьмого пота и здоровьем. Еда варварская, но чертовски полезная.
Официантка оставила их одних. Мужчины с мрачными лицами, посовещавшись, поманили ее к себе. Что-то заказали. Официантка вернулась через минуту, поставила на их стол запотевший лафитник водки.
— Ты всегда так питаешься? — с кислой миной на лице спросила Эля, вороша вилкой салат.
— Конечно. Мужчине нужен обильный завтрак, чтобы хватило сил охотиться весь день. И обильный ужин как венец охоты и лучшее снотворное.
— Ты мало похож на ученого, — заметила Эля. — Слишком жизнелюбив.
— Жаль, что не похож. Я так старался произвести впечатление своей эрудицией, — усмехнулся Максимов.
— Тебе это удалось. Очень интересно рассказываешь.
— Мне интересно говорить, потому что ты умеешь слушать. Большая редкость в наши дни, — вернул комплимент Максимов.
— О, это профессиональное. Я же журналист. Так на чем мы остановились? Ты начал о Янтарной комнате, а увел бог знает куда.
«А хватка у тебя действительно профессиональная», — отметил Максимов.
Он замолчал и стал намеренно тянуть паузу, потому что знал: ничто не действует так завораживающе, как неожиданный уход в себя собеседника, поди догадайся, о чем он сейчас молчит.
Эля ела аккуратно и ловко, как белочка. От Максимова не укрылось, что она время от времени посматривает на часы. Наконец она не выдержала и стала открыто проявлять нетерпение.
— Что, кстати, означает «достаток»? — неожиданно спросил он.
— Когда все есть, — не задумываясь ответила Эля. — В смысле не чересчур много, а в самый раз.
— Я только сейчас подумал… Нет, все-таки полезно оказаться на земле Канта, думается легко, — самому себе заметил Максимов. — Достаток — это качественное состояние человека. Вслушайся — «до-статок», «до-стать». Стать! Почувствуй вкус слова. Статный человек, с прямой спиной, уверенный в себе. Достаток — это значит достичь стати. Когда ты не шныряешь глазами по сторонам, не мыкаешься в поисках куска хлеба, не боишься завтрашнего дня. Достаток — это необходимое условие для духовности.
— Интересно, — протянула Эля. — Только каждый понимает достаток по-своему. Одному хватает минимума вещей, а другому подавай пять сундуков барахла и клетку с канарейкой.
— Ну и пусть имеет канарейку, лишь бы не чувствовав себя убогим! Не в этом признак бездуховности. Один немецкий дурак придумал противоречие между духом и материей, а сотня дураков-марксистов возвела это в принцип и воплотила в жизнь на горе миллионам русских дураков. — Пойми, нет духовности без достатка. Бетховен и Лист творили для зрителей, приезжавших на концерты в собственных каретах, а не для тех, кто два часа перед концертом трясется в метро.
— Но люди ходят в консерваторию и музеи, потому что у них есть потребность в культуре! — Судя по благородному негодованию в голосе, Эля Караганова приняла все на свой счет.
— А что толку пройтись по залам Эрмитажа — подчеркну: по чужому дому, — если у себя в квартире десять лет обои не менял? — спокойно парировал Максимов. — Хорошо, вернемся к Янтарной комнате. Ты, кстати, никогда не задумывалась, что Царское Село, Эрмитаж, Лувр, Букингемский дворец — просто место жительства, квартиры для людей? В них жили. Среди всей роскоши и шедевров — просто жили. Играли в прятки, целовались по углам, влюблялись, рожали детей, умирали. Само собой, принимали гостей и устраивали праздники. Нам это трудно понять, потому что в семнадцатом матросы помочились во все вазы в Зимнем, а добротные дома по завету классиков превратили в коммунальные хижины для нищих.
— Максим, но Эрмитаж прежде всего произведение искусства, а не простой дом.
— Да? Именно для того, чтобы по нему гуляли туристы в тапочках, Растрелли и старался, — с откровенной иронией произнес Максимов. Он прикрыл глаза и по памяти воспроизвел: — «Понеже в Санкт-Петербурге наш Зимний дворец не токмо для приему иностранных министров и отправления при дворе во учрежденные дни праздничных обрядов по великости нашего императорского достоинства, но и для умещения Нам с потребными служителями и вещьми доволен быть не может, для чего вознамерились оный наш Зимний дворец перестроить». Это указ Елизаветы о перестройке Зимнего, — пояснил он. — Только вслушайся: «для умещения нам с потребными служителями и вещьми»! Аргументы те же, что у домохозяйки, меняющей меньшую жилплощадь на большую. Забавно, да? Один царь для своей потехи привез янтарную диковинку, другая царица отгрохала себе дворец, где в Янтарном кабинете пила кофе с иноземными послами. При чем тут туристы? — Максимов пожал плечами. — Ничего с тех пор не изменилось. Правители заказывают по своему вкусу, архитекторы строят в меру таланта. Только в прошлые века мастер и заказчик были равновеликими личностями, с равно высоким уровнем вкуса и степенью понимания искусства. У Папы был Микеланджело, у Елизаветы — Растрелли, а у Сталина — Щусев. Лужкову не повезло, ему достался Церетели. Можно без конца спорить о новых формах в современном искусстве, но только слепой не видит разницы между Ватиканом и Поклонной горой, между Сикстинской капеллой и Никасом Сафроновым.
— О, да ты просто ходячая энциклопедия! С ума сойти можно — столько держать в голове. — Эля нетерпеливо заерзала. — Какие планы на сегодня, если не секрет?
Консультация явно затянулась, и Эля решила сменить тему. Слушала она внимательно, но надолго сосредоточиться, очевидно, для нее было проблемой. Как большинство женщин, она не могла поддерживать разговор на абстрактные, лично ее не касающиеся темы.
«Вот сейчас поговорим о личном», — злорадно подумал Максимов.
Он придвинулся ближе, понизил голос:
— Только один вопрос: ты доверяешь своим немецким друзьям?
Эля недоуменно захлопала глазами.
— А почему ты спрашиваешь?
Максимов сделал вид, что пытается обдумать ответ.
— Хорошо, еще раз сверкну эрудицией, — начал он, почувствовав, что ее нетерпение достигло предела. Отложил вилку и нож, чтобы освободить руки. Загнул один палец. — Доктор Альфред Роде занимался реставрацией Янтарной комнаты здесь, в Кенигсберге. Он отвечал за укрытие комнаты в секретном бункере. Когда город оккупировали наши, Роде пропал. Считают, что умер от дизентерии. Никто это подтвердить не может, есть только справка о смерти. Примем на веру. Но, говоря на газетном новоязе, старика зачистили. Почему я в этом уверен? — Он стал по очереди загибать пальцы. — Профессор Карл Нойгебауэр умер в госпитале, наблюдался по поводу аппендицита. Доктор Банге принял цианид. Работник Национальной галереи Кирш пропал без вести. Профессор Гельцке убит за письменным столом. Все смерти тоже произошли в апреле сорок пятого. Немцы любят порядок. Сначала они создали аппарат по работе с трофеями, в конце войны организовали укрытие ценностей, а потом запустили механизм уничтожения свидетелей и любопытных. Он работает без сбоя и в наше время. Пример? Пожалуйста. На озере Типлицзее при попытке нырнуть за ящиками, затопленными в конце войны, погибла экспедиция журнала «Штерн». В аквалангах оказалась примесь угарного газа. Мало, но хватило, чтобы умереть. Пауль Энке, офицер «Штази», по заданию Хонеккера искавший Янтарную комнату, работая в архиве, случайно выпил кофе с цианидом. Георг Штайн, немецкий энтузиаст-любитель, не к столу будет сказано, найден со вспоротым животом. Говорят, самоубийство. Наш писатель Юлиан Семенов. Дружил со Штайном, сам много сделал для поиска Янтарной комнаты. Умер от инсульта. И это только известные люди, чья смерть не может пройти незамеченной. Сколько убрали маленьких людей, дерзнувших сунуть нос в большие тайны, один Бог знает. — Он мягко улыбнулся. — Твои друзья — самоубийцы?
Вилка в руке у Эли Карагановой тонко дзинькнула по тарелке. Она поджала губы. Они превратились в тонкую алую ниточку, будто кто-то чиркнул ножом.
«Ая-яй, как нехорошо получилось. Послали мадам на задание, а об опасности не предупредили». Чтобы спрятать усмешку, Максимову пришлось отпить глоток сока.
Он попробовал посмотреть на нее глазами опера-вербовщика, с которым, он уже не сомневался, Эле в свое время довелось пересечься. Уж больно благодатный материал для вербовки. Невротическая раздвоенность между реальным и желаемым, между самооценкой и мнением окружающих, если не заполнена самоотречением творчества, становится гумусом, на котором растут все цветы зла от нервных болезней до стукачества.
Максимов хорошо представлял, на какой участок поставили Элю — высококлассный эскорт. Врут злые языки, что у КГБ была штатная бригада длинноногих обольстительниц. Черта с два опытный разведчик на такое купится. Но в московский бомонд иначе не войдешь, как под ручку с образованной, эмансипированной, моложаво выглядевшей дамой средних лет. Пусть и не красавицей, пусть и не знаменитостью, лишь бы была своей, знала всех и вся. Информация, конечно, менялась на информацию. Что-то узнавал клиент, что-то дама из эскорта. Что-то уходило в Лэнгли, что-то ложилось в сейфы Лубянки. Мелкие трофеи в виде подарков и прочих знаков внимания, включая интимные радости, считались побочным заработком агента.
Он препарировал сидящую напротив женщину холодно и отстраненно, как лабораторную лягушку. Ему ни чуточки не было жаль ее. Как написал классик отечественного детектива Юлиан Семенов: «Влезла в мужскую игру, не требуй снисхождения». Пока идет операция, есть только свои и чужие и нет людей, есть только мишени.
Потому что ты сам — мишень.
— Самое смешное, Эля, что никакой Янтарной комнаты нет и в помине. Это миф, призрак, химера, — продолжил пытку Максимов. — Последнее достоверное упоминание о Янтарной комнате относится к сорок второму году. Тогда Роде закончил ее сборку в Королевском замке Кенигсберга и открыл для публики. С тех пор ее никто не видел. Все остальное — миф о поисках золотого руна. Интересно, занятно, поучительно. Но к собственно Янтарной комнате отношения уже не имеет.
— Как нет? А что они тогда ищут? — нахмурилась Эля, окончательно сбитая с толку.
— А бог их знает. Кофе? — Максимов отодвинул пустую тарелку. Сделал знак официантке. — Поиски Янтарной комнаты для одних — профессия, для других — хобби, для большинства — самореклама. Для твоих немцев, как я думаю, экстремальный туризм. Скучно им живется, адреналина в крови не хватает, а на львов охотиться теперь не модно. Вот и решили убить всех зайцев разом: и старый добрый Кенигсберг посмотреть, и могилы предков навестить, и прославиться немного. Максимум, что они могут найти, — груду янтарных камушков, помутневших от времени. А, не дай бог, докопаются до фугаса времен войны? Такие случаи уже были.
Официантка поставила чашки с кофе, убрала посуду.
— Спасибо. Счет, пожалуйста. — Максимов с тревогой посмотрел на Элю. — Я тебя не расстроил?
— Нет, что ты! — Она стряхнула с лица мрачную гримасу, как мокрый воробей дождинки. Улыбнулась, показав прекрасные зубы.
«Так я и поверил, — подумал Максимов. — Одно радует, громоотводом твоего плохого настроения буду не я».
Максимов давно заметил в окно, как некий представительный господин, очень похожий на австрийца с газетного снимка, нервно прохаживается по дорожке перед входом в гостиницу. Может, в планы мести Эли и входило мучить господина Бойзека до бесконечности, это ее дело, но тратить время попусту Максимов позволить себе не мог.
Официантка положила рядом с ним папочку со счетом. Максимов бегло пробежал глазами счет, достал бумажник.
— Вечером у вас шумно бывает? — поинтересовался он у официантки.
— Когда как, — бесцветным голосом ответила она.
— Понятно. — Максимов отсчитал купюры, вложил в папочку, протянул официантке.
Эля навострила ушки, ожидая приглашения на ужин. Максимов проводил взглядом официантку, встряхнул кистью, посмотрел на часы.
— К сожалению, мне пора. Если хочешь, подвезу… Да, забыл спросить: твои друзья, что должны были встретить в аэропорту, с ними все в порядке?
— В порядке. — Эля поджала губы. «О, сейчас кому-то достанется! — не без злорадства подумал Максимов. — Не спасет даже дипломатический иммунитет».
Он сделал все, чтобы Эля запаниковала и разозлилась.
Такие, как она, долго в себе раздражение не носят, обязательно поделятся с ближними. Мир и покой в дружной компании немецких кладоискателей теперь находился под угрозой. Первой жертвой предстояло пасть господину Бойзеку.
В холле Эля непринужденно взяла Максимова под руку. Они так и вышли на улицу, дружной парочкой. Эля зачирикала какую-то чушь, делая вид, что никого не ожидает увидеть у гостиницы.
Ее появление в обществе молодого человека и было той местью, что она подготовила провинившемуся австрийцу. Господин Бойзек удар перенес стоически, видно, не в первый раз, но немного побагровел лицом.
— О, Дитрих! — удивленно воскликнула Эля, прищурившись от яркого света. — Давно ждешь?
Максимов подумал, что она жалеет, что на улице не идет дождь, желательно со снегом.
— Познакомься, дорогой. Это Максим. Археолог из Москвы. Просто ходячая энциклопедия. — Она встала между ними и теперь взяла под руку Бойзека.
«Ходячая энциклопедия» протянул освободившуюся руку австрийскому дипломату. В душе чисто по-мужски Максимову было немного жаль Бойзека, от этого рукопожатие получилось искренним и крепким.
— Очень приятно, Дитрих Бойзек. — Он говорил практически без акцента.
В жизни он выглядел так же, как на фото. В меру полный, прилично одетый солидный джентльмен. Взгляд выдавал прирожденного подкаблучника и любителя тихих вечеров в уютной гостиной. Был он весь какой-то стерильный до полной стерилизации. Лет пятнадцать назад он вызвал бы интерес своей европейской ухоженностью. Но постперестроечной России подобные типы уже примелькались, эффект новизны пропал, и головокружительный аромат импортности улетучился, остался лишь стойкий запах дезодоранта и зубного эликсира.
— Максим Максимов. Да-да, бывает. — Максимов не стал пояснять, что фамилию отцу, ребенком вывезенному из Испании вместе с интербригадовцами, в Ивановском детском доме придумали от имени Масимо. Так и вошел он в неопубликованную историю военной разведки под фамилией Максимов и псевдонимом Испанец. А сына назвали в честь погибшего отца — Максимом. Отчество — Владимирович — досталось от деда. Мать почему-то не захотела, чтобы у сына в свидетельстве о рождении стоял прочерк, а отец в год рождения сына погиб где-то в Парагвае.
— Вы не родственник бывшего главного архитектора Калининграда? — спросил Бойзек.
«А Бойзек — профи, домашнее задание на пять с плюсом подготовил. Хоть что-то прочитал о городе и людях, связанных с Янтарной комнатой. Чего об Эле не скажешь. Недалека и глупа, как все журналистки», — отметил Максимов.
— Однофамилец. Но мой отец был хорошо знаком с Арсением Владимировичем.
Эля встрепенулась и, закинув голову, посмотрела в лицо Максимову.
— Как интересно, — протянула она. Судя по оценивающему взгляду, рейтинг Максимова подскочил сразу на несколько пунктов.
Максимов не стал уточнять, что речь не идет о светском знакомстве. Перед штурмом Кенигсберга военный инженер Арсений Максимов создал объемный макет города, на котором отрабатывался план операции. А в работе использовались данные разведки, в том числе собранные капитаном Максимовым.
— Я читал в газете, что вы ищете Янтарную комнату? — светским тоном поинтересовался Максимов.
Австрияк немного смутился и кивнул.
— Пытаемся. Как говорят русские, попытка не пытка. Правильно? — Он вопросительно посмотрел на Элю.
— Конечно. Они, бедняжки, так вчера намучились, что завалились спать в девять вечера, — с милой улыбкой всадила шпильку Эля. — Подозреваю, после обильного возлияния с местными кладоискателями. Так, Дитрих? Кстати, у Максима своеобразный взгляд на эту комнату. Тебе обязательно надо будет его послушать. К тому же он специалист по янтарю.
Бойзек неуверенно перебрал ногами и бросил на Элю обреченный взгляд.
Максимов пришел на помощь австрийцу.
— К сожалению, у меня назначена встреча. — Он бросил взгляд на часы. — О, время! Прошу извинить… Рад был познакомиться. Надеюсь, увидимся вечером.
Раскланялся с Элей, пожал руку австрийцу и пошел к охраняемой стоянке.
«Правильно, правильно, — думал он в такт шагам. — В таксисты к этой парочке я не нанимался. Эля, конечно, манипулятор от Бога. Разыграла встречу на крыльце как по нотам. Ничего, пусть считает себя умнее и хитрее всех. Не будем разочаровывать милую даму. Но сейчас она все уши прожужжит австрияку обо мне, а он найдет повод познакомиться поближе с археологом, жадным до денег. Полшага к немцам я уже сделал».
Он оглянулся. Эля садилась в иномарку шоколадного цвета с желтыми дипломатическими номерами. Словно ждала, что Максимов оглянется. Помахала на прощанье ручкой и широко улыбнулась.
«Вот язва», — усмехнулся Максимов. Жест безусловно был рассчитан как еще один удар по самолюбию Бойзека.
Он отыскал свой «фольксваген». Положил сумку на успевший нагреться капот. Сразу лезть в душное нутро машины в такое утро не хотелось.
Максимов достал сигареты, закурил. Стоял, наслаждаясь прохладой и еще не жарким лучами солнца.
В низине темным зеркалом лежал пруд. Мелкая рябь серебрилась в лучах утреннего солнца. По пешеходному мостику с Верхнеозерной улицы шли люди.
«Мы как камни, брошенные в воду, — подумал Максимов. — Всплеск, круги на воде, а потом тишина и гладь. Будто и не было ничего».
Тишина на том берегу пруда, у запертых дверей кафе «Причал», была обманчива. Смерть Гусева не прошла бесследно. Круги пошли, растревожив многих в этом тихом городе.