Серый ангел

Злобин сосредоточенно поглощал борщ, как принимают необходимое лекарство. И тяжесть, нараставшая в желудке, не приносила удовлетворения. Еда сейчас была для него не удовольствием, а просто калориями, белками, жирами и прочими составляющими, которые необходимо ввести в организм, как бензин в бак машины. На обед домой он приехал из принципа. Официальный обеденный перерыв потратил на дознание в морге и два допроса в отделении милиции и посчитал своим законным правом провести час в спокойной обстановке.

Но если в родных стенах можно отдохнуть телом, то голову отключать Злобин не научился, что он считал своим самым большим недостатком. Занимаясь домашними делами, он продолжал вести дела, спящие в этот момент в его сейфе. По рассказам подследственных, он знал, что в камере они занимаются тем же, только, естественно, просчитывают ходы, уводящие от ответственности, а не подводящие под статью, чем была занята голова Злобина.

В кухню вошла жена, села напротив и, подперев кулаком щеку, стала смотреть, как он ест.

— Второе будешь, Андрюша? — спросила она. — Есть гречка с котлетой.

Злобин отодвинул пустую тарелку. Прислушался к себе, аппетита не было. Но жену обижать не хотел.

— Вера, только чуть-чуть. Мне уже пора бежать.

Жена повернулась к плите.

Худенькая, как тростинка, студентка мединститута Верочка, за которой ухаживал будущий юрист Злобин, с годами округлилась, и тело вошло в полную гармонию с характером, мягким и спокойным. Круглое, с крупными, но правильными чертами лицо Веры светилось добротой, что умные мужчины ценят выше, чем классическую красоту. Злобин не раз втайне поздравлял себя с удачным выбором — кандидаток в жены было немало. Только Вера сумела уравновесить взрывной и упрямый, в казачью родню, характер Злобина, и в семье царили мир и покой. Они уже давно установили правило: о работе дома — ни слова. Когда под одной крышей живут следователь прокуратуры и врач-онколог, обсуждение производственных проблем в семейном кругу уюта в доме не прибавят. Не успеешь оглянуться, как атмосфера в доме пропитается духом каталажки и больничной палаты.

— Я брюки и рубашку уже замочила, Андрюша. В комнате возьмешь другие.

Злобин по интонации понял, что Вера из последних, сил крепится, чтобы не нарушить табу на разговоры о работе. Про одежду, вымазанную в морге, она напомнила не. случайно.

Поковырял вилкой котлету.

— Как Зинаида Львовна? — спросил он, первым нарушив табу.

Жена полчаса назад вернулась из квартиры Коганов, где бомбой взорвалось известие о гибели Черномора. У плохих новостей длинные ноги, а у сердобольных кумушек — длинные языки. Злобин еще осматривал место происшествия, а жене Когана уже сообщили новость.

— Плохо, Андрюша. Как узнала, что с мужем беда, она словно заледенела. Пришлось «скорую» вызвать. Увезли Зинаиду Львовну в кардиологию. — Вера промокнула глаза уголком фартука. — Боюсь, уйдет она, — тише добавила она.

— Как — уйдет? — нахмурился Злобин.

— Врачи не говорят про больных «умер», а только — «ушел». Так принято.

— Странно. — Злобин покачал головой. — Вроде бы вы тоже рядом со смертью каждый день находитесь, а так уважительно… у нас пацаны еще толком бриться не умеют, а послушаешь: «трупешник», «замочили», «бытовуха с мокрухой». Почему так?

— Не знаю, Андрюша. — Она помедлила, как делала это всякий раз, когда боялась словом ранить человека. — Врачи белый халат носят, чтобы грязь не прилипала. А вы — в серой форме, чтобы она не так была заметна. Может, в этом все дело?

Вера стала пальцем собирать со стола хлебные крошки. Злобин подумал, что она прячет глаза, чтобы он не видел слез.

— У меня еще неделя отпуска, я к Зинаиде Львовне каждый день ходить буду. Нельзя ее сейчас одну оставлять.

— Хорошо. — Злобин механически жевал, не ощущая вкуса.

Вера помяла пальцами хлебный катышек, не поднимая глаз спросила:

— Ты найдешь его, Андрюша?

Злобин хотел бросить что-нибудь резкое типа «не лезь в мои дела», но сдержался. Понял, что окриком постарается скрыть свое бессилие.

Он все время пытался проанализировать странную, не укладывающуюся ни в какие рациональные схемы смерть Черномора. И не мог убедить себя, что это не безнадежный глухарь, что есть шансы найти того, кто холодно и профессионально одним ударом пальцев пробил аорту Черномору. Из головы Злобина никак не выходил странный визит профессора Мещерякова. Появился, как черт из табакерки, еще больше все запутав своей научной чертовщиной. Или, наоборот, обнажив подоплеку событий последних суток до предельной ясности?

«Допустим, грушника Гусева убили с помощью пси-оружия, а Черномора убили, зачищая следы. Что из этого следует? А следует тот же глухарь, только вид сбоку. Эту версию мне раскрутить не дадут, хоть тресни».

Злобин люто ненавидел дела, в которых было двойное дно. Убей Черномора дегенерат Колян, синий от татуировок и сизый от бормотухи, было бы невыносимо горько, но — объяснимо. А когда убивают вот так — по плану, выработанному в умных головах людей, не страдающих от голода и холода, из каких-то заумных расчетов, в которых человеческая жизнь ничего не значит, такие дела Злобин ненавидел. Потому что знал: добраться до лощеных, умных и самовлюбленных нелюдей, которые отдают приказы, ему никогда не позволят.

Злобин нахмурился и отодвинул тарелку.

— Извини, Андрюша, я не то сказала. — Вера поджала губы, чтобы не заплакать. Слезы уже стояли в ее темных глазах.

Она убрала тарелку со стола, поставила в раковину. Кухня была крохотная, единственный плюс — дотянуться до мойки или холодильника можно было не вставая.

Злобин потянулся за пачкой сигарет. Вера придвинула тарелку с куском яблочного пирога.

— Лучше поешь, Андрюша.

— Не хочу, — пробурчал Злобин.

— Поешь. — Она мягко улыбнулась, что на ее языке означало крайнюю степень настойчивости. — Мужчина при стрессе должен есть, пусть даже через силу.

— Это еще почему?

Вера повернулась и щелкнула включателем, электрочайника.

— Есть две реакции на стресс — отказ от пищи и жуткий аппетит, — пояснила она. — Как врач говорю: лучше есть. Во-первых, ничто так не успокаивает, как полный желудок. А во-вторых, будут силы преодолеть стресс.

— Голодный зверь опаснее, — возразил Злобин.

— Зверь — да, но не человек. Голодный человек жалок и беспомощен. Голод при стрессе только усугубляет страдания, а мужчина должен преодолевать трудности, а не страдать от них. Ты согласен?

Злобин насупился, но взял кусок пирога.

Вера налила кипяток в большую кружку, прозванную в семье хозяйской: кроме Злобина ею никто не пользовался.

Злобин следил за вьющейся струйкой густой заварки, вливающейся в кружку и постепенно окрашивающей воду в коричневый цвет, и вспоминал фокус, показанный ему Мещеряковым.

— Вера, ты в чудеса веришь? — Вопрос вырвался сам собой, о чем Злобин тут же пожалел.

Жена с тревогой в глазах посмотрела на Злобина, интуитивно догадавшись, что вопрос как-то связан с работой мужа.

— Я восемь лет подряд наблюдала чудо. — Она поставила перед Злобиным чашку. — Завотделением однажды привел старичка. На профессора из старых фильмов похожего. Благообразный такой, с седой бородкой. Глаза лучистые и добрые. Я как раз женщину к выписке готовила. Неоперабельный рак в тридцать лет. Уже румянец во всю щеку.. — Она тяжело вздохнула. — Месяца два оставалось, дальше — агония. Старичок присел на край ее постели, взял за руку. Спросил, что ее так гнетет. А женщина уже смирилась с диагнозом, только боялась, что дочка-второклассница без матери останется. Об одном мечтала: чтобы дочка школу окончила и в институт поступила. А старичок заглянул ей в глаза и улыбнулся. Сказал, что рано помирать, если такое дело ее на земле держит. Лба ее коснулся и сказал: «Поступит дочка, тогда и уйдешь». Вера замолчала, отвернувшись к окну.

— Ну а где же чудо? — не выдержал Злобин.

— Ровно восемь лет прожила. Катя, ее дочка, у нас в кардиологии сейчас медсестрой работает. Учится на вечернем отделении мединститута.

— Вот это да! — Злобин чуть не выронил пирог. — Действительно чудеса.

— Старичок сказал: помощь свыше приходит тогда, когда ты сам уже не в силах помочь. Только надо биться до самого конца, пока не падешь духом от бессилия. Только тогда произойдет то, что написано: «Блаженны падшие духом, ибо утешатся». Чудо — это не везение, а утешение. Просто оно приходит, когда ты его уже не ждешь, поэтому и воспринимается как чудо.

— Странные мысли у твоего профессора!

— А он и не был профессором. Халат для солидности надевал. Больные врачам привыкли доверять, а не святым. Как наш завотделением с ним познакомился, не знаю. Но старичок тот святым был. Самым настоящим.

Злобин сделал большой глоток чая. Вера всегда подмешивала какие-то травы, каждый раз другие. Сейчас из кружки поднимался мятный запах с примесью какой-то душистой горечи.

«Дурак я, дурак! На сколько себя обокрал. Все боялся, что начнем друг на друга ушатами служебную грязь лить. А оказалось, можно по-людски поговорить о работе так, что на сердце легче становится».

Он накрыл ее пальцы своей ладонью, нежно сжал. Вера посмотрела на него с благодарностью и мягко улыбнулась.

Резкая трель телефонного звонка рассыпала тишину. Злобин болезненно поморщился, словно в кожу впились тысячи стеклянных иголок.

— Черт, не дадут поесть спокойно!

— Андрюша, рабочий день еще же не кончился, — мягко возразила Вера.

Удержала, положив руку ему на плечо, и сама пошла за телефоном.

— Если Дятел, скажи, я уже вышел! — крикнул вслед Злобин. Общаться с прокурором сразу же после обеда посчитал вредным для здоровья. Ничего хорошего услышать не рассчитывал. Самой худшей из новостей могло быть распоряжение передать дело Гусева в областную прокуратуру.

Злобин суеверно сжал кулак. «Господи, помоги! Дай еще сутки», — мысленно взмолился он.

Вера вернулась, неся телефон. Длинный шнур тянулся по полу.

— Какой-то мужчина. Голос незнакомый. Очень мягкий и интеллигентный, — предупредила она, протянув трубку.

Злобин недоуменно пожал плечами. В прокуратуре мягких голосов не было и особой интеллигентностью никто не страдал.

— Слушаю, Злобин, — строгим, «служебным» голосом представился он.

Иногда звук, запах, свет, проникший в сегодняшний день из далекого прошлого, заставляют время остановиться, и оно, словно срикошетив от невидимого препятствия, летит назад, в тот день, что прячешь в самом дальнем уголке памяти.

После первых же слов незнакомца Злобину вдруг почудилось, что травяной отвар в кружке пахнет талым снегом…

 

Обратный ход времени

Москва, октябрь 1993 года

Зима в Москве не время года, а сезонное обострение хронической болезни. Озноб, лихорадка и полный упадок сил. И тоска такая, что хоть вешайся. А в голове та же хмарь, что гнилой ватой забила небо.

Этой зимой Злобин с ужасом осознал, что окончательно спился.

Как всякий, кому жизнь прижала хвост, Злобин малодушно списал все на обстоятельства. «А как тут не пить!» — с апломбом заявляет тот, у кого еще хватает ума оправдывать себя. На следующем этапе они уже просто пьют. Молча и по-свински.

Если честно, обстоятельства, в которые попал Злобин вынести в трезвом виде было невозможно.

Перед следственной группой, в которую командировали Злобина, поставили задачу вогнать в рамки закона кровавый бардак у Белого дома и расстрел в Останкине. У историков это получается легче. Сказали победители, что штурм Зимнего дворца и арест законного правительства есть не государственное преступление, а благородный поступок лучших людей России, радеющих за счастье народное, — щелкнули пятками и написали. А у прокурорских мозга иначе устроены: им подавай состав преступления и доказательства вины. Как ни крути, а даже обывателю, далекому от юриспруденции, в этом деле было ясно — виноваты обе стороны. Только президент победил, а парламент проиграл. И теперь победитель приказал оформить сей позорный факт по закону. Наверно, перед потомками стало стыдно.

Средневековые князья для своих разборок, порой тянувшихся по сотне лет, любили привлекать отряды наемников-ландскнехтов. Чужаки не имели личных пристрастий, в дворцовых интригах не разбирались, дрались куда лучше, чем закормленная княжеская дружина, перекупить их можно было только оптом, а это не всякому было по карману. По исторической традиции, на расследование громких дел с явной политической окраской, Генпрокуратура бросала сводный отряд следователей-варягов из провинциальных прокуратур. Для многих это был единственный в жизни шанс получить московскую прописку со всеми вытекающими из нее жизненными благами, поэтому работали не разгибаясь и лишних вопросов не задавали.

А вопросы проклевывались, как гвоздь в сапоге. И не заметить невозможно, и победному маршу мешают. Например, почему единственный труп погибшего внутри телецентра в Останкине лежал в глухом коридоре, куда никак не могла залететь пуля, выпущенная с внешней стороны здания? И на кого повесить трупы, собранные внутри и по периметру Белого дома, если баллистики отстреляли все стволы, захваченные у оборонявшихся, и контрольные образцы не совпадали с пулями, извлеченными из тел погибших? Получалось, что оборонявшиеся ни в кого не попали.

Последней каплей стал заказ на сто расстрельных статей для арестованных, которые должны были обеспечить варяги. В Кремле, очевидно, крепко выпили за победу, если забыли, что сами пришли к власти в результате переворота. А может, трезво рассудили, что надо навсегда отбить у конкурентов тягу к переворотам, показательно казнив сто человек. Не всех, взятых в плен с оружием в руках, а ровно сто. Круглая цифра легче запоминается.

Узнав об этом, Злобин сорвался с тормозов. Пил он всегда. Как все, за компанию или для разрядки. А в Москве стал пить до черного отупения. Если бы не работа, пил бы круглые сутки. А так приходилось терпеть до вечера. Именно — терпеть, считая минуты до конца службы.

Кризис наступил в пятницу. Это он хорошо запомнил, потому что выезжал на следственный эксперимент и так промочил ноги, что к концу дня уже тряс озноб. Кто-то предложил «принять для сугреву» прямо в машине. Злобину хватило ста граммов. В себя пришел в гостиничном номере. Оказалось, воскресным утром.

В номере стоял тягучий смрад вчерашней ударной пьянки. На столе засыхала растерзанная закуска, густо посыпанная пеплом. Окурки мокли в жирных тарелках. Пустые бутылки выстроились в углу. Пластмассовая бутыль «Очаковского» мерзла на подоконнике. Желтой жидкости в ней осталось меньше трети. Наверное, кто-то сердобольный оставил на опохмелку.

Кто именно, Злобин не знал. Потому что не мог вспомнить, с кем и сколько выпил. Благо дело, что в ведомственной гостинице чужих не было. А свои расслаблялись таким же образом каждый вечер.

За окном медленно занимался зимний день. Серые тени вытягивались по полу. Злобин лежал, не имея ни сил, ни желания пошевелиться.

И тогда он познал, что такое смертная тоска. Бывает такое прояснение сознания, когда заколыхнется сердце и словно ледяной ветер пройдет насквозь. И слова приговора слышишь внутри себя, как глас свыше. Строгий и непреклонный. Потом можешь опять врать себе, юлить и прятать страх за усмешкой, но ничего уже изменить не сможешь. Как говорят летчики, точка возврата пройдена, назад ходу нет, остается только лететь вперед, чтобы, когда кончится топливо, штопором уйти вниз.

Злобин отчетливо понял: что-то сломалось внутри. Какая-то очень важная деталька, маленькая и хрупкая. Не выдержала нагрузки и хрустнула. Он не раз наблюдал, как за месяц-другой человек превращается в больное животное. Всегда хорохорился, что его здоровья хватит до конца жизни. Оказалось, нет. До конца дней теперь придется страдать. То от водки, то без водки. В кодирование, торпедирование и прочие ухищрения он не верил. Это лишь отсрочка приговора, который уже не изменить.

Сердце дрябло колыхалось в груди. На висках выступила липкая испарина. Свет, сочащийся сквозь не задернутые шторы, больно жег глаза.

Злобин с отвращением смотрел на бутылку, в которой осталось на два пальца водки. Надо было встать, влить в себя теплую водку, подождать, пока отпустит ломота в теле. Добавить пивка. И попробовать жить дальше.

Дверь беззвучно отворилась. На пороге возник статный высокий мужчина. Постоял, оглядывая комнату. Потом вошел и молча сел в кресло, распахнул пальто, разбросав в стороны черные полы. Под пальто находился такой же черный добротный костюм, кипенно-белая рубашка и галстук цвета красного вина. От одежды пришельца исходил запах морозного воздуха и легкий аромат горького одеколона. Свет из окна заискрился на жестком седом ежике волос. Брови у мужчины были такие же серебристые и жесткие.

Злобин, поморщившись от боли в виске, подобрался, спустил ноги с кровати.

Пришелец с неудовольствием осмотрел загаженный стол и поднял немигающий взгляд на Злобина.

На вид мужчине было лет шестьдесят. Узкое лицо, здоровый цвет кожи, ясные глаза. Никаких признаков увядания, если не считать глубоких морщин на лбу и уходящих клиньями от носа к резко очерченному рту. Почему-то Злобину захотелось обратиться к нему «господин», хотя это слово только входило в моду и еще резало слух. Было в мужчине что-то благородно-властное. Не барственность и показная крутизна. А именно привычка к власти.

— Восемь утра. Я вас не разбудил, Андрей Ильич? — Голос у мужчины оказался низким грудным баритоном. Говорил он тихо, но явственно слышались властные нотки. Чуть громче и отрывистей — получится приказ, который исполнишь не раздумывая.

Злобину пришлось напрячь всю волю, чтобы справиться с гипнотической волной, исходившей от этого человека. Застегнул до горла змейку на спортивной куртке. Оказывается, завалился спать прямо в одежде.

— Может, для начала представитесь? — с вызовом спросил он.

Мужчина забарабанил пальцами по подлокотнику кресла. Злобин невольно перевел взгляд на его руки. И острый лучик камня на перстне мужчины воткнулся в зрачок.

— Это аметист. Камень трезвости, — произнес мужчина.

Злобин уже не мог оторвать глаз от светло-сиреневой искорки на пальце мужчины.

Глухо, словно из тумана, до него долетал голос.

— Как бы вы отнеслись к человеку, который нагло заявляется к вам в дом, гадит в нем и выносит все ценное? Как бы вы отнеслись к тому, кто навязчиво стал бы мешать вам заниматься важным делом? Или к тому, кто ударил вас в печень и по голове до полной потери сознания? Как бы вы отреагировали, если бы он стал измываться над вашей семьей? Стал бы распускать о вас мерзкие слухи и ссорить с друзьями?

От сверлящего взгляда незнакомца сначала вспенилась такая волна ярости, что Злобин до хруста сжал кулаки. А потом дикая боль обручем стиснула голову. Слова, как раскаленные гвозди, вколачивались в череп и жалили в самый мозг. Воздух раздвинул ребра, наполнив легкие до отказа. А выдохнуть Злобин никак не мог, горло пережал спазм. Сердце сжалось в крохотный комок, судорожно задрожало, как мышонок, угодивший в ловушку.

Вдруг давящий голос пропал. И пытка кончилась. Волна покоя окатила Злобина, мягко толкнула в грудь, и он расслабленно откинулся к стене.

Он сунул руку под куртку и размазал горячую испарину по груди, там, где бешено колотилось сердце.

— А теперь подумайте, что этот человек — вы сами, — вбил последний гвоздь человек в черном.

Злобин невольно охнул. Показалось, ледяной стерженек прошил грудь и вошел в сердце. Мужчина не спускал с него неподвижного, давящего взгляда.

— Что, собственно, произошло, Андрей Ильич? Вам заказали сто человек. — Губы мужчины презрительно дрогнули. — Эка невидаль! Барин куражится. Делайте свое дело честно, а эту проблему решат другие. Только честно, ч иначе у нас будет меньше шансов восстановить справедливость. Которую я понимаю как некий изначальный баланс добра и зла.

— Кто вы такой? — спросил Злобин. Ни под одну из известных ему категорий людей седовласый мужчина в черном не подходил.

— Меня зовут Навигатор, — представился гость.

Странное слово он произнес так естественно, словно фамилию Иванов.

— Тот, кто прокладывает курс? — усмехнулся Злобин.

— Для вас я тот, кто не дает заблудиться, — без тени улыбки ответил Навигатор.

С той же тревожной ясностью Злобин вдруг осознал, что одна жизнь, которая тянулась до сих пор, покатилась в темную пропасть, и началась новая. Странная и еще непривычная. И еще он вдруг понял, что окончательно излечился от смертельной болезни. Хрупкая деталька внутри опять встала на свое место. И жизненная сила стала медленно заполнять изможденное тело.

Ни тогда, ни после Злобин не изводил себя вопросом, как долго за ним наблюдали. Главное, пришли вовремя.

Фактически в последнюю минуту.

Он ожидал, что вербовка (а именно так называлась на профессиональном языке беседа с Навигатором), как и полагается, станет началом бурной карьеры. В глубине души он удивился, когда пришлось вернуться в Калининград на прежнюю должность следователя по особо важным делам. Бригаду следователей по расследованию «октябрьских событий» вскоре распустили за ненадобностью. Только что избранная Дума в пику победителю Ельцину приняла постановление об амнистии всех: режиссеров, главных героев и статистов кровавого фарса.

Баланс добра и зла был восстановлен, и жизнь, преодолев запруду, потекла дальше. В этом, как понял Злобин, и состояла задача Ордена, взявшего его под крыло.

* * *

Злобин большими глотками выпил чай. Посмаковал мятную горечь. Отодвинул кружку.

До встречи с человеком, назвавшим себя Странником, оставался час, но за это время нужно было успеть провернуть очень важное дело. Злобин прикидывал в уме возможные варианты, но решил остановиться на самом простом.

Вера вошла в кухню. По заведенному правилу старалась не присутствовать при телефонных разговорах мужа. Молча собрала посуду со стола. Встала у мойки спиной к Злобину. Сквозь шум льющейся из крана воды услышала, что Злобин крутит диск телефона. Оглянулась, но он жестом разрешил ей не уходить.

— Эрнест Янович на месте? — спросил Злобин в трубку. — Злобин из прокуратуры… Вот тебе раз! И когда?.. Надо же… Ну, извините, девушка. До свидания.

Вера через плечо посмотрела на напряженно молчащего мужа. Злобин, задумавшись, похлопывал трубкой по раскрытой ладони.

— Верочка, отвлекись на секунду, — позвал он жену. Вера закрыла кран, вытерла руки о фартук.

— Что-то случилось, Андрюша? Злобин придвинул к ней телефон.

— Мне нужно кое-что проверить. Можешь узнать, с каким диагнозом госпитализирован Эрнест Янович Крамер? Его привезли в твою больницу.

— Господи, а с ним что? — Вера опустилась на стул.

— Подозреваю, приступ хитрости. Но положили в кардиологию. В регистратуре я светиться не хочу.

— Ой, так я у Кати узнаю, сегодня ее смена. И повод есть, спрошу, как там Зинаида Львовна себя чувствует.

— Молодец. Беру тебя к себе на полставки. — Злобин погладил ее по руке, мысленно поклявшись, что жену в оперативных играх использует первый и последний раз в жизни.

Вера стала набирать номер, а Злобин пошел в комнату одеваться.

Вернулся, с удовольствием ощущая на себе свежую выглаженную одежду. Открыл дверь в ванную, стал причесываться, глядя в зеркало. Краем уха прислушивался к разговору жены. Она живо обсуждала самочувствие жены Черномора, его трагическую смерть и общий беспредел в стране.

Злобин нетерпеливо посмотрел на часы. Вера кивнула и скороговоркой произнесла в трубку:

— Ой, Катька, тут в двери звонят. Наверное, муж на обед приехал. Вечером позвоню.

Она положила трубку.

— Андрюшенька, не смотри волком, я все узнала. Твой Крамер лежит в отдельной палате с диагнозом аритмия. «Скорую» к нему посылал сам начальник отделения. Катю попросил лишних вопросов не задавать и к больному без необходимости не подходить. Вести его будет лично.

— Вот лис старый, — усмехнулся Злобин. — Даже болеет по блату. Спасибо, Верочка, ты меня выручила.

Машинально проверил, на месте ли удостоверение, погладив ладонью нагрудный карман.

Вера эту привычку хорошо знала: мужу пора уходить. Проводила до дверей.

— Тебя к ужину ждать? — спросила она.

— Не знаю. Буду задерживаться — позвоню. Злобин помахал рукой и, не дожидаясь лифта, побежал вниз по лестнице.