Корсаков занял свое законное место на «уголке художников» у витрин ресторана «Прага».

Сделал всем ручкой, мимикой извинился перед своими ребятами за непрезентабельный вид. Но побитой мордой тут мало кого можно было шокировать. Разложил этюдник, кресло для себя и стульчик для клиентов, пристроил на подставках пару портретов известных личностей, для рекламы своих способностей портретиста.

Уселся поудобнее, вытянув ноги. Надвинул многострадальный «стетсон» на глаза, чтобы не отпугивать клиентуру. Закурил.

Шел самый «чесовый» час. Пятница, семь вечера. Небо медленно угасало, словно там, на облаках, кто-то подкручивал реостат, но было еще достаточно светло и, главное, после вчерашнего дождя, в город опять вернулось лето, жаркое и душное. Народ по Арбату валил валом.

В нарядной толпе, прущей, как на первомайскую демонстрацию, выделялись элегантно раздетые девчонки. Другого определения подобрать к их виду было невозможно.

Корсаков провожал каждую оценивающим взглядом. На его вкус, многим девочкам не мешало бы откачать пару кило жирка с талии и бедер. Но попадались совершенно сногшибательные экземпляры. Им нагота шла, как африканским народам. Была естественным и единственным украшением грациозных тел.

«В мои годы за такой прикид до комсомольского собрания не довели бы. Разорвали бы на месте, на фиг. За пропаганду культа секса и насилия, — подумал Игорь. — Правильно, правильно, девочки! Мой вам респект и поцелуи! Кто хоть раз прошелся вот так и такой, того уже в комсомольскую казарму не загонишь».

Вдруг до щекотки в кончиках пальцев захотелось рисовать.

Он закрепил на доске чистый лист ватмана. Задумался, прислушиваясь к себе. Провел первую линию.

И после этого вокруг словно выключили свет и звук. Остался только карандаш и белый прямоугольник ватмана…

Корсаков откинулся на хлипкую спинку раскладного стула. Постепенно нахлынул шум улицы, слился в рокот, похожий на дальний прибой, лишь изредка выделяя из себя отдельные фрагменты: голоса прохожих, всплески смеха, обрывки мелодий.

Над арбатской полифонией плыл перезвон колокольчиков, перестук барабанов и заунывное:

Судя по звукам, кришнаиты удалялись по Старому Арбату по направлению к Смоленке.

Звон тарелок, бряцанье колокольчиков и мерный топоток барабанов навязчиво лез в голову, словно хотел что-то напомнить Корсакову.

* * *

Кто, звеня кандалами, метался в бреду, кто храпел, кто иступлено бубнил молитвы, кто тянул, как стонал, заунывную мелодию. Воздух был сперт и вязок.

Тюремный возок сильно раскачивало. В единственном зарешеченном оконце подрагивало серая клочковатая овчина неба.

Если слушать только скрип полозьев, да мерный стук копыт, то можно легко забыться, и убаюканное качкой и отравленное смрадом сознание соскользнет в глухой, тяжкий сон, где нет ни воспоминаний, ни мечтаний, ни сожалений. Нет ничего. Как в могиле.

Корсаков, как не заставлял себя, уснуть не мог. Сердце билось в томлении. Словно, что-то должно было произойти. Словно, ждала его нечаянная радость.

Умом убеждал себя, что ничего подобного быть отныне не может. А сердце не верило. Трепетало птахой, которую вот-вот по весне выпустят из клетки.

Вдруг где-то поблизости забрехали собаки.

Повозка свернула и остановилась.

Корсаков поднялся на коленях, припал к окну, стараясь разглядеть, куда свернули. Если постоялый двор, то радость конвою. Отогреются чайком, перекусят горячим, подремлют у печки. Выпьют по стопке на дорожку. И снова — в путь. Если пересылка, то отдохнуть выпало и этапникам. Единственная радость у этапника — ночь проспать на нарах, а не на полу возка, качаясь, как на качелях.

Возок поставили так, что стал виден частокол острога. В решетку окна пахнуло дымком человеческого жилья.

Корсаков от всего сердца перекрестился.

Конвой хрустел снегом, гремел задубевшей на морозе амуницией. Кашлял и сплевывал, через раз поминая черта и всю его родню. Нервно всхрапывали и били копытами кони.

Начальственный голос приказал выводить арестантов.

Загремел замок. Дверь возка, треснув накопившейся наледью, распахнулась. В протухшую атмосферу повозки ворвался свежий морозный воздух. Этапники заворочались, заохали и залязгали кандалами.

— Фу-у, черт! — Выплюнул пар изо рта конвоир. — Дух такой, что помереть можно. Выходи, мать твою!

— Веди их во двор. Расковать — и по камерам, — раздался неподалеку все тот же начальственный голос.

Корсаков первым спрыгнул на снег, щурясь от белизны, разлитой вокруг, осмотрелся. Обычный острог. Каких перевидал с десяток.

— Этого в первую очередь! — офицер ткнул в него пальцем.

— Пшел! — солдат подтолкнул Корсакова в спину.

Через распахнутые ворота Корсакова ввели во двор, огороженный от деревенской улицы частоколом.

Кузнец мастеровито сбил кандалы. Корсаков с облегчением встряхнул руками. Выдавил счастливую улыбку. Он понемногу учился простым арестантским радостям.

— Ну-ка, иди сюда, морда каторжная! — Офицер в тулупе, наброшенном на голубой мундир, поманил его пальцем.

Корсаков покорно подошел.

— Прошу прощения, господин полковник, — глядя в сторону, сказал офицер. — В присутствии нижних чинов, вынужден обращаться к вам исключительно в таком тоне.

Корсаков слишком устал и отупел от смрада, чтобы удивиться.

— Я лишен всех званий и наград. И вы, сделайте одолжение, не упоминайте моего звания.

— Но заслужили вы их, не шаркая ножкой на балах! — с неожиданной горячностью возразил поручик.

— Увы, это все в прошлом.

Поручик насупился.

— Ночь вы проведете отдельно от этапа, — невнятно, чтобы слышал только Корсаков, произнес он. — Попаритесь в бане, отдохнете. Выспитесь в мягкой постели…

— Право, не следовало утруждать себя…

Поручик, казалось, его не услышал.

— К сожалению, это все, что я могу для вас сделать.

— Благодарю вас, господин поручик.

— Не стоит благодарности. — Он замялся. — Я действую не по собственной воле. Это все, что я могу вам сказать. Я дал слово молчать.

Корсаков не поверил глазам, когда жандармский офицер сложил пальцы правой руки в масонском приветствии. Ответить тем же мудреным жестом Корсаков не смог, передавленные кандальными кольцам кисти все еще были мертвыми.

Поручик жестом подозвал солдата.

Корсаков привычно заложил руки за спину.

— И все равно — спасибо, — успел он сказать поручику.

Конвойный провел его через истоптанный тюремный двор к избе стоящей отдельно от общего барака. Из трубы поднимался густой дым. В заледенелых оконцах уютно светились огоньки. Солдат, зачем-то постучав по морозным доскам, распахнул дверь и, неожиданно подмигнув, впустил Корсакова в сени.

— Прошу, ваше благородие.

Сам явно входить не собирался.

Не мешкайте, ваше благородие. Давно ждут-с вас. — Солдат радостно ощерился. — Да входите же вы, избу выстудите!

Корсаков шагнул через порог в полумрак сеней. Нашарил ручку двери.

Внутри избы было жарко натоплено. От кисло-парного, дымного, овчинного духа избы голова пошла кругом.

Он прислонился плечом к косяку.

После яркого зимнего дня глаза не сразу привыкли к тусклому свету свечей. Разглядел простой стол, лавку, сундук под окном. Довольно чисто, домовито и даже уютно.

Единственное, что было чуждо крестьянской избе — походная офицерская кровать, придвинутая к печке.

И еще Корсаков уловил совершенно неуместные в избе ароматы Пахло… духами! Розой, лавандой и пачулями.

Из-за занавески вышла женщина. Он прищурился, пытаясь разобрать, кто это. И почувствовал, как кровь бросилась в голову.

Нежный овал лица, светлые локоны, бездонные глаза, дрожащие губы…

— Анна! — только и смог вымолвить он.

Тонкие плечи. Руки, губы, заплаканные глаза…

Ее слезы жгли ему грудь. Проникали до самого сердца. И оно, превращенное в кусок алого льда, и уже научившиеся не замирать от боли воспоминаний, медленно оживало.

— Анна, Бог мой, Анна!

…Забытье, как омут.

Прерывистое дыхание в унисон, словно оба вынырнули на поверхность только для того, чтобы глотнуть воздуха, и вновь погрузиться друг в друга.

— Анна…

Ничего не говори, ничего не говори!

Жаркие губы. Соленые от слез.

И снова — в омут.

…Волчий вой метели, скрип валенок у двери. Надсадный кашель. Стук в ставни. Сначала робкий. Потом требовательней и громче.

— Барин, пора!

И снова сердце сковывает холодом. Кусок льда распирает грудь, не дает вздохнуть. Жар ее губ уже не в силах растопить этот лед.

— Прощай, Анна!

* * *

Кто-то наступил на ногу. Следом под тяжестью скрипнул стульчик.

— Почем фингалы рисуем, маэстро?

Корсаков приподнял шляпу, сощурился, пытаясь сперва разглядеть, кто хамит, а потом уже применять физическую силу.

Напротив, присев на клиентский стульчик, глумливо скалился обрюзгший субъект, с заплывшими свиными глазками.

— Что, дрыхнем на рабочем месте, товарищ художник?

— И ты, Жук! — пробормотал Корсаков, потягиваясь. — Век же не виделись, и еще столько без тебя обошелся бы. Что надо?

Евгений Жуковицкий, по прозвищу Жук, всю жизнь крутился вокруг художников, оказывая мелкие услуги, чаще фарцовочного плана. В советские времена иногда покупал «по-дружеской» цене, иногда выпрашивал, а случалось, — просто крал картины молодых и никому еще неизвестных художников.

Крал, правда, сволочь, артистично, не придерешься.

Заваливался в мастерскую с кодлой длинноногих красоток, которые строили глазки и демонстрировали непрекрытые участки тела ошалевшему лоху. А Жук, подливал и нахваливал. То девок, то художника.

В результате такой психической атаки у лоха стопроцентно съезжала крыша. Его пучило и развозило. Срочно хотелось фанфар, софитов и любви красивых женщин. Дамы давали ясно понять, что ради гения уже готовы если ни на все, то на многое. Но Жук змеем искусителем вился рядом, мешая приступить к непосредственному вкушению плодов славы. А водка все не кончалась. В результате эмоционального шока гений погружался в глубокой алкогольный обморок.

На утро, очнувшись, он обнаруживал, что лучших работ на месте нет. Жук, сердобольно вздыхая, организовывал опохмелку. И под водочку с горячим супчиком втолковывал, что вчера гений так радухарился перед телками, что одарил каждую картинами. А одной, той, что во-о-от с такими сиськами, так сразу три презентовал. Гений хлопал стопки одну за другой. Настроение ухудшалось с каждой дозой. В результате бедолага уходил в недельный запой.

Вынырнув на свет божий из алкогольного тумана, гений предпринимал судорожные попытки найти девиц. Как правило, безнадежные. Гений рвал на голове волосы, обещал закодироваться и садился за работу. А Жук удовлетворенно потирал руки. Ставил крест на облапошенном гении. И вербовал новых красоток для налета на очередную жертву.

Всеми доступными средствами Жук пополнял свою коллекцию, но с незаконным вывозом, то есть контрабандной, не связывался, опасаясь статьи УК. Иностранных дипломатов и журналистов обходил за два квартала. Дружить с ними автоматически означало «дружить» с КГБ. А в те времена для деловой репутации связи с КГБ были смерти подобны.

Жук играл в малахольного любителя искусств, которому за счастье быть на шестых ролях в тесном мирке богемы. И как мышка, таскал в норку по крошкам. На его суету все смотрели с усмешкой. И богема, и деловые, и кураторы искусств от КГБ.

Незаметно для всех к перестройке, когда открыли границы, Жука скопил вполне приличную коллекцию советского авангарда. Вывез он ее без проблем и скандала, как только объявили свободу передвижения. В Минкульте, без взяток и конспирации, шлепнул на обороте картин презрительно-уничижительный штампик «Без ценности». И реализовал заграницей по самой высокой цене. Сорвал приличный по тем временам куш и вошел в долю с серьезными людьми.

На волне интереса к постсоветскому искусству он провернул серию крупных спекулятивных сделок. Работал под конкретный заказ и оптовыми партиями.

О Жуке заговорили как о серьезном партнере. Но тогда же пошли слухи, что Жук, экономя на ценах, попросту наводит бандитов на мастерские. Многие имели смелость утверждать, что на совести Жука не только десятки похищенных полотен, но и пара-другая трупов. Слухи несколько подпортили репутацию, но «органы» на информацию никак не отреагировали.

А в скором времени Жук неожиданно для всех включил форсаж, использовал весь капитал и перешел в высшую весовую категорию — «черный рынок» работ классиков. Проделал он это чуть раньше, чем обвалился рынок постсовкового модерна и пошла первая волна отстрела наиболее зарвавшихся бандитов. Иными словами, очень вовремя обрубил хвосты и пресек слухи.

В новом качестве он стал пафосен и официозен до невозможности. Имел, все, что полагается иметь человеку, который выудил свою золотую рыбку в мутной перестроечной водичке. Но время от времени, по старой памяти, а скорее всего, просто от жадности, Жук «занимался» молодыми художниками, по старой же памяти их безжалостно обирая.

— Сколько лет мы с тобой не виделись, Игорь? Семь или восемь?

Корсаков поморщился, как от зубной боли.

— Жук, у тебя, что, «фальшаки» Репина кончились? Так не по адресу пришел.

— Тише ты! — Жуковицкий испуганно стрельнул по сторонам глазками. — Дело у меня к тебе.

— О-о! Если сам Жуковицкий, без «мерса» и охраны, снизошел до нашей помойки, то дело, как минимум на уровне «Сотби».

— А что, могу и на «Сотби» тебя устроить. Хочешь, обсудим? — Жуковицкий шулерским глазом посмотрел на Игоря.

— Переговоры с девочками, или бандитов подошлешь?

— Ну, я так не играю! — обиженно протянул Жук. — Я к нему со всем сердцем…

— Не гони! Вместо сердца у тебя кошелек, причем, из жабьей шкуры, — оборвал его Корсаков. — Говори, что надо?

Жук вновь стрельнул глазками по сторонам.

— Ладно, может, я как раз тот, кто тебе нужен, — усмехнулся Жуковицкий. — Старый, добрый Жучила всем нужен, когда жизнь раком встает.

— С чего ты взял, что у меня проблемы? — вскинул подбородок Корсаков.

— Ха! У тебя это на лице написано.

— Не смешно. — Корсаков надвинул на глаза «стетсон».

Жуковицкий придвинулся, скрипнув стульчиком. Смотрелся он на нем в своем роскошном костюме столь нелепо, что Корсаков, даже напрягая воображение до максимума, не мог представить, что пригнало Жука на Арбат.

— Рынок, Игорек, как качели. Туда-обратно, туда-обратно. — Жук начал, как всегда издалека.

— Знаю. «Тебе и мне приятно». А ближе к делу?

— Я бы пару-тройку твоих картин взял. Из старого. Помнишь, у тебя был цикл «Руны тела»? — Жук облизал толстые губы, погладил двойной подбородок. — Дам хорошую цену.

На памяти Игоря не разу не было, чтобы Жук так резво переходил к сути. Он посчитал это тревожным симптомом. Вкупе с имеющимися проблемами жизнь с таким симптомчиком могла перейти в летальную фазу.

«Пришла беда, готовь сани летом», — пришла на ум нелепица.

— Почему именно «Руны тела»? Сколько лет прошло! У меня нового — вагон.

— А кому ты сейчас интересен, Игорь? — с обезоруживающей прямотой спросил Жуковицкий. — Имя твое помнят по старым работам. Семь лет назад Корсаков гремел. А сейчас… Даже не бренчишь. Ты у нас, Игорек, раритет, ископаемое бесполезное. Еще немного, и под забором, того гляди, помрешь.

Корсаков подумал, что если сейчас даст прилюдно Жуку в рожу, а лучше, чего хотелось до немоты в пальцах, проломит голову этюдником, его, Игоря, криминальное досье такого перебора не выдержит. Не просто менты повяжут, а срок впаяют по полной программе. Чтобы отдохнул он пару лет от Арбата, а Арбат — от Корсакова.

Полез в карман за сигаретами. Закурил, успокаиваясь.

Жук истолковал его молчание, как попытку просчитать варианты торга.

— Как насчет картин? — поторопил он. — Предложение реальное. И бабки конкретные.

— Не знаю, — уклончиво сказал Корсаков. — У меня из того цикла ничего не осталось. Можно по друзьям бывшим поспрашивать. Тогда кое-что отдавал на хранение. Но, сам знаешь, иных уж нет, другие — тю-тю. Нет, Жук, вот так слету ничего сказать не могу.

— Хочешь, пойдем куда-нибудь? — Жук огляделся. — Ну, хоть в «Прагу». Посидим, вспомним молодость.

— С моей-то рожей? — усмехнулся Игорь.

— А у меня кошелек из жабьей кожи, — подколол его Жук. — С таким можно рожу, как жопу, иметь. И все целовать будут. Пошли в ресторацию, друг мой. Я приглашаю, я и плачу.

Игорь покосился на него. Такая щедрость у Жука объяснялась только безумной жадностью. Как видно, картины ему были нужны дозарезу.

— Нет, спасибо. Я молодость вчера с Леонардо Примаком вспоминал. До сих пор икается.

— Во! — оживился Жук. — Бери пример. Пьет, как конь Буденного, а как поднялся! И не падает, как некоторые.

— Ага, — кивнул Игорь. — Ты бы на него вчера посмотрел. И падал, и кувыркался. Даже в «обезъяннике» ночевал.

— С его бабками и именем — имеет право, — оставил за собой последнее слово Жук. — Ну что? Повторяю, бабки конкретные.

— За конкретные картины? — уточнил Игорь.

Жук сделал задумчивое лицо.

— Ну, как тебе сказать… Возьму, кончено, из того периода все, что предложишь. — Он пошевелил бесцветными бровками. — Но… Но цену дам за две. Ту, где всякие уроды под дождем огня корчатся. И ту, где снег в небе парит.

— Понятно, — кивнул Игорь. — Значит, «Знамение» и «Знаки»?

— Да без разницы, как они называются! Работы, как я помню, не каталожные. Хоть «Джокондой» обзови, лишь бы было на них то, что нужно.

— А откуда ты знаешь, что там должно быть? В каталогах выставок их нет, репродукций с них, насколько помню, не делали. Да и выставлял я их всего дважды.

— Ну, Игорек, я же профессионал! — усмехнулся Жук. — Информация — залог успеха.

— Сибирская лисица, пять букв, — пробормотал себе под нос Игорь, передернувшись от холодного озноба. — Пи-и-сец!

Он был совершенно уверен, что Жук работает по конкретной наводке. И конкретно наведет конкретную братву, если вопрос того стоит. А сколько стоят две оставшиеся картины из цикла, целиком находящегося в серьезных частных коллекциях на Западе, Игорь представление имел. Сумма достаточная, чтобы получить паяльником в нежное место.

— Какая еще лисица? — поморщился Жук. — Не было на твоих картинах лисицы!

— Это у меня нервное, — отшутился Корсаков.

За спиной протиснулся кто-то из своих, художников. Положил руку Игорю на плечо.

— Как дела, старик?

Игорь не стал закидывать голову и смотреть, кто там, все равно из-под полей шляпы не разглядеть.

— Нормально.

— Кстати, респект! — Свесившаяся кисть указала пальцем на рисунок. — Никогда такой техники не видел. Научишь?

— Неси стакан, научу, — по привычке откликнулся Игорь.

Сверху раздался короткий смешок.

Жук проводил оценивающим взглядом неизвестного ему художника. Потом перевел взгляд на пастельный рисунок Игоря.

— Недурно. Для Арбата, — оценил он. — Кто такая?

Игорь помолчал и ответил:

— Знакомая.

С портрета смотрела Анна. Та, что привиделась во коротком сне. Княжна Анна. Вынырнувшая из лихорадки любви в стужу разлуки.

— Она, что — плачет?

— У нее отняли любимого. Он только что ушел. А она еще не хочет верить, что навсегда. Ждет, что произойдет чудо, что он вернется.

Жук саркастически крякнул, но глаз от портрета отвести не смог.

Корсаков покосился на него из-под полей шляпы и решил устроить последнюю проверку.

— Жук, если понравилась, уступлю, как другу, — забросил он крючок.

— Сколько? — не отрываясь от портрета, спросил Жук.

— Пятьсот баксов.

Жук вздрогнул и чуть не свалился со стульчика.

— Ты, что? За это?!

— Да. За это — пятьсот.

— Да-да-да, — Жук, заикаясь, затряс всеми своими подбородками. — Да… Да тут любая баба дешевле стоит!

— Не хами! Это не баба, друг мой. Здесь не один мужик ее ноготка не стоит. За любовь таких женщин стрелялись на дуэли или грудью вставали под картечь. Ты знаешь, что это такое? Стоять в полный рост, когда в тебя летит раскаленный металл?

— Можно подумать, ты стоял!

— В полковом каре не довелось, — кивнул Корсаков. — Но в одиночку под бандитскими стволами — имел удовольствие.

Жук пристально посмотрел ему в глаза.

— Ты на что намекаешь?

— Просто привожу пикантные факты из биографии. Набиваю цену. — Корсаков указал на картину. — Работа Игоря Корсакова «Портрет неизвестной дамы». Цена — пятьсот баксов. Кто больше? — Подвывающим тенорком аукциониста произнес он.

— Да иди ты! — Жук возмущенно засопел. — Блин, точно «белка» началась!

Корсаков ответил коротким злым смешком.

— В стоимость этой работы входит информация о двух картинах раннего периода данного художника.

И Жук попался. Глаза его заметались от портрета к лицу Игоря.

— Сто баксов, — закончив расчеты, выдал он.

— Ты меня разочаровал. У тебя, что, денег нет?

— А ты цену ломишь, будто уже умер, — парировал Жук. — Офигел совсем — пятьсот за пастель!

— Это — Корсаков, имей в виду. Помру, будет дороже. Итак, четыреста пятьдесят.

— Сто пятьдесят.

Игорь презрительно цыкнул.

— Не катит. Мы столько за пять минут пробухали бы в кабаке.

— Так то — кабак!

— А здесь — базар. Не нравиться, ищи, где дешевле.

— Игорек, тебе пора в дурку! — Жук покрутил пальцем у виска. — Пить надо меньше.

Корсаков наклонился к нему и прошептал в покрытое бисеринками лицо:

— Проверка на вшивость, Жук. Начинаешь дело на десятки тысяч баксов, а жмешь какие-то пятьсот. Разве после этого тебе можно верить? Кинешь же, сука.

Жук захлопал дряблыми веками. Сейчас он напоминал налима, заглотившего крючок до самого желудка и только после этого осознавшего, что же наделал.

— Слово даю, Игорек.

— Скажи слово «четыреста», и я тебе поверю.

— Триста! — выпалил Жук.

Корсаков откинулся на спинку кресла.

— Ты так громко сказал, что я не расслышал. По твоим губам я прочитал «четыреста». Или я ошибся?

Жук сделал губы трубочкой, свистя, погонял воздух, делая дыхательную гимнастику.

— Я сказал «триста пятьдесят», — успокоившись, произнес он. — Но, согласен дать четыреста. С учетом того, что тебе, ковбой, срочно требуется пластическая операция… Рожей твоей, ха, только детей пугать!

— Ну, если бы ты не насрал в бочку меда, я бы подумал, что мне подослали твоего двойника, — рассмеялся Корсаков. — Картинку завернуть, Жук?

Игорь потянулся к этюднику.

— Так донесу.

— Ладушки. А мои денежки, будь любезен, сверни в трубочку и незаметно сунь мне в карман. Здесь кругом завистники и бандиты, а меня сегодня уже били.

Прикрыв руки Жука от посторонних глаз картиной, Корсаков дождался, когда в карман его плаща не нырнет тугая трубочка.

— Давай, мое теперь. — Жук потянул к себе портрет. — Так, подпись на месте. Ну, даст Бог, лет через сто, наследники мне за нее спасибо скажут. Теперь колись, где те картины?

Игорь выдержал паузу.

— Есть три адреса, которые я должен проверить. Если и завалялись, то только там.

— Поехали сейчас, что тянуть?

Игорь покачал головой.

— Будем до конца профессиональны, Жук. К чему суета? Сперва я найду картины, потом позвоню тебе. Ты пригласишь меня в «Прагу». Предъявишь гарантии твоей платежеспособности в виде банковской справки. И мы мило, под форель в белом вине, поговорим о цене.

— Уверен, что картины живы?

Игорь пожал плечами.

— Надежда есть, но — лишь надежда. Жук, я прошу всего три дня. Имей терпение!

Жук почесал элегантно небритую щеку, оставив на ней бордовые полоски.

— Хорошо. На три дня я согласен. И лучше будет, если ты их найдешь.

— Конечно, тут и мой интерес, правильно?

— Само собой! Держи визитку.

Жук протянул карточку. Корсаков взял, не разглядывая, сунул в карман.

— У тебя мобила есть? — спросил Жук.

— Не обзавелся. Зато, смотри какой у меня офис. — Игорь развел руками. — Красота!

— В смысле, что тебя здесь всегда найти можно?

— Именно.

Жуковицкий, явно что-то решив для себя, кивнул.

— Ладно, через три дня. На этом месте.

Встал, протянув руку. Корсаков, давя брезгливость, пожал его ладонь, холодную и липкую, как лягушачья лапка.

Провожая Жука взглядом, пока тот не свернул за угол «Праги», Корсаков увидел, то, что ожидал. Жук, естественно, пришел не один. За ним, как псы на длинном поводке, потянулись два неприметных молодых человека, лет двадцати, не больше.

У Корсакова был взгляд художника, способный проникать в самое нутро человека. Годы работы на Арбате, когда машинально осматриваешь каждого в толпе, только отточили способность за секунду схватывать привычки, намерения, суть и даже потаенное в человеке.

В этих двоих он вычислил отморозков, за хладнокровный садизм презираемых даже в уголовном мире. «Дети войны», — мелькнула мысль.

Пригреть и прикормить таких мог только такой человек с жабьей кровью, как Жук. Но Жук ничего и никогда не делал бесплатно.

— Ладно, Жук, посмотрим еще, по чью душу на этот раз прибежит белая лисица, — прошептал Корсаков.