Депеша подстерегла Власова в самый неподходящий момент: после многодневных бесплодных поисков он обнаружил, наконец, противника, готов был начать преследование… И тут как снег на голову приказ срочно возвращаться в Новороссийск.

Догадки строить — зачем и почему — не приходилось: приказ. Но военкому — не удержался — высказал свою обиду:

— У меня, Филипп Сергеевич, выбили из рук ружье, я уж и палец на спусковом крючке держал, а тут на тебе…

Власов посмотрел в окуляр. Верхушки мачт показались над волной и утонули. Щ-214 возвращалась на базу…

Мы встретились с Владимиром Яковлевичем Власовым утром возле морского вокзала. Он обрадовался, сжал меня в объятиях, долго похлопывал по спине. Но я обратил внимание, что улыбка у него была какая-то усталая, натянутая. Я знал Власова другим, поэтому спросил без обиняков, не болен ли он.

Нет, ответил, вполне здоров, и по службе все шло хорошо. Вот только опасался, что переведут на другой флот, а ему не хотелось расставаться с Черным морем.

— Так вы не знаете, почему вас сняли с боевой позиции? — спрашиваю. — Могу порадовать, мы ведь одно задание будем выполнять: с грузом боеприпасов и продовольствия — на Севастополь. Вы идете лидером, мы за вами.

Власов оживился:

— Если так, то это здорово, дружище!

Расстались мы с надеждой на скорую встречу. Ведь мы не виделись почти год, нам было о чем поговорить.

Щ-214 ушла на Севастополь в полдень, наша Л-6 двумя часами позже. Стоял июнь сорок второго, тяжелого года. Дорога в Крым для надводных кораблей была фактически перерезана, в воздухе хозяйничала вражеская авиация. Потому миссия выпала нам трудная и почетная: доставлять грузы обороняющемуся городу.

Этот наш рейс проходил на удивление спокойно. Но когда мы начали выгружаться в Стрелецкой бухте, налетели «юнкерсы». И сразу порт превратился в настоящий ад. С воем и свистом пикировали самолеты, захлебывались зенитки, все вокруг трещало и валилось. Подобного мне еще не приходилось видеть за дни войны. И тогда, и много лет спустя я не раз спрашивал себя: что помогло нам выстоять, не дрогнуть? Поистине несокрушимой была сила духа советского воина!

Под шквальным огнем мы взяли группу раненых и вышли в открытое море. Не знаю, по каким причинам Щ-214 задержалась. Я думал, что по возвращении в Новороссийск мы увидимся с Владимиром Яковлевичем. Но вот мы вышли вторым рейсом на Севастополь, а Щ-214 еще не вернулась. В походе наш радист доложил, что берег непрерывно вызывает подлодку Щ-214. Надеваю наушники. Тревожно выстукивает морзянка, просит отозваться Власова. Радист поворачивает ручку приемника, и я вижу, как у него дрожат пальцы.

— Возможно, вышла из строя рация или засели на грунт, прячутся от глубинок…

— Вполне вероятно.

Второй, третий раз заходил я в рубку:

— Что слышно?

Но Власов не отзывался.

Старшина Дмитрий Плешаков вышел в запас спустя год после победы. То ли в спешке, то ли по недосмотру ротный писарь, оформляя документы, написал вместо «Плешаков» — «Плещаков». Старшина на радостях — спешил к поезду, которым он отбывал на родину, — не перечитывал бумаг, спрятал их в карман. А когда надо было получать паспорт, Дмитрий Федотович почесал затылок. Свидетельства о рождении не было, а канцелярия слову не верит, ей подавай документ.

Так и остался Дмитрий Федотович Плещаковым. Его разыскивали награды. Д. Ф. Плешаков везде числился погибшим на подводной лодке Щ-214. А Д. Ф. Плещаков в боях не участвовал.

Может быть, все так и осталось бы невыясненным, если бы не случай. Как-то Дмитрию Федотовичу попала в руки книжка о подводниках-черноморцах. Упоминался там и он, Дмитрий Федотович, под своей настоящей фамилией… Прочитал, обрадовался:

— Это обо мне, я служил подводником! — доказывал товарищам. Ему верили наполовину. Плещаков и Плешаков — не одно и то же, а совпадение имени и отчества — дело обычное. Дмитриев Федотычей много в Советском Союзе…

Начал писать Плешаков в разные инстанции, наводил справки, разыскивал сослуживцев, которые могли бы подтвердить, что он это он и что фамилия его Плешаков.

Однажды и у меня раздался звонок. Кто-то извиняется, справляется обо мне, потом уже по существу:

— Служил ли в вашем дивизионе Дмитрий Федотович Плешаков?

Ответить вдруг оказалось затруднительным, надо бы поворошить память. Двадцать пять лет прошло, можно и забыть. Держу телефонную трубку, слушаю щелчки, потрескивание… И вдруг на какой-то момент мне кажется, что это выстукивает морзянка и радист в который раз повторяет в ответ на мой вопрос:

— Молчит Владимир Яковлевич… Молчит наш друг.

— Так вы знаете — служил Плешаков на подлодке Щ-214? — незнакомый собеседник прерывает мои воспоминания.

— Да, я помню, был такой электрик у капитан-лейтенанта Власова. Щ-214 погибла в июне сорок второго года. Никого в живых не осталось…

— А вот Дмитрий Федотович Плешаков утверждает, что остался жив.

Волнение перехватывает мне дыхание…

Я ехал на свидание с человеком, давно похороненным в бурных волнах Черного моря. Самые разноречивые чувства обуревали меня. А вдруг ошибка? Тот ли это человек, что плавал на Щ-214? И если жив электрик, то где тогда мой друг Власов, где весь экипаж?

У заводских ворот я остановился передохнуть. Сердце мое билось учащенно: так хотелось верить! Я видел перед собой коренастого голубоглазого Володю Власова, слышал его певучую речь:

— Ничего, старик, скоро встретимся в Севастополе… Худощавый человек с обветренным лицом вытер ветошью замасленные руки. Смотрит настороженно, с недоверием. Мы стоим, приглядываемся друг к другу. Но вот с лица человека сбегает тень, оно озаряется улыбкой:

— Вы штурман Маркелов?

— А вы Дмитрий Федотович Плешаков? Ветошь падает на землю. Мы протягиваем друг другу руки. Щеки у меня становятся мокрыми, словно я очутился в дизельном отсеке. Садимся в тени под акациями. Солнце расплескало у наших ног золотые брызги. Где-то совсем рядом выстукивают свою дробь станки, доносится всплеск волн и крики чаек — море близко.

Плешаков спросил, помню ли я тот злополучный день двадцатого июня сорок второго года, когда на Стрелецкую бухту налетели пикировщики.

— Нас тогда сильно потрепало, и мы сумели только к ночи принять группу раненых и выйти из бухты, — начал свой рассказ Плешаков. — Рейс проходил вроде бы нормально, Но утром лодку обнаружили «юнкерсы». А вдогонку нам шли катера… Мы уже долго находились на глубине, дышать стало совсем трудно: ведь и людей было в три раза больше положенного. Экономили электроэнергию, шли самым малым. Чуть затихнет — всплываем и опять на глубину. За сутки отошли всего на сорок миль. А тут пришел срок готовить к зарядке аккумуляторную батарею. Дождались темноты, всплыли. В двадцать два ноль-ноль поднимаюсь на мостик сменить наблюдателя Колю Полтавцева. На мостике комиссар Корольков, вахтенный командир Емелин и боевой сигнальщик Романенко. Наблюдательный парнишка. Принимаю вахту, а он как заорет:

— Слева по корме осветительная ракета! Власов приказал внимательно наблюдать. Невдалеке огромной люстрой спускалась эта самая ракета. И снова закричал Романенко:

— Торпеда справа, право на борт!

Мы с Колей пропустили вперед офицеров, но сами не успели спрятаться. Перед мостиком блеснула молния, меня ослепило, оглушило, подбросило, казалось — лечу с качели в пропасть. Пришел в себя на глубине. Задыхался, отчаянно работал руками и ногами, пока всплыл. Начал соображать, что же произошло. Хоть я и оглох, но все же уловил какой-то скрежет поблизости. Вижу — колышется белое пятно, посредине угадываются контуры лодки. «Щука» ныряла носом, винты вращались, светили огоньками. Я инстинктивно двинулся в сторону — боялся водоворота. А потом совестно стало перед самим собою: вроде бы удираю от товарищей…

Плыву и чувствую — покидают меня остатки сил. Перевернулся на спину — отдохнуть. Лежу и думаю: если снова начну плыть, не выдержу, пойду на дно. Но желание жить побеждает. Зову на помощь, хоть и не надеюсь ни на что. И вдруг слышу из темноты:

— Димка, это ты? Держись, я здесь!

Оказалось, и Колю Полтавцева выбросило взрывной волной. И встретились мы случайно, потому что я закричал. А вдвоем что ж, вдвоем уже веселее, как говорится. Плывем — откуда и силы берутся. Сбросил я бушлат, ботинки, стараюсь не отставать от Николая. Но меня, видно, контузило сильно, чувствую, что недолго смогу продержаться. Тут откуда ни возьмись — свет. Неужели свои? Слух уловил незнакомую речь. Я нырнул, меня выбросило пробкой наверх. И снова прожектор ослепил, сознание помутилось, показалось, вроде бы я уже мертвый… Очнулся на палубе, лежал на спине и видел только звезды…

Вспоминаю, моя мать говорила; у каждого человека на небе своя звезда есть. Когда тебе будет совсем трудно, смотри на нее, она выведет тебя на правильную дорогу. Звезды — они живые, вечные, они никогда не умирают… Лежу я и все это вспоминаю сам не знаю зачем. Уж мне-то вряд ли поможет кто. Утонуть не утонул, сопротивляться — не было сил… Обидно, горько, а что сделаешь? Клятву давал бороться до последнего вздоха, а сам я теперь кто?

Прикрутили нас с Колей Полтавцевым к леерным стойкам, накрыли брезентом. Зачем приковали, думаю, если мы и пальцем пошевелить не можем? Боятся, вот что.

Дальше было такое, что и вспоминать не хочется. Концлагеря, изнурительная, непосильная работа, голод, болезни… Но меня не покидала мысль бежать. Вот только окрепнуть надо. Мучили допросы. Меня много раз вызывали, убеждали, что советские подлодки все потоплены, Черноморский флот более не существует… Фотоснимки показывали. Да только я не верил ничему… Нет, говорю, наши лодки топят ваши корабли и будут топить.

Плешаков замолчал.

— Да… убежал я все-таки, — продолжал он. — Когда перегоняли нас из одного лагеря в другой. Ночью остановились на привал в лесу. Охранников с десяток, нас тысячи две. Они, конечно, не боялись. Разве мы люди тогда были — тени… Я незаметно скатился в овраг, пролежал целую ночь. По звездам определил путь на восток. Вот когда сбылись слова моей мамы… — Дмитрий Федотович улыбнулся. — Была, значит у меня своя счастливая звезда, она и вывела меня на верную дорогу. Попался на пути хороший человек, немец, старый кузнец. Видно, он ненавидел фашистов не меньше моего. Сбил с меня кандалы, показал, где прятаться. Отсиделся у него несколько дней, а потом в путь. И добрался до своих. Отогрели меня пехотинцы, зачислили на довольствие, выдали автомат, и воевал я в стрелковой роте до последнего дня войны.

…Позже я узнал, что фамилию Дмитрию Федотовичу выправили, получил он заслуженные награды: три боевые медали и орден Славы третьей степени.