Гонимый легким апрельским бризом, с гор спускался утренний туман, открывая живописные вершины Кавказского хребта; заснеженную шапку Цифербея, зализанную ветрами гору Ахун. Ветер нес с собой запахи ранних цветов, рябил синеющее море. Все дышало весной.

Заступивший на вахту старшина первой статьи Сурин вдруг увидел в полусотне метров от мостика ястреба, который гонялся за трясогузкой. Часто-часто перебирая крылышками, увертываясь от хищника, птица сделала разворот, пике, еще разворот. Ястреб вот-вот настигнет жертву. Белое перышко трясогузки, крутясь на ветру, повисло над морем. Но птица стремительно бросилась вниз и юркнула под решето-палубу.

— Промахнулся! — обрадовался Сурин, живо наблюдавший за поединком.

Ястреб пощелкал клювом, покрутил стеклышками-глазами и уселся на носовой леер сторожить свою жертву.

— Ах ты, фашист! — возмутился Сурин. — Не позволю! После одобрительного кивка вахтенного командира Кузнецова Сурин бросился на носовую палубу и изловил хищника.

— Внизу-у-у! Принять разбойника, поместить в акустическую, накормить! — смеялся Кузнецов, передавая трюмному Иванову разъяренного ястреба.

Трясогузка, словно поняв, что угроза миновала, выпорхнула из-под палубы, подергала хвостиком и полетела к берегу. Сурин проводил ее ласковым взглядом, но вдруг, зачуяв неладное, быстро оглянулся и замер: справа всплывала неизвестная подлодка.

Командуя погружением, Кузнецов успел разглядеть тумбы перископов и белое пятно на воде. Подлодка всплывала, но теперь, напуганная, тоже уходила на глубину. Л-6 погружалась, готовясь к залпу торпедами.

Достигли перископной глубины. Комбриг Крестовский, вышедший в боевой поход для обеспечения молодого командира, посмотрел в окуляр и, ничего не обнаружив, скомандовал:

— Начинайте отход. И — ныряйте!

Медленно нарастала глубина погружения. Командир лодки капитан-лейтенант Гремяко и комбриг перешли в центральный отсек. И тут один за другим посыпались доклады акустика.

— Шум винтов справа!

— Подлодка выпустила торпеду!

— Торпеда приближается!

С тревогой наблюдая за стрелкой глубиномера, каждый из нас повторял:

— Глубже! Быстрее!

— Мчится, проклятая, прямо в мозг! — невольно вырвалось у меня. Инженер капитан-лейтенант Ганопольский вцепился в переговорную трубу. Внешне спокойный, комбриг не отводил глаз от приборов, от напряжения на шее у него вздулись вены.

Вжи-и-и-и! — пронеслось над головами.

Снова прогудел акустик:

— Торпеда над нами!

— Прошла!

В сознании пронеслось: не задела, живы…

Не задела, а сколько седых волос прибавила нам всем!

Соблюдая осторожность, лодка всплыла под перископ. На горизонте и в воздухе — никого. Вражеская субмарина, выстрелив акустической торпедой, ушла на глубину. Комбриг ругался:

— Обнаглели, дальше некуда! Находятся на позиции у самых наших берегов!

А боцман Горан никак не мог успокоиться, говорил возбужденно:

— Ну, братцы, думал конец. Не видать тебе, Вася, родного Херсона, не ловить больше сомов в Днепре… А гляди ж ты, пронесло! Значит, повоюем еще…

— Сдрейфил чуток? — ехидно улыбаясь одними глазами, спросил Сурин. — Небось, в штаны напустил?

— За кого ты меня принимаешь?! — обиженно загрохотал боцман.

Горан обижался на подобные шутки Сурина, считая его насмешником. А сигнальщик любил подкинуть ядреное словцо, особенно когда человеку плакать хочется. Все знали эту особенность «микроскопа», как прозвали Сурина на подлодке. Его сверхострое зрение да своевременная команда Кузнецова на погружение спасли нас от самонаводящейся вражеской торпеды.

День, второй, третий… неделя. Ищем, ждем, волнуемся. Столкновение с вражеской подлодкой было единственным эпизодом за семь суток плавания. На восьмые радист принял радиограмму.

— Вот это дело! Штаб начинает наводить, — обрадовался комбриг.

Вражеский танкер, груженный дизельным топливом, в сопровождении двух катеров, охраняемый с воздуха звеном самолетов, направлялся из Одессы в Севастополь.

В отсеках наступило оживление. Командиру Гремяко не сиделось. Он намечал возможные варианты атаки, глубины, уклонения. Между делом вспоминал свою родную Лугу, школу-семилетку, фабрично-заводское училище при заводе «Красный выборжец» в Ленинграде, завод «Большевик», где потом работал.

Будто вчера это было. Прощальный вечер в училище имени Фрунзе. Женитьба. Перед мысленным взором встала жена Валентина, дети — Саша и крошечная Лариска. Они ждут его в Грузии…

Шагая циркулем-измерителем по карте, он взглянул на часы. Еще тридцать минут — и в боевую рубку.

Азарт предстоящей атаки охватил всех. Отдыхающая смена как по команде поднялась и — один по одному — потянулась на боевые посты. Гремяко прислушался к мерному дыханию дизелей. Молчит вахтенный. Тишина.

Обманчивая тишина! Вахтенный командир Кузнецов обнаружил мачты, и тотчас был подан сигнал тревоги. Как всегда, перископная атака началась с командирского:

— …товсь!

В окуляры наплывала громада танкера водоизмещением восемь тысяч тонн. Гремяко наблюдал. Вот середина судна дошла до визирной линии перископа. Проходит время, и лодка словно замирает в ожидании.

— Пли!

Все, кроме рулевого, прыгают из боевой рубки в центральный пост. Из переговорной первого отсека доносится команда, слышен шум начинающих работать торпедных машин.

Дав залп с перископной глубины, Гремяко начал действия по уклонению от бомб. Мы ждем, затаив дыхание. Кажется, проходит целая вечность, прежде чем акустик доложит:

— Первая взорвалась через шестьдесят, вторая — шестьдесят две секунды…

Второго взрыва мы в центральном почему-то не услышали, очевидно из-за шумов. Впрочем, торжествовать рано, над нами бесились катера противника. Справа, слева, впереди ухали глубинки, сжимая лодку в полукольцо. Вибрировали шпангоуты, стонала и скрипела обшивка корпуса, мигал и гас электрический свет. Словно в конвульсиях, дергались по циферблатам стрелки приборов. Над нами пронесся катер, где-то недалеко снова рвануло, но на этот раз все обошлось. Корпус цел, механизмы исправны.

Через полчаса бомбежка прекратилась совсем и нервное напряжение спало. Всплыли на перископную глубину. Два катера кружились на месте залпа, самолеты разворачиваются в нашу сторону. Танкера не видно. Надо погружаться, пока не поздно.

Атаки не последовало, снова идем наверх. Катера отходят на Евпаторию, пикировщики скрылись на северо-западе.

Комбриг приказал передать по отсекам: танкер потоплен.

— Пусть этот ваш первый успех будет не последним, товарищ капитан третьего ранга, — сказал комбриг, пожав руку командиру подлодки.

Гремяко поправил китель. Не рано ли поздравляют? Пока он носит погоны капитан-лейтенанта, но перед уходом на позицию в штабе подготовили документы на повышение в звании. К возвращению приказ должен быть подписан.

В ноябре сорок третьего года Л-6 несла боевую позицию у берегов Крыма. Командир подлодки Борис Гремяко и парторг Иван Доценко обходили отсеки, поздравляя экипаж с наступающим праздником. Командир скажет несколько слов и оглянется на парторга. Мол, держи речь. А лейтенант Доценко, или, как называли его между собой матросы и старшины, Ваня-комиссар, считался мастером по этой части. Пригладит ладонью соломенные волосы, растянет рот в улыбке.

— Итак, дорогие товарищи, двадцать шестую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции мы встречаем в обстановке больших успехов и побед героической Красной Армии и Военно-Морского Флота на всех фронтах от Ледовитого океана до берегов Черного моря. Левобережье Украины очищено от врага, Киев свободен… Если, товарищи, и дальше пойдем такими темпами, скоро разобьем фашистов, вернемся в цеха, на шахты и нивы, чтобы заниматься мирным трудом, восстанавливать разрушенное врагом хозяйство, строить новую счастливую жизнь. Поздравляю вас, дорогие товарищи, с великим праздником! Пусть живет и процветает наша любимая Родина!

Моряки заговорили дружно и весело, лишь только Доценко закончил приветствие. Заговорили каждый о своем. Рыбачук вспомнил платаны Одессы, Кокорин — березы Новгорода, Горан — камыши Приднепровья, Чванов — любимую Макеевку, Сурин — Подмосковье… Это — Родина, самое дорогое для человека. На Л-6 служили люди разных национальностей, из самых далеких уголков страны, но кто бы они ни были — а земля у них одна, советская, за нее они идут на смерть, за нее готовы принять любые испытания. Здесь, глубоко под водой, бурлила сила, готовая в любую минуту, словно вулкан, вырваться наружу.

Лодка входила в Каркинитский залив. Это было трудное плавание. С севера дул ветер, вынося в море холодное дыхание степей и туманы Тавриды. Воздух сделался влажным, тяжелым. Слышимость уменьшилась, видимость — не более ста метров.

— Слушать забортные шумы! — то и дело раздавалась команда.

Акустики слились с наушниками, ловят каждый звук, подстраивают шумопеленгатор. Вахтенные изредка опускают и поднимают перископ, чтобы обмыть его затуманенное око. В окуляре ни горизонта, ни берега. Только нет-нет, да и взмахнет крылом потревоженная чайка, жемчугом рассыплются брызги от перископа, и опять глаз уткнется в непроницаемую вату.

Плавание без определенного места в десятимильном квадрате моря, вблизи фашистских мин и подводных скал Тарханкута продолжается вот уже десятые сутки. Можно и подорваться, удариться о грунт. В отсеке взору тесно от клапанов и механизмов, над морем — от подступающего тумана. Теснота и непроглядность давят. Чтобы определиться по радиопеленгам, я просиживаю ночи у аппарата. Увы, безуспешно. Вражеские радиостанции, словно кукушки, то и дело меняют свои места, транслируя друг друга. Я не знаю, где они находятся и не могу воспользоваться взятыми радиопеленгами.

Слышу за плечами чье-то дыхание. Оглядываюсь — комдив.

— Ну как место? — озабоченно спрашивает он.

— Счислимое вот здесь, но определиться по радиопеленгам не удается.

— Плохо, штурман, плохо, — мрачнеет комдив. Он измеряет по карте расстояние до берега, молчит. Новиков чрезвычайно осторожен, приучила морская служба. Еще в тридцатых годах он был призван из торгового флота в подводники. С тех пор и плавает. Блестяще знает морское дело, навигацию.

— Сколько времени мы находимся на позиции? — вдруг задает вопрос командир дивизиона.

— Десятые сутки, товарищ капитан первого ранга!

— Та-а-а-к… — тянет Новиков. — Десятые сутки туманного плавания. Хорошо, что до сих пор не сели на мель. Везет нам…

На одиннадцатые сутки решено было идти под перископом к берегу. Плавать в тумане без определенного места больше нельзя. В довершение ко всему морская волна залила перископную антенну, и теперь нам придется всплывать «под рубку», то есть оголять леерную антенну для приема из штаба радиограмм.

Командир, а за ним боевой сигнальщик Кокорин выскочили на мостик. Видимость почти ноль.

— Горизонт чи… — начал было Кокорин, и «проглотил» язык. Гремяко взглянул на оторопевшего сигнальщика, проследил за его взглядом; справа, метрах в десяти-пятнадцати от корпуса нашей подлодки всплывала всем нам знакомая Д-4 капитан-лейтенанта Трофимова. Открылся люк, и показалась голова самого Ивана Яковлевича. Он обвел глазами горизонт, потом уставился на Гремяко и тоже замер от удивления. Какое-то мгновение они безмолвно глядели друг на друга, затем вместо приветствий бросились к люкам и скомандовали погружение.

Все было правильно. Командиры узнали друг друга, но поступили так в силу утвердившейся практики одиночных действий.

Между тем Новикова волновало другое: подлодки одного дивизиона оказались на одной позиции. Случай невероятный. Такого не должно быть. Проверяется прокладка, стучит эхолот. Глубина как на зло сходится с картой, но мне не верится, что после одиннадцати суток плавания в тумане нет ошибки в месте. Да и штурмана Д-4 я знаю как аккуратного человека, не мог он ошибиться. «Наверное, я просчитался», — проносится в сознании.

Новиков интересуется расстоянием до маяка.

— Двадцать кабельтовых!

И когда мои нервы, взвинченные многодневным плаванием, уже начинали сдавать, стоявший у зенитного перископа Ивочкин закричал:

— Маяк!

Вскакиваю в центральный, бросаюсь к зенитному перископу: из разрывов тумана на меня смотрит кирпичный Тарханкутский маяк. Совсем близко. Виден от основания до верхушки.

— Ошибка мизерная, — докладываю командиру лодки и быстро беру пеленги. Но меня уже захлестнуло желание отвернуть от берега. Теперь мы идем на запад. Непроглядная темень будто сковала мир. Маневрируем в надводном положении. Вахта настойчиво рассматривает закрытое плотным туманом море. Но все усилия тщетны. Лишь иногда проступают, зияя чернотой, «окна», и тотчас же их закрывает белая пелена.

В шестом отсеке в эту ночь действует наша необычная баня: после всплытия электрики включают дистиллятор, и моряки — по три-четыре человека — моются горячей водой. Импровизированная баня, которую придумал наш командир Борис Гремяко, дает морякам отдых, улучшает самочувствие, помогает нести боевую службу.

— Внизу! Который час? — обращается вахтенный Кузнецов в центральный пост.

— На мостике! Три часа тридцать минут, — отвечает механик Буковшин.

На мостике и в центральном улыбаются: минутное — а все-таки развлечение, разрядка нервам. Вот почему помощник командира Ивочкин, слушая разговор Кузнецова и Буковшина, не только не сделал им замечания, но и сам улыбнулся. И вдруг…

— Справа сорок катер! — прогремел баритон сигнальщика Сурина.

Ивочкин скомандовал погружение, лодка стремительно уходила на глубину, а выскочивший из тумана «охотник» бросился на нее в атаку.

Лодка продолжала уклонение курсом, ходом и глубиной, но сброшенная катером серия бомб все же накрыла нас. Лодку сначала тряхнуло, потом она клюнула носом, кормой. Металлический удар в корпус, за ним второй, третий… восьмой. Вышли из строя многие электроприборы, механизмы, в отсеках запахло горелым. Все мы и без акустика слышим шум винтов катера, который упорно кружил над нами. Мы отворачивали, меняли курсы, глубины, ход. Пока перекладывали руль вправо, все как будто шло хорошо: убегали от преследования. «Обошлось благополучно», — думал я. Но…

— Катер справа, увеличил ход, приближается! — слышу доклад акустика.

— Лево на борт! Оба самый полный! — скомандовал Гремяко.

Сурин замкнул контакты руля, подлодка повернула влево. Но когда потребовалось отвести руль, он не сдвинулся с места. Сурина прошиб пот.

— Заклинило! — дрожащим голосом докладывал рулевой.

Командир показал глазами на телефон. Сурин схватил трубку и сообщил в шестой отсек, чтобы переключили руль на ручное управление. Все, кто там был, навалились на баранку. Она не вращалась, и мы поняли: руль заклинило взрывом. Значит, бомба взорвалась рядом с корпусом, мы находились на краю гибели!

Лодка продолжала кружиться. Командир попытался удержать ее на курсе ходом, не получилось. Л-6 то шла прямо, то вновь забирала влево.

— Стоп оба! Держаться на глубине пятидесяти метров плавучестью! — скомандовал Гремяко.

Мы принимали воду в уравнительную цистерну, подымали и опускали оба перископа, меняли плавучесть. Погрузиться до грунта нельзя, там возможны мины. Всплывать опасно — там катера.

Полсуток вертелся над нашими головами противник, надеясь все-таки расправиться с советской подлодкой, но мы стойко удерживались между дном и поверхностью моря. Только к вечеру шумы стихли и Л-6 всплыла. В разрывах тумана заметили катер. Это и был наш преследователь. Уверовал в нашу гибель?

— Покойниками нас посчитал… — Гремяко заскрипел зубами.

Надо было поскорее уходить от места погружения, и командир опустил перископ. Работая попеременно моторами, мы начали медленно отдаляться от катера, и вскоре его силуэт растворился в тумане.

Шторм, бушевавший всю неделю, утих. Море стало сине-зеленым, ласковым, как и прежде, катило волны, спокойное и равнодушное.

Гремяко высказывал свое неудовольствие командиру дивизиона Новикову:

— Последняя ночь на этой позиции была пустая, некого топить… Вот и добейся успеха.

Комдив молча курил. Дизели тянули в отсеки запах «Золотого руна» из его трубки.

— Неужели и сегодня никого не встретим? — продолжал Гремяко. Беспокойство его можно было понять. Если в первом походе мы успешно атаковали танкер, то в следующем нас постигла неудача: конвой прошел мимо. И хотя мы точно поставили мины, поход был признан неудовлетворительным. Комбриг Крестовский на разборе крепко отчитывал Гремяко. Потому и волновался сейчас капитан-лейтенант. Только новый боевой успех мог сгладить впечатление от этого последнего «разноса». Но главное — наша помощь нужна была армии, наступавшей на Крым.

Всплыли с наступлением сумерек. Оценив обстановку, предположили возможную дистанцию залпа, установили углы растворения торпед, приготовились к возможной надводной атаке.

Выхожу на мостик. Гремяко, Новиков, его помощник Ивочкин и сигнальщик Сурин всматривались в ночь. На небе ни звездочки.

— Если до двадцати двух ничего не встретим, разрешите возвратиться и походить на позиции, — попросил Гремяко командира дивизиона. — Может, какая-нибудь фашистская посудина подвернется в последний час, не хочется возвращаться с пустыми руками…

— Посмотрим… Пока девятнадцать ноль-ноль, — обнадежил комдив. И как бы в ответ на всеобщее желание экипажа сигнальщик Борис Сурин, этот сверхвидящий человек, обнаружил цель. Его доклад прозвучал словно музыка:

— Силуэт справа!

Но вдруг нас охватило сомнение: не выдает ли Сурин желаемое за действительное?

В самом деле, никто никакого силуэта не видит, и только Борис, показывая рукой в темноту, твердит свое:

— Да вот же он, вот!

Объявили тревогу. Гремяко встал к ночному прицелу и по подсказкам сигнальщика повел лодку в атаку. А мы все еще всматриваемся и не можем ничего обнаружить.

Силуэт возник из темноты и как гора пополз по чернеющему горизонту в сторону Севастополя.

— Что-то непривычно огромное, и без охранения… — усомнился командир дивизиона Новиков.

— Второй силуэт, — опять доложил Сурин. Ветер разорвал пелену облаков и бледный свет луны на миг осветил море. Впереди танкера шел сухогруз, перед ним угадывался сторожевой катер.

Танкер бесформенной массой приближался к светящейся «мушке» ночного прицела. Гремяко кинул быстрый взгляд на установки. Все верно. Линейка параллельно курсу транспорта, скорость и курс установлены правильно.

— А-а-ппа-а-раты-ы!

Нос танкера приблизился к мушке прицела.

— Пли-и!

Четыре сильных толчка тряхнули лодку. Четыре торпеды, так долго ждавшие своего часа, расходясь веером, устремились на врага.

Проходит пять, десять, двадцать томительных секунд.

Сорок, шестьдесят…

— Неужели промахнулся? — начинает сомневаться командир. Время, казалось, остановилось, застыло. Все напряжены. Облако плотно закрыло луну, и силуэт танкера исчез.

Внезапно яркая вспышка осветила море, и мы увидели, как из-под киля переднего корабля вздыбился огненный столб. На какой-то миг стал виден освещенный от ватерлинии до самой верхушки мачт груженый транспорт.

Эта громадина водоизмещением не менее шести тысяч тонн везла смерть в Севастополь. При взрыве, когда нервы человека напряжены до предела, легко фиксируются в памяти детали. Странно, но мне отчетливо запомнился цвет краски на рушившихся стрелах и мачтах…

— Борщ украинский, котлеты полтавские, компот… горячий.

— Почему же горячий?

— Так вы ж разлили холодный, — усмехнулся Щербак. — Я ж поставил чайник с компотом на посудник, пусть, думаю, остынет. А товарищ командир так близко подошел к противнику, что как ахнуло да зазвенело — и покатился чайник через весь отсек. Кто теперь виноват? Матрос Щербак, — ворчал он незлобиво. — А вы сами и виноваты — не надо было так близко к фрицу подходить…

Ивочкин похлопал матроса по плечу:

— Ну ладно, ладно, успокойся. Я согласен до конца войны пить горячий компот по такой уважительной причине! Только бы топить, больше топить! Вот так-то, Василек!

Л-6 шла над волной полным ходом. Воздух был на редкость чист и прозрачен. Рефракция подымала силуэты Крымских гор. Казалось, мы плывем по широкой реке, и волны, разрезаемые стальным килем, ударяются о гранитный берег.

Между тем до земли сотни километров. Нам предстоял далекий путь к родному причалу, где ждали друзья, командиры, жены и дети. После месячного похода, полного туманов и штормов, полного тревог и опасности, мы возвращались с победой.