I

Глухой, словно осипшій отъ непогодъ и времени, колоколъ старинной каменной церкви села Буйносова, Юрьева-тожь, звонилъ ко всенощной. Въ воздухѣ начинало тянуть предвечернею свѣжестью на смѣну палившаго утромъ жара. Высоко подъ лазоревымъ небомъ рѣяли ласточки, бѣжали волокнисто-бѣлыя гряды веселыхъ лѣтнихъ облачковъ.

Церковь со своею полуобрушенною, какъ и сама она, оградой и пятью, шестью кругомъ нея старыми березами, Богъ вѣсть какимъ чудомъ уцѣлѣвшими отъ безпощаднаго мужицкаго топора, стояла особнякомъ у проѣзжей дороги, на половинѣ разстоянія между селомъ и усадьбой бывшихъ его господъ, принадлежавшихъ къ древнему, когда-то княжескому и боярскому роду Буйносовыхъ-Ростовскихъ. Когда-то верстъ на двадцать кругомъ сплошь раскидывались владѣнія этихъ господъ… Но времена тѣ были уже далеки…

Въ минуту, когда начинается нашъ разсказъ, у церковной ограды остановилась легонькая, на рессорахъ, телѣжка съ тройкой добрыхъ гнѣдыхъ лошадокъ въ наборной по-ямщицки сбруѣ. Молодой парень-кучеръ, стоя лицомъ къ кореннику, озабоченно и поспѣшно оправлялъ свернувшуюся на ѣздѣ нѣсколько на бокъ дугу. Чей-то запыленный, легкой лѣтней матеріи рагланъ лежалъ на обитомъ темно-зеленымъ трипомъ сидѣніи телѣжки.

— Что это, Григорія Павловича лошади? раздался за спиной кучера звучный гортанный голосъ молодой особы, медленно подходившей къ церкви со стороны пространнаго сада, за которымъ скрывалась усадьба.

Тотъ обернулся, узналъ знакомую «барышню», снялъ шляпу и поклонился:

— Точно такъ-съ, ихнія!

— Гдѣ же онъ?

— А сичасъ вотъ въ церковь прошли… ко всенощной стало-быть…

Какая-то странная усмѣшка пробѣжала по ея губамъ.

— Откуда ѣдете? коротко спросила она чрезъ мигъ.

— Изъ Всесвятскаго… Отъ генерала Троекурова, добавилъ онъ какъ бы уже съ важностью.

Она чуть-чуть усмѣхнулась еще разъ, вытащила изъ кармана юпки довольно объемистый кожаный портсигаръ, прошла за ограду и, замѣтивъ въ муравѣ растреснутую могильную плиту съ полустертыми слѣдами высѣченной надписи, усѣлась на ней, дымя закуренною тутъ же папироской.

Парень искоса повелъ на нее глазомъ и какъ бы одобрительно качнулъ головой. «Въ акуратѣ барышня!» говорило, казалось, его румяное, бойкое и самодовольное лицо.

«Барышня» была дѣйствительно очень красива въ своемъ простенькомъ, но изящно скроенномъ платьѣ изъ небѣленаго холста, убранномъ русскими кружевами съ ободочками узора изъ красныхъ нитовъ, подъ которымъ вырисовывались пышно развитыя формы высокаго дѣвственнаго стана, и въ соломенной шляпѣ à la bergère, утыканной кругомъ полевыми цвѣтами, только-что нарванными ею въ полѣ. Изъ-подъ шляпы выбивались густыя пряди темныхъ, живописно растрепавшихся волосъ кругомъ правильнаго, строго-овальнаго и блѣднаго лица. Надъ большими, цвѣта aquae marinae глазами рѣзко выдѣлялись отъ этой блѣдности кожи тонкія, какъ говорится, въ ниточку, дуги почти совершенно черныхъ бровей… «Берегись женщины блѣдной, черноволосой и голубоглазой», говорятъ въ Испаніи…

Она курила и ждала, упершись взглядомъ въ растворенную дверь храма, откуда доносилось до нея уныло торопливое шамканье стараго дьячка.

Такъ прошло съ четверть часа.

Но вотъ на проросшую травой каменную паперть вышелъ изъ церкви бѣлокурый, статный молодой человѣкъ лѣтъ тридцати съ чѣмъ-то, съ пушистою свѣтлою бородкой и миловиднымъ выраженіемъ свѣжаго и нѣжнаго какъ у женщины лица. Онъ сразу замѣтилъ дѣвушку и, съ мгновенно засіявшимъ пламенемъ въ глазахъ, поспѣшно сбѣжалъ со ступенекъ къ ней.

— Что-жь это вы до богомольства уже дошли? съ какою-то холодною ѣдкостью насмѣшки спросила она его первымъ словомъ, не трогаясь съ мѣста.

Онъ покраснѣлъ, не находя отвѣта, смущенный не то вопросомъ, не то радостною неожиданностью встрѣчи съ нею.

— Да-съ, вотъ проѣзжали, зашли, возразилъ за него грубоватымъ тономъ вышедшій вслѣдъ за молодымъ человѣкомъ толстякъ среднихъ лѣтъ, въ черепаховыхъ очкахъ и просторномъ люстриновомъ пальто, — не мѣшало бы и вамъ, полагаю, зайти лобикъ перекрестить: завтра большой праздникъ, второй Спасъ…

— Ахъ, докторъ, это вы! перебила она его съ пренебрежительнымъ движеніемъ губъ, въ отвѣтъ на его замѣчаніе:- Вы къ намъ? Сестра посылала въ вамъ сегодня нарочно…

— Да-съ; посмотримъ вотъ да него, посмотримъ… Новые симптомы какіе-нибудь замѣтили?

— Все то же!… Возбужденъ очень былъ вчера вечеромъ, ночью никому спать не далъ…

Толстякъ скорчилъ гримасу:

— Ну, и требовалъ?..

— Само собою!

— И дали?… Сколько?

— Не знаю, спросите сестру… Я въ это не вмѣшиваюсь, — гадко! воскликнула она вдругъ съ отвращеніемъ, подымаясь со своей плиты и направляясь за ограду.

— А на чьей это могилкѣ изволили вы проклажаться между прочимъ? спросилъ, оглянувъ покинутое ею сидѣніе, все съ тою же гримасой на толстыхъ губахъ, докторъ, въ которомъ читатель, смѣемъ надѣяться, успѣлъ узнать знакомаго ему Николая Ивановича Ѳирсова .

— Не знаю, отвѣтила она черезъ плечо, — кого-нибудь изъ доблестныхъ предковъ, надо полагать…

Онъ быстро и значительно поглядѣлъ на молодаго человѣка, какъ бы говоря: «хороша, а?» Тотъ подавилъ вырывавшійся изъ груди его вздохъ и опустилъ глаза.

— Прикажете, я васъ довезу, Антонина Дмитріевна? спросилъ ее Ѳирсовъ, когда они втроемъ вышли на дорогу, гдѣ стоялъ экипажъ пріѣзжихъ.

— А Григорій Павловичъ же? Въ этой таратайкѣ третьему мѣста нѣтъ.

— А Григорій Павловичъ маленько подождетъ меня… Я къ вамъ вѣдь не на долго-съ. Мы вотъ спѣшимъ, чтобы засвѣтло къ нимъ въ Углы поспѣть: у Павла Григорьевича Юшкова опять подагра разыгралась.

Антонина Дмитріевна иронически прищурилась на него:

— А я предлагаю вамъ ѣхать одному. Это будетъ удобнѣе для васъ… и для меня. А мы васъ съ Григоріемъ Павловичемъ подождемъ въ саду… Пойдемте, Григорій Павловичъ, проговорила она чуть не повелительно, двигаясь по краешку пыльной дороги.

Молодой человѣкъ послушно пошелъ за нею.

Докторъ досадливо поглядѣлъ ему во слѣдъ, но дѣлать было нечего: онъ крякнулъ, ввалился кое-какъ съ помощью кучера въ телѣжку и покатилъ въ усадьбу.

— Вамъ запрещено къ намъ ѣздить? не замедляя шага и не глядя на своего спутника, спросила его нежданно дѣвушка.

Ему точно кто плеснулъ водой въ лицо. Онъ вскинулъ на нее сверкавшіе глаза, но сдержался.

— Я не мальчикъ на помочахъ, Антонина Дмитріевна, выговорилъ онъ, насколько могъ спокойнѣе, — и вашъ вопросъ по меньшей мѣрѣ страненъ…

— И чтобы вы не вздумали ослушаться, къ вамъ даже менторъ приставленъ, продолжала она тѣмъ же тономъ, будто и не слышала вовсе его возраженія.

— Менторъ? кто это?..

— А вотъ этотъ Фальстафъ. который васъ по заутренямъ возитъ. Скажете — нѣтъ?

И она громко разсмѣялась:

— Какъ онъ это тонко придумалъ увезти меня, чтобы спасти своего Телемака отъ соблазна, и какъ, должно быть, бѣсится теперь, что это ему не удалось!.. Какой отвѣтъ въ самомъ дѣлѣ будетъ онъ теперь Троекуровымъ держать?..

Досадой и тоской отзывались эти шпильки въ душѣ молодаго человѣка. На лицѣ его сказывалось страданіе.

— Съ чему говорите вы мнѣ этотъ… вздоръ? вырвалось у него невольно.

— Не «вздоръ», — это вы напрасно! Кому же неизвѣстно, что вы состоите на положеніи любимчика у здѣшняго великаго генерала, насмѣшливо подчеркнула она, — и что вы имъ предназначаетесь въ мужья его Машеньки? Онъ поэтому, какъ дальновидный господинъ, и счелъ нужнымъ установить заранѣе наблюденіе за вашею moralité.

— Ничего подобнаго нѣтъ и не бывало! горячо протестовалъ Юшковъ: — Машенька Троекурова — пятнадцатилѣтняя еще дѣвочка; родителямъ ея вѣроятно и, въ голову до сихъ поръ не приходило думать о ея замужствѣ… И не такіе они люди вообще, чтобы загадывать объ этомъ заранѣе… Я эту семью глубоко уважаю и люблю, Антонина Дмитріевна, поспѣшилъ онъ прибавить вѣско, въ очевидномъ намѣреніи не допускать ее продолжать разговоръ въ этомъ тонѣ,- а Борису Васильевичу лично многимъ обязанъ…

— Какъ же, слышала, невозмутимо объяснила она:- отъ жандармовъ спасъ когда-то и нигилиста обратилъ въ вѣрноподданнаго и «блюстителя основъ», какъ говоритъ Щедринъ.

Юшковъ вспыхнулъ до самыхъ волосъ. Онъ разсердился не на шутку.

— Вы напрасно думаете уколоть меня вашими насмѣшками, проговорилъ онъ дрожащимъ отъ внутренняго возбужденія голосомъ, — я убѣжденія мои не почитаю нужнымъ оправдывать ни предъ кѣмъ.

Она обернулась къ нему и широко улыбнулась:

— Я васъ объ этомъ и не прошу. Какое мнѣ дѣло до вашихъ, да и до чьихъ бы ни было «убѣжденій»? У меня у самой ихъ никакихъ нѣтъ.

Улыбка у нея была прелестна, а низкій гортанный голосъ, мягкій и проницающій, такъ и просился въ душу молодаго человѣка. Гнѣвъ его стихъ мгновенно.

— Мнѣ никто не «запрещаетъ» и запретить не можетъ бывать у васъ, Антонина Дмитріевна, началъ онъ чрезъ минуту съ замѣтною уже робостью и прерываясь въ рѣчи, — но, признаюсь вамъ, я самъ… удерживаюсь, и если бы не встрѣтилъ васъ сейчасъ, я… дѣйствительно… я не вошелъ бы къ вамъ въ домъ, а дождался бы вотъ тутъ, у церкви, пока Николай Ивановичъ не вернулся бы отъ вашего батюшки…

— Очень любезно! Почему же это такъ, можете отвѣтить?

— Вы сами знаете…

— Что я знаю?

— То, что вамъ до меня никакого дѣла нѣтъ.

— Нѣтъ, медленно промолвила она, — я люблю такихъ… невинныхъ, какъ вы.

Онъ готовъ былъ разсердиться опять…

— Это я вамъ не въ укоръ говорю, успокоительно добавила она:- напротивъ! Сама я, можетъ быть, чувствовала бы себя счастливѣе, если бы могла, вотъ какъ вы, во что-то вѣрить, чему-то служить…

— Да развѣ безъ этого, скажите, можно жить? съ оттѣнкомъ чуть не отчаянія перебилъ онъ ее.

— Вотъ какъ видите, засмѣялась она, выпрямляясь вся, словно для того, чтобы дать ему возможность оцѣнить весь безукоризненный складъ ея роскошнаго облика, — и даже желѣзнымъ здоровьемъ пользоваться при этомъ.

Онъ безсознательнымъ движеніемъ схватился за голову.

— Зачѣмъ напускаете вы на себя такой цинизмъ, Антонина Дмитріевна!

Она пожала плечами:

— Кто же вамъ сказалъ, что я «напускаю на себя», во-первыхъ; и почему правда, по-вашему, — «цинизмъ»?

— Да развѣ можно такъ думать въ ваши годы, съ вашею наружностью… при вашемъ умѣ, наконецъ? пылко воскликнулъ онъ:- неужели «ничего во всей природѣ», какъ сказалъ Пушкинъ, благословить вы не хотите?

— Ни кто и ни что «во всей природѣ» въ благословеніи моемъ не нуждается, иронически возразила она на это.

— Вѣдь это ужасно! продолжалъ онъ горячиться. — Я первую такую, какъ вы, дѣвушку — женщину вообще — встрѣчаю въ жизни. И я не хочу вѣрить, не вѣрю, чтобъ это было искренно… Нѣтъ въ мірѣ, даже въ животномъ мірѣ, существа, которое могло бы обойтись безъ привязанности, безъ ласки… безъ любви.

— На языкѣ науки то, что называете вы «любовью», имѣетъ другое имя, безпощадно отрѣзала она въ отвѣтъ:- вы напрасно о «животномъ мірѣ» упомянули. Физіологія не допускаетъ произвольныхъ фантазій вашей эстетики.

Онъ не отвѣчалъ: это было уже слишкомъ рѣзко, слишкомъ «цинично», дѣйствительно…

Они стояли теперь предъ рвомъ, окаймлявшимъ старый, пространный и запущенный садъ усадьбы ея отца. Ровъ успѣло уже почти до верху завалить отъ времени и неприсмотра.

Люди и животныя ближайшихъ деревень равно безпрепятственно проникали чрезъ него для всякой своей потребы въ этотъ «барскій» садъ, — разбитый при Елисаветѣ искуснымъ въ своемъ дѣлѣ французомъ, выписаннымъ изъ Версаля тогдашнимъ владѣльцемъ Юрьева, генералъ-поручикомъ Артеміемъ Ларіоновичемъ Буйносовымъ, сподвижникомъ Апраксина и Ласси въ Семилѣтней Войнѣ,- и распоряжались въ немъ на полной своей волюшкѣ: поѣдали и вытаптывали молодую поросль, сдирали кору съ липъ и березъ, рубили на вѣники сиреневые кусты… Слѣды старыхъ аллей давно исчезли; ихъ замѣнили змѣившіяся во всѣ стороны тропинки. проложенныя овцами и крестьянскими дѣтьми, бѣгавшими сюда, въ силу старой рутины, «по ягодки и орѣшки», давно уже повыведенные здѣсь въ общемъ разорѣ… Угрюмо звенѣли посохлыя вершины, чернѣли пни поломанныхъ бурей или сваленныхъ наспѣхъ воровскимъ топоромъ вѣковыхъ деревьевъ; вытравленная скотомъ на луговинахъ трава выдавалась кое-гдѣ по низямъ приземистою, жидкою отавой…

Юшковъ вслѣдъ за Антониной Дмитріевной перепрыгнулъ черезъ ровъ и очутился съ нею въ саду. Она, молча, бережно и гадливо глядя себѣ подъ ноги, повела его извилистою тропинкой по направленію къ виднѣвшейся издали каменной скамьѣ, сѣрѣвшей подъ низкими вѣтвями коряваго стараго дуба.

— Знаете вы, какъ называлось это мѣсто въ старину? спросила она вдругъ, дойдя до него и оборачиваяясь къ своему спутнику.

— Не знаю.

— Храмъ утѣхъ.

Онъ засмѣялся.

— Серіозно! Тутъ стояла, говорятъ, статуя Венеры, и напудренныя бабушки назначали здѣсь по ночамъ своимъ любезнымъ амурныя rendez-vous.

Молодаго человѣка снова покоробило отъ этихъ словъ. Она замѣтила это и надменно повела губами:

— Что, не понравилось выраженіе? Mauvais genre находите?

— Нахожу некрасивымъ, да, твердо произнесъ онъ, — но меня еще болѣе возмущаетъ эта вѣчная злоба въ вашихъ рѣчахъ.

— Злоба! повторила она какъ бы невольно, опускаясь на скамью, глянула ему прямо въ лицо и проговорила отчеканивая:

Жуткое чувство охватило его вдругъ. Онъ точно въ первый разъ видѣлъ теперь эти глаза… Въ первый разъ, дѣйствительно, поражало его въ соединеніи съ тѣмъ, что выговорено было ею сейчасъ, соотвѣтствующее выраженіе ея голубыхъ, съ мертвеннымъ блескомъ цвѣтнаго камня глазъ… «Тутъ все порѣшено и похоронено, тутъ ни пощады, ни возврата къ свѣту нѣтъ», пронеслось у него въ мысли внезапно и скорбнымъ откровеніемъ… По тѣлу его пробѣжала нервная дрожь; онъ сѣлъ подлѣ нея, провелъ себѣ рукой по лицу:

— Вы рѣшительно желаете упорствовать въ своемъ человѣко и міроненавидѣніи? сказалъ онъ насилованно-шутливымъ тономъ.

— А вамъ бы очень хотѣлось помирить меня съ ними?

Онъ быстро поднялъ голову:

— Да, я долго лелѣялъ въ душѣ эту надежду.

— А Троекуровъ, что же… а ваши пуритане — отецъ и дядюшка — что бы сказали?

Онъ готовился отвѣтить… Она остановила его движеніемъ руки:

— Нѣтъ, пожалуйста, безъ объясненій; я знаю заранѣе все, что можете вы мнѣ сказать. Это потеря словъ была бы одна…

— Позвольте однако, Антонина Дмитріевна, вскликнулъ онъ неудержимо, уносимый тѣмъ страннымъ, мучительнымъ обаяніемъ, которое, не смотря ни на что, производила она на него, — я хотѣлъ только заявить, что если бы вы захотѣли…

— Вы бы не остановились ни передъ какимъ препятствіемъ, договорила она за него:- знаю напередъ, я вамъ сказала. И я на это отвѣчу вамъ со свойственнымъ мнѣ «цинизмомъ», какъ вы выражаетесь. Я бы со своей стороны ни на что и ни на кого не поглядѣла, если бы выйти за васъ замужъ почитала для себя выгоднымъ. Но я этого не нахожу.

Онъ перемѣнился въ лицѣ, растерянно взглянулъ на нее…

Она обвела взглядомъ кругомъ:

— Вы видите это разореніе, нищету, мерзость? Мнѣ нужно по меньшей мѣрѣ полтораста тысячъ дохода, чтобы вознаградить себя за все то, что выносила я до сихъ поръ среди этого.

— Я ихъ не могу вамъ дать! съ прорывавшимся въ голосѣ негодованіемъ выговорилъ Юшковъ.

— Я знаю, невозмутимо подтвердила она: — а Сусальцевъ повергаетъ ихъ къ моимъ ногамъ, промолвила она съ ироническимъ паѳосомъ.

— Вы думаете итти за Сусальцева? чуть не крикомъ, крикнулъ молодой человѣкъ.

— А что?

— Вѣдь это купчина, человѣкъ инаго міра, инаго воспитанія!…

Она перебила его смѣхомъ:

— Сословные предразсудки en l'an du Christ dix huit cent septante six, какъ выражается мой маркизъ-папаша? Вы прелестны своею наивностью, Григорій Павловичъ!…

— Вы правы, воскликнулъ онъ опять, вскакивая съ мѣста, — я наивенъ, я глупъ, — я совсѣмъ глупъ, чувствую! Предъ вашею реальностью мнѣ остается только смиренно преклониться, подчеркнулъ онъ съ какимъ-то ребяческимъ намѣреніемъ уколоть ее въ свою очередь.

Она и бровью не моргнула на это.

— Какъ жаль, что сестра моя Настя не видитъ васъ въ этомъ прекрасномъ негодованіи, медленно проронила она; — она почитаетъ себя нигилисткой, но имѣетъ сердце чувствительное и питаетъ въ немъ тайное, но страстное обожаніе въ вамъ.

— Вашъ сарказмъ и сестру родную не щадитъ! возразилъ онъ досадливо, морщась и краснѣя невольно.

— Напротивъ, это я изъ участія къ ней. А что вы не послѣдовательны, въ этомъ я не виновата.

— Чѣмъ «непослѣдователенъ?» недоумѣло спросилъ онъ.

— Вы такъ хлопочете о спасеніи, о примиреніи съ жизнью женскихъ душъ, погибающихъ въ «отрицаніи». Отчего же относитесь вы неотступно съ этимъ ко мнѣ,- къ неисцѣлимой, вы знаете, — а не попробуете тамъ, гдѣ дѣйствительно, я вамъ отвѣчаю, «елей вашихъ рѣчей благоуханныхъ» можетъ пойти въ прокъ… Или въ самомъ дѣлѣ, примолвила она, зорко остановивъ на немъ загадочный взглядъ, — олицетворяющееся во мнѣ зло имѣетъ такую неотразимую привлекательность для добродѣтельныхъ эстетиковъ, какъ вы?

Юшковъ растерянно взглянулъ на нее — и не нашелъ еще разъ отвѣта…

 

II

Докторъ Ѳирсовъ, между тѣмъ, въѣхавъ на красный дворъ усадьбы, давно поросшій травой и на которомъ паслись теперь три стреноженныя чахлыя лошади, велѣлъ остановиться предъ крыльцомъ длиннаго, каменнаго дома, съ такимъ же надъ середкой его каменнымъ мезониномъ, построеннаго въ томъ казарменномъ стилѣ ящикомъ, въ какомъ строилось все и вся въ русскихъ городахъ и селахъ въ Александровскую и Николаевскую архитектурныя эпохи. Онъ осторожно спустилъ съ телѣжки свое громоздкое туловище и, приказавъ кучеру отъѣхать ждать его на большую дорогу позади сада, прошелъ въ открытыя настежь сѣни, не совсѣмъ довѣрчиво ступая подошвами по разсохшимся и разъѣхавшимся мѣстами половицамъ. Сѣни вели въ огромную, бывшую танцовальную залу съ безчисленнымъ количествомъ оконъ по длинѣ ея и ширинѣ, съ полуобвалившеюся штукатуркой расписаннаго букетами плафона и съ разбитыми стеклами взбухшихъ и загнившихъ рамъ, хлопавшихъ отъ сквознаго вѣтра съ трескомъ ружейнаго выстрѣла; вмѣсто всякой мебели стоялъ въ этой залѣ объемистый, нагруженный пудовыми булыжниками, катокъ для бѣлья и, отъ окна къ окну, подвязанныя концами къ задвижкамъ, тянулись веревки, на которыхъ просыхали какія-то женскія шемизетки. Двѣ, слѣдовавшія за залой, гостиныя представляли тотъ же видъ запущенности и разоренія: окна безъ занавѣсей, надтреснувшій отъ мороза долго нетопленныхъ зимой комнатъ мраморъ подоконниковъ, выцвѣтшіе и порванные обои съ пробитыми въ обнаженномъ кирпичѣ дырьями гвоздей изъ-подъ висѣвшихъ когда-то на нихъ цѣнныхъ зеркалъ и картинъ, давно сбытыхъ или хищнически забранныхъ въ чужія руки… Сборная, недостаточная по объему покоевъ мебель, увѣчные столы и стулья всякихъ эпохъ и видовъ мизерно лѣпились здѣсь вдоль панелей или кучились по угламъ безпорядочнымъ и безобразнымъ хламомъ, покрытымъ чернымъ, сплошнымъ слоемъ пыли, къ которому годами не прикасалась человѣческая рука… Рядъ «пріемныхъ аппартаментовъ», въ которыхъ очевидно давно уже никто не принимался, замывала «боскетная», служившая теперь жилищемъ владѣльцу этихъ развалинъ, — бывшему совѣтнику посольства, отставному камергеру и дѣйствительному статскому совѣтнику, Дмитрію Сергѣевичу Буйносову.

Здѣсь было нѣсколько чище и удобопомѣстительнѣе. Комната оправдывала свое названіе «боскетной» довольно хорошо сохранившимися на стѣнахъ ея старинными, теперь уже не находимыми болѣе нигдѣ обоями, изображавшими древнегреческій пейзажъ, во вкусѣ Первой Имперіи, съ оливковыми рощами, аттическими храмами, стадами бѣлорунныхъ овечекъ, пастушками и пастушками, лежащими обнявшись на зеленыхъ берегахъ голубыхъ ручьевъ. Раздѣлена она была пополамъ грубо крашеною подъ красное дерево, домодѣльною сосновою перегородкой, на которой навѣшано было въ почернѣлыхъ рамахъ нѣсколько фамильныхъ портретовъ: суровыя или улыбающіяся лики пудреныхъ кавалеровъ съ лентами и звѣздами на форменныхъ, обшитыхъ галунами кафтанахъ… Такой же домодѣльный, длинный жесткій диванъ, крытый дешевымъ ковромъ, расположенъ былъ вдоль перегородки; продѣланная въ ней дверь вела въ заднюю, темную часть комнаты, уборную хозяина. Въ передней, кромѣ дивана, стояли старинный письменный столъ Jacob (краснаго дерева съ мѣдью), такое-же бюро со стоявшими на немъ англійскими часами Нортона, звонившими каждую четверть часа какимъ-то таинственно-серебристымъ звономъ, и два, три древнія, глубокія кресла, обитыя порыжѣлымъ сафьяномъ. Темныя сторы завѣшивали на половину длинныя, въ четыре стекла вышины, окна, выходившія въ садъ.

У одного изъ этихъ оконъ сидѣлъ теперь самъ больной въ новенькомъ, изящномъ, о двухъ большихъ, легкихъ колесахъ, креслѣ-самокатѣ, обратившемъ первымъ дѣломъ вниманіе входившаго доктора.

— Съ обновкой! проговорилъ онъ веселымъ тономъ, останавливаясь на порогѣ комнаты:- давно-ли обзавелись?

— А, докторъ, здравствуйте! какъ бы нѣсколько свысока произнесъ Дмитрій Сергѣевичъ, уронилъ руки на колеса и двинулъ ими кресло свое шага на два впередъ;- да, вотъ видите, j'ai acquis le moyen de me remuer quelque peu.

— Изъ Москвы выписали?

— «Выписалъ!» захихикалъ онъ вдругъ горькимъ смѣхомъ:- un gueux comme moi, на какія деньги мнѣ… «вы-пи-сы-вать?» повторилъ онъ такимъ же ироническимъ и не совсѣмъ твердымъ голосомъ:- милостивецъ одинъ, un bienfaiteur, преподнесъ мнѣ… въ даяніе…

— Это такой? допытывался любопытный какъ женщина провинціальный эскулапъ.

— Ну, этотъ здѣшній… le Rothschild de l'endroit, vous savez…

— Совсѣмъ не саве, засмѣялся тотъ, — не знаю, про кого вы говорите.

— Ну, какъ же (и рука недужнаго невѣрнымъ движеніемъ махнула по воздуху)… Je ne puis jamais me mettre dans la tête ces fichus noms-là… Суз… Сусликовъ enfin! вскликнулъ онъ чуть не радостно, словно поймавъ за хвостъ ускользавшее отъ него имя.

— Су-саль-цевъ, Провъ Ефремовичъ Сусальцевъ, протяжно отчеканивая, поправилъ его изъ-за перегородки чей-то женскій голосъ.

— Суздальцевъ, c'est èa! закачалъ онъ утвердительно головой, — Провъ Ефимовичъ Суздальцевъ… Суздаль, une ville du gouvernement de Wladimir… Провъ, qui évidemment vient du latin: probus… Bien nommé du reste, très juste, — этакая, знаете, простая, честная русская душа… Il me revient tout à fait (то-есть онъ мнѣ совсѣмъ нравится) ce garèon-là! тономъ покровительственнаго одобренія примолвилъ онъ.

— Здравствуйте Настасья Дмитріевна! крикнулъ докторъ, не слушая его болѣе.

— Здравствуйте, отозвалась она, выступая изъ двери съ наволочкой въ рукѣ,- спасибо, что пріѣхали!..

Она была ниже ростомъ сестры, которую напоминала, впрочемъ, общимъ характеромъ чертъ, худа, или, какъ говорится, жидка на видъ. Густая масса темныхъ, довольно коротко остриженныхъ волосъ, собранныхъ подъ черную синелевую сѣтку, словно придавливала къ низу ея тонкій и легкій обликъ своимъ безполезнымъ для нея изобиліемъ. Но ея большіе, нисколько не похожіе на глаза Антонины, коричневые въ синемъ бѣлкѣ, словно изъ-за какой-то чуть прозрачной дымки строго и спокойно глядѣвшіе глаза — были великолѣпны. На желтовато-блѣдномъ лицѣ явственно сказывались слѣды заботъ и безсонно проводимыхъ ночей… Одѣта она была въ длинную, синяго цвѣта, похожую покроемъ на рясу монастырскаго служки, холстинковую блузу, перетянутую въ таліи широкимъ кожанымъ кушакомъ на пряжкѣ.

Ѳирсовъ, сморщивъ брови; повелъ на нее искоса участливымъ взглядомъ.

Она подошла ко креслу отца, вытащила изъ-за спины его подушку, быстро смѣнила грязную наволочку принесенною ею свѣжею и, не глядя ни на кого, заговорила, обращая рѣчь къ доктору:

— Я васъ опять просила пріѣхать, Николай Иванычъ, потому что знаю васъ за порядочнаго человѣка и что вы не откажете, хотя мы не только не въ состояніи платить вамъ за визитъ, но еще…

— А вотъ и не пріѣду больше никогда, съ сердцемъ перебилъ онъ ее, — коли станете чушь городить!

Недужный въ свою очередь заметался въ своемъ креслѣ.

— Quel manque de goût, quelle absence de tact! восклицалъ онъ, хватаясь за голову и принимаясь качаться со стороны на сторону:- вѣдь они теперь ничего этого не понимаютъ, докторъ… Дочь моя, ma fille, скорбно подчеркнулъ онъ, она не понимаетъ, что это ложное смиреніе, cette fausse humilité… что это всѣмъ обидно… и вамъ, и мнѣ… Ну да, я теперь нищій, un gueux… Я когда-то давалъ des dix pounds à Londres за докторскій визитъ… а теперь не могу… я ничего не могу… Но я — je suis un Буйносовъ… я не всѣмъ стану одолжаться… Я умѣю цѣнить ваши procédés… Вы порядочный человѣкъ, вы не требуете какъ лавочникъ… comme ce sacré кабатчикъ, mon ех-рабъ, который смѣетъ… отказывать… когда я умираю съ холода… Кровь моя стынетъ, докторъ, ледъ, у меня ледъ въ жилахъ… я согрѣться прошу… согрѣться… et ce misérable… ce misera…

Языкъ у него путался; онъ оборвалъ, уткнулъ нежданно свою всклокоченную сѣдую голову въ уголъ подушки и всхлипнулъ жалобнымъ, ребяческимъ всхлипомъ.

Тяжелое впечатлѣніе производили эти жалкія и безполезныя какъ въ бреду слова его и слезы… Это былъ человѣкъ лѣтъ шестидесяти пяти, сухо сложенный и мускулистый, съ породисто-тонкими чертами гладко выбритаго лица и со сказывавшимися въ каждомъ его движеніи признаками тщательнаго, по-старинному, прежде всего свѣтскаго, но несомнѣнно культурнаго воспитанія. Красиво изогнутый носъ, строго очерченныя, еще совершенно черныя брови и чрезвычайно изящная линія губъ, свидѣтельствовавшая о сильно развитомъ въ его природѣ чувствѣ вкуса, вызывали на первый взглядъ понятіе чего-то характерно-своеобразнаго и далеко не дюжиннаго. Но налитая кровью сѣть подкожныхъ жилокъ, бѣжавшихъ какъ нити паутины по этому оголенному лицу; но отекшіе, слезившіеся глаза, то тревожно бѣгавшіе по сторонамъ, какъ бы съ намѣреніемъ куда-то запрятаться, то нежданно и лихорадочно вскидывавшіе свои неестественно расширенные зрачки подъ безобразно приподнимавшіяся брови; но робкій, срывавшійся звукъ голоса, странно противорѣчившій иной разъ самоувѣренному и властному, по старой привычкѣ, пошибу его рѣчи, не оставляли сомнѣнія, что предъ вами находился давно порѣшенный, давно отпѣтый человѣкъ…

— Вы слышали? мрачно улыбаясь кривившимися губами, указала на него взглядомъ дочь:- изъ-за этого вотъ онъ въ прошлую ночь грозилъ мнѣ, что повѣсится… Мочи моей съ нимъ болѣе нѣтъ! вырвалось у нея чрезъ силу.

— Не хорошо, Дмитрій Сергѣичъ, не хорошо! произнесъ укорительнымъ тономъ Ѳирсовъ, грузно опускаясь въ кресло подлѣ его сидѣнія и отыскивая у него пуль-съ подъ рукавомъ его затасканнаго, изъ больничнаго верблюжьяго сукна скроеннаго, по-домашнему, длиннымъ рединготомъ, халата.

Буйносовъ наклонился къ нему и заговорилъ порывистымъ и дребезжащимъ шопотомъ.

— Вы не вѣрьте… не вѣрьте всему, cher docteur… Ну да, c'est vrai, j'ai été un peu excité hier soir! Но я… мнѣ тоже «мочи нѣтъ» — со мной здѣсь поступаютъ, какъ… какъ дочери Лира avec leur pauvre père, «most savage and unnatural»… Elles ont beau jeu… я безъ ногъ, безъ силъ, безъ денегъ, un pauvre paria mis hors la loi… Moi, un Буйносовъ!

— Ну, конечно, словно прошипѣла дочь (чувствовалось, что, она была раздражена до полной невозможности сдержаться), — въ день вѣнчанія на царство батюшки-осударя Алексѣя Михайловича «князь Юрій, княжъ Петровъ сынъ, Буйносовъ Ростовскій на обѣдѣ въ Грановитой палатѣ въ большой столъ смотрѣлъ». Не разъ слышала отъ васъ объ этомъ подвигѣ… Еще бы не гордиться послѣ этого!…

Старикъ замахалъ руками.

— «Смотрѣлъ», потому что онъ старшій стольникъ былъ, c'était son devoir, и въ тотъ же день въ бояре пожалованъ былъ. Я это сто разъ объяснялъ ей, докторъ, а она нарочно, elle le fait exprès…

— А есть у васъ еще тѣ капельки, которыя я ему намедни прописалъ? спросилъ Ѳирсовъ, оборачиваясь на дѣвушку.

— Есть.

— Дайте ему!… Ему раздражаться вредно, примолвилъ онъ, замѣтно напирая на послѣднія слова.

Губы и брови ея сжались. Она молча направилась за перегородку.

— Вотъ моя жизнь, докторъ! тотчасъ же началъ опять больной. Онъ приподнялъ голову, глаза его заискрились болѣзненнымъ блескомъ: — «Таковъ-ли былъ я разцвѣтая»? comme а dit Пушкинъ.

— Ну, что уже объ этомъ, Дмитрій Сергѣевичъ! Не вернешь! молвилъ Ѳирсовъ убаюкивающимъ голосомъ старой няни: «Ничего, молъ, свѣтикъ мой, зашибся, — пройдетъ»…

Но тотъ продолжалъ возбужденнымъ и обрывавшимся въ безсиліи своемъ языкомъ:

— Нѣтъ, вы не знаете, вы поймите только! J'ai reèu une éducation de prince, я говорю на пяти языкахъ… я былъ самымъ блестящимъ кавалеромъ моего времени. Въ двадцать лѣтъ maître de ma fortune… И какая фортуна! пять тысячъ душъ, не заложенныхъ, въ лучшихъ губерніяхъ… Il ne m'en reste plus rien que ce trou, эта Аракчеевская казарма, отъ одного вида которой у меня подъ ложечкой болитъ… Выстроилъ ее при отцѣ моемъ un triple coquin d'intendant, который тутъ былъ, Фамагантовъ…

Онъ засмѣялся вдругъ почти весело:

— Quel nom, ah? Фа-ма-гантовъ… C'était si comique, что я пятнадцать лѣтъ продержалъ его здѣсь изъ-за этого… изъ-за смѣха, который доставляла мнѣ каждый разъ эта подпись: «маіоръ Фамагантовъ» — подъ его рапортами… Онъ мнѣ рапорты писалъ, по-военному… C'était un майоръ въ отставкѣ. Et voleur avec cela!… Я сюда прежде никогда не ѣздилъ: видъ этого дома me soulevait le coeur. Когда мнѣ случалось пріѣзжать лѣтомъ въ Россію, я бывалъ въ моемъ Тамбовскомъ имѣніи, Зарѣчьи, qui me venait de ma mère, — она рожденная княжна Пужбольская была… Тамъ домъ — дворецъ, строенный по планамъ Растрелли… On me volait de tous les côtés, я зналъ, mais qu'у pouvais-je faire? Я служилъ за границей, при посольствахъ… le meilleur de mon existence у а passé… Я самимъ покойнымъ Государемъ былъ назначенъ почетнымъ кавалеромъ, chevalier d'honneur, при коронаціи de la reine Victoria… Первый секретарь въ Парижѣ, потомъ совѣтникъ въ Вѣнѣ aux plus beaux jours de l'aristocratie autrichienne… Des succès de femme en veuxtu — en voilа, et partout… Я съ именемъ моимъ и состояніемъ могъ жениться на знатнѣйшей невѣстѣ въ Европѣ et arriver à tout…

Докторъ счелъ нужнымъ вздохнуть и развести руками въ знавъ участія въ этой исповѣди.

— J'ai agi en gentilhomme… Я далъ имя мое бѣдной дворянкѣ — они мнѣ сосѣди были по Зарѣчью, — que j'avais eu la maladresse de séduire, проговорилъ онъ шопотомъ, — я женился на ней… On m'а toujours reproché cette bêtise… Съ такою женой, дѣйствительно, — elle ne savait même pas le franèais, — я не могъ уже болѣе думать о дипломатической карьерѣ… даже въ Петербургѣ не могъ жить… Но я всегда былъ un honnête homme: я какъ совѣсть мнѣ говорила, такъ и сдѣлалъ… Et puis c'était une si excellente et douce créature, — знаете, какъ по-русски говорится, безотвѣтная такая, m'adorant de toute son âme…

Онъ тихо заплакалъ и сталъ искать кругомъ выпавшій у него изъ рукъ платовъ — утереть глаза.

Фирсовъ поднялъ его съ полу и подалъ ему. Онъ продолжалъ, всхлипывая и разводя платкомъ по лицу дрожавшими пальцами:

— Она мнѣ говорила, умирая: «Безъ меня у тебя все прахомъ пойдетъ; ты слишкомъ баринъ большой, слишкомъ довѣрчивъ и простъ»… Простъ, — elle me l'a dit en toutes lettres, конечно не въ обиду мнѣ, pauvre femme… И она была права: послѣ ея смерти началась для меня la grande dégringolade… Я тогда жилъ въ отставкѣ, въ Москвѣ…

— А тамъ двухаршинныя стерляди, инфернальная Англійскаго клуба, Цыгане и прочая. усмѣхнулся и подмигнулъ отставной жуиръ-докторъ.

— А эманципацію вы забыли? вскликнулъ Дмитрій Сергѣецичъ, — l'émancipation qui m'а achevé?

— Ну да, конечно, согласился тотъ;- такъ вѣдь съ этимъ ничего не подѣлаешь, ваше превосходительство, помириться: надо… И слабость осилить постараться, добавилъ онъ впоілголоса.

Старикъ заметался опять въ своемъ креслѣ, отворачиваясь отъ него:

— Oh, mon Dieu Seigneur, онѣ здѣсь pour un petit verre de plus готовы съѣсть меня!

— Вы вотъ изъ-за этихъ птиверъ безъ ногъ сидите, а будете продолжать — и того хуже будетъ, предваряю васъ серьезно.

Глаза сверкнули и туловище недужнаго быстро перевалило въ сторону говорившаго:

— Что хуже, что еще можетъ быть хуже? залепеталъ онъ трепетнымъ шопотомъ:- la mort?.. Я зову ее, какъ избавительницу. Я самъ… я самъ… (Онъ оборвалъ на полуфразѣ, испуганно оглядываясь кругомъ)… Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше!.. Все прошлое, все мое сокрушено и попрано… Я родился бариномъ, такимъ и умру dans ma misère, — а они, ma descendance, вы слышали, они плюютъ… ils crachent avec délice на все, что было свято для меня и для отцовъ моихъ… Сынъ былъ — и нѣтъ его… Онъ ушелъ «народу служить»… учить мужиковъ господамъ горло рѣзать… Это мой сынъ… первенецъ мой, comme on dit!.. На что же жить еще, для кого? Нищъ, старъ, безсиленъ, un fardeau et une honte pour tout ce qui m'entoure…

Онъ засмѣялся нежданно опять, какъ бы про себя, ѣдкимъ? надрывающимъ смѣхомъ:

— Avoir passé la moitié de sa vie à danser des cotillons avec des princesses du sang — и дойти до того, что какой-нибудь кабатчикъ…

— Да какой rабатчикъ? чтj это онъ вамъ дался, Дмитрій Сергѣевичъ! перебилъ его Фирсовъ съ изумленіемъ.

— Я вамъ это скажу, отвѣтила вмѣсто него дочь, выходя изъ-за перегородки и протягивая доктору пузырекъ съ лѣкарственными каплями:- онъ (она кивнула на отца,) вчера, не довольствуясь тою порціей (она какъ бы не рѣшалась прибавить, чего,), которую вы дозволили ему давать, сталъ требовать отъ меня еще. У меня оставалось въ бутылкѣ на небольшую рюмку. Я налила ему. Ему показалось мало. Начались крики, слезы, отчаяніе… Я ему говорю: «вамъ это вредно; запрещено, да и нѣтъ больше, все: въ цѣломъ домѣ ни капли болѣе не найдешь». Онъ и слушать не хочетъ: «посылай на село, къ Макару»!.. А съ чѣмъ послать? Мы забрали у Maкара на двадцать рублей слишкомъ въ долгъ, и онъ, отпуская послѣдній штофъ, объявилъ рѣшительно Маврѣ, что не станетъ больше въ кредитъ давать… А у меня ни гроша не было, — я такъ и говорю ему, но онъ…

— Epargnez nous ces ignobles détails!

И Дмитрій Сергѣевичъ замахалъ руками… Но голосъ его звучалъ гораздо болѣе приниженіемъ, чѣмъ повелительностью:- доктору это нисколько не можетъ быть интересно…

— Я и не для «интереса», не для забавы его начала объ этомъ, возразила дѣвушка (она говорила теперь съ полнымъ самообладаніемъ, медленно и отчетливо): — я передаю ему факты, я не имѣю права скрывать ихъ отъ него… Вы сравниваете себя съ королемъ Лиромъ, жертвой безчеловѣчныхъ дочерей. Пусть докторъ, спеціалистъ, скажетъ, насколько вы правы, а я виновата, стараясь удержать васъ отъ того, что вамъ вредно… Что онъ дозволилъ, я вамъ даю, — вы и сегодня утромъ и предъ обѣдомъ получили вашу порцію. Макаръ не давалъ больше въ кредитъ, — у меня кольцо съ изумрудомъ оставалось отъ покойной матери: я сегодня отправила его въ кабакъ въ обезпеченіе долга, и вы свое получили… Что же еще дѣлать, чтобы вы не почитали вашу «descendance» вашими злодѣями?…

Старикъ внезапно схватилъ себя за голову и залился истерическимъ плачемъ, встряхивавшимъ все его тѣло какъ въ жестокой лихорадкѣ:

— Кольцо, l'anneau de sa mère… въ кабакъ… она его въ кабакъ отдала… для… для меня!.. Я… je suis un monstre, docteur!.. Я довелъ дѣтей моихъ… до нищеты… до такого униженія… Настя, ma fille, прости… отца, несчастнаго твоего отца!.. Я… я обезумѣлъ отъ старости и страданій, ma pauvre tête s'en va… Я оклеветалъ ее, обидѣлъ, а она… C'est mon Antigone, docteur, она тутъ, всегда, при мнѣ, день и ночь, ходитъ за мною, старается развлечь… Она мнѣ книги читаетъ… Elle m'а relu mon vieux Corneille, Shakespeare… и недавно, вотъ, комедію одну Островскаго… C'est horriblement vulgaire… Но у нея талантъ… не будь она Буйносова, изъ нея выйти бы могла une grande artiste… Elle а des inflexions de voix si touchantes, что я плачу… какъ ребенокъ… Какъ вотъ теперь… когда она… когда она отдала… а ее misérable Макаръ l'anneau de son infortunée mère.

— Ну успокойтесь, ну успокойтесь, ваше превосходительство! заговорилъ Ѳирсовъ, наклоняясь опять къ нему и вглядываясь ему въ лицо. — Накапайте-ка ему капелекъ двадцать пять, обернулся онъ къ дѣвушкѣ.

Она подошла къ отцу съ рюмкой, приставляя ее къ его губамъ. Онъ послушно выпилъ до дна, откидываясь назадъ, съ пригвожденнымъ къ ней взглядомъ, и, оторвавшись отъ стекла, прильнулъ къ ея рукѣ съ тихимъ всхлипываніемъ:

— Mon Antigone! прошепталъ онъ чуть слышно.

Все лицо ея дрогнуло; она отвернулась, отводя руку изъ-подъ его губъ.

— Что, спитъ какъ — плохо? поспѣшилъ спросить докторъ, морщась, чтобы не выдать защемившаго у него на сердцѣ чуветва безконечной жалости къ обоимъ имъ…

— Всю ночь на пролетъ не спалъ сегодня, сказала Настасья Дмитріевна.

— Аппетитъ есть?

— Никакого.

— Мнѣ холодно, проговорилъ старикъ плачущимъ голосомъ, глядя искательнымъ взглядомъ на Ѳирсова.

— Ну, ну, не замерзнете! усмѣхнулся тотъ:- это вамъ отъ безсонницы кажетъ…

Онъ поднялся съ мѣста и, обращаясь опять къ дѣвушкѣ:

— Чрезъ полчаса дайте ему ложку хлорала и затѣмъ каждые полчаса по ложкѣ, пока уснетъ. Сонъ абсолютно необходимъ вамъ, Дмитрій Сергѣевичъ: вы и согрѣетесь отъ него, и успокоитесь… Ну-съ, а теперь прощайте! На возвратномъ пути изъ Угловъ, денька черезъ два, заѣду въ вамъ опять.

— А вы въ Углы… Зачѣмъ? быстро спросила Настасья Дмитріевна.

— У Павла Григорьевича подагра разгулялась опять… Не молодъ человѣкъ, увѣченъ, серьезное можетъ разыграться. Пріѣхалъ за мною Григорій Павловичъ, мы вотъ съ нимъ и отправились.

— Григорій Павловичъ съ вами? Гдѣ же онъ?

— А мы тутъ у церкви встрѣтились съ вашею сестрой, отвѣчалъ Ѳирсовъ, хмурясь:- сидитъ съ ней у васъ въ саду, меня дожидаючись.

Словно искра блеснула и тутъ же померкла въ коричневыхъ глазахъ дѣвушки. Она быстро отвела ихъ.

— Ну-съ, сказалъ докторъ, — прощайте!.. А вы, ваше превосходительство, надѣюсь, будете умницей: ни себя волновать понапрасну, ни дочь огорчать не станете… Надо вамъ и ее пожалѣть, добавилъ онъ ему на ухо, протягивая руку на прощанье.

Старикъ ухватился за нее обѣими своими:

— Я знаю, докторъ, знаю, зашепталъ онъ, весь дрожа и ежась, — я ее измучилъ бѣдную, я… Mais soyez tranquille, я ничего не буду просить больше у нея, я послушенъ буду… Только теперь позвольте… мнѣ холодно… un petit verre, un tout petit verre… согрѣться… réchauffer mes veines glacées…

Ѳирсовъ пожалъ плечомъ:

— Птиверъ… опять! Не можете до ужина дождаться! Вѣдь этакъ мы никогда сна не добьемся. Извольте-ка хлоралу принять, а тамъ получите положенное въ свое время, промолвилъ онъ строгимъ тономъ.

Дмитрій Сергѣевичъ испуганно заморгалъ слезывшимися глазками и словно ушелъ весь въ глубину своего сидѣнія.

— Мавра, посиди съ отцомъ! приказала между тѣмъ Настасья Дмитріевна вошедшей въ комнату приземистой и колодообразной бабѣ, повязанной платкомъ и съ передникомъ подъ мышками:- я доктора провожу…

И она вышла съ нимъ изъ комнаты.

 

III

Изъ ближайшей гостиной выходила дверь на балконъ съ лѣстницей въ садъ.

— Держитесь ближе къ стѣнѣ, молвила дѣвушка Ѳирсову, спускаясь по ней:- доски посередкѣ всѣ прогнили, того гляди провалятся.

Толстякъ испуганно прижался къ сторонкѣ, медленно переступая ногами по краю ступенекъ.

— А вы бы поправить велѣли, пробормоталъ онъ, — не Богъ знаетъ, чего стоитъ.

Она уже сбѣжала внизъ и глядѣла на него оттуда невеселымъ взглядомъ.

— «Не Богъ знаетъ чего», повторила она, — а откуда его взять? Живемъ-то всѣ мы, знаете, на какой доходъ? Чудомъ какимъ-то мельница осталась у него одна, свободная отъ долговъ. Четыреста рублей платитъ. Все остальное заложено въ банкѣ и по второй закладной у Сусальцева. Землю обрабатываютъ крестьяне изполу, и дохода отъ хлѣба и другихъ статей едва хватаетъ на уплату процентовъ… Я зарабатываю переводами въ журналѣ Прогрессъ рублей тридцать въ мѣсяцъ. Ну и считайте, сколько-то всего выйдетъ. А вѣдь всѣхъ накормить, напоить и одѣть надо, и на лѣкарство ему что идетъ… да что на однѣ тряпки свои сестрица моя, Антонина Дмитріевна, изъ общаго дохода издержитъ, добавила она со внезапнымъ раздраженіемъ въ голосѣ.

— Мое дѣло сторона, барышня, молвилъ на это докторъ, успѣвшій тѣмъ временемъ благополучно спуститься бочкомъ съ ненадежной лѣстницы, — а только мнѣ извѣстно, что еще въ прошломъ году Борисъ Васильевичъ Троекуровъ предлагалъ вашему батюшкѣ…

Глаза у Настасьи Дмитріевны такъ и запылали; она перебила его.

— Ахъ, пожалуйста, не говорите объ этомъ!.. Милостыни мы отъ вашего большаго барина принимать не намѣрены… Онъ, дѣйствительно, присылалъ сюда прошлою зимой Григорія Павлыча со всякими великодушными предложеніями: уплатить Сусальцеву и перевести закладную на себя, причемъ хотѣлъ Юрьево взять въ аренду, изъ доходовъ его уплачивать проценты по всѣмъ долгамъ, а отцу моему обезпечить чистаго дохода двѣ тысячи четыреста рублей въ годъ.

— Такъ чего же вамъ лучше! воскликнулъ Ѳирсовъ.

— Онъ намъ подачку предлагалъ! съ сердцемъ возразила она:- я знаю. что можетъ дать Юрьево: земля выпахана, луговъ мало, скота содержать нечѣмъ, — за уплатой процентовъ онъ «аренду» выплачивалъ бы отцу изъ своего кармана… и тѣшился бы сознаніемъ, что онъ содержитъ насъ отъ щедротъ своихъ. А этому никогда не бывать!.. Господинъ благодѣтельствовать намъ вздумалъ, и въ то же время презираетъ насъ со всей высоты барства своего и денегъ…

— Съ чего это вы взяли?

Но она перебила опять:

— Не притворяйтесь незнайкой, сдѣлайте милость, меня вѣдь вы не проведете! Вы лучше меня знаете, какого мнѣнія во Всесвятскомъ о нашемъ «нигилистическомъ гнѣздѣ», какъ они тамъ говорятъ… Когда мы поселились здѣсь, онъ (она разумѣла отца,) непремѣнно требовалъ, чтобы мы туда ѣздили… Я не могу безъ отвращенія вспомнить теперь объ этихъ поѣздкахъ! Когда мы пріѣзжали, весь домъ превращался въ окаменѣлость какую-то. Сама краснѣла, конфузилась и, если тутъ находилась дочь ея, спѣшила подъ разными глупыми предлогами выслать ее изъ комнаты… чтобъ она однимъ воздухомъ не дышала съ такими зачумленными, какъ мы. «Генералъ» вашъ становился учтивъ до гадости, — тою грансеньорскою учтивостью учтивъ, которая въ намѣреніи своемъ равняется пощечинѣ и на которую пощечиной же такъ и подмываетъ тебя отвѣтить… Съ нимъ, съ несчастнымъ нашимъ, были очень любезны, — но во всѣхъ глазахъ такъ и читался трепетъ, какъ бы онъ не сдѣлалъ чего-нибудь неприличнаго… Ну и дождались! Не доглядѣла я разъ какъ-то, онъ и показалъ себя имъ во всей прелести… Съ тѣхъ поръ мы туда ни ногой, а они, разумеется, и тѣни не показали желанія продолжать съ нами знакомство… Такъ съ какого права, съ новымъ взрывомъ гнѣва заключила Настасья Дмитріевна, — осмѣливается господинъ Троекуровъ предлагать намъ милостыню!..

— Ну-съ, это ваше съ нимъ дѣло, какъ знаете! молвилъ на это Ѳирсовъ, нетерпѣливо дернувъ плечомъ (онъ съ видимымъ неодобреніемъ и неохотой слушалъ ея рѣчи), — а что касается вашего больнаго, то я скажу вамъ-съ, что онъ плохъ… и что вамъ слѣдовало бы какъ-нибудь… помягче что-ли… обращаться съ нимъ. Что-жь понапрасну-то раздражать человѣка въ такомъ положеніи!.. Да-съ, помягче, повторилъ онъ, внезапно нахмуриваясь, — и присмотромъ не оставляйте. Онъ вотъ все о смерти толкуетъ… и такое словечко у него вырвалось: «Самъ я, говоритъ, самъ»… При его мозговомъ состояніи идейка-то эта легко въ манію превратиться можетъ… а тутъ и до грѣха не далеко… Такъ вы ужь поосторожнѣе съ нимъ какъ-нибудь!…

— Ахъ, болѣзненно вырвалось у дѣвушки въ отвѣтъ, — знаю я все это, знаю!… Сердце переворачивается у меня отъ жалости въ нему… А съ тѣмъ вмѣстѣ такое зло иногда на него беретъ!… Я справиться съ собой не могу. Сейчасъ бы, кажется, отдала всю себя за него на растерзаніе, а иной разъ сама готова, рада колоть его и мучить… Онъ добръ, да, мягокъ какъ ребенокъ, но въ сущности глубокій эгоистъ. Онъ въ сущности всю жизнь прожилъ «бариномъ», то-есть ни о комъ не заботясь и ни о чемъ серьезно не думая.

— Такой ужъ вѣкъ ихъ былъ, барышня, ничего съ этимъ не подѣлаешь, замѣтилъ примирительно докторъ.

Но она, не слушая его, продолжала съ возрастающею горячностью:

— Онъ жалуется на насъ, на брата… А какъ воспиталъ онъ насъ?… Матери мы лишились рано; онъ сдалъ насъ на руки глупой старой Француженкѣ, бывшей своей… любезной, которая весь день спала, или румянилась и ходила жаловаться ему на нашу непочтительность, а онъ при насъ. же издѣвался надъ ней и называлъ «vieille ramollie»… Учились мы, Богъ знаетъ, какъ и чему. Пока были деньги, нанимали намъ учителей всякихъ наукъ, нужныхъ и ненужныхъ, потомъ и совсѣмъ никакихъ; сами мы ужь съ сестрой, вздумали въ гимназію… Съ братомъ тоже: онъ былъ очень способенъ, но не усидчивъ, пылокъ, перебывалъ во всевозможныхъ заведеніяхъ, нигдѣ не упрочился, безцѣльно ходилъ вольнослушателемъ въ университетъ. Отецъ относился въ этому съ полнымъ равнодушіемъ… Если, какъ говоритъ онъ теперь, сынъ его «плюетъ на все то, чѣмъ жили и чему вѣровали отцы», и отдаетъ свою жизнь на… на другія цѣли, какъ бы черезъ силу выговорила дѣвушка, и черная тѣнь пробѣжала по ея лицу, — то кто же виноватъ въ этомъ? Что посѣешь, то и пожнешь, не даромъ сказано…

«Дѣйствительно», молвилъ про себя Николай Ивановичъ Ѳирсовъ: «безобразіе сѣяло, безобразіе и взросло, только съ другаго конца, а какое лучше — ужь право не знаю»!..

— Скажите, спросилъ онъ громко своимъ добродушно-грубоватымъ тономъ:- давно сталъ онъ зашибать?

— Еще въ Москвѣ, отвѣтила она съ глубокимъ вздохомъ, — вотъ когда начался этотъ его разгромъ… Случилось это какъ-то вдругъ разомъ… Имѣнія наши, домъ въ Денежномъ переулкѣ, послѣдній стаканъ въ этомъ домѣ,- все было продано. Мы переѣхали во флигелекъ дома тетки, сестры его, графини Лахницкой, на Остоженкѣ. Сестру Тоню она вызвала жить въ себѣ въ Петербургъ, а мы тутъ, братъ Володя и я, провели съ нимъ полтора года въ четырехъ маленькихъ комнатахъ. Вотъ тутъ онъ съ отчаянія, полагаю, и отъ скуки… Въ Англійскій клубъ онъ пересталъ ѣздить: онъ не имѣлъ духа являться «нищимъ», какъ говорилъ онъ, предъ людьми, знававшими его въ другомъ положеніи, никого не хотѣлъ видѣть, не принималъ, — и цѣлые дни не выходилъ изъ комнаты… Началось съ того, что онъ все больше и больше рому сталъ подливать въ чай свой вечеромъ… Я ему какъ-то разъ замѣтила; онъ засмѣялся и отвѣчалъ мнѣ, что «Англичане пьютъ каждый вечеръ, но что это не мѣшаетъ имъ быть владыками Океана». Но послѣ этого онъ сталъ скрывать отъ насъ, пряталъ бутылки въ печь, подъ кровать… Въ это время умерла тетка Лахницкая, дѣти ея продали домъ какому-то купцу, Антонина Дмитріевна вернулась изъ Петербурга, никого тамъ не заполонивъ… и мы рѣшились переѣхать всѣ сюда, въ единственный уголъ, принадлежащій еще намъ на этомъ свѣтѣ… и то, съ горькою улыбкой договорила Настасья Дмитріевна, — благодаря исключительной любезности господина Сусальцева.

— Да, дѣйствительно, грузно засмѣялся толстякъ, — купчина этотъ, видно, самыхъ галантерейныхъ правилъ индивидуй: не то ужь, что подноситъ, на колесахъ подвозитъ дары свои.

Онъ подмигнулъ съ явнымъ намѣреніемъ лукавства:

— Его превосходительству на пользу; а въ угожденіе чье, можете мнѣ сказать?

— Не въ мое, конечно!

И она какъ бы презрительно поморщилась.

— Та-акъ-съ! комически протянулъ онъ:- сестрица Антонина Дмитріевна на сей разъ заполонила?… Ну, что-жь, и прекрасное это дѣло! не дождавшись отвѣта, воскликнулъ онъ чрезъ мигъ, весело потирая руки: — одно развѣ, что купецъ, да по нынѣшнимъ временамъ гдѣ же богачей дворянъ взять! На батюшкину фанаберію сестрица ваша, само собою, вниманія не обратитъ, — такъ я говорю, барышня?

— А вамъ этого очень хочется? нежданно выговорила Настасья Дмитріевна.

— Чего это? спросилъ онъ, нѣсколько огорошенный.

— Чтобы сестра вышла скорѣе за Сусальцева и отняла бы этимъ у васъ страхъ за Григорья Павловича Юшкова?

Толстякъ добродушно засмѣялся опять:

— А вѣдь вы въ точку попали, барышня, въ самую точку! Дай Богъ сестрицѣ вашей въ полное свое удовольствіе лгать, въ золотѣ купаться, а что для Григорья Павловича она особа совсѣмъ не подходящая, это точно, скажу вамъ, такъ!.. И не только не подходящая, примолвилъ онъ съ усиленнымъ выраженіемъ, — а даже опасная, можно сказать.

Ироническая, чтобы не сказать горькая, усмѣшка скользнула по губамъ дѣвушки:

— И, по-вашему, опасность эта для него минетъ, какъ только станетъ она женой другаго?

Онъ поднялъ разбѣжавшіеся глаза на нее, но она уже вскинулась съ мѣста и торопливо пошла впередъ по тропинкѣ, ведшей въ глубь сада, вглядываясь прищуреннымъ взглядомъ въ каждую прогалину, открывавшуюся межъ деревьевъ.

Ѳирсовъ, тяжело отдуваясь, засѣменилъ за нею на своихъ коротенькихъ и пухлыхъ ножкахъ.

 

IV

Антонина Дмитріевна и Гриша (мы позволимъ себѣ для удобства называть его старымъ, знакомымъ читателю уменьшительнымъ его именемъ,) сидѣли на каменной скамьѣ бывшаго Храма Утѣхъ, о существованіи котораго здѣсь свидѣтельствовала дѣйствительно безобразная груда извести и камня, — обломки пьедестала давно кѣмъ-то я куда-то увезенной статуи Венеры. Разговоръ ихъ смолкъ. Въ полускучающей, полуусталой позѣ, закинувъ руку за затылокъ и прислонясь имъ къ стволу дуба, покачивавшаго надъ ними свои вырѣзные листья, дѣвушка недвижно и безцѣльно глядѣла вверхъ на проходящія облака, а Гриша, опустивъ слегка голову, съ ноющимъ сердцемъ и приливавшею въ головѣ кровью, пожиралъ искоса взглядомъ ея соблазнительный и надменный обликъ… Въ памяти его проносилось гдѣ-то давно читанное имъ сказаніе о таинственныхъ нимфахъ древней Эллады, обитавшихъ въ заповѣдныхъ лѣсахъ, посвященныхъ Діанѣ; неисцѣлимымъ безуміемъ карали онѣ дерзновеннаго, рѣшавшагося проникнуть подъ ревниво хранившія ихъ отъ взора смертныхъ сѣни и узрѣть ихъ роковыя красы. «Любовь къ ней — гибель одна», говорилъ себѣ молодой человѣкъ, «но отчего же неотразимо такъ влечется въ ней чувство?»… И онъ вздрагивалъ подъ впечатлѣніемъ какого-то мгновеннаго суевѣрнаго ужаса…

— А вотъ и Менторъ вашъ идетъ за вами, а съ нимъ и ваша жертва, услышалъ онъ, какъ сквозь сонъ, ея металлическій, насмѣшливый и невозмутимый голосъ.

Онъ быстро поднялъ глаза и невольно покраснѣлъ, увидя подходившую въ нему Настасью Дмитріевну.

— Здравствуйте, Григорій Павловичъ, протягивая ему руку, проговорила она, насколько могла спокойнѣе, но съ такою же невольною краской на лицѣ и съ мучительнымъ сознаніемъ смущенія своего въ душѣ.

Онъ, молча, съ глубокимъ поклономъ пожалъ ея холодные пальцы.

— А мы о тебѣ сейчасъ говорили, сказала ей сестра все тѣмъ же своимъ насмѣшливымъ тономъ:- Григорій Павловичъ питаетъ къ тебѣ большую симпатію.

Брови Настасьи Дмитріевны судорожно сжались:

— Я твоихъ шутокъ не прошу! отрѣзала она.

— Нѣтъ, право! Спроси его самого.

Выразительные глаза дѣвушки вскинулись на мигъ на Гришу, полные тревожнаго ожиданія, и тутъ же опустились. пока онъ учтивымъ и нѣсколько смущеннымъ голосомъ произносилъ вынужденный отвѣтъ свой:

— Я васъ дѣйствительно очень уважаю, Настасья Дмитріевна…

— Очень вамъ благодарна… Не за что!

Она отодвинулась отъ него, но, какъ бы спохватившись, спросила тутъ же:- У васъ, говоритъ Николай Иванычъ, батюшка заболѣлъ?

Онъ не успѣлъ отвѣтить.

— Если бы не такой случай, мы бы конечно Григорія Павловича у себя въ Юрьевѣ не имѣли счастія видѣть, протянула Антонина Дмитріевна. И звукъ ея голоса былъ теперь почти нѣженъ и какимъ-то внезапнымъ задоромъ сверкнули остановившіеся на немъ глаза.

Его всего словно приподняло вдругъ; взглядъ его загорѣлся…

— Вы никогда особенно не цѣнили это «счастіе», mademoiselle Antonine, произнесъ онъ дрогнувшимъ голосомъ въ видѣ шутливаго со своей стороны упрека, но Настасья Дмитріевна мгновенно поблѣднѣла отъ этихъ словъ.

Сестра поглядѣла на нее, улыбнулась побѣдною улыбкой и тутъ же, въ довершеніе торжества:

— Да, почти презрительно сказала она:- я цѣню только то, что можетъ быть на что-нибудь полезно…

Губы молодаго человѣка побѣлѣли отъ досады и боли:

— Слова ваши даже не совсѣмъ учтивы, Антонина Дмитріевна!…

Она захохотала:

— Учтивость — вещь не современная; спросите у Насти: она у насъ по части прогресса сильна.

— Оставишь-ли ты меня когда-нибудь въ покоѣ! гнѣвно воскликнула та…

— Пора, Григорій Павловичъ, пора! послышался голосъ нагнавшаго компанію доктора.

Гриша снялъ шляпу и, какъ бы забывая въ-торопяхъ подать руку своимъ собесѣдницамъ, поклонился имъ общимъ поклономъ и тронулся было къ своему спутнику. Онъ чувствовалъ себя злымъ донельзя…

— Мы васъ проведемъ до дороги, молвила тѣмъ временемъ, какъ ни въ чемъ не бывало, Антонина Дмитріевна, подымаясь со скамьи.

— Позвольте мнѣ въ такомъ случаѣ предложить вамъ руку, поспѣшилъ сказать Гриша сестрѣ ея, подвертывая локоть.

Антонина Дмитріевна, не удостоивая ихъ взглядомъ, прошла мимо и, продѣвъ руку свою подъ руку доктора, зашагала съ нимъ въ ногу.

— Васъ, конечно, не скоро теперь увидишь? порывисто и полушопотомъ спросила Настасья Дмитріевна Гришу, пройдя съ нимъ нѣсколько шаговъ.

— Это болѣе чѣмъ вѣроятно, отвѣтилъ онъ съ напускною небрежностью тона: — отъ меня здѣсь никакой и никому пользы ждать нельзя, иронически добавилъ онъ, намекая на только-что сказанныя ему сестрой ея слова.

Она окинула его быстрымъ взглядомъ и засмѣялась нервнымъ, глухимъ смѣхомъ:

— А пословицу знаете: отъ мила отстать, въ умѣ не устоять?

Онъ понялъ, поморщился и пожалъ плечами:

— Я отвѣчу вамъ другою: и крута гора, да миновать нельзя… Желаю отъ души вашей сестрицѣ исполненія всѣхъ ея желаній…

Они молча дошли до канавы, чрезъ которую, все также ведя подъ руку красавицу Антонину, осторожно перебирался теперь толстякъ докторъ.

— Я прощусь здѣсь съ вами, Григорій Павловичъ, сказала Настя, останавливаясь:- мнѣ пора къ моему больному… Надолго, значитъ, прощайте? вырвалось у нея помимо воли.

— Не знаю, Настасья Дмитріевна, но во всякомъ случаѣ, если бы… еслибъ я на что-либо могъ пригодиться вамъ, или кому изъ вашихъ, прошу не стѣсняясь располагать мною; я готовъ во всякое время.

— Спасибо!… Даже вѣрю, что съ вашей стороны это не одни слова… Вотъ, добавила она съ насилованнымъ смѣхомъ, — если удастся мнѣ когда-нибудь поступить на сцену, я напишу вамъ, чтобы вы непремѣнно пріѣхали на мой дебютъ.

— А развѣ вы собираетесь?

Но она, не отвѣчая, кивнула ему короткимъ кивкомъ и побѣжала стремглавъ по направленію въ дому. Нервы одолѣвали ее: еще мигъ, думалось ей, и она «разревется какъ дура, — очень нужно!»…

— А вы куда же мою романтическую сестрицу дѣвали? спросила Антонина Дмитріевна Гришу, когда онъ очутился подлѣ нея и доктора на большой дорогѣ, гдѣ ждали ихъ лошади.

— Достойная особа сестрица ваша! наставительно отчеканилъ вмѣсто него Ѳирсовъ, строго воззрясь въ нее сквозь очки.

— Чего же это именно достойная? насмѣшливо подчеркнула она.

— Извѣстно чего: всякой похвалы — и подражанія, да-съ, подчеркнулъ онъ въ свою очередь, съ явнымъ уже намѣреніемъ укола.

— Ни того, ни другаго, презрительно уронила на это она, — потому что она никогда не достигаетъ того, чего ей хочется. Métier de dupe est un sot métier, говорятъ Французы.

Ѳирсовъ досадливо передернулъ очки свои, готовясь отвѣтить ей какою-нибудь рѣзкостью, но Гриша дернулъ его за рукавъ:

— Въ разговорахъ съ Антониной Дмитріевной послѣднее слово всегда остается за нею: это аксіома, проговорилъ онъ тономъ учтивой шутки:- намъ остается только преклониться и уѣхать.

— Воистину такъ! засмѣялся толстякъ, сдернулъ фуражку съ головы, низко опустилъ ее, надѣлъ опять и полѣзъ въ подъѣхавшую къ нимъ телѣжку.

Гриша отвѣсилъ дѣвушкѣ такой же почтительный поклонъ и прыгнулъ въ экипажъ вслѣдъ за своимъ спутникомъ.

Антонина Дмитріевна послала рукой поцѣлуй въ воздухъ:

— Передайте это отъ меня Машенькѣ Троекуровой! произнесла она съ насмѣшливымъ паѳосомъ, прищуренно глядя на молодаго человѣка.

— Пошелъ! крикнулъ онъ кучеру, надвигая на лобъ шляпу чуть не злобнымъ ударомъ по ея мягкой тульѣ.

— Экая вѣдь язва эта особа! заговорилъ докторъ, едва тронулись они съ мѣста.

Гриша не отвѣчалъ.

— А хороша, говорить нечего, чертовски хороша; гетера древняя, какъ выражается дядюшка вашъ Василій Григорьевичъ… Поразительный даже можно сказать женскій субъектъ, примолвилъ толстякъ, косясь на все такъ же безмолвнаго своего товарища. — А я вѣдь секретъ про нее знаю, выложилъ онъ чрезъ мигъ опять, подмигивая и хихикая съ самымъ лукавымъ видомъ.

— И я знаю, произнесъ спокойно Гриша.

— А ну-те-ка, ну-те, что вы знаете?

— Замужъ она выходитъ…

— За кого?

— За купца за этого, за Сусальцева.

— Въ точку! Неужто сама сказала?

— Сама.

— Ишь ты, шельма!…

И онъ всѣмъ грузнымъ туловищемъ своимъ повернулся къ Юшкову:

— Ну, а вы что-жь?

Гриша не могъ не улыбнуться.

— А я что? Я — ничего.

— Ничего? протянулъ, покачивая сомнительно головой, тотъ:- смотрите вы, вамъ, можетъ, какъ вотъ раненымъ въ сраженіи, съ перваго раза и не кажетъ, а потомъ… рѣзать приходится…

— Я давно ее отъ себя отрѣзалъ, Николай Ивановичъ, повѣрьте! не далъ говорить ему далѣе молодой человѣкъ, подымая на него свои голубые, внезапно заискрившіеся глаза;- въ ней есть что-то демоническое, неотразимое… какое-то обаяніе бездны что-ли, — я сознавалъ это въ минуты самаго безумнаго увлеченія ею… Съ вами я буду говорить совершенно откровенно, какъ никогда не рѣшился бы, да и не имѣлъ случая говорить съ отцомъ или съ Борисомъ Васильевичемъ… Они оба ни единымъ словомъ никогда не проговорились о догадкахъ своихъ насчетъ отношеній моихъ въ ней, хотя я въ глазахъ ихъ постоянно читалъ, что они объ этомъ думаютъ… Разъ только у Александры Павловны вырвалось: «Vous vous perdez, Гриша!» когда, въ ея присутствіи, подали мнѣ во Всесвятскомъ записку, посланную туда на мое имя Антониной Дмитріевной и въ которой она просила меня просто о какой-то книгѣ. Я показалъ эту записку, вмѣсто отвѣта, Александрѣ Павловнѣ, но она только вздохнула, покачала головой и вышла изъ комнаты…

— Помню, при мнѣ было, сказалъ Ѳирсовъ;- извѣстно, каждому, кто васъ любитъ, радости мало видѣть, какъ васъ въ омутъ тянетъ… Ну, а съ наставленіями опять, да совѣтами къ вамъ лѣзть безъ спроса тоже вѣдь не приходится, потому вы не маленькій: самъ-молъ, скажете, знаю, что мнѣ вредъ, а что польза!…

— И знаю дѣйствительно, почти съ сердцемъ вскрикнулъ Гриша, — и давно знаю! Вы совершенно правы, — я не маленькій, мнѣ тридцать четвертый годъ, — давно пора самому умѣть отличать добро отъ зла… Я такъ и поступалъ: вы знаете, что я предъ нынѣшнимъ днемъ полтора мѣсяца сюда носу не казалъ, и не вздумалъ бы и сегодня… У насъ съ вами такъ и условлено было, что вы зайдете къ больному, а я буду васъ у церкви ждать… Я не виноватъ, что она тутъ очутилась, когда мы вышли на паперть…

Все это было такъ, — но онъ слишкомъ горячился, слишкомъ доказывалъ, и старый практикантъ не то недовѣрчиво, не то лукаво усмѣхался кончиками губъ, внимая его пылкимъ рѣчамъ.

— Знаю, знаю, молвилъ онъ, — собственнолично бичевочкой себя повязали, на хотѣніе свое намордничекъ надѣли — полные баллы за это заслуживаете… А только что скажу я вамъ на это одно…

— Что еще? вырвалось нетерпѣливо у Гриши.

— А то, что искренно вамъ желаю я никогда болѣе не встрѣчаться съ нею.

Молодой человѣкъ усмѣхнулся черезъ силу:

— Она выходитъ замужъ, — гарантія, кажется, достаточная для вашего успокоенія.

Толстякъ вздохнулъ даже:

— Ну, батюшка, гарантіи этой два гроша цѣна… И даже напротивъ!

— Что «напротивъ?»

Тотъ обернулся на спрашивавшаго, воззрился въ его недоумѣвающее лицо — и неожиданно фыркнулъ:

— Ахъ вы невинность, невинность!..

Онъ не договорилъ и, пыхтя отъ натуги, полѣзъ въ карманъ своего раглана за портсигаромъ…

 

V

Красавица Антонина долго и недвижно слѣдила прищуренными глазами за удалявшимся экипажемъ. Обычная ей, не то злая, не то скучающая, улыбка блуждала по ея губамъ. Она чувствовала себя въ ударѣ; она еще бы потѣшилась надъ этимъ «Телемакомъ съ его Менторомъ», исчезавшими за облакомъ пыли, поднявшейся изъ-подъ колесъ ихъ телѣжки, словно говорила эта улыбка.

Солнце садилось. Большое крестьянское стадо, мыча и тѣснясь въ узкомъ прогонѣ межъ двухъ плетней, выбѣгало съ пароваго поля на дорогу къ селу; съ глухимъ звяканіемъ его колокольцевъ сливался въ гулкомъ воздухѣ визгливый гикъ погонявшихъ его босоногихъ мальчишекъ въ заплатанныхъ рубашкахъ, въ рваныхъ шапкахъ на затылкѣ. Лохматыя собаки неслись за ними, лѣниво полаивая, какъ бы во исполненіе давно надоѣвшей имъ обязанности…

Дѣвушка гадливо поморщилась: «русская идиллія», какъ выражалась она внутренно, была ей глубоко и какъ-то особенно ненавистна, — и отвернулась отъ поднявшейся опять изъ-подъ коровьихъ копытъ пыли, которую вѣтеръ несъ ей прямо въ лицо. Глаза ея въ ту же минуту остановились на подвигавшемся довольно быстрыми шагами съ этой стороны дороги по ея направленію какомъ-то прохожемъ.

Онъ былъ одѣтъ въ дырявый и длинный монашескій подрясникъ, перетянутый наборчатымъ ремнемъ, какъ любятъ носить у насъ деревенскіе коновалы и Цыгане-барышники, съ черною суконною фуражкой фабричнаго фасона на головѣ и узловатою палкой въ рукѣ. Высокій и тонкій, съ рѣденькою, короткою и свѣтлою бородкой, онъ, повидимому, былъ еще очень молодъ, не смотря на далеко не юношеское выраженіе испитаго лица его, истрескавшагося отъ солнца, вѣтра и наслоившейся на немъ нечистоты въ продолженіе очевидно дальняго пути.

Дѣвушка глядѣла все внимательнѣе по мѣрѣ его приближенія: изъ-подъ воспаленно-бурой коры, покрывавшей это лицо, все яснѣе для нея выступали какъ бы знакомыя ей черты. Въ глазахъ ея загорѣлось видимое любопытство…

Онъ также, и давно, узналъ ее. Поравнявшись съ мѣстомъ, на которомъ стояла она у канавы, онъ торопливо и какъ бы тревожно окинулъ взглядомъ кругомъ и, убѣдясь, что, кромѣ ихъ двоихъ, никого нѣтъ, поспѣшно перебѣжалъ раздѣлявшую ихъ ширину дороги и очутился подлѣ нея.

— Тоня! проговорилъ онъ глухимъ голосомъ.

— Такъ это ты въ самомъ дѣлѣ! вскликнула она:- гляжу издали, точно Володя… Что-жь это за костюмъ? Откуда ты?

Онъ сурово глянулъ на нее:

— Долго разсказывать — и не здѣсь конечно!.. Говори скорѣе: могу найти я у васъ убѣжище, дня на два, на три… Потомъ уйду опять…

— Травятъ, — а? коротко выговорила она, и пренебрежительная усмѣшка скользнула слегка по ея алымъ губамъ.

Его передернуло.

— Отвѣчай на то, что спрашиваютъ, отрѣзалъ онъ:- никого у васъ?

— Никого. Былъ Юшковъ съ докторомъ; сейчасъ уѣхали.

— А чрезъ садъ пройти — не увидятъ?

Она пожала равнодушно плечами.

— Не знаю, а впрочемъ кому тамъ?

— Такъ идемъ скорѣе!

Онъ перебрался вслѣдъ за нею чрезъ канаву въ садъ.

— А что старикъ? спрашивалъ онъ, шагая рядомъ съ нею подъ деревьями и поминутно оглядываясь.

— Все то же.

— То же? какъ бы уныло протянулъ онъ.

— Отъ хорошихъ привычекъ отставать къ чему же? отвѣтила она со злою усмѣшкой.

— По тебѣ вижу! такою же усмѣшкой ухмыльнулся и онъ.

— Что по мнѣ?

— Та же ты все!

— Какая?

— Змѣя, извѣстно, объяснилъ онъ, вскидывая плечомъ.

Но она не сочла нужнымъ оскорбиться:

— По мудрости, засмѣялась она, — сравнительно съ тобою и Настей, — змѣя дѣйствительно!

— А Настя что, здравствуетъ? оживляясь вдругъ, спросилъ онъ.

— Твоими молитвами, — на сцену готовится, примолвила она, все такъ же смѣясь.

— Съ нимъ все возится?

— Какъ слѣдуетъ… Онъ вѣдь теперь совсѣмъ безъ ногъ, примолвила Тоня будто en passant, — съ того самаго дня, какъ ты исчезъ…

Что-то словно кольнуло молодаго человѣка подъ самое сердце; брови его болѣзненно сжались.

— Доигрался! проговорилъ онъ сквозь зубы по адресу отца, какъ бы съ намѣреніемъ осилить занывшее въ немъ чувство. И тутъ же перемѣняя разговоръ:

— А куда вы меня помѣстите? спросилъ онъ: — въ комнату мою, бывшую рядомъ съ нимъ, я полагаю, теперь не удобно… Да и показываться-ли мнѣ ему — не знаю, право, промолвилъ онъ, задумавшись.

— Комнату твою теперь занимаетъ Настя… а ты, пожалуй, можешь въ ея бывшую, въ мезонинѣ, небрежно объяснила Антонина Дмитріевна, — я тебя туда проведу и скажу Настѣ, она устроитъ какъ-нибудь…

— У меня, сказалъ помолчавъ Володя, — давно намѣчено одно мѣсто въ домѣ. Въ буфетѣ, въ углу за шкафомъ, люкъ есть, а подъ нимъ лѣсенка въ пустой подвалъ: тамъ вина да варенье хранились, должно быть, въ пору барства… Ну, а теперь соломки охапку или сѣнца натаскать туда, и преотлично будетъ на этомъ царскомъ ложѣ послѣднему изъ Буйносовыхъ, подчеркнулъ онъ со злобною ироніей. — У васъ все одна Мавра слугой?

— Въ домѣ одна… Кухарка и прачка на кухнѣ живутъ…

— У Мавры дѣвочка дочь… Ну, эта не выдастъ — нѣмая! усмѣхнулся онъ. — Такъ я вотъ тамъ поселюсь… Въ случаѣ чего шкафъ стоитъ только на люкъ надвинуть — и ищи меня подъ землей! процѣдилъ онъ, кривя губы.

— А искать будутъ?

И она пытливо вскинула на брата свои красивые и холодные глаза.

— Ну, веди, веди! нетерпѣливо возгласилъ онъ вмѣсто отвѣта, кивая на выходившее въ тотъ же садъ «черное крыльцо» дома, въ которому подходили они въ эту минуту.

Она, не торопясь, все съ тѣмъ же пренебрежительнымъ выраженіемъ въ чертахъ, поднялась по ступенькамъ крылечка, прошла чрезъ пустую бывшую «дѣвичью» и вывела брата въ длинный и широкій корридоръ, освѣщенный съ противоположнаго конца его стеклянною дверью, выходившею въ «танцовальную залу», уже знакомую читателю. Прилѣпленная въ одной изъ стѣнъ этого корридора, крутая и почти совершенно темная лѣстница въ два колѣна подымалась въ мезонинъ, состоявшій изъ четырехъ весьма просторныхъ комнатъ, отдѣленныхъ одна отъ другой тонкими досчатыми перегородками (въ предположеніяхъ строителя дома, майора Фамагантова, мезонинъ этотъ долженъ былъ служить «запасною половнной», предназначавшеюся для пріѣзда гостей, или помѣщенія «гувернантокъ» и «учителей»; но половина эта такъ и осталась не отдѣланною ни имъ, ни его преемниками). Одна лишь изъ этихъ комнатъ, избравшая себѣ въ жилище Антониной Дмитріевной, имѣла нѣсколько жилой видъ. Она нашла средство оклеить голое дерево чистенькими обоями, обить полъ дешевымъ сѣрымъ сукномъ, повѣсила ситцевыя занавѣси на окна и кисейныя надъ кроватью, и велѣла перенести сюда и отчистить и исправить все, что нашла еще годнаго въ мебельной рухляди дома. На стѣнахъ у нея выглядывали изъ золотыхъ рамъ кое-какія хорошія гравюры, на столахъ и комодахъ разставлены были иныя цѣнныя bibelots, полученныя ею въ даръ въ пору пребыванія ея въ Петербургѣ у тетки, графини Лахницкой, или поднесенные ей недавно «Ротшильдомъ de l'endroit», какъ выражался ея отецъ, Провомъ Ефремовичемъ Сусальцевымъ. Она теперь одна жила въ мезонинѣ — жила особнякомъ, выходя изъ своей комнаты лишь для прогулокъ и изрѣдка въ обѣду внизъ (ей «претила» грубая кухня деревенской кухарки, и она по цѣлымъ недѣлямъ иной разъ питалась шоколатомъ, конфетами и страсбургскими пирогами изъ дичи и foie gras, которые привозилъ ей вмѣстѣ съ Maccou новѣйшихъ французскихъ романовъ, буквально поглощавшихся ею за одинъ присѣстъ, все тотъ же очарованный ею Сусальцевъ). Къ отцу заходила она разъ въ день, по утрамъ, «когда», по выраженію ея, «онъ былъ еще возможенъ», здравствовалась съ нимъ, обмѣнивалась двумя, тремя словами (онъ самъ какъ бы смущался ея присутствіемъ, ежился и помалчивалъ,) и величественно удалялась въ свой «апартаментъ», гдѣ проводила цѣлые дни за чтеніемъ Габоріо, Зола е tutti quanti, и куда, кромѣ Сусальцева, котораго принимала она здѣсь «въ видѣ особой милости», имѣла доступъ лишь Варюшка, дочь Мавры, нѣмая, но шустрая дѣвчонка лѣтъ четырнадцати, спеціально забранная ею себѣ въ горничныя, и которую она весьма скоро отлично умѣла выдрессировать на эту должность.

«Непрезентабельнаго» брата, въ его «лохмотьяхъ и грязи», она, само собою, не сочла нужнымъ допустить въ это свое sanctum sanctorum, и повела его прямо въ отдаленнѣйшую отъ своей, выходившую на дворъ, бывшую Настину комнату. Мебель здѣсь состояла изъ какого-то криваго стула, двухъ стульевъ и стараго дивана съ вылѣзавшею изъ-подъ прорванной покрышки его мочалой.

Молодой человѣкъ такъ и повалился на этотъ диванъ, раскинувъ руки и упираясь затылкомъ въ его деревянную спину.

— Ну же и усталъ я! проговорилъ онъ, усиленно дыша и съ судорожнымъ подергиваніемъ лицевыхъ мускуловъ.

Онъ скинулъ фуражку; длинные, бѣлокурые волосы его, влажные и спутанные, разсыпались жидкими косицами по плечамъ… Была пора, еще недавно — это былъ цвѣтущій красивый юноша, но цѣлый вѣкъ темныхъ дѣяній и смертельныхъ тревогъ успѣлъ пройти для него съ той поры…

Что-то похожее на жалость промелькнуло на ледяномъ лицѣ безмолвно взиравшей на него сестры:

— Я тебѣ сейчасъ Настю пошлю, сказала она и вышла изъ комнаты.

Онъ долго сидѣлъ такъ, порывисто и тяжело дыша, съ раскинутыми руками и ощущеніемъ глубокаго физическаго изнеможенія. Онъ словно теперь только, достигнувъ «убѣжища», сознавалъ, до какой степени доходила его усталость… «Вздумайся имъ арестовать меня теперь, я бы, кажется, и пальцемъ пошевельнуть не могъ», пробѣгало у него въ головѣ.

Но за этою мыслью пронеслась другая. Онъ привсталъ, приподнялъ свой подрясникъ и вытащилъ изъ-подъ него два, подвязанные къ пёрекрещивавшимся у него черезъ плечи бичевкамъ, довольно объемистые холщевые мѣшка съ какими-то повидимому бумагами или книгами.

«Куда бы припрятать это покамѣстъ?» думалъ онъ, окидывая взглядомъ кругомъ себя.

Гулъ быстро подымавшихся по лѣстницѣ ступеней донесся до его слуха… Онъ первымъ побужденіемъ готовъ былъ подвинуть мѣшки подъ диванъ, но тутъ же пріостановился:

— Это Настя!…

Это была дѣйствительно она, запыхавшаяся, съ тревожнымъ волненіемъ въ чертахъ, въ выраженіи широко раскрытыхъ глазъ…

— Володя! чрезъ силу воскликнула она, переступая черезъ порогъ комнаты и не чувствуя себя въ силахъ произнести другаго слова.

Она быстро направилась въ нему, протягивая на-ходу руку… Ее подмывало кинуться ему на шею, прижаться головой въ его груди… Но она знала: онъ не любилъ «нѣжничанья».

Онъ и точно удовольствовался короткимъ, товарищескимъ пожатіемъ этой сестриной руки и спокойно проговорилъ: «Здравствуй, не ожидала?» Но по блеснувшей на мигъ искрѣ подъ его вѣками она поняла, что онъ былъ радъ ее видѣть, радъ въ самой глубинѣ своего существа.

Она, удержавъ руку его въ своей и сжимая ее безсознательнымъ движеніемъ, тихо опустилась на диванъ подлѣ него.

— Что? выговорила она только шопотомъ, неотступно глядя ему въ лицо.

— Что! повторилъ онъ дрогнувшимъ вдругъ отъ злости голосомъ, воззрясь въ свою очередь въ ея коричневые глаза:- по всей Россіи какъ зайцевъ пошли ловить…

— Но ты…

— Я?… былъ, да весь вышелъ.

— Это что же? не поняла она.

— Очень просто: взяли, да уйти успѣлъ.

Она похолодѣла вся, выпустила его пальцы:

— Ахъ, Володя!…

Онъ чуть не сердито дернулъ плечомъ:

— Ты что же думала, будутъ они вѣкъ съ нами въ жмурки играть? Глупы они, глупы, а все же и у нихъ самолюбіе когда-нибудь должно заговорить…

Онъ машинально поднялся съ мѣста, по давней привычкѣ толковать «о серіозныхъ предметахъ», расхаживая по комнатѣ, но тутъ же сѣлъ опять; ноги его дрожали и подкашивались.

Сердце сжалось у сестры его:

— Какъ ты утомился, Володя, тебѣ бы лечь, уснуть…

— Теперь не заснешь пожалуй отъ самой усталости этой… А поѣсть чего-нибудь да выпить, я бы съ удовольствіемъ… Съ утра ни маковой росинки…

Она вскочила:

— Ахъ, а я и не подумаю!… Сейчасъ!… У насъ сегодня баранина была, осталась… Выпить тебѣ чего же, квасу хочешь?

— А посущественнѣе не дашь? усмѣхнулся онъ:- для него вѣдь держишь, чай?…

— Ты ужь успѣлъ привыкнуть! вырвалось у нея со вздохомъ:- хорошо, я принесу…

Въ дверяхъ въ эту минуту показалась Антонина съ папиросой во рту:

— Ну, а въ чистый видъ не полагаешь ты его привести ужь кстати? брезгливо кивая на Володю, спросила она сестру.

— У тебя тутъ въ комнатѣ умывальникъ, вода… Могла бы сама предложить! съ сердцемъ возразила Настя, поспѣшно выходя за дверь.

— Пожалуй!… Пошли мнѣ снизу Варюшу, я велю подать ему.

Братъ повелъ на нее недобрымъ взглядомъ. Губы его шевельнулись съ очевиднымъ намѣреніемъ «оборвать» ее. Но онъ сдержался и проговорилъ обрывисто:

— Дай папиросу, — двое сутокъ не курилъ.

Она молча подошла въ дивану, высыпала на него всѣ папиросы изъ своего портсигара, поморщилась еще разъ съ видимымъ отвращеніемъ на лохмотья брата и все такъ же безмолвно и величественно повернулась и ушла къ себѣ.

 

VI

Она пришла опять чрезъ часъ времени. Ее весьма мало озабочивала судьба брата, — она давно разумѣла его какъ «tête fêlée» и «неудачника», которому «ничего въ жизни и не оставалось дѣлать, какъ гибнуть вмѣстѣ съ такими же, какъ самъ онъ, шутами»; но приключенія его могли, «должны» были быть любопытны. Эти переодѣванія, скитальчества, бѣгства — «тотъ же Габоріо», говорила она себѣ… И пришла слушать, какъ ѣздила въ Петербургъ на литературныя чтенія, устраиваемыя извѣстными господами въ пользу какой-нибудь отставной гарибалдійки" (sic) или "студентовъ, не имѣющихъ возможности кончить курса въ университетѣ по независящимъ отъ нихъ обстоятельствамъ".

Володя, — мы будемъ продолжать называть его такъ, — умытый, въ статскомъ платьѣ (Настасья Дмитріевна добыла ему жакетку, брюки и сорочку изъ оставленныхъ имъ дома бѣлья и одежды) и сытый, сидѣлъ на своемъ диванѣ, рядомъ съ младшею сестрой и затягивался всласть оставленными ему Тоней папиросами, закуривая ихъ одну вслѣдъ за другой о пламя стоявшей на столѣ одинокой стеариновой свѣчи въ позеленѣломъ мѣдномъ шандалѣ. Онъ какъ бы просвѣтлѣлъ весь лицомъ и духомъ, облекшись въ это свѣжее бѣлье, насытивъ голодъ и подкрѣпивъ силы двумя большими рюмками очищенной. Какое-то на мигъ затишье слетѣло ему въ душу, а съ нимъ и иное что-то прежнее, лучшее…

Онъ уговаривался съ Настей "объ отцѣ", когда Тоня вошла въ комнату: ему хотѣлось видѣть "несчастнаго", но онъ и боялся этого, — онъ зналъ, что окончательный ударъ старику былъ нанесенъ имъ, Володей, его исчезновеніемъ изъ-подъ родительскаго крова, для цѣлей, которыхъ самъ онъ не скрылъ отъ отца. Старикъ, дѣйствительно, лишился ногъ въ тотъ самый день, полтора года назадъ, когда Володя подъ какимъ-то предлогомъ уѣхалъ на крестьянскихъ дровняхъ въ ближайшій уѣздный городъ и прислалъ ему оттуда письмо ("и къ чему я это сдѣлалъ тогда? лучше было бы просто ничего не писать, пусть бы думалъ, что я въ Москву уѣхалъ попытаться что-ли опять въ университетъ поступить", говорилъ теперь сестрѣ молодой человѣкъ, покусывая губы), письмо, въ которомъ говорилъ отцу, что онъ идетъ, что онъ "обязанъ итти въ народъ, помочь избавиться ему отъ тиранніи правительства и господъ"…

— Что же бы ты теперь могъ сказать ему? тоскливо и тихо говорила въ свою очередь Настасья Дмитріевна:- вѣдь ты не отказался отъ своихъ убѣжденій?

— Конечно, нѣтъ! отвѣтилъ онъ съ какимъ-то намѣреннымъ жаромъ, взглянувъ искоса на подошедшую въ нимъ старшую сестру.

— Такъ чтобы хуже ему послѣ этого свиданія не сдѣлалось, Володя! Вѣдь онъ непремѣнно началъ бы говорить съ тобою объ этомъ, — это его idée fixe, главное, что его гложетъ… Онъ еще сегодня: "Mon fils", говоритъ, "un Буйносовъ, ennemi de son souverain et de sa caste"…

Володя слушалъ ее, раздумчиво покачивая головой.

— Феодалъ, молвилъ онъ какъ бы про себя, — наивный, убѣжденный феодалъ! Онъ и между своими-то ископаемое какое-то… Сравнительно съ остальною консервативною слякотью нѣкотораго съ этой стороны даже уваженія достоинъ.

— Отъ васъ это "уваженія"? презрительно отчеканила Тоня, скидывая ногтемъ мизинца пепелъ съ папироски.

Онъ не удостоилъ ее отвѣтомъ.

Она протянула руку къ столу, на которомъ лежали теперь его мѣшки съ бумагами:

— Что это ты съ собою притащилъ: прокламаціи?

— Оставь, пожалуйста! крикнулъ онъ, схватывая ихъ и закидывая себѣ за спину.

Настало общее молчаніе.

— Что, ты будешь, или нѣтъ, разсказывать свои aventures? заговорила она первая:- я для этого пришла сюда.

— И съ этимъ можешь отправляться восвояси, отрѣзалъ онъ:- никакими моими "aventures" потѣшать я тебя не намѣренъ.

— И не нужно! Le petit chose Доде, по правдѣ сказать, гораздо интереснѣе того, что ты можешь разсказать… Bonsoir, la compagnie! заключила она театрально-комическимъ поклономъ и удалилась.

— И что это она изъ себя изображаетъ? злобно, едва исчезла она за дверью, спросилъ Володя Настасью Дмитріевну.

Та пожала плечомъ.

— Какъ всегда: презрѣніе ко всему, что на нее не похоже.

— А у самой-то что въ головѣ? вскликнулъ пылко молодой человѣкъ.

— Собственная персона и деньги.

— Которыхъ нѣтъ, хихикнулъ онъ.

— Но будутъ, и большія.

Онъ взглянулъ не нее вопросительно.

— Откуда?

— Про Сусальцева слышалъ?

— Это который Шастуновское Сицкое купилъ…

— И котораго мы состоимъ должниками;- онъ самый.

— Ну, такъ что же?

— Она положила выйти за него замужъ.

— Такъ мало-ли что!..

— Нѣтъ, это у нихъ дня три какъ порѣшено.

— Что ты!

— Я тебѣ говорю.

— А онъ знаетъ? спросилъ помолчавъ Володя:- вѣдь это опять ему ударъ будетъ: "дочь-молъ моя, Буйносова, за аршинника, за пейзана", примолвилъ онъ, явно насилуя себя на иронію.

— Я ему не говорила и не скажу, поспѣшила сказать дѣвушка.

— А сама придетъ ему объявить — и того хуже, замѣтилъ онъ, морщась.

Настасья Дмитріевна взглянула на брата влажными глазами.

— Подождала бы хоть… Ему не долго, по словамъ доктора…

На мигъ настало опять молчаніе.

— Когда я ушла отъ него, онъ засыпалъ, начала она опять:- я ему дала хлоралу, онъ сегодня принялъ безъ отговорокъ. Если тебѣ хочется видѣть его, Володя, я тебя проведу потомъ къ нему, когда онъ будетъ крѣпко спать…

Но мысли брата ея были уже далеко отъ предмета ихъ разговора. Онъ, вставъ съ дивана, шагалъ теперь вдоль комнаты, опустивъ голову, и лицо его, казалось ей, становилось все мрачнѣе каждый разъ, когда онъ изъ темнаго угла выступалъ опять въ кругъ свѣта, падавшаго отъ свѣчи, стоявшей на столѣ… Собственная ея мысль съ новою тревогой словно побѣжала за нимъ.

— Володя! тихо проговорила она.

— Что?

Онъ остановился.

— Какъ же ты…

Она не имѣла духа досказать вопросъ свой. Но онъ понялъ.

— Да вотъ какъ видишь, молвилъ онъ, силясь усмѣхнуться, — гдѣ день, гдѣ ночь, съ сѣвера на югъ, съ запада на востокъ… Россію-матушку вдоль и поперекъ исходилъ, всякія рукомесла и коммерціи произошелъ: во Псковской губерніи кузнечилъ, въ Саратовской наборщикомъ былъ, въ Кіевѣ въ Лаврѣ богомолкамъ финифтяные образки продавалъ… Да и мало-ли! махнулъ онъ рукой, не договоривъ и принимаясь опять съ нервнымъ подрагиваніемъ плечъ шагать по комнатѣ.

— Гдѣ же, вся холодѣя, спросила она, — гдѣ же тебя… взяли?

Онъ остановился опять и заговорилъ, — заговорилъ со внезапнымъ оживленіемъ, какъ бы ухватываясь инстинктивно за случай выговориться, "выложить душу", предъ этою сестрой, единственнымъ существомъ, нѣжность котораго была ему обезпечена въ этомъ мірѣ.

— Подъ Нижнимъ, въ деревнѣ Мельниковѣ… Три дня сидѣлъ я тамъ въ кабакѣ, мужиковъ поилъ водкой, объяснялъ имъ, что пора скинуть имъ петлю, все туже съ каждымъ днемъ затягивающуюся кругомъ ихъ шеи, пора отказаться отъ податей, питающихъ правительственный деспотизмъ, пора наконецъ отнять у дворянъ и эксплуататоровъ землю, обрабатываемую мозолистыми руками обнищалаго народа… Объяснялъ, разумѣется, счелъ нужнымъ прибавить Володя въ отвѣтъ недоумѣло-вопрошавшему взору сестры, — объяснялъ понятнымъ, мужицкимъ ихъ языкомъ…

— И что же? спросила она.

— Поддакивали, горько жаловались въ свою очередь на "тяготу", на безземеліе, на полицію, — и пили, жестоко пили, благо подчивалъ я не щадя… Велъ я все въ тому, что-бъ они міромъ положили податей не платить и требовать прирѣзки отъ помѣщичьей земли…

— И согласны они были?

— Галдѣли во всѣ голоса, — а ихъ тутъ чуть не вся деревня собралась, — одобряли: "не знаемъ-молъ, какъ тебя звать, а только спасибо тебѣ, что насъ, темныхъ людей, уму-разуму учишь, и безпремѣнно мы такъ, значитъ, міромъ всѣмъ положимъ… Что-жь молъ дармо платить-то!.. И насчетъ земли все это ты по истинѣ говоришь"…

— Чѣмъ же кончилось?

Саркастическая усмѣшка, словно помимо воли разскащика, пробѣжала по его губамъ:

— Сидѣлъ, говорю, я съ ними тутъ три дня. Голова отъ дурмана разлетѣться готова, а въ карманѣ ни гроша ужь не осталось. "Ну, говорю, ребята, надо какой-нибудь конецъ сдѣлать, а то что же такъ попусту намъ съ вами въ кабакѣ языкомъ ворочать; сходку собрать надо, говорю, теперь, порѣшить настоящимъ манеромъ, а то у меня и денегъ-то больше нѣту поить васъ"!.. "Н-ѣ-ѣ-ту"? протянули кругомъ. И за этимъ словомъ вся эта пьяная орава такъ и навалилась на меня: "Ребята, къ становому его"!.. И отвели.

Настасья Дмитріевна будто предвидѣла это заключеніе и только головой повела.

— Дальше что же?

— Становой, какъ слѣдуетъ, въ "темную" посадить велѣлъ, а становиха, сочувствующая намъ личность, уловчилась выпустить меня, — самъ-то онъ благо уѣхалъ въ другой конецъ уѣзда, гдѣ тоже одинъ изъ нашихъ орудовалъ; снабдила меня вотъ тѣмъ подрясникомъ, въ которомъ ты меня видѣла, — братъ у нея тутъ случился, послушникъ изъ Бабаевской пустыни, — и пять рублей на дорогу дала… Разлюбезная особа, усмѣхнулся Володя:- денегъ мнѣ ея до самой Москвы хватило, на пароходѣ до Твери, а оттуда на товарномъ поѣздѣ…

— А изъ Москвы какъ жь ты?…

— Какъ видѣла, пѣшандрасомъ пятый день марширую…

— И какъ же? дрогнулъ голосъ у спрашивавшей:- кормиться вѣдь чѣмъ-нибудь нужно было…

— Гроши!… Въ иномъ мѣстѣ даромъ кормили изъ-за этого самаго монашескаго подрясника… Да и перехватилъ къ тому же малую толику въ Москвѣ, у одного тамъ нашего, легальнаго.

— Долго оставался ты въ Москвѣ?

— Утромъ пріѣхалъ, къ ночи ушелъ.

— Развѣ негдѣ было тебѣ остановиться?…

— Ненадежно… Общая травля пошла, забираютъ одного за другимъ… Ловкій прокуроръ завелся у нихъ… Ну, и жандармерію подтянули, какъ видно… Весь клубокъ до конца размотаютъ, злобно пропустилъ онъ сквозь зубы.

Наступило молчаніе. Сестра съ поблѣднѣвшими губами, вся выпрямившись на диванѣ. слѣдила за нимъ глазами. И кто скажетъ, какою мукой исполнены были теперь голова ея и сердце! "изъ-за чего, изъ-за чего обрекъ онъ себя на гибель!" стояло гвоздемъ въ ея помыслѣ.

— И у другихъ… та же неудача? пролепетала она.

Онъ вопросительно взглянулъ на нее…

— Народъ пропагандѣ вашей не сочувствуетъ? пояснила она.

Онъ только кивнулъ, закусивъ губу.

— Такъ что же тогда, Володя!…

Темною тучей обернулось на нее лицо брата.

— Наше дѣло правое, мы должны были итти — и пошли! промолвилъ онъ съ горячимъ взрывомъ, какъ бы оправдывая себя не только въ ея, но и въ собственныхъ глазахъ.

Она почуяла этотъ оттѣнокъ въ его выраженіи:

— Правое-ли, Володя, подумай! воскликнула она, безсознательно заламывая руки: — правое-ли, когда тѣ, для кого приносите вы себя въ жертву, не признаютъ, не принимаютъ васъ и выдаютъ врагу!…

— Все равно! возразилъ онъ нетерпѣливо: — вѣковое рабство отняло у этихъ людей всякое сознаніе ихъ гражданскихъ правъ: нашъ долгъ пробудить ихъ! Мы должны были итти, и пошли… и будемъ дѣйствовать. пока послѣдняго изъ насъ не забрали! повторялъ онъ съ лихорадочно прерывавшимся голосомъ и путаясь ногами на ходу; — революцію можно вызвать въ Россіи только въ настоящее время, — понимаешь? Теперь, или очень не скоро… быть можетъ, никогда! подчеркивалъ онъ: — теперь обстоятельства за насъ; чрезъ десять, двадцать лѣтъ они будутъ противъ насъ… Понимаешь ты это… донимаешь?

Она уныло закачала головой:

— Нѣтъ, Володя, не понимаю… То, что я вижу вокругъ себя, то, съ чѣмъ самъ ты вернулся теперь, все это, напротивъ…

Онъ махнулъ нетерпѣливо рукой, прерывая ее:

— Да, ты не понимаешь! Такъ слушай…

Онъ продолжалъ, какъ бы отчитывая выученный урокъ:

— Каждый день, каждый часъ, отдѣляющій насъ отъ революціи, стоитъ народу тысячи жертвъ и уменьшаетъ шансы на успѣхъ переворота… Это очень просто, пояснилъ онъ; — пока, теперь то-есть, самый сильный и могущественный врагъ, съ которыхъ приходится намъ бороться, — это правительство. Но врагъ этотъ стоитъ совершенно изолированный; между нимъ и народомъ не существуетъ еще никакой посредствующей силы, которая могла бы помочь врагу остановить и удержать народное движеніе, разъ бы оно началось. Дворянство сокрушено самимъ правительствомъ; tiers état еще не успѣло выработаться… Но пройдетъ еще нѣсколько лѣтъ, и условія эти измѣнятся. Уже теперь существуютъ въ зародышѣ всѣ условія для образованія у насъ, съ одной стороны, весьма сильнаго консервативнаго элемента крестьянъ-собственниковъ, съ другой — капиталистской, торговой и промышленной, консервативной же буржуазіи. А чѣмъ сильнѣе будетъ это образовываться и укрѣпляться, тѣмъ возможность насильственнаго переворота станетъ болѣе проблематическою… Говори же, должны-ли мы были, или нѣтъ, итти въ народъ съ революціонною пропагандой именно въ настоящій моментъ, когда намъ благопріятствуютъ общественныя условія?…

— Да, медленно и тихо проговорила она, — вы и пошли, и чего же достигли?… Вѣдь дѣло ваше оказывается та же сказка про синицу, которая похвалялась, что море зажжетъ…

Онъ не ожидалъ этихъ словъ, этого обиднаго сравненія; изможденныя щеки его покрылись мгновеннымъ румянцемъ, глаза сверкнули.

— Давно-ли ты стала плевать на наши убѣжденія? крикнулъ онъ язвительно, закидывая назадъ свои длинные волосы машинальнымъ движеніемъ руки.

Но она не смутилась; она рѣшилась высказать ему все:

— Къ чему ты говоришь это, Володя? Вопросъ не въ "нашихъ убѣжденіяхъ", а въ томъ пути, который вы избрали, чтобы помочь народу. Путь этотъ не вѣренъ, вы должны это видѣть теперь… То, что ты мнѣ сейчасъ проповѣдывалъ, вы вычитали у вашихъ женевскихъ вожаковъ: вы могли обольщаться ихъ теоріями, пока пропаганда была еще у васъ только въ намѣреніи… Но теперь, теперь, когда вы испытали на дѣлѣ такое ужасное разочарованіе… Ты упорствуешь, ты хочешь доказать мнѣ и себѣ самому, что вы были правы… Но я тебѣ не вѣрю, ты не можешь этого серіозно думать!… Я не умнѣе тебя, но я предчувствовала, и съ каждымъ днемъ становилось для меня яснѣе, что ничего, кромѣ того, съ чѣмъ ты вернулся теперь домой, не можетъ ожидать ваше дѣло.

— Откуда же этотъ даръ пророческаго предвидѣнія? спросилъ онъ съ неудачнымъ намѣреніемъ глумленія, затягиваясь во всю грудь и пуская дымъ въ потолку, что-бъ избѣгнуть невольно тревожившаго его блеска устремленныхъ на него зрачковъ ея.

— Оттого, пылко выговорила она, — что я хочу правдѣ прямо въ глаза смотрѣть, а не тѣшиться обманомъ, какъ бы любъ онъ для меня ни былъ… Народу не нужна ваша пропаганда, онъ ея не хочетъ!… Онъ совсѣмъ не то, что мы думали… Мы съ тобою въ Москвѣ читали Лассаля, изучали вопросъ о пролетаріатѣ. Но нашъ крестьянскій міръ, народъ, это совсѣмъ не то. Я теперь третій годъ вожусь съ крестьянами, бываю въ ихъ избахъ, лѣчу ихъ; я приглядѣлась въ нимъ, прислушалась, поняла… То, что ему нужно, этому народу, вы никогда не будете въ состояніи дать ему! Вы все на экономической почвѣ думаете строить, а у него въ мозгу и въ сердцѣ два крѣпкія слова засѣли, которыхъ топоромъ у него не вырубить: Богъ на небѣ и Царь на землѣ. И не вѣритъ онъ вамъ потому, что чуетъ въ васъ враговъ этихъ своихъ завѣтныхъ понятій.

— Да, силясь усмѣхнуться, возразилъ ей братъ. — пока не успѣли насчетъ сего научить его уму-разуму.

Она пожала плечами.

— Нѣтъ! Народъ нашъ гораздо умнѣе, гораздо проницательнѣе, чѣмъ мы это себѣ представляли, Володя… Онъ свою правду, ту правду, которую мы признать не хотимъ, держитъ неколебимо въ головѣ… Вспомни, напримѣръ, хоть исторію Герцена съ раскольниками, у которыхъ онъ думалъ найти ядро для революціи въ Россіи, и какъ онъ удивленъ былъ, что эти же раскольники, преслѣдуемые правительствомъ, оказались, — я еще недавно перечла разсказъ объ этомъ у Кельсіева, — самыми вѣрными подданными Царя…

Володя перебилъ ее гнѣвнымъ возраженіемъ:

— Кельсіевъ, развѣ это авторитетъ! Онъ предатель былъ и шпіонъ.

— Ахъ, опять эти слова! воскликнула Настасья Дмитріевна возмущеннымъ голосомъ, — шпіонъ, предатель!.. А если это неправда, если онъ дѣйствительно, вотъ какъ я теперь, мучительно. но неизбѣжно пришелъ… долженъ былъ притти къ этому разочарованію во всемъ, чему предъ этимъ вѣрилъ!.. Вѣдь и я, значитъ, по-твоему, тоже предательница, потому что не вѣрю больше въ революцію, не вѣрю тому, о чемъ мы съ тобой такъ пламенно мечтали, думая, что это такъ необходимо и такъ легко должно осуществиться… Но не могу же я вдругъ обратиться въ слѣпую и глухую, когда то, что я вижу кругомъ, говоритъ мнѣ съ каждымъ днемъ все сильнѣе, что эти мечтанія наши — ложь была одна и призракъ, что ты… что всѣ вы губите себя напрасно, и мало того, что губите себя, совершаете еще величайшее преступленіе предъ тѣмъ же народомъ, во имя котораго вы будто бы дѣйствуете…

— Преступленіе! растерянно повторилъ Володя.

Страстная убѣжденность сестриной рѣчи пронимала его насквозь; она забирала его теперь за самые корни тѣхъ мучительныхъ сомнѣній, которыя не разъ охватывали его душу въ продолженіе его революціонной эпопеи и противъ которыхъ каждый разъ ратовала его воля съ тою же энергіей, съ какою выступали древніе отшельники на борьбу съ соблазнами искушавшаго ихъ духа тьмы.

— Да, преступленіе — и худшее изъ всѣхъ! подтвердила она съ какою-то неженскою силой выраженія:- вы подъ именемъ свободы хотите навязать ему деспотизмъ, въ тысячу разъ ненавистнѣйшій, чѣмъ тотъ, отъ котораго вызываетесь избавить его; вы насиловать совѣсть его хотите, снести съ лица земли то, что искони ему дорого и свято — и замѣнить это… Чѣмъ замѣнить? воскликнула она зазвенѣвшимъ вдругъ какою-то безнадежностью голосомъ, — что могли бы дать мы, ты подумай, этому народу вмѣсто боговъ, которымъ молится онъ до сихъ поръ?… Вѣдь у всѣхъ у васъ идеала никакого нѣтъ, кромѣ все той же революціи, во что бы ни стало!… Развѣ этимъ можетъ быть живъ человѣкъ народа, выросшій на иныхъ…

Братъ перебилъ ее еще разъ (онъ видимо хватался за послѣдній аргументъ свой):

— Мы ничего не намѣрены "навязывать"; мы стремимся уничтожить тотъ старый, сгнившій до тла сословный и правительственный строй, который препятствуетъ свободному проявленію народной воли, — мы анархіи хотимъ!…

— Анархіи, да, знаю… Ну, хорошо! а тамъ что?

— Тамъ, молвилъ онъ, качнувъ головой снизу вверхъ, — тамъ сама жизнь покажетъ, что нужно будетъ дѣлать .

— А хочешь, я тебѣ скажу, чѣмъ бы выразилась эта народная воля, если бы вы какъ-нибудь, помимо ея, успѣли разнести "старый правительственный строй" и замѣнить его вашею анархіей? Онъ, народъ, призвалъ бы того же Царя, противъ котораго вы идете, и чѣмъ безпощаднѣе сталъ бы расправляться Царь съ вами, "бунтовщиками", тѣмъ выше поднялся бы онъ въ его глазахъ… Дико это, невѣжественно, — какъ хочешь разсуждай, — но для меня это такъ же неопровержимо теперь, какъ то, что предо мною эта свѣча горитъ!..

Молодой револкщіонеръ прыгнулъ съ мѣста, словно ужаленный.

— Такъ что же изъ словъ твоихъ вывести слѣдуетъ? что мы не только не нужны, но еще и вредны тому сахому, скованному по рукамъ и ногамъ, русскому человѣчеству, мужику и рабочему, на освобожденіё котораго обрекли мы свою жизнь, — что мы же, мы — злодѣи его и губители?…

— Не нужны ему и вредны для самихъ себя, да, молвила Настасья Дмитріевна, усиленно переводя дыханіе;- я чувствую, какъ это тяжело тебѣ слышать отъ меня, чувствую по той мучительной внутренней работѣ? чрезъ которую сама я прошла, пока дошла до того? что ты теперь отъ меня слышишь… Вѣдь и мнѣ досталось это не легко, Володя, не легко было мнѣ отказаться отъ того, на чемъ воспитали мы себя съ тобою съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ стали самостоятельно думать… Когда ты рѣшился итти тогда, полтора года назадъ, послѣ этого письма къ тебѣ отъ Волка, я уже прозрѣвала нашу фальшь, чуяла ошибку, но ничего не сказала тебѣ, не останавливала, — я еще не довѣряла вполнѣ своимъ впечатлѣніямъ… Ты для меня, ты знаешь, былъ до сихъ поръ самое близкое существо на свѣтѣ,- но ты знаешь тоже, что я сумѣла бы пожертвовать всѣмъ, начиная съ себя самой, тому, что для меня истина; я духомъ не робка и не слабонервна. Я понимала хорошо, на какую опасную игру ты шелъ тогда, и не отговаривала тебя ни единымъ словомъ потому, что ваше — наше еще тогда для меня — дѣло казалось еще мнѣ великимъ и необходимымъ… Еслибъ я продолжала въ него вѣрить, я, не моргнувъ глазомъ, приняла бы вѣсть о ссылкѣ твоей въ Сибирь; я видѣла бы въ тебѣ мученика святой идеи, которой покланялась всю жизнь… Но теперь, когда ты самъ на себѣ испыталъ весь этотъ обманъ, я не могу, я должна тебѣ все выговорить. Безсмысленно итти на каторгу и унести съ собою за это въ награду презрѣніе и проклятіе того самаго народа, который ты воображалъ себѣ облагодѣтельствовать… И ты самъ это чувствуешь, самъ понимаешь, Володя! горячо вскликнула дѣвушка, — не можешь не понимать…

Она замолкла мгновенно, пораженная видомъ мучительнаго страданія, которое прочла теперь на его лицѣ. Онъ былъ блѣденъ какъ полотно, губы его дрожали…

— Къ чему ты это мнѣ говоришь!… забормоталъ онъ прерывавшимся голосомъ:- еслибъ я и въ самомъ дѣлѣ… къ чему говорить!… Итти мнѣ назадъ — развѣ это возможно? Отказаться… отъ революціи значитъ не жить болѣе… Вѣдь это — ты вѣрно сказала, — одно, одно, что у насъ есть!…

Она трепетно и безмолвно прислушивалась къ его словамъ, опустивъ глаза, чтобы не смущать его ихъ выраженіемъ, чтобы дать ему полную волю выговорить все, что лежало у него на днѣ души и неудержимо, чуяла она, просилось теперь наружу.

Онъ зашагалъ еще разъ по комнатѣ, сожмуривая вѣки какъ бы отъ какой-то внезапной физической боли.

— У насъ нѣтъ другихъ идеаловъ… задачъ другихъ нѣтъ, говорилъ онъ все такъ же обрывисто и глухо, — внѣ этого дѣла мы… мы ни на что не годны, да!.. Вѣдь на этомъ, пойми ты, на этой абсолютной идеѣ революціи успѣло воспитаться уже цѣлое поколѣніе молодежи… поколѣніе, воспріявшее съ дѣтства одни лишь чувства отрицанія и ненависти ко всему существующему строю…

Онъ вдругъ оборвалъ, подошелъ къ сестрѣ и заговорилъ мгновенно измѣнившимся, почти ласковымъ голосомъ:

— Скажи сама: ну что-бъ я сталъ дѣлать, переставъ быть революціонеромъ? Куда бы ты опредѣлила меня: въ сторожа, въ солдаты, въ надсмотрщики по акцизу?..

— Ахъ, Володя, неодолимо сказалось ею, — все лучше, чѣмъ твоя жизнь!..

Онъ горько усмѣхнулся.

— Но вѣдь для иной нужно то, чего у меня нѣтъ. Я ничему серіозно не учился, ни къ чему не приготовленъ… Да и не впряжешься въ другія оглобли. Когда мысль какъ по рельсамъ привыкла въ теченіе цѣлыхъ годовъ бѣжать все по одному и тому же направленію, не заставишь ты ее съ бухты-барахты повернуть въ другую сторону и начать на изнанку то, надъ чѣмъ изощряла она себя цѣлые годы… Ты женщина: у васъ эти переходы какъ-то легче и естественнѣе совершаются… Искреннѣе-ли вы, или беззастѣнчивѣе, не знаю… Но я…

Онъ вдругъ словно что-то вспомнилъ, вздрогнулъ, — и проговорилъ мрачно и вѣско:- Понимаешь-ли ты, чѣмъ пахнутъ эти слова: "ренегатъ" и "предатель!"… Ты говоришь: "разочарованіе"; положимъ, я могу видѣть… Но до этого никому нѣтъ дѣла, я долженъ итти, подчеркнулъ онъ, — итти до конца…

— Куда: въ тюрьму, въ Сибирь?..

— Въ тюрьму, въ Сибирь, какъ бы безсознательно повторилъ онъ, встряхнувъ головой, и добавилъ съ насилованною веселостью:- у насъ, извѣстно, изъ Сибири прямая дорога — въ Женеву.

— А тамъ что: нищета, праздность, толченіе воды…

— Пошлютъ сюда опять, сказалъ онъ на это.

— И ты снова… не договорила она.

— Снова! кивнулъ онъ утвердительно.

— Вѣдь это безуміе. безуміе! могла только выговорить она.

Недобрымъ блескомъ сверкнули глава брата въ отвѣтъ ей. Духъ тьмы успѣлъ уже вполнѣ восторжествовать теперь надъ колебаніемъ его на мигъ смѵтившейся воли.

— Каждое положеніе въ жизни, заговорилъ онъ наставительнымъ тономъ, — влечетъ неизбѣжно за собою извѣстныя, истекающія изъ самой сути его послѣдствія въ ту или другую сторону. Медикъ можетъ заразиться въ своемъ госпиталѣ и умереть въ три дня отъ злокачественной жабы, но за то можетъ прославиться; солдату въ сраженіи предстоитъ или пуля въ лобъ, или Георгіевскій крестъ за отбитое знамя… Мы — тѣ же воины революціи, и шансы въ той же мѣрѣ у насъ: Нерчинскіе рудники, или перевернуть Россію и стать надъ нею главами… Кто же, скажи, изъ насъ, изъ проклинающей съ дѣтства весь существующій порядокъ молодежи, — а имя ей легіонъ, — откажется отъ этой игры?

— Вы проиграли ее, о чемъ же говорить еще! горячо возразила дѣвушка.

Онъ засмѣялся короткимъ, презрительнымъ смѣхомъ:

— Наше дѣло — та же тысячеглавая гидра древнихъ; оно безсмертно. Снесешь одну голову, — на мѣсто ея наростаютъ тутъ же три другія. Мы разбиты сегодня, — завтра мы воспрянемъ съ новыми, свѣжими силами на борьбу, на побѣду!…

— На побѣду! повторила она съ болѣзненнымъ звукомъ въ голосѣ.

— Да, сказалъ онъ, кривя губы, — ея по-твоему быть не можетъ, потому, что народъ не свободы, а все того же своего Царя-де хочетъ?

Она только головой повела…

Онъ подошелъ къ ней, низко наклонился, — лицо его вдругъ стало какимъ-то зеленовато-блѣднымъ, — и онъ процѣдилъ медленно и чуть слышно:

— Ну, а что, если мы его подымемъ не противъ Царя, а изъ-за Царя?

Она не поняла, но вздрогнула вся разомъ внезапнымъ лихорадочнымъ ознобомъ и широко раскрытыми зрачками вперилась испуганно въ это позеленѣвшее братнино лицо…

Но онъ быстро откинулся отъ нея, отошелъ… и въ то же время догорѣвшая до конца свѣча въ шандалѣ вспыхнула въ послѣдній разъ и потухла. Настасья Дмитріевна вскочила на ноги и зашаталась… Ей сдѣлалось вдругъ невыразимо страшно.

 

VII

Ночь была безлунная, тучи заволакивали небо…

— У Тони есть свѣчи; погоди, я сейчасъ… молвила дѣвушка, направляясь въ потьмахъ къ двери.

— Тсс!… послышался ей вдругъ въ этой тьмѣ встревоженный шопотъ брата.

Она остановилась какъ вкопаная, напрягая слухъ, притаивъ дыханіе…

Изъ корридора доносились подымавшіеся снизу по лѣстницѣ легкіе, но торопливые шаги.

— Идутъ! проговорилъ чуть слышно надъ самымъ ухомъ ея Володя.

— Нѣтъ, это… это Варюша… къ Тонѣ вѣрно за чѣмъ-нибудь…

Она ощупью добралась до перилъ лѣстницы, схватилась за нихъ, наклоняя голову внизъ:

— Варюша, ты?

Дѣвочка, услыхавъ голосъ, прыгнула черезъ три ступеньки на площадку, схватила ее за платье, взволнованно мыча что-то своимъ нѣмымъ языкомъ.

— Ты къ Тонѣ? спросила замирая Настасья Дмитріевна.

— Мм!… мм!… все также дергая ее судорожно за платье, отрицательно, какъ поняла Настасья Дмитріевна, отвѣтила та.

— Ахъ, Боже мой, тутъ какъ въ погребѣ, я не вижу тебя… Погоди!

И она кинулась на узкую полоску свѣта, выбивавшуюся изъ-подъ дверей у Антонины Дмитріевны на другомъ концѣ корридора, рванула замокъ, вбѣжала въ комнату…

Сестра ея, въ ночномъ бѣломъ пудермантелѣ, въ атласныхъ туфляхъ на босыхъ ногахъ, съ распущенными по плечамъ длинными, высыхавшими волосами (она только-что совершила свои омовенія предъ сномъ), сидѣла, протянувшись на кушеткѣ, и читала Le petit chose при свѣтѣ стоявшей подлѣ на столикѣ розовой спермацетовой свѣчи въ изящномъ бронзовомъ бужуарѣ,- подаркѣ все того же влюбленнаго Сусальцева.

Настасья Дмитріевна, не проронивъ слова, схватила этотъ бужуаръ и выбѣжала съ нимъ въ корридоръ.

— Это что за невѣжество! визгнула разъяренно Тоня, бросаясь за нею.

Но растерянное выраженіе сверкавшихъ глазъ брата, испуганный видъ Варюшки — оба стояли теперь тутъ, за порогомъ ея комнаты, озаренные пламенемъ свѣчи, которую держала въ рукѣ Настя, — обратили негодованіе ея въ изумленіе и чаяніе чего-то необычайнаго.

— Что случилось? пробормотала она. — Ты что, Варюшка?..

Нѣмая дѣвочка разомъ вся обратилась въ движеніе; голова, плечи, руки, лицевые нервы — все заходило у нея. Она то приподымалась на цыпочки, будто намѣреваясь достигнуть какой-то высоты, то протягивала пальцы впередъ и загибала ихъ одинъ за другимъ, жалобно цыкала языкомъ, кивала въ сторону дома, обращенную на дворъ, не то вопросительно, не то испуганно поводя взглядомъ на Володю…

— Какіе-то люди, и много ихъ, проговорила Антонина Дмитріевна, привыкшая понимать ее. — Тебя ищутъ, скороговоркой примолвила она по адресу брата.

— Да, да, закивала утвердительно нѣмая.

— Ты была на дворѣ?

— Да.

— Для чего?

Дѣвочка какъ бы смущенно усмѣхнулась и поникла своею маленькою, худенькою головкой.

— Это ты ночью въ огородъ бѣгала огурцы воровать? строго проговорила Антонина Дмитріевна: — кого же ты видѣла?

Варюшка быстрымъ движеніемъ подняла руку въ уху.

— Разглядѣть не могла, темно, — но слышала разговоръ: такъ?

— Да, да!

— Что же ты слышала?

Дѣвочка такъ же быстро указала глазами на Володю и перехватила наперекрестъ пальцами кисти своихъ рукъ.

— Выслѣдили, арестовать пріѣхали, процѣдилъ сквозь зубы Володя.

— Уходи, уходи скорѣе… чрезъ садъ можно! воскликнула черезъ силу Настя.

— Не уйдешь теперь… оцѣпили, должно быть…

— Да, да! закивала опять нѣмая.

— Лишь бы успѣть, вспомнилъ онъ вдругъ, — въ буфетѣ люкъ есть, въ подвалъ… я говорилъ Тонѣ… Если надвинуть шкафъ… не отыщутъ…

— Такъ скорѣе идемъ, идемъ! возгласила Настасья Дмитріевна и побѣжала къ лѣстницѣ.

— Отдай мнѣ мой бужуаръ! крикнула ей вслѣдъ сестра:- какъ же это ты туда съ огнемъ идешь? Вѣдь если домъ окружили, такъ со двора васъ какъ на сценѣ увидятъ… Въ буфетной даже и стекла въ окнахъ всѣ разбиты…

Та остановилась, растерянно обернулась на поспѣшавшаго за нею брата.

— Какъ же найти въ этой темнотѣ?… пролепетала она.

Глаза у нѣмой такъ и забѣгали. Она схватила молодаго человѣка за руку:- "я и въ потьмахъ найду мѣсто", говорило все какъ бы радостно загорѣвшееся лицо ея, — и потащила его за собою.

— Она прячетъ въ этомъ подвалѣ все, что стащитъ въ огородѣ, объяснила смѣясь догадливая Тоня, — можете ей довѣриться!

Она взяла бужуаръ изъ рукъ сестры, посвѣтила имъ, пока они втроемъ спускались съ лѣстницы, и, вернувшись въ свой апартаментъ, закурила папироску и усѣлась опять за чтеніе Le petit chose…. Но строки и буквы прыгали у нея предъ глазами, и она досадливо кинула книгу на столикъ… "Дорвался таки до послѣдняго, проносилось у нея скачками въ головѣ,- какъ глупо!… Переодѣванія, прятанія въ подвалѣ, точно въ старыхъ романахъ… И все равно отыщутъ, въ тюрьму посадятъ, сошлютъ… Да еще какія-то прокламаціи съ собою притащилъ, вспомнила она, — что-бъ и насъ всѣхъ заодно съ нимъ, пожалуй, затасуали". И брови ея сжались озабоченно и злобно.

А виновникъ ея довуки съ Настей и Варюшей, спустившись въ нижній этажъ (они, чтобы не отстать другъ отъ друга, держались за руки, — нѣмая впереди,), пробрались въ буфетную и направились къ лѣвой ея стѣнѣ, гдѣ, между дощатымъ кухоннымъ столомъ для мытья посуды и старымъ крашенымъ шкафомъ, въ которомъ до ближайшей стирки держала Мавра, мать Варюши, грязныя господскія скатерти и салфетки, прорѣзанъ былъ въ полу люкъ надъ пустымъ давно ни въ чему не служившимъ каменнымъ подваломъ, вышиной въ полтора человѣческаго роста, и пространствомъ шага въ четыре во всѣ стороны, съ двумя рѣшетчатыми отдушинами, выходившими на "красный дворъ" надъ самой землей.

Дѣвочка, присѣвъ на корточки, тотчасъ ощупала желѣзное кольцо, ввинченное въ люкъ, приподняла его и, удерживая одною рукой надъ головой своею, съ замѣчательною для своихъ лѣтъ силой юркнула подъ него, какъ змѣя, на узкую лѣсенку, спускавшуюся въ подвалъ, не выпуская руки Володи и какъ-то особенно дергая ее: "Спускайся-молъ скорѣе!"

— Придержи; Настя! шепнулъ онъ сестрѣ.

Она различила въ темнотѣ край приподнятаго люда, уцѣпилась за него обѣими руками… Спутники ея благополучно спустились въ подземелье…

Пронизывающею, могильною сыростью обдало тамъ сразу молодаго революціонера; онъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, машинально шагнулъ къ отдушинамъ, откуда несло еще не успѣвшимъ остыть послѣ жаркаго дня воздухомъ…

А Варюша между тѣмъ совала ему въ пальцы что-то гладкое и хвостатое: это были двѣ длинныя морковки, оставшіяся у нея тутъ въ углу изъ запаса всякихъ съѣдобныхъ въ сыромъ видѣ овощей, которыя она имѣла страсть похищать тайкомъ съ огорода.

— Спасибо, сказалъ онъ, невольно усмѣхаясь и сжимая ея руки, — я ѣсть не хочу…

Вдругъ онъ почувствовалъ, что ея губенки крѣпко прижались въ его рукѣ, и что-то влажное и теплое капнуло въ то же время на нее…

— Ты добрая дѣвочка, Варя, вырвалось у него дрожащимъ звукомъ:- поцѣлуй меня!..

Но она уже карабкалась вверхъ по лѣстницѣ, словно ничего не слышала… Люкъ опустился.

— Ну, вотъ и погребли заживо! съ напускною шутливостью, чтобы не дать воли забиравшему его жуткому чувству, сказалъ себѣ чрезъ мигъ Буйносовъ, услыхавъ глухой скрипъ чего-то тяжело скользившаго надъ головой. Это Настя съ Варюшкой общими усиліями, напрягая мышцы и напирая руками, передвигали съ мѣста, на сколько могли беззвучно, къ счастію ихъ — въ эту минуту пустой и потому не особенно грузный сосновый на ножкахъ шкафъ, норовя наугадъ поставить его такъ, чтобы скрыть подъ нимъ кольцо и желѣзныя петли люка.

— Должно быть, довольно, прошептала наконецъ Настасья Дмитріевна; обшарь рукой, Варя!

Дѣвочка кинулась на земь, тщательно обвела ладонями кругомъ и подъ шкафомъ: дно его прикрывало теперь совершенно и кольцо, и петли… Она задергала утвердительнымъ движеніемъ барышню за платье.

— Вѣрно, Варя? спросила для большаго убѣжденія своего та.

— Мм!.. мм!.. промычала нѣмая и потянула ее за собою въ двери: "Нечего-молъ болѣе намъ дѣлать здѣсь".

Онѣ, все также въ потемкахъ, поспѣшно поднялись вверхъ въ мезонинъ. Варюша побѣжала къ Антонинѣ Дмитріевнѣ. Настя осталась въ корридорѣ, прижавшись къ периламъ лѣстницы въ ожиданіи, "что будетъ далѣе". Сердце у нея невыносимо билось, ноги подкашивались…

Братъ ея тѣмъ временемъ стоялъ у своей отдушины, напряженно прислушиваясь къ долетавшимъ сквозь узкое отверстіе ея звукамъ: кто-то будто переступалъ подошвами по травѣ тутъ же, въ ближайшемъ отъ него разстояніи, и отъ времени до времени тяжело переводилъ дыханіе. Но, кромѣ стеблей росшаго у стѣны бурьяна, которые могъ онъ сквозь рѣшотку осязать рукой, Володя ничего во мракѣ различить не могъ… "Стоитъ тутъ кто подъ окномъ, или мнѣ это только представляется?" какъ винтомъ сверлило у него въ головѣ,- и ничего мучительнѣе этого вопроса, казалось ему, не испытывалъ онъ еще съ самаго рожденія; въ его душѣ ныла злобная, невыносимая тоска…

Но вотъ уже совершенно явственно зашуршали въ бурьянѣ чьи-то ноги: кто-то торопливо подходилъ къ дому, къ тому самому окну буфетной, подъ которымъ находился подвалъ.

— Что? донесся до Володи короткій шепоткомъ вопросъ басоваго голоса.

Другой — "а, вотъ онъ, стоялъ-таки тутъ!" пронеслось въ головѣ молодаго человѣка, — такой же низкогортанный голосъ отвѣчалъ тѣмъ же шопотомъ:

— Приходили, кажись, сюда въ комнату, ваше всблародіе, — вѣрно это. Безъ огня, и разговору не слыхать было, а только ходили, стульями что-ль двигали… И съ опаской, надо быть, ваше всбл… потому, чтобы шуму не было старались, это я вѣрно дослышалъ.

— Предварить успѣли! досадливо пробормоталъ первый изъ говорившихъ:- изъ-за плетня, я замѣтилъ тогда, выскользнула какая-то фигура… Гляди, если бы вздумалъ кто изъ окна, ты такъ и навались…

— Будьте покойны, ваше… пропуску не дадимъ.

— Да окно замѣть хорошенько…

— Замѣчено, съ угла четвертое.

— Ну, значитъ пропалъ я! проговорилъ мысленно Буйносовъ, стискивая зубы…

 

VIII

Слѣдовавшія за возвращеніемъ ея наверхъ минуты показались вѣчностью Настасьѣ Дмитріевнѣ. Она все стояла на верхней площадкѣ лѣстницы, опершись о перила ея, устремивъ глаза внизъ и ожидая каждый мигъ, что "вотъ они сейчасъ, сейчасъ войдутъ, пойдутъ шарить по всѣмъ комнатамъ…" "Они къ нему заберутся, разбудятъ!" ударило ее внезапно словно камнемъ въ голову: вся поглощенная тревогой о братѣ, она забыла объ отцѣ "несчастномъ"…

Она кинулась внизъ, пробѣжала въ свою комнату, сосѣднюю съ покоемъ старика; осторожно потянула дверь къ нему, вошла на кончикахъ ногъ…

Онъ спалъ, уложенный подушками, у окна, въ глубокомъ вольтеровскомъ креслѣ, служившемъ ему обыкновенно ложемъ, (больныя его ноги не переносили лежачаго положенія,) — спалъ мирнымъ, рѣдко дававшимся ему сномъ. Маленькая керосиновая лампа подъ стекляннымъ колпакомъ, прикрытымъ зеленымъ бумажнымъ абажуромъ, поставленная на какой-то старинной тумбѣ изъ краснаго дерева, за спинкой кресла. освѣщала ободкомъ падавшаго отъ нея свѣта верхъ его черепа, его всклокоченные, густые и не совсѣмъ еще сѣдые волосы. Дыханія его почти не было слышно…

"Заснулъ какъ ребенокъ, послѣ столькихъ ночей, и если вдругъ теперь…" И сердце нестерпимо заныло у дѣвушки.

— Мавра, наклонилась она къ толстой бабѣ, приставленной ею къ больному на время своего отсутствія и качавшейся теперь отъ одолѣвавшаго ее сна. сидя на стулѣ насупротивъ его, — если будетъ шумъ въ домѣ… и его разбудитъ, скажи… скажи ему, повторила она прерывавшимся голосомъ, — что-бъ онъ не безпокоился… что гости… господинъ Сусальцевъ — знаешь? — Провъ Ефремовичъ… Ну, что онъ пріѣхалъ… понимаешь?..

— Провъ Е… А чего-жь этто онъ по ночамъ ѣздитъ?.. У насъ, барышня, сами знаете, про гостей бѣлья нѣтъ… Развѣ съ собою привезли… залепетала въ отвѣтъ, протирая глаза обѣими руками и зѣвая до ушей, мать Варюши.

— Тебя о бѣльѣ не спрашиваютъ, возразила ей чуть не плача Настасѣя Дмитріевна:- ты только скажи ему… если онъ услышитъ и спроситъ: кто… Успокой его, понимаешь? Скажи, что пріѣхали… ночевать, гости… И ни за что сама не отходи отъ него, пока я не вернусь!…

— Чего-жь уходить-то, сама знаю, не бросить ихъ недужнаго! пробурчала угрюмо Мавра, очевидно уколотая раздраженнымъ тономъ барышни.

Та, все такъ же поспѣшно и осторожно, выскользнула изъ комнаты и направилась опять въ корридоръ.

На противоположномъ концѣ его, за стеклянною дверью, ведшею въ залу, блеснулъ, показалось ей, свѣтъ — и въ тотъ же мигъ погасъ… Но вотъ опять вспыхнулъ онъ, все сильнѣе разгораясь… Тамъ были люди, до нея уже доносился гулъ двигавшихся ногъ… "Сѣни у насъ со двора никогда не запираются, тамъ и замокъ давно проржавѣлъ", сообразила она, — "они прямо и взошли".

Она безтрепетно направилась въ залу, отворила дверь…

— Кто тутъ, что нужно? громко и твердо выговорила она.

Только-что зажженный фонарь съ круглымъ мѣднымъ рефлекторомъ мгновенно приподнялся на уровень ея лица и ослѣпилъ ей въ первую минуту глаза. Но въ то же время раздался чей-то, будто уже слышанный ею голосъ, и кто-то быстро подошелъ къ ней:

— Mademoiselle, je vous prie, ne vous effrayez pas, nous ne sommes pas des brigands! говорилъ онъ, сопровождая эти слова какимъ-то слащаво-любезнымъ хихиканьемъ.

Она узнала не очень давно назначеннаго въ ихъ уѣздъ исправника, который, не далѣе какъ двѣ недѣли назадъ, пріѣзжалъ къ нимъ въ Юрьево "рекомендоваться" и очень потѣшалъ ея сестру Тоню своею комическою особой. Это былъ худой, на длинныхъ ногахъ, господинъ лѣтъ тридцати шести, съ придурковатымъ выраженіемъ вытянутаго впередъ, какъ бы постоянно чему-то удивлявшагося лица и съ необыкновеннымъ апломбомъ размашистыхъ движеній и витіеватой французской рѣчи. Звали его Сливниковымъ. Бывшаго гвардейскаго кавалериста, "des revers de famille" — успѣлъ онъ объяснить въ тотъ же первый пріѣздъ свой, — "заставили его обратиться теперь въ одну изъ спицъ государственной колесницы, un des rayons du char de l'état"… Тоня, пронеслось нежданно тутъ же въ памяти Настасьи Дмитріевны, такъ и расхохоталась ему на это въ лицо, и когда онъ спросилъ ее, "чему она такъ весело смѣется", она пресерьезно увѣрила его, что это отъ удовольствія, доставленнаго ей его "остроумнымъ сравненіемъ"…

— Mademoiselle Bouinossof, одна изъ двухъ дочерей здѣшняго владѣльца, съ церемоніймейстерскою важностью округляя руки и сжимая губы сердечкомъ, представлялъ онъ между тѣмъ Настасью Дмитріевну, двинувшемуся къ ней за нимъ военному въ голубомъ мундирѣ съ полковничьими погонами, державшему въ рукѣ освѣтившій ее потайной фонарь. Другой, довольно большаго объема, экипажный фонарь съ зажженною въ немъ свѣчей выступилъ въ то же время изъ сѣней, несомый здоровымъ, усатымъ жандармомъ, за которымъ слѣдовали какой-то мизернаго вида человѣчекъ въ сибиркѣ, подпоясанный краснымъ крестьянскимъ кушакомъ, и знакомый Настасьѣ Дмитріевнѣ мужикъ съ бляхою на кафтанѣ — полицейскій сотскій села Буйносова. Военный (она не ясно различала черты его немолодаго, обросшаго волосами лица,) подошелъ къ ней съ учтивымъ поклономъ:.

— Долгъ службы, сударыня, заставляетъ насъ потревожить вашъ покой… произнесъ онъ какъ бы нѣсколько конфузливо, низкимъ и пріятнымъ голосомъ:- вы, впрочемъ, повидимому, не изволите рано ложиться спать? добавилъ онъ тотчасъ за тѣхъ совершенно инымъ — "инквизиторскимъ", сказала она себѣ,- тономъ.

— У меня старикъ-отецъ больной… я иногда всю ночь не раздѣваюсь, проговорила она поспѣшно. — Что же вамъ угодно… въ эту пору… ночью? сочла она нужнымъ спросить еще разъ, придавая, насколько позволяло это ей все сильнѣе разыгрывавшееся внутри ея волненіе, выраженіе недоумѣнія своему лицу.

— О болѣзненномъ состояніи вашего батюшки намъ извѣстно…

— Oh, mademoiselle, croyez bien que je me suis fait un devoir de le constater! вмѣшался, разводя руками и склоняя галантерейно голову, изящный исправникъ.

— Намъ извѣстно, повторилъ, хмурясь и неодобрительно взглянувъ на своего болтливаго спутника, полковникъ, — и мы постараемся, насколько это будетъ зависѣть отъ насъ, не безпокоить его…

Онъ примолкъ на мигъ и произнесъ затѣмъ будто нѣсколько смущенно опять:

— Мы имѣемъ порученіе арестовать брата вашего, сударыня… бывшаго студента Владиміра Буйносова…

— Брата! его здѣсь нѣтъ! крикнула она съ какой-то внезапною злостью.

Онъ съ видомъ сожалѣнія повелъ плечами и возразилъ тихо и не сейчасъ:

— Братецъ вашъ выслѣженъ шагъ за шагомъ отъ самой Москвы и прибылъ сюда въ седьмомъ часу вечера… Намъ очень тяжело, повѣрьте, сударыня, примолвилъ онъ съ выраженіемъ полной искренности въ интонаціи, — она почуяла это, — но мы обязаны исполнить наше порученіе.

— Le service de l'état, mademoiselle, счелъ опять нужнымъ присовокупить отъ себя исправникъ Сливниковъ, выкидывая впередъ обѣ руки и ловко вытягивая при этомъ кончиками пальцевъ безукоризненно выглаженные рукавчики сорочки изъ-подъ обшлаговъ своего полицейскаго сюртука.

— Это ваше дѣло! отрѣзала Настасья Дмитріевна замиравшимъ голосомъ, — но я предваряю васъ, что вы… никого не найдете… и только перепугаете на смерть моего несчастнаго отца… Онъ теперь заснулъ послѣ многихъ ночей… страданія… Не входите по крайней мѣрѣ къ нему, ради Бога! вырвалось у нея безсознательнымъ стономъ изъ груди.

Голосъ у жандармскаго штабъ-офицера дрогнулъ въ свою очередь:

— Клянусь вамъ, сударыня, что мы войдемъ къ нему лишь въ крайнемъ случаѣ… Гдѣ его покой?

— На противоположномъ концѣ дома… Изъ этой залы направо, черезъ двѣ комнаты, боскетная, — такъ называли прежде, — это его спальня теперь…

Полковникъ кивнулъ головой и, приподнявъ фонарь свой, двинулся къ корридору:

— По лѣвой рукѣ что? спросилъ онъ.

— Рядъ необитаемымъ или пустыхъ комнатъ; бывшій кабинетъ, столовая… буфетная, словно проглотила она, — большая дѣвичья, въ которой спитъ единственная наша служанка въ домѣ, съ дѣвочкой-дочерью, и выходъ на черный дворъ…

— А братецъ вашъ гдѣ помѣщается? спросилъ опять полковникъ самымъ натуральнымъ тономъ.

Она была такъ озадачена этимъ вопросомъ, что осталась безъ языка въ первую минуту…

— Братъ, когда жилъ съ нами, рѣзко и подчеркивая проговорила она оправившись, не видя, но чувствуя "инквизиторскій взглядъ этого человѣка", неотступно прикованный въ ней, — занималъ комнату рядомъ съ отцомъ, ту, въ которой живу я теперь… Но онъ уже полтора года какъ уѣхалъ отсюда… и мы съ тѣхъ поръ не видали его…

Полковникъ направилъ пламя своего фонаря въ глубь корридора:

— Эта лѣстница въ верхній этажъ ведетъ?

— Да, въ мезонинъ.

— Большое тамъ помѣщеніе?

— Четыре комнаты.

— Заняты кѣмъ-нибудь?

— Въ одной изъ нихъ живетъ сестра моя; другія тоже пусты… тамъ и не бываетъ никто: насъ всего вѣдь трое въ этихъ хоромахъ, съ плохо выходившею у ней ироніей отвѣчала она, между тѣмъ какъ все сильнѣе и невыносимѣе разбирали ее страхъ и тоска.

— Прелестная сестрица ваша только-что започивала, надо полагать? молвилъ игриво господинъ Сливниковъ, улыбаясь и покручивая вытянутые въ нитку à la Napoléon III усы свои.

— Не знаю… я сидѣла внизу, у батюшки… Она давно спитъ, вѣроятно; теперь ужь поздно…

— Нѣтъ, мы видѣли сейчасъ свѣтъ на верху… mais un instant après огонь погасъ, tout est retombé dans l'ombre…

— Комната вашей сестрицы на дворъ выходитъ? спросилъ жандармскій полковникъ тѣмъ же своимъ неторопливымъ и естественнымъ тономъ.

— Нѣтъ… въ садъ, отвѣтила она, инстинктивно запинаясь…

— Значитъ, не въ ея комнатѣ, подчеркнулъ онъ, — видѣли мы сейчасъ со двора огонь?

Вся кровь прилила къ головѣ Насти. Въ той комнатѣ, откуда они со двора могли видѣть огонь, она сейчасъ была съ Володей, и тамъ — только теперь вспомнила она, — остались его мѣшки съ бумагами… съ бумагами, которыя все откроютъ, все докажутъ… А онъ забылъ о нихъ и она также… О, Господи!..

— Я сейчасъ узнаю, я у нея спрошу, пробормотала она растерянно, порываясь вдругъ бѣжать на верхъ.

Штабъ-офицеръ остановилъ ее движеніемъ руки:

— Я попрошу васъ, сударыня, позволить мнѣ сопровождать васъ… Фурсиковъ, обратился онъ къ не отстававшему отъ него маленькому человѣку въ сибиркѣ,- свѣту бы побольше!..

— Сею минутой! быстро отвѣтилъ тотъ, вытаскивая изъ кармана два стеариновые огарка и зажигая ихъ тутъ же о свѣчу фонаря у жандарма.

— Не угодно-ли, сударыня? промолвилъ полковникъ, кивая по направленію лѣстницы и въ то же время наклоняясь въ уху Фурсикова, которому прошепталъ нѣсколько словъ. — А ты бери свѣчу, свѣти намъ! приказалъ онъ стоявшему у дверей корридора сотскому.

Деревенскій полиціантъ, принявъ дрожавшими руками огарокъ изъ рукъ Фурсикова, двинулся впередъ съ испуганнымъ лицомъ, немилосердно стуча своими смазными сапогами.

— Разуться бы ему, ваше… а то на весь домъ слыхать, шепнулъ полковнику, юркнувъ къ нему бочкомъ, человѣкъ въ сибиркѣ.

Съ сотскаго мигомъ стащили сапоги, причемъ онъ, по собственной уже иниціативѣ, поспѣшно скинулъ съ себя кафтанъ и, легкій теперь какъ птица, неся высоко надъ головой зажженный огарокъ и постоянно оборачиваясь на слѣдовавшихъ за нимъ "жандарскаго командира и барышню", зашагалъ вверхъ по ступенямъ.

Дѣвушка едва волочила ноги; въ глазахъ у нея двоилось, ссохшіяся губы словно прилипли одна къ другой. "Въ головѣ ни одной мысли не осталось", чувствовала она.

Не доходя двухъ ступенекъ до корридора въ мезонинѣ, она вдругъ дрогнула вся и чуть не опрокинулась навзничь… Спутникъ ея поспѣшно поддержалъ ее за спину. Она откинулась, словно ужаленная этимъ прикосновеніемъ, прижалась къ периламъ съ какимъ-то внезапнымъ, нервнымъ страхомъ, устремивъ глаза на пламя свѣчи въ рукахъ стоявшаго надъ нею, уже на самой площадкѣ, сотскаго…

И въ этотъ мигъ услышала она громкій, преувеличенно громкій, возгласъ сестры:

— Кто это, кто идетъ?… нельзя… я не одѣта!…

Настя вдругъ теперь, будто вскинутая рессорой, очутилась наверху и жадно устремила глаза впередъ…

Антонина Дмитріевна въ ночной кофтѣ, съ распущенными по плечамъ волосами и бужуаромъ въ рукѣ, стояла на поpoгѣ той роковой комнаты но правой сторонѣ корридора, гдѣ…

"О, Боже мой, если она только догадалась и успѣла спрятать, пронеслось въ головѣ ея сестры, — я ей все, все прощу я буду благословлять ее всю жизнь!"…

А та все съ тѣмъ же преувеличеннымъ выраженіемъ недоумѣнія, испуга и негодованія продолжала восклицать:

— Настя, кто это, зачѣмъ?… Ахъ!… визгнула она уже совсѣмъ отчаянно, увидавъ поднявшагося вслѣдъ за сестрой голубаго штабъ-офицера съ потайнымъ фонаремъ своимъ въ рукѣ, дунула на свою свѣчу, подалась тѣломъ назадъ въ комнату и захлопнула предъ собою обѣ половинки двери.

— Прошу васъ, сударыня, не извольте безпокоиться… началъ было тотъ.

Но она не дала ему продолжать:

— Дайте мнѣ выйти, дайте пройти въ свою комнату!… Я сюда зашла нечаянно… Вы меня въ осадѣ держите! кричала она изъ-за двери не то сердитымъ, не то шутливымъ голосомъ.

— Сдѣлайте одолженіе, извольте пройти, мы вамъ не мѣшаемъ.

За дверями послышался ея смѣхъ:

— Какъ "не мѣшаете?" Я вамъ говорю, я не одѣта, а у васъ цѣлая иллюминація… Отойдите хоть немножко отъ двери… я проскользну какъ тѣнь за вами.

Невольная улыбка пробѣжала подъ густыми усами пожилаго жандармскаго служаки: его подкупилъ на мигъ этотъ женскій молодой смѣхъ, звучавшій такъ искренно, казалось ему. "Веселаго темперамента особа", подумалъ онъ.

— Извольте, сударыня, я глядѣть не буду.

И онъ подвинулся впередъ на нѣсколько шаговъ.

— Тоня, можешь пройти! крикнула ей сестра.

За спиной полковника послышался скрипъ раскрывшихся дверныхъ половинокъ, легкіе шаги быстро скользнули по половицамъ, и съ другой, лѣвой стороны корридора раздался голосъ: "Благодарствуйте, monsieur le gendarme", и щелкъ замкнувшейся двери.

Штабъ-офицеръ поспѣшно обернулся и направилъ фонарь свой вслѣдъ этому голосу: чуткое ухо его различило въ нихъ какую-то подозрительную ноту…

Но особа съ "веселымъ темпераментомъ" успѣла уже исчезнуть за дверями, противоположными тѣмъ, изъ которыхъ она только-что выбѣжала.

Онъ поморщился съ выраженіемъ упрека по собственному адресу и, молча, въ сопровожденіи не отстававшаго отъ него сотскаго, вошелъ въ эту только-что оставленную его комнату.

Настасья Дмитріевна, остановясь на порогѣ, такъ и вонзилась дальнозоркими глазами въ глубь ея.

Тамъ, на столѣ, еще не прибранные, стояли блюдо съ объѣденнымъ до кости бараньимъ ребромъ, приборъ, графинчикъ съ водкой… Сердце у нея захолонуло… А на диванѣ, на диванѣ — она помнила, какъ братъ, сидя на немъ, вырвалъ мѣшки, свои у Тони изъ рукъ и кинулъ въ уголъ, — тамъ-ли еще они?… Нѣтъ, ихъ тамъ нѣтъ болѣе, нѣтъ!… "Тоня успѣла пронести ихъ за спиной этого голубаго, — умница, спасительница!"… А онъ, онъ, видимо, имѣлъ подозрѣніе и думалъ тутъ найти что-нибудь… Какъ онъ осматриваетъ все внимательно!… наклонился вотъ надъ диваномъ… даже руку, руку въ прорѣху подъ покрышку сунулъ… "Ищи, ищи, хитрѣе тебя нашлись!" говорила себѣ мысленно дѣвушка съ охватившимъ ее теперь мгновенно безумно-радостнымъ ощущеніемъ и отважно, съ невиннымъ выраженіемъ на лицѣ, глядя на обратившагося къ ней въ эту минуту штабъ-офицера.

— Это вашъ братецъ изволилъ здѣсь ужинать? иронически проговорилъ онъ, зорко въ свою очередь глядя ей въ глаза.

Она молча и пренебрежительно приподняла лишь на это плечи, какъ бы не находя даже нужнымъ отвѣтить словомъ на такой несообразный вопросъ, и тутъ же безсознательно обернула голову на шумъ раздавшихся за нею въ корридорѣ торопливыхъ шаговъ.

Мимо нея, напоминая собою ручнаго журавля, готовящагося взмахнуть со двора на кровлю птичника, пронесся на длинныхъ ногахъ своихъ исправникъ Сливниковъ, направляясь къ жандармскому штабъ-офицеру. Онъ наклонился къ его уху и зашепталъ о чемъ-то, возбуждавшемъ очевидно въ немъ необычайное волненіе. Его вытянутое впередъ, кувшиномъ, лицо изображало одновременно таинственность, усердіе и внутренній трепетъ…

— А-а! протянулъ въ отвѣтъ на это шептаніе штабъ-офицеръ съ мимолетною усмѣшкой. — Я васъ попрошу остаться здѣсь, сказалъ онъ ему, сжавъ вдумчиво брови, — и…

Онъ пріостановился, повелъ взглядомъ на дѣвушку:

— Если бы сестрицѣ вашей угодно было… одѣться и принять господина исправника въ своемъ покоѣ, я былъ бы вамъ очень благодаренъ.

— Зачѣмъ это? вырвалось у нея невольно испуганнымъ тономъ.

Онъ продолжалъ, какъ бы не слыхавъ:

— Я бы и васъ попросилъ пробыть съ сестрицей и господиномъ Сливниковымъ… имѣющимъ честь быть вамъ лично знакомымъ, покамѣстъ я не вернусь сюда?

— Что же, это вы насъ теперь арестовать хотите? вскликнула Настасья Дмитріевна съ намѣренною запальчивостью.

Ее поразилъ тотъ оттѣнокъ чуть не женской мягкости, съ которымъ отвѣчалъ ей этотъ "инввизиторъ":

— Не имѣю относительно этого никакого приказанія, а смѣю просить васъ остаться здѣсь, сударыня, изъ одного, повѣрьте, участія къ вамъ.

Она похолодѣла вся вдругъ: тайникъ брата ея отысканъ, поняла она какъ-то разомъ…

Полковникъ отвелъ между тѣмъ исправника въ уголъ:

— Постарайтесь непремѣнно, обрывисто и вполголоса молвилъ онъ ему, — войти къ этой барышнѣ… къ другой…

— Знаю, замигалъ тотъ, и сумракъ его лица внезапно смѣнило сіяніе удовольствія, которое обѣщало ему возлагаемое на него порученіе:- mademoiselle Antonine, персона необыкновенная!

— Чѣмъ такъ?

— Красота… Une cariatide, mon colonel! И умъ… пирамидальный умъ!… Она воспитывалась въ Петербургѣ, въ домѣ тетки, извѣстной графини Лахницкой… въ салонѣ которой и я блисталъ когда-то! примолвилъ онъ нежданно и испустилъ глубокій вздохъ.

— Ну, такъ посмотрите, что-бъ она не провела васъ, эта умница!… Придется, можетъ быть, сдѣлать обыскъ въ ея комнатѣ, а до времени я буду васъ просить внимательно наблюдать за нею… да и за сестрой не мѣшаетъ… чтобы чего-нибудь не успѣли онѣ утаить или уничтожить…

Господинъ Сливниковъ усмѣхнулся самодовольно и игриво:

— Полковникъ, можете быть покойны; самыя коварныя женщины въ свѣтѣ, могу сказать, не были въ состояніи провести меня; j'ai des yeux de lynx pour pénétrer leur astuce… Но полковникъ не счелъ нужнымъ слушать далѣе. Онъ вышелъ въ корридоръ и, приказавъ сотскому оставаться со своимъ огаркомъ на площадкѣ лѣстницы "и никого не пускать внизъ до его возвращенія", самъ быстро спустился по ступенькамъ въ нижній этажъ.

 

IX

"Что же дѣлать, что же дѣлать теперь?" словно клещами рвало въ мозгу Настасьи Дмитріевны. За нѣсколько мгновеній предъ этимъ "ни одной мысли не оставалось у нея въ головѣ", говорила себѣ она;- тысячи обрывочныхъ, путавшихся, противорѣчивыхъ, мучительныхъ мыслей одолѣвали ее теперь. "Бѣжать внизъ за этимъ голубымъ, или не бѣжать?…" Они, очевидно, объясняла она себѣ, отыскали подвалъ подъ буфетомъ, — "онѣ съ Варюшкой въ темнотѣ не надвинули, вѣрно, шкафа такъ, чтобы прикрыть имъ весь квадратъ люка, и поперечная линія одной изъ сторонъ его могла обозначиться на глади некрашенаго пола," — они брата ея берутъ въ эту минуту… А если нѣтъ, перекидывало ее вдругъ въ противоположную сторону, — если она ложно истолковываетъ волненіе, замѣченное ею на лицѣ этого прибѣжавшаго снизу "глупаго исправника", и его шушуканіе à parte съ тѣмъ?… Можетъ быть, напротивъ, "они тамъ въ отчаяніи, что ничего найти не могутъ…" Бѣжать туда, показать, что этимъ интересуешься, — не усилитъ-ли она этимъ ихъ увѣренность, что тотъ, за кѣмъ пріѣхали они, спрятанъ въ домѣ?… Она и безъ того уже, казалось ей опять, "слишкомъ много разговаривала съ этимъ жандармомъ, недостаточно хорошо сыграла роль: ей слѣдовало не разговаривать, а показать самое рѣшительное негодованіе, что смѣютъ ночью врываться, изъ-за какихъ-то безсмысленныхъ подозрѣній, въ домъ мирныхъ гражданъ, къ больному старику и беззащитнымъ женщинамъ…" Да, но они не приняли бы словъ ея въ уваженіе, и вышло бы хуже: "они безъ церемоніи ворвались бы въ нему, къ несчастному…" Нѣтъ, итти нельзя, — надо оставаться здѣсь "гордо и равнодушно", спокойно ждать. А между тѣмъ, всплывало снова кипучею волной въ головѣ ея, — а между тѣмъ "они теперь его, Володю…"

— Съ чѣмъ это вы сейчасъ прибѣжали къ этому… господину жандарму? не выдержавъ, обратилась она со внезапнымъ вопросомъ въ исправнику, очутившись съ нимъ вдвоемъ въ корридорѣ, въ полутьмѣ.

Онъ тотчасъ же напустилъ на себя видъ необыкновенно таинственный, выкинулъ руки впередъ, вытягивая рукавчики свои изъ-подъ обшлаговъ, и отчеканилъ медленно и вѣско:

— Вы мнѣ позволите не отвѣчать вамъ на этотъ… тенденціозный вопросъ, si j'ose m'exprimer ainsi.

— Почему такъ и что тутъ тенденціознаго? протянула она съ досадливою ироніей въ тонѣ.

— La discrétion est le premier devoir de mon état, mademoiselle, объяснилъ онъ, склоняя голову нѣсколько набокъ и быстро, старо-кавалерійскимъ пошибомъ, сдвигая въ то же время каблуки свои, на которыхъ, впрочемъ, увы! уже не звенѣло шпоръ.

— Это однѣ пошлыя французскія фразы — больше ничего! вскликнула Настя внѣ себя.

Господинъ Сливниковъ очень оскорбился.

— Позвольте, милостивая государыня, процѣдилъ онъ съ ядовитою учтивостью, — выразить вамъ мое удивленіе, слыша со стороны женской особы… такія… странныя опредѣленія!.. Я имѣлъ честь быть принятымъ у тетушки вашей, la comtesse Lachnitzki… и вообще dans les meilleurs salons de Pétersbourg… и никакъ не ожидалъ, чтобы изъ вашихъ… pour ainsi dire, устъ… Я, впрочемъ, не считаю себя въ правѣ, прервалъ онъ себя вдругъ, — заниматься моею… personnalité въ эту минуту. Обязанность моя заставляетъ меня просить вашу сестрицу… mademoiselle Antonine Bouinossof… сдѣлать мнѣ честь принять меня для… для нѣкоторыхъ… Гдѣ ея комната? отрѣзалъ онъ, никакъ не отыскавъ надлежащаго термина, чтобы выразить, для чего именно нужно было ему видѣть "mademoiselle Antonine".

— Сестра моя ложится, если не совсѣмъ уже въ постели! съ неодолимымъ испугомъ въ голосѣ отвѣтила ему на это дѣвушка, — ея нельзя видѣть!

— Я не имѣю права въ этомъ сомнѣваться, возразилъ онъ на это съ оттѣнкомъ все той же нѣкоторой ядовитости: — часъ, дѣйствительно, нѣсколько поздній… Но, вы понимаете, le service de l'état avant tout, я вижу себя принужденнымъ…

— Но это не возможно, совершенно не возможно! громко, горячо, не давая ему продолжать, протестовала она.

— Съ кѣмъ это ты споришь, Настя? раздался голосъ Антонины изъ-за двери въ ея комнату ("спорившіе" стояли какъ разъ насупротивъ этой двери).

— Съ господиномъ исправникомъ… monsieur Сливниковъ, котораго ты знаешь… Онъ непремѣнно для чего-то. хочетъ тебя видѣть… Развѣ можно этого требовать… отъ дѣвушки… въ такое время? растерянно залепетала ей въ отвѣтъ сестра.

— Pour service d'état, mademoiselle, жалобною фистулой, для вящшаго убѣжденія красавицы, счелъ нужнымъ пропѣть въ свою очередь исправникъ, — иначе, vous comprenez, я слишкомъ… je suis trop bien élevé, mademoiselle…

— Вы одни? спросила Антонина.

— То-есть вдвоемъ, захихивалъ онъ:- mademoiselle votre soeur и я.

Она тоже засмѣялась за дверями:

— А тотъ же гдѣ, l'oiseau bleu?

— Онъ пошелъ внизъ… отвѣтила, не договоривъ того, что просилось ей на языкъ, Настя.

— А-а!.. Хорошо, погодите, я сейчасъ сдѣлаю себя презентабельною, къ страшному изумленію своему услышала она отвѣтъ сестры.

Сливниковъ вскинулъ побѣдно голову вверхъ и вытянулъ еще разъ изъ-подъ обшлаговъ свои безукоризненно свѣжіе рукавчики.

Минутъ черезъ пять ключъ щелкнулъ въ замкѣ, дверь отворилась, показалась щедушная фигурка Варюши, съ любопытствомъ устремившей свои большіе, черные глаза на незнакомаго ей господина, и изъ глубины только-что освѣщенной лампою, просторной, наполненной мебелью и представлявшей вообще весьма "комфортабельный" видъ комнаты послышались слова хозяйки:

— Войдите!… Bonsoir, monsieur Сливниковъ!

Она полулежала на низкой кушеткѣ, словно вся потонувшая въ широкихъ и длинныхъ складкахъ облевавшей ее кашемировой блузы пунцоваго цвѣта съ бѣжавшимъ по всѣмъ краямъ ея широкимъ узоромъ à la turque; такого же цвѣта ленточный бантъ съ длинными концами перехватывалъ на затылкѣ ея распущенные волосы. Бѣлая, изящная, до локтя обнаженная рука свободно подымалась надъ опавшимъ вокругъ ея широкимъ рукавомъ блузы, упиралась на спальныя подушки, лежавшія подъ головой ея, и на ладонь этой руки опирался въ свою очередь ея чуть выдававшійся впередъ, словно выточенный подбородокъ… Она смотрѣла какою-то "восточною царицей" въ этой лежачей, нестѣсненной позѣ, въ этихъ яркихъ цвѣтахъ и пышныхъ складкахъ: такъ, по крайней мѣрѣ, представилось восхищенному исправнику, "блиставшему когда-то" въ салонѣ графини Лахницкой. "Клеопатра, принимающая Антонія", пронеслось у него нѣсколько смутнымъ, но пріятно защекотавшимъ его вдругъ воспоминаніемъ.

Онъ быстро направился къ ней, расшаркиваясь отъ самаго порога и широко округляя руки.

— Mademoiselle, j'ai bien l'honneur…

— Mo-onsieur, протянула она преувеличеннымъ тономъ французской актрисы.

Она приподнялась слегка и медленно повела на него снизу вверхъ не то скучающимъ, не то насмѣшливымъ взглядомъ.

Онъ стоялъ теперь предъ нею и глядѣлъ на нее въ свою очередь не то восторженно, не то растерянно, съ высоты своего длиннаго туловища.

— Садитесь же, разъ вы здѣсь, уронила "Клеопатра", видимо тѣшившаяся его замѣтнымъ смущеніемъ. — Вы желали видѣть меня для какого-то… service d'état. Такъ вы, кажется, сказали?.. Что же вамъ угодно?

Бѣдный Сливниковъ окончательно растерялся: въ мозгу его никакъ не слагалось яснаго представленія, какая именно роль предлежала ему въ этомъ "service d'état".

— Mon Dieu, mademoiselle, промямлилъ онъ, — vous comprenez qu'il у а des circonstances…

— Говорите, пожалуйста, по-русски, перебила она его тономъ капризнаго ребенка:- мы вѣдь съ вами не мазурку на балѣ танцуемъ…

— Да, вы правы, Антонина Дмитріевна, воскликнулъ нежданно на это со вздохомъ, похожимъ на стонъ, бывшій кавалергардъ, встряхивая плечами, на которыхъ уже давно отсутствовали рогожки блестящихъ серебряныхъ эполетъ, — время счастливыхъ мазурокъ для меня навѣкъ миновало; я здѣсь по должности… je ne suis que l'esclave d'un triste devoir…

И, проведя себѣ рукой по волосамъ, онъ эффектно опустился прямо противъ нея на стулъ, стоявшій рядомъ съ валикомъ кушетки, въ который упирались ея, вдѣтыя въ крохотныя туфли, обнаженныя ноги, и такъ и замеръ вдругъ въ страстномъ созерцаніи ихъ. Глаза у него заискрились, какъ у стараго кота предъ кускомъ курятины.

Она, не смущаясь и не отдергивая этихъ выступавшихъ изъ-подъ края блузы нѣжно бѣлыхъ, узенькихъ, породистыхъ ногъ, чуть-чуть охваченныхъ кругомъ мѣховою темною оторочкой ея пунцово-атласныхъ "mules", застукала ими какъ бы нетерпѣливо по валику:

— Вы мнѣ все же не объяснили, въ чемъ состоитъ теперь этотъ вашъ "devoir?"

Онъ хотѣлъ отвѣтить… но только руками развелъ.

— Ваша свѣтскость не рѣшается выговорить роковаго слова, засмѣялась она своимъ холоднымъ, ироническимъ смѣхомъ; такъ я вамъ скажу сама. Вамъ нужно у меня… какъ это говорится?.. обыскъ сдѣлать?

Исправникъ прижалъ стремительно обѣ руки ко груди:

— Mais pas du tout, mademoiselle, вы ошибаетесь… Я, во всякомъ случаѣ… мнѣ ничего подобнаго не предписано…

— Пожалуйста, можете! молвила она на это, будто не слыхавъ его возраженія и все также лежа съ закинутыми за голову руками. — Варя вамъ дастъ мои ключи, ищите! Je vous défie найти что-нибудь у меня: я ни сама писать, ни получать писемъ терпѣть не могу, а когда получаю — рву, прочитавъ…

— Я вамъ вѣрю, Антонина Дмитріевна, вѣрю! поспѣшилъ заявить онъ, наклоняясь съ мѣста чуть не до самыхъ туфель ея ("сейчасъ бы ихъ долой, а губами къ этой peau rose — и не оторвался бы, кажется, до смерти! " проносилось въ головѣ господина Сливникова въ эту минуту).

Но вдругъ онъ невольно пріосанился и насторожилъ уши:

— А еслибъ у меня были… еслибы мнѣ вздумалось держать у себя… чьи-нибудь бумаги, говорила "Клеопатра" съ какимъ-то загадочнымъ подчеркиваніемъ и разстановкой, — неужели вы думаете, что я… не успѣла бы ихъ скрыть, уничтожить… сжечь наконецъ, прежде чѣмъ вы или этотъ вашъ голубой господинъ догадались бы притти искать ихъ у меня?

— Сжечь? повторилъ совершенно безсознательно исправникъ, — гдѣ?

— А хоть бы вотъ тутъ! медленно проговорила она, лѣнивымъ движеніемъ руки указывая на печь со створчатыми мѣдными заслонками, подлѣ которой стояла ея кушетка. — Вы развѣ не слышите, что здѣсь гарью пахнетъ? спросила она его чрезъ мигъ съ тѣмъ же загадочнымъ выраженіемъ на подергивавшихся злою усмѣшкою губахъ.

Онъ недоумѣвая глядѣлъ на нее… Гарью, и даже именно жженою бумагой, пахло дѣйствительно, казалось ему, даже казалось, что онъ это почувствовалъ, какъ только вошелъ въ комнату… Но, "еслибъ это была правда, неужели бы она рѣшилась первая, такъ открыто и смѣло…"

Настасья Дмитріевна, вошедшая вслѣдъ за нимъ и съ мучительною тревогой прислушивавшаяся къ этому разговору изъ глубины комнаты, встрѣтилась въ эту минуту взглядомъ съ глазами Вари. Дѣвочка стояла въ углу, за спиной исправника, и указывая ей быстрымъ движеніемъ опущенныхъ вѣкъ на двѣ чугунныя вьюшки, вынутыя изъ трубы и лежавшія на полу за выступомъ печки… Сомнѣнія не оставалось: Володины мѣшки сгорали въ эту минуту за этими притворенными мѣдными заслонками… Настасья Дмитріевна, со внезапнымъ порывомъ. подбѣжала къ сестрѣ, схватила ея руку и крѣпко, судорожно сжала ее.

Та мелькомъ оглянула ее, и въ мимолетной усмѣшкѣ, скользнувшей по ея губамъ, сказалось обычное ей высокомѣрное, чтобы не сказать презрительное, выраженіе.

— Вы видите, какъ сестра моя довольна много, monsieur Сливниковъ? обратилась она тутъ же къ нему.

— Я вижу, что вы ужасно любите мистифировать вашего ближняго, широко засмѣялся онъ на это, рѣшивъ внутренно, что "прелестная красавица" тѣшится и даже нѣсколько кокетничаетъ съ нимъ.

— Вы думаете?..

И, не ожидая отвѣта, она, съ капризнымъ laisser aller свѣтской женщины, перекидывающейся отъ скуки съ предмета на предметъ въ бесѣдѣ съ неинтереснымъ гостемъ, перебила себя новымъ вопросомъ:

— Скажите, пожалуйста, какъ могъ такой человѣкъ, какъ вы, попасть въ исправники?

Сливниковъ такъ и просіялъ (онъ, разумѣется, понялъ ея слова въ самомъ лестномъ для себя смыслѣ,) и, отблагодаривъ ее за любезность нѣжно умиленнымъ взглядомъ, взъерошилъ волосы нервною рукой и вдохнулъ изъ самой глубины легкихъ:

— Hélas, mademoiselle, я самъ часто дѣлаю себѣ этотъ вопросъ… Mais que voulez vous, — la fatalité! Я былъ молодъ, мое положеніе, чадъ нѣкотораго успѣха въ свѣтѣ, и… puisqu'il faut tout avouer, примолвилъ онъ съ неподражаемымъ паѳосомъ, — и… заблудшія женщины меня потеряли…

Антонина Дмитріевна привскочила на своей кушеткѣ, спустила ноги, подалась. лицомъ прямо къ его лицу:

— Какъ вы сказали: кто васъ потерялъ, какія женщины?.. И, не выдержавъ, такъ и покатилась со смѣху…

Бывшій гвардеецъ чуть не свалился со своего сидѣнія. Онъ не ожидалъ этого безцеремоннаго, этого оскорбительнаго смѣха, — онъ такъ мало ожидалъ его въ эту минуту… Все лицо его запылало, губы задрожали. Невѣдомо, что нашелъ бы онъ отвѣтить "дерзкой особѣ", если бы въ этотъ самый мигъ гулъ выстрѣла, внезапно раздавшагося въ нижнемъ этажѣ дома, не поразилъ слуха всѣхъ бывшихъ въ комнатѣ…

— А-а! безотчетно крикнули въ перепугѣ обѣ сестры…

Настя кинулась со всѣхъ ногъ въ корридоръ. Исправникъ, опрокинувъ впопыхахъ два стула, сверкая не то злобно, не то растерянно блуждавшими глазами, понесся стремглавъ за нею.

— Куда вы, куда, сударыня?.. нельзя, я не могу позволить! кричалъ онъ, догоняя ее и схватывая за руку.

Она съ негодованіемъ вырвала ее.

— Пустите меня… пустите… вы съ ума сошли!..

— Нельзя, говорю вамъ, нельзя… я не дозволяю!… Сотскій! наскочилъ онъ въ азартѣ на злосчастнаго мужика съ бляхой, который ни живъ, ни мертвъ, съ поблѣднѣвшимъ какъ полотно лицомъ, продолжалъ все такъ же стоять у перилъ со своимъ огаркомъ, — ты мнѣ жизнью своей и дѣтей твоихъ отвѣтишь, если кто-нибудь выйдетъ отсюда безъ моего приказанія!…

И онъ чуть не кубаремъ, путаясь и цѣпляясь каблуками за ступени, полетѣлъ внизъ по лѣстницѣ.

 

X

Настасья Дмитріевна не ошиблась въ первомъ предположеніи своемъ: тайникъ брата ея былъ открытъ маленькимъ человѣкомъ въ сибиркѣ (это былъ одинъ изъ самыхъ бойкихъ московскихъ "агентовъ", дѣйствительно выслѣдившій нашего "пропагандиста" отъ самой Москвы и успѣвшій о прибытіи его въ Юрьево дать знать верстъ за восемь въ уѣздный городъ находившемуся тамъ по случаю начавшихся въ губерніи арестовъ жандармскому полковнику,), — открытъ по слѣду, оставленному подошвами ея и Варюши на слоѣ пыли, покрывавшей полъ буфетной, и по продольной щели люка, выглядывавшей изъ-подъ шкафа… Объ этомъ обстоятельствѣ и прибѣжалъ наверхъ Сливниковъ извѣстить жандармскаго штабъ-офицера. Тотъ, осмотрѣвъ мѣсто, тотчасъ приступилъ къ дѣлу; велѣлъ отодвинуть шкафъ, поднять люкъ за открывшееся кольцо его и, наклонившись самъ надъ зачернѣвшею предъ нимъ глубиной подвала, направилъ въ нее свѣтъ своего фонаря… Изъ глубины этой въ тотъ же мигъ раздался выстрѣлъ…

Когда нашъ, глубоко уязвленный сестрами Буйносовыми, исправникъ влетѣлъ въ дверь буфетной, онъ въ первую минуту едва могъ дать себѣ отчетъ въ томъ, что совершалось предъ нимъ. Со двора въ окно, съ грохотомъ сабли и звономъ стекла, посыпавшагося изъ сорванныхъ рамъ, стремительно влѣзалъ на звукъ выстрѣла оставленный тамъ для наблюденія жандармъ. Полковникъ, все также держа въ рукѣ свой прострѣленный, но не погасшій фонарь, стоялъ надъ отверстіемъ подвала рядомъ съ Фурсековымъ, свѣтившимъ кому-то внизъ большимъ экипажнымъ фонаремъ въ одной рукѣ и зажженнымъ огаркомъ въ другой. Снизу изъ темени подвала доносился гулъ какой-то борьбы, глухіе возгласы и тяжелый хрипъ ускоренныхъ дыханій.

— Гляди, что-бъ онъ въ тебя… коротко, не договаривая, остерегалъ сверху полковникъ.

— Не выпалитъ, ваше всбл… за руки держу, отвѣчалъ снизу голосъ.

— Держи! кричалъ Фурсиковъ, быстро передавая фонарь свой и огарокъ подоспѣвшему со двора жандарму и готовясь самъ спуститься въ подземелье съ развязаннымъ кушакомъ своимъ въ зубахъ.

— Оставь… сдаюсь! послышался изъ подвала другой голосъ.

— Какъ отняли, такъ и сдаешься, отвѣтилъ на это добродушный солдатскій смѣхъ. И изъ подвала поднялась до пояса по лѣстницѣ бравая фигура другаго служиваго въ жандармской формѣ, прыгнувшаго туда прямо, помимо этой лѣстницы, едва успѣлъ раздаться выстрѣлъ.

— Ривольверъ ихній извольте получить, ваше… доложилъ онъ, протягивая оружіе начальнику и принимая веревку изъ рукъ сыщика. — Связать прикажете? обрывисто и понижая голосъ спросилъ онъ чрезъ мигъ.

— Выходите! молвилъ вмѣсто отвѣта штабъ-офицеръ, наклоняясь въ отверстію.

Фигура служиваго исчезла, и вмѣсто него, медленно подымаясь по ступенькамъ, показался блѣдный какъ смерть "пропагандистъ", порывисто переводя духъ сквозь судорожно стиснутые зубы, злобно сверкая глазами, неестественно бѣгавшими по сторонамъ.

— Обыскать… можетъ ножъ… или что… подшепнулъ какъ бы въ видѣ вопроса Фурсиковъ на ухо полковнику.

Онъ, не ожидая разрѣшенія, подскочилъ въ Буйносову и какъ-то очень быстро и ловко провелъ сзади руками по обѣимъ сторонамъ его туловища отъ плечъ и до сапожныхъ голенищъ, запустивъ по пути эти рук и въ карманы (оказавшіеся пустыми) его жакетки, плачевно изодранной въ пылу единоборства… и, также быстро выхвативъ переданный имъ въ руки жандарма зажженный огарокъ, кинулся съ нимъ свѣтить оставшемуся въ подвалѣ товарищу:

— Гляди, Лазаревъ, шепталъ онъ, ложась грудью на край люка и опуская свой свѣточъ въ отверстіе на всю длину руки, — не подвинулъ-ли онъ гдѣ чего… Кирпичъ ощупай… можетъ гдѣ вынутъ…

— Ваша фамилія? коротко, для формы, спрашивалъ между тѣмъ арестованнаго штабъ-офицеръ.

— Не желаю отвѣчать, рѣзко отвѣтилъ на это тотъ.

— Ахъ, батюшки-свѣты, баринъ нашъ молодой! визгнула въ то же время какая-то женщина у двери, выходившей въ корридоръ.

— Что за особа? вскинулся съ мѣста безмолвный до сихъ поръ исправникъ Сливниковъ, находя нужнымъ заявить и о своемъ усердіи. Онъ кинулся было за нею…

Но "особа" — это была старуха Мавра, выбѣжавшая стремглавъ на шумъ выстрѣла изъ комнаты старика Буйносова, — успѣла уже исчезнуть во мракѣ корридора…

Охая и вздрагавая съ испуга, вбѣжала она теперь обратно въ "босветную", гдѣ больной, разбуженный и встревоженный тѣмъ же выстрѣломъ, лихорадочно метался въ своемъ креслѣ.

— Qu'est ce qu'il у а?… что за шумъ… кто стрѣлялъ тутъ? забормоталъ онъ;- вы оставили меня одного… Настя гдѣ, ma fille? говорилъ онъ озираясь, — гдѣ барышня?..

— Не знаю, батюшка, ничего не знаю, заголосила баба въ отвѣтъ, — не видала… Стало, и ихъ забрали…

— Кого?.. кого "забрали"?.. Что ты говоришь? вскликнулъ старикъ, затрясшись весь и ухватываясь костлявыми пальцами за ручки кресла.

— И ума не приложить, кормилецъ, что у насъ тутъ дѣется! Народу понаѣхало — страсть! Полиція, жандары, видать… И съ барчукомъ съ нашимъ, съ Володимеромъ Митричемъ…

— Съ Вольдемаромъ, съ моимъ сыномъ! перебилъ ее баринъ:- жандармы, говоришь ты, привезли? Жандармы!…

Онъ тяжело, судорожно перевелъ дыханіе, примолкъ на мигъ, какъ бы соображая

— Ils l'ont pris, — c'est cela!… Такъ должно было кончиться, je l'avais prévu depuis longtemps…

Голосъ его оборвался. Онъ разсуждалъ громко съ самимъ собою, примѣшивая, по обыкновенію, французскія фразы къ русской рѣчи, болѣзненно мигая отяжелѣвшими вѣками и растерянно уставившись на свою толстую собесѣдницу…

— Доподлинно доказать этого не могу, батюшка, объясняла она ему тѣмъ временемъ:- привезли, стало, ихъ, аль сами они были тутъ попрятамшись, а только я своимъ глазамъ видѣла: они сами и есть, изъ подвала, что подъ столомъ въ буфетной, изволите знать, — гляжу, по лѣстничкѣ оттедова подымаются, Володимеръ Митричъ нашъ, значитъ… А ихъ тутъ сичасъ жандаръ, аль какой тамъ другой изъ ихнихъ, — потому дымъ и тёмно, хоша фонари у нихъ, такъ комната-то глубокая, сдали не различить, — только онъ его, голубчика моего, за рученьки, за ноженьки… вязать знать хотѣлъ… Я тутъ сичасъ и убѣгла со страху, всхлипнула въ заключеніе Мавра, жалостливо качая головой.

Глаза стараго "кавалера посольства" мгновенно блеснули искрой:

— И онъ, Voldemar, выстрѣлилъ въ того, кто наложилъ на него руку?

— И, что вы, баринъ, не стрѣляли они, нѣ, чего Бога гнѣвить!… Развѣ въ подвалѣ стрѣляли… потому оттедова дымъ шелъ… а чего не видала — не могу сказать…

— Il а voulu же tuer, le malheureux, лепеталъ про себя Дмитрій Сергѣевичъ, — il а songé à l'honneur de son nom… Un Буйносовъ "на скамьѣ подсудимыхъ", comme ils disent а présent! Смерть лучше, да, — cela aurait mieux valu… Онъ живъ? какъ бы безсознательно спросилъ онъ вслухъ.

— Живы, батюшка, живы, насчетъ этого не извольте безпокоиться! Говорятъ. Сама слышала: "Не хочу, молъ, говорятъ, отвѣчать"!… Громко такъ выговорили, въ голосъ… А ужь что имъ отвѣчать требуется — не могу доподлинно доложить, не дослышала…

Голова старика изнеможенно упала на грудь:

— Они привезли его теперь сюда pour le confronter avec sa scoeur, съ Настей… Elle а toujours partagé ses idées subversives… Они и ее возьмутъ, — ils me la prendront… Ah! c'est le dernier coup!… вырвалось у него стономъ.

Мавра подбѣжала къ нему:

— Не извольте убиваться, батюшка-баринъ, можетъ Богъ дастъ…

Онъ повелительнымъ движеніемъ руки заставилъ ее замолчать и повелъ кругомъ себя долгимъ взглядомъ неестественно расширившихся вдругъ зрачковъ. Внутри его словно созрѣвало въ эту минуту какое-то важное, крупное рѣшеніе…

— Assez souffrir! проговорилъ онъ наконецъ чуть слышно, и, обращаясь къ Маврѣ:- ты ступай, ступай опять туда! сказалъ онъ, — и оставайся пока… ну, пока они тамъ совсѣмъ… Ты мнѣ не нужна, понимаешь?

Она недоумѣвая поглядѣла на него. Ее такъ и подмывало бѣжать опять на зрѣлище происходившаго въ буфетной, но она боялась "барышни", строго наказывавшей ей не покидать недужнаго.

— А какъ если вамъ что потребуется, баринъ? нерѣшительно проговорила она.

— Ничего мнѣ не требуется; ступай! Я… я спать буду…

— Развѣ барышню отыскать пойду… Спросить ихъ…

Онъ замахалъ опять руками и чуть не плачущимъ голосомъ:

— Не нужно, крикнулъ онъ ей, — никого мнѣ не нужно, говорятъ тебѣ, ни тебя, ни барышни… Я, понимаешь, я покою… я спать хочу…

Баба помялась на мѣстѣ — и вдругъ широко осклабилась:

— Можетъ, выкушаете… на сонъ грядущій? не то лукаво, не то таинственно подчеркнула она.

Глаза его внезапно такъ и запрыгали, губы судорожно затряслись:

— А у тебя… есть? прошепталъ онъ, подмигивая.

— На шкаликъ осталось… Съ моимъ удовольствіемъ, примолвила она, выходя за перегородку и, повозившись тамъ съ минуту, вынесла на подносѣ большую рюмку свѣтлой влаги.

Онъ схватилъ ее дрожащими отъ жадности руками, пригубилъ, сморщившись, будто отъ какого-то гадливаго ощущенія, и торопливо опрокинулъ затѣмъ себѣ въ горло.

— Ну, вотъ… вотъ теперь и согрѣлся, заговорилъ онъ, гладя себя рукой по груди, съ блаженнымъ видомъ:- теперь я усну… крѣпко усну, засмѣялся онъ какимъ-то страннымъ смѣхомъ. — Прощай, Мавра, спасибо!…

Онъ приткнулся головой въ подушкѣ и закрылъ глаза.

Мавра постояла, постояла надъ нимъ, — онъ оставался недвижимъ.

"Должно, започивали въ самдѣлѣ", рѣшила она, "потому ежели теперича и сына у нихъ роднаго забрали, такъ это они вполнѣ чувствовать не могутъ; потому все, почитай, какъ не въ полномъ своемъ разсудкѣ,- и какъ если имъ, значитъ, во время свою плепорцію отпустить…"

Разсужденія своего она до конца не довела и, скинувъ для большей предосторожности стоптанные башмаки свои, которые сунула тутъ же подъ ближайшее кресло, поспѣшно понеслась босикомъ въ корридоръ, пугливо прижимаясь во мракѣ къ стѣнкѣ и со страстнымъ любопытствомъ направляясь на свѣтъ, слабо выбивавшійся изъ буфетной.

Туда только-что вошло теперь новое лицо: невысокаго роста молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати восьми, съ жиденькими бѣлокурыми волосиками на кругленькой головкѣ и золотымъ pince-nez на вздернутомъ къ верху пуговкой носикѣ. Это былъ товарищъ прокурора, Тарахъ-Таращанскій (товарищи по Училищу Правовѣдѣнія называли его "Трахъ-Тарарахъ",), заигравшійся въ ералашъ у предсѣдателя Управы, въ городѣ, и потому нѣсколько опоздавшій своимъ прибытіемъ (онъ вмѣстѣ съ жандармскимъ полковникомъ состоялъ членомъ той же особой коммиссіи по политическимъ дѣламъ и извѣщенъ былъ имъ своевременно объ имѣвшемъ быть въ Юрьевѣ арестованіи).

Онъ тѣмъ болѣе, казалось, старался придать внушительности своей наружности, чѣмъ менѣе дано ему было отъ природы. Онъ глядѣлъ надменно сквозь свои оптическія стекла, и все лицо его имѣло такое выраженіе, будто онъ говорилъ себѣ въ это время: "Ахъ, какъ здѣсь скверно пахнетъ"!

Въ расположеніи духа онъ былъ сквернѣйшемъ: во-первыхъ, проигралъ у предсѣдателя пять робберовъ сряду, а, во-вторыхъ, выходя изъ тарантаса, запнулся высокимъ каблукомъ о подножку, упалъ и нѣсколько зашибъ себѣ колѣнку.

— Тутъ у васъ самъ чортъ ногу переломитъ, говорилъ онъ фальцетомъ, фыркая и морщась, Фурсикову, выбѣжавшему на шумъ его экипажа встрѣчать его въ сѣни съ огаркомъ въ рукѣ. — Что, накрыли? коротко и какъ бы презрительно кинулъ онъ ему вопросъ.

Агентъ передалъ ему обо всемъ происшедшемъ.

— Такъ!… Гдѣ-жь это у васъ тамъ? Проведите! произнесъ онъ повелительнымъ и скучливымъ голосомъ.

Онъ вошелъ, прихрамывая, въ буфетную, не протянулъ, а сунулъ, не размыкая пальцевъ, всю руку свою въ руку жандармскаго штабъ-офицера, тутъ же отдернулъ ее и проговорилъ сквозь зубы: "вы безъ меня уже все покончили, кажется", закинулъ голову въ сторону арестанта, котораго одинъ изъ жандармовъ держалъ за локоть.

— Это что за живыя кандалы! грозно крикнулъ онъ вдругъ:- прочь руки!

Ошеломленный служивый поспѣшно вытянулся, пристегнувъ по формѣ эти руки во шву своихъ брюкъ, и вопросительно покосился въ сторону своего начальника.

Полковниуъ только чуть-чуть поморщился.

— Господинъ Буйносовъ? спрашивалъ между тѣмъ арестанта, разглядывая его съ любезною, словно поощрительною улыбкой, товарищъ прокурора. И тутъ же:- Вы, впрочемъ, нисколько не обязаны отвѣчать, поспѣшилъ онъ прибавить, — дѣло слѣдствія уяснить и опредѣлить вашу личность.

Онъ отошелъ опять въ полковнику и проговорилъ скороговоркой:

— Ничего не нашли при немъ?

— Были, по всей вѣроятности, у него прокламаціи и эти ихъ книги, отвѣчалъ вполголоса тотъ досадливымъ тономъ, — но это, кажется, успѣли уничтожить… У него тутъ двѣ сестры, пребойкія, повидимому, дѣвицы. Я просилъ господина исправника понаблюсти за ними, пока я тутъ… распоряжался. Но, кажется, поздно. Онъ сейчасъ передавалъ мнѣ: по его мнѣнію, онѣ все сожгли въ печкѣ предъ тѣмъ, какъ онъ вошелъ къ нимъ. Онъ слышалъ, входя туда, запахъ жженой бумаги…

Таращанскій разсмѣялся, словно ужасно обрадованный:

— Само собою! Что же вы думаете, всѣ эти лица глупѣе насъ съ вами, полковникъ? проговорилъ онъ почти громко.

Сливниковъ, вертѣвшійся около разговаривавшихъ, поспѣшилъ заявить въ свою очередь, таинственно наклонясь къ его уху:

— Un petit обыскъ у этихъ дѣвицъ ne serait pas à dédaigner, monsieur le substitut, подчеркнулъ онъ, считая нужнымъ дать понять, что мнѣ-молъ, видите, извѣстно даже то, какъ называется во Франціи товарищъ прокурора: — ce sont des personnes fort délurées, et même très insolentes, промолвилъ онъ, напирая (очень ужь онъ чувствовалъ себя оскорбленнымъ этими "дѣвицами").

— Вы же сами сейчасъ говорили полковнику, что эти "дѣвицы" успѣли уже все сжечь, пренебрежительно отвѣтилъ ему Таращанскій, не глядя на него и вертя вокругъ пальца шнуркомъ своего pince-nez, — чего же тамъ еще искать!.. И какъ это вы всѣ, господа, любите безполезно усердствовать! проговорилъ онъ вдругъ на манеръ сентенціи: — арестуютъ теперь эту молодежь десятками по всѣмъ угламъ Россіи, и у всѣхъ одно и то же находятъ: тѣ же прокламаціи, та же Сказка о четырехъ братьяхъ… Возы этого добра въ Москву навезли. Лишній экземпляръ вамъ что-ли нуженъ?..

Онъ пожалъ плечами, прищурился на молча внимавшее ему серьезное лицо пожилаго штабъ-офицера и пропустилъ какъ бы въ спеціальное назиданіе его:- Раздули все это юное фантазёрство въ государственный заговоръ и…

Громкій голосъ арестанта не далъ ему договорить:

— Что же вы, долго меня на ногахъ держать будете? насилованно грубо говорилъ онъ:- я усталъ, спать хочу.

— Васъ отвезутъ сейчасъ спать въ городъ, строго проговорилъ ему на это жандармскій полковникъ.

— Оформить, дѣйствительно, можно будетъ тамъ, завтра, одобрительно кивнулъ на это товарищъ прокурора, разчитывавшій застать партнеровъ своихъ еще въ сборѣ у картежника-предсѣдателя.

Шумъ спора, торопливый топотъ чьихъ-то шаговъ за раскрытыми дверями буфетной прервали его еще разъ.

— Это онѣ, вскликнулъ Сливниковъ, — malgré ma consigne!..

Онъ кинулся въ корридоръ.

— Что тамъ такое? досадливо уронилъ Таращанскій:- еще какой-нибудь избытокъ офиціальнаго усердія!..

И онъ, вздѣвъ на носъ pince-nez и вскинувъ голову вверхъ, отправился за исправникомъ.

Онъ увидѣлъ его, раскидывающаго въ волненіи руками, лицомъ къ лицу съ молодою особой, казавшеюся не менѣе взволнованною, чтобы не сказать раздраженною, чѣмъ онъ самъ. Мужикъ-сотскій, все съ тѣмъ же перепуганнымъ видомъ, освѣщалъ ея блѣдное лицо, держа высоко надъ головой своей облѣпившій ему всѣ пальцы стеариномъ огарокъ.

— Я не могу… я не хочу, наконецъ, говорила она внѣ себя, — оставаться тамъ далѣе подъ стражей… Я не арестантка, я у себя въ домѣ, имѣю право на полную свободу моихъ дѣйствій… Да, я насильно вырвалась оттуда, я оттолкнула вашего сторожа… и сбѣжала сюда… Что же, вы за это меня колесовать будете? вскрикнула она въ заключеніе вызывающимъ тономъ и сверкая влажными отъ проступавшихъ на нихъ слезъ негодованія глазами.

— Mais permettez, mademoiselle, восклицалъ въ свою очередь исправникъ, продолжая разводить руками, — вы понимаете, ma consigne…

— Позвольте! визгливо перебилъ его голосъ господина Тарахъ-Таращанскаго, и самъ онъ выступилъ впередъ. — Я имѣю честь видѣть одну изъ… изъ хозяекъ этого дома, не правда-ли? обратился онъ къ Настасьѣ Дмитріевнѣ;- я здѣсь представитель прокурорской власти, сударыня, и въ этомъ качествѣ обязанъ выслушать… и удовлетворить всякое ваше… законное требованіе. Что вамъ желательно?

— Мнѣ желательно, все такъ же пылко отвѣтила она, — свободно пройти къ больному отцу… къ себѣ въ комнату, наконецъ… А господинъ исправникъ поставилъ на верху у лѣстницы своего сотскаго и приказалъ никого не пускать оттуда…

— Mademoiselle, je ne fais pas de l'arbitraire, горячо протестовалъ Сливниковъ, — я только исполнялъ приказаніе, данное мнѣ господиномъ пол…

— Позвольте! не далъ ему договорить опять тотъ же фальцетъ. И низенькій "представитель прокурорской власти" глянулъ снизу вверхъ на длиннаго исправника, какъ будто хотѣлъ его тутъ же спалить молніей своего взгляда.

Сливниковъ, дѣйствительно, какъ бы оторопѣлъ весь… Видимо довольный произведеннымъ впечатлѣніемъ, Tapaщанскій отнесся снова въ дѣвушкѣ:

— Я не нахожу возможнымъ одобрить образъ дѣйствій господина исправника въ настоящемъ случаѣ, но, великодушно примолвилъ онъ, — смѣю думать, что онъ при этомъ руководился соображеніями гораздо болѣе гуманнаго, чѣмъ, такъ сказать, чисто полицейскаго свойства. Формальности службы заставили насъ всѣхъ съѣхаться сюда для арестованія одной личности… Я считаю безполезнымъ называть ее… И зрѣлище этой процедуры не могло, конечно, доставить вамъ особеннаго удовольствія…

— И ее арестовали… эту личность? поспѣшила и едва была въ силахъ проговорить она.

— Повидимому.

— Что это значитъ? удивленно спросила она, глядя на него во всѣ глаза.

Онъ чуть-чуть усмѣхнулся:

— Арестованный назвать себя не пожелалъ.

"Я такъ и знала", пронеслось въ головѣ Насти: "онъ не сказалъ своей фамиліи; есть, можетъ быть, надежда"…

— Скажите, вдругъ вспомнила она, — кто стрѣлялъ здѣсь, — я слышала сверху, — онъ?

— Само собою, небрежно промолвилъ на это представитель юстиціи, оглянулся и, видя, что сконфуженный исправникъ ушелъ опять въ буфетную:- Это не должно безпокоить васъ, добавилъ онъ. — выстрѣлъ не имѣлъ послѣдствій, и мы обойдемъ вѣроятно и вовсе этотъ эпизодъ въ нашемъ протоколѣ… А бумаги его вы сожгли? такъ и ошеломилъ онъ ее нежданнымъ вопросомъ.

Она вся въ лицѣ перемѣнилась, вздрогнула…

Онъ ухмыльнулся уже со всей высоты своего величія:

— Я, надо вамъ сказать, вообще всему этому не придаю никакого серьезнаго значенія!…

Вышедшій въ корридоръ въ эту минуту штабъ-офицеръ притронулся къ его локтю. Таращанскій обернулся и отошелъ съ нимъ въ сторону.

— Я свое кончилъ, Валеріанъ Петровичъ, сказалъ полковникъ, — и увожу сейчасъ арестанта. Если бы вы съ вашей стороны сочли нужнымъ произвести дальнѣйшее дознаніе въ этомъ домѣ…

— Никакого! отрѣзалъ тотъ:- я бы девять десятыхъ и тѣхъ, которые у насъ сидятъ, отпустилъ на всѣ четыре стороны, а не то что-бъ увеличивать ихъ число…

Штабъ-офицеръ мотнулъ головой, какъ бы говоря: "Это ваше дѣло"! и отправился распоряжаться своимъ…

 

XI

Кто-то въ то же время дернулъ растерянную Настасью Дмитріевну сзади за платье.

Она быстро обернулась и увидала Мавру… Толстая баба вся тряслась, тяжело переводя духъ…

— Что такое?… зачѣмъ ты здѣсь?… что батюшка? пробормотала дѣвушка со внезапнымъ замираніемъ.

— Не знаю, барышня, что и сказать, выговорила та чрезъ силу:- тёмно у нихъ… и голосу не подаютъ…

— Что значитъ "не подаютъ"? Онъ спитъ?

— Не могу доподлинно сказать, матушка-барышня, потому вошла я къ нимъ сичасъ — тёмно, смотрю, а сами видѣли — лампа у нихъ горѣла… "Баринъ, говорю, а баринъ"!… а они голосу не подаютъ. Я тутъ очень спужалася и побѣгла васъ искать…

— Онъ спалъ, да, я видѣла… и у него горѣла лампа… Погасла какъ-нибудь, вѣрно… Я говорила тебѣ не оставлять его… зачѣмъ ты ушла?… обрывались слова у Насти, пока она, не теряя времени, бѣглымъ шагомъ неслась въ темную глубину корридора, по направленію къ дѣвичьей, чрезъ которую былъ ходъ въ спальню больнаго.

— Сами они послали меня сюда, матушка, объясняла Мавра, поспѣшая за нею, — потому, какъ здѣсь выпалили, они мнѣ: "Поди сичасъ, узнай", говорятъ… И вдругорядь посылали опять, послѣ того, значитъ, когда я имъ про барчука, про Володиміра Митрича докладывала…

— Ты ему сказала про брата?.. Господи!.. Развѣ не могла ты понять, что не слѣдовало этого говорить ему!..

— А почемъ мнѣ понять, барышня! Кабы вы приказывали, али что, а то, сами знаете, баба я темная, гдѣ мнѣ разсудку занять… И ничего отъ эвтаго отъ самаго, что я сказала, вреда имъ не случилося, ей-же ей, говорю… "Ступай, говорятъ, опять туда, а я спать хочу," — только всего и сказали они на этто…

Въ глубокой темнотѣ вошли онѣ въ дѣвичью.

— Тутъ на лежанкѣ коробка со спичками была, сказала дѣвушка, — сыщи скорѣй!.. Шандалъ у него за перегородкой на комодѣ стоитъ…

И съ нетерпѣливою тревогой, съ нестерпимо бившимся сердцемъ вошла сама, не ожидая, въ его комнату, добралась ощупью до этого комода, судорожно ухватилась за попавшійся какъ-то сразу подъ пальцы ей шандалъ и проговорила полугромко — не испугать-бы, если спитъ:- "Папа"!..

Отзыва не послѣдовало.

Она сдержала дыханіе, судорожно насторожила ухо… "Папа"! крикнула уже она теперь…

— Мати Пресвятая Богородица, спаси насъ! визгнула въ свою очередь на этотъ крикъ Мавра, роняя изъ рукъ коробку спичекъ, съ которою пробиралась къ барышнѣ.

Она кинулась подымать ихъ съ полу… Но дрожавшіе пальцы только безсильно тыкались о шероховатыя половицы…

— Давай же, давай скорѣе огня! задыхающимся голосомъ взывала въ ней межъ тѣмъ Настасья Дмитріевна.

Она чиркнула объ полъ попавшуюся ей наконецъ подъ руки спичку, поднялась съ нею. приложила къ свѣтильнѣ, которую протягивала ей барышня…

Дѣвушка выбѣжала съ загорѣвшеюся свѣчей за перегородку.

Первымъ дѣломъ кинулись ей въ глаза блеснувшіе отъ свѣта чуть не подъ самыми ногами ея осколки стекляннаго матоваго колпака лампы, какимъ-то непонятнымъ въ первую минуту образомъ свалившейся съ довольно широкой деревянной колонки, на которую она была поставлена… Колонка эта, какъ уже было упомянуто нами, стояла въ одномъ изъ переднихъ угловъ комнаты, рядомъ съ окномъ, выходившимъ въ садъ, и за самымъ кресломъ больнаго, помѣщавшимся у этого окна. Взглядъ дѣвушки устремился на уголъ спинки этого кресла, въ которомъ такъ привыкла видѣть она потонувшій въ глубинѣ большой подушки тонкій профиль старика-отца… Уголъ былъ пустъ теперь, подушка лежала на сидѣніи, наполовину свѣсившаяся внизъ, — а внизу, у ножки кресла…

— Папа! крикнула она еще разъ, бросаясь со свѣчей къ тому чему-то невообразимо страшному, что увидѣла она тутъ, упала на колѣни, низко наклоняясь лицомъ въ полу, простирая руки впередъ…

— Мавра, ножницы… ножъ… скорѣе… разрѣзать! простонала она…

Баба метнулась къ ней, наклонилась въ свою очередь и отпрянула въ невыразимомъ ужасѣ;

— Царица Небесная, покончили себя!.. Матушка-барышня, чтобы намъ съ вамъ въ отвѣтъ не попасть! Полицея тутъ, жандары… Звать надо, людей звать скорѣе…

И, полоумная отъ объявшаго ее страха, она выскочила изъ комнаты въ корридоръ, голося:

— Кормильцы, родимые, спасите… со старымъ бариномъ несчастіе!..

Изъ буфетной въ эту минуту выводили арестанта. Она прямо ринулась къ нему:

— Сердечный ты нашъ, голубчикъ сизый, ведутъ тебя въ темницу темную, за семь замковъ желѣзныихъ, хоша бы дали тебѣ, младу вьюношѣ, напослѣдяхъ съ отцомъ родныимъ проститися!..

— Чего ты причитаешь, старая, что тамъ случилось? перебилъ ее, быстро подходя, жандармскій полковникъ.

— Не моя вина, батюшка, ваше сіятельство, видитъ Царица Небесная, не моя! заголосила она въ новомъ перепугѣ,- сами они меня погнали…

— Кто погналъ, куда? говори толкомъ!

— Баринъ, генералъ нашъ, сюда послали, когда палить тутъ стали, значитъ…

— Ну, и что же?

— А пока я тутъ въ колидорѣ стояла, они, остамшись одни…

— Ну?…

— И сказать не смогу, ба-атюшка… страшно! истерически зарыдала она: тамъ… надъ ними…. - барышня, Настасья Дмитріевна, убиваются…

Арестантъ, блѣдный какъ смерть, обернулся къ штабъ-офицеру; онъ сразу понялъ все:

— Слова ея значатъ, что отецъ мой лишилъ себя жизни, неестественно рѣзко зазвенѣлъ его голосъ:- я хочу взглянуть на него!…

— Извольте! качнулъ головою тотъ.

— Еще не поздно, можетъ быть, помочь можно, вскликнулъ товарищъ прокурора, двигаясь первый съ мѣста:- куда итти? ведите! обратился онъ къ Маврѣ. — Да огня давайте сюда побольше!…

— Quel drâ-ame, monsieur le substitut! вскидывая длинныя руки свои вверхъ, трагически протянулъ, шагая за Таращанскимъ, исправникъ Сливниковъ; на немъ лица не было и губы его тряслись.

— Лазаревъ, ступай, можешь понадобиться! отдалъ полугромко приказаніе полковникъ одному изъ жандармовъ.

Всѣ быстро направились въ "мѣсту пронсшествія"…

Настасья Дмитріевна стояла на колѣняхъ, поддерживая приподнятую ею съ полу бездыханную голову отца. Онъ былъ еще совсѣмъ тепелъ, но надежды у нея не оставалось: жизнь — это было для нея очевидно, — безвозвратно покинула его… Съ перваго же взгляда стали ясны для всѣхъ условія, при которыхъ могъ онъ осуществить свое гибельное намѣреніе. На сторонѣ окна, ближайшей въ креслу, въ которомъ онъ проводилъ ночи, вбитъ былъ въ стѣну большой гвоздь, о который обматывался толстый снурокъ подъемной сторы, никогда не спускавшейся на этомъ окнѣ (недужный, просыпавшійся обыкновенно съ зарей, любилъ глядѣть на первую игру лучей солнца, восходившаго прямо противъ него, въ вершинахъ и прогалинахъ сада). Двойной конецъ этого снурка спускался до высоты ручки кресла и на разстояніи вершка отъ нея. Старикъ, по всѣмъ признакамъ, притянулъ въ себѣ этотъ конецъ, сложилъ его въ петлю, всунулъ въ нее голову и рванулся всѣмъ тѣломъ со своего сидѣнія внизъ… Отъ размаха откатившееся назадъ кресло ударилось въ стоявшую за нимъ тумбу и свалило толчкомъ стоявшую на ней ламцу, а снурокъ такъ оттянуло къ низу, что голова кочти "асалась пола… Когда, покинутая перепуганною Маврой, Настасья Дмитріевна, съ тою сверхъестественною мускульною силой, которая является у самыхъ слабыхъ существъ въ минуты великихъ опасностей и безумнаго отчаянія, приподнявъ на половину одною рукой рухнувшее наземь тѣло, вырвала другою изъ стѣны самый гвоздь, съ котораго спускался роковой снурокъ петли, и распустила ее, отецъ ея не подавалъ уже и признака жизни…

— Кончено! проговорила она теперь съ какимъ-то потрясающимъ спокойствіемъ, почти безсознательно обводя взглядомъ толпу собравшихся вокругъ нея пришлыхъ, чуждыхъ ей лицъ.

Никто изъ нихъ не нашелся отвѣтить въ первую минуту. Слишкомъ сильно было впечатлѣніе, слишкомъ поразительна это зрѣлище…

— Помогите… поднять, проговорила она, осиливая себя.

Служивый жандармъ, котораго звали Лазаревымъ, выступилъ впередъ.

— Не трогай! повелительно крикнулъ раздраженный голосъ.

И Владиміръ Буйносовъ, съ перекошеннымъ лицомъ, кусая губы и сверкая взглядомъ, протѣснился къ сестрѣ:

— Держи крѣпче за затылокъ, обрывисто выговорилъ онъ, подходя къ мертвому и ухватывая самъ его подъ колѣни.

Но бодрость измѣнила дѣвушкѣ,- она пошатнулась… Сливниковъ, забывая свои "обиды", кинулся къ ней:

— Permettez moi de vous remplacer, mademoiselle!..

Тѣло перенесли на диванъ.

Глубокое безмолвіе стояло кругомъ. Никто повидимому не зналъ, что ему дѣлать далѣе…

Товарищъ прокурора, какъ бы исполняя какую-то особую формальность, подошелъ къ трупу со свѣчей въ рукѣ, освѣщая деревенѣвшій уже ликъ и стеклянно-мутные, страшно выкатившіеся изъ-подъ вѣкъ яблоки глазъ…

— Глаза бы вы ему закрыли! шепнулъ словно сердито арестанту пожилой штабъ-офицеръ, морщась и оттягивая себѣ усы до боли.

Молодой человѣкъ, машинально повинуясь, наклонился надъ этимъ страшнымъ лицомъ, протягивая къ нему дрожавшую руку… Рука сестры предупредила его: она опустила вѣки мертвеца, прикрыла ихъ ладонью и какъ бы замерла вся при этомъ.

Она очнулась чрезъ мигъ, взглянула на брата безконечно-скорбнымъ взглядомъ и, въ неудержимомъ порывѣ, кинулась ему на грудь.

— Володя, прошептала она съ прорвавшимся рыданіемъ, — не забывай, на чью совѣсть должно пасть это!..

 

XII

На другой день послѣ переданнаго нами читателю, часу въ одиннадцатомъ утра, у Антонины Дмитріевны въ комнатѣ ея, въ мезонинѣ, шелъ живой разговоръ со стоявшимъ предъ нею рослымъ, чуть-чуть дороднымъ, красивой наружности мущиной лѣтъ тридцати двухъ, съ небольшою русою бородкой, подстриженною щеткой, и огромными, мужицкими, руками, выпиравшими изъ его лиловаго цвѣта шведскихъ перчатокъ. Одѣтъ онъ былъ безукоризненно, въ сплошной, темно-сѣрый лѣтній костюмъ; синій атласный галстукъ заколотъ былъ цѣнною черною жемчужиной величиною въ ноготь; вѣнскія ботинки изъ желтой юфти обували его огромныя, какъ и его длани, ноги… Стоялъ онъ по привычкѣ къ вѣчному движенію, не дозволявшей ему и четверти часа усидѣть на мѣстѣ…

— И, сдѣлайте милость. говорилъ онъ, — не безпокойтесь ни о чемъ. Все будетъ, можете повѣрить, сдѣлано прилично и хорошо… Если сестрицѣ вашей, Настасьѣ Дмитріевнѣ, ужь непремѣнно этого требуется, мы можемъ счесться съ нею послѣ… А теперь ужь позвольте мнѣ все это взять на себя… Почитаю, такъ сказать, своимъ долгомъ… заранѣе, подчеркнулъ онъ со страстнымъ взглядомъ по ея адресу, и тутъ же покраснѣлъ по самые волосы.

— Можете, протянула она въ отвѣтъ съ легкою усмѣшкой…

Она полулежала въ креслѣ съ закинутыми за затылокъ руками и глядѣла на него въ упоръ своими прекрасными аквамариновыми глазами. — Знаете что, Провъ Ефрем… Нѣтъ, перебила она себя, смѣясь, — а никогда не привыкну къ этому вашему имени!…

— Мудреное, дѣйствительно, усмѣхнулся и онъ, но брови его слегка повело: — на латинскомъ языкѣ значитъ хорошій человѣкъ… Такой я и есть, могу сказать по истинѣ, промолвилъ онъ уже совсѣмъ весело, — такимъ и здѣшній народъ меня прозвалъ, — можетъ, сами слышали: "строгъ, говорятъ, а справедливъ"…

— А вы бываете, и точно, "строги?" спросила она, прищурясь и пристально воззрясь въ него опять.

— Случается… Съ вами никогда не случится! воскликнулъ онъ неожиданно, съ сіяющимъ отъ внезапнаго прилива счастія лицомъ.

— Я и не позволю, медленно и холодно возразила она на это.

Профъ Ефремовичъ Сусальцевъ въ свою очередь теперь пристально устремилъ на нее свои большіе каріе глаза. "Посмотрѣлъ бы я, какъ бы ты не позволила, кабы мнѣ вздумалось!" словно сверкнуло на мгновеніе въ этихъ глазахъ. Но онъ какъ бы тутъ же устыдился своей мысли и нѣсколько смущенно промолвилъ:

— Вы, кажется, о чемъ-то начали было, Антонина Дмитріевна?

— Да, я хотѣла… Вы будете очень рады?

— Чему-съ? изумился онъ.

— Повезти меня съ собою въ городъ… Вѣдь вамъ туда нужно?…

— Нужно, какже… насчетъ гроба и прочее… И вы со мною желаете прокатиться? Прелесть вы моя неописанная!…

Онъ схватилъ ея руку и жадно прильнулъ въ ней губами.

— Да, къ похоронамъ нуженъ трауръ, а у меня ничего чернаго нѣтъ… А, главное, уѣхать хоть на нѣсколько часовъ ото всего этого, примолвила она со внезапнымъ выраженіемъ отвращенія на лицѣ: — я мертвыхъ, какъ ребенокъ, боюсь… мнѣ вездѣ слышится будто запахъ трупа…

Она вздрогнула:- я заболѣю непремѣнно, если это должно продолжаться болѣе сутокъ…

— Къ чему же тянуть, помилуйте; завтра, въ одиннадцатомъ часу, свеземъ на кладбище.

— Затрудненія могутъ быть, говорятъ: вѣдь онъ не своею смертью умеръ…

— Будьте покойны: затрудненія — побоку; имѣлись въ виду — и устранены. Такой случай вышелъ благопріятный. Ночевалъ я въ городѣ, на фабрикѣ… На самомъ выѣздѣ она у меня, какъ знаете… Встаю я всегда рано, а тутъ такъ случилось, что, за счетами, да перепиской, и вовсе не ложился. Вышелъ на зарѣ голову нѣсколько освѣжить. Иду по шоссе, гляжу, въ городъ тарантасъ ѣдетъ. Знакомый господинъ, вижу, товарищъ прокурора Тарахъ-Таращанскій. "Откуда?" спрашиваю. Онъ мнѣ тутъ и объяснилъ про вашъ здѣшній… камуфлетъ… Очень я, знаете, обезпокоился за васъ, и рѣшилъ тотчасъ же сюда ѣхать; а между тѣмъ, въ предвидѣніи непріятностей, выспросилъ у него все, что и какъ, относительно вотъ этого самаго обстоятельства, что "неестественною смертью", какъ вы говорите… Онъ, Тарахъ этотъ, баринъ, знаете, очень легонькій, — ужь такая, должно быть, у всѣхъ у нихъ порода, у этихъ судейскихъ теперешнихъ, съ добродушнымъ смѣхомъ ввернулъ говорившій, — за то съ нимъ, спасибо, все легко и оборудовать. Человѣкъ въ этомъ отношеніи самый, можно сказать, либеральный!.. Насчетъ исправника и говорить нечего: телячья голова, изъ кавалеристовъ, порядковъ никакихъ не понимаетъ, — ну-съ, и крючковъ тоже отъ него никакихъ ожидать нельзя. Главная загвоздка тутъ — попъ здѣшній, онъ же и благочинный по этой мѣстности… Только съ этимъ народомъ извѣстно какой разговоръ!.. Имѣлъ я уже съ нимъ таковой: разстались мы вполнѣ довольные другъ другомъ… На всякій случай надлежащее свидѣтельство можно еще будетъ попросить у доктора, у Николая Иваныча, лѣчившаго покойнаго; онъ человѣкъ хорошій, конечно не откажетъ… Словомъ, заключилъ Сусальцевъ, — ail right, какъ говорятъ Джонъ-Були; проводимъ усопшаго до послѣдняго жилища, какъ слѣдуетъ по закону христіанскому, съ честью и поминовеніемъ.

Но Антонина Дмитріевна не слушала его и преслѣдовала свое въ головѣ:

— Я бы часу лишняго не хотѣла провести здѣсь послѣ похоронъ, сказала она:- придумайте, какъ это сдѣлать; вы человѣкъ практическій.

Онъ глянулъ стремительно ей въ лицо и покраснѣлъ опять по самыя уши.

— Очень просто, отвѣтилъ онъ дрогнувшимъ голосомъ, — переѣзжайте въ Сицкое.

— Съ вамъ? Одна? вскликнула она, будто изумившись, — потому что сестра Настя ни за что не согласится…

— А хотя бы однѣ!.. Церковь у меня тутъ же въ домѣ, Антонина Дмитріевна, поспѣшилъ онъ прибавить, испугавшись вдругъ "неприличія", какъ подумалось ему, своего предложенія:- когда лишь захотите назначить… не гостьей, хозяйкой станете въ этомъ самомъ Сицкомъ жить…

Она, словно застыдившись вся, поспѣшно опустила глаза.

— Не мнѣ, а вамъ… назначить слѣдуетъ, пролепетала она невиннымъ голосомъ пятнадцатилѣтней дѣвочки.

Провъ Ефремовичъ нежданно всѣмъ своимъ грузнымъ тѣломъ рухнулъ ей въ ноги:

— За это слово милліона мало! вскликнулъ онъ въ неописуемомъ восторгѣ:- впервой рѣшились вы наконецъ подарить меня имъ. А то было у насъ все будто кончено, а рѣшительнаго, послѣдняго, — вотъ этого самаго, — недоставало… Красавица вы моя желанная, женушка названная, — онъ безумно цѣловалъ ей колѣни, — такъ отъ меня, отъ меня зависитъ?.. Извольте! Чрезъ три дня. — дольше терпѣть душа не въ силахъ!..

— "Чрезъ три дня", повторила Антонина все тою же невинною интонаціей, — какой вы рѣшительный!.. Я впрочемъ такихъ люблю! усмѣхнулась она, и рука новой. Далилы какъ бы невольнымъ порывомъ нѣжности пробѣжала по щетинѣ волосъ Самсоновой головы, преклоненной предъ нею. Алыя губы ея коснулись уха Сусальцева и прошептали чуть слышно:- хорошо, я согласна!..

Онъ вскинулъ голову вверхъ, ухватилъ ее за станъ своею огромною рукой, привлекъ къ себѣ и такъ и впился губами въ ея губы.

Она оттолкнула его, вскрикнула отъ неожиданности и гнѣва:

— Мужикъ! вырвалось у нея… Но тотчасъ же, сдержавшись:- хоть бы позволенія попросилъ сначала! примолвила она мягко, съ капризною ноткой въ голосѣ, давая этимъ оброненному ею жесткому слову значеніе шутки.

Онъ между тѣмъ вскочилъ на ноги, ударилъ себя ладонью по широкой груди:

— Эхъ вы, кисейная барышня, мужики-то получше вашихъ бояръ умѣютъ любить!..

— Это я вижу, сказала она, и Провъ Ефремовичъ мгновенно, какъ ледъ подъ лучами весенняго полудня, растаялъ и расплылся весь предъ тою неотразимою улыбкой, съ которою она теперь взглянула на него:

— Нѣтъ у меня противу васъ ни воли, ни разсудка, вотъ что я вамъ скажу-съ, проговорилъ онъ страстно и досадливо:- въ бичевку вы меня, чувствую, скрутить можете… а куда ужь я, кажись, на мягкую пряжу не похожъ! разсмѣялся онъ громко своему сравненію:- такъ ужь вы меня, барышня, поберегите сами немножко!

— А вотъ вы сядьте тутъ, противъ меня, — что это у васъ за привычка вѣчно на ногахъ торчать, точно башня какая-то; затылокъ заболитъ глядѣть на васъ снизу! Садитесь и поговоримъ толкомъ…

— Сѣлъ-съ! возгласилъ онъ съ веселою покорностью, опускаясь на стулъ прямо противъ ея кресла и укладывая каждую изъ рукъ своихъ на каждое изъ своихъ колѣнъ.

Она продолжала улыбаться ему своею очаровательною улыбкой:

— Вы вотъ сказали: "чрезъ три дня", и я согласилась. Но развѣ это можно?

— Почему не можно?

— Нужны формальности…

— Это точно, кого у кого въ карманѣ грошъ. А если деньги, такъ всю эту формальность не то въ три дни, въ три часа обдѣлать можно.

— Положимъ… Но мнѣ, напримѣръ, посаженые отецъ и мать нужны, шаферъ…

— Вопросъ, дѣйствительно!..

Онъ качнулъ головой:- Вы какъ желаете, чтобы пофорсистѣе было, или попроще?

Она невольно поморщилась:

— Что это за выраженіе "пофорсистѣе" и для чего вы меня спрашиваете?

— За выраженіе извините, дѣйствительно мужицкое, другой разъ не скажу. А спрашиваю потому, что если съ шикомъ справлять свадьбу, такъ вамъ Бориса Васильича Троекурова съ супругой въ посаженые пригласить надобно: первыя лица по здѣшнему мѣсту.

— Никакихъ Троекуровыхъ и никакого шика! пылко возразила она:- и никого на свадьбѣ, кромѣ необходимыхъ лицъ.

— Самъ я такъ полагалъ… особенно въ виду того, что только-что вотъ, скажутъ, отца похоронили… Хорошо-съ, перебилъ онъ себя:- въ такомъ случаѣ Николая Ивановича Ѳирсова, доктора, просите съ супругой: люди подходящіе, простые…

— Пожалуй, молвила Антонина съ легкою гримасой.

— Ail right! Ну-съ, а теперь на счетъ шафера… Имѣете кого въ примѣтѣ?

Словно какая-то змѣйка пробѣжала у нея въ глазахъ; она прищурилась, прикусила губу и чуть-чуть повела головой:

— Есть.

— Кто таковъ?

— Юшковъ, Григорій Павловичъ; вы его знаете?

— Предводителя старика сынъ, земецъ нашъ? знаю! Что же, малый отличный.

— Вы находите? сказала она насмѣшливо.

— Чего-жь не находить! Про него худа не слышно. Предсѣдателемъ въ управу думаемъ его даже выбрать.

Антонина Дмитріевна закачала головой.

— Только онъ не пойдетъ, сказала она.

— Куда это: въ, предсѣдатели управы?

— Нѣтъ, ко мнѣ въ шафера.

— Во! Почему такъ?

— Потому, что я выхожу за васъ.

— За "мужика!"

У Сусальцева глаза засверкали.

Она лукаво значительнымъ взглядомъ глянула на него:

— Если бы вы даже были великій князь, — все равно.

Онъ понялъ и широко, добродушно осклабился:

— Ривалъ, значитъ, мнѣ былъ! Что-жь, губа-то у него не дура, сказать по правдѣ…

Онъ наклонился, протягивая руку къ ея рукѣ:- Позволенія прошу, подчеркнулъ онъ со смѣхомъ.

Она милостиво поднесла ему теперь сама эту руку свою подъ губы. Онъ съ преувеличенною почтительностью приложился къ ней и, удерживая ее въ своей:- А дозволено будетъ спросить, молвилъ онъ со внутреннею тревогой, которую она тотчасъ же угадала подъ его веселымъ тономъ, — почему у васъ съ этимъ самымъ Григоріемъ Павловичемъ Юшковымъ дѣло не вышло?

— То-есть, почему я не вышла за него замужъ?

— Вы сказали, красавица моя!

— Почему? повторила она — и такъ и погрузилась глазами въ его глаза: — потому, что сила силы ищетъ, а онъ тряпка!

Сусальцевъ прыгнулъ съ мѣста, ударяя себя ладонью о ладонь въ порывѣ восхищенія:

— Сказали-тo вѣдь какъ мѣтко: "сила силы ищетъ"! Какъ свайкой въ самое кольцо хватили… Богатырь вы у меня просто, прелесть моя!…

Онъ сѣлъ опять, счастливый, польщенный, радостный…

— Ну, значитъ, и не нужно намъ Григорья Павдовича! Поищемъ другаго… Прикажете, я вамъ моего Потемкина представить мору. Старенекъ, на ноги палъ маленько, а господинъ совсѣмъ приличный, холостой, шаферскую должность исправить еще можетъ отлично.

— Какой "Потемкинъ"? съ любопытствомъ спросила дѣвушка.

Онъ расхохотался:

— Потемкинь, извѣстно, фаворитъ былъ, такъ я этимъ самымъ прозвищемъ барина этого и зову; фамилія ему Зяблинъ, штабсъ-капитанъ въ отставкѣ, аристократъ тоже, — потому онъ въ той же фаворитской должности вѣкъ свой провелъ, а теперь на подножномъ корму, такъ сказать, остался.

— Почему вы его вашимъ называете?

— А такъ, продолжалъ смѣяться Провъ Ефремовичъ, — что я его, почитай, съ имѣніемъ, съ этимъ самымъ Сицкимъ, пріобрѣлъ. Купилъ я его, какъ вамъ извѣстно, у одного князька безпутнаго, Шастуновъ по фамиліи, за полцѣны купилъ, сказать по истинѣ… Одинъ лѣсъ тамъ всѣхъ моихъ денегъ стоитъ, увидите!… Ну-съ, а какъ купилъ я, да въѣхалъ туда хозяиномъ, узнаю, старичекъ тамъ одинъ во флигелѣ обрѣтается на жительствѣ. Ни управитель, ни въ должности какой, а такъ, докладываютъ мнѣ, живетъ съ самой смерти княгини покойницы, матери, то-есть, моего продавца. А баба эта, слышно, кулакъ была, милліончика два сыну оставила; ну, а онъ, извѣстно, по дворянскому обычаю, живо, годиковъ въ пять, въ шесть, все это въ трубу спустилъ… Такъ у этой княгини, узналъ я, жилъ въ фаворитахъ лѣтъ двадцать сряду этотъ самый баринъ, Зяблинъ, и все, говорятъ, водила она его обѣщаніемъ выйти за него замужъ. Выйти не вышла, да и обезпечить его не подумала. Хватило ее въ одинъ прекрасный день ударомъ, какъ громомъ, пикнуть не успѣла. А онъ такъ и остался, какъ ракъ на мели: ни спереди, ни сзади ничего нѣтъ, и головы приклонить некуда… Такъ и застрялъ онъ тутъ въ своемъ флигелѣ, въ родѣ старой мебели. Князекъ, въ память матери, велѣлъ его не трогать и довольствіе ему отпускать. Ну, можете представить, какое ужь тутъ довольствіе, въ пустой усадьбѣ: щи, да баранины кусокъ носили отъ управляющаго, — а человѣкъ-то на серебрѣ, Французомъ-поваромъ изготовленное кушанье ѣсть привыкъ, — тяжело-съ!… Пожелалъ я съ нимъ познакомиться; вижу — человѣкъ воспитанный, деликатный: и робость-то въ немъ, и гоноръ барскій при нищетѣ, все это, знаете, сразу видать… "Вы, говоритъ онъ мнѣ, сдѣлайте милость, не стѣсняйтесь, я могу сегодня же выѣхать отсюда". — "Куда же вы, говорю, думаете?" А онъ мнѣ на это: — "Все равно, говоритъ, и на улицѣ умереть можно"… Меня, скажу вамъ-съ, всего будто перевернуло отъ этихъ словъ, жалость такая взяла… "А я такъ думаю, говорю ему, что вамъ здѣсь все же покойнѣе, чѣмъ на улицѣ будетъ, и насчетъ смерти тоже повременить можно, а какъ если не побрезгуете моимъ обществомъ, такъ я очень радъ буду; вдвоемъ, говорю, извѣстно, позабавнѣе будетъ время волочить"… Такъ онъ у меня и живетъ четвертый годъ.

— Что же, онъ васъ въ самомъ дѣлѣ очень "забавляетъ"? уронила насмѣшливо Антонина.

Сусальцевъ поморщился:

— Да вы, какъ это, можетъ полагаете, что я его у себя въ родѣ шута держу? Очень ошибаетесь въ такомъ случаѣ. Не таковъ, во-первыхъ, у меня карактеръ, да и шутовь-то вообще въ нашемъ коммерческомъ мірѣ въ настоящее время встрѣтить можно развѣ только въ комедіяхъ господина Островскаго; мода на нихъ давно прошла, повѣрьте слову!.. А насчетъ Евгенія Владиміровича Зяблина, такъ если я въ шутку — и то не въ глаза ему, — Потемкинымъ его называю, такъ въ дѣйствительности-то я къ нему, скажу вамъ откровенно, какъ къ родному привязался. Баринъ, говорю, воспитанный, деликатный, и въ домѣ его не слышно… Одна слабость…

— "Слабость", какъ бы испуганно повторила дочь покойнаго Дмитрія Сергѣевича Буйносова.

— Самая невинная, не безпокойтесь, разсмѣялся опять ея собесѣдникъ:- туалетъ. По цѣлымъ часамъ проводитъ старичекъ у зеркала, галстуки новенькіе повязываетъ, да ботинки примѣряетъ… Открылъ я ему кредитъ, до 800 рублей, у портнаго моего и сапожника въ Москвѣ,- онъ и блаженствуетъ… Такъ вотъ-съ, если вамъ угодно будетъ его себѣ въ шафера взять, онъ такимъ джентльменомъ выйдетъ вѣнецъ надъ вами держать, что лучше и не надо.

— Я очень рада буду, сказала Антонина Дмитріевна, помолчала и чрезъ минуту:- А послѣ свадьбы куда мы съ вами? спросила она небрежнымъ тономъ.

Сусальцевъ нѣсколько оторопѣлъ:

— Я полагалъ, поживемъ въ имѣніи… Вѣдь у меня въ Сицкомъ домъ дворецъ, Антонина Дмитріевна, добавилъ онъ въ видѣ убѣждающаго довода.

— Знаю… но я думала…

— Что вы думали, красавица моя? Какъ прикажете, такъ и будетъ!

— Я полагаю, что такъ какъ мы думаемъ жениться тотчасъ послѣ… этой смерти, здѣсь кругомъ всякіе толки пойдутъ, вы сами сейчасъ упомянули объ этомъ. Я вообще глубоко равнодушна къ тому, что про меня могутъ сказать; вы, не знаю!.. Во всякомъ случаѣ лучше, чтобы ни до васъ, ни до меня не доходили пока никакіе людскіе пересуды и сплетни. А для этого, по-моему, самое разумное уѣхать.

— И то дѣло, согласился онъ съ полувздохомъ. — Куда же прикажете?

— За границу.

— Можно!.. Въ мѣстечко Парижъ, первымъ дѣломъ, разумѣется? Могу послужить вамъ надежнѣйшимъ гидомъ. За науку много тамъ денегъ просадилъ…

— Вы говорите свободно по-французски? сочла нужнымъ справиться Антонина.

— Говорю… А по-англійски и совсѣмъ хорошо, отвѣчалъ Провъ Ефремовичъ:- отецъ покойный три года выдержалъ меня на конторѣ у мистера Броули и К° въ Лондонѣ… А для чего это вы меня спросили, говорю-ли я по-французски? молвилъ онъ черезъ мигъ.

— Хотѣла знать…

Не совсѣмъ искренняя усмѣшка пробѣжала по его губамъ:

— Боитесь, что-бъ я въ обществѣ держать себя прилично не умѣлъ?.. Будьте покойны, прелесть моя: не посрамимъ земли Русской и Богомъ данной намъ аристократки-женушки.

— Перестаньте вздоръ говорить, сказала Антонина, шутливо ударивъ его пальцами по рукѣ,- а распорядитесь лучше, чтобы коляску вашу подавали. Ѣхать въ городъ, такъ сейчасъ. Ступайте, а я одѣнусь и сойду къ вамъ на крыльцо.

— Повинуюсь моей повелительницѣ!…

Онъ все такъ же преувеличенно церемонно расшаркнулся предъ нею и вышелъ изъ комнаты своею увѣсистою, слегка вздрагивавшею, какъ бы отъ преизбытка силы, походкой.

"Повелительница" его вдумчиво, нахмуреннымъ и долгимъ взглядомъ повела ему вслѣдъ, потянулась въ своемъ креслѣ, высоко поднявъ руки надъ головой, и, какъ бы отъ неодолимаго утомленія уронивъ ихъ разомъ на колѣни, прошептала:

— Уфъ, какъ съ нимъ трудно будетъ!…

 

XIII

Борисъ Васильевичъ Троекуровъ часа полтора назадъ вернулся во Всесвятское изъ своего малороссійскаго имѣнія, куда онъ уѣхалъ только дней за десять предъ тѣмъ и гдѣ думалъ прожить съ мѣсяцъ времени, но откуда поспѣшно примчался назадъ, испуганный телеграммой жены, извѣщавшей его, что сынъ ихъ, тринадцатилѣтній Вася, заболѣлъ сильнымъ дифтеритомъ.

Опасенія оказались преувеличенными. Вернувшійся отецъ, прямо изъ коляски пробѣжавшій въ комнату мальчика, нашелъ его уже совершенно здоровымъ, и Николай Ивановичъ Ѳирсовъ, котораго онъ засталъ тутъ вмѣстѣ съ Александрой Павловной, воспользовался случаемъ сдѣлать "при генералѣ жесточайшую", какъ выражался онъ, "сцену его барынѣ" за ея "вѣчные, безсмысленные страхи" и зато, "какъ она осмѣлилась, безъ вѣдома его, врача, отвѣчающаго за все, послать мужу лживую телеграмму".

Громкій, веселый смѣхъ присутствующихъ — обычное во Всесвятскомъ послѣдствіе "грубостей" добряка-доктора — отвѣчалъ на его выходку. Но толстякъ долго не хотѣлъ успокоиться и, уйдя отъ Васи вслѣдъ за Троекуровымъ въ его кабинетъ, продолжалъ, расхаживая вдоль и поперекъ комнаты, язвить невыносимый нравъ Александры Павловны, у которой-де "букашка вѣчно выходитъ Монбланъ, что въ Швейцаріи".

Хозяинъ, слушавшій его и шутливо отъ времени до времени поддакивавшій ему изъ-за растворенной двери своей спальни, гдѣ онъ теперь совершалъ омовенія послѣ дороги и перемѣнялъ бѣлье, но которому это наконецъ начинало надоѣдать, счелъ нужнымъ перемѣнить разговоръ:

— А что у насъ новаго здѣсь? спросилъ онъ.

— "Новаго!" повторилъ Ѳирсовъ, останавливаясь на-ходу и какъ бы весь встряхиваясь отъ удовольствія, доставленнаго ему этимъ вопросомъ (онъ былъ "живая мѣстная газета", какъ называлъ его Троекуровъ): — коробъ цѣлый успѣли набрать, ваше превосходительство, за недѣлю вашего отсутствія.

— Вотъ какъ! Напримѣръ?

— Перво-наперво — поимка политическаго преступника, съ переодѣваньями, прятаньемъ въ подземелье, стрѣльбой и прочими бенгальскими огнями, какъ слѣдуетъ быть мелодрамѣ; второй актъ, самоубійство старца; третій, похороны и пиръ въ три этажа по этому случаю. Апоѳеозъ — неожиданная свадьба. И все это въ четыре дня времени! Живо? По сенсаціонности "событіямъ изъ американской жизни", какъ пишется въ газетахъ, не уступитъ, а?..

Борисъ Васильевичъ, вымытый, переодѣтый, вышелъ изъ спальни, присѣлъ къ своему письменному столу и, закуривая папироску:

— Что такое, разсказывайте! промолвилъ онъ съ обычною ему сдержанностью тона.

Докторъ со свойственными ему въ свою очередь кудреватостію и обиліемъ рѣчи пространно передалъ о "катастрофѣ" въ усадьбѣ Буйносевыхъ.

— Это ужасно! вырвалось съ невольною дрожью у его слушателя.(

— Я предвидѣлъ, что онъ этимъ кончитъ, бѣдный старецъ, молвилъ Ѳирсовъ, — и предварялъ дочь, Настасью Дмитріевну, что-бъ она глядѣла за нимъ въ оба, что она и дѣлала, надо ей въ этомъ отдать справедливость… Да тутъ случилась эта исторія поимки брата ея, нигилиста… минутки не доглядѣла, а тотъ и… Эта Настасья Дмитріевна изо всей семьи одна заслуживаетъ сочувствія и даже уваженія… хотя и съ нея этою нигилятиной маленько каплетъ, да все она человѣкъ, а вѣдь тѣ…

— Что она думаетъ дѣлать?

— И сама, полагаю, не знаетъ пока… Вотъ осмотрится…

— Не нужно-ли ей чего? спросилъ, какъ бы застыдясь и глядя себѣ въ ногти, Борисъ Васильевичъ.

Докторъ понялъ и махнулъ рукой:

— Не приметъ! Гордости у нея въ сколько! — онъ показалъ себѣ на горло:- въ актрисы все собиралась…

— А сестра ея?

— Сестра? повторилъ со внезапнымъ смѣхомъ толстякъ:- а это вотъ самое интересное. Послѣ всей этой катастрофы положеніе дѣвицъ, изволите понимать, оказалось не особенно утѣшительнымъ. Въ домѣ ни гроша мѣднаго; отецъ чуть не на глазахъ полиціи руку на себя наложилъ, значитъ, лишенъ по закону христіанскаго погребенія; брата въ ту же ночь забрали жандармы. Хоть волкомъ вой вѣдь въ такомъ казусѣ; какъ быть, къ кому прибѣгнуть?.. И тутъ-съ неожиданно, — я-то впрочемъ объ этомъ ранѣе зналъ, — какъ кукла изъ табакерки выскакиваетъ молодчина, купецкій сынъ, извѣстный вамъ Провъ Ефремовъ Сусальцевъ, и, знаете, какъ въ пѣснѣ солдатской поется: "прилетѣлъ орелъ, все въ порядокъ привелъ". Кого попросилъ, кого подмазалъ, похороны безпрепятственно справилъ, а послѣ похоронъ закатилъ въ городѣ,- Настасья Дмитріевна, да и та тоже, Антонина, ни за что не хотѣли поминальнаго обѣда у себя въ домѣ,- закатилъ, говорю, пиръ въ три этажа, на который пригласилъ все наше чиновничество и земство и за шампанскимъ, вставъ въ ростъ, объявилъ намъ…

— И вы тамъ были? усмѣхнулся Троекуровъ.

— Какъ не быть! Я тутъ въ нѣкоторомъ родѣ главную роль играю; слушайте дальше!… Объявилъ вамъ, говорю, что "онъ имѣетъ честь вступить чрезъ два дня въ бракъ со старшею дочерью того достойнаго лица, которому только-что отданъ послѣдній христіанскій долгъ, Антониной Дмитріевною Буйносовой, и считаетъ по этому случаю своимъ долгомъ принести сердечное извиненіе своимъ одноземцамъ и вообще достопочтеннѣйшимъ лицамъ здѣ присутствующимъ" — такъ и выразился, буквально, — "за то, что не имѣетъ возможности пригласить ихъ на свадебное торжество, такъ какъ, вслѣдствіе семейнаго горя, постигшаго будущую жену его, торжество это можетъ произойти лишь въ самомъ тѣсномъ родственномъ кружкѣ "и, такъ сказать, инкогнито". Не вру, такъ и отпустилъ — нарочно, примолвилъ Ѳирсовъ, — потому малый онъ далеко не глупый и не безграмотный, а выдавать себя за простячка и тѣмъ легче людей морочить страсть любитъ!… Послѣ этого вынимаетъ онъ какое-то письмо изъ кармана, съ глубокимъ поклономъ передаетъ его мнѣ, я какъ разъ противъ него за столомъ сидѣлъ, и обращается торжественно съ рѣчью: "Позвольте-молъ, высокоуважаемый Николай Ивановичъ, передать вамъ заключающуюся въ этихъ собственноручныхъ строкахъ къ вамъ нареченной невѣсты моей Антонины Дмитревны просьбу ея, какъ не имѣетъ она никого въ эту минуту болѣе близкихъ ей, и по особому уваженію своему къ вамъ, сдѣлать ей честь принять на себя быть ей за отца при бракосочетаніи ея со мною, а также передать достойнѣйшей супругѣ вашей, Анфисѣ Дмитріевнѣ, таковую же просьбу удостоить быть у нея замѣсто матери…" И замѣтьте, шельмецъ, какъ ловко подвелъ, передавая мнѣ эту просьбу и письмо ея при всѣхъ и врасплохъ, что-бъ я, въ случаѣ чего, и предлога не успѣлъ найти къ отказу…

— Ну, и что же свадьба?

— Перво-наперво выѣхали мы туда, часу въ одиннадцатомъ, въ великолѣпномъ экипажѣ, ландо, который онъ прислалъ за нами. Проѣхали пятнадцать верстъ въ какія-нибудь двадцать пять минутъ; кони — черти! Хорошо-съ! Подкатили подъ крыльцо. Глядимъ, вышелъ встрѣчать насъ невообразимый франтъ какой-то, въ перчаткахъ, въ лакированныхъ ботинкахъ, усы въ сосульку помадою прикрученные. Шляпу снялъ, расшаркивается и мямлитъ что-то непонятное. А лицо — что твое яблоко печеное и ножки отъ ветхости подвертываются. Воззрился я въ него… Батюшки, да это Зяблинъ, — знаете, тотъ, что при старухѣ Аглаѣ въ должности помпадура состоялъ; находится онъ теперь у Сусальцева въ томъ же Сицкомъ на положеніи не то пріятеля, не то метрдотеля… Поняли мы изъ его жестовъ, что хозяинъ насъ на верхъ проситъ. Пошли. По лѣстницѣ бѣжитъ навстрѣчу намъ самъ. Жену мою сейчасъ подъ руку и ведетъ въ гостиную знакомить съ невѣстой; та съ похоронъ отца за два дня предъ тѣмъ на жительство къ нему переѣхала. Очень любезна, само собой, благодаритъ насъ и, какъ настоящая уже хозяйка, предлагаетъ повести насъ и бывшихъ еще тутъ посаженыхъ самого, тетку его какую-то старую и дядю-глухаря, домъ осмотрѣть. Самъ, услыхавъ это, такъ и просіялъ. "На половину, говоритъ, князь Ларіона ведите"! Этотъ самый князь Ларіонъ Шастуновъ, значитъ, о которомъ вамъ извѣстно отъ Василія Григорьевича Юшкова; ну а что онъ за баринъ былъ такой — моему Прову, разумѣется, не вѣдомо. "Пожалуйте", только говоритъ, и Анфису мою опять подъ руку… Вижу, и мнѣ тоже надо, подвернулъ локоть калачикомъ, подхватилъ Антонину, — зашагали… Ну-съ, палаты барскія — одно слово!.. И не съумѣю вамъ просто выразить, Борисъ Васильевичъ, какъ тяжело мнѣ тутъ стало вдругъ, сказалъ докторъ, и въ голосѣ его нежданно послышалась далеко не привычная ему невеселая нота. — Не родился я бариномъ, какъ вамъ извѣстно, и никакихъ особенно аристократическихъ инстинктовъ въ себѣ до сихъ поръ не замѣчалъ. А тутъ мнѣ какъ бы обидно за прошлое стало, за то, что въ этихъ палатахъ со всѣхъ стѣнъ будто живымъ словомъ говоритъ… Сынъ этотъ Аглаинъ, шушера, должно быть, безмозглая, продалъ заглазно Сусальцеву имѣніе съ усадьбой все какъ-есть, со всѣмъ въ ней находившимся, не выговоривъ себѣ, хотя бы на память о родѣ своемъ, ни единой вещицы отъ предковъ… И все это такъ тутъ и осталось на этой половинѣ "князь Ларіона": портреты ихъ семейные. Матушка-Екатерина во весь ростъ, генералы на коняхъ въ звѣздахъ и лентахъ — времени ея орлы, бюсты мраморные, миніатюры, картины чудесныя…

— Знаю, перебилъ, сдвинувъ слегка брови, Троекуровъ, — я все это хотѣлъ купить у Шастунова послѣ смерти его матери, но онъ не согласился, и вслѣдъ затѣмъ, какъ меня извѣстили, поспѣшилъ покончить съ Сусальцевымъ… Онъ очевидно мнѣ не хотѣлъ продать…

— Отчего такъ?

И у любопытнаго доктора такъ и запрыгали брови.

Борисъ Васильевичъ только плечомъ пожалъ, и мимолетная, не то презрительная, не то унылая усмѣшка скользнула подъ его полусѣдыми усами.

— Что же Провъ Ефремычъ, спросилъ онъ тутъ же, — очень чуфарится доставшимся ему наслѣдіемъ Шастуновыхъ?

— Ходитъ кругомъ, какъ медвѣдь по гумну, пальцемъ тычетъ: "Взгляните, говоритъ, вотъ на этотъ портретецъ: сочно какъ писано!" Про сочность-то онъ отъ кого нибудь слыхалъ, а кѣмъ писано и кто писаный — ничего онъ про то не знаетъ и ничего-то это ему не говоритъ. Батька его въ Вятской губерніи лыкомъ торговалъ, съ того богатѣть началъ что на 500 верстъ кругомъ липовые лѣса ободралъ, такъ что о нихъ теперь и помину въ тѣхъ мѣстахъ не осталось. Одну онъ эту родовую доблесть и завѣщалъ сынку. Такъ этотъ, знаете, ходитъ теперь посередь тѣхъ ликовъ мраморныхъ и писаныхъ, да и думаетъ, должно быть, про себя: "тѣ, съ коихъ васъ тутъ сняли, господа были большіе, воины знаменитые, кровью своей и дѣлами Россію великою сдѣлали, а вотъ я, вахлака-кулака сынъ, въ хоромахъ ихнихъ теперича хозяиномъ состою, потому, значитъ, пришло наше царство мужицкое, и мы теперь на мѣсто ихъ потомковъ сядемъ"…

Троекуровъ одобрительно кивнулъ на эти слова и спросилъ опять:

— Ну, а супруга его теперешняя что?

— Про нее что говорить! Какъ рыба въ родной стихіи въ этой роскоши себя чувствуетъ; большая барыня изъ нея такъ свѣтомъ и свѣтитъ, хотя по званію и купецкая жена она теперь… Покажетъ она Прову видовъ, да и отполируетъ его при этомъ, пожалуй. Онъ, полагаю даже такъ, не безъ этого разсчета и жениться на ней вздумалъ, между прочимъ, потому, говорю, малый по природѣ далеко не глупый и не безъ амбиціи…

— А курьезный она экземпляръ женщинъ новой формаціи, насколько я могъ замѣтить, когда она еще ѣздила сюда съ отцомъ, вдумчиво сказалъ Борисъ Васильевичъ:- изъ нея будто воздушнымъ насосомъ всю женскую сущность вытянули и въ жилы вмѣсто крови накачали какого-то vinaigre de toilette съ подмѣсью доли крѣпкой водки. Цинизмъ безсердечія, который она любитъ выказывать, совершенно въ ней искрененъ, и доходитъ у нея даже до извѣстнаго градуса дѣйствительной силы: она многихъ покоритъ въ теченіе своей жизни, но едва-ли найдется, кто покорилъ бы ее въ свою очередь.

— Я такихъ бы въ пеленкахъ еще придушивалъ! пробурчалъ съ сердцемъ Ѳирсовъ.

Собесѣдникъ его разсмѣялся:

— А еще посаженымъ отцомъ у нея былъ. Хорошъ!

— Былъ-съ, дѣйствительно, разсмѣялся и докторъ, — и не только посаженымъ, а и за шафера, противу всякаго закона, все время, почитай, выстоялъ.

— Какъ такъ?

— А такъ, что шаферомъ у невѣсты назначенъ былъ этотъ самый помпадуръ бывшій, Зяблинъ, да ужь больно ветхъ оказался на эту должность. Какъ вынесъ попъ вѣнцы, да пришлось ему руку, во всю длину вытянувъ, — рослая вѣдь она, знаете, — на цыпочки подняться съ этимъ вѣнцомъ надъ нею, не выдержалъ старый франтъ: ноженьки подогнулись, рука туда, сюда… Думаю, или по головѣ ее сейчасъ хватитъ обручемъ мѣднымъ, или самъ свалится. А рядомъ съ нимъ жениховъ шаферъ, родня ему какой-то, верзила здоровенный; ему бы, олуху, сейчасъ товарищу въ помощь притти, подхватить у него вѣнецъ другою рукой, да продержать, пока тотъ отдохнетъ, а онъ стоитъ истуканомъ, глазами въ затылокъ Прова упершись, не видитъ ничего. Ну, а я тутъ сзади съ Анфисою стою по званію нашему посаженыхъ. Вижу, плохо дѣло, подскочилъ, взялъ у Зяблина вѣнецъ, держу… А онъ и совсѣмъ осовѣлъ, отошелъ назадъ, на стулъ опустился… Я такъ все время и отбылъ за него, и кругомъ налоя за ними крутился…. съ животомъ этимъ моимъ, можете себѣ представить! Анфиса моя чуть не задохлась, зажимая себѣ ротъ платкомъ, чтобы не наскандалить смѣхомъ на всю церковь… Ужь за то что хохоту было потомъ, за завтракомъ, когда старый франтъ сталъ извиняться предъ новобрачной, увѣряя ее, что "зрѣлище счастія, ожидающаго единственнаго друга его, Прова Ефремовича, такъ глубоко взволновало его, что онъ не могъ удержать своихъ слезъ и, какъ въ туманѣ, передалъ на нѣсколько мгновеній, не помнитъ кому, вѣнецъ, который держалъ надъ головой прелестной новобрачной"… Ну-съ, а послѣ завтрака, поспѣшилъ докончить Ѳирсовъ, замѣтивъ выраженіе какъ бы нѣкоторой скуки на лицѣ своего патрона, — подкатилъ подъ крыльцо великолѣпный дорожный дормезъ, выписанный Провомъ по телеграфу изъ Москвы, единственно для переѣзда съ молодою женой изъ Сицкаго въ городъ, двѣнадцать верстъ всего-съ, а тамъ сѣли они на желѣзную дорогу и покатили.

— Куда?

— За границу.

— А! Надолго?

— Я вотъ съ этимъ самымъ вопросомъ обратился къ Прову; только вмѣсто него она мнѣ отвѣтила: "А сколько, говоритъ, мнѣ поживется!…" Подольше бы, матушка, подумалъ я тутъ, — тѣмъ намъ пріятнѣй!..

— А вамъ что?

Онъ повелъ губами:

— Я все, знаете, въ виду нашего… Григорія Павлыча…

Борисъ Васильевичъ иронически усмѣхнулся:

— Дитятку отъ лихорадки оберегаете?

— Подальше отъ зла, все лучше, знаете…

— А мужественно схватиться съ нимъ грудь о грудь и побороть его — нѣтъ!.. Удивительное переживаемъ мы время! Сильныхъ бойцовъ оно даетъ лишь на гибель и преступленія, а въ противоположный лагерь подставляетъ однихъ какихъ-то… сладкопѣвцовъ Сикстинской капеллы, чтобы выразиться прилично, не годныхъ ни на какую борьбу, безвластныхъ надъ самими собою…

Онъ оборвалъ, примолкъ на минуту и договорилъ:- Еслибъ этой барынѣ вздумалось его только пальцемъ поманить, Григорій Павловичъ вашъ промучился бы и простоналъ бы сутки цѣлыя, забившись въ какой-нибудь уголъ, а на другія помчался бы на четверенькахъ за нею за границу, хотя бы это должно было стоить жизни старику отцу его!..

Николай Ивановичъ Ѳирсовъ открылъ было ротъ для возраженія, но не нашелъ или не хотѣлъ высказать его и только вздохнулъ; вслѣдъ затѣмъ, вытащивъ часы, проговорилъ скороговоркой: "А мнѣ въ больницу пора", и торопливо вышелъ изъ кабинета.

 

XIV

Борисъ Васильевичъ остался одинъ.

Онъ оперся локтемъ о ручку кресла и головой объ руку, закрылъ глаза и впалъ въ глубокое раздумье…

Двѣнадцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ разстались мы съ нимъ, читатель, и десять съ того времени, когда онъ снова, генераломъ въ отставкѣ, водворился на постоянное жительство въ своемъ Всесвятскомъ, покидая его лишь изрѣдка для недолгихъ поѣздокъ за границу на морскія купанья или въ Рагацъ, гдѣ онъ лѣчился отъ испытываемыхъ имъ въ довольно сильной степени нервныхъ страданій, — послѣдствій тяжкой раны въ черепъ, полученной имъ въ лѣсахъ Люблинской губерніи, во время польскаго мятежа… Ему въ настоящую минуту минуло сорокъ семь лѣтъ. Не смотря на почти сплошную сѣдину волосъ его и бороды, онъ все еще казался свѣжъ и моложавъ на видъ; но въ глазахъ, глубоко ушедшихъ теперь подъ полукругъ бровей, не сверкалъ уже прежній, непреклонный блескъ стали; его замѣнилъ сдержанный, какъ бы безотрадный пламень мысли, прошедшей чрезъ суровую внутреннюю работу…

Тревога, причиненная ему телеграммой жены, безсонная ночь въ вагонѣ, разсказъ доктора о смерти старика Буйносова и наконецъ разговоръ о Гришѣ Юшковѣ, все это ударило опять по его нервамъ и болѣзненно натянуло ихъ… Онъ былъ не доволенъ собою, "рѣзкостью" сужденія, выговореннаго имъ сейчасъ о молодомъ человѣкѣ, горячую привязанность котораго къ себѣ онъ зналъ и въ которомъ самъ — давно-ли еще это? — видѣлъ будущаго зятя… Нѣтъ, конечно, не такого "нетвердаго на своихъ ногахъ" спутника жизни нужно его Машѣ,- и "Александра Павловна согласится съ нимъ"… Но имѣлъ-ли право онъ, Троекуровъ, относиться такъ неснисходительно къ тому, что заставило бы, какъ выразился онъ, этого молодаго человѣка "побѣжать на-четверенькахъ" за чужою женой, за женщиной, къ тому же не любившею его? Ту же вѣковѣчную повѣсть безсмысленной или преступной, но поглощающей, но неодолимой страсти, не довелъ-ли онъ самъ ее нѣкогда до послѣдней страницы, и при какихъ условіяхъ, при какихъ отягчающихъ обстоятельствахъ! Гриша свободенъ;- онъ былъ женатъ, отецъ семейства, онъ губилъ — безпощадно сознательно, "мерзко" губилъ — не одного себя, и не палъ окончательно въ бездну не по своей волѣ…

Много воды утекло съ той поры, но, благодаря-ли раздраженному состоянію его организма, или тому строгому, чтобы не сказать аскетическому, настроенію, которое уже давно владѣло имъ, воспоминанія о заблужденіяхъ его прошлаго принимали у него съ теченіемъ лѣтъ все болѣе и болѣе острый характеръ. На него находили иной разъ припадки душевной тоски, въ которыхъ онъ проникался какою-то нестерпимою злостью къ самому себѣ, ко всему "безсмыслію и грѣховности" прожитой имъ жизни, и томился, и казнился ими, какъ какой-нибудь отшельникъ древней Ѳиваиды…

И теперь такія же ѣдкія воспоминанія проносились предъ нимъ. Но они бѣжали далѣе, захватывали періодъ времени, слѣдовавшій за отъѣздомъ его изъ Всесвятскаго, куда онъ въ тѣ дни думалъ никогда не вернуться… Онъ видѣлъ себя командиромъ полка среди враждебнаго края, гдѣ все кругомъ дышало измѣной, гдѣ въ глазахъ самихъ офицеровъ своихъ, смущаемыхъ доходившими до нихъ чрезъ Евреевъ листками Герцена и соціалистическою проповѣдью петербургскихъ журналовъ, онъ читалъ недоумѣніе и колебаніе… Онъ весь отдался дѣлу своему, службѣ, вызывая примѣромъ своимъ ревность въ подчиненныхъ, строго затягивая узды распущенной до него дисциплины. Полку его суждено было принять удары первыхъ, еще вѣрившихъ въ себя, силъ поднявшагося возстанія. Банды были многочисленны, схватки упорны; солдаты выбивались изъ силъ, преслѣдуя чрезъ густые лѣса и болота по горло выроставшіе какъ изъ-подъ земли то здѣсь, то тамъ новые и новые сброды повстанцевъ. Троекуровъ былъ неутомимъ: въ тревожной, отвѣтственной боевой жизни онъ находилъ отводъ отъ тѣхъ мучительныхъ личныхъ помысловъ, которые глодали ему душу; чѣмъ-то былымъ, юнымъ, "кавказскимъ" вѣяло на него среди этихъ лѣсовъ Холмщины, изъ-за каждаго дерева которыхъ выглядывалъ врагъ, ожидался выстрѣлъ… И вотъ однажды — какъ живо помнилъ онъ этотъ день! — онъ, во главѣ двухъ ротъ, надъ которыми принялъ начальство самъ, выступилъ ночью въ походъ и, послѣ утомительнѣйшаго перехода во мракѣ по невѣдомымъ лѣснымъ тропинкамъ, очутился на зарѣ предъ помѣщичьею усадьбой, въ которой, какъ было ему донесено лазутчиками, имѣла ночевку довольно значительная банда инсургентовъ. Застигнутые врасплохъ, лишенные рачительно принятыми мѣрами возможности бѣжать въ какую бы то ни было сторону, повстанцы рѣшились отчаянно защищаться. Они засѣли въ двухъ-этажномъ хозяйскомъ домѣ, въ службахъ, окружавшихъ его, въ хлѣвахъ и амбарахъ, и производили оттуда чрезъ всѣ отверстія убійственный огонь по осаждавшимъ. Изъ числа послѣднихъ человѣкъ уже тридцать выбыло изъ строя. Разъяренные солдаты натаскали подъ градомъ путь охапки соломы, сѣна и и щепокъ подъ входную, загроможденную изнутри, дверь дома — и зажгли ихъ… Дверь вспыхнула чрезъ нѣсколько мгновеній; огненные языки побѣжали вверхъ, цѣпляясь за рѣшетчатую дратву стѣнной облицовки, обнаружившейся изъ-подъ обвалившейся отъ выстрѣловъ глиняной штукатурки; дымъ черными клубами повалилъ въ окна, на половину заваленныя со стороны осажденныхъ всякими подушками и перинами… "Они сдадутся сейчасъ, или ни одному изъ нихъ не выйти оттуда живому", сказалъ себѣ Троекуровъ. Онъ слѣзъ съ лошади, кинувъ поводья ея сопровождавшему его всюду конюху своему, Скоробогатову, — котораго, надѣемся, не забылъ читатель, — и стоялъ шагахъ въ тридцати напротивъ загоравшагося зданія, внимательно слѣдя за происходившимъ и постукивая машинально по высокому сапогу кончикомъ нагайки, висѣвшей у него по обыкновенію на кисти правой руки. Дѣйствительно, чрезъ нѣсколько минутъ изъ круглаго окна чердака подъ самымъ фронтономъ дома высунулась длинная жердь съ подвязаннымъ къ ней, въ видѣ парламентерскаго флага, бѣлымъ носовымъ платкомъ. Троекуровъ кинулся къ своимъ, вламывавшимся уже сквозь пламя на лѣстницу, съ поднятою рукой и громкимъ приказомъ: "Ребята, сдаются… Смотри, брать живыми, не колоть!" И въ то же мгновеніе онъ услыхалъ за собою испуганный возгласъ Скоробогатова: "Берегись, ваше вскблагородіе!" а надъ собой изъ втораго этажъ голосъ, кричавшій по-польски съ сильнѣйшимъ русскимъ акцентомъ: Пальце (стрѣляйте), панове, то самъ ихъ довудца (начальникъ) есть!" Онъ быстро поднялъ голову на этотъ голосъ, показавшійся ему знакомымъ. Онъ узналъ теперь и говорившаго… Тотъ мгновенно свѣсился всѣмъ туловищемъ черезъ подоконникъ съ револьверомъ въ рукѣ и крикнулъ уже прямо по его адресу по-русски: "А, нагаечникъ! Такъ на-жь тебѣ!.." Глаза Троекурова мгновенно застлало туманомъ, — онъ ничего уже далѣе не помнилъ…

Когда онъ, какъ узналъ это впослѣдствіи, на десятый день пришелъ въ сознаніе, была ночь. Онъ лежалъ на постели въ довольно просторной, незнакомой ему комнатѣ, освѣщенной низкою лампой, заставленною отъ него какимъ-то развернутымъ большимъ фоліантомъ, но тусклый пламень которой дозволилъ ему различить двѣ человѣческія фигуры, безмолвно и недвижно сидѣвшія у него въ ногахъ. Одною изъ нихъ былъ докторъ Ѳирсовъ, другою — жена… Онъ скорбно вспоминалъ теперь: онъ узналъ ее тотчасъ же и тутъ же закрылъ поспѣшно глаза подъ наитіемъ какого-то досадливаго, чуть не злаго ощущенія. Онъ какъ-то сразу сообразилъ все: онъ былъ раненъ, она извѣщена была объ этомъ и пріѣхала, не теряя минуты, оставивъ дѣтей на рукахъ "какой-нибудь Лизаветы Ивановны", — пріѣхала съ домашнимъ врачомъ своимъ, со всѣми средствами къ успѣшному его врачеванію, съ несказанною тревогой въ душѣ, съ неотступною рѣшимостью не покидать его постели до его выздоровленія… или смерти… Ко всѣмъ винамъ его предъ нею присоединялась еще новая отвѣтственность за всѣ тѣ муки, которыя испытывала она теперь изъ-за него, присоединялась и тяжесть благодарности за ея "непрошенное великодушіе"…

И долго не былъ онъ въ состояніи одолѣть это чуть не враждебное чувство къ ней, къ этому преданному и тихому женскому существу, исхудавшему и блѣдному какъ наволока подушки, на которой покоилась его забинтованная голова, молча и не отрываясь глядѣвшему на него своими впалыми, казавшимися теперь огромными, темно-карими глазами. Долго еще, пользуясь своего дѣйствительною физическою слабостью, онъ притворялся, что не замѣчаетъ ея присутствія, избѣгалъ ея взгляда, не говорилъ ни съ ней, ни съ "ея" докторомъ, внушавшимъ ему теперь со своей стороны какое-то отвращеніе, и отвѣчалъ на ихъ вопросы отрывистыми междометіями, имѣвшими цѣлью отнять у нихъ надежду на дальнѣйшія объясненія… Но, угадывала или нѣтъ Александра Павловна то, что происходило на душѣ у ея мужа, онъ ни разу не могъ замѣтить въ выраженіи лица ея, въ тонѣ рѣчи или невольномъ движеніи какой-либо признакъ неудовольствія или тайнаго упрека. Онъ былъ живъ, спасенъ, рана шла къ лучшему, — ей ничего, казалось, другаго не нужно было… Она неслышною походкой скользила по комнатѣ, подносила ему безмолвно лѣкарство въ урочные часы, "перстами легкими какъ сонъ" приподымала и поддерживала больную голову его, когда полковой докторъ, спеціально пользовавшій своего раненаго командира, съ помощью Ѳирсова перемѣнялъ на ней перевязки; и словно вся сама, благоухающая какъ ландышъ въ смиреніи своемъ, горѣла при этомъ лишь трепетнымъ желаніемъ, что-бъ онъ не замѣчалъ ея, не почиталъ себя обязаннымъ благодарностью за непрестанный, денный и нощный, уходъ ея за нимъ…

Онъ заснулъ какъ-то рано вечеромъ и проснулся глубокою ночью. Та же лампа за большимъ фоліантомъ мягко освѣщала комнату. Но Ѳирсова въ ней не было. Одна она сидѣла на обычномъ мѣстѣ, въ ногахъ его, — сидѣла, уронивъ голову на край его ложа, и онъ, вглядѣвшись въ абрисъ затылка ея и плечъ, увидѣлъ, какъ вся она вздрагивала отъ рыданій, которыя заглушала въ складкахъ одѣяла, покрывавшаго его… Безконечное чувство раскаянія и жалости охватило его въ эту минуту. "Саша"! проговорилъ онъ задрожавшимъ голосомъ… Она вскинула голову вверхъ, испуганно устремила на него глаза… "Прости меня"! прошепталъ онъ. Она вскрикнула, перекинулась черезъ кровать къ его рукѣ, прильнула къ ней — и такъ и замерла…

Мѣсяца чрезъ полтора онъ ѣхалъ съ нею въ покойномъ дорожномъ дормезѣ, à petites journées (онъ далеко не былъ еще въ состояніи переносить переѣзды по желѣзнымъ дорогамъ), на югъ, въ Италію, ища врачующей благодати солнца и уединенія… Они нашли ихъ въ маленькомъ городкѣ Пельи, на Генуэзской рѣкѣ , огражденномъ отъ ненастій сѣвера полукругомъ поросшихъ пиніями горъ, — счастливомъ уголкѣ,?гдѣ вѣчно ясны небеса", гдѣ розы круглый годъ цвѣтутъ не отцвѣтая,

они поселились надъ городомъ, на Villa Doria, въ старомъ palazzo XVII вѣка, съ фресками на стѣнахъ, высокими залами и волшебнымъ видомъ на Геную и зелено-голубую даль Средиземнаго моря. Чрезъ двѣ недѣли затѣмъ Анфиса Дмитріевна Ѳирсова, сіяющая счастіемъ (она лишь за два мѣсяца предъ тѣмъ вышла замужъ за толстяка-доктора, сопровождавшаго со Скоробогатовымъ Троекуровыхъ за границу), съ нянею и Нѣмцемъ-курьеромъ, говорившихъ на всѣхъ языкахъ, привезли въ полномъ здравіи въ Пельи дѣтей изъ Всесвятскаго… Александра Павловна, какъ выражалась она, почувствовала себя теперь "какъ въ Царствѣ Небесномъ"…

Медленно между тѣмъ поправлялся раненый. Онъ вспоминалъ, какъ въ тѣ дни просиживалъ по цѣлымъ часамъ на террасѣ, подъ жгучимъ тепломъ италіянскаго зимняго солнца, устремивъ глаза на золотистую рябь тихо плескавшагося моря, безъ мысли, безъ движенія, "живя, какъ говорилъ онъ себѣ теперь, сладкою и тупою жизнью растенія". Его словно оковала здѣсь какая-то парализія психическихъ отправленій, отупѣніе ощущеній и сознанія… Въ такомъ состояніи провелъ онъ почти всю зиму… "Оттаетъ, погодите!" утѣшалъ никогда не унывавшій Николай Ивановичъ Ѳирсовъ Александру Павловну, начинавшую серьезно тревожиться.

Скоробогатовъ, исправлявшій теперь должность камердинера при своемъ "генералѣ" (Борисъ Васильевичъ произведенъ былъ въ этотъ чинъ за то самое дѣло, въ которомъ былъ раненъ, — дѣло, кончившееся полоненіемъ почти всей банды, застигнутой въ усадьбѣ,), каждый разъ, какъ входилъ къ нему утромъ со свѣжевычищеннымъ барскимъ платьемъ на рукѣ, вглядывался въ него избока своими узкими, татарскими глазками и, сердито отвернувшись вслѣдъ затѣмъ, мурлыкалъ себѣ что-то подъ носъ.

— Что это ты? спросилъ его однажды, замѣтивъ это, наконецъ, баринъ.

— Что-бъ тому, говорю себѣ, ваше превосходительство, неожиданно отвѣтилъ старый служивый, — шельмецу этому на томъ свѣтѣ ни дна, ни покрышки!

— Кому это?

— А что вотъ сдѣлалъ вамъ такъ, что и по сейчасъ прежняго куражу не можете вы себѣ достать.

Глаза Троекурова усиленно заморгали… Въ первый разъ въ эту минуту воскресало въ его памяти то, что произошло съ нимъ тогда. Но онъ усиленно усмѣхнулся:

— Да, угодили меня ловко! какъ бы небрежно уронилъ онъ.

— А кто? полушопотомъ и подчеркивая молвилъ Скоробогатовъ, наклоняясь съ нему, — успѣли замѣтить?

— Ннѣтъ! съ усиліемъ произнесъ Борисъ Васильевичъ.

— А я его призналъ, ваше пр… Самый тотъ есть шарлатанъ, съ подвязною бородой, изволите помнить, что въ Крусановскихъ лугахъ кость вамъ перешибъ. Нашъ, Русскій, не то что-бъ изъ Поляковъ, — измѣнщикъ, стало быть… Не успѣлъ въ матушкѣ-Расеѣ набаламутить, такъ, значитъ, въ безмозглымъ съ эвтимъ въ слуги пошелъ… Бѣда! Стою этто я съ вашимъ рыжимъ, какъ вы изволили слѣзть, — гляжу, флагъ они выкинули: ну, думаю, пардону просятъ, наша взяла!… Вы тутъ сичасъ къ дому бросились, — а онъ, вижу, въ тотъ самый разъ подбѣгъ къ окну… Онъ, ваше превосходительство, онъ самый! Хоша въ чамаркѣ и на головѣ четыруголка ихняя, а я его издалечка сразу призналъ, — бѣлесый такой, плюгавый изъ себя… Подбѣгъ, говорю, своимъ чтось кричитъ, а самъ перегнулся по-надъ васъ и изъ ривольвера сверху цѣлитъ… Я тутъ лошадь бросилъ, съ вамъ: "Брегись, кричу, ваше…!" А вы, гляжу, ужь и съ ногъ валитесь… Ахъ ты, Господи!… И Скоробогатовъ отчаяннымъ движеніемъ ударилъ себя изо всей силы ладонями по бедрамъ… — Не дали-жь ему за то пардону солдатики, добавилъ онъ чрезъ мигъ, сверкнувъ глазами, — въ рѣшето штыкамъ искололи…

Троекуровъ съ поблѣднѣвшимъ лицомъ уперся въ него взглядомъ. Онъ хотѣлъ сказать что-то… и не могъ. Но старый солдатъ понялъ упрекъ, выразившійся въ этомъ взглядѣ:

— А что-жь ему, анаѳемѣ, другого сдѣлать, ваше пре — ство? возразилъ онъ недовольнымъ тономъ: — потому, первое сказать, Бога онъ своего забылъ, противу своихъ воевать пошелъ; а вторымъ дѣломъ, какъ же онъ, песъ, когда флагъ они выкинули, — сдаемся, значитъ, въ полонъ, — а онъ въ само-то время стрѣлитъ?.. Собакѣ, говорится, собачья и смерть, такъ ему и надо было! сурово заключилъ онъ.

— Разсказывалъ ты объ этомъ кому-нибудь здѣсь? спросилъ его Борисъ Васильевичъ послѣ довольно продолжительнаго молчанія.

— Что-жь мнѣ разсказывать, ваше пре — ство! Самъ понимаю…

— Что ты понимаешь?

И внезапная краска выступила на лицѣ Троекурова.

— Потому что-жь тутъ хорошаго, что вы отъ своего чуть смерти не получили!.. За Расею стыдно, ваше… добавилъ онъ въ видѣ объясненія.

— Хорошо, ступай… и что-бъ объ этомъ никому!…

— Слушаю-съ…

На летаргическое состояніе, въ которое погружена была до этой минуты мысль Троекурова, разговоръ этотъ произвелъ дѣйствіе электрической искры. Онъ какъ бы вдругъ встряхнулся весь, загорѣлся опять пламенемъ жизни… Но не на радость ему было это мгновенное воскрешеніе. Образъ "измѣнщика", выстрѣлившаго въ него и исколотаго затѣмъ "въ рѣшето" его солдатами, сталъ неотступно и болѣзненно преслѣдовать его теперь… "Почему такъ случилось", спрашивалъ онъ себя съ какою-то странною, суевѣрною внутреннею тревогой, — "что среди вооруженнаго сброда повстанцевъ-Поляковъ я долженъ былъ натолкнуться именно на того единственнаго русскаго человѣка, которому убить меня могло доставить удовольствіе? Неужели приписать это тому чему-то безсмысленному, что люди зовутъ "слѣпымъ случаемъ?"… Нѣтъ, слѣпыхъ случаевъ не бываетъ, — все тѣсно связано к органически истекаетъ одно изъ другаго въ этомъ мірѣ, причины и послѣдствія, зло и наказаніе, и законъ роковаго возмездія стоялъ не даромъ краеугольнымъ камнемъ въ вѣрованіяхъ древнихъ народовъ… Кто мнѣ докажетъ, что этотъ несчастный, стрѣляя въ меня, не былъ избраннымъ орудіемъ кары, назначенной мнѣ высшимъ опредѣленіемъ, послѣ чего погибъ самъ жестокою смертью за все то злое, что совершено было имъ въ свою очередь на этой землѣ?.."

И то жгучее чувство самоосужденія. съ которымъ онъ въ Москвѣ, по полученіи письма отъ княжны Киры , рѣшилъ уйти ото всего въ темные ряды арміи, разгоралось у него съ новою силой… Гроза тѣхъ страшныхъ дней навсегда повидимому миновала теперь. Не исполнилъ-ли онъ въ настоящее время, говорилъ онъ себѣ иронически, "все, что отъ порядочнаго человѣка требуется въ подобныхъ случаяхъ": покаялся, просилъ жену простить ему, и она великодушно, безъ колебаній и условій, даровала ему это прощеніе… Но всели это, удовлетворенъ-ли онъ въ душѣ своей?… Нѣтъ, далеко, не все! Состоялось примиреніе, вернулось согласное супружеское сожитіе; но обрѣлъ-ли онъ вмѣстѣ съ тѣмъ тотъ "истинный смыслъ жизни", котораго не доставало ему до сихъ поръ, ту высоту духовнаго подъема, которымъ опредѣляется этотъ смыслъ?.. "Надѣть узду на себя не трудно, — надо знать, для чего ты ее надѣваешь", разсуждалъ Троекуровъ; "Александрѣ Павловнѣ никакой узды не нужно, чтобы находить въ себѣ удовлетвореніе, которое та (онъ разумѣлъ Киру,} и я тщетно искали всю жизнь. Не потому-ли это, что она вѣкъ свой думала о другихъ и забывала о себѣ"?..

Къ женѣ онъ испытывалъ теперь чувство совершенно для него новое — чувство какого-то набожнаго благоговѣнія. Душевный цвѣтъ ея будто впервые распустилъ предъ нимъ всѣ свои лепестки и охватилъ все существо его своимъ неотразимымъ ароматомъ… Чувство это выражалось у него наружно въ какой-то прилежной, какъ бы почтительной внимательности въ ней, къ ея словамъ и мнѣніямъ, въ малѣйшему желанію, которое онъ угадывалъ у нея. Прежній фамиліарный, легкій, чуть-чуть насмѣшливый тонъ его съ нею, тонъ первыхъ временъ супружества, въ которомъ сквозь нѣжность влюбленнаго мужа всегда невольно проглядывало сознаніе умственнаго превосходства его надъ нею, замѣнилъ теперь оттѣнокъ постоянной серьезности и уважительности въ отношеніяхъ, въ разговорахъ его съ нею, будто боялся онъ оскорбить шутливымъ или легкомысленнымъ словомъ ту чистую святыню, которую носила она въ себѣ. Онъ будто постоянно ждалъ отъ нея какихъ-то откровеній, какихъ-то "свѣточей въ ночи"… Александра Павловна — все та же неизмѣнная "Сашенька" первыхъ дней — весьма скоро замѣтила эту перемѣну, но она не польстила ей, не обрадовала ея, — она ее страшно испугала. Она почуяла, что этотъ "сильный, умный человѣкъ", мужъ ея, чего-то требуетъ теперь отъ нея, требуетъ именно, объяснила она себѣ тутъ-же, того же "умнаго, что находилъ онъ, у Киры"… и чего "откуда же я ему возьму"? съ отчаяніемъ восклицала она внутренно… И вся она какъ улитка ушла вслѣдъ за этимъ въ свою скорлупку…

Увы, благосклонныя читательницы мои, между этими супругами, которыхъ бурная волна жизни вынесла, казалось, благополучно къ новымъ медовымъ берегамъ, стало съ этой минуты какое-то роковое недоразумѣніе, образовался провалъ, которому съ теченіемъ времени суждено было все упорнѣе итти въ глубь. То, что по всѣмъ даннымъ должно было имъ служить къ тѣснѣйшей связи между ними, чуть не разводила ихъ опять. "Не то, не то", сказывалось въ душѣ Сашеньки въ отвѣтъ на благоговѣйную внимательность къ ней мужа, — "не то, что въ тѣ счастливыя времена, когда сажалъ онъ меня на колѣни и говорилъ: "Ну, разсказывай, глупая моя дѣвочка"! Онъ кается, бѣдный, ему все еще стыдно предо мной, потому что онъ честный, благородный, и я ему навсегда простила все, все… но онъ ее все еще помнитъ, ему все хочется найти во мнѣ то, что было въ ней, а я не могу, не могу, заключала она со мгновенно проступавшими у нея изъ глазъ слезами. "Она родилась ангеломъ милости и всепрощенія", говорилъ въ свою очередь мысленно Троекуровъ, — "но забыть все же она не въ состояніи. Согнутый листъ бумаги, какъ ни расправляй его потомъ, сохраняетъ навсегда слѣдъ своей складки; въ такой нѣжной душѣ, какъ ея, согнутому не разогнуться до самой смерти. Прошлое обаяніе исчезло… Прежняго довѣрія… прежняго счастія она уже не въ силахъ мнѣ дать"!.. Оставалось довольствоваться, какъ съ горечью выражался онъ мысленно, "внѣшнимъ обрядомъ супружескаго благополучія"…

Они вернулись въ Россію. Борисъ Васильевичъ со страстною жадностью погрузился въ дѣло управленія своими обширными помѣстьями. Онъ весь былъ полонъ теперь помысловъ "о другихъ" и рѣшимости осуществить ихъ на практикѣ.

Годы проходили. Многаго успѣлъ онъ достигнуть, — еще болѣе посѣяннаго имъ осталось безплоднымъ, благодаря новымъ условіямъ быта нашей бѣдной родины… Но онъ не отчаивался, онъ упорно шелъ впередъ въ своихъ планахъ экономическаго и нравственнаго преуспѣнія зависѣвшаго отъ него сельскаго и рабочаго населенія…

Годы проходили, но "согнутое" все также не разгиналось; между женой его и имъ состояло все то же густое облако недоразумѣнія, для разсѣянія котораго достаточно было бы, можетъ быть, одного слова, одного освѣщающаго слова… Но такія слова почему-то никогда не срываются съ устъ нашихъ, когда они нужны… Троекуровы мало-по-малу какъ бы сжились съ этимъ положеніемъ. Для обоихъ ихъ проходила уже пора, когда человѣкъ дерзко и упорно требуетъ у судьбы личнаго, непосредственнаго счастія. У нихъ подростали дѣти, — подростала красавица-Маша, въ которой отецъ ея съ тайнымъ восхищеніемъ узнавалъ всю душевную прелесть ея матери съ чѣмъ-то болѣе полнымъ, болѣе широкимъ…

Образъ ея въ эту минуту проносился въ мысленномъ представленіи Бориса Васильевича. Стянувшіяся на лбу морщины мгновенно разсѣялись, и тихая улыбка пробѣжала по его губамъ. Онъ поднялъ вѣки.

Кто-то стучался къ нему въ дверь изъ гостиной и спрашивалъ его оттуда:

— Можно войти?

— Конечно! поспѣшилъ онъ отвѣтить, узнавая голосъ жены и вставая итти навстрѣчу ей.

Она была все еще очень хороша, не смотря на нѣкоторую опухлость очертаній, причину которой слѣдовало приписать гораздо болѣе безтревожію деревенской жизни, чѣмъ тому, что названо Расиномъ "des ans l'irréparabl outrage". Ей было еще только тридцать четыре года… Ея глаза "волоокой Геры" глядѣли все такъ же строго и прямо, но въ складкахъ губъ было что-то невыразимо мягкое и притягательное… Губы эти какъ бы слегка подергивало теперь отъ волненія:

— Мнѣ сейчасъ, тревожно заговорила она, входя, — доложили, что пріѣхала Настенька Буйносова, — ты помнишь, la саdette, которая ходила за отцомъ… Онъ такъ ужасно погибъ, — разсказывалъ тебѣ Николай Иванычъ?… Tй вѣрно что-нибудь нужно, и я велѣла скорѣе просить ее. Но она приказала отвѣтить, что желаетъ тебя видѣть… Ты никогда ихъ не любилъ… но она такъ несчастна теперь… Ты позволишь пригласить ее къ тебѣ?

— Для чего спрашивать. Alexandrine? само собою!…

— Такъ я скажу…

Она повернулась итти и, пріостановясь на пути, проговорила съ радостною усмѣшкой:

— Васю Николай Иванычъ пустилъ въ садъ гулять.

Онъ кивнулъ на это, усмѣхнувшись тоже, и спросилъ:

— А Маши все еще нѣтъ?

— Вѣдь разъ верхомъ, она вѣчно на полдня пропадетъ! чуть-чуть поморщившись, проговорила Александра Павловна и вышла.

 

XV

Троекуровъ прошелъ самъ въ гостиную встрѣчать пріѣзжую.

Блѣдная, осунувшаяся, вся въ черномъ, она была видимо нѣсколько смущена, входя, но также видимо поборола тутъ же рѣшительнымъ усиліемъ это смущеніе и, пожавъ слегка дрожавшими пальцами протянувшуюся къ ней руку хозяина, проговорила твердо и спокойно:

— Васъ вѣроятно должно удивить то, что вы видите меня у себя, Борисъ Васильевичъ, но…

— Прежде всего я этому искренно радъ, Настасья Дмитріевна, перебилъ онъ ее дѣйствительно искреннимъ и участливымъ тономъ, какъ-то сразу заполонившимъ ее: — я былъ въ отсутствіи, вернулся только сегодня и сейчасъ узналъ отъ Николая Ивановича Ѳирсова о вашемъ несчастіи. Но не пройти-ли намъ во мнѣ въ кабинетъ; тамъ намъ будетъ удобнѣе разговаривать…

Въ кабинетѣ онъ усадилъ ее на мягкій диванъ и сѣлъ самъ на стулъ противъ нея, ожидая, что она скажетъ.

Она начала не сейчасъ, какъ бы сосредоточиваясь и колеблясь:

— Смерть отца — не одно несчастіе, павшее на меня, Борисъ Васильевичъ; въ ту же ночь — вамъ вѣроятно извѣстно? — брата моего увезли жандармы.

Троекуровъ повелъ утвердительно головой.

— Я о немъ… о моемъ братѣ пріѣхала говорить съ вами, вымолвила она черезъ силу.

Онъ съ невольнымъ въ первую минуту изумленіемъ глянулъ ей въ глаза… Она поняла и, внезапно оживляясь:

— Я знаю, вамъ это можетъ показаться…. безсмысленнымъ съ моей стороны, воскликнула она скорбно зазвенѣвшимъ голосомъ: — но я теперь… я одна на свѣтѣ, не знаю, къ кому обратиться за совѣтомъ… за помощью.

Онъ порывисто ухватилъ ее за обѣ руки и крѣпко пожалъ ихъ:

— Что могу я для васъ сдѣлать, Настасья Дмитріевна?

— Спасти его, если можете!

— Какъ? вѣско проговорилъ онъ.

Она опять замедлила отвѣтомъ, какъ бы соображая, что именно хотѣлъ онъ выразить этимъ вопросомъ. Печальные глаза ея поднялись на мигъ на Троекурова и снова опустились…

— Я не знаю, заговорила она наконецъ, прерываясь чутъ не на каждомъ словѣ,- я рѣшилась обратиться къ вамъ, потому что мнѣ извѣстно… Григорій Павлычъ Юшковъ мнѣ самъ это разсказывалъ… когда онъ студентомъ еще попался за прокламаціи… онъ вамъ одолженъ былъ… что его выпустили… Вы, конечно, можете мнѣ возразить, что Григорій Павлычъ другое дѣло, что ваши семейныя отношенія, дружба съ его отцомъ…

— И прежде всего, договорилъ за нее Троекуровъ, насколько моръ мягче, — и прежде всего увѣренность, подчеркнулъ онъ, — что его революціонерство было лишь временнымъ безразсудствомъ молодости, которое не имѣло и не могло пустить въ немъ корней, что заключенія недѣльки на двѣ межъ четырехъ стѣнъ будетъ совершенно достаточно какъ для наказанія, такъ и для отрезвленія его. Такъ поняли и въ Петербургѣ тогда, и его мальчишество не имѣло для него болѣе серьезныхъ послѣдствій.

Онъ примолкъ на время, сосредоточиваясь въ свою очередь, пытливо глянулъ ей въ лицо и продолжалъ:

— Брата вашего я совсѣмъ не знаю… не видалъ даже никогда, кажется. Но вамъ я вѣрю, Настасья Дмитріевна, произнесъ онъ съ удареніемъ, — и ото всей души желалъ бы помочь вамъ. Если вы дадите мнѣ честное слово, что братъ вашъ такой же не совсѣмъ твердый на ногахъ, но не испорченный въ корень молодой человѣкъ, попавшійся въ сѣти, разставленныя ему какимъ-нибудь негодяемъ-товарищемъ, какъ было это тогда съ Юшковымъ, я обѣщаю вамъ сдѣлать для него все, что сдѣлалъ… что былъ въ состояніи сдѣлать для того въ свое время… Порядки по политическимъ дѣламъ, если вамъ извѣстно, усложнены теперь участіемъ въ нихъ суда; за успѣхъ моего ходатайства я могу отвѣчать еще менѣе, чѣмъ прежде… Но все равно, я готовъ поѣхать въ Петербургъ, обратиться къ министру юстиціи, — я его знаю давно… и за отличнаго человѣка, — словомъ, сдѣлать все, что отъ меня зависитъ… Но мнѣ для этого надо ваше слово, Настасья Дмитріевна, заключилъ онъ.

Она сидѣла растерянная, глядя на него во всѣ глаза: что должна… что могла она отвѣтить ему?

— Братъ мой не "негодяй", пробормотала она, ухватываясь въ своемъ смущеніи за одно изъ выраженій, употребленныхъ имъ сейчасъ, нисколько не относившееся къ ея брату:- онъ заблуждается, я признаю… Но побужденія его чисты и высоко честны!…

Глаза у Троекурова усиленно заморгали:

— Вѣсъ и значеніе словъ, сказалъ онъ, — такъ передерганы у насъ въ послѣднее время, что въ нихъ разобраться трудно. Я оставлю поэтому совершенно въ сторонѣ вопросъ о томъ, что слѣдуетъ въ дѣйствительности разумѣть подъ "чистотой" и "высокою честностью побужденій" вашего брата. Въ виду того, для чего вамъ пришла добрая мысль обратиться ко мнѣ, мнѣ нужно знать только одно: полагаете ли вы, что онъ въ состояніи отказаться отъ этихъ своихъ "побужденій" и всего того, что изъ нихъ исходитъ въ его теперешнемъ катихизисѣ, или нѣтъ?

Она судорожно заломила скрещенные пальцы своихъ блѣдныхъ рукъ:

— Что мнѣ сказать, какъ отвѣчать за него!… Я знаю только, что его взяли… что его сошлютъ…

— Думаете-ли вы, что это будетъ несправедливость? спросилъ онъ.

Она пристально воззрилась въ него и какъ-то неожиданно для самой себя воскликнула:

— Нѣтъ, я этого не думаю… но простить всегда можно!…

— "Простить", повторилъ онъ, — прекрасно! Что же, братъ вашъ послѣ такого прощенія отказался бы отъ революціонной пропаганды и обратился бы въ мирнаго гражданина?

Она безсознательно вздрогнула: послѣдній разговоръ съ "Володей", его заключительныя слова во всемъ ихъ ужасѣ пронеслись у нея теперь въ памяти:

— Не знаю… прошептала она чуть слышно.

— Изъ вашего отвѣта, извините меня, молвилъ на это помолчавъ Троекуровъ, — я, кажется, имѣю право заключить безъ ошибки, что тотъ, о "прощеніи" котораго вы хлопочете, не сбитый временно съ толку юноша, но убѣжденный, непримиримый врагъ существующаго порядка и можетъ быть удовлетворенъ только полнымъ разрушеніемъ его. Такъ это?

Онъ ждалъ отвѣта.

— Пропаганда ихъ безвредна, нежданно отвѣтила вмѣсто этого отвѣта дѣвушка, — и сами они это теперь видятъ. Народъ не принималъ ихъ и выдавалъ властямъ.

Не то печальная, не то ироническая улыбка пробѣжала по лицу ея собесѣдника:

— А властямъ въ свою очередь надлежало возмутителей отпустить на всѣ четыре стороны, дабы народъ зналъ, что то, что онъ извѣка, вмѣстѣ со своими правителями, разумѣлъ дѣломъ преступнымъ, правители эти теперь считаютъ безвредною шалостью, что они слишкомъ гуманны и либеральны стали, подчеркнулъ онъ, — что-бъ осмѣлиться мыслить и поступать такъ же безхитростно и здраво, какъ онъ, какъ этотъ народъ?… Вѣдь такъ это выходитъ по вашему Настасья Дми…

Онъ не успѣлъ договорить. Двери изъ его библіотеки шумно распахнулись настежъ и изъ нихъ вылетѣла молодая дѣвушка со шлейфомъ амазонки, перекинутымъ на руку, и въ маленькой круглой мужской шляпѣ, тутъ же слетѣвшей наземь съ прелестной, будто выточенной головки въ порывистости движенія, съ которою она кинулась въ Борису Васильевичу:

— Папа, голубчикъ, ты вернулся, какъ я счастлива! лепетала она низкимъ груднымъ голосомъ, охватывая шею отца обѣими руками и звонко, на всю комнату, цѣлуя его въ обѣ щеки: — мы только-что во дворъ вскакали, со Скоробогатовымъ, а Анфиса Дмитріевна мнѣ изъ флигеля въ окошко кричитъ: "генералъ пріѣхалъ!"… Я сейчасъ поняла почему — и прямо помчалась въ твоему крыльцу… Et me voilà! расхохоталась она, раскидывая руки врознь: — тебя напугала телеграмма maman, да? Она отправила ее безъ меня, я бы никогда не допустила…

— Ты не видишь, что у меня гости, Маша? прервалъ онъ ее съ улыбкой, словно солнечнымъ лучомъ озарившею ему все лицо, поворачивая ее за плечо лицомъ въ Настасьѣ Дмитріевнѣ, глядѣвшей въ свою очередь со своего мѣста на дѣвушку глазами, полными невольнаго восхищенія.

Она была въ самомъ дѣлѣ очаровательна. Высокая, широкоплечая и тонкая, бѣлокурая какъ былъ отецъ, съ болѣе яркимъ, чѣмъ у него, золотистымъ оттѣнкомъ цѣлаго лѣса волосъ, двумя толсто-сплетенными косами падавшихъ у нея до колѣнъ, съ темными, какъ у матери, глазами и бровями, она была свѣжа какъ майская роза и здорова какъ горный воздухъ… Ей еще четырехъ месяцевъ не хватало до полныхъ шестнадцати лѣтъ, но она была развита физически какъ восемнадцатилѣтняя особа и уже года полтора носила длинныя платья по настоянію отца, находившаго "смѣшнымъ, ridicule", говорилъ онъ, — "одѣвать ее ребенкомъ, когда она успѣла на полголовы перерости мать", и къ нѣкоторому неудовольствію Александры Павловны, вѣрной старымъ традиціямъ, которую покойная Марья Яковлевна Лукоянова одѣвала въ коротенькія юпочки и панталончики до шестнадцатилѣтняго возраста невступно.

— Ахъ, Боже мой, mademoiselle Буйно… Настасья Дмитріевна, вспомнила она, быстро подбѣгая въ гостьѣ съ протянутою рукой, — какъ я васъ давно не видала!..

— Давно! конфузливо улыбаясь, отвѣтила та, пожимая ея пальцы;- я бы васъ не узнала, вы такъ выросли… и волосы совсѣмъ будто другаго оттѣнка стали: они у васъ теперь цвѣта спѣлаго колоса…

Троекуровъ утвердительно закивалъ:

— Blonde comme les blés, промолвилъ онъ смѣясь.

"Que je l'adore et qu'elle est blonde"… — Чистыми, звучными контральтовыми нотами залилась вдругъ во всю грудь Маша… И тутъ же, покраснѣвъ по самые глаза, съ заблиставшими мгновенно на рѣсницахъ росинками слезъ, схватила обѣ руки гостьи, прижала ихъ къ себѣ…

— Простите, простите! воскликнула она:- вы въ траурѣ… я знаю, у васъ умеръ отецъ, а я, сумасшедшая…

Она также мгновенно опустилась, уронила себя въ сосѣднее кресло и закрыла себѣ ладонями лицо.

Настасью Дмитріевну это ужасно тронуло. Въ этомъ домѣ, о которомъ еще такъ недавно она съ такою желчью отзывалась доктору Ѳирсову, она чувствовала себя теперь какъ бы охваченною нежданно цѣлою атмосферой искренняго благоволенія и участія къ ней… Она невольнымъ движеніемъ нагнулась къ дѣвушкѣ, притронулась къ ея локтю…

Та откинула руки, повернулась къ ней вся прямо:

— Поцѣлуйте меня, чтобы доказать, что вы на меня не сердитесь!..

И сама горячо прижалась къ ея изможденному лицу своими свѣжими губами…

— Настасья Дмитріевна, я увѣренъ, не сердится на тебя, потому что уже успѣла узнать тебя насквозь, сказалъ ей отецъ, продолжая счастливо улыбаться: — coeur d'or et tête folle.

— Да, maman меня за это всегда пилитъ, за мои extravagances, жалобно проговорила Маша по адресу Настасьи Дмитріевны.

Та не могла оторваться глазами отъ нея:

— Вы катались верхомъ? спросила она ее.

— То-есть, какъ "катались"? возразила дѣвушка какъ бы чуть-чуть обиженно, — я по дѣлу ѣздила.

— Куда? сказалъ Троекуровъ. И по тому вопроса гостья поняла, что онъ совершенно серіозно относился къ сказанному дочерью.

— Къ отцу Алексѣю, въ Блиново, отвѣчала она, — насчетъ Евлаши Макарова… Вообразите, обратилась она снова въ Настасьѣ Дмитріевнѣ,- мальчуганчикъ необыкновенно способный, нравственный, — онъ у насъ тутъ въ школѣ на заводѣ первый ученикъ былъ, — и вдругъ мать вздумала отдать его на бумагопрядильную фабрику въ Серпуховъ. А тамъ дѣти безо всякаго призора и ученія, и страшное пьянство между рабочими; это значитъ погубить мальчика! Я и поѣхала въ отцу Алексѣю, — его крестьяне тамъ всѣ очень уважаютъ, что-бъ онъ уговорилъ его мать оставить Евлашу здѣсь… Ее какой-тo братъ тамъ въ Серпуховѣ съ толку сбиваетъ…

— Что-жь отецъ Алексѣй?

— Ахъ, папа, онъ очень жалуется, бѣдный! Ты помнишь, онъ добился, что Блиновскіе положили приговоромъ, какъ у насъ давно во Всесвятскомъ, закрыть бывшій у нихъ кабакѣ, и ужасно этому радовался. Дѣйствительно, онъ говоритъ, ползимы прошло какъ нельзя лучше, безо всякихъ "скандаловъ", какъ онъ выражается; сами крестьяне очень довольны были и благодарили его. Только узналъ объ этомъ въ Царствѣ Польскомъ Троженковъ и велѣлъ поставить у себя постомъ кабакъ на самой межѣ Блиновскихъ. "Съ тѣхъ поръ, говоритъ отецъ Алексѣй, хуже прежняго пошло… Двѣ семьи на прошлой недѣлѣ опять тамъ положили раздѣлиться: осенью"… Онъ просто въ отчаяніи… Ахъ, чтобы не забыть: я ему про твою мысль о страхованіи урожая сообщила…

— А! Что же онъ говоритъ?

— Говоритъ "превосходно", но что, по его мнѣнію, это дѣло "всероссійское", а не одного уѣзда или даже губерніи, а тѣмъ болѣе одного хозяйства, какъ бы пространно оно ни было, что этимъ слѣдуетъ серіозно заняться правительству…

— Еще бы! вскликнулъ съ живостью Борисъ Васильевичъ:- я записку объ этомъ въ прошломъ году въ Петербургъ послалъ… И, само собою, она тамъ такъ и погибла въ какомъ-нибудь департаментскомъ столѣ… Виноватъ, Настасья Дмитріевна, перебилъ онъ себя, — мы тутъ съ дочерью о своихъ дѣлахъ, будто никого третьяго нѣтъ…

Она не успѣла отвѣтить.

Маша съ обычною ей стремительностью вскочила съ мѣста:

— А мнѣ еще къ maman нужно: она не знаетъ, что я вернулась, и вѣрно безпокоится, selon son habitude…

И она побѣжала къ двери гостиной… но, не добѣжавъ. обернулась къ отцу:

— Папа, а я Григорія Павлыча видѣла!

— Гдѣ?

— Встрѣтились на дорогѣ. Онъ по своей должности (Юшковъ служилъ непремѣннымъ членомъ въ уѣздной управѣ,) ѣхалъ какія-то свѣдѣнія собирать. Онъ сказалъ мнѣ, что Павлу Григорьевичу совсѣмъ лучше, а что самъ онъ сюда къ обѣду будетъ… Будетъ, будетъ, будетъ, чуть-чуть не запѣла опять Маша, но сдержалась, и со словами: "я сейчасъ вернусь, Настасья Дмитріевна!" выпорхнула изъ комнаты.

— Какая она у васъ прелесть. Борисъ Васильевичъ! вырвалось неудержимо, едва она исчезла, у Буйносовой.

— Д-да! протянулъ онъ съ благодарнымъ взглядомъ:- даровита и дѣльна не по лѣтамъ, не смотря на все свое ребячество…

Онъ замолкъ и задумался…

Что-то будто кольнуло теперь Настасью Дмитріевну. "Что же однако я здѣсь дѣлаю?" вспомнила она: "въ Володиномъ дѣлѣ онъ мнѣ, какъ я предчувствовала, помочь отказывается. и я за это винить его не могу." прошепталъ ей внутренній голосъ: "а за тѣмъ что-же у меня общаго со всѣми ими!"… Но, странное дѣло, ей вмѣстѣ съ тѣмъ не хотѣлось уѣзжать…

Она тѣмъ не менѣе двинулась на своемъ диванѣ съ намѣреніемъ встать и проститься, когда Маша влетѣла опять въ кабинетъ, запыхавшаяся отъ быстраго бѣга черезъ весь домъ:

— Настасья Дмитріевна, ужасно торопясь заговорила она:- maman велѣла васъ спросить, позволите-ли вы ей возобновить знакомство съ вами? Ей очень хочется и, если вы согласны. она сейчасъ придетъ къ вамъ сюда. *

— Ахъ, Боже мой, зачѣмъ же! вскликнула та, ужасно смутившись отъ мысли о неучтивости, сдѣланной ею, когда, но пріѣздѣ своемъ, на приглашеніе слуги "пожаловать въ генеральшѣ" она весьма сухо отвѣтила, что "желаетъ видѣть Бориса Васильевича Троекурова", и, быстро подымаясь съ мѣста:- я пойду къ ней, если она позволитъ, подчеркнула она. — Ступайте, ступайте, Настасья Дмитріевна! съ какою-то отеческою ласковостью въ звукѣ голоса сказалъ ей на это Троекуровъ:- если кто-либо способенъ понимать и умягчать чужое горе, такъ это конечно Александра Павловна.

 

XVI

Какъ это сдѣлалось, Настя Буйносова не съумѣла бы сказать, но колоколъ въ столовой звонилъ къ обѣду, а она все еще сидѣла въ маленькомъ будуарѣ хозяйки дома, вдвоемъ съ нею, какъ бы вовсе забывъ, что на свѣтѣ есть нѣчто, называемое временемъ. То, что испытывала она теперь, похоже было на блаженное состояніе усталаго и измерзшаго въ долгомъ зимнемъ странствованіи путника, погружающагося изнемогшимъ тѣломъ въ теплую и благовонную ванну. Задушевный обиходъ ея собесѣдницы, сердечность ея незатѣйливой рѣчи и неотразимая улыбка, глухая тишина уютнаго покоя, въ которомъ бесѣдовали онѣ, самая обстановка его, не рѣзавшая глаза своею роскошью, но ласкавшая взглядъ гармоніей и изяществомъ общаго ея тона, убаюкали скорбную душу дѣвушки. Накипь раздраженія и муки, нанесенная въ нее годами неумолчной тревоги, семейнаго разлада и унижающей нужды, распускалась въ какомъ-то давно, или, вѣрнѣе сказать, никогда еще невѣданномъ ею чувствѣ внутренняго затишья. Она словно переставала быть прежнею собою и втягивалась вся въ этотъ чужой, но уже какъ бы близкій и дорогой ей міръ иныхъ, мирныхъ чувствъ, иныхъ привычекъ, иныхъ помысловъ и задачъ… "За что же я ихъ такъ не любила, что именно не нравилось мнѣ у нихъ"? проносилось у нея урывками въ мозгу, — и она никакъ теперь уяснить себѣ этого не могла… Она только-что передала Александрѣ Павловнѣ, какъ послѣ похоронъ отца дошла до такого изнуренія, что не могла даже быть на свадьбѣ у сестры и пролежала у себя три дня одна одинешенька въ Юрьевѣ, не имѣя силы двинуться ни единымъ членомъ, въ какомъ-то каталептическомъ состояніи, — почувствовала себя получше только третьяго дня, "и едва," говорила она, "вернулась способность думать, мысль о братѣ заныла во мнѣ съ такою силой, что я готова была сейчасъ же хоть пѣшкомъ отправиться въ Петербургъ… Но что могла бы я тамъ сдѣлать одна, всѣмъ чужая?… И тутъ я вспомнила разсказъ Григорья Павловича Юшкова о томъ, что сдѣлалъ для него вашъ мужъ когда-то… и цѣлый день вчера промучилась въ колебаніи: обратиться къ нему, или нѣтъ?…"

— Боже мой! даже воскликнула Александра Павловна:- что же могло васъ остановить?

— Теперь мнѣ самой это почти смѣшно кажется, съ откровенною усмѣшкой отвѣтила Настасья Дмитріевна, — но вчера я была еще подъ впечатлѣніемъ прежняго… а прежде, я вамъ прямо признаюсь. Александра Павловна, мнѣ тяжело было здѣсь.

Та вдумчиво остановила на ней свои большіе глаза:

— Я васъ понимаю. Вамъ приходилось переносить столько мученія и лишеній, а у насъ всего слишкомъ много, и мы кажемся такими счастливыми, сказала она, выражая говорившее въ ней глубоко христіанское чувство этими наивными, въ свѣтскомъ смыслѣ почти неумѣстными словами.

— "Кажетесь?" повторила дѣвушка съ изумленіемъ:- неужели только?..

Троекурова слегка смутилась и покраснѣла:

— Полное счастіе — въ небѣ, а здѣсь у каждаго свой крестъ и, по мѣрѣ силъ, дано каждому… И за все надо благодарить Бога! заключила она поспѣшно, увидавъ входившаго слугу.

— Кушать подано, доложилъ онъ: — господа въ столовой дожидаются.

— Пойдемте скорѣе! молвила хозяйка, вставая; — мы заболтались и прослышали звонъ, а имъ тамъ всѣмъ ѣсть хочется…

— Что же это такое! вскликнула растерянно Настя, — сколько наконецъ времени я у васъ сижу!

— Чѣмъ долѣе, тѣмъ лучше, возразила хозяйка, пропуская руку подъ ея локоть и увлекая ее съ собою къ двери. Настасья Дмитріевна не противилась…

Въ столовой онѣ нашли въ сборѣ весь домашній кружокъ Всесвятскаго. Только-что пріѣхавшій Гриша Юшковъ разговаривалъ спиной въ двери съ Машей, стоявшею въ амбразурѣ окна, сквозь которое косой лучъ клонившагося къ западу солнца обливалъ ея молодую красоту какимъ-то побѣднымъ пурпурнымъ сіяніемъ. Она ему передавала что-то съ большимъ оживленіемъ, разводя руками и глядя ему прямо въ лицо весело сверкавшими глазами… Увидавъ входившихъ, она бросила его, кинулась въ гостьѣ и возгласила громогласно. указывая рукой на молодаго человѣка:

— Настасья Дмитріевна, а вотъ и Григорій Павловичъ!

— Очень рада, пролепетала дѣвушка со внезапнымъ біеніемъ сердца. — Мы давно знакомы, сочла она нужнымъ прибавить, пытаясь улыбнуться.

Онъ живо обернулся на ея слова, поклонился ей преувеличенно низкимъ поклономъ, причемъ въ немалой досадѣ своей почувствовалъ, что покраснѣлъ, и, не отвѣчая, поспѣшилъ подойти къ рукѣ хозяйки.

— Павлу Григорьевичу лучше, мнѣ Маша сказала, молвила Александра Павловна, цѣлуя его по-старинному въ лобъ.

— Онъ даже къ вамъ собирался сегодня, отвѣтилъ онъ? — можетъ быть, и прикатитъ послѣ обѣда.

— Ахъ, какъ я буду рада; сто лѣтъ мы съ нимъ не видались!…

— Здравствуйте, барышня, здравствуйте! говорилъ тѣмъ временемъ подошедшій къ Настѣ Николай Ивановичъ Ѳирсовъ;- узналъ, что вы здѣсь, нарочно обѣдать пришелъ… Хвалю, хвалю, давно бы такъ! добавилъ онъ шопотомъ и подмигивая ей смѣющимся взглядомъ.

— А вотъ этого джентльмена помните, Настасья Дмитріевна? спросилъ ее съ улыбкой Троекуровъ, подводя въ ней сына, тонкаго, какъ жердь, не по лѣтамъ выросшаго мальчика, изяществомъ наружности своей представлявшаго дѣйствительно типъ юнаго "джентльмена", благовоспитаннаго и благодушнаго. Онъ, въ противоположность сестрѣ, былъ черноволосъ, какъ мать, съ голубовато-сѣрыми, какъ у отца, глазами, никогда словно не улыбавшимися.- Miss Simpson; monsieur Blanchard; Вячеславъ Хлодомировичъ Павличекъ, воспитатель моего сына; Петръ Петровичъ Молотковъ, преподаватель нашего училища; Владиміръ Христіановичъ Пецъ, директоръ здѣшняго сахарнаго завода, медленно и явственно называя имена стоявшихъ у стола лицъ, познакомилъ съ ними дѣвушку хозяинъ… Она кланялась конфузливо и робко въ отвѣтъ на ихъ поклоны, обводя кругомъ разбѣгавшимися глазами: она такъ давно не была "въ обществѣ", такъ отвыкла видѣть "людей"…

Хозяйка посадила ее между собою и докторомъ, пригласивъ по другую свою сторону Пеца, которому хотѣла поручить что-то въ Москвѣ, куда онъ ѣхалъ завтра. Маша заняла обычное свое мѣсто, подлѣ отца. Остальные размѣстились, кто какъ хотѣлъ. Обѣдали за большимъ круглымъ столомъ, одна форма котораго какъ бы исключаетъ всякую іерархію мѣстъ…

Общій, оживленный разговоръ завязался вслѣдъ за первымъ же блюдомъ. Мотивъ подала ему Маша, сообщившая учителю Молоткову о поѣздкѣ своей къ отцу Алексѣю въ Блиново и объ его обѣщаніи уговорить мать Евлаши Макарова оставить сына въ школѣ.

— А не "уговоритъ", усмѣхнулся Борисъ Васильевичъ, — можно будетъ иначе…

Глаза Маши блеснули; она всегда угадывала мысль отца съ полуслова:

— Я такъ и сказала отцу Алексѣю, папа, что я готова изъ своихъ денегъ заплатить ей вдвое противъ того, что могъ бы ей посылать Евлаша изъ своихъ заработанныхъ денегъ на Серпуховской фабрикѣ.

— Не разоришься, усмѣхнулся онъ опять, — да и недолго бы пришлось платить. Вѣдь онъ у васъ кончаетъ, кажется? обратился онъ въ Молоткову.

— Въ послѣдній классъ переходитъ, отвѣтилъ тотъ.

— А потомъ что же: все-таки не миновать ему этой бумагопрядильни, которая такъ страшитъ Марью Борисовну?

— Жаль было, Борисъ Васильевичъ, сказалъ Молотковъ, упершись взглядомъ въ оконечность приподнятаго имъ ножа, — мальчикъ замѣчательно способный!

— Такъ вы что же бы думали?

Молотковъ съ улыбкой повелъ глазами въ сторону Маши, подгонявшей его черезъ столъ самыми поощрительными кивками, и отвѣчалъ:

— Я бы могъ его въ годъ времени, Борисъ Васильевичъ, ко второму классу гимназіи приготовить: онъ отлично пошелъ бы тамъ.

— Зачѣмъ это вы мнѣ ранѣе не сказали, Петръ Петровичъ?… вмѣшался Юшковъ:- дядя мой, вы знаете, располагаетъ процентами съ капитала, оставленнаго ему княземъ Ларіономъ Васильевичемъ Шастуновымъ именно вотъ на такіе случаи…

— Ахъ, оставьте, пожалуйста, Григорій Павловичъ, жалобнымъ голосомъ прервала его Маша:- развѣ не можемъ мы это сами съ папа устроить!… Ты молчишь, папа? тревожно воззрясь въ отца, вскрикнула она тутъ же.

— "Устроить" не долго, сказалъ онъ ей, — но вопросъ не въ этомъ, а въ томъ, на благо-ли это будетъ мальчику? Разъ въ гимназіи, онъ пріобщается въ такъ-называемому у насъ міру "интеллигенціи" и порываетъ съ тѣмъ, къ которому принадлежитъ по рожденію, по всѣмъ впечатлѣніямъ и складу понятій своего дѣтства… Этотъ разрывъ, какъ бы рано ни произошелъ онъ, не можетъ не отзываться на всей дальнѣйшей жизни человѣка…

— Да, сожалительно, что въ Россіи это такъ есть! промолвилъ въ полголоса Павличекъ, наставникъ Васи Троекурова, обращаясь къ сидѣвшему подлѣ него воспитаннику своему.

— Что вы говорите, Вячеславъ Хлодомировичъ? спросилъ хозяинъ, до котораго донеслись эти слова.

— Я говору, скромно, чтобы не сказать робко, отвѣчалъ молодой ученый, Моравецъ родомъ, успѣвшій въ теченіе четырехлѣтняго пребыванія своего въ Россіи совершенно удовлетворительно овладѣть ея письменнымъ и разговорнымъ языкомъ, но до сей минуты все еще не справившійся, какъ говорилъ онъ, "со свистящею Ю и деревяннымъ Л", — я говору, что слѣдуетъ весьма сожалѣть о томъ обстоятельствѣ, на которое ваше превосходительство сейчасъ указало. Въ другихъ странахъ образованіе не мѣшаетъ оставаться въ томъ кругу и при тѣхъ бытовыхъ условіяхъ, среди которыхъ человѣкъ родился.

— Oh, en France c'est pourtant exactement la même chose, возразилъ m. Blanchard, бывшій воспитанникъ Парижской политехнической школы и инженеръ, состоявшій при заводѣ Троекурова по технической части и дававшій дѣтямъ его уроки французскаго языка и математики:-un fils de paysan qui a passé par le collège devient un bourgeois et ne retourne plus à la charrue de son père.

— Я знаю, знаю, во Франціи это тоже такъ, завивалъ утвердительно головой Павличекъ; — но въ Даніи, въ Швеціи… въ нашей сторонѣ это не такъ, не такъ! Вы въ Богеміи… у Чеховъ, поправился онъ, — весьма часто можете видѣть поселянина, имѣющаго свое testimonium maturitatis въ карманѣ, а иногда даже дипломъ отъ университета и который самъ запрягаетъ своихъ коней въ фуру и ѣдетъ съ ними въ поле работать.

— Ну, до этой миѳологіи намъ далеко! громко засмѣялся Николай Ивановичъ Ѳирсовъ, почитавшій какъ бы обязанностью своею постоянно относиться скептически къ тому, что называлъ онъ "классическими фантазіями" Павличка, съ которымъ былъ, не смотря на то, величайшій пріятель:- у насъ какъ только "вышелъ изъ народа", такъ сейчасъ на теплое чиновничье мѣстечко, а не выгорѣло — въ нигилисты норовитъ.

— А Ломоносовъ, а наши іерархи? вскликнулъ неожиданно Вася съ широко выступившимъ у него на щекахъ румянцемъ.

— Николай Ивановичъ преувеличиваетъ, по обыкновенію своему, заговорилъ опять Борисъ Васильевичъ, быстро окинувъ сына какъ бы тревожнымъ взглядомъ; — не одинъ Ломоносовъ выходилъ и будетъ, надо надѣяться, выходить въ Россіи изъ народа. Но по тому судя, какъ у насъ ведется дѣло теперь, можно опасаться, что отъ народной почвы будутъ все чаще отрываться искусственно привлекаемые къ высшему образованію люди дюжинныхъ способностей и дряннаго характера, годные лишь развѣ на пополненіе извѣстной арміи "умственнаго пролетаріата", то-есть жальчайшаго и вмѣстѣ съ тѣмъ опаснѣйшаго класса лицъ, какой только можетъ существовать въ государствѣ.

— И это тѣмъ болѣе вѣрно, молвилъ директоръ завода Пецъ, Русскій и православный, не смотря на свою нѣмецкую фамилію, — что въ послѣднее время сталъ замѣчаться такой фактъ, что этотъ людъ низменное происхожденіе свое въ какую-то заслугу себѣ вмѣняетъ и за нее привилегій требуетъ… У насъ въ Технологическомъ институтѣ, разсказывали мнѣ, недавно такой анекдотъ произошелъ. Поставилъ профессоръ одному такому за отвѣтъ единицу на экзаменѣ. Тотъ въ амбицію, объясненія требуетъ. "Сколько вы заслужили, столько я вамъ и поставилъ", говоритъ ему профессоръ. А тотъ себя въ грудь кулакомъ, и выпалилъ: "Я, говоритъ, изъ народа вышелъ, мнѣ лишній годъ на курсѣ просидѣть разсчетъ составляетъ, такъ вы что-же мнѣ колъ ставите!"… Точно будто кто его просилъ "выходить!"…

— Ну, а профессоръ, само собою, доводомъ такимъ умилился до слезъ и выправилъ колъ на тройку? спросилъ, надрываясь отъ смѣха, толстякъ докторъ, за которымъ такъ и залился своимъ звенящимъ молодымъ хохотомъ Вася.

— Не знаю, но очень вѣроятно… тамъ у насъ либерализмъ теперь во всей силѣ.

— Eh bien, c'est la roue qui tourne, комически возгласилъ Blanchard, пожимая плечами: — on disait autrefois: "Saluez, vilains, voilà Crillon qui passe!" Ils disent aujourd'hui: "Je suis vilain: fils des croisés, chapeau bas"..

— Bravo, monsieuer Blanchard!

И Маша порывисто захлопала въ ладоши.

Галантный Французъ приложилъ руку къ сердцу и низко склонилъ по ея адресу лысую голову свою надъ тарелкой. Она снова обратилась къ отцу:

— А я все же, папа, къ прежнему, о Евлашѣ. Согласенъ ты на предложеніе Петра Петровича?

— А я вижу, отвѣтилъ онъ съ притворною досадой, — что у васъ съ Петромъ Петровичемъ устроенъ по этому случаю противъ меня заговоръ… Смотрите, примолвилъ онъ серіозно, — вы на отвѣтственность свою берёте большое дѣло: цѣлую судьбу человѣка… Отъ бумагопрядильни, разумѣется, слѣдуетъ его избавить. Но у насъ же тутъ, во Всесвятскомъ, ему, на самый-ли заводъ поступилъ бы онъ, или въ контору, если онъ склоненъ болѣе къ письменнымъ занятіямъ, обезпечена будущность, вполнѣ соотвѣтствующая той рамкѣ, въ которой онъ родился, обезпеченъ заработокъ на все время, пока онъ будетъ къ состояніи работать, и безбѣдное существованіе подъ старость…

— У насъ на заводѣ особенное рабочее положеніе, объяснилъ вполголоса Пецъ, перегибаясь черезъ столъ къ Настасьѣ Дмитріевнѣ, жадно, какъ онъ замѣтилъ, прислушивавшейся къ разговору: — плата постояннымъ нашимъ рабочимъ увеличивается на десять процентовъ чрезъ каждыя пять лѣтъ; изъ нея же вычитается обязательно четыре процента въ особую эмеритальную кассу, куда Борисъ Васильевичъ вноситъ со своей стороны ежегодно шесть процентовъ изъ чистой заводской прибыли. Изъ образовавшагося у насъ теперь уже довольно значительнаго капитала рабочій, прослужившій у насъ безупречно пятнадцать лѣтъ, получаетъ отъ завода весь нужный матеріалъ и помощь деньгами, по разсчету, на перестройку, обязательную же, избы своей на каменную, по одному изъ имѣющихся у насъ для этихъ построекъ плановъ, по его выбору; а чрезъ двадцать пять, если захочетъ выбыть изъ завода, двѣ трети послѣдняго жалованья, которое онъ получалъ за работѣ, будутъ обращаться ему въ пожизненную пенсію…

— Да это Лассалевское ученіе на практикѣ! восторженно воскликнула дѣвушка.

Пецъ засмѣялся:

— Ужь не знаю, право, своимъ умомъ дошли, кажется…

— Я объ этомъ предметѣ много думалъ въ послѣдніе дни, Борисъ Васильевичъ, говорилъ тѣмъ временемъ Молотковъ;- у насъ дѣйствительно теперь, благодаря льготамъ по военной повинности, многочисленнымъ стипендіямъ въ заведеніяхъ и такъ далѣе, искусственно, какъ вы вѣрно замѣтили, привлекается къ высшему ученію много молодыхъ личностей изъ низшихъ сословій, для которыхъ полученное ими образованіе обращается затѣмъ часто въ источникъ страданій, а иногда и въ гибель, развивая въ нихъ потребности не но мѣрѣ средствъ и претензіи не по мѣрѣ способностей… Но вѣдь есть однако въ народѣ натуры, исключительно даровитыя, для которыхъ тѣсный кругъ образованія элементарной школы оказывается недостаточнымъ.

— Эти натуры сами, такъ или иначе, не безпокойтесь, всплывутъ на верхъ, вѣско выговорилъ Троекуровъ, — но народная школа никакъ не должна имѣть въ виду эти исключительныя натуры. Изъ крестьянскаго ребенка сдѣлать грамотнаго христіанина, а при этомъ подготовить его по возможности твердо, то-есть практично, къ какой-либо ремесленной или промышленной спеціальности, которая дала бы ему средство зарабатывать хлѣбъ свой тамъ, гдѣ земля не окупаетъ полагаемаго на нее труда, — вотъ единственная задача народнаго обученія. Задаваться иными, болѣе "широкими" soi-disant цѣлями, какъ дѣлаютъ это наши петербургскіе или екатеринославскіе педагоги, не только ошибка, а преступленіе, по-моему!..

— Никакъ ужь не "мои", возразилъ усмѣхаясь молодой учитель, студентъ Виѳанской семинаріи, — уже потому, что эти господа ровно ничего своего здороваго не сказали намъ до сихъ поръ, а все лишь пережевываютъ и перемалываютъ, что прочтутъ въ нѣмецкихъ книжкахъ. Нѣмецкая же школа намъ не указъ: вся она построена на раціонализмѣ, а у насъ она можетъ стоять только на Церкви; иной народъ нашъ не признаётъ, да и не признаетъ никогда, пока останется вѣрнымъ себѣ и своей исторіи, Церковью созданной.

Троекуровъ утвердительно кивнулъ.

— Папа, возгласила Маша, сидѣвшая какъ на иголкахъ въ продолженіе этого разговора. — увѣряю тебя, что Евлаша останется такимъ же хорошимъ христіаниномъ и честнымъ мальчикомъ въ гимназіи, какъ онъ былъ у насъ въ школѣ, а сидѣть за книжкой ему, само собою, будетъ гораздо пріятнѣе, чѣмъ за теркой стоять.

Всѣ разсмѣялись.

— Да, добавилъ Молотковъ, — у мальчика голова рефлективная.

— "Рефлективная!" повторилъ Борисъ Васильевичъ съ веселою, безобидною ироніей:- послѣ этого мнѣ остается конечно только сложить оружіе.

Прелестные вишневые глаза Маши заблистали, какъ двѣ звѣздочки:

— Такъ это можно почитать конченнымъ, папа, да?… Она наклонилась къ нему и въ полголоса:- и умоляю тебя, что-бъ это изъ жалованья, которое ты мнѣ даешь… Я хочу, что-бъ онъ былъ… какъ это говорится, Боже мой!.. да, что-бъ Евлаша былъ моимъ, собственно моимъ, стипендіатомъ, пока онъ будетъ въ гимназіи, а потомъ въ университетѣ… Потому что онъ непремѣнно въ университетъ поступитъ… и на историческій факультетъ, — я непремѣнно потребую отъ него, — это самый лучшій предметъ занятій… И вообрази, папа, — голосъ ея звенѣлъ уже громкими и восторженными нотами, — изъ него вдругъ выйдетъ замѣчательный человѣкъ, знаменитый ученый, которымъ похвалится вся Россія!…

— Россія учеными своими не привыкла хвалиться, комически застѣнчивымъ тономъ произнесъ докторъ.

— Потому что она ихъ не знаетъ, возразилъ Пецъ.

— Потому что они блещутъ въ ней своимъ отсутствіемъ, отпарировалъ тотъ.

— Потому что хвалить свое вообще, кажется, не въ натурѣ русскихъ людей, примирительно замѣтилъ Павличекъ, сидѣвшій между ними.

— И любезно будто бы, и ядовито, у, какъ! расхохотался Ѳирсовъ:- сейчасъ виденъ Славянинъ, прошедшій чрезъ горнило европейскаго образованія; наша братія, неумытые русскіе люди, передразнилъ онъ слегка выговоръ Павличва.

Miss Simpson, чопорная пожилая Англичанка, молча все время пережевывавшая блюдо за блюдомъ своими длинными и крѣпкими зубами, при словѣ "неумытые" (она понимала по-русски), будто вскинутая пружиной, такъ и впилась черезъ столъ негодующимъ взглядомъ въ лицо господина, выражавшагося такъ не gentlemanly.

Еще не подали сладкаго, какъ подъ окнами столовой, выходившей на дворъ, послышался стукъ подъѣзжавшаго ко крыльцу экипажа.

— Это Павелъ Григорьевичъ! обратилась съ радостнымъ взглядомъ ко Гришѣ Александра Павловна, безмолвствовавшая до сихъ поръ, какъ всегда, когда при ней, какъ выражалась она не то шутливо, не то смиренно, "заводилисъ умныя рѣчи".

— И даже съ дядей, отвѣтилъ онъ, глядя черезъ спину въ открытое окно.

Хозяинъ поспѣшно всталъ съ мѣста итти навстрѣчу старикамъ-братьямъ; хозяйка послѣдовала его примѣру, а за нею поднялись и всѣ остальные…

— Ну вотъ, ну вотъ, такъ и зналъ, архіерейская встрѣча, послышался затѣмъ въ дверяхъ смѣхъ и еще бодрый, густой басъ стараго моряка:- ну, не стыдно-ли? Вѣдь, чай, еще не дообѣдали?…

— Сейчасъ кончаемъ, говорила Александра Павловна, цѣлуя его и Василія Григорьевича въ голову.

— Ну и кончайте, а мы посидимъ съ вами…

— Не хотите-ли чего-нибудь?

— Что это вы! Вѣдь мы съ Василіемъ старосвѣтскіе помѣщики. Со смерти бѣдной моей Вѣры Ѳоминишны, вздохнулъ Павелъ Григорьевичъ (Вѣра Ѳоминишна скончалась отъ простуды года четыре предъ тѣмъ, напившись ледяной воды изъ ключа послѣ двухчасовой варки на солнцѣ, при тридцати градусахъ жары, какого-то диковиннаго смородиннаго сиропа), — онъ у меня за Пульхерію Ивановну состоитъ: въ часъ пополудни заставляетъ меня обѣдать.

— И что же, хорошо, Паша, ближе къ природѣ, возразилъ тотъ съ тихимъ и счастливымъ смѣхомъ, нѣжно пожимая въ то же время обѣими своими толстожилыми, дрожащими руками тонкую руку Маши, подбѣжавшей къ нему съ радостнымъ привѣтомъ.

— Вотъ онъ и удовлетворенъ, продолжалъ смѣяться морякъ, указывая на брата, — увидѣлъ свой предметъ и въ небесахъ! Вы думаете — онъ для кого напросился пріѣхать со мною сюда? Единственно для Маріи Борисовны. Ночью ею бредитъ, не шучу!…

— Не совсѣмъ, не совсѣмъ, а есть немножко! сіяя своими уже тускнѣвшими, но все еще юношески восторженными глазами, молвилъ на это старикъ, не отрываясь ими отъ дѣвушки.

— Не балуйте меня очень, Василій Григорьичъ, смѣялась она, — а то я еще хуже стану, чѣмъ есмь.

— Нельзя, нельзя, пролепеталъ онъ какъ бы таинственнымъ шопотомъ:- на разстояніи четверти вѣка другую вотъ встрѣчаю…

Онъ не договорилъ, и изъ-подъ его старческихъ покраснѣвшихъ вѣкъ выступили двѣ крохотныя, какъ брызги осенняго дождя, росинки слезъ.

— Борисъ, говорила тѣмъ временемъ хозяйка, — у насъ сладкое сегодня мороженое; я велю подать въ гостиную. Messieurs et dames, je vous prie!…

Маша подхватила стараго своего поклонника подъ руку и, медленно подвигаясь съ нимъ нога въ ногу, молвила ему на ухо:

— А я вотъ сейчасъ съ вашимъ племянникомъ такъ ссориться буду!…

— Чѣмъ онъ провинился, птичка моя райская, чѣмъ? испуганно пробормоталъ онъ.

Она засмѣялась:

— Пусть самъ вамъ потомъ разскажетъ. Только это не страшно, промолвила она успокоительно.

 

XVII

Въ гостиной хозяйка посадила опять подлѣ себя гостью и, обращаясь къ Павлу Григогорьевичу Юшкову:

— Вы Настасью Дмитріевну Буйносову помните? проговорила она, глядя ему прямо въ глаза съ выраженіемъ — будьте-молъ, очень васъ прошу, любезны съ нею.

Услыхавъ фамилію Буйносовыхъ, старый морякъ безсознательно передернулъ обрубкомъ отрѣзанной своей руки, и видимая тѣнь неудовольствія пробѣжала по его лицу. Но взглядъ Александры Павловны тотчасъ же смягчилъ его и перемѣнилъ расположеніе къ "этой особѣ"… "Не даромъ же, видно, взялъ ее подъ крылышки нашъ ангелъ" (такъ называлъ онъ въ глаза и за глаза Александру Павловну), разсудилъ онъ.

— Какже-съ, встрѣчались здѣсь… А давно этому, годика два будетъ, отвѣчалъ онъ привѣтливымъ тономъ.

Онъ подалъ ей руку, сѣлъ подлѣ нея…

— Настасья Дмитріевна… совсѣмъ одна осталась теперь, какъ бы что-то желая объяснить, съ задержкой произнесла Троекурова.

— Знаю, знаю… горе немалое! участливо вздохнулъ онъ, глядя на дѣвушку, на впалые глаза ея и щеки. "Съ сестрой очевидно ничего общаго!" пронеслось у него въ головѣ. — Вы остаетесь у себя въ Юрьевѣ? спросилъ онъ.

— Нѣтъ, сказала она какъ бы нѣсколько смущенно, — я думаю на дняхъ въ Москву ѣхать.

— На долго?

— Не знаю, но сюда я вѣроятно не вернусь.

— Тяжело слишкомъ, я понимаю, промолвила Александра Павловна.

— Въ Москвѣ поселитесь? спросилъ опять Юшковъ.

— Едва-ли, отвѣтила она не сейчасъ и не сейчасъ опять добавила:- тамъ меня прямо не примутъ…

— Куда?

Настя вдругъ и совсѣмъ смутилась. Отвѣтъ — прямой отвѣтъ на вопросъ, вызванный ея же словами, — какъ бы не осмѣливался теперь выпасть изъ ея устъ. "Какъ покажется это здѣсь страннымъ, дикимъ!" думалось ей… Она робко подняла глаза на хозяйку, но тутъ же, какъ бы прочтя въ ея улыбкѣ нежданное себѣ поощреніе, мгновенно рѣшилась:

— Я желаю поступить на сцену, выговорила она слегка дрогнувшимъ голосомъ.

Первая мысль ея однако оказалась вѣрною. Павелъ Григорьевичъ, хмурясь, задергалъ себя за длинную, бѣлую теперь какъ лунь бороду и опустилъ глаза; что-то испуганное, жалостливое сказалось въ чертахъ хозяйки:

— Въ актрисы! скорбно дрогнулъ ея голосъ.

— Жить чѣмъ-нибудь надо, а я ни на что другое не способна, поспѣшно, съ выступившею у нея вдругъ краской на лицѣ, объяснила дѣвушка, будто извиняясь и стараясь въ то же время доказать себѣ, что ей "все равно, что бы они ни думали объ этомъ"…

Александра Павловна взяла ее за руку и, не выпуская ея изъ своей:

— Вѣдь это ужасная карьера, милая, прошептала она, — со всѣхъ сторонъ…

— Много ужь грязи придется видѣть! брезгливо отмѣтилъ морякъ.

— Знаете что, поторопилась заговорить Троекурова, испугавшись, что-бъ эти слова не оскорбили какъ-нибудь дѣвушки, — не рѣшайтесь такъ, сейчасъ… Поговорите сначала съ Борисомъ Васильевичемъ. Онъ такъ много жилъ, видѣлъ въ своей жизни и думалъ… Онъ вамъ можетъ хорошій совѣтъ дать…

— Вѣрно! И Павелъ Григорьевичъ качнулъ головой:- Борисъ Васильевичъ въ этомъ случаѣ всѣхъ насъ компетентнѣе, какъ пишутъ у насъ теперь въ газетахъ, какъ бы съ новою брезгливостью добавилъ онъ.

— Право, милая, настаивала Александра Павловна, нѣжно пожимая ея руку и глядя ей тревожно въ лицо, — поговорите съ нимъ!… Вотъ онъ теперь толкуетъ съ monsieur Бланшаромъ и Николаемъ Ивановичемъ о новомъ корпусѣ, который они хотятъ пристроить въ нашей больницѣ, а когда онъ кончитъ, мы его позовемъ…

— Ахъ, право, это напрасно, я… начала было Настя и не договорила: она чувствовала себя въ какомъ-то заколдованномъ кругу, изъ котораго не имѣла силы вырваться…

Маша тѣмъ временемъ, усадивъ подлѣ Василья Григорьевича Юшкова учителя Молоткова, съ которымъ онъ тотчасъ же и вступилъ по обыкновенію въ преніе по поводу какого-то ненравившагося ему "новаго педагогическаго пріема", поманила къ себѣ рукою заговорившаго было съ miss Simpson Гришу, увлекла его съ собою къ окну, въ сторону сада, и начала съ оника:

— Зачѣмъ вы такъ не любезны были съ нею?

— Съ кѣмъ это, съ miss Simpson? съ притворнымъ смѣхомъ спросилъ онъ, будто не понимая, про кого она говоритъ:

— Безъ увертокъ пожалуйста! строго выговорила Маша:- Когда она вошла съ maman въ столовую, я нарочно назвала васъ: вы поклонились ей, будто въ первый разъ ее видите. Это, во-первыхъ, неучтиво, а во-вторыхъ, une finesse cousue de fil blanc.

— Какая finesse? досадливо сморщась, воскликнулъ онъ, избѣгая въ то же время ея глазъ.

Но она неумолимо допекала его:

— Вы хотѣли показать maman… и всѣмъ, что вы съ нею едва знакомы, когда это неправда, когда вы къ нимъ постоянно ѣздили… Правда, не для нея, подчеркнула она съ какою-то странною смѣсью веселой насмѣшки и серьезнаго упрека, — но вѣдь это все равно…

— Какъ, и вы туда же? вырвалось неудержимо у молодаго человѣка.

Брови у нея сдвинулись:

— Куда "туда же"? холодно и гордо уронила она.

Гриша глянулъ на нее искоса и счелъ за лучшее засмѣяться опять:

— Кто это, скажите, далъ вамъ право меня допрашивать… и вообще командовать мною? подчеркнулъ онъ какъ бы въ шутку.

— Кто? пылко повторила она съ засверкавшими глазами:- вы сами, ваше поведеніе!…

— Это еще что? какое "поведеніе"?…

— Развѣ мнѣ не досадно… вѣдь вы мнѣ какъ братъ съ дѣтства… развѣ не досадно мнѣ видѣть, какъ вы маетесь и не имѣете при этомъ le courage de vos sentiments… Вѣдь я васъ насквозь вижу: вы стараетесь показать себя спокойнымъ и равнодушнымъ, думаете всѣхъ обмануть, а вамъ слово промолвить трудно со времени одной свадьбы.

Онъ хотѣлъ возразить, остановить ее, но она не дала ему на это времени:

— Всѣ говорили, что это было бы для васъ самое большое несчастіе, и вы сами это, вѣрно, увидѣли… потому что допустили, что не вы, а другой взялъ ее… Такъ будьте же тогда мущиной, не выдавайте, что васъ мучитъ!… Еслибъ это со мной случилось, я бы или поставила на своемъ противъ всего міра, или такъ съумѣла бы себя стиснутъ, что моя подушка не знала бы, что я думаю и чувствую! вскликнула красавица-дѣвочка съ выраженіемъ страстной и неодолимой энергіи.

Гришу эта выходка окончательно взорвала:

— А я васъ прошу, Марья Борисовна, отчеканилъ онъ, весь поблѣднѣвъ даже отъ досады, — избавить меня отъ вашихъ уроковъ. Я чуть не на двадцать лѣтъ старѣе васъ…

— На семнадцать! поправила она скороговоркой.

— Все равно!.. И дѣлать вамъ замѣчанія мнѣ относительно того… что до васъ во всякомъ случаѣ отнюдь не касается, пробормоталъ онъ, — по меньшей мѣрѣ смѣшно!..

Она покраснѣла до самыхъ ушей… но тутъ же разсмѣялась, жалостливо глянула на него:

— Ну, такъ и погибайте, какъ знаете! А я такихъ мущинъ, какъ вы, уважать не могу…

И, стремительно вскинувшись съ мѣста, понеслась въ противоположную сторону комнаты, опустилась на стулъ подлѣ Василія Григорьевича и проговорила ему на ухо:

— Выпѣла ему все до конца.

— Что это, моя птичка? обернулся на нее; не понявъ въ первую минуту, старецъ.

— А я вамъ говорила: Гришѣ, племяннику вашему…

— Да, да, Гришѣ, блаженно засмѣялся онъ;- "выпѣли", говорите… И хорошо, чтобы долго помнилъ, а?

— Желала бы!

И тонкія брови Маши сдвинулись еще разъ.

— Ну, а онъ что же, благодарилъ, надѣюсь?

Она чуть-чуть пренебрежительно приподняла плечи:

— Изволили разгнѣваться, по обыкновенію… Онъ уѣдетъ съ вами теперь въ Углы и недѣлю цѣлую потомъ сюда не покажется, чтобы доказать мнѣ свое великое неудовольствіе… А чрезъ недѣлю соскучится, положитъ гнѣвъ на милость, и все по-прежнему пойдетъ… Вѣдь я его наизусть знаю, дядя Базя, съ легкимъ вздохомъ примолвила дѣвушка, несказанно радуя старика ласкательнымъ уменьшительнымъ, которымъ называла она его въ дѣтствѣ.

Большіе голубые глаза его остановились на ней съ невыразимою любовью:

— Пери вы моя!.. Видѣнье райской стороны!.. лепеталъ онъ восторженно на своемъ романтическомъ языкѣ временъ Свѣтланы и Рыцаря Тогенбурга…

— Борисъ, молвила Александра Павловна подошедшему къ нимъ мужу, — Настасьѣ Дмитріевнѣ надо будетъ посовѣтоваться съ тобою объ одномъ… предметѣ.

— Очень радъ, поспѣшилъ онъ отвѣтить, — тѣмъ болѣе, что мы, кажется, утромъ не совсѣмъ успѣли договориться… Не пройдемъ ли мы опять ко мнѣ, Настасья Дмитріевна, предложилъ онъ дѣвушкѣ,- здѣсь намъ будетъ не такъ свободно.

Онъ усадилъ ее въ кабинетѣ на прежнее мѣсто, а самъ опустивъ вдумчиво голову и засунувъ руку за бортъ застегнутаго сюртука, медленно зашагалъ по комнатѣ:

— Мнѣ не хотѣлось бы оставить въ васъ ни тѣни сомнѣнія, началъ онъ, — относительно искренняго, сердечнаго, скажу я, желанія быть вамъ на что-либо пригоднымъ. Съ несчастію, вы отнеслись ко мнѣ, прося содѣйствія именно въ томъ, въ чемъ я самымъ рѣшительнымъ образомъ долженъ отказать вамъ. Я не могу ходатайствовать, поймите, у властей по дѣлу, къ которому, будь я на ихъ мѣстѣ, я отнесся бы по всей вѣроятности еще строже, чѣмъ они… Вы говорили сегодня о "прощеніи". Я не допускаю прощенія для тѣхъ, которые прежде всего о немъ и не просятъ и, главное, не дали бы его сами никому, если-бы власть когда-либо попалась имъ въ руки…

Онъ остановился на-ходу и пристально взглянулъ на молча внимавшую ему дѣвушку съ улыбкой, сквозь которую пробивалось выраженіе ѣдкой внутренней горечи:

— На ваше счастіе, сказалъ онъ, — такихъ безпощадныхъ, какъ я, не много найдется въ гуманнѣйшей Россіи нашихъ дней. Если я не почитаю возможнымъ принять на себя ходатайство за вашего брата, то вы отъ этого нисколько не потеряете, — напротивъ! Выгородить его или довести, по крайней мѣрѣ, степень его виновности до минимальнѣйшихъ размѣровъ будутъ стараться лица, гораздо болѣе вліятельныя тутъ, чѣмъ могъ бы быть въ этомъ случаѣ я.

— Кто такіе? изумленно вскликнула Настя.

— Весь тотъ судебный персоналъ, чрезъ руки котораго пройдетъ онъ: адвокаты, прокуроры, судьи…

— Вы думаете?… И въ мысленномъ представленіи ея въ ту же минуту выросла маленькая и рѣшительная фигура "представителя прокурорской власти" Тарахъ-Таращанскаго, и визгливый фальцетъ его прозвенѣлъ еще разъ въ ея ухѣ: "Я вѣдь всему этому не придаю никакого серьезнаго значенія*. — Вы думаете? оживленно повторила она.

— Увѣренъ, отвѣтилъ съ тою же ѣдкою улыбкой Троекуровъ: — вѣдь судьи и подсудимые того же взращенія цвѣтки будутъ, тѣмъ же духовнымъ млекомъ вспоенные, на тѣхъ же Чернышевскихъ и компаніи воспитанные… Но объ этомъ довольно!… Вы не гнѣваетесь на меня за мою откровенность? спросилъ онъ нежданно, протягивая ей руку.

— Хотѣла бы, не могу! слабо усмѣхнулась она, пожимая ее:- еще собираясь къ вамъ, я внутренно чувствовала, что вы не можете дать мнѣ другаго отвѣта, и поѣхала только, чтобы не обвинять себя потомъ, что не сдѣлала въ этомъ случаѣ всего, что было въ моей власти.

— И не раскаиваетесь теперь, что поѣхали? тихо и мягко спросилъ онъ.

— Нѣтъ, Борисъ Васильичъ, — и глаза ея засіяли добрымъ сіяніемъ: — я не ждала, признаюсь вамъ, того сердечнаго пріема, который встрѣтила здѣсь… и никогда не забуду его…

— Ну, и прекрасно, прекрасно!… не далъ онъ ей говорить далѣе. Онъ подвинулъ кресло и сѣлъ къ столу, прямо противъ нея: — а теперь поговоримте собственно о васъ. О чемъ желаетъ Александра Павловна, чтобы вы "посовѣтовались" со мною?

— Ее очень испугало, молвила со слабою усмѣшкой Настя, — намѣреніе мое поступить на сцену.

— А вы желаете?…

— Да!… Вы этого тоже не одобряете? вырвалось у нея невольно…

— Это будетъ зависѣть… сказалъ онъ.

— Отъ чего?

— Отъ того побужденія, которое подвигаетъ васъ на это намѣреніе.

— Я сказала Александрѣ Павловнѣ: жить чѣмъ-нибудь надо, а у меня къ этому, кажется, способность есть.

— И только?…

— Что?

— Только способность? подчеркнулъ онъ.

Она поняла… и поняла то, что "этотъ человѣкъ пойметъ ее" въ свою очередь, что "ему можно будетъ сказать все", все то, о чемъ такъ много передумано ею, и чего до сихъ поръ не находила она возможнымъ повѣрить ни одной душѣ живой въ средѣ своихъ… Не даромъ же глядѣлъ онъ на нее теперь "такими добрыми и умными глазами"…

— Ахъ, Борисъ Васильичъ, проговорила она задушевно, — я такъ намучилась… я туда ушла бы вся…

— Въ искусство? пояснилъ онъ.

— Да!… Я такъ давно живу одною этою надеждой!… Въ тѣ долгіе часы, которые я, бывало, проводила по ночамъ надъ нимъ… надъ несчастнымъ отцомъ моимъ, вымолвила она чрезъ силу, съ судорожнымъ подергиваніемъ губъ, — я знала, что… при его состояніи… ему не долго жить, что я останусь потомъ одна, безъ средствъ, что надо будетъ мнѣ приложить къ чему-нибудь руки, я все упорнѣе… все любовнѣе, спѣшно примолвила она, какъ бы поймавъ на лету желанное выраженіе, — ухватывалась за эту мысль… Это былъ мой якорь спасенія, Борисъ Васильичъ, примолвила она и смолкла на мигъ.

Онъ не отрываясь глядѣлъ на нее, отъ времени до времени поводя сверху внизъ головою. какъ бы приглашая ее продолжать.

— Жить мнѣ… да и всѣмъ намъ… въ Юрьевѣ было не легко, начала она снова:- съ сестрой мы мало сходились, у нея другія требованія… другія понятія… Братъ ушелъ. Онъ… съ этою слабостью своей… вѣчно терзавшій себя воспоминаніями объ утерянномъ прежнемъ, недовольный собою и нами, ни съ чѣмъ не мирившійся и на все досадовавшій какъ ребенокъ… И каждый день тѣ же грошовые разсчеты, мелкія лишенія, старческія, малодушныя жалобы его на недостатокъ удобствъ, въ которымъ привыкъ онъ съ пеленъ… О мукѣ я не говорю, но что горечи, что злости набиралось мнѣ въ душу, если бы вы знали!… А я не родилась злая, Борисъ Васильевичъ, мнѣ тяжело ненавидѣть и проклинать… Смириться я тоже не могла: недостаточно христіанка я для этого…

— Вы не вѣруете? спросилъ совершенно спокойно Троекуровъ.

Но этотъ вопросъ какъ бы смутилъ ее нѣсколько.

— Я не атеистка, впрочемъ, словно извиняясь, отвѣтила она, — я признаю невѣдомую… высшую силу… Но Провидѣніе, какъ говорится, было слишкомъ безпощадно ко всѣмъ намъ, чтобы могла я вѣрить въ его "безконечную милость" и сносить съ покорностью его удары во имя его "будущихъ…" гадательныхъ наградъ, добавила Настя съ неудачнымъ намѣреніемъ улыбки;- еслибъ я вѣровала, сказала она по минутномъ размышленіи, — какъ дается это инымъ… я ушла бы теперь, не задумываясь, въ монастырь, въ пустыню, "спасать себя молитвой и постомъ", какъ говоритъ старецъ Пименъ у Пушкина…

Она остановилась вдругъ, пораженная выраженіемъ страданія, сказавшагося въ эту минуту на лицѣ ея собесѣдника.

— Вы дурно себя чувствуете? быстро спросила она.

— Ничего, также поспѣшно проговорилъ онъ, — въ головѣ нѣсколько подергиваетъ… старая обычная у меня боль, нисколько не мѣшающая мнѣ слушать… Продолжайте, сдѣлайте милость!

Дѣвушка заговорила опять; она въ этой исповѣди своей находила какое-то невѣдомое ей до тѣхъ поръ душевное удовлетвореніе.

— Христіанскаго смиренія во мнѣ не было, повторила она, — но и доброму, что оставалось у меня въ душѣ, я не хотѣла дать погибнуть въ этомъ аду… Чѣмъ наполнить, на что отдать ее, душу, думала я безустанно, чтобы стоять внутри себя выше житейскихъ терзаній… чтобы было у меня что-нибудь главное… недосягаемое… чему бы я могла предаться такъ, чтобы все возмущающее въ жизни потеряло для меня всякое значеніе… Не знаю, такъ-ли я выражалась и понятно-ли для васъ это чувство, Борисъ Васильичъ?…

— Совершенно, сказалъ онъ, — и совершенно понятно, что это "главное", на что могли бы вы "отдатъ душу", вы попытались искать въ искусствѣ…

— Да, радостно воскликнула она, не правда-ли?… У меня къ театру была страсть съ дѣтства; я помню, въ Москвѣ, на послѣднія деньги, бывало, ѣдешь съ братомъ плакать надъ Садовскимъ въ Любимѣ Торцовѣ… А что ночей на пролетъ провела я за Шиллеромъ и Шекспиромъ… Я долго однако боролась съ собою: я люблю дѣтей, и у меня дипломъ изъ гимназіи есть; я думала сначала посвятить себя педагогіи, поступить куда-нибудь въ учительницы. Но я слишкомъ раздражена, слишкомъ нервна; я бы воспитанникамъ своимъ принесла болѣе вреда, чѣмъ пользы… А на сценѣ тѣ же нервы могутъ еще службу мнѣ сослужить: съ помощью ихъ я буду въ состояніи вѣрнѣе, тоньше принимать въ себя и передавать внутреннюю жизнь лицъ, которыхъ мнѣ придется изображать…

Она говорила съ воодушевленіемъ, съ разгоравшимися все ярче глазами, и все лицо ея, впалое и желтое, словно преобразилось подъ свѣтомъ этихъ дымчатыхъ и глубокихъ глазъ… "Да она просто красива"! сказалъ себѣ въ изумленіи Троекуровъ…

Онъ продолжалъ глядѣть на нее, тихо покачивая головой.

— У васъ сценическая, выразительная, подвижная наружность, — безспорно. Остается знать…

— Есть-ли у меня талантъ? договорила она за него.

— Да, усмѣхнулся онъ.

— Кажется, есть, отвѣтила дѣвушка безъ притворнаго скромничанья: — покойный отецъ думалъ такъ, по крайней мѣрѣ, а у него было много вкусу и навыка, онъ такъ много видѣлъ на своемъ вѣку… Я прочла съ нимъ много женскихъ драматическихъ ролей: Корделію, Дездемону, Марію Стюартъ, Теклу въ Валленштейнѣ, и изъ нашего репертуара…

— Знаменитую Катерину въ Грозѣ? неожиданно спросилъ Троекуровъ. И Настя не могла разобрать, похвалою-ли или ироніей отзывался у него этотъ вопросъ. Онъ впрочемъ не далъ ей времени объяснить себѣ это:

— Во всякомъ случаѣ вамъ слѣдуетъ, я полагаю, пройти извѣстную подготовительную школу съ какимъ-нибудь хорошимъ спеціалистомъ… А для этого, и не для одного этого, пока вы не поступите на сцену… средства нужны, Настасья Дмитріевна, молвилъ онъ, не глядя на нее и понижая голосъ.

— Я теперь обезпечена, воскликнула она: — тетка наша, Лахницкая, оставила по завѣщанію три тысячи рублей сестрѣ моей Антонинѣ съ тѣмъ, чтобы она пользовалась процентами съ нихъ до замужства, а когда выйдетъ, передала бы ихъ мнѣ въ полное распоряженіе. Тетка предчувствовала, что Антонина со своею красотой найдетъ себѣ скоро богатаго мужа и не будетъ нуждаться въ этихъ деньгахъ…

— Какія же это деньги три тысячи рублей? возразилъ онѣ: — на проценты ихъ не проживете, а начнете брать изъ капитала, на долго-ли хватитъ?

— До поступленія на жалованье. Вѣдь если окажется талантъ, не гроши же дадутъ! А не будетъ таланта, и капитала никакого не нужно будетъ: пойду въ какую-нибудь общину, въ сестры милосердія.

— Вы желали бы поступить въ Московскій театръ?

— Конечно; но все равно, я и въ провинцію готова.

— Тамъ… потяжелѣе будетъ, проговорилъ онъ съ разстановкой.

Она вздрогнула слегка и твердымъ голосомъ:

— Послѣ того, что суждено мнѣ было испытать, сказала она, — ничто меня не устрашитъ и все отъ меня отскочитъ.

И такъ много внутренней силы послышалось въ этихъ словахъ, что Троекурова точно всего приподняло:

— Идите же съ Богомъ въ путь, порывисто вырвалось у него, — и да хранитъ Онъ васъ отъ недочетовъ и унынія!…

— Вы благословляете? благодарно и ласково глядя ему въ лицо, проговорила Настя.

Онъ задумался вдругъ и отвѣчалъ не сейчасъ:

— Александра Павловна будетъ, конечно, не довольна такимъ моимъ "благословеніемъ…" хотя, по обыкновенію, ничѣмъ мнѣ не покажетъ этого, добавилъ онъ съ какою-то странною, унылою улыбкой и словно про себя;- для нея точно такъ же трудно допустить, чтобы дѣвушка, какъ вы, могла рѣшиться итти въ актрисы, какъ и то, что-бъ эта дѣвушка была "недостаточно христіанкою", чуть-чуть подчеркнулъ онъ; но я позволю себѣ быть нѣсколько… какъ бы это сказать, чтобы не слишкомъ обидѣть себя?… нѣсколько объективнѣе въ этомъ случаѣ… Не всѣмъ дано, какъ ей, родиться безгрѣшною, impeccable et immaculée! Духъ вѣры и смиренія есть даръ, величайшій даръ, и не дается онъ всякому, кто захочетъ. А душу живую все же чувствуетъ въ себѣ каждый, и такъ или иначе ищетъ отрѣшить ее отъ буднишней грязи, алчетъ — и у сколькихъ это напрасно выходитъ, — отдать ее на что-то "главное недосягаемое", — вы хорошо это сказали! — въ чемъ поглотилось бы его личное, назойливое, вѣчно ноющее я… Вы нашли его въ искусствѣ — что же, съ Богомъ, идите! повторяю. Искусство — то же спасеніе! Оно тоже лучъ изъ того неба… въ "награды" котораго вы не вѣруете.

Онъ оборвалъ вдругъ и сморщился, будто отъ чего-то горькаго, какъ всегда это бывало съ нимъ, когда иное слово въ пылу разговора, вырывавшееся у него изъ глубины души, могло, по его мнѣнію, быть сочтено за "фразу" слушателями его.

— Я однако въ поэзію пустился, кажется, промолвилъ онъ съ насилованнымъ смѣхомъ, подымаясь съ мѣста.

— Ахъ, если бы вы знали, вскликнула на это горячо Настя, — какъ давно я ни отъ кого не слышала этой "поэзіи" и какъ сладко мнѣ ее слышать!…

— Очень радъ!…

Онъ присѣлъ опять къ столу.

— Такъ вотъ что, Настасья Дмитріевна, поспѣшилъ онъ заговорить опять:- я дамъ вамъ письмо въ Москву къ одному хорошему моему знакомому; зовутъ его Ашанинъ. Большой повѣса, весело промолвилъ Борисъ Васильевичъ, — но золотой по сердцу человѣкъ; онъ свой въ театральномъ мірѣ, поставитъ васъ тамъ въ сношеніе со всѣми, кто будетъ вамъ нуженъ, и сдѣлаетъ для васъ вообще все, что только можно сдѣлать, — отвѣчаю вамъ за это… Но при этомъ уговоръ, заключилъ онъ.

— Какой? съ нѣкоторымъ изумленіемъ спросила она.

— Во-первыхъ, вы остановитесь по пріѣздѣ въ домѣ моемъ на Покровкѣ и устроитесь тамъ на все время, пока пробудете въ Москвѣ…

Она хотѣла возразить, но онъ остановилъ ее движеніемъ руки:

— Во-вторыхъ, вы должны обѣщать Александрѣ Павловнѣ… и мнѣ, что будете почитать Всесвятское роднымъ для себя мѣстомъ, куда станете пріѣзжать проводить время, которое окажется у васъ свободнымъ. Артистамъ уединеніе и отдыхъ бываютъ нужны въ интересѣ же ихъ таланта, а здѣсь вы будете пользоваться ими среди людей, искренно къ вамъ расположенныхъ и такъ же мало стѣсняя себя вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ если бы вы были у себя въ Юрьевѣ.

Настя не успѣла отвѣтить.

Въ незапертыя изъ гостиной двери кабинета входила хозяйка дома:

— Что, кончили? спросила она съ порога.

— Надѣюсь, отвѣтилъ Троекуровъ, вставая и направляясь къ ней, — но боюсь, что ты останешься не совсѣмъ довольною тѣмъ, къ чему мы пришли.

— Вышло несогласно съ вашими убѣжденіями, Александра Павловна, сказала въ свою очередь дѣвушка, подходя въ ней съ улыбавшимся лицомъ.

— Ахъ, милая, вскликнула она на это, — какое громкое слово вы сказали: "убѣжденія"! У меня на это никакой претензіи нѣтъ. Я просто думала… какъ ужасно должно быть для порядочной дѣвушки въ этомъ мірѣ театра, гдѣ кругомъ такъ много дурныхъ чувствъ… и дурныхъ примѣровъ, какъ бы робко домолвила она.

— И ты совершенно права en principe, сказалъ ей мужъ, — но для Настасьи Дмитріевны все это не такъ страшно, какъ для другой, менѣе испытанной жизнью; я тебѣ объясню, и ты, я увѣренъ, согласишься…

— Это зачѣмъ же, Борисъ! прервала его словно испуганно Александра Павловна: — ты конечно лучше меня въ состояніи разсудить все въ этомъ случаѣ… "Объяснять" мнѣ ничего не нужно… Я напередъ съ тобою согласна, если ты находишь, что такъ надо…

Брови Троекурова на мигъ какъ бы болѣзненно сжались, — но тутъ же съ прояснившимся лицомъ:

— Настасья Дмитріевна, сказалъ онъ, — обѣщаетъ за то пріѣзжать къ намъ во Всесвятское проводить все время, которое будетъ у нея свободнымъ во время ваканта, если она поступитъ на Московскую сцену, или между своими ангажементами, если поѣдетъ въ провинцію.

— Я не обѣщала еще, Борисъ Васильевичъ! протестовала дѣвушка…

Александра Павловна протянула ей обѣ руки:

— Не отказывайте!… Вѣдь тамъ у васъ опять душа наболитъ! быстро и чуть не шопотомъ проговорила она.

Слезы нежданно такъ и брызнули изъ глазъ Насти и руки ея въ неудержимомъ порывѣ обняли шею Троекуровой:

— Какая вы добрая, какая вы добрая! лепетала она, сдерживая, насколько могла, свои нервы, что-бъ и совсѣмъ не расплакаться…

 

XVIII

Поздно, часу въ двѣнадцатомъ ночи, уѣхала она изъ Всесвятскаго. Вечеръ пронесся для нея съ неимовѣрною быстротой и въ какомъ-то чаду… Ей то-и-дѣло представлялось, что это было не явь, а сонъ, невозможный сонъ. Такъ радостно, свѣтло, обольстительно, куда ни взглянешь, было въ этой большой гостиной съ ея картинами въ золотыхъ рамахъ по стѣнамъ и темною зеленью апельсинныхъ деревъ и камелій въ ея углахъ! Привѣтливыя и милыя, молодыя и старыя лица кругомъ, незлобивыя, увлекательныя рѣчи, нежданные взрывы дѣвичьяго смѣха, отъ котораго "будто запахомъ фіялокъ весной на всѣхъ повѣетъ вдругъ", говорила себѣ Настя Буйносова. О, какъ все это далеко было отъ мрака, отъ унынія, отъ злобы вѣявшихъ на нее столько лѣтъ въ стѣнахъ и отъ стѣнъ Юрьева!… "Неужели же все это богатство дѣлаетъ?" спрашивала она себя. Но нѣтъ, она помнила, когда и у отца ея были хоромы полныя цѣнныхъ картинъ и рѣдкой утвари, когда тамъ давались пиры на всю Москву, когда они, дѣти, ходили въ шелку и въ бархатѣ,- а не то это было, не эта "благодать", не это что-то "умиряющее и подымающее"… Старый морякъ Юшковъ былъ особенно въ ударѣ въ этотъ вечеръ: онъ разсказывалъ про Малаховъ Курганъ, съ котораго его съ оторванною рукой снесли матросы бѣгомъ на перевязочный пунктъ за нѣсколько минутъ предъ тѣмъ, какъ по настилкѣ дымящихся русскихъ труповъ вбѣжали въ укрѣпленіе торжествующіе Французы; про адмирала Нахимова, котораго онъ звалъ не иначе, какъ по имени и отчеству: "Павелъ Степановичъ", — причемъ голосъ его, чуялось ей каждый разъ, какъ будто "надтрескивался"… "Вѣдь все равно-съ, всѣ мы тутъ ляжемъ", приводилъ онъ съ улыбкой, которая такъ и врѣзалась въ ея памяти, безсмертныя въ смиренномъ мужествѣ своемъ слова его, "Павла Степановича", при отдачѣ приказанія подчиненнымъ не подвергать себя непріятельскимъ выстрѣламъ безъ нужды. И не могла она забыть того глубоко вдумчиваго выраженія, съ какимъ изъ-за кресла отца внималъ этимъ разсказамъ тринадцатилѣтній сынъ Троекуровыхъ, и внезапный тутъ же, дрожавшій отъ сдержанныхъ слезъ, возгласъ его сестры: "Ахъ, вы всѣ тамъ святые какіе-то были!…" Да, это былъ невѣдомый понынѣ для Насти міръ, старый, "честный" міръ семьи и родныхъ преданій, въ который не вѣрила, или который презирала она такъ много лѣтъ сряду съ высоты своихъ "освободительныхъ идей", и который открывался теперь предъ нею во всемъ обаяніи своей тихой прелести. Словно какіе-то золотые лучи прорывались насильственно сквозь ткань облекавшаго ее траурнаго покрывала… "Есть же у насъ въ Россіи свое, крупное и дорогое", сказывалось внутри ея, — "изъ-за чего горятъ восторгомъ эти молодыя созданія и сверкаютъ эти чудесныя слезы на ихъ глазахъ, изъ-за чего легли тамъ Павелъ Степановичъ и тысячи такихъ же смиренныхъ и великихъ душою, какъ онъ. А мы съ Володей не знали, не хотѣли и знать всего этого… Онъ и теперь не сдался бы на моемъ мѣстѣ; онъ и среди всѣхъ этихъ милыхъ людей остался бы такимъ же… непреклоннымъ", вспомнилось ей при этомъ вдругъ какимъ-то рѣжущимъ и смущавшимъ ее диссонансомъ…

И, по мѣрѣ того, какъ старыя, дребезжавшія дрожки — единственный вегикулъ, сохранившійся въ сараяхъ Юрьева, — на которыхъ ѣхала она, приближались къ ея усадьбѣ, мысль о братѣ возвращалась въ ней все настойчивѣе, а съ нею возникало мало-по-малу какое-то странное раскаяніе за то душевное умиротвореніе, которое выносила она изъ Всесвятскаго. Ей представлялось, что съ нимъ порывались послѣднія нити, связывавшія ее съ этимъ братомъ, бывшимъ для нея до сихъ поръ самымъ дорогимъ существомъ на свѣтѣ. Она припоминала, что для него, въ виду единственно его спасенія, поборола она въ себѣ то враждебное чувство, которое внушали ей до тѣхъ поръ Троекуровы, и рѣшилась ѣхать къ нимъ. И что же? Она не нашла тамъ въ его защиту тѣхъ горячихъ словъ, которыя, казалось ей, когда она уѣзжала изъ Юрьева, польются изъ устъ ея съ неотразимою силой убѣжденія. Она сдалась, сдалась на первые же доводы этого "очаровательнаго", — она сознаетъ это, — но все же "узковатаго барина", не желающаго признать "честныя", хотя бы и ошибочныя "побужденія молодежи". Онъ ей прямо сказалъ, что "не допускаетъ прощенія для тѣхъ, кто о немъ не проситъ", и она не протестовала: хуже, — она какъ бы согласилась въ ту минуту въ душѣ своей, что Володѣ нельзя, не слѣдуетъ прощать… А затѣмъ она и какъ бы совсѣмъ забыла о немъ думать… Ее какъ-то разомъ затянуло всю въ очарованный кругъ этого дома, въ эту мирно текущую, счастливую чужую жизнь. Она уѣхала вотъ сейчасъ оттуда свѣтлая духомъ, чуть не радостная. Имѣетъ ли она на это право? спрашивала себя теперь Настя, роясь съ какою-то внезапною жаждой новой муки въ только-что затихшей бѣдной душѣ своей… Нѣтъ, она "не можетъ и не должна мириться съ жизнью", пока онъ, Володя, томится и страдаетъ; какъ бы ни признавала она его неправымъ, какъ бы ни расходилась нынѣ съ цѣлями, которыя преслѣдуетъ онъ… съ тѣмъ чѣмъ-то ужаснымъ, на что намекнулъ онъ ей въ тотъ страшный вечеръ, — она "не станетъ рвать цвѣтовъ подъ окнами его тюрьмы", сказала себѣ дѣвушка какимъ-то внезапно пробѣжавшимъ у нея въ мысли поэтическимъ оборотомъ, заставившимъ ее тутъ же невольно усмѣхнуться, и голова ея машинально наклонилась къ большому букету азалій и розъ, который держала она въ рукѣ… Букетъ этотъ предъ отъѣздомъ ея принесъ ей изъ оранжереи Гриша Юшковъ, и она видѣла, какъ красавица-Маша зоркими глазами слѣдила за нимъ, когда онъ робко и неловко подносилъ ей, и съ лукавою улыбкой шепнула что-то на ухо его старика-дяди, а тотъ такъ и просіялъ весь и весело закачалъ своею сѣдою, всклокоченною головой… "Онъ самъ бы конечно не подумалъ о такой любезности, ему очевидно она, эта прелестная дѣвочка, приказала сходить для меня къ садовнику за этими цвѣтами". И Настасья Дмитріевна вздохнула… "А интересно, прочатъ-ли тамъ въ самомъ дѣлѣ за него эту дѣвочку?" пронеслось у нея чрезъ мигъ опять, но она немедленно затѣмъ махнула рукой и проговорила громко подъ гулъ колесъ своего допотопнаго экипажа: "Ахъ, какое мнѣ до всего этого дѣло!…"

Когда она очутилась опять дома, въ своемъ запустѣломъ, неуклюжемъ и мрачномъ обиталищѣ (съ нею жила тутъ теперь одна толстая, успѣвшая за эти дни отъ непробуднаго спанья одурѣть чуть не до идіотизма, Мавра; нѣмую Варюшку Антонина Дмитріевна Сусальцева увезла съ собою за границу), ее охватило вдругъ какимъ-то ледянымъ холодомъ. Весь ея старый, безотрадный строй мысли словно вихремъ налетѣлъ на нее опять и сжалъ за горло желѣзными когтями, звеня ей въ ухо: "ты моя, и никто тебя теперь отъ меня не вырветъ!…" Пока ея грузная слуга, тыкаясь во всѣ углы спросонья, готовила ей постель, она, уложивъ голову на руки, долго сидѣла недвижно, уткнувшись безсознательно взглядомъ въ пламя единственной свѣчи, стоявшей предъ нею на столѣ. "Готово, барышня!" второй разъ пропѣлъ надъ ея ухомъ тягучій голосъ бабы, когда она наконецъ вышла изъ своего оцѣпенѣнія.

— Я завтра въ Москву ѣду, Мавра, сказала она и, опустивъ руку въ карманъ, вынула оттуда два письма.

На одномъ изъ нихъ читалось: Владиміру Петровичу Ашанину и адресъ. Другое было на имя управляющаго домомъ Бориса Васильевича Троекурова, на Покровкѣ.

Она положила первое письмо на столъ рядомъ со шляпою, скинутою ею съ головы.

— А это не нужно! рѣшила она, разрывая на четыре куска письмо къ управляющему:- они благородные, добрые, чудесные люди, я вся распустилась съ ними, но отдаться я имъ все-таки не хочу, какъ и никому на свѣтѣ! "Душа наболитъ опять", говорила эта милая женщина. Пусть! И у нея свое что-то, должно быть, наболѣло тоже… А мнѣ и некогда будетъ: не своею я отнынѣ жизнью жить буду, а тѣхъ, кто устами моими говорить будутъ, слезами моими плавать… Тоже "лучъ съ неба", вспомнила она слова Троекурова, — и какая-то неопредѣленная улыбка скользнула на мигъ по ея изнеможенному лицу…

КОНЕЦЪ ПРОЛОГА.