I

Свѣтлою мѣсячною ночью, въ половинѣ августа 1878 года, отъ Шацетты въ Gran Canale спускалась серената. Надъ широкимъ, квадратнымъ досчатымъ помостомъ, настланномъ на двухъ большихъ, связанныхъ бокъ-о-бокъ, баркахъ, возвышался сквозной павильйонъ изъ длинныхъ брусьевъ, обтянутыхъ спирально полосами яркой пунцовой ткани въ переплетъ съ гирляндами изъ свѣжей зелени, бѣжавшими отъ нихъ вверхъ лучеобразными нитями въ невысокой мачтѣ, составлявшей центръ постройки и надъ которою, подъ набѣгами слабаго вѣтерка, дувшаго отъ Джудекки , тихо шуршали въ прозрачномъ воздухѣ складки италіянскнаго флага съ краснымъ савойскимъ крестомъ на его бѣлой серединѣ. Трепетный мутный свѣтъ безчисленнаго количества разноцвѣтныхъ бумажныхъ фонарей обливалъ со всѣхъ сторонъ собранную на помостѣ довольно большую толпу мужскаго и женскаго хора, игралъ индѣ капризными бликами на виднѣвшихся въ рукахъ музыкантовъ инструментахъ, на серебряныхъ клапанахъ флейтъ, на блестящей мѣди трубъ и валторнъ, — и розы въ волосахъ пѣвицъ словно млѣли и трепетали подъ этимъ имъ невѣдомымъ фантастическимъ сіяніемъ. Впереди, темными силуэтами рисуясь на голубоватомъ фонѣ ночи, три гондольера, стоя на кормѣ въ той своей классической наклонной позѣ, которую обезсмертила кисть Каналетто, тужась и усердно ворочая руками, работали каждый своимъ единымъ длиннымъ весломъ, двигая внизъ прикрученное веревками къ гондоламъ ихъ все это тяжелое пловучее зданіе.

Серената устроена была съ цѣлью какой-то патріотической подписки хозяевами многочисленныхъ отелей въ Венеціи, и должна была у каждаго изъ нихъ исполнить назначенный для него по программѣ музыкальный нумеръ. Въ моментъ остановки павильйонъ освѣщался весь пламенемъ красныхъ, зеленыхъ, синихъ огней; изъ отеля въ отвѣтъ взлетали къ небу шипящія ракеты, и бумажная монголфьерка съ пылающимъ подъ нею спиртомъ медленно подымалась въ воздухъ, привѣтствуемая восторженными кликами цѣлаго роя дѣтей, съ заборовъ, съ балконовъ, съ крышъ взиравшихъ на "spettacolo questo divino", на такое "божественное зрѣлище"…

Все далѣе плыла серената, и съ каждымъ мгновеніемъ становилось значительнѣе число примыкавшихъ къ ней гондолъ. Стройныя, таинственныя и мрачныя въ своемъ традиціонномъ траурномъ обликѣ , выплывали онѣ изъ сосѣднихъ лагунъ и малыхъ каналовъ, беззвучно и мягко, какъ полетъ ночной птицы, скользя по зеркальной глади зеленыхъ водъ. Со всѣхъ скинуты были будки и съ сидѣній ихъ жадно, въ свою очередь, глядѣли на зрѣлище forestieri всѣхъ странъ, возрастовъ и видовъ: голубоглазыя англійскія миссы и деревянные Нѣмцы, совершающіе свою прогулку по Италіи, Французы-художники съ козлиною бородкой, въ остроконечныхъ и широкополыхъ шляпахъ, оливколицые Индійцы въ чалмахъ, прибывшіе для чего-то съ послѣднимъ пароходомъ изъ Бомбея въ Европу, Далматинцы изъ Тріеста съ усами въ три этажа, съ добродушно суровымъ выраженіемъ своихъ славянскихъ лицъ… Разноязычныя восклицанія, живой говоръ раздавались кругомъ въ интервалахъ между исполненіемъ музыкальныхъ піесъ. Новоприбывшія гондолы изворотливо, какъ змѣи, втирались въ тѣсные ряды ближайшихъ въ павильону, все шире и шире раскидывая сомкнутый кругъ ихъ; слышался металлическій лязгъ сталкивавшихся бронзовыхъ кониковъ , плескъ забиравшаго впередъ весла? и все это, лихорадочно спѣша и тѣснясь, боясь быть оттертыми въ свою очередь, неслось затѣмъ разомъ за отплывавшимъ опять съ мѣста пловучимъ концертомъ…

Исполнено было уже нѣсколько нумеровъ. Усердный, хотя и не совсѣмъ стройный оркестръ, составленный изъ любителей, лавочниковъ и ремесленниковъ, проигралъ увертюру изъ Сороки воровки и маршъ вѣнчанія изъ Пророка; хоръ пропѣлъ смѣло, чтобы не сказать лишняго, молитву изъ Моисея; какая-то не молодая, съ большимъ носомъ и надтреснутымъ голосомъ, особа пролепетала слащавенькій романсъ Stella confidente… Серената въѣзжала въ Gran Canale.

Новая остановка; снова ракеты и бенгальскіе огни, и изъ-за пламени и дыма ихъ зазвучалъ на помостѣ голосъ…

То былъ мужской, проницающій голосъ, высокій баритонъ съ тѣмъ груднымъ теноровымъ тембромъ, какой дается только "сынамъ Авзоніи счастливой", голосъ не прошедшій — было ясно, — никакой школы, пѣвшій, какъ поетъ птица, но страстный, но нѣжный, но неотразимо обаятельный въ безъискусственности своей голосъ.

пѣлъ онъ старую, извѣстную мѣстную канцонету, и чѣмъ-то словно эпическимъ, стародавнимъ и благоухающимъ понесло вдругъ отъ этихъ звуковъ, среди этой лунной и праздничной ночи, предъ этими старыми, волшебными въ запустѣлой красотѣ своей дворцами Венеціи, изъ мраморныхъ оконъ которыхъ когда-то въ такія же мѣсячныя ночи внимали задумчиво пѣвцамъ такихъ же серенатъ патриціянки-красавицы Тиціана и Веронеза, бѣлокурыя дочери Лоредановъ и Дандоло…

Таково, по крайней мѣрѣ, было впечатлѣніе, произведенное пѣвцомъ и его пѣснью на молодую, одѣтую всю въ черное, женщину, сидѣвшую рядомъ съ другою и въ обществѣ трехъ сопутствовавшихъ имъ мущинъ (изъ которыхъ одинъ былъ очень красивый и въ очень красивомъ мундирѣ италіянскій офицеръ), въ большой гондолѣ Hôtel Danielli, управляемой двумя гондольерами, облеченными ливрейно въ матросскій бѣлый съ синимъ костюмъ:

— Ah, marquis, громко вскликнула она, — on se croirait vraiment au temps des doges et il ne manque qu'une pâle Desdémona au balcon de cet adorable palais Grimani!

— Ou si vous aimez mieux rester dans l'histoire, comtesse, благовоспитанно засмѣялся маркизъ, человѣкъ лѣтъ сорока пяти, съ тонкими чертами и лукавымъ выраженіемъ глазъ.- une Catherine Cornaro à la veille de partir reine pour Chypre. .

— И какъ онъ поетъ, этотъ человѣкъ! возгласила она опять со вздохомъ восторга.

— Monsieur Vermicella, проговорила на это пренебрежительно-насмѣшливымъ тономъ на томъ же французскомъ языкѣ другая сидѣвшая въ гондолѣ дама, облеченная въ изящнѣйшую тальму изъ темно-синяго drap de velours, богато обшитую золотымъ шнуркомъ по тогдашней модѣ, и съ газовою на круглой шляпѣ вуалью, спущенною до самаго подбородка, во избѣжаніе вреда, какой могъ нанести ночной воздухъ ея свѣжему и прекрасному лицу, и дама кивнула на офицера, сидѣвшаго по другую сторону: — Monsieur Vermicella говоритъ, что онъ хорошо знаетъ этого человѣка: его зовутъ Луиджи Керубини; онъ сапожникъ.

— Si, si, ze (то-есть, je) le connais bien cet uomme (homme) puisqu'il me coud mes stivale… mes bottes, поспѣшилъ перевесть съ самодовольнымъ смѣхомъ офицеръ Вермичелла, который былъ настолько же обиженъ природой въ умственномъ отношеніи, насколько щедро одаренъ ею съ наружной стороны, и говорилъ при томъ по-французски непростительно дурно.

Графиня, не отвѣчая, взглянула на него чуть не съ ненавистью и замолкла, будто обиженная.

— Кстати о палаццо Гримани, знаете-ли вы его легенду? спросилъ ее маркизъ.

— Нѣтъ! отрѣзала она.

Онъ чуть-чуть повелъ кончикомъ губъ, какъ бы засмѣявшись внутренно тому, что угадывалъ подъ ея внезапнымъ неудовольствіемъ, и заговорилъ своимъ свѣтскимъ, нѣсколько изысканнымъ языкомъ:

— Я начну какъ въ сказкахъ: жилъ да былъ (il у avait une fois) здѣсь дожъ по фамиліи Тіеполо и ему принадлежалъ вотъ этотъ, прямо напротивъ, не менѣе прелестный palazzo той же лучшей эпохи Возрожденія. Дворцомъ этимъ уже нѣсколько лѣтъ восхищалась Венеція, когда на мѣстѣ палаццо Гримани все еще стояло старое обиталище этой фамиліи, не отличавшееся ни размѣрами своими, ни изяществомъ. Тогдашній владѣлецъ его былъ человѣкъ богатый, но разсчетливый или скудой, l'histoire ne le précise pas, и довольствовался скромнымъ жилищемъ, оставленнымъ ему предками въ это блестящее Cinque Cento (въ XVI вѣкѣ), когда страсть къ искусству неудержимо увлекала всю остальную тогдашнюю венеціанскую аристократію къ постройкѣ всѣхъ тѣхъ художественныхъ чудесъ, мимо которыхъ проѣзжаемъ мы теперь… Но у этого Гримани былъ сынъ, а у Тіеполо дочь, и молодые люди влюбились другъ въ друга. Такъ какъ обѣ фамиліи были равно богаты, равно записаны въ Золотую книгу и въ отношеніяхъ онѣ были не враждебныхъ, то Гримани, не допуская и мысли, чтобы могло быть ему отказано, отправилъ къ дожу посланныхъ просить для сына руку его дочери. Но къ немалой досадѣ своей узналъ о такомъ отвѣтѣ того: "Скажите Гримани, что я отдамъ дочь мою за его сына, лишь когда онъ выстроитъ palazzo, равный красотой моему, а то у меня каждое утро болѣла бы душа, глядя чрезъ каналъ, при мысли, что моя дочь изъ великолѣпныхъ палатъ моихъ перешла на жительство въ такой жалкій домишко, какъ его". "Такъ объявите же Тіеполо", воскликнулъ Гримани, "что я выстрою такія палаты, что балконъ ихъ будетъ шире всего фасада его дворца"… И исполнилъ свое слово: сплошной балконъ, облегающій, какъ вы видите, весь фасадъ палаццо Гримани, длиннѣе протяженіемъ фасада дворца Тіеполо… Это chef d'oeuvre знаменитаго тогдашняго венеціанскаго архитектора Саммикіели… Знаете, что на одни основанія его — мѣсто тутъ было страшно болотистое, — пошло милліонъ двѣсти тысячъ свай, протянулъ онъ подчеркивая, — превосходнѣйшаго краснаго лѣса… Одна французская компанія предполагала въ прошломъ году купить этотъ дворецъ, чтобы снести его и вытащить для продажи эти сваи, пріобрѣвшія теперь, послѣ такого долгаго пребыванія въ водѣ, крѣпость желѣза и огромную цѣнность. Къ счастію, городъ не согласился на такой актъ вандализма…

— Спекуляція хорошая; дрова здѣсь очень дороги, съ быстротой и краткостью телеграфной депеши промолвилъ, обернувшись къ офицеру Вермичеллѣ, третій изъ мущинъ гондолы, высокій и полный, стоявшій на носу ея и не принимавшій до этой минуты никакого участія въ разговорѣ, а глядѣвшій, не отрываясь, на серенату сквозь огромнѣйшій бинокль, футляръ котораго висѣлъ у него на ремнѣ черезъ плечо.

Дама подъ вуалью быстро и какъ бы испуганно вскинула голову по его направленію; но онъ уже успѣлъ замолкнуть и снова навелъ свой бинокль на павильонъ съ его пѣвцами и музыкантами.

— Это очень мило, что вы разсказываете, скучливо-любезнымъ тономъ сказала дама, обращаясь къ маркизу: — у васъ много еще такихъ исторій?

— Есть, если вамъ не скучно слушать, исторія palazzo Contarini, dit dette, figure, отвѣтилъ онъ, глядя впрочемъ не столько на нее, сколько на ту, которую назвалъ графиней.

Но эта молодая женщина видимо не интересовалась его исторіями. Подъ негромкіе звуки его повѣствованія она всѣмъ ухомъ прислушивалась къ разговору, который велся рядомъ съ нею въ гондолѣ, только-что оттѣснившей ту, въ которой за нѣсколько мгновеній предъ тѣмъ видѣла она невзрачную чету какихъ-то старыхъ Англичанъ съ зубами, длинными какъ у верблюда, и съ неизбѣжнымъ Murray въ рукѣ. Ихъ замѣнили теперь двое молодыхъ людей; изъ которыхъ одинъ, обросшій волосами чуть не по самые глаза и въ истрепанной мягкой шляпѣ, надвинутой по самыя брови, сидѣлъ, укутавшись въ какой-то не то пледъ, не то одѣяло, словно отъ холода; другой, бѣлокурый и стройный, одѣтый прилично, глядѣлъ, прищурившись, на palazzo Grimani, o которомъ только-что разсказывалъ маркизъ. Онъ, поняла она съ первыхъ его словъ, слышалъ этотъ разсказъ:

— Да, братъ-Волкъ, говорилъ онъ по-русски своему спутнику, — на это вотъ зданьице милліонъ двѣсти тысячъ однѣхъ свай пошло… Глубоко запустили свои корни эти старыя цивилизаціи, процѣдилъ онъ чрезъ мигъ, перескакивая очевидно чрезъ цѣлый рядъ мысленныхъ посыловъ.

— А ну ихъ съ чорту! прохрипѣлъ человѣкъ въ пледѣ.

Бѣлокурый разсмѣялся:

— Ты все такъ же прямолинеенъ, вижу, Волкъ, сказалъ онъ.

— А ты не аристократничай! отрѣзалъ тотъ какъ бы грозно.

Настало на минуту молчаніе, послѣ чего бѣлокурый началъ опять:

— Какъ же ты сюда добрался?

— Извѣстно какъ: кочегаромъ.

— Отъ Суэза?

— Во! отъ самаго Сингапура.

— Тяжело?

— Чего "тяжело!".. Ничего… Въ Красномъ морѣ жарконько было, будто вспомнилъ онъ нечаянно.

— Съ языкомъ какъ ты справлялся?

— Какого тамъ языка нужно! Пришелъ наниматься, говорю: сох, на руки показалъ. "Well", говорятъ, ступай!.. Разговоръ не дологъ.

— Жалованье получалъ?

— А то какъ!… Кормили то-жь… Пять фунтовъ чистогану пріобрѣлъ, какъ бы уже съ нѣкоторою торжественностью примолвилъ онъ.

— Въ Россію… думаешь? послѣ новаго молчанія спросилъ бѣлокурый, понижая голосъ.

— Какъ вотъ рѣшимъ… въ Женевѣ, какъ бы нехотя промычалъ тотъ.

Съ платформы грянулъ въ эту минуту хоръ изъ Травіаты.

Графиня съ нетерпѣніемъ ждала, когда онъ умолкнетъ. То, что пришлось ей услышать сейчасъ, возбудило въ высшей степени ея любопытство. А любопытства и воображенія было у нея много, очень много…

Незнакомые ей молодые люди продолжали свою бесѣду между тѣмъ, не слушая музыки и не обращая видимо никакого вниманія на то, что происходило предъ ними. Они были вполнѣ поглощены теперь другъ другомъ… Когда пѣніе прекратилось, графиня услышала слѣдующее:

— …Четверо сутокъ проплутали мы въ этомъ бору, говорилъ бѣлокурый; — въ сентябрѣ дѣло, было, холодъ тамъ въ ту пору уже лютый, дождь ледяной, а на насъ сермяги однѣ крестьянскія… до костей пронимало… Изъ силъ выбились къ тому же; если-бы не фляжка съ коньякомъ, которую она выкрала для меня у отца и дала на прощанье, я, пожалуй, такъ и сгинулъ бы тутъ отъ изнеможенія…

— Знаю, промычалъ опять тотъ, котораго звали Волкомъ, — было со мной такое-жь на Шилкѣ… Что-жь этотъ твой Степка… какъ бишь его?…

— Степка Фроловъ, по прозванію Зарѣзъ… Эхъ, знатный парень! перебилъ себя говорившій:- вотъ оружіе чудесное на какое угодно предпріятіе… если-бы понадобилось, проговорилъ онъ вѣско и вполголоса.

— Д-да, протянулъ загадочнымъ тономъ Волкъ:- изъ рабочихъ?

— Маляръ, Питерецъ… грамотный, у Ивашнина въ школѣ былъ…

Тотъ повелъ головой:

— Готовый, значитъ?

— Насквозь!… Дороги онъ самъ не зналъ, за то зналъ хорошо, что провѣдали бы про то, что онъ способствовалъ мнѣ бѣжать, его бы въ тюрьму, какъ пить дать, упекли. Самъ я ему объ этомъ говорилъ. "А наплевать, говоритъ; что тамъ будетъ — дѣло незнамо, а теперича тебя, Владиміръ Митричъ, выручать надо"… Ну, и повелъ… и погибалъ тамъ со мною, въ лѣсу въ этомъ…

— Какъ же выдрались-то?

— Очень просто: нежданно, негаданно, сквозь лѣсъ вода блеснула… Оказалось, мы къ Сухонѣ вышли…

"Сухона, Сухона, припоминала графиня, — это гдѣ-то près Архангельскъ. Онъ туда былъ сосланъ и ушелъ à travers cette forêt, гдѣ чуть-чуть не погибъ. А другой изъ Сингапура — c'est dans l'Inde… кочегаромъ, бѣдный… Ужасно!… Онъ тоже бѣжалъ… изъ Сибири, это ясно, — на какомъ-нибудь американскомъ пароходѣ… И теперь оба здѣсь, à Venise, devant ces merveilles de l'art… Политическіе преступники, des réfugiés politiques", перевела она — и воображеніе ея разгоралось все сильнѣе и сильнѣе. "Какъ это интересно, какъ интересно!.. И непремѣнно un petit roman во всѣхъ этихъ случаяхъ!.. Какъ бы я хотѣла знать, кто была эта женщина… une femme mariée ou une jeune fille?.. которая украла у своего отца ce flacon de cognac и дала ему "на прощанье?"… Она его любила, — непремѣнно!.. Какъ она плакала, можетъ быть, бѣдняжка, когда отдавала она ему это!.. L'amour, toujours, partout l'amour"…

— Ахъ, опять этотъ голосъ! вскликнула она тутъ-же громко.

Луиджи Керубини, сапожникъ офицера Вермичеллы, пѣлъ теперь арію изъ и Furioso Доницетти.

и какъ пѣлъ! "A réveiller une morte", говорилъ, чуть-чуть подчеркивая и усмѣхаясь однимъ уголышкомъ губъ, маркизъ. Она слушала… Сердце у нея сильно билось, а глаза не могли оторваться отъ бѣлокураго незнакомца, сидѣвшаго въ своей гондолѣ такъ близко къ ней, что она могла бы дотронуться до него рукой. И среди этой синей венеціанской ночи, подъ эти страстные звуки юга, предъ мысленными очами ея стоялъ мрачный, страшный сѣверный лѣсъ, занесенный снѣгомъ, — тотъ самый лѣсъ, что писанъ на декораціи послѣдняго акта Жизни за Царя, — и тамъ, подъ нависшею елью, "въ шубкѣ", дрожа отъ холода и муки, стоитъ она, — "jeune fille ou femme mariée", — любившая его, и говоритъ ему: "Прощай, спасайся, будь счастливъ, а я… я умру безъ тебя, но что тебѣ до этого! Мы, женщины, рождены, чтобы любить, страдать… et mourir pour vous"…

— Vous rêvez, comtesse? спросилъ шепоткомъ маркизъ, наклоняясь къ ней вслѣдъ за послѣднею нотой аріи.

Она вздрогнула, усиленно моргнула глазами:

— Oui, et d'un mauvais rêve, быстро проговорила она, приникая опять ухомъ къ тому, что говорилось въ сосѣдней гондолѣ.

— Такъ гдѣ-жь тебя найти тутъ? спрашивалъ Волкъ.

— А я, какъ пріѣхалъ съ Бортнянскими, такъ и остался въ Hôtel Bauer, только въ дешевый нумеръ перебрался…

— Какіе такіе Бортнянскіе? спросилъ опять тотъ.

— Семейство одно русское… Случай мнѣ вышелъ въ Вѣнѣ: ѣхали они въ Италію на зиму, учитель нуженъ имъ былъ къ дѣтямъ…

— Что-жь, дѣло! хихикнулъ Волкъ почему-то.

— Да… да не выгорѣло.

— А что?

— Телеграмму здѣсь получили они. Родственникъ какой-то ихъ богатый умеръ въ Петербургѣ, они скоропостижно и взмыли всѣ туда, наслѣдство дѣлить… Такъ я и остался…

— Гм!.. Это гдѣ же твой Бауэръ?

— Подлѣ San-Moise; церковь такая есть… Вспомни десять заповѣдей, засмѣялся молодой человѣкъ, — и пророка Моисея.

— Добре, не распространяйся, найду… Нумеръ?

— Двадцать девятый. Пролетова спроси, maestro russo Proletof.

— Пролетовъ, повторилъ по слогамъ Волкъ, — по виду что-ли? коротко спросилъ онъ тутъ же.

— По самому настоящему, отвѣтилъ молодой человѣкъ съ новымъ смѣхомъ:- подписано: "с. — петербургскій градоначальникъ"… Ишь, загалдѣли какъ! перебилъ онъ разговоръ, словно послѣ какого-то сна возвращаясь къ сознанію окружавшей его дѣйствительности и устремляя прищуренные глаза впередъ.

Съ гондолъ, съ берега, неслись крики и громкія рукоплесканія пр адресу восхитившаго публику пѣвца. "Cherubini, bravo! Fora (выходи), Cherubini, avanti (впередъ)!"… И въ багровомъ освѣщеніи загорѣвшихся вновь по этому случаю потѣшныхъ огней выступилъ къ самому краю помоста человѣкъ лѣтъ подъ сорокъ, невзрачной наружности, въ изношенномъ пальто и съ шеей. повязанною какимъ-то лиловымъ кашне, и принялся неловко раскланиваться направо и налѣво, откидывая въ сторону, по-италіянски, руку со шляпой во всю длину ея, будто солдатъ на караулѣ, салютующій проѣзжающему командиру.

— Il n'est pas beau votre cordonnier! все тѣмъ же своимъ скучливо-пренебрежительнымъ тономъ проговорила дама въ вуалѣ сосѣду своему Вермичеллѣ.

Графиня внезапнымъ порывомъ наклонилась въ ея уху и прошептала ей:

— А посмотри тутъ влѣво, подлѣ меня, этотъ… (она почему-то не сказала срывавшееся у ней съ языка "нашъ Русскій")… Точно Ванъ-Диковскій портретъ…

Тотъ, о которомъ говорила она, стоялъ теперь въ ростъ въ своей гондолѣ, озаренный отблескомъ огней съ серенаты, и дѣйствительно въ строгомъ обликѣ его молодаго, правильнаго лица съ бѣлокурыми волосами, вившимися подъ низкою и мягкою черною шляпой, было въ эту минуту что-то эффектно, картинно-красивое.

Дама, склонивъ нѣсколько голову набокъ, потянулась ею впередъ по указанному направленію и вдругъ быстрымъ, словно испуганнымъ движеніемъ, откинулась всѣмъ тѣломъ назадъ въ спинку своего сидѣнья…

Спущенный вуаль не дозволялъ видѣть выраженія ея лица, но спутницѣ ея этого не было и нужно. Цѣлый міръ самыхъ смѣлыхъ, невозможныхъ догадокъ и соображеній зароился мгновенна въ пылкой головѣ графини… Но она была слишкомъ благовоспитана и свѣтски опытна, чтобы выразить это чѣмъ-либо наружно. Она поспѣшила даже отнестись съ какимъ-то вопросомъ къ маркизу, котораго знала за очень тонкаго и наблюдательнаго человѣка, что-бъ отвлечь его вниманіе отъ внезапнаго смущенія своей сосѣдки, въ случаѣ, если онъ успѣлъ замѣтить его.

— Madame elle est incommodée? спрашивалъ между тѣмъ ту, сложивъ губы сердечкомъ и голосомъ, "какъ медъ Гимета сладкимъ", офицеръ Вермичелла, горѣвшій къ ней пламенною страстью и слѣдившій поэтому за каждымъ ея жестомъ съ зоркостью лягавой собаки.

— Я озябла, отвѣтила она, успѣвъ тутъ же овладѣть собою, — воздухъ очень свѣжъ сегодня… Находите-ли вы, примолвила она чрезъ мигъ какъ бы шутливо и не относясь ни къ кому особенно, — что эта музыка стоитъ того, чтобы мы прослушали ее до конца?

— Другими словами, засмѣялась графиня, — "мнѣ скучно, поѣдемте домой!"… Счастливый супругъ, повышая голосъ, обратилась она по-русски къ мущинѣ, стоявшему на кормѣ гондолы, — вашей женѣ бай-бай хочется.

— А vos ordres, Madame! торопливо оборачиваясь и шагая въ остальному обществу, проговорилъ тотъ свороговоркой имѣвшуюся у него словно всегда готовою въ карманѣ французскую фразу.

— Le modèle des époux! произнесла съ комическимъ паѳосомъ молодая женщина и продолжая на томъ же языкѣ:- я васъ втроемъ съ monsieur Вермичеллой высажу къ Даніелли, а мы съ маркизомъ, если ему не будетъ скучно, проѣдемся еще немножко… Я сегодня въ мечтательномъ настроеніи, смѣялась она, — а онъ удивительно умѣетъ угадывать и отвѣчать на всякое женское настроеніе…

— Oh, comtesse!… благодарно вскликнулъ онъ, только прикладывая руку къ сердцу…

Высадившись на Riva dei Sehiavoni, у отеля Даніеллй, дама въ вуалѣ обратилась къ мужу и сопровождавшему ихъ офицеру:.

— Messieurs, я спать хочу и потому не приглашаю васъ къ себѣ… о чемъ вы впрочемъ очень сожалѣть не будете, такъ какъ, по обыкновенію, отправитесь вѣроятно играть въ домино къ Флоріани, что гораздо веселѣе моего общества.

— Ужинать къ Квадро поѣдемъ… avec bouteille champagne, быстро проговорилъ на это мужъ на ухо офицеру и подталкивая его подъ локоть.

Но Вермичелла въ отвѣтъ испустилъ глубокій вздохъ, повелъ на даму долгимъ взглядомъ своихъ прекрасныхъ миндальныхъ глазъ и произнесъ чуть не плача:

— Oh, madame elle est très messante (méchante) ce soir!..

— Bonne nuit! крикнула она, не отвѣчая ему, оставшимся въ гондолѣ маркизу и графинѣ.

— Bonne nuit et beaux rêves, Tony! засмѣялась опять та — до завтра!… Ты въ которомъ часу зайдешь за моимъ Никсомъ въ Лидо на купанье?

— Какъ всегда, въ часъ! крикнула Tony скороговоркой, исчезая за дверями отеля.

Мужъ подхватилъ офицера подъ руку и повлекъ его съ собою чрезъ Ponte délia paglia по направленію къ площади Святаго Марка. Для взаимнаго обмѣна мыслей они поставлены были въ необходимость употреблять французскій языкъ, на которомъ оба объяснялись невозможнымъ образомъ, но это нисколько не мѣшало имъ повидимому отлично понимать и находить величайшее удовольствіе въ обществѣ другъ друга. "Счастливый супругъ", по крайней мѣрѣ, не могъ и дня провести безъ обожателя жены своей, причемъ поилъ и кормилъ его со всею безудержностью русскаго угощенія, отъ котораго столбенѣлъ, а иной разъ приходилъ въ совершенное отчаяніе бѣдный Вермичелла, чувствовавшій себя гораздо болѣе созданнымъ "ухаживать за signora Russa", чѣмъ для обжорства съ ея законнымъ обладателемъ.

— Куда же мы ѣдемъ, графиня? спрашивалъ между тѣмъ свою спутницу маркизъ.

— Куда хотите, гдѣ потемнѣе и пострашнѣй… Къ Ponte dei Sospiri прежде всего.

— Я вижу, усмѣхнулся онъ, — что вы не въ "мечтательномъ", какъ сказали, а въ какомъ-то мрачномъ настроеніи духа находитесь…

— Совсѣмъ нѣтъ, прервала она его, — я хочу только сильныхъ впечатлѣній сегодня. Разскажите мнѣ какую-нибудь ужасную исторію!

— О выходцахъ съ того свѣта? спросилъ онъ, уже совсѣмъ разсмѣявшись.

— Нѣтъ, нѣтъ, напротивъ: что-нибудь… политическое…

Онъ внимательно покосился на нее своими умными глазами:

— Странное впечатлѣніе однако производитъ на васъ музыка, графиня! Elle ne vous poétise pas; elle vous prosaïse au contraire, il me semble, примолвилъ онъ какъ бы тономъ нѣжнаго упрека.

— Почему это? Потому что я произнесла слово "политика?" Политика политикѣ рознь: я говорю не о той скучной вещи, которою занимаются дипломаты и газеты, а o томъ, что такъ часто бываетъ интересно, какъ въ романѣ или въ оперѣ… какъ въ Гугенотахъ напримѣръ, борьба партій, тайные заговорщики, узники, убѣгающіе изъ своихъ тюремъ, и такъ далѣе…

— Это значило бы прочесть вамъ курсъ современной исторіи моего отечества, съ 1815 года и до самаго вступленія нашего въ Римъ, сказалъ на это маркизъ: — вся Италія въ продолженіе полустолѣтія только и дѣлала, что конспирировала.

— Да, да, какъ бы радостно проговорила она. — Silvio Pellico…

Она запнулась, не припоминая въ головѣ никакого другаго имени.

— И много другихъ… включая сюда и вашего покорнаго слугу, добавилъ онъ какъ бы мимоходомъ.

— Вы, вы были заговорщикомъ! вскликнула она, оборачиваясь къ нему всѣмъ лицомъ.

— И даже приговоренъ къ смерти.

— О!.. могла только сказать она и вся вздрогнула.

Ponte dei Sospiri возносилъ прямо предъ ней въ эту минуту смѣлый изгибъ своего перекинутаго свода, и тусклое пламя маслянаго фонаря со стороны дворца дожей дрожало унылымъ свѣтовымъ пятномъ на крайнемъ изъ его рѣшетчатыхъ оконъ. Точно кто-то внутри пробѣжалъ мимо этого окна съ факеломъ въ рукѣ, представилось на мигъ ея возбужденному воображенію… Она усмѣхнулась, но то жуткое ощущеніе, котораго искала она въ этотъ вечеръ. продолжало блаженно сжимать ей грудь. Чѣмъ-то гробовымъ дѣйствительно вѣяло отъ высокихъ, почернѣвшихъ стѣнъ вѣковыхъ зданій, мимо которыхъ плыла она съ бѣжавшею впереди ея гондолы узкою лентой зеленой, коварной воды, "унесшей въ море", думалось ей, "такъ много жертвъ, такъ много жизней молодыхъ, прекрасныхъ, благородныхъ"… Ей было и страшно, и сладко среди нѣмой, словно зловѣщей тишины, царившей кругомъ, и не хотѣлось ей прервать ее, не хотѣлось вырваться изъ-подъ ея мрачнаго обаянія. Точно ее живую захватили какіе-то невидимые призраки и увозили въ царство тѣней, и самъ подземный владыка въ огненной коронѣ ждалъ ее на судъ гдѣ-то тамъ далеко впереди, гдѣ пламя одинокой свѣчи изъ чьего-то открытаго окна отражалось трепещущею искрой въ дремлющей влагѣ канала…

Легкая дрожь пробѣжала у нея по тѣлу; она чуть-чуть встряхнула головой и обернулась еще разъ къ своему спутнику:

— Вы были приговорены къ смерти, повторила она; — когда же это было?

— Въ 1849 году. Мнѣ было едва двадцать лѣтъ. Кругомъ Карла Алберта собирались тогда всѣ, у кого въ груди билось италіянское сердце. Я поступилъ волонтеромъ въ Піемонтскую армію… Я родомъ Ломбардіецъ, — слѣдовательно въ ту пору австрійскій подданный, слѣдовательно измѣнникъ, — а Австрійское правительство не шутило съ этимъ… Король, какъ вы знаете, разбитъ былъ при Новаррѣ, арміи его не стало… Дѣло мое было ясное: я и мои земляки, сражавшіеся въ ея рядахъ, подлежали смерти… Къ счастію. я успѣлъ вовремя перебраться во Францію, гдѣ и прожилъ, — приговоренный заочно къ растрѣлянію австрійскимъ военнымъ судомъ, — въ теченіе десяти лѣтъ сряду.

— Десять лѣтъ далеко отъ родины… отъ такой родины, какъ ваша, словно поправилась она. что-то вспомнивъ, — это ужасно!..

— Ужаснѣе было то, возразилъ онъ со внезапною горячностью въ звукѣ, въ выраженіи голоса, — что у меня, у насъ, и родины въ дѣйствительности никакой не было. Италія въ тѣ годы, какъ говорилъ Меттернихъ, была только "этнографическій терминъ".

— За то она ваша теперь вся послѣ столькихъ вѣковъ чужаго владычества, вы свободны… О, какая эта великая вещь — свобода! вскликнула вдругъ графиня съ какимъ-то страннымъ въ устахъ ея паѳосомъ:- я понимаю, что за нее отдаютъ жизнь… И въ моемъ отечествѣ, въ Россіи, есть молодые люди, une jeunesse ardente et généreuse, которые всѣмъ ей жертвуютъ, но ихъ преслѣдуютъ, ссылаютъ на галеры (aux galères), или они должны бѣжать за границу, какъ это было съ вами… Но вы, Италіянцы, уже пережили ужасное для васъ время, вы побѣдили, вы счастливы теперь…

Къ немалому ея удивленію, собесѣдникъ ея отвѣчалъ на это тяжелымъ вздохомъ:

— Это ужь другое дѣло, comtesse! задумчиво проговорилъ онъ.

— Какъ это?

— Не знаю, отвѣтилъ онъ не сейчасъ: — оттого-ли, что лучшія силы наши ушли на ту борьбу… или потому, что мы тогда молоды были… но l'Italia una, единая Италія, лучше была, кажется, когда намъ дозволено было только представлять ее себѣ въ мечтаніяхъ…

Онъ оборвалъ вдругъ, какъ бы отгоняя докучную мысль, и, наклоняясь съ мѣста къ молодой женщинѣ, промолвилъ сладкимъ и вкрадчивымъ голосомъ:

— Вѣрьте, графиня, на свѣтѣ есть только одно неизмѣнно прекрасное, это все же любовь… Но вы не хотите слышать объ этомъ…

— Любовь, машинально повторила она и усмѣхнулась внутренно, вспомнивъ, что за полчаса предъ тѣмъ говорила себѣ то же, "почти въ тѣхъ. же выраженіяхъ"… Но ей не понравилось, что онъ вздумалъ начать объ этомъ "опять" здѣсь, въ этой гондолѣ и мракѣ, и этимъ "вкрадчивымъ и сладенькимъ" голосомъ, и такъ близко наклонившись къ ней, что краемъ своей шляпы чуть не задѣлъ ея лица:- Мнѣ кажется, cher marquis, сказала она со смѣхомъ, — что мы оба съ вами слишкомъ зрѣлы (trop mûrs), чтобы думать объ этомъ.

— Вы не имѣете никакого реальнаго основанія говорить это относительно себя самой, пылко возразилъ онъ;- что же меня касается, то я скажу вамъ, что пока у человѣка бьется сердце, онъ заставить его перестать любить не въ состояніи…

— О, да это уже становится серьезнымъ! продолжала она смѣяться, и понизивъ голосъ:- вы, кажется, желаете дать поводъ нашимъ гондольерамъ разсказывать о насъ завтра всякія небылицы въ отелѣ…

Онъ выпрямился весь съ обиженнымъ выраженіемъ въ лицѣ, подавилъ вздохъ, вырывавшійся у него изъ груди, и замолкъ.

Прошло нѣсколько минутъ молчанія…

— Не сердитесь, любезный маркизъ? тихо промолвила она, протягивая ему руку.

Онъ почтительно пожалъ ее.

— Вы всегда умѣете обезоруживать меня однимъ словомъ, однимъ движеніемъ… Сердце у васъ плѣнительно доброе, но природа холодная, сказалъ онъ съ выраженіемъ, имѣвшимъ все подобіе искренности.

Она усмѣхнулась.

— Что же дѣлать? "Tel est mon caractère", профредонировала она вполголоса припѣвъ изъ Brigands Оффенбаха. — А вы должны оказать мнѣ услугу, маркизъ, какъ бы вспомнила она вдругъ.

— Приказывайте, графиня!

— Вотъ видите, начала она не совсѣмъ увѣренно, — я не знаю, какъ быть съ моимъ мальчикомъ. Ему уже десятый годъ. Я почти все время моего траура провела за границей; теперь живу здѣсь для его морскихъ купаній, зиму думаю провести во Флоренціи или въ Римѣ. Онъ учится со своимъ Англичаниномъ, но родной языкъ начинаетъ совершенно забывать… да и нужно, что-бъ онъ серьезно, грамматически началъ ему учиться…

— Вы желали бы учителя русскаго языка? Во Флоренціи я могу вамъ рекомендовать…

— До Флоренціи еще далеко, съ живостью прервала она его, — мнѣ хотѣлось бы скорѣе… Мнѣ… вчера… говорилъ мой Giacomino, — онъ отъ кого-то слышалъ въ отелѣ,- что одно семейство моихъ соотечественниковъ привезло сюда съ собою учителя… Но оно принуждено было почему-то вернуться въ Россію, а онъ, говорятъ, остался…

Маркизъ зоркими глазами и опытнымъ ухомъ слѣдилъ за выраженіемъ ея лица и звукомъ рѣчи…

— Молодой человѣкъ этотъ учитель?

Онъ чуть не поймалъ ее этимъ нежданнымъ вопросомъ. "Какое вамъ до этого дѣло"! чуть не вырвалось у нея досадливо въ отвѣтъ. Но она сдержалась вовремя и, приподнявъ слегка плечи:

— Я этого никакъ не могу вамъ сказать, не видавъ его никогда въ лицо, не зная даже, какъ его зовутъ… Вѣроятно молодой, примолвила она совершенно спокойно;- теперь, у насъ по крайней мѣрѣ, совсѣмъ нѣтъ, кажется, старыхъ учителей…

— Я завтра же наведу справки, графиня.

— Ахъ да, онъ, кажется, живетъ въ Hôtel Bauer… говорилъ мнѣ Giacomino… Да, именно въ Hôtel Bauer, я хорошо помню теперь…

— Найти его легко такимъ образомъ, сказалъ маркизъ съ легкимъ подергиваніемъ лицевыхъ мускуловъ.

— Но вотъ въ чемъ просьба, начала она опять тѣмъ же не совсѣмъ увѣреннымъ тономъ: — я бы, не хотѣла послать пригласить его… отъ себя. Вы понимаете, это заранѣе связало бы меня нѣкоторымъ образомъ…

— Вы желаете, то-есть, чтобы я, какъ бы ничего не слыхавъ отъ васъ, но зная только, что вы ищете учителя для вашего сына и желая оказать вамъ одолженіе, отыскалъ его отъ себя, подчеркнулъ онъ, — и привелъ въ вамъ?

— Какъ вы догадливы, дорогой маркизъ! воскликнула молодая женщина.

— На бѣду себѣ, проговорилъ онъ сквозь зубы, учтиво наклоняя въ то же время голову. — Завтра же желаніе ваше будетъ исполнено.

— Благодарю тысячу разъ!

И она еще разъ протянула ему руку.

— Но становится и въ самомъ дѣлѣ холодно, кажется… А casa (домой)! обернулась она съ приказаніемъ стоявшему за нею на кормѣ гондольеру.

 

II

Графинѣ Еленѣ Александровнѣ Драхенбергъ было никакъ не болѣе двадцати девяти лѣтъ. Но, по особаго рода хвастовству, она не упускала ни одного удобнаго случая говорить о себѣ, какъ о женщинѣ, имѣющей "sa trentaine bien sonnée", какъ бы съ цѣлью заявить этимъ о тѣхъ правахъ на полную свободу поступковъ, которая, по ея мнѣнію, сопряжена была для женщинъ съ тридцатилѣтнимъ возрастомъ, а, можетъ быть, просто изъ-за удовольствія выслушивать возгласы недовѣрія и горячія опроверженія, которыми отвѣчали на эти ея увѣренія поклонники ея и "друзья"-мущины (друзья-женщины вѣрили ей само собою на-слово). Она дѣйствительно была замѣчательно молода на видъ. Роста выше средняго, чуть-чуть полна, рыжа какъ бѣлка лѣтомъ, она, какъ всѣ рыжія, отличалась необыкновенною тонкостью, бѣлизной и свѣжестью кожи. Черты ея были неправильны, лобъ не въ мѣру высокъ (она въ виду этого еще раньше моды кудрявила волосы на лбу), но все вмѣстѣ взятое составляло нѣчто своеобразно милое и привлекательное, благодаря живому выраженію прекрасныхъ карихъ глазъ и прелестному очерку свѣжихъ и полныхъ губъ, изъ-за которыхъ ослѣпительно сверкали ея, словно подобранный жемчугъ, крупные и ровные зубы. Съ этою наружностью она могла нравиться, и нравилась болѣе, чѣмъ многія женщины самой безспорной красоты.

Единственная дочь умнаго и дѣловитаго отца, умѣвшаго нажить огромное состояніе на золотыхъ пріискахъ и всякихъ иныхъ толково и счастливо ведомыхъ предпріятіяхъ, Елена Александровна, послѣдняя отрасль древняго новгородскаго рода Борецкихъ, выдана была на девятнадцатомъ году жизни матерью, Полькой по рожденію, за Нѣмца-мужа, глубокій трауръ по которому, по свойственной ей своеобразности, продолжала носить молодая женщина до сихъ поръ, хотя имѣла бы уже по существующимъ на то въ свѣтѣ правиламъ полное право замѣнить шерстяныя свои ткани шелковыми, такъ какъ шелъ одиннадцатый мѣсяцъ со дня его кончины. "Une faèon d'expiation, объясняла она, полувздыхая, полусмѣясь, близкимъ ей людямъ, — pour m'être tant ennuyée avec ce brave homme de son vivant". Графъ Отто Фердинандовичъ Драхефонъ-Драхенбергъ былъ и точно достойнѣйшій, но тяжеловѣснѣйшій изъ смертныхъ вообще и изъ супруговъ въ особенности… "Остзейскій дворянинъ" въ полномъ значеніи понятія, выражаемаго этими двумя словами, онъ былъ примѣрный, равно уважаемый начальствомъ и товарищами, эскадронный командиръ одного изъ гвардейскихъ кирасирскихъ полковъ, строго держался законовъ "хорошаго общества", отчетливо и усердно оттанцовывалъ всѣ танцы на придворныхъ балахъ, и въ вопросахъ чести дочитался авторитетомъ всею петербургскою военною молодежью. Тридцати съ чѣмъ-то лѣтъ отъ роду, онъ былъ полковникъ и флигель-адьютантъ, и при весьма небольшихъ средствахъ. которыя получалъ изъ родительскаго замка въ Курляндіи, умѣлъ жить приличнѣе многихъ изъ своихъ однополчанъ, тратившихъ тысячъ по тридцати въ годъ и бѣжавшихъ въ нему же во дни безденежья "перехватить рублей триста на недѣльку времени", въ чемъ онъ находилъ возможность никогда имъ не отказывать. Наружности онъ былъ совсѣмъ рыцарской, болѣе внушительной, чѣмъ красивой; потомокъ меченосцевъ сказывался съ перваго взгляда въ его высокомъ, сухомъ и мускулистомъ станѣ, въ холодномъ блескѣ блѣдно-голубыхъ глазъ и въ силѣ растительности безконечно длинныхъ и кудрявыхъ льняныхъ усовъ, — "первыхъ по всей гвардіи", говорили съ гордостью "за полкъ" и съ тайною завистью по отношенію къ самимъ себѣ новоиспеченные корнеты, которыхъ муштровалъ онъ на офицерской ѣздѣ… Лучшаго супруга для дочери не могла и представить себѣ Гедвига Казиміровна Борецкая, рожденная графиня Лахницкая, во внутреннемъ чувствѣ которой каждый "родовитый" иноземецъ, въ силу уже одной крови, текущей въ его жилахъ, долженъ былъ быть не въ примѣръ аристократичнѣе, цивилизованнѣе и "надежнѣе какъ мужъ во всѣхъ отношеніяхъ" любаго "Московита", хотя бы самаго знатнаго и добропорядочнаго. "Этотъ, по крайней мѣрѣ, не истощилъ себя съ кокотками и не проиграетъ состоянія твоего въ Яхтъ-клубѣ", напирала она, исчисляя дочери достоинства графа Драхенберга. Дочь, со своей стороны, была такого мнѣнія, что съ Драхенбергомъ вальсировать очень ловко, что нѣмецкій акцентъ въ его французской рѣчи "не особенно противенъ" и, наконецъ, что никто лучше его не ѣздитъ верхомъ на каруселяхъ придворнаго манежа… Благодаря сочетанію такихъ лестныхъ о немъ мнѣній, счастливый курляндскій графъ выхватилъ, какъ говорится вульгарно, "изъ-подъ носу" своихъ совмѣстниковъ руку одной изъ богатѣйшихъ невѣстъ въ Россіи… Съ первыхъ же шаговъ своихъ на супружескомъ поприщѣ онъ осуществилъ возлагавшіяся на него Гедвигою Казиміровною надежды въ мѣрѣ, далеко превысившей даже ея ожиданія. Онъ уплатилъ ей чистыми деньгами причитавшуюся ей вдовью часть, исчисливъ оную, "съ соизволенія графини Елены Александровны", тысячъ на семь дохода выше того, на что имѣла она право по закону, и счастливая теща, благословляя такого "beau fils modèle", переселилась вслѣдъ затѣмъ въ Вѣну, гдѣ года два спустя вышла вторымъ бракомъ за графа Пршехршонщовскаго, прокутившагося галиційскаго помѣщика, который лѣтъ на пятнадцать былъ ея моложе, и на котораго заглядывались женщины, когда онъ на гуляньѣ въ Пратерѣ съ высоты элегантнѣйшаго лондонскаго догкарта привѣтствовалъ знакомую даму "d'un coup de chapeau", правя своими four in hands кровными лошадьми моднаго цвѣта Isabelle… Состояніе жены своей, оставленное покойнымъ отцомъ; ея въ нѣсколько запутанномъ видѣ, графъ Отто Фердинандовичъ въ нѣсколько лѣтъ управленія привелъ въ такое блестящее положеніе, что ежегодный доходъ съ заводовъ ея и земель, не превышавшій семидесяти пяти тысячъ, когда онъ вступилъ съ нею въ бракъ, возросъ чрезъ пять лѣтъ до ста двадцати, и Драхенбергъ, уже тогда отецъ, указывая на маленькаго сына, говаривалъ, потирая руки, въ веселыя минуты, что онъ "къ совершеннолѣтію этого шибсдика надѣется благоразумною экономіей сколотить свободный милліончикъ, за который тотъ, надо полагать, скажетъ ему merci"…

Все это было бы прекрасно, если бы мужъ Елены Александровны удовольствовался своимъ положеніемъ финансоваго главы того товарищества на паяхъ, которое называется супружествомъ въ свѣтѣ. Но онъ, въ силу своихъ патріархальныхъ понятій, почиталъ еще себя серьезно призваннымъ быть духовнымъ руководителемъ "данной ему небомъ подруги жизни (seiner Lebensgenossin)" и это призваніе свое исполнялъ съ такою убійственною добросовѣстностью, что въ первое время ихъ супружества доводилъ жену чуть не до лютаго отчаянія. Отто Фердинандовичъ берегъ супругу свою и ея репутацію пуще зѣницы ока, неуклонно слѣдовалъ за нею повсюду, тревожно слѣдилъ за каждымъ словомъ ея и движеніемъ, производилъ въ умѣ тщательную разцѣнку нравственныхъ качествъ ея свѣтскихъ пріятельницъ и бальныхъ кавалеровъ. Возвращаясь съ нею съ бала или раута, онъ начиналъ еще въ каретѣ и продолжалъ затѣмъ, идя за нею въ ея спальню, безконечно длинно и безконечно нудно подвергать "правильному обсужденію" "неприличную смѣлость" такого-то оброненнаго ею предъ тѣмъ-то "фатомъ" выраженія, или опасность, которая могла-де грозить ей отъ сближенія съ такою-то слишкомъ "фривольною" женщиной изъ ея знакомыхъ. "Обсужденіе" заканчивалось неизбѣжнымъ нравоученіемъ о томъ "достоинствѣ", съ какимъ должна держать себя женщина "высокаго рожденія (eine adelige Person)" вообще и носящая его имя въ особенности, причемъ пускался въ тотъ дидактическій "высокій" тонъ, присущій съ дѣтства каждому Нѣмцу, которымъ говоритъ ему проповѣдникъ съ каѳедры и лицедѣй съ театральныхъ подмостокъ. У молодой женщины начинало нестерпимо ныть подъ ложечкой и сводить судорогой пальцы на ногахъ. "Ну хорошо, оставь меня только, я спать хочу"! восклицала она, махая руками, готовая разрыдаться отъ досады и скуки… Но неугомонный супругъ переходилъ тогда къ соображеніямъ по части хозяйства и "свѣтскихъ обязанностей". Начиналось подробнѣйшее изложеніе тѣхъ причинъ по которымъ "им необходимо" дать обѣдъ такого-то числа, пригласить къ нему тѣхъ-то лицъ и потратить на него столько-то денегъ; вытаскивалось изъ кармана menu, "требовавшее внимательнаго разсмотрѣнія" и которое "en tonte confidence" составлено ему было "по дружбѣ" однимъ пріятелемъ, извѣстнымъ гастрономомъ… "О, Боже мой, оставишь-ли ты меня наконецъ"! плакала уже впрямь теперь жена, насилу сдерживаясь отъ желанія швырнуть ему въ голову только-что снятымъ ею съ руки браслетомъ. Отто Фердинандовичъ, весьма боявшійся женскихъ слезъ, расширялъ каждый разъ послѣ этого все такъ же недоумѣло свои блѣдно-голубые глаза, осторожно приподнималъ плечи и удалялся, но на другой же день являлся утромъ къ женѣ съ тѣмъ же menu въ рукѣ и съ озабоченнымъ видомъ приглашалъ ее пройти съ нимъ въ столовую, "сдѣлать маленькую репетичку" предполагаемаго "ихъ" обѣда, "чтобы напередъ знать, кто подлѣ кого будетъ сидѣть, такъ какъ въ этихъ случаяхъ очень важно, чтобы не посадить рядомъ людей, которые терпѣть другъ друга не могутъ", а также, чтобы "сговориться заранѣе" насчетъ тѣхъ нюансовъ, — онъ особенно хлопоталъ о "нюансахъ", — которыми должны они, мужъ и жена, руководиться, каждый со своей стороны, въ своихъ frais d'amabilité относительно "главныхъ" и "неглавныхъ" изъ своихъ приглашенныхъ…

Но графиня Елена Александровна была не того рода особа, чтобы долго терпѣть "назойливое" попечительство своего супруга. Въ одинъ прекрасный вечеръ она замкнула на замокъ дверь своей спальни, а на слѣдующее утро объявила ошеломленному мужу, что она родилась въ свѣтѣ и знаетъ, какъ вести себя тамъ, по крайней мѣрѣ, такъ же хорошо, какъ и онъ, что по ночамъ она спать хочетъ, а не слушать его пасторскія сентенціи (такъ и сказала "пасторскія", что особенно показалось "giftig", язвительнымъ и ужаснымъ бѣдному Отто Фердинандовичу). "Я хочу наконецъ дышать свободно", безпощадно объясняла она; вы имѣете право требовать отъ меня лишь одного, что-бъ я не дѣлала скандала, не срамила вашего имени, и на счетъ этого вы можете быть покойны: я не стану васъ обманывать хотя бы уже потому, что по-моему это ставитъ и мужа, и жену въ равно глупое положеніе. Лучшее доказательство этому то, что я вамъ теперь говорю: другая женщина на моемъ мѣстѣ давно бы кинулась на шею первому встрѣчному мущинѣ изъ одной злости на ваши проповѣди, и вы объ этомъ никогда бы не узнали, по примѣру всѣхъ мужей на свѣтѣ,- а я предпочитаю объясниться съ вами откровенно. C'est à prendre ou à laisser: или вы оставите меня жить по моему разумѣнію, дружиться съ кѣмъ я хочу, ѣздить куда мнѣ вздумается и, главное, безъ васъ и безъ вашихъ нотацій, — или я завтра же уѣду къ матери, въ Вѣну, гдѣ, говорятъ, гораздо веселѣе жизнь, чѣмъ здѣсь, и тогда я ни за что не отвѣчаю"…

Выходка эта страшно перепугала графа Драхенберга. Онъ настолько уже успѣлъ узнать характеръ графини, чтобы не сомнѣваться въ томъ, что она буквально исполнитъ угрозу свою — уѣдетъ въ Вѣну къ этой "старой дурѣ", своей матери, "die alte Närrin", какъ называлъ онъ in petto тещу, "на пропащее житье", если онъ не подчинится предъявляемымъ ему требованіямъ. Въ душѣ его первымъ ощущеніемъ заныло жгучее и злобное раскаяніе по поводу "безсмысленныхъ узъ", которыми связалъ онъ себя: ему, Драхенбергу, благородному плоду чистыхъ соковъ германскаго древа, возможно-ли было взять въ подруги этотъ прямой продуктъ славянской несостоятельности и распущенности (Liederlichkeit), да еще въ его двойномъ букетѣ — русской и польской крови! "О lieber Gott, nein, das war doch ein Wahnsinn, ein Wahnsinn!" блѣднѣя, восклицалъ онъ про себя, растерянно упершись взглядомъ въ раскраснѣвшееся отъ волненія лицо той, которая такъ дерзко дозволяла себѣ заявлять о своемъ какомъ-то правѣ дышать свободно, отдѣльно отъ законнаго своего сожителя… Но эта дерзкая "способна на все", подумалъ онъ тутъ же, способна не только уѣхать, но еще увезти съ собою его сына… а съ этимъ, пожалуй, взять у него назадъ "полную довѣренность", данную ему на управленіе ея имѣніями, и дать подобную же первому попавшемуся негодяю, который разоритъ ее и ихъ наслѣдника… Отто Фердинандовичъ былъ человѣкъ чувствъ самыхъ возвышенныхъ, конечно, но онъ былъ вмѣстѣ съ тѣмъ и человѣкъ положительный, ein solider und praktischer Mann: негодованіе клокотало въ благородной душѣ его, но онъ не счелъ благоразумнымъ дозволить себѣ выразить его на словахъ:

Онъ только "убѣдительно" просилъ графиню Елену одуматься, разсудить, "насколько правильно съ ея стороны пренебрегать тѣми полезными для нея указаніями, которыя онъ, какъ ближайшее къ ней мужское лицо и другъ"… Она не дала ему продолжать. "C'est à prendre ou à laisser!" съ жестокосердою настойчивостью повторила она… Отто Фердинандовичъ вспомнилъ еще разъ о "наслѣдникѣ"… и о "довѣренности" и уступилъ.

Но помириться съ новымъ положеніемъ своимъ онъ все-таки не могъ: ему не доставало того легкомыслія, или того добродушія, съ какимъ славянскій мужъ ужился бы съ такимъ положеніемъ, находя въ немъ даже нѣкоторую привлекательную сторону, и Отто Фердинандовичъ считалъ нужнымъ при всякомъ случаѣ давать это чувствовать своей обидчицѣ. Наливалъ-ли онъ ей воды за столомъ, спускалъ-ли ее съ лошади въ манежѣ, или принималъ чашку чая изъ ея рукъ на вечерѣ у ней en petit comité, куда онъ каждый разъ признавалъ для себя необходимымъ являться, его уныло вытянутое лицо говорило ей неизмѣнно то же: "ты видишь-молъ, какъ я приличенъ, учтивъ и даже милъ съ тобою, но я все же уязвленъ, и ты это понимай!"… Елена Александровна понимала дѣйствительно: видъ "этого spectre de Banco", котораго, какъ увѣряла она, изображалъ теперь ея обезоруженный "властелинъ", раздражалъ ее хуже зубной боли. Но это нисколько не располагало ее отдать себя снова подъ его ярмо. Она только старалась до возможности избѣгать всякихъ встрѣчъ и разговоровъ съ нимъ, и свиданіе съ глазу на глазъ допускала лишь въ тѣхъ неизбѣжныхъ случаяхъ, когда ему бывала необходима подпись ея подъ какимъ-либо документомъ по ея имѣніямъ, которыми онъ продолжалъ все также полноправно и удачно управлять. Обитая подъ однимъ кровомъ, супруги наши были теперь такъ же чужды другъ другу, такъ же разнились въ образѣ жизни, какъ жители противоположныхъ полушарій. Отто Фердинандовичъ командовалъ полкомъ въ окрестностяхъ столицы, гдѣ и проживалъ половину своего времени, вставалъ съ зарей, весь день проводилъ на службѣ. Жена его подымалась съ постели въ два часа пополудни и ложилась въ пять утра, принимала каждый день "между пятью и шестью", обѣдала, ѣздила по театрамъ, чаевала и ужинала въ "coterie intime" отчаяннѣйшихъ "кокодетокъ", — ихъ же царство настало въ тѣ дни, — говорила, самымъ модно-циническимъ argot парижскихъ бульваровъ, декольтировалась "avec un chien de tous les diables", по выраженію толстенькой графини Ваханской, ближайшей ея пріятельницы, и укладывала въ лоскъ своимъ кокетствомъ все сонмище военныхъ и гражданскихъ сановниковъ, папильйонирующихъ въ видѣ "отдыха" отъ великихъ трудовъ своихъ на благо отечества въ извѣстныхъ гостиныхъ петербургскаго большаго свѣта. "Въ сіяющей лысинѣ каждаго изъ этихъ государственныхъ старцевъ", увѣрялъ какой-то mauvais plaisant, "вы можете видѣть какъ въ зеркалѣ отраженіе неподражаемой chute d'épaules графини Драхенбергъ"… Самъ графъ Анисьевъ, занимавшій теперь весьма видный постъ и не смотря на свои давно ушедшіе за полвѣка годы, слывшій у женщинъ за "homme irrésistible", предпринялъ правильную осаду сердца огневой красавицы — "la femme de feu", — ее же не безъ ехидства прозвала такъ, по заглавію одного, весьма скабрезнаго романа Belot, все та же маленькая и толстенькая Lizzy Ваханская (носившая вслѣдствіе этого въ свою очередь прозваніе Boulotte), намекавшая этимъ якобы единственно на рыжеватость своей "meilleure amie". Но сердце это не сдалось графу Анисьеву, и прозвище, данное графинѣ Драхенбергъ, могло дѣйствительно — весьма долгое время по крайней мѣрѣ — относиться съ единственно огненному цвѣту ея волосъ. При всей суетности ея жизни и распущенности рѣчей, усвоенной ею въ обществѣ пріятельницъ своихъ "кокодетокъ", въ душѣ ея теплилась не малая доля идеализма своего рода, смутнаго исканія чего-то "интереснѣе" того, что "въ области чувства" могла она ожидать отъ петербургскихъ свитскихъ генераловъ и статскихъ карьеристовъ… Давъ имъ наглядѣться бывало вволю цѣлый вечеръ на свои блистательныя плечи, наслушавшись ихъ казенныхъ любезностей и остротъ, понадерганныхъ изъ Figaro и всякихъ французскихъ книжекъ, поставляющихъ готовыя mots россійскимъ "козёрамъ", она садилась въ карету, глубоко утомленная, и съ нервною зѣвотой гадливо говорила себѣ, укутываясь въ пушистый бѣлый мѣхъ своей ротонды: "Они еще скучнѣе со своими обольщеніями, чѣмъ мой мужъ со своею добродѣтелью".

Такъ прошло нѣсколько лѣтъ. Но то, что Французы насмѣшливо называютъ "психологическимъ моментомъ" въ жизни женщины, не минуло наконецъ и ея. За годъ предъ тѣмъ, какъ встрѣчаемся мы съ нею въ Венеціи, она въ Крейцнахѣ, куда ѣздила лѣчить ребенка своего отъ золотухи, встрѣтилась съ человѣкомъ, предъ которымъ разлетѣлась въ прахъ вся ея нерушимая до той минуты внѣшняя безупречность. Это былъ нѣкій Венгерецъ, графъ Шегединъ, музыкантъ, поэтъ и путешественникъ. Лѣтъ онъ былъ уже не совсѣмъ молодыхъ, прихрамывалъ притомъ на правую ногу, какъ лордъ Байронъ, но его полуцыганская, полуразбойничья наружность носила отпечатокъ такой силы, въ черныхъ какъ ночь глазахъ горѣла такая неотразимая воля соблазна, что "женщина, — говорили про него бывалыя барыни, — которую онъ удостоивалъ своимъ вниманіемъ, должна была или безпрекословно сдаться ему тотчасъ, или бѣжать отъ него скорѣе въ какой-либо невѣдомый еще людямъ уголокъ земли (такъ какъ всѣ вѣдомые исхожены-де имъ были вдоль и поперекъ), гдѣ бы не имѣлъ онъ возможности преслѣдовать ее… Репутацію имѣлъ незавидную: онъ, по ходившимъ о немъ слухахъ, проигралъ и прожилъ на своемъ вѣку два или три огромныя наслѣдства, былъ два раза женатъ, каждый разъ на богатыхъ красавицахъ, и каждый разъ красавицы эти умирали спустя годъ послѣ брака, неизвѣстно какъ и отъ чего, въ какой-нибудь отдаленной странѣ, куда влекла ихъ мужа страсть къ приключеніямъ или наживѣ, и откуда вѣсти едва доходили до Европы. Увѣряли, что онъ когда-то служилъ въ англійской арміи въ Индіи, покушался произвести возмущеніе между сипаями, былъ въ этомъ уличенъ, судимъ и приговоренъ къ смерти, но спасся какимъ-то чудеснымъ образомъ при помощи жены какого-то раджи, очутился затѣмъ на одномъ изъ острововъ Малайскаго архипелага, населенномъ дикими, провозгласившими его якобы царемъ надъ ними… Все это, конечно, сильно отзывалось сказкой; вѣрно было то, что онъ принадлежалъ дѣйствительно къ одному изъ древнѣйшихъ родовъ Венгріи, но не владѣлъ тамъ, ниже въ какой иной землѣ, никакимъ недвижимымъ имуществомъ, что значительныхъ капиталовъ за нимъ тоже никто не зналъ, что не мѣшало ему проживать тысячъ пятьдесятъ гульденовъ въ годъ, и что его же одноземцы называли его "средневѣковымъ condottiere, странною игрой судьбы перенесеннымъ цѣликомъ въ XIX вѣкъ"… Дурная слава графа Шегедина, какъ это неизбѣжно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, послужила ему на пользу въ глазахъ Елены Александровны еще болѣе, можетъ быть, чѣмъ его музыка, французскіе стихи и звеняще-проницающій голосъ. Онъ съ этимъ своимъ темнымъ прошедшимъ, напоминавшимъ легенду о Раулѣ Синей Бородѣ, съ загадочными условіями настоящаго своего существованія, со своею наружностью "кондотьеріа", такъ мало походилъ на "прилизанные", шаблонные, "до гадости одинъ другаго повторяющіе" типы дешевыхъ невскихъ Ловеласовъ!

Онъ не ухаживалъ за нею, не расточалъ словъ, но она была окололдована съ первой минуты… Онъ овладѣлъ ею нежданно, внезапно, — она сама потомъ не въ силахъ была объяснить себѣ какъ… Онъ сидѣлъ однажды у нея послѣ обѣда со своею цитрой, на которой игралъ съ какимъ-то удивительнымъ, захватывавшимъ за тончайшіе нервы слушательницъ его выраженіемъ. Она внимала ему, не отрываясь взглядомъ отъ его поникшихъ въ инструменту вѣкъ, вся захолодѣлая отъ непонятнаго, никогда еще до той минуты неиспытаннаго ею волненія… Шегединъ оторвалъ вдругъ на полутактѣ руки отъ струнъ и протянулъ ихъ къ ней, устремивъ на нее въ упоръ свои сверкавшіе черные глаза. Она поднялась съ мѣста и безотвѣтно, безвластно пошла на этотъ нѣмой зовъ… Онъ охватилъ ея станъ желѣзною рукой, привлекъ въ себѣ, приникъ къ ея губамъ пылающими губами… Она ничего далѣе не помнила…

Изъ Крейцнаха онъ поѣхалъ за нею на Таунское озеро, въ Гмунденъ, гдѣ мальчику ея предписано было пользоваться горнымъ воздухомъ. Русскихъ тамъ не было никого, ниже какихъ-либо знакомыхъ графини изъ чужеземцевъ. Она свободно могла отдаваться своей любви… Любовью-ли впрочемъ называть то, что испытывала она въ тѣ дни? Нѣтъ, это было скорѣе какое-то навожденіе, что-то похожее на рабское подчиненіе ясновидящей таинственному вліянію своего магнетизёра: тутъ было упоеніе и трепетъ, блаженство и страхъ, — "неправедныя ночи и мучительные дни". Было что-то безудержное, чуть не звѣрское въ знойныхъ порывахъ страсти этого человѣка, вызывавшихъ въ ней иной разъ, невольно такіе же пламенные отзвуки… Но за ними слѣдовали у нея часы какой-то надрывающей физической тоски, если можно такъ выразиться: она не раскаивалась, не упрекала себя ни въ чемъ, она готова была, казалось ей, назвать графа Шегедина любовникомъ своимъ предъ цѣлымъ свѣтомъ, — но ей было тяжело, словно предъ смертнымъ часомъ… Онъ еще менѣе, чѣмъ она, способенъ былъ объяснить себѣ то, что происходило въ ней въ ту пору, и со свойственною ему раздражительностью упрекалъ ее въ холодности: "Я безсильна", отвѣчала она ему, слабо усмѣхаясь, — "я безсильна отвѣчать, какъ бы вы желали, à votre amour de tigre"…

— Вы называете меня "тигромъ", сказалъ онъ ей однажды на это:- да, я люблю васъ лютымъ и ревнивымъ какъ у хищника чувствомъ и не выпущу васъ болѣе изъ моихъ объятій; вы должны быть моею на вѣки… моею женой…

— Но я замужемъ, je suis mariée, вы знаете! воскликнула она.

— Vous vous démarierez, voilà tout, рѣзко выговорилъ онъ;- вы разведетесь: я этого хочу! Мужъ вашъ не препятствіе, если вы меня любите.

Она подняла на него глаза и тутъ же опустила ихъ и замолкла. Разводъ, это значило разлука съ сыномъ; мужъ, "законъ" отняли бы его у нея въ этомъ случаѣ, она понимала, а ребенокъ ея былъ дорогъ ей, и никогда ей такъ сильно не сказывалось это, какъ въ ту минуту… Но возражать она не имѣла силы: у нея своей воли уже не оставалось; вся она. чувствовала молодая женщина, была въ "его" власти.

Она согласилась на все, отгоняя всѣ возникавшія въ ея головѣ возраженія… Графъ Шегединъ, какъ оказывалось, былъ весьма свѣдущъ по части существующихъ къ Россіи постановленій о разводѣ. Онъ объяснилъ молодой женщинѣ, что мужъ ея долженъ "принять вину на себя", дабы дать ей законное право выйти замужъ за него, Шегедина, и что весь вопросъ заключается въ томъ, "какую цѣну захочетъ положить графъ Драхенбергъ за свое отреченіе"… "А если ни за какія деньги не захочетъ согласиться?" вырвалось у нея невольно. Шегединъ только плечами пожалъ на это и презрительно улыбнулся, — и ей самой тогда представилось, что "хотя мужъ ея и считается самымъ благороднымъ человѣкомъ въ Петербургѣ", но что все же онъ "разсчетливый Нѣмецъ" и предпочтетъ "соглашеніе à l'amiable" за крупную сумму "открытому скандалу"…

Наступала осень; графинѣ давно было пора вернуться въ Петербургъ. Шегединъ долго не рѣшался отпустить ее. Онъ звалъ ее въ Вѣну, къ матери, съ которою близко былъ знакомъ и чрезъ посредство которой, по его мнѣнію, можно было начать "прямые переговоры" съ графомъ Драхенбергомъ… "Это значило бы все испортить", возражала молодая женщина: "моя мать не пользуется никакимъ авторитетомъ въ глазахъ мужа; напротивъ, я одна, личнымъ объясненіемъ съ нимъ, могу склонить его дать мнѣ свободу…"

Страстный Венгерецъ сдался на ея убѣжденія, но съ тѣмъ, что самъ онъ мѣсяцъ спустя послѣ пріѣзда ея въ Петербургъ пріѣдетъ туда "на помощь ей и покровительство…" Она уѣхала.

Но, очутившись снова въ домѣ своемъ на Сергіевской, Елена Александровна пришла вдругъ въ смущеніе. Она какъ-то внезапно почуяла, что "разсчетливость" Отто Фердинандовича дальше извѣстныхъ предѣловъ не пойдетъ, что онъ дѣйствительно "настолько все-таки рыцарь, что продать жену свою другому ни за какія деньги не согласится," а слѣдовательно нечего и начинать съ нимъ разговоръ объ "этомъ…" Да и когда же было ей разговаривать съ нимъ? Русская армія стояла въ тѣ дни подъ Плевной. Войска мчались на парахъ съ сѣвера за Дунай, а въ числѣ ихъ полкъ, которымъ командовалъ графъ Драхенбергъ. Онъ только-только успѣлъ дождаться ея возвращенія, чтобы "проститься съ сыномъ" и передать ей, "графинѣ", въ запечатанномъ пакетѣ "на случай, если онъ не вернется", подробное изложеніе "системы дѣйствій", которой слѣдовалъ при управленіи ея имѣніями и которую "онъ осмѣливается ей совѣтовать удержать и впредь, когда другой станетъ этимъ заниматься". Возможно-ли было ей, въ самомъ дѣлѣ, въ такую минуту заявлять ему, что она желаетъ развестись съ нимъ?.. Она чуть не расплакалась даже, когда онъ, прощаясь съ нею въ передней, прижалъ руку ея въ губамъ, и перекрестила мгновеннымъ движеніемъ его наклоненную голову… А тотъ между тѣмъ слалъ ей каждый день изъ Вѣны, куда переѣхалъ изъ Гмундена и гдѣ успѣлъ совершенно привлечь на свою сторону графиню Пршехршонщовскую, пламенныя и тревожныя письма, допытываясь, "въ какомъ положеніи стоятъ ихъ дѣла", напоминая ей о ея "обѣтахъ (ses serments)" и заявляя, что невыносимое безпокойство, испытываемое имъ, заставитъ его по всей вѣроятности ускорить пріѣздъ свой въ Петербургъ. А въ Петербургѣ, въ томъ особомъ свѣтскомъ кружкѣ, въ которому принадлежала графиня, связь ея съ Шегединомъ была уже предметомъ общихъ разговоровъ. О Гмунденской "идилліи" первая узнала какимъ-то чрезвычайнымъ путемъ графиня Ваханская, находившаяся въ ту пору въ Біарицѣ, и, вернувшись оттуда, разблаговѣстила объ этой "amusante histoire" по всѣмъ благоприличнымъ домамъ столицы, въ тотъ пріемный часъ предъ обѣдомъ, когда въ "интимный кабинетъ" хозяйки расчесанный франтъ-слуга въ бѣломъ галстукѣ вноситъ уставляемый на раздвижномъ столикѣ серебряный tea-kettle съ чайнымъ приборомъ и всякимъ сладкимъ печеньемъ… Венгерскій донъ-Жуанъ не покидалъ еще своей квартиры на Ringstrasse, а на набережныхъ Невы уже каждая изъ "кокодетокъ" готовилась in petto къ состязанію, имѣвшему конечною цѣлью отбитъ его у "femme de feu,"- между тѣмъ какъ ее, эту счастливицу, рѣзали на кусочки кругомъ того же tea-kettle и сладкаго печенья на раздвижномъ столикѣ, съ тѣмъ единодушіемъ завистливаго злословія, которымъ отличается искони изящный петербургскій гранмондъ. Графинѣ Драхенбергъ въ то же время сообщали тѣ же пріятельницы, подъ видомъ сердечнаго участія и предостереженія, объ "ужасныхъ клеветахъ, "atroces calomnies," на ея счетъ, которыя онѣ-же разносили по городу… "И это пока еще нѣтъ его здѣсь; что же будетъ, когда онъ пріѣдетъ, когда мы съ нимъ какъ на сценѣ принуждены будемъ являться предо всѣми ими?" тревожно думала молодая женщина и все чаще объ этомъ задумывалась… Подъ владычествомъ страннаго чувства находилась она со времени разлуки своей съ нимъ, она, какъ сказочная царевна, словно только-что ушла изъ очарованнаго замка, гдѣ все дышало обольстительною, но ревнивою, но страшною властью похитившаго ее волшебника, и жадно вбирала въ себя воздухъ вновь обрѣтенной ею свободы. Та власть и любезна была ей, и пугала ее… и съ каждымъ днемъ все сильнѣе брало это послѣднее ощущеніе верхъ надъ первымъ… Ну да, она любила его, любила несомнѣнно, никого еще до него не любила она такъ, да и вовсе не любила; но вѣдь эта любовь ея къ нему — "рабство"… "Рабство", докучливо стучало у нея въ головѣ: "онъ всю тебя хочетъ, каждый твой помыселъ, каждое сердечное движеніе". Онъ ничего не способенъ оставить ей, даже для сына… для сына! Онъ ревновалъ ее въ этому ребенку, онъ "ненавидѣлъ его въ душѣ, потому что не могла-же разлюбить его совсѣмъ изъ-за него"…Не даромъ зовутъ его "Синею Бородой": кто знаетъ, сдѣлайся онъ ея мужемъ, и дрожь пробѣгала у нея по тѣлу, "не кончила-ли бы и она такъ, какъ его первыя двѣ жены?"… Ну да, она его любитъ, но "имѣетъ-ли она право отказаться для него отъ сына… и ото всего"… И когда же? Теперь, когда "политическія дѣла въ такомъ положеніи", когда мужъ ея… отецъ ея ребенка понесъ свою жизнь на поле сраженія… Нѣтъ, нѣтъ, я люблю этого человѣка, но есть минуты, когда надо умѣть жертвовать собою…

Въ одно прекрасное утро графиня Елена Александровна поѣхала въ главное управленіе Краснаго Креста, просидѣла тамъ болѣе часу, вернулась оттуда прямо домой, велѣла никого не принимать и засѣла за большое "объяснительное" письмо въ графу Шегедину. Въ письмѣ этомъ она сообщила ему, что у нея "сердце нестерпимо сжимается при мысли о томъ, какое впечатлѣніе произведутъ на него ея строки", но что есть въ жизни обстоятельства, "des circonstances impérieuses pins fortes que la volonté humaine", предъ которыми человѣкъ долженъ поневолѣ смириться, и что подъ гнетъ такихъ обстоятельствъ попала она вслѣдъ за возвращеніемъ въ отечество. "Нравственная обязанность, падающая на нее, какъ на лицо, владѣющее значительнымъ состояніемъ, въ ту трудную годину, которую переживаетъ нынѣ Россія, столько же, сколько и желаніе, заявленное ей въ высшихъ сферахъ (dans les hantes sphères de notre Cour), поставили ее въ необходимость, пожертвовавъ крупную сумму на раненыхъ, принять еще лично въ завѣдываніе одинъ изъ госпиталей, устраиваемыхъ Краснымъ Крестомъ въ различныхъ мѣстностяхъ на театрѣ войны за Дунаемъ (какой именно, она не говорила), и она немедленно должна туда ѣхать". Она "умоляла" его не сѣтовать на нее за то, что называла она "печальнымъ, но священнымъ долгомъ", и отложить "ихъ лучезарныя мечты (leurs rêves radieux)" до лучшаго будущаго… Нелицемѣрная слеза, дѣйствительно выпавшая при этомъ изъ глазъ нашей графини и размазавшаяся большимъ кляксомъ по ея свѣженачертанному лиловыми чернилами писанію, должна была, по ея мнѣнію, убѣдить его самымъ неотразимымъ образомъ въ несомнѣнной искренности тѣхъ "sentiments douleureux et amers" и жалобъ на "sort fatal", на роковую судьбу, отдаляющую моментъ ихъ свиданія "на неопредѣленное время", которыми заканчивалось ея посланіе.

Но, получивъ его, венгерскій "тигръ" заскрежеталъ отъ ярости. Эта "бѣлоснѣжная" женщина съ ея русскими милліонами его покидала, бѣжала отъ него, бѣжала очевидно нарочно въ районъ мѣстности, занимаемой русскою арміей, куда его не пустятъ, гдѣ ей нечего опасаться его преслѣдованія… Но, можетъ быть, еще не поздно, онъ еще застанетъ ее въ Петербургѣ, свидится съ нею… А свидится — побѣда останется за нимъ: онъ знаетъ власть свою надъ нею, онъ возьметъ свое, "хотя бы сто тысячъ московскихъ чертей, кумушекъ и соперниковъ стояли между ею и имъ"… И въ тотъ же день вечеромъ графъ Шегединъ, угрюмо уткнувшись въ уголъ вагона Вѣнско-Варшавской дороги, катилъ, новый Язонъ, добывать ускользнувшее изъ рукъ его золотое руно къ ледянымъ берегамъ Финскаго залива.

Но онъ уже не засталъ тамъ графини, и Lizzy Ваханская, съ которою онъ ранѣе встрѣчался за границей и въ которой, зная о ея дружбѣ съ той, поѣхалъ тотчасъ же по пріѣздѣ, къ немалому ея восхищенію, злорадно объявила ему, что она не далѣе какъ вчера получила телеграмму отъ этой "pauvre Elly", которая въ настоящую минуту находится въ Никополѣ, "ужасной, нездоровой трущобѣ, гдѣ она рискуетъ потерять бѣлизну своей кожи, son plus beau titre à l'adoration des hommes", домолвила она со своимъ ехидно-добродушнымъ остроуміемъ.

Шегединъ тѣмъ не менѣе еще не потерялъ надежды. "Женскій капризъ, славянская безтолковость, жалкая боязнь глупыхъ толковъ", объяснялъ онъ себѣ тѣмъ или другимъ мотивомъ нежданное бѣгство своей жертвы; — "но ей тамъ скоро надоѣстъ, онъ легко убѣдитъ ее вернуться". И между тѣмъ какъ общество "кокодетокъ" à qui mieux mieux расточало предъ нимъ свои соблазны, — онъ попалъ въ моду съ перваго же появленія своего въ гостиной Lizzy; онъ собиралъ всякими тонкими путями точныя свѣдѣнія о состояніи, о прошломъ, о "спеціальномъ" положеніи графини Драхенбергъ въ свѣтѣ, объ отношеніяхъ ея къ мужу, — и тѣмъ сильнѣе росло въ немъ рѣшеніе овладѣть ею, во что бы ни стало, чѣмъ яснѣе становилось для него, что ни "Дворъ" (онъ почему-то воображалъ себѣ сначала, что Дворъ можетъ стать между ею и имъ, ни мужъ, ни иныя "внѣшнія условія" не послужатъ помѣхой его желанію, если только она останется вѣрна своимъ обѣтамъ…

Но, къ немалому изумленію его и тревогѣ, она не отвѣчала на страстныя письма, которыя продолжалъ онъ слать ей каждый день, да и никому не писала, какъ бы нарочно для того, чтобы лишить его возможности имѣть какія-либо о ней вѣсти… Графъ Шегединъ былъ человѣкъ внезапныхъ и дерзкихъ рѣшеній: онъ собирался ѣхать въ Одессу, а оттуда подъ чьимъ-либо паспортомъ, подъ видомъ какого-нибудь агента поставщиковъ провіанта на армію, перебраться за Дунай, отыскать ее… какъ вдругъ какое-то, откуда-то полученное имъ сообщеніе заставило его, совершенно неожиданно для всѣхъ, мгновенно выѣхать изъ Петербурга за границу… Куда? зачѣмъ? — осталось тайной, объясненія которой тщетно добивались очарованныя имъ петербургскія mondaines у чиновъ австрійскаго посольства; трансъ- и цислейтанскіе дипломаты отвѣчали на вопросъ загадочными пожатіями плечъ и холодными улыбками, причемъ офиціально заявляли, что "l'embassade impériale n'en а aucune connaissance"… Заходили между тѣмъ какіе-то странные слухи невѣдомаго происхожденія, заговорили о "поддѣлкѣ" какихъ-то австрійскихъ бумагъ, о "государственномъ преступленіи", въ которомъ будто бы принималъ участіе этотъ недавній любимецъ петербургскихъ гостиныхъ и раскрытіе котораго заставило его бѣжать де въ Америку… Дамы съ тѣмъ большимъ негодованіемъ протестовали in corpore противъ "такой клеветы", чѣмъ настоятельнѣе повторяли ее поклонники ихъ, завидовавшіе успѣхамъ венгерскаго "condottiere" въ ихъ очаровательной средѣ…

Вѣсть объ этомъ, поспѣшно сообщенная въ Никополь графинею Ваханскою, Елена Александровна приняла почти равнодушно… Увы, страсть ея къ графу Шегедину была для нея въ настоящую пору поконченное дѣло, что Нѣмцы называютъ "ein überwundener Standpunkt"; она пережита была ею и сдана въ архивъ съ тѣмъ легкимъ духомъ, съ тою простодушною безсовѣстностью, на которыя имѣютъ особую привилегію женщины. Иными помыслами и впечатлѣніями полно было ея пылкое воображеніе. Дѣло Краснаго Креста — къ которому примкнула она первоначально, видя въ немъ для себя лично выходъ изъ затруднительнаго положенія, — стало теперь въ глазахъ ея дѣломъ жизни. Она отдалась ему, сама не зная какъ, порывисто, мгновенно, съ какою-то внезапною жаждой самоотверженія и жертвы, какъ отдалась Венгерцу, все тѣмъ же безсознательнымъ побужденіемъ своей впечатлительной природы. Эта изнѣженная, избалованная, капризная свѣтская барыня оказалась вдругъ самою дѣятельною распорядительницей, самою неутомимою и усердною сестрой милосердія, проводила дни и ночи въ госпиталѣ, перевязывала самыя гнойныя раны, не морщилась ни предъ какимъ надрывающимъ зрѣлищемъ искалѣченія, ни предъ какимъ претящимъ обрядомъ ухода за больными. Способность преодолѣвать чувство отвращенія, которой отнюдь не подозрѣвала она въ себѣ до тѣхъ поръ, доставляла ей глубокое внутреннее услажденіе, "Я воображаю, что было бы съ Lizzi на моемъ мѣстѣ!" говорила она себѣ съ улыбкой торжества и сожалѣнія по адресу пріятельницы. Она сыпала деньгами на "своихъ" раненыхъ, "своихъ" врачей, "своихъ" сестеръ, и совершенно искренно была убѣждена въ ту минуту, что врачевать увѣчныхъ и недужныхъ "тѣлесно и духовно" было ея настоящимъ призваніемъ на землѣ…

Долго-ли продолжалось бы въ ней это восторженное душевное состояніе, сказать трудно; но ея дѣятельность по Красному Кресту прервана была на третьей же недѣлѣ смертью мужа, убитаго наповалъ пулей въ грудь… Она все кинула, отправилась на мѣсто битвы, испросила разрѣшеніе вырыть тѣло и повезла его въ свинцовомъ гробѣ чрезъ всю Россію въ замокъ предковъ его въ Курляндію, гдѣ Отто Фердинандовичъ, какъ стало извѣстно ей по вскрытіи пакета съ его завѣщаніемъ, положеннаго на храненіе въ полковой ящикъ, желалъ быть похороненнымъ въ фамильномъ склепѣ, подлѣ отца своего, убитаго подъ Гроховимъ въ Польскую кампанію въ рядахъ того же полка, во главѣ котораго такъ же доблестно, какъ онъ самъ, погибъ теперь сынъ его.

Къ госпиталю своему графиня болѣе не возвращалась. Пока приводила она въ исполненіе волю мужа и утѣшала, сама проливая при этомъ чистосердечнѣйшія слезы, его старушку мать, русскія войска успѣли дойти до Санъ-Стефано. Война почиталась оконченною… "On n'а plus besoin de moi", рѣшила молодая вдова, у которой, за смертью мужа, оставались на рукахъ заботы объ управленіи своимъ огромнымъ состояніемъ. Не мудрствуя лукаво, она передала это управленіе пожилому Нѣмцу, бухгалтеру, состоявшему у покойнаго въ большомъ довѣріи, котораго назначила своимъ главноуправляющимъ, и первыми вешними днями отправилась съ сыномъ въ Швейцарію… "Непріятной встрѣчи" за границей ей опасаться не приходилось: какъ она узнала, ея "тигръ", котораго ошибочно считали скрывшимся въ Америку, убитъ былъ, на родинѣ своей, на поединкѣ съ редакторомъ одной пештской газеты, опубликовавшей какой-то жестоко позорившій графъ Шегедина документъ. Извѣщенный объ этомъ, Шегединъ понесся прямо изъ Петербурга въ венгерскую столицу, гдѣ нанесъ диффаматору своему публичное оскорбленіе, и палъ затѣмъ съ прострѣленнымъ черепомъ, унося въ могилу ключъ къ разъясненію этой исторіи, — о ней же въ Петербургѣ имѣлись весьма смутныя свѣдѣнія, такъ какъ прежде всего тамъ въ свѣтѣ никто не читаетъ нѣмецкихъ газетъ, да и въ самыхъ вѣнскихъ листкахъ по этому предмету никакихъ особыхъ подробностей не заключалось… Какое впечатлѣніе произвела эта новая смерть на графиню, не знаемъ; во всякомъ случаѣ она окончательно дѣлала ее свободною…

Въ Люцернѣ, гдѣ сынъ ея пользовался молочнымъ лѣченіемъ, она нашла довольно пріятное общество, въ томъ числѣ отставнаго русскаго генерала Троекурова съ прелестною семнадцатилѣтнею дочерью. Она тотчасъ же поспѣшила познакомиться съ ними: дѣвушка наружностью своей и милымъ нравомъ очаровала ее съ перваго раза, а объ отцѣ ея она слышала много въ Петербургѣ, какъ объ "элегантѣ", и покорителѣ сердецъ прежнихъ временъ. Живыхъ слѣдовъ этого былаго "элегантства" она не могла не признать въ немъ, но самъ онъ показался ей мрачнымъ и надменнымъ, "un orgueilleux taciturne". Онъ дѣйствительно держался относительно ея на строго учтивой ногѣ и видимо не желалъ допустить никакой интимности между ею и своею дочерью. Это стало особенно замѣтно ей со времени пріѣзда въ Люцернъ одной русской четы.

Графиня Елена Александровна по матери была племянница нѣкоей, весьма свѣтской, много принимавшей и любимой въ Петербургѣ старушки, графини Лахницкой, рожденной Буйносовой (мужъ ея, давно умершій генералъ-адьютантъ, былъ родной братъ Гедвиги Казиміровны). У нея познакомилась она въ одно прекрасное утро съ прибывшею изъ Москвы, незнакомою ей до тѣхъ поръ племянницей этой тетки, дочерью ея роднаго брата, Антониною — "Tony" — Буйносовой, которую старушка выписала въ себѣ на житье, такъ какъ, говорила она, вздыхая, на ушко графинѣ Драхенбергъ, "братъ мой совсѣмъ разорился, бѣдной дѣвочкѣ ѣсть нечего дома". Узнавъ объ этомъ, Елена Александровна по свойственной ей восторженности и мягкости сердца сочла нужнымъ оказать дѣвушкѣ самый горячій пріемъ, стала съ перваго же раза называть ее "ma cousine" и "ты", хотя въ сущности ровно никакого родства между ними не было, приглашала постоянно къ себѣ, вывозила на балы, на которыхъ старуха-тетка перестала уже бывать. Дѣйствительные двоюродные братья "Тони", сыновья графини Лахницкой, оба женатые и занимавшіе уже видныя положенія. были гораздо менѣе сочувственно расположены къ своей бѣдной родственницѣ. Они — да и вообще таково было впечатленіе, произведенное юною Москвичкой въ петербургскомъ high life, — находили, что при ея "незавидномъ матеріальномъ положеніи" она должна была бы чрезвычайною скромностью "se faire, pour ainsi dire, excuser sa trop éclatante beauté", а она, напротивъ, "смотритъ и говоритъ такъ величаво, будто увѣрена, что весь міръ долженъ быть у ногъ ея". На это графиня Драхенбергъ пламенно возражала, что "Тони тысячу разъ права; что въ другія, лучшія времена, когда у людей было больше поэзіи въ сердцѣ, весь міръ дѣйствительно лежалъ бы у ногъ такой красавицы", и старалась доказать это всѣмъ молодымъ людямъ, "Jeunes gens à prendre" своего круга, которымъ безпрестанно ставила на видъ, какъ "они глупы", не предлагая руки своей и сердца ея "splendide cousine", какъ выражалась она. "Jeunes gens à prendre" отвѣчали ей на это, смѣясь, что кузина ея безъ сомнѣнія хороша на диво, но что она ужь "слишкомъ умная и ученая"… У графини за этимъ опускались руки: ей было хорошо извѣстно, какимъ пугаломъ представляются "умъ" и "ученость", да еще у женщины, Боже мой! въ золотой средѣ петербургскаго Яхтъ-клуба… Такъ прошла цѣлая зима, а въ концѣ ея умерла почти внезапно старушка Лахницкая. За этою смертью Тоня Буйносова оставалась въ Петербургѣ безъ крова, такъ какъ ни одинъ изъ ея двоюродныхъ братьевъ не предложилъ ей поселиться у него въ домѣ. Предложила Елена Александровна. Но дѣвушка не согласилась принять "положеніе приживалки" у этой миѳической родственницы; "а другаго, какъ ни верти", откровенно сказала она ей, "мы съ тобою для меня не выкроимъ".

— Да, ты такая, задумчиво замѣтила на это графиня: — для тебя все или ничего.

— А пока придетъ, промолвила Тоня, кривя свои побѣлѣвшія отъ внутренней кипѣни губы, — отправляюсь въ Москву на черстный хлѣбъ моего маркиза-папаши.

— И неужели не вернешься болѣе въ Петербургъ?

Красавица глянула прямо въ лицо спрашивавшей:

— Вернусь, когда буду хоть на половину такъ же богата, какъ ты.

Она, дѣйствительно, уѣхала на другой день, и графиня съ тѣхъ поръ совершенно, какъ говорится, потеряла ее изъ виду. Другъ другу онѣ не писали… Такъ прошли цѣлые четыре года.

И вотъ однимъ сіяющимъ іюньскимъ днемъ, совершая свою обычную утреннюю прогулку, въ обществѣ попавшихся ей по дорогѣ Троекуровыхъ, отца и дочери, и недавно представленнаго ей Италіянца, маркиза Каподимонте, увидѣла она шедшую по аллеѣ навстрѣчу имъ стройную, очевидно новопріѣзжую въ Люцернъ, даму въ восхитительномъ туалетѣ, въ которомъ опытный глазъ свѣтской женщины тотчасъ же призналъ произведеніе великаго Ворта. "Изъ Парижа, и непремѣнно Русская"! сказала она себѣ, взглянула пристальнѣе…

— Tony! вскрикнула она въ изумленіи.

— Я! отвѣтила та, спокойно улыбаясь и подходя въ ней.

Графиня радостно схватила ее за обѣ руки, прижалась губами къ ея щекѣ.

— Ты здѣсь… давно-ли?… Замужемъ… за кѣмъ? вырывались у нея торопливо одинъ за другимъ вопросы.

— Замужемъ, да! коротко отвѣтила дама. И, оборачиваясь въ Троекурову, который, приподнявъ учтиво шляпу, отходилъ отъ нихъ съ дочерью подъ руку:- Le général ne me reconnaît pas, il paraît? проговорила она вѣско.

Онъ чуть-чуть сдвинулъ брови, но все такъ же учтиво приподнялъ шляпу еще разъ:

— Узнаю теперь: госпожа Сусальцева, если не ошибаюсь? отвѣтилъ онъ на томъ же французскомъ языкѣ.

"Су-саль-цева, quel nom' cocasse!" пронеслось въ головѣ графини, между тѣмъ какъ молоденькая дочь Троекурова не то тревожно, не то съ какимъ-то жаднымъ любопытствомъ — показалось Еленѣ Александровнѣ,- вскидывала на "Тоню" свои лучистые глаза.

— Папа, тебѣ пора въ ванну! какъ бы вспомнила она чрезъ мигъ, увлекая отца впередъ по аллеѣ.

Молодыя женщины остались однѣ.

— Ну, разсказывай скорѣе про себя, разсказывай все, все! торопливо заговорила графиня Драхенбергъ, подхватывая "кузину" подъ руку и усаживая ее рядомъ съ собою на ближайшей скамейкѣ.

Черезъ четверть часа она знала о ней все въ главныхъ чертахъ, дополняя остальное своимъ фейерверочнымъ воображеніемъ. "Tony богата, очень богата теперь… Конечно, au prix d'une mésalliance". Но графиня не видѣла въ этомъ особеннаго неудобства. "Родовые предразсудки" говоря демократическимъ языкомъ. никогда не пускали особенно глубокихъ корней въ міровоззрѣніе русскаго общества; да и въ силу чего держались бы они?

замѣчено не даромъ великимъ поэтомъ… А графиня Елена Александровна къ тому же, столько же изъ противорѣчія "балтійскому феодализму" наскучившаго ей мужа, сколько изъ личнаго убѣжденія "qu'il faut être de son siècle", издавна почитала и заявляла себя женщиной "либеральною" и безусловною поклонницей новѣйшихъ прогрессовъ… Она поэтому тотчасъ же разсудила, что Tony, выйдя замужъ за этого "richissime négociant", поступила какъ умная женщина, "comme une personne d'esprit, qu'elle est"… что, конечно, довольно непріятно называться madame Sousaltzef и что особу съ такою фамиліей княгиня Андомская въ Петербургѣ ни за что не допуститъ перейти за порогъ своей гостиной… "Mais on peut parfaitement se ficher de la princesse Andomski après tout!" отважно возражала она себѣ тутъ же, "а если мужъ Тони сколько-нибудь приличенъ, то они со своими милліонами вездѣ будутъ приняты… Вѣдь ѣздятъ же всѣ къ биржевикамъ Довонаки и Гиневену…"

— Ну вотъ, ты и добилась своего! радостно говорила она "кузинѣ";- помнишь твои слова предъ отъѣздомъ?… такъ и вышло: изъ "ничего" "все".

— Не совсѣмъ, проговорила, чуть поморщившись, та и поспѣшно прибавила:- но главное сдѣлано: я почти въ сѣдлѣ (j'ai le pied dans l'étrier)…

Графиня, какъ бы поймавъ налету недоговоренную ею мысль, громко разсмѣялась:

— Да, говорятъ же вѣдь теперь, что надо только разъ умѣть выйти замужъ, а тамъ…

Появленіе мужа Тони прервало ихъ разговоръ. Онъ произвелъ на графиню очень благопріятное впечатлѣніе. "Слишкомъ плотенъ, но хорошъ лицомъ и одѣваться умѣетъ", рѣшила она по первому взгляду. Когда же на вопросъ его жены по-англійски, гдѣ онъ былъ, Сусальцевъ на томъ же языкѣ — нѣсколько уличнымъ лондонскимъ акцентомъ, "avec un accent quelque peu cockney", не могла не замѣтить она, — но совершенно свободно отвѣтилъ, что ходилъ на почту справляться, не получено-ли на ихъ имя писемъ, poste restante, — свѣтская барыня нашла, что онъ "совершенно приличенъ pour un mari", и положила принять его подъ свое особое покровительство.

Она и чета Сусальцевыхъ стали неразлучны съ того дня, видѣлись съ утра до вечера, совершали вмѣстѣ прогулки по горамъ и озеру, устраивали пикники на высотахъ Авсенштейна . Съ нимъ обыкновенно присоединялся маркизъ Каподименте, человѣкъ очень свѣтскій, "пріятный", начитанный и умный, ухаживаніе котораго за нашею графиней становилось съ каждымъ днемъ все замѣтнѣе… Она со своей стороны какъ бы не замѣчала этого ухаживанья и старалась держаться съ обожателемъ своимъ тѣхъ "товарищескихъ", чуть-чуть фамиліарныхъ пріемовъ, которыми женщина даетъ чувствовать не нравящемуся ей мущинѣ, что онъ "ни на что болѣе претендовать не долженъ". Она была въ тѣ дни въ какомъ-то стихѣ брезгливости, при которомъ и салонный flirt, и amour de tigre были ей равно противны. "Моя созерцательная жизнь (ma vie contemplative) вполнѣ удовлетворяетъ меня, и я ничего другаго не прошу отъ судьбы", говорила она и про себя, и вслухъ, наслаждаясь совершенно искренно, какъ всегда это бывало у нея, сознаніемъ объявшаго ее теперь полнаго безстрастія и соотвѣтствовавшимъ такому настроенію ея духа величавымъ спокойствіемъ окружавшей ее альпійской природы… маркизъ чуть-чуть вздыхалъ вслѣдъ за такими ея заявленіями, но все такъ же мягко, осторожно и упорно продолжалъ, выражаясь языкомъ поэтовъ, сыпать подъ стопы ея розы своего "ничѣмъ несокрушимаго" боготворенія. "Allez, cela flatte toujours une femme!" говорила ему по этому поводу въ видѣ поощренія г-жа Сусальцева своимъ вѣчно ироническимъ тономъ. Мужъ ея за то пользовался всякимъ случаемъ выражать влюбленному Италіянцу свое безграничное въ нему сочувствіе. Онъ видимо изучалъ его и старался подражать изящной непринужденности всего его внѣшняго склада, его манерѣ покручивать прищуриваясь усы, носить шляпу подъ извѣстнымъ угломъ наклона и закидывать небрежно ногу одну на другую. При каждой встрѣчѣ съ нимъ онъ жалъ ему, въ избыткѣ чувства, руку съ такою силой въ своихъ огромныхъ лапахъ, что тотъ каждый разъ морщился отъ боли и отправлялъ мысленно въ чорту московскаго медвѣдя. Самъ Сусальцевъ въ обществѣ игралъ по большей части въ молчанку, но самымъ внимательнымъ образомъ прислушивался въ занимательнымъ разсказамъ много видѣвшаго маркиза и къ "умнымъ разговорамъ", ими вызываемымъ, заявляя о принимаемомъ ими въ нихъ интересѣ одобрительнымъ кивкомъ или значительною усмѣшкой въ-пору, — иной разъ цѣлою несложною, но правильно произнесенною фразой… "Онъ по-французски плохъ и жены боится", давно рѣшено было графиней; но когда шла у нея рѣчь о ея protégé съ другими, она самымъ серьезнымъ тономъ говорила о немъ, какъ о человѣкѣ, поглощенномъ обширными экономическими предпріятіями, и которому постоянная забота объ этихъ "предпріятіяхъ" мѣшаетъ принимать участіе, "comme il l'aurait pu, à nos frivoles causeries mondaines".

Съ Троекуровыми отношенія графини со времени пріѣзда Сусальцевыхъ какъ бы совсѣмъ прекратились. Она не могла не замѣтить, что ея компанія не приходилась по вкусу ни отцу, ни дочери; встрѣчаясь съ нею на прогулкѣ, они холодно раскланивались и проходили мимо, не останавливаясь. Сусальцевъ при этихъ встрѣчахъ, какъ бы движимый невольнымъ чувствомъ почтенія, скидалъ поспѣшно первый шляпу съ головы и отвѣшивалъ имъ низкій поклонъ…

— Вы могли бы быть менѣе усердны въ вашихъ учтивостяхъ! желчно отрѣзала ему однажды жена по этому случаю.

Онъ слегка покраснѣлъ:

— Что-же, человѣкъ почтенный, пролепеталъ онъ, — и дѣвица дочь его опять…

— Такая же противная фуфыря, какъ онъ самъ! перебила она.

Онъ замолкъ.

— У тебя что-то съ ними есть, Tony, вмѣшалась графиня:- vous ne vous aimez pas, pourquoi?

— Я къ нимъ совершенно равнодушна, уронила та въ отвѣтъ съ высокомѣрнымъ и презрительнымъ движеніемъ губъ, — но имѣла la malchance внушить несчастную страсть одному жалкому господину, котораго monsieur de Troëkourof прочилъ въ мужья своей царевнѣ, и они мнѣ вдвоемъ этого простить не могутъ.

— Вы его знаете? быстро обернулась графиня къ Сусальцеву.

— Кого это-съ? спросилъ недоумѣло тотъ.

— А вотъ этого, котораго жена ваша называетъ "жалкимъ господиномъ".

— Знаю-съ, широко осклабился онъ.

— И что же онъ въ самомъ дѣлѣ жалкій?

— Ничего не "жалкій", возразилъ онъ, самодовольно встряхивая плечомъ: — весьма даже благоприличный, по-моему, и вполнѣ комильфотный молодой человѣкъ… А впрочемъ, какъ вамъ извѣстно, ваши женскіе вкусы съ нашими рѣдко когда сходятся.

Графиня зорко вскинула глазами на него, на "кузину" и громко разсмѣялась.

— Oh, les maris! вскликнула она, отвѣчая на какую-то пробѣжавшую у нея въ головѣ мысль и замѣтивъ подходившаго къ нимъ въ эту минуту маркиза:- Ah, voici notre ami Capodimonte! Что же, рѣшено, куда мы отправляемся?..

Дѣло шло о рѣшеніи, куда ѣхать всею компаніей изъ Люцерна, гдѣ всѣмъ начинало становиться скучно. Сусальцевы уже второй годъ проводили за границей, переѣзжая изъ Парижа въ Швейцарію, или на какія-нибудь германскія воды, и обратно. Дѣла давно звали мужа въ Россію, но онъ все медлилъ отъѣздомъ: очень ужь хорошо жилось ему, очень ужь "лестны" были для него успѣхи жены на "чужой сторонѣ". А успѣхи ея были несомнѣнны. Въ томъ пестромъ, легко доступномъ Вавилонѣ всевозможныхъ "племенъ, нарѣчій, состояній", что именуется парижскимъ свѣтомъ, гдѣ плебейскіе звуки ея фамиліи "Sousalzef", возглашаемые huissier въ ceребряной цѣпи на порогѣ блестящей залы, не шокировали ничьего иноземнаго уха, а красота, роскошные туалеты и широкое русское хлѣбосольство ея мужа приманивали въ ея домъ на обѣды и вечера цѣлыя тучи поклонниковъ, льстецовъ и прихлебателей, — она съ перваго появленія своего попала въ звѣзды первой величины. Безъ нея не обходились ни одинъ праздникъ, ни одна "première" (первое представленіе) въ театрѣ; Etincelle въ Figaro чуть не каждую недѣлю распространялась въ детальномъ изложеніи о необыкновенныхъ кружевахъ, тканяхъ, шляпкахъ и уборахъ, "marqués au coin du goût le plus pur et le plus distingué", въ которыхъ "tout Paris" могъ ее видѣть на такомъ-то раутѣ, балѣ или пріемѣ новаго члена въ Académie franèaise; всѣ иностранныя sommités и высочества изъ Almanach de Gotha, попадающія въ постоянно движущійся калейдоскопъ "великаго града (la grande ville)", спѣшили представляться ей и расточали ей то, что Пушкинъ, говоря о Вольтерѣ , называлъ "земныхъ боговъ напиткомъ"… Но все это не удовлетворяло ее лично. Въ натурѣ ея было презирать то, что легко ей доставалось. Она презирала этотъ окружавшій ее сбродъ нажившихся вчера богачей изо всѣхъ странъ вселенной, аристократическихъ именъ, носимыхъ людьми съ лакейскою наружностью, лавочниковъ, состоящихъ въ званіи республиканскихъ министровъ, весь этотъ міръ цинической рекламы, всепоглощающей корысти и пустозвонства безъ конца… Роскошь, въ которой купалась она, (они прожили тысячъ триста съ половиной за это время,) пріѣдалась ей; ей хотѣлось чего-то другаго, власти, вліянія, значенія. Положеніе, пріобрѣтенное ею, представлялось ей чѣмъ-то "не настоящимъ", самозваннымъ, ему недоставало санкціи Петербурга. Ее влекло туда, въ этотъ угрюмый, "скучный Петербургъ", знакомый по одному лишь сезону, проведенному ею тамъ, и не оставившій въ ней особенно отрадныхъ воспоминаній, но въ которомъ, говорила себѣ она, "есть по крайней мѣрѣ une vraie vraie, общество, къ которому принадлежитъ она по рожденію, и роль въ которомъ, казалось ей почему-то, можетъ дѣйствительно польстить самолюбію женщины…" Такъ или иначе, она чувствовала какой-то внутренній зудъ "попробовать Петербурга". И чѣмъ труднѣе, сознавала она, было для нея теперь быть снова признанною (réacceptée) тамъ "своею" при томъ имени, которое она носитъ, при томъ мужѣ, "котораго она дала себѣ", тѣмъ сильнѣе сказывалась въ ней жажда борьбы и чаяніе побѣды. Она исподоволь готовила въ ней свои подходы, улавливала въ свои тенета всѣхъ петербургскихъ перелетныхъ птицъ изъ крупныхъ, завязывая нити "дружескихъ" отношеній съ ними, для чего laisser-aller парижской жизни представляло ей полное удобство… Игру свою вела она съ чрезвычайнымъ искусствомъ. Лукаво холодный задоръ ея кокетства производилъ на тѣхъ рѣдкихъ избранныхъ, для которыхъ почитала она нужнымъ прибѣгать въ нему, неотразимое обаяніе, между тѣмъ какъ безупречная tenue ея въ свѣтѣ, та самая величавость ея пріемовъ, въ которой обвиняли ее въ петербургскихъ гостиныхъ, когда она была дѣвушкой, и которую теперь находили совершенно умѣстною въ ея положеніи замужней, красивой и "независимой" (то-есть богатой) женщины, вызывала одобреніе со стороны самыхъ collets montés изъ ея соотечественницъ. "C'est une femme très bien!" возглашали онѣ хоромъ, многодумно кивая челами. Сама княгиня Андомская, которая, по мнѣнію графини Драхенбергъ, "не дозволила бы въ Петербургѣ госпожѣ Сусальцевой перейти за порогъ ея гостиной", — княгиня Андомская, отъ преизбытка важности не произносившая уже болѣе буквы а, замѣнивъ ее буквою е, какъ требующею болѣе умѣреннаго раскрытія челюстей, встрѣтившись съ нею, съ тою же madame Sousaltzef у англійскаго посла въ Парижѣ, протянула ей три пальца и, изобразивъ на своемъ couperosé лицѣ нѣчто въ родѣ намѣренія улыбки, произнесла почти слышно: Il у é longtemps que vous hébitez Péris?… Да, разсуждала Tony, у нея уже теперь успѣлъ образоваться — "а далѣе еще болѣе будетъ" — достаточно обширный кругъ отношеній въ петербургскомъ grand monde, что-бъ имѣть ей право надѣяться, что, когда она переѣдетъ туда, всѣ успѣютъ уже пріобыкнуть къ ея "невозможной фамиліи"… Останется все-таки мужъ, конечно… Но вѣдь это неудобство отвратимо: мужа "можно будетъ тамъ просто не показывать"…

Встрѣча съ Elly Драхенбергъ являлась для нея новымъ, очень вѣскимъ шансомъ для этого чаемаго ею въ будущемъ преуспѣянія своего въ Петербургѣ. Ей нужна была именно "такъ поставленная" въ тамошнемъ свѣтѣ, съ такимъ рѣшительнымъ характеромъ и такою "горячею головой (tête ardente)" женщина, чтобы послужить ей вѣрнымъ лоцманомъ, "pour la piloter" между всякихъ подводныхъ утесовъ, которые даже при самыхъ счастливыхъ условіяхъ могли бы все-таки встрѣтиться ей на пути. И она обѣими руками ухватилась за нее. Графиня въ свою очередь была очень рада ей. Она цѣнила въ Тонѣ ея рѣшительность, ея невозмутимый aplomb и саркастическій, чтобы не сказать прямо презрительный, взглядъ на жизнь и на людей, представлявшійся молодой вдовѣ такою "силой" сравнительно со способностью къ "вѣчнымъ иллюзіямъ", которую она торжественно признавала за собою.

— Остается знать, кто изъ насъ счастливѣе? говорила ей графиня.

— Счастья нѣтъ и вовсе, коротко отвѣтила на это та.

— О!… могла только вскрикнуть графиня:- ты не вѣришь въ счастье?

— Его нѣтъ, повторяю; есть извѣстное состояніе духа, какъ говорится, при которомъ тебѣ менѣе скверно, чѣмъ обыкновенно; есть условія жизни, ставящія тебя въ возможность менѣе страдать, чѣмъ другіе люди; но то абсолютное, всестороннее удовлетвореніе, которое разумѣется подъ названіемъ счастья, — вещь несуществующая, да и немыслимая.

Elly пристально уперлась ей взглядомъ въ лицо:

— Tu est trop savante, voistu, Tony, и ты никогда видно не любила!

— Никогда, это правда, чуть ухмыльнулась Сусальцева;- а ты?

Графиня вся какъ бы ушла въ себя, глубоко вздохнула и медленно повела головою сверху внизъ.

— Ну, а что же Каподимонте! продолжала насмѣшливо "кузина".

Elly быстро вскинулась и замахала рукой:

— Ахъ нѣтъ, такого не нужно!…

— Какого же тебѣ надо?

— Ужь не знаю, право… Никого не нужно теперь, никого! рѣшила она, громко разсмѣявшись.

 

III

"Кузины" уже вторую недѣлю жили въ Венеціи, куда пріѣхали съ италіянскихъ озеръ, гдѣ прожили мѣсяца полтора, побывавъ и въ Лугано , и въ Белладжіо , и на Isola-Bella . Графиня все такъ же, какъ и въ Люцернѣ, восторженно наслаждалась тамъ природой. Здѣсь, въ "столицѣ Адріатики", присоединилось къ этому восхищеніе искусствомъ. Врожденное въ ней чувство изящнаго никогда еще не сказывалось у нея съ такою силой, не охватывало ее такъ цѣпко и такъ алчно. Она по цѣлымъ часамъ съ дрожавшими на рѣсницахъ слезами умиленія простаивала предъ мадоннами Gian Bellini въ церкви del Bedentore (Спасителя) и готова была каждый разъ чуть не разцѣловать жидвобородаго капуцина, указывавшаго ей на нихъ костлявымъ, страшно грязнымъ пальцемъ все съ тою же своею заученною фразой: Sono i fiori della pittura veneziana (это цвѣтъ венеціанской живописи); она "не хотѣла уходить" со внутренняго двора palazzo дожей и увѣряла, что "велитъ принести себя сюда предъ часомъ смертнымъ, что-бъ отдать Богу душу на ступеняхъ Scala dei Giganti, унося такимъ образомъ въ небо послѣднее впечатлѣніе того прекраснѣйшаго, что создано человѣкомъ на этой землѣ". Tony снисходительно только улыбалась "фантастическимъ бреднямъ, fantaisies saugrenues" своей пріятельницы. Сама она, по ея выраженію, "дозволяла возить себя смотрѣть то, что, говорятъ. непремѣнно будто нужно видѣть", прибавляя съ этому съ какою-то торжествующею презрительностью: "я ровно ничего не понимаю въ этой старой мазнѣ, но что-нибудь, надо же дѣлать: буду ѣздить смотрѣть на эту "мазню"… Она въ сущности очень скучала въ Венеціи, но не рѣшалась уѣзжать. Въ Біарицъ, во-первыхъ, куда она по требованію моды ѣздила купаться два года сряду, было слишкомъ рано, а во-вторыхъ, сюда, какъ узнала она по газетамъ, долженъ былъ на дняхъ пріѣхать князь Іоаннъ, высокое лицо, съ которымъ ей очень хотѣлось и было удобно познакомиться здѣсь (онъ долженъ былъ пробыть въ Венеціи нѣсколько дней), гдѣ поневолѣ "каждый день будешь встрѣчаться на площади Святаго Марка", и котораго къ тому же Elly давно и хорошо знаетъ, а слѣдовательно представитъ ей… "а тамъ уже она знаетъ, какъ повести дѣло"… И madame Sousaltzef, "отъ нечего-дѣлать покамѣстъ". принялась, вмѣсто купанья въ шумныхъ волнахъ океана, ѣздить каждый день на Лидо погружаться въ мирныя струи адріатическаго побережья, куда возила съ собою, по просьбѣ кузины, ея девятилѣтняго сына. которому такія же ванны предписаны были докторомъ. Ихъ обыкновенно сопровождали на пароходѣ туда и обратно мужъ ея и офицеръ Вермичелла, ожидавшіе, пока она и мальчикъ выйдутъ изъ воды, на широкой деревянной террасѣ кафе-ресторана, устроеннаго на сваяхъ надъ самымъ моремъ наряду съ купальнями, попивая сиропъ изъ сока тамаринда пополамъ съ коньякомъ и обмѣниваясь веселыми рѣчами на миѳическомъ французскомъ языкѣ. Этимъ способомъ скучающая барыня нашла возможность убивать большую часть утра, изъ котораго "безъ этого она не знала бы, что дѣлать"… Тѣмъ временемъ графиня, въ сопровожденіи маркиза Каподимонте, плавала въ гондолѣ до всѣмъ каналамъ и каналеттамъ запустѣлаго города, обозрѣвая подробно каждую его достопримѣчательность, отыскивая въ магазинахъ и лавчонкахъ антикваріевъ всякое художественное старье, къ которому разыгралась у нея теперь настоящая страсть. Маркизъ, какъ это нерѣдко случается встрѣтить въ Италіи въ средѣ людей его круга и возраста, былъ тонкій и начитанный знатокъ художествъ и оказывалъ своей "прекрасной спутницѣ" настоящія услуги, предостерегая ее противъ тѣхъ ухищренныхъ обмановъ, которымъ подвергаются богатые дилеттанты изъ иностранцевъ при покупкахъ этого рода, научая ее распознавать отличительные признаки руки дѣйствительнаго "артиста" и знакомя ее по этому случаю съ цѣлою исторіей искусства въ его отечествѣ въ различныхъ проявленіяхъ его и фазисахъ. Молодая вдова слушала его съ жаднымъ вниманіемъ, называла "homme charmant" и благодарно жала ему руки. Поощренный этимъ, онъ пытался не разъ заговаривать о своихъ "чувствахъ", — но она рѣшительно отклоняла всѣ подобныя изъявленія. Она все еще находилась въ полосѣ "безстрастія"… Да и помимо того, ей, какъ говорила она Тонѣ, "не такого было нужно". Маркизъ. Конечно, былъ одаренъ всякими привлекательными качествами: онъ былъ и вполнѣ свѣтскій, — тонкій и благовоспитаный, — и почти ученый человѣкъ; наружность его была изящная, "distinguée", черные глаза блестѣли какъ у двадцатилѣтняго юноши, говорилъ онъ и "разсказывалъ" съ замѣчательнымъ краснорѣчіемъ и горячностью; онъ даже, она не сомнѣвалась, дѣйствительно любилъ ее, — "конечно, ея большое состояніе имѣлось имъ въ виду, но и сама она, ея blanche nature du Nord", какъ выражался онъ, "возбуждала въ немъ страстное чувство", — она это видѣла по его глазамъ… Но это не представляло для нея ничего новаго; это было въ ея понятіи "что-то среднее между любовью того, "тигра", и тѣмъ "тепленькимъ", чего до оскомины, въ теченіе десяти лѣтъ сряду, наслушалась она въ Петербургѣ отъ свитскихъ генераловъ… Она все это "наизусть знала", она "насквозь видѣла ее cher marquis"… Нѣтъ, Gian Bellini, Beронезъ, Palma Vecchio и вся эта "феерическая декорація неба, моря и старыхъ дворцовъ", — вотъ все, все, что ей теперь нужно"!…

Вчерашній случай — этотъ "интересный émigré politique, котораго Tony непремѣнно знаетъ", — откинулъ ее вдругъ въ сторону ото всѣхъ тѣхъ волшебствъ природы и искусствъ, созерцаніе которыхъ поглощало воображеніе ея все это послѣднее время. Ей жадно, до боли жадно захотѣлось теперь открыть тайну любви, le secret d'amour, она не сомнѣвалась, существовавшую между "этою ледяною Tony и тѣмъ бѣлокурымъ", бѣжавшимъ съ дальняго сѣвера чрезъ темные лѣса, гдѣ спасъ его "ce flacon de cognac", подарокъ женщины, его любившей… "Онъ былъ, можетъ быть, первымъ единственнымъ предметомъ ея, Тони, и, разлученная съ нимъ, она рѣшилась выйти de désespoir за своего… Сусальцева… Или, можетъ быть, тотъ жестоко обманулъ ее, и она тогда съ досады, par dépit"… Во всякомъ случаѣ она, Elly Драхенбергъ, узнаетъ непремѣнно эту тайну. Tony — замкнутый замокъ, отъ нея ничего не добьешься: но онъ, этотъ молодой человѣкъ… маркизъ его непремѣнно отыщетъ и привезетъ, она пригласитъ его, — сыну ея, дѣйствительно, надо начать учиться хорошенько родному языку, — пригласитъ давать ему уроки, она приголубитъ его ("je l'apprivoiserai"), внушитъ ему довѣріе, дружбу… О, она все узнаетъ, что его касается, всю его эпопею любовную и политическую, "toute son épopée amoureuse et politique"…

Она даже проснулась сегодня ранѣе обыкновеннаго, завтракала — что не всегда случалось у нея, — съ сыномъ и воспитателемъ его, мистеромъ Уардомъ, совершенно деревяннымъ Англичаниномъ лѣтъ сорока, и объявила имъ, что "нашла для Никса русскаго учителя, такъ какъ очень стыдно, что онъ до сихъ поръ почти совсѣмъ не умѣетъ писать по-русски", причемъ не то вопросительно, не то тревожно глянула въ лицо Уарда, какъ бы желая прочесть на немъ впечатлѣніе, какое могло произвести на него это извѣстіе. Но ровно ничего не прочла она на этомъ лицѣ: Англичанинъ, не подымая глазъ, продолжалъ уписывать свою баранью котлетку.

— Онъ молодой, этотъ новый учитель, мама? съ любопытствомъ спросилъ ее за то Никсъ по-русски, и этотъ вопросъ какъ-бы нѣсколько почему-то смутилъ ее.

— Что тебѣ до того, молодой онъ или старый? сказала она, усмѣхаясь:- все равно надо тебѣ будетъ съ нимъ учиться, и хорошо учиться.

— Ахъ, какъ же можно, возразилъ мальчикъ. — Съ молодымъ мнѣ гораздо будетъ веселѣе, чѣмъ съ mister Уарормъ; тебѣ тоже, правда, мама?

Графиня даже покраснѣла слегка:

— Ты все вздоръ болтаешь, Никсъ!..

Она отправила его послѣ завтрака гулять со своимъ Англичаниномъ въ Giordino Reale (Королевскій садъ), и въ ожиданіи маркиза, являвшагося въ ней обыкновенно между полуднемъ и часомъ съ программой "экскурсіи", предполагавшейся ими на тотъ день, усѣлась на балконѣ своего "appartement" въ бельэтажѣ, выходившаго на Riva dei Schiavoni. Очаровательнѣйшій видъ Венеціи открывался, съ этого балкона. Прямо насупротивъ его, надъ широкимъ воднымъ пространствомъ, заворачивающимъ крутымъ изгибомъ вправо въ Джудекку, облитые блескомъ италіянскаго утра, словно любуясь отраженіемъ своимъ въ изумрудномъ зеркалѣ влаги, побѣдно возносились изящные купола Santa Maria della Sainte и San Georgio Maggiore; надъ башенкой таможни золотая Фортуна съ зеленымъ шаромъ подъ ногой отчетливо вырисовывалась въ разрѣженномъ воздухѣ; высоко, подъ яркою голубизной неба, висѣли недвижно легкіе и бѣлые какъ пухъ клубы облачковъ, будто не рѣшаясь разстаться съ этимъ чуднымъ краемъ земли, а ниже, віясь надъ высокими черными гребнями скользившихъ по лагунѣ гондолъ, рѣяли большія морскія птицы сѣро-молочнаго цвѣта, сверкая на солнцѣ серебристыми оконечностями своихъ длинныхъ и сильныхъ крыльевъ…

Графиня, защищенная отъ солнечныхъ лучей полотномъ опущенной надъ балкономъ маркизы, глядѣла не отрываясь на эту уже привычную ей картину, прислушиваясь невольно къ доносившемуся до нея вѣчному гулу рѣчей и смѣха баркаголовъ (лодочниковъ) на ближайшей пристани, въ зазывнымъ крикамъ продавщицъ рыбы и фруктовъ… "Что же за праздникъ для глазъ долженъ былъ быть здѣсь, невольно проносилось у нея въ головѣ, когда помимо всего этого корабли со всѣхъ окраинъ міра везли свои сокровища царственнымъ купцамъ этого волшебнаго города, когда изъ оконъ этихъ разрушающихся теперь дворцовъ вывѣшивались на диво толпѣ многоцѣнные ковры и ткани Востока, и сами они, и дочери ихъ, и жены, и всѣ, и все населеніе облечены были во всю эту разнояркость цвѣтовъ и живописность покроя эпохи Возрожденія, которыя такъ обаятельно глядятъ на насъ съ историческихъ полотенъ въ palazzo дожей, изъ рамъ портретовъ Тиціана!… Увы, я родилась слишкомъ поздно, мнѣ надо было увидѣть свѣтъ здѣсь, тогда… jaurais été peut être une seconde Catherine Cornaro, o которой говорилъ вчера маркизъ," вспомнила она, насмѣшливо улыбнувшись по собственному своему адресу.

А глаза ея между тѣмъ какъ бы машинально приковывались къ каждой изъ гондолъ. пристававшихъ въ Riva dei Schiavoni. Въ каждомъ лицѣ, подымавшемся съ пристани на набережную, она чаяла увидать маркиза…

Пушечный выстрѣлъ на площади Святаго Марка уже довольно давно извѣстилъ городъ о полуднѣ, а его все еще не было. Молодую женщину начинало разбирать нетерпѣніе.

Но вотъ, кинувъ случайно взглядъ по направленію Піацеты, она увидала его, всходившаго по мраморнымъ ступенямъ… Онъ былъ не одинъ: рядомъ съ нимъ легкою, молодою поступью, подъ широкополою шляпой на головѣ, шагалъ ея вчерашній незнакомецъ, "l'objet de Tony". Она его сейчасъ узнала… У нея даже сердце слегка забилось: она никакъ не ожидала, чтобы маркизъ "такъ поспѣшилъ исполнить ея порученіе"…

А Каподимонте въ свою очередь, прищуривая глаза отъ солнца, не отводилъ ихъ, съ приближеніемъ къ Hôtel Danielli, отъ балкона, на которомъ еще издали, подъ низко опускавшимися фестонами маркизы, отличилъ онъ облаченный въ бѣлый батистъ, по-утреннему, силуэтъ предмета своей страсти… Подойдя къ самому балкону, онъ поднялъ глаза и, притронувшись къ шляпѣ, спросилъ снизу:

— Vous êtes visible, comtesse?

Въ голосѣ его она тотчасъ же почуяла какое-то раздраженіе.

— Toujours pour vous, cher marquis, поспѣшила она отвѣтить съ оттѣнкомъ чуть не нѣжности въ звукѣ голоса, слегка свѣшиваясь къ нему головой черезъ перила и быстрымъ взглядомъ окидывая тонкій обликъ его спутника.

Тотъ, не подымая на нее глазъ, стоялъ внизу съ видомъ полнѣйшаго безучастія въ этому разговору и разсѣянно глядѣлъ куда-то въ сторону.

Маркизъ проговорилъ ему нѣсколько словъ, притронулся еще разъ въ шляпѣ и быстро вошелъ въ двери отеля. Молодой человѣкъ, видимо замедляя шаги, послѣдовалъ за нимъ.

"Pas empressé du tout, et l'autre — furieux", сказала себѣ со внутреннимъ смѣхомъ графиня: "интересно знать — почему?.."

Она занимала цѣлый аппартаментъ въ пять или шесть комнатъ, изъ которыхъ первая съ лѣстницы служила чѣмъ-то въ родѣ пріемной, гдѣ постоянно дежурилъ курьеръ ея Джіакомино.

— Маркизъ Каподимонте, доложилъ онъ теперь, появляясь на порогѣ гостиной, куда только-что прошла съ балкона его госпожа.

— Съ нимъ еще кто-то? какъ бы небрежно спросила она.

— Si, eccelenza, но его сіятельство приказалъ доложить только о себѣ.

— Просите!… Не хочетъ-ли онъ мнѣ сдѣлать сцену? подумала она, и брови ея озабоченно сжались.

Она не ошибалась. Едва ступивъ въ комнату и отвѣсивъ ей преувеличенно учтивый поклонъ, Каподимонте началъ:

— Графиня, я исполнилъ ваше приказаніе, что-бъ дать вамъ новое доказательство моей нелицемѣрной преданности и дружбы въ вамъ: я отыскалъ… и привелъ сюда этого господина, котораго вы… желали видѣть. Но я желаю со своей стороны, чтобы вы (онъ видимо едва сдерживалъ клокотавшую въ немъ досаду), чтобы вы не думали, что провести меня легко…

— Изъ чего же вы заключили, что я могу это думать? прервала его она тономъ холоднаго достоинства, вопросительно въ то же время подымая на него глаза.

Онъ продолжалъ болѣе спокойно, но съ язвительнымъ оттѣнкомъ въ выраженіи:

— Вы говорили мнѣ, что ищете учителя вашего языка для сына и что вы… случайно… узнали, что есть такой здѣсь, въ Венеціи… Изъ вашихъ словъ слѣдовало заключить, что вы никакого понятія объ этомъ учителѣ не имѣете, никогда въ лицо его не видѣли, не знаете его фамиліи.

— Все это правда; что же дальше? перебила она его опять.

— Но тѣмъ не менѣе адресъ этого таинственнаго незнакомца, — все такъ же случайно, конечно, — вамъ былъ извѣстенъ, и по этому адресу я, повинуясь вашему желанію, отыскалъ его… и нашелъ не учителя, а…

— А кого же?

— Un beau jeune homme, хихикнулъ насилованно маркизъ, — qui ne m'а pas le moindrement l'air d'un marchand de participes (который нисколько по-моему не похожъ на учителя).

— Почему же это вамъ такъ кажется? рѣзко выговорила графиня; она начинала сердиться…

Онъ такъ и вперилъ горящіе зрачки свои въ ея лицо.

— Потому что это тотъ самый молодой человѣкъ, который вчера на серенатѣ сидѣлъ въ гондолѣ рядомъ съ нашею и съ котораго вы все время глазъ не спускали!…

— Вы видѣли! помимо воли, неудержимо вырвалось у нея.

— Видѣлъ, съ горечью воскликнулъ онъ, — и еще вчера догадывался… а теперь мнѣ это совершенно ясно…

Она вдругъ, къ немалому его удивленію, разразилась громкимъ смѣхомъ:

— Что вамъ ясно, vilain jaloux? что вы видѣли? Ничего вы настоящаго не видѣли и не догадываетесь…

Онъ недоумѣло глядѣлъ на; нее…

— Eh bien, c'est vrai, онъ сидѣлъ тамъ подлѣ насъ въ гондолѣ, и я слышала его разговоръ съ товарищемъ и узнала, что онъ — я вамъ повѣрю его тайну: вы, я знаю, не выдадите ни его, ни меня, — un réfugié politique, — но я, клянусь вамъ, видѣла его вчера въ первый разъ въ жизни… Я узнала тоже изъ этого разговора, что онъ пріѣхалъ сюда съ однимъ русскимъ семействомъ въ качествѣ учителя, и подумала, дѣйствительно, о моемъ сынѣ..

Она какъ бы запнулась на мигъ…

— И только? подчеркнулъ Каподимонте, не отводя отъ нея тревожнаго взгляда.

— Нѣтъ, я не хочу скрывать отъ васъ, молвила она, широко улыбаясь своими пышными и свѣжими губами, — есть одно обстоятельство, возбуждающее во мнѣ большой интересъ къ этому молодому человѣку… Но не по отношенію ко мнѣ лично, увѣряю васъ! поспѣшно примолвила она, слагая крестообразно, для вящшаго убѣжденія его, руки свои на груди:- Тутъ другое лицо заинтересовано.

— Кто же? такъ же поспѣшно спросилъ онъ.

— Я не назову… не могу назвать вамъ ее… Я и сама, впрочемъ, ничего не знаю и подозрѣваю только… Я для этого и хотѣла познакомиться съ нимъ… Я должна убѣдиться… Попросите его войти, пожалуйста, вы оставили его тамъ же morfondre avec mon courrier въ передней: вѣдь это неучтиво…

На выразительномъ лицѣ маркиза сказалось страданіе.

— Я ничего не понялъ изъ вашихъ объясненій, печально молвилъ онъ, — но я долженъ, я хочу вамъ вѣрить: вы пожелали ближе узнать этого никогда до вчерашняго вечера вами невиданнаго молодаго человѣка не изъ какого-либо личнаго чувства, а единственно изъ любопытства. Положимъ такъ, но я осмѣлюсь вамъ напомнить, что любопытство, подчеркнулъ онъ, — погубило на этомъ свѣтѣ не одну женщину.

— La vieille histoire de grand'mère Eve, разсмѣялась она въ отвѣтъ, пожимая плечами:- будьте покойны, я ученая, je suis bien apprise… Подите, приведите мнѣ его сюда!

Маркизъ глубоко вздохнулъ, поклонился и пошелъ за "нимъ".

 

IV

Чрезъ нѣсколько минутъ графиня и маркизъ вышли вмѣстѣ въ гостиную.

— Графиня, началъ офиціальнымъ тономъ маркизъ, — позвольте вамъ представить monsieur… monsieur Ро… Pospelof, si je prononce juste, выговорилъ онъ съ нѣкоторымъ трудомъ.

— Juste, подтвердилъ тотъ, какъ бы снисходительно кивнувъ головой.

Графиня изъ-подъ полуопущенныхъ рѣсницъ окинула его недолгимъ, но зоркимъ взглядомъ, указывая ему въ то же время на кресло подлѣ себя учтивымъ движеніемъ руки. Дневной свѣтъ, при которомъ видѣла она его теперь, дозволилъ ей отчетливо разсмотрѣть его правильныя, блѣдныя черты, — "будто слегка полинявшія краски на пастелевомъ портретѣ", сказала себѣ она, — острый блескъ его сѣрыхъ зрачковъ, тонкій и нервный складъ всей его наружности… Она осталась довольна. "Il doit être de bonne famille", сложилось у нея тутъ же заключеніе, "и многое успѣлъ перечувствовать на своемъ вѣку"…

Маркизъ усѣлся на легонькомъ стулѣ, уставивъ его такъ, что-бъ имѣть возможность равно слѣдить за выраженіемъ лицъ хозяйки и своего спутника, и заговорилъ опять:

— Вы меня просили, графиня, справиться, возможно-ли вамъ будетъ найти въ Венеціи un professeur de langue russe для вашего сына, и я… послѣ многихъ неудачныхъ попытокъ, подчеркнулъ онъ лукаво, — имѣлъ счастіе узнать о monsieur Pospelof… котораго и упросилъ сегодня побывать со мною у васъ.

— Bien merci, cher marquis! не дала ему продолжать' она и, обращаясь къ "профессору":- Вы давно уже здѣсь? спросила она его по-русски.

— Нѣтъ, не очень, выговорилъ онъ словно нехотя.

— И давно изъ Россіи?

— Я въ Вѣнѣ предъ этимъ жилъ, уклончиво и морщась отвѣтилъ онъ: ему видимо не нравились эти вопросы.

Но она продолжала:

— Вы здѣсь одни, или съ кѣмъ-нибудь?…

— Я пріѣхалъ съ однимъ семействомъ, но они должны были вернуться въ Россію, а я… предпочелъ остаться…

— Вы давали уроки… въ этомъ семействѣ?

— Давалъ.

— Русскаго языка?

— Русскаго языка… да и всего, въ сущности, чуть-чуть улыбнулся онъ опять: — дѣти еще только въ гимназію готовились.

"Улыбается, точно снисходитъ; une nature fière, я очень люблю это въ мущинахъ", пронеслось въ головѣ нашей графини.

— Мой сынъ тоже маленькій, громко заговорила она:- ему всего девять лѣтъ. У него Англичанинъ… но я бы хотѣла, что-бъ онъ началъ русскую грамматику и ариѳметику тоже en russe… и если бы вы согласились…

Она договорила, взглянувъ на молодаго человѣка чуть не молящимъ взглядомъ.

Онъ только головой качнулъ: что же, молъ, извольте, если этого вамъ такъ хочется.

— Онъ очень добрый и способный мальчикъ, вы увидите… Онъ ушелъ теперь гулять съ mister Уардомъ, но сейчасъ долженъ вернуться… Я непремѣнно хочу показать его вамъ…

Поспѣловъ опять молча повелъ головой.

— Вы учились въ университетѣ, не правда-ли? спросила она его вдругъ,

— Д-да, пропустилъ онъ сквозь зубы и съ запинкой, не ушедшею отъ ея вниманія.

— Въ Петербургскомъ?

— Н-нѣтъ… въ Московскомъ.

— Вы тамъ многихъ знаете… въ Москвѣ?

— То-есть, кого же это?… Изъ вашего круга никого не знаю, счелъ онъ нужнымъ, и притомъ нѣсколько грубовато, пояснить ей.

— Нѣтъ, я спросила васъ потому, что здѣсь… въ этомъ же отелѣ… живетъ одна московская… родня мнѣ…

Онъ глядѣлъ на нее, будто говоря: "какое мнѣ до этого дѣло?"

"Погоди же", молвила она мысленно въ свою очередь, "что вотъ ты сейчасъ скажешь?"

— Madame Sousaltzef, Antonine, рожденная Буйносова… Вы не слыхали о ней?

Она пристально, жадно глядѣла ему теперь въ лицо… Лицо это мгновенно дрогнуло, — она это видѣла, "ясно видѣла", — едва произнесла она имя "Tony", глаза метнули искру, брови тѣсно сжались какъ бы отъ напряженія мозга надъ ворвавшеюся въ него докучливою мыслью. Но онъ тотчасъ же оправился, вскинулъ голову и глянулъ въ свою очередь ей въ глаза не то пытливымъ, не то вопрошающимъ взглядомъ.

— Нѣтъ, не слыхалъ; а что? выговорилъ онъ совершенно твердо и спокойно.

Она же сконфузилась теперь.

— Tony… Madame Sousaltzef… настоящая красавица, пролепетала она, — и обращаетъ этимъ на себя общее вниманіе… Я думала, вы могли съ нею гдѣ-нибудь встрѣтиться… хотя бы здѣсь, въ Венещи… Но вы говорите, что вы еще очень недавно здѣсь…

Поспѣловъ, не отвѣчая, глядѣлъ на нее все тѣмъ же смущавшимъ ее взглядомъ.

Она отвернулась отъ него къ маркизу. Онъ сидѣлъ, насупясь, отчасти обиженный этимъ продолжительнымъ ея разговоромъ на непонятномъ ему языкѣ, еще болѣе досадуя на живую игру физіономіи молодой вдовы, которая, совершенно основательно разсуждалъ онъ, имѣла бы совсѣмъ иной видъ, если-бъ у нея съ этимъ "réfurié russe" шелъ разговоръ объ условіяхъ найма его въ учители ея сыну.

— Je parlais à monsieur de l'exquise beauté de ma cousine Tony, сказала она ему, какъ-то особенно усмѣхаясь.

"А!" тотчасъ же сообразилъ тонкій италіянецъ, "мнѣ дается понимать, что la cousine и есть та особа, о которой она мнѣ говорила; но она не проведетъ меня: господинъ этотъ интересуетъ ее лично, а не косвенно, по отношенію къ другой. Una perfida comédie и questo, предательскую комедію разыгрываетъ она со мной". И губы его даже побѣлѣли отъ ревнивой досады.

Но губы эти любезно усмѣхались въ то же время.

— Ah oui, très belle en effet, très belle, madame Tony, говорилъ онъ по адресу чаемаго имъ соперника.

Но тотъ, съ видимымъ желаніемъ положить конецъ этимъ рѣчамъ, обратился къ хозяйкѣ съ вопросомъ по-русски:

— Въ какое заведеніе полагаете вы нужнымъ подготовить вашего сына?

Вопросъ этотъ засталъ ее въ расплохъ.

— Я, признаюсь вамъ, до сихъ поръ объ этомъ еще серьезно не думала. Мальчикъ мой записанъ въ Пажескій Корпусъ, но онъ до сихъ поръ все еще не укрѣпился здоровьемъ, и я боюсь, что онъ вообще для военной службы не будетъ годиться. Въ такомъ случаѣ надо будетъ его въ Лицей…

— Само собою! иронически какъ бы сорвалось съ языка Поспѣлова.

— Что это значитъ? изумилась она.

— Значитъ, что куда же поступить сыну вашему, какъ не въ привилегированное заведеніе! подчеркнулъ онъ съ прежнимъ невозмутимымъ выраженіемъ въ лицѣ.

— Вы…

Она пріостановилась на мигъ:- vous êtes démocrate?

— Въ молодомъ поколѣніи вы аристократическихъ убѣжденій не найдете, коротко отвѣтилъ онъ съ полупрезрительнымъ движеніемъ губъ.

— Я знаю… Я сама du reste… je suis très libérale d'opinions, промолвила графиня и даже вѣско кивнула сверху внизъ, въ видѣ вящшаго подтвержденія своихъ словъ.

— Да, вмѣшался маркизъ, — и это меня всегда удивляло въ русскихъ женщинахъ.

— Удивляло? повторила она: — это должно было бы васъ радовать, мнѣ кажется. васъ, чуть не поплатившагося жизнію за свободу…

— Не за женскую, во всякомъ случаѣ, засмѣялся онъ;- эманципація женщинъ, то-есть обезличеніе, то-есть опошленіе женской обособленности — это не только конецъ всякой поэзіи, это еще конецъ всей человѣческой цивилизаціи.

— Reste à savoir, замѣтилъ на это Поспѣловъ чистѣйшимъ французскимъ акцентомъ, — насколько эта "поэзія цивилизаціи" дала хлѣба голодающимъ человѣческимъ массамъ.

И этотъ акцентъ, и мысль, выраженная въ его фразѣ, совсѣмъ подкупили графиню: она одобрительно и быстро завивала головой.

— Да, это большой вопросъ! промолвила она глубокомысленнымъ тономъ, который былъ столько же не обыченъ, сколько забавно милъ въ ея устахъ.

Маркиза это еще пуще взорвало. Глаза его загорѣлись, онъ готовилъ громоносное возраженіе… Но въ это же время въ восхитительномъ утреннемъ платьѣ изъ soie écrue, обшитомъ кружевами и большими голубыми бантами, подъ широкою соломенною шляпой, кругомъ которой бѣжала пышная гарнитюра изъ бѣлыхъ и голубыхъ перьевъ, показалась въ растворившейся двери сосѣдней комнаты Антонина Дмитріевна Сусальцева.

— Никсъ здѣсь? спросила она съ порога, не входя.- Bonjour, marquis!…

Онъ сидѣлъ прямо въ полосѣ свѣта, врывавшагося съ улицы сквозь продольную щель не совсѣмъ притворенныхъ половинокъ двери, выходившей на балконъ (всѣ жалузи оконъ, по обычаю теплыхъ странъ, въ эти часы дня были опущены), и Сусальцева его одного въ первую минуту различала въ полутьмѣ покоя.

Онъ съ учтивымъ поклономъ поднялся съ мѣста въ отвѣтъ ей.

— Никсъ сейчасъ вернется… Да войди же, Tony! послышался ей тутъ же голосъ графини, сидѣвшей спиной въ балкону.

Антонина Дмитріевна сдѣлала нѣсколько шаговъ впередъ по направленію въ ней.

— Ma chère Tony, позволь тебѣ представить соотечественника, monsieur Поспѣлова, проговорила та, какъ бы намѣренно растягивая слова, указывая рукой на сидѣвшаго противъ нея молодаго человѣка, котораго скрывала до тѣхъ поръ отъ глазъ вошедшей высокая спинка его кресла.

Онъ и Сусальцева обернулись въ то же время лицомъ другъ въ другу…

У нея мгновенно дрогнули приподнявшіяся вѣки и побѣлѣли губы; глубокая морщина сложилась между бровями Посцѣлова… Но coup de théâtre, котораго ожидала графиня Драхенбергъ, не случилось. Они глянули другъ другу въ глаза — и разомъ поняли другъ друга. "Я для всѣхъ — незнакомый тебѣ человѣкъ", сказалъ ей тягучій, чуть не грозный взглядъ его. "Мнѣ только этого и нужно", отвѣтили ему ея холодные глаза. И съ банальною полуулыбкой свѣтской женщины, которой представляютъ въ гостиной ничѣмъ, для нея не интереснаго незнакомца, она небрежно сулонила голову, не ожидая его поклона, молча прошла въ столу подлѣ хозяйки, сѣла и протянула руку за сигареткой въ вазочкѣ изъ венеціанскаго стекла, стоявшей на этомъ столѣ.

"Mon effet est manqué!" досадливо пронеслось въ головѣ графини:- "они, очевидно, оба умѣютъ необыкновенно владѣть собою и успѣли — она послѣ вчерашней серенаты, онъ послѣ того, что я сегодня говорила о ней (и въ чему я говорила!), — приготовиться въ возможной встрѣчѣ не у меня, такъ въ иномъ мѣстѣ… Но они не даромъ сейчасъ такъ взглянули другъ на друга! Я прочла въ ихъ глазахъ: ils se connaissent, ils se sont aimés и хотятъ скрыть этотъ бывшій романъ свой ото всего свѣта"… И болѣе чѣмъ когда-либо заговорило въ ней желаніе "aller au fond de ce mystère, проникнуть въ самую глубь тайны"…

— Monsieur Поспѣловъ такъ добръ, что соглашается давать уроки моему Никсу, сказала она громко.

Сусальцева, ни на кого не глядя, вынула восковую спичку изъ коробочки миланскаго издѣлія съ раскрашеннымъ изображеніемъ какой-то, сцены изъ Niccolo de'Lapi , закурила папироску и уронила медленно съ губъ:

— Еслибъ у меня были дѣти, я бы ихъ ранѣе десяти лѣтъ ровно ничему не учила.

— Ceci est de l'exagération, madame, замѣтилъ ей смѣясь маркизъ, который въ свою очередь наблюдалъ внимательно за нею и "réfugié russe", и точно такъ же, какъ и предметъ его страсти, уловилъ "подозрительное" выраженіе обмѣненныхъ ими въ первую минуту взглядовъ. "La rossa ha forse raggion, рыжая (то-есть графиня Драхенбергъ) права, быть можетъ, въ своихъ предположеніяхъ", говорилъ онъ себѣ радостно въ эту минуту, "и не обманывала меня, говоря о другой…"

— А вы не находите, продолжала между тѣмъ "кузина" все на томъ же французскомъ языкѣ, щурясь на Поспѣлова съ какимъ-то иронически вызывающимъ выраженіемъ на лицѣ,- что это раннее ученіе ни къ чему въ сущности ненужныхъ вещей вызывается почти всегда гораздо болѣе капризомъ маменекъ (des mamans), чѣмъ дѣйствительною потребностью дѣтей?

"Это въ мой огородъ; она, кажется, начинаетъ ревновать меня", — и графиня съ безсознательнымъ вопросомъ на глазахъ повела ими на маркиза Каподимонте… Она прочла въ его улыбкѣ подтвержденіе своей догадкѣ, и ей стало вдругъ какъ-то необычайно весело…

"Змѣя"! думалъ въ то же время эмигрантъ: "пользуется тѣмъ, что я ее тутъ при всѣхъ оборвать не могу, и подпускаетъ свои шпильки"…

— Это зависятъ… началъ было онъ громко, но вбѣжавшій въ эту минуту въ комнату кудрявый и красивый мальчикъ, сынъ графини, избавилъ его отъ досадливой необходимости продолжать.

— I am ready, aunty, я готовъ, тетя! восклицалъ набѣгу Никсъ, кидаясь въ Антонинѣ Дмитріевнѣ.

— Никсъ, поди сюда! кликнула его мать. И, оборачивая въ себѣ спиной, она указала ему на сидѣвшихъ противъ нея мущинъ:- Ты видишь ces messieurs? кланяйся!

Мальчикъ послушно шаркнулъ ножкой, протягивая рученку маркизу и, обернувшись тутъ же къ матери, спросилъ робко и вполголоса:

— Who is this other gentleman, m'а (кто этотъ другой господинъ, мама)?

— Поди познакомься съ monsieur Поспѣловымъ, ласково толкнула она его впередъ, — ты съ нимъ будешь учиться писать порядочно по-русски… не такъ, какъ теперь ты пишешь, что мнѣ даже стыдно за тебя…

Сусальцева поспѣшно поднялась со своего мѣста и, прерывая ее:

— Однако намъ пора, Никсъ, пароходъ сейчасъ пойдетъ…

— Mister Ward уже пошелъ туда и твой husband (мужъ) тоже, воскликнулъ мальчикъ и кинулся изъ комнаты, такъ и не познакомившись съ "monsieur Поспѣловымъ"…

Графиня поднялась въ свою очередь проводить уходившую за нимъ "кузину" (она сгорала нетерпѣніемъ "остаться съ нею минутку наединѣ").

— Послушай, сказала она, какъ только очутились онѣ въ сосѣдней комнатѣ, схватывая ее за руку, — ты должна мнѣ все, все разсказать!..

— Что это "все"?

И "Топу" мгновенно нахмурилась, какъ небо въ сентябрѣ.

— Tu connais ce jenne homme… и ты… Ты въ ссорѣ съ нимъ теперь?…

— Откуда ты это взяла?

— Ты была съ нимъ такъ неучтива сейчасъ!.. On n'est impertinente comme cela qu'avec un homme qu'on а aimé.

— Et avec ceux que l'on veut vous imposer! гнѣвно отрѣзала Сусальцева, не глядя на нее и торопливо выходя въ корридоръ.

Вернувшись опять на свое мѣсто въ гостиной, графиня почувствовала себя вдругъ какъ-бы неловко: она сознавала, что никакого теперь общаго разговора не могло установится между ею и двумя ея собесѣдниками, изъ которыхъ одинъ — нужно-ли называть маркиза? — очевидно все болѣе и болѣе тяготился присутствіемъ другаго. Ей это ясно говорили его глаза, нетерпѣливое покусываніе имъ своихъ прекрасныхъ усовъ, которые онъ нервнымъ движеніемъ то-и-дѣло забиралъ какъ-то внизъ нижнею губой…

Онъ и заговорилъ первый, съ видимою цѣлью выжить того, "другаго".

— Графиня, я ничего не говорилъ о вашихъ условіяхъ à monsieur Pos-pelof, такъ какъ вы ихъ мнѣ не сообщали…

Она, вся покраснѣвъ, быстро прервала его:

— Oh, mon Dieu, это совершенно будетъ зависѣть отъ monsieur Поспѣлова… Я заранѣе согласна на все…

— Я получалъ у Бортнянскихъ 150 франковъ въ мѣсяцъ… на всемъ готовомъ, примолвилъ какъ бы нехотя молодой человѣкъ (ему, видимо, точно также было не пріятно говорить объ "условіяхъ").

— Такъ мало! вскликнула графиня:- я не смѣю вамъ предложить ("une si jolie tournure et parlant si bien le franèais!" проносилось у нея въ головѣ), — но мнѣ кажется… вѣдь я бы желала, чтобы вы каждый день давали часъ урока Никсу… мнѣ кажется, что по… по 10 франковъ за часъ… Напасть за границей на хорошаго русскаго преподавателя — это такая находка!… И вы мнѣ сдѣлаете удовольствіе, не правда-ли? сказала она по-русски и какъ-то очень торопясь, — приходить кушать съ нами: мы всегда и завтракаемъ, и обѣдаемъ, сынъ мой, mister Ward и я, одни чуть-чуть подчеркнула она, — здѣсь, въ моемъ appartement…

Онъ какъ бы подозрительно глянулъ на нее изподлобья, помолчалъ и по минутномъ размышленіи:

— Это, пожалуй, все вмѣстѣ гонораръ и чрезмѣрный составитъ… не соотвѣтствующій настоящей цѣнѣ труда… А впрочемъ, какъ вамъ угодно, сказалъ онъ чрезъ мигъ подъ набѣгомъ какой-то новой мысли, — я согласенъ.

Онъ прищурился и повелъ взглядомъ въ сторону. Она въ свою очередь словно конфузливо опустила глаза… Наступила минута молчанія.

— Я позволю себѣ напомнить вамъ, графиня, заговорилъ опять маркизъ (его опять начинала охватывать ревность), — что вы сегодня собирались ѣхать со мною смотрѣть портретъ Cesare Borgia въ Fondaco de'Turchi.

— Ахъ, да!… но мы успѣемъ! пролепетала она…

Поспѣловъ тотчасъ поднялся съ мѣста со шляпой въ рукѣ:

— Когда же приходить на первый урокъ? спросилъ онъ обрывисто.

— Да завтра же… Непремѣнно завтра, вскликнула она, и опять такъ же поспѣшно и по-русски: — а сегодня вечеромъ приходите на музыку, на площадь Святаго Марка; я тамъ буду… Мнѣ такъ бы хотѣлось поговорить съ вами… о Никсѣ,- но теперь неловко произнесла она вѣско, намекая на присутствіе третьяго лица и съ оттѣнкомъ дружеской довѣрчивости въ тонѣ.

Тонъ этотъ, впрочемъ, насколько дано ей было прочесть на лицѣ, не произвелъ никакого подкупающаго впечатлѣнія на "интереснаго эмигранта". Онъ все такъ же безучастно поглядѣлъ на нее, склонилъ голову, холодно пожалъ ея руку, еще холоднѣе притронулся къ протянувшимся тутъ же къ нему съ торопливою любезностью пальцамъ маркиза и, не сказавъ ни да, ни нѣтъ на приглашеніе молодой женщины, медленно и молча вышелъ изъ комнаты.

Едва смолкли шаги его за дверью, графиня съ какимъ-то строгимъ выраженіемъ въ чертахъ повернулась всѣмъ тѣломъ къ маркизу:

— Avez vous compris maintenant?

Онъ чуть-чуть усмѣхнулся:

— Relativement à madame Tony?.. Oui, il у а quelque chose. Mais quoi, то-есть, что именно? спросилъ онъ, напирая.

Графиня какъ бы жалостливо глянула ему въ лицо, пожала плечомъ — и быстро поднялась съ мѣста:

— Ѣдемте въ вашъ Fondaco de'Turchi!..

 

V

Въ Hôtel Bauer, куда прямо вернулся нашъ эмигрантъ отъ графини Драхенбергъ, дебелый, похожій на пивной котелъ и отъ пива и шнапса сизо-краснаго цвѣта Нѣмецъ "Portier", постоянно относившійся свысока къ "бѣдному чорту, armer Teufel", занимавшему самый скромный, тѣсный и мрачный нумеръ во всей гостиницѣ, внушительно заявилъ ему, что его спрашивалъ "какой-то подозрительный малый чуть не въ лохмотьяхъ, ein liederlicher Kerl", изъясняющійся на какомъ-то "никому невѣдомомъ діалектѣ", и изъявлялъ желаніе ожидать его, des Herrn Pospelof, возвращенія въ его комнаты, но что онъ, "Portier", разумѣется, въ виду возложенной на него прямой обязанности "оберегать покой и имущественную цѣлость высокоуважаемыхъ господъ (der hochgeächteten Herrschaften), въ отелѣ "пребывающихъ", не пустилъ эту "сволочь (Lumpgesindel)" — несомнѣнно-де "приходившую просить милостыни", — даже на лѣстницу подняться, вслѣдъ за чѣмъ тотъ просилъ, "насколько можно было понять aus seinem verworrenem Zwirne, изъ его путаницы", передать г. Поспѣлову, что ему очень нужно его видѣть и что онъ будетъ ожидать его по близости, на площадкѣ предъ церковью San-Moise.

Поспѣловъ, внезапно вспыливъ (онъ тотчасъ же догадался, кто его спрашивалъ), рѣзко отвѣтилъ на это, что къ нему приходилъ не какой-то "Kerl", а добрый его пріятель, и что онъ въ свою очередь проситъ на будущее время, "пока только останется самъ жить въ этой нѣмецкой трущобѣ", пускать это лицо къ нему въ нумеръ, "безъ дурацкихъ умствованій", во всякое время дня и ночи… И тутъ же, заключивъ по разсвирѣпѣвшему мгновенно лицу Нѣмца цербера, что на такую откровенную рѣчь его тотъ отпуститъ ему немедленную реплику, нѣчто въ родѣ того, что ты-молъ такая же "сволочь" и "нищій", какъ твой пріятель, онъ поспѣшилъ выйти изъ сѣней и быстрыми шагами направился къ San-Moise.

Онъ не ошибся: тамъ, усѣвшись на верхней ступени маленькой пристани протекающаго мимо церкви канала, прямо насупротивъ дома, занимаемаго русскимъ въ Венеціи консуломъ, ожидалъ его Волкъ, въ своей помятой, съ порванными полями шляпѣ и истасканныхъ дѣйствительно до "лохмотьевъ" пальто и нижнемъ платьѣ.

Онъ былъ страшно, въ буквальномъ значеніи этого слова, дуренъ собою, съ какими-то негритянскими, шлепающими губами) грубо мясистымъ носомъ, переломленнымъ посрединѣ вслѣдствіе паденія въ дѣтствѣ, и зловѣще выглядывавшими изъ-подъ низко нависшихъ бровей узкими и хищными глазами (этимъ глазамъ своимъ и крупнымъ, острымъ зубамъ, способнымъ, казалось, перегрызть надвое за одинъ разъ самую твердую сапожную подошву, онъ и одолженъ былъ своимъ прозвищемъ Волка). Роста онъ былъ невысокаго, плотно сложенъ: толстыя синія жилы, разбѣгавшіяся по его огромнымъ, коричневато-краснымъ рукамъ, походили на веревки или на какое-то изображеніе сѣти рѣчныхъ притоковъ на географической картѣ большаго масштаба. Цѣлая шапка мохнатыхъ, жесткихъ, какъ конскіе, и вспутанныхъ волосъ спускалась ему почти на самые глаза… "Натолкнется на тебя въ лѣсу баба, отъ страха помретъ", подшучивали надъ этого наружностью его товарищи… Но онъ не послѣднюю роль игралъ между этими товарищами въ общемъ ихъ дѣлѣ…

Онъ былъ неповоротливъ и медлителенъ въ своихъ движеніяхъ, и Поспѣловъ тотчасъ же заключилъ о значительности того, что имѣлъ ему сообщить Волкъ, по той необычной ему поспѣшности, съ которою тотъ поднялся на ноги, завидѣвъ его, и пошелъ въ нему навстрѣчу.

— Читать на здѣшнемъ языкѣ можешь? было его первымъ словомъ. И, быстро вытащивъ изъ кармана смятый листъ вышедшаго въ тотъ же день нумера Gazetta di Venezia, ткнулъ пальцемъ на отдѣлъ телеграммъ: — гляди тутъ, изъ Петербурга…

Поспѣловъ италіянскаго языка не зналъ, но по сродству его съ хорошо знакомымъ ему французскимъ языкомъ тотчасъ же разобралъ и понялъ сообщавшееся здѣсь извѣстіе.

— "Сегодня, въ 9 часовъ утра"… началъ онъ переводить задрожавшимъ отъ волненія голосомъ…

— То-есть, вчера это, значитъ, пояснилъ скороговоркой Волкъ:- ихняго 16-го, нашего 4-го числа.

— "На прогулкѣ, начальникъ русской политической полиціи и генералъ-адьютантъ Императора, Мезенцовъ, убитъ неизвѣстными людьми. Преступники успѣли скрыться"… Это нашихъ дѣло! вскликнулъ тутъ же Поспѣловъ съ загорѣвшимися мгновенно глазами.

Волкъ не счелъ даже нужнымъ отвѣтить: онъ повелъ только на товарища не то торжествующимъ, не то презрительнымъ взглядомъ: "какое же, молъ, можетъ быть въ этомъ сомнѣніе!"…

— "Ammazato", перечелъ Поспѣловъ слово, корня котораго онъ не находилъ во французскомъ языкѣ,- я, можетъ быть, не такъ понялъ: онъ, можетъ быть, только раненъ — значитъ?…

— Убитъ, грознымъ тономъ отрѣзалъ тотъ: — на пароходѣ моемъ механикъ сказывалъ, "killed" говоритъ, и даже рукой показалъ, какъ когда кого ножомъ… Killed слово я знаю.

— Удачнѣе еще, значитъ, чѣмъ съ Треповымъ вышло, нервно засмѣялся на это его собесѣдникъ.

— Извѣстно, мужская рука; да еще если кинжаломъ…

— А какъ ты думаешь, чья? чья именно? Я полагаю, что…

— Полагаешь, такъ держи про себя! сердито прервалъ его Волкъ:- для дѣла безразлично.

Молодой человѣкъ моргнулъ нѣсколько смущенно вѣками и промолвилъ уже какъ бы невольно:

— И ушли… "скрылись"… Въ бѣлый день… Молодцы!..

— Не выдаетъ никто… общественное сочувствіе… Вѣрочкинъ процессъ показалъ, ронялъ медленно слова свои Волкъ въ отвѣтъ съ такимъ выраженіемъ на лицѣ, что "все-то это тебѣ еще объяснять надо"…

— Да, кивнулъ утвердительно Поспѣловъ, — особенно теперь, когда правительство такъ осрамило себя на этой войнѣ… и въ Берлинѣ… Наступилъ самый настоящій моментъ активной борьбы… Вѣдь у нихъ очевидно это теперь систематически организовано, по верхамъ пошли, намѣченные: Треповъ, теперь Мезенцовъ…

Безобразный ротъ Волка растянулся въ широкую, звѣрскую усмѣшку (такъ должны ухмыляться шакалы, почуявъ запахъ падали):

— По горламъ всѣхъ пройтись надо, понятно! прошипѣлъ онъ сквозь стиснутые зубы.

Товарищъ его видимо разгорался все сильнѣе въ свою очередь.

— Вѣдь это открытое объявленіе войны! воскликнулъ онъ:- убійствомъ этимъ соціалистская молодежь смѣло кидаетъ перчатку въ лицо автократіи… Наконецъ-то, наконецъ!… Онъ судорожно и радостно потиралъ себѣ руки. — И если она не сдастся теперь, такъ вѣдь и повыше достать можно…

Онъ оборвалъ вдругъ и безсознательно обвелъ кругомъ себя глазами… Но все было тихо на безлюдной площади. Лишь старый бѣднякъ, отставной гондольеръ , кормящійся чентезимами отъ "buona mano", подачки господъ, гондолы которыхъ подтягивалъ онъ багромъ къ пристани, дремалъ на ступенькахъ съ этимъ своимъ багромъ въ морщинистыхъ рукахъ, пригрѣваемый горячимъ солнцемъ, да издали съ канала доносился отъ времени до времени тотъ протяжно гортанный, спеціально свойственный мѣстнымъ баркаіоламъ, крикъ, которымъ, во избѣжаніе столкновеній, даютъ они о себѣ знать собратьямъ, предъ заворотомъ въ то или другое изъ безконечныхъ колѣнъ водныхъ протоковъ Венеціи: "Тхе-е-у"!..

Волкъ молчалъ, тупо уставя глаза въ грудь товарища; только мясистыя губы его подергивала та же усмѣшка хищнаго звѣря, чующаго запахъ трупа…

— Вѣдь они тамъ замышляютъ теперь, дѣйствуютъ, борятся, Волкъ, началъ снова Поспѣловъ, волнуясь, — а мы тутъ съ тобою, безполезные, задыхаемся въ бездѣйствіи!..

— Я сегодня вечеромъ ѣду, коротко сказалъ тотъ.

— Въ Россію?…

— Въ Женеву. Справки, первое, навести нужно… а тамъ само собою…

— И я съ тобой. Къ чорту мою графиню съ ея гонораромъ! вырвалось какимъ-то неудержимымъ и веселымъ взрывомъ у Поспѣлова.

Узенькіе глаза Волка такъ и впились ему въ лицо:

— Какая графиня?

— Мнѣ тутъ опять кондиція выходитъ: мальчишку учить.

— Во! пропустилъ сквозь зубы тотъ:- Русскіе?

— Фамилія нѣмецкая, только она Русская.

— "Она", кто это то-есть?

— Графиня эта, мальчишки мать.

— А мужъ?

— Мужа нѣтъ: она — вдова.

— Во! повторилъ какъ бы машинально Волкъ. — Молодая?

— На видъ моложе меня кажетъ, улыбнулся почему-то невольно Поспѣловъ, — а впрочемъ кто-жь ихъ разберетъ, свѣтскихъ этихъ…

— Попалъ-то какъ къ ней?

— А ужь это у нея спроси! Отродясь и фамиліи ея не слыхивалъ: Драхенбергь, петербургская… Не думалъ я, не гадалъ, является нынче утромъ въ мой отель Итальянецъ какой-то, маркизъ; велитъ просить меня въ салонъ, что очень-молъ ему нужно переговорить со мною… Ну вотъ, съ этимъ самымъ предложеніемъ пришелъ, что одна-молъ его знакомая, ваша, говоритъ, "компатріотка", ищетъ преподавателя русскаго языка для маленькаго сына и что онъ, узнавъ, что я въ этомъ качествѣ пріѣхалъ сюда съ однимъ русскимъ ceмействомъ…

— Ты и отправился? перебилъ его Волкъ.

— Повелъ онъ меня самъ.

— Ну?

— Я и пошелъ за нимъ, засмѣялся Поспѣловъ озабоченному виду, съ которымъ внималъ ему товарищъ.

— И порѣшили?

— Да… Вѣдь я еще не зналъ… что… молвилъ молодой человѣкъ, какъ бы оправдываясь.

Но собесѣдникъ его не далъ ему продолжать:

— Кондиціи какъ?

— И не ожидалъ даже! Сама по 10 франковъ за часъ урока предложила, а урокъ каждый день и кормежка отъ нея же.

— Ишь ты! вдумчиво пропустилъ Волкъ и чавкнулъ безсознательно челюстью, какъ бы вкушая инстинктивно всю ту сладость "кормежки", которая ожидала товарища за столомъ графини. — Богачка значитъ?

— По обстановкѣ судя, и очень даже… Да и Итальянецъ этотъ, маркизъ, намекнулъ какъ-то про это… Самъ-то онъ, какъ я понялъ, виды на нее имѣетъ, усмѣхнулся еще разъ Поспѣловъ.

— А молодой самъ-то?

— Ну, нѣтъ! Молодится изъ послѣдняго, видать, а на макушкѣ-то уже рѣдко и въ бородѣ сѣдью пробиваетъ. Только шельма, видно, прожженая, эксплуататоръ…

— А ты не дозволь! нежданно проговорилъ Волкъ.

Поспѣловъ съ изумленіемъ взглянулъ на него:

— Это какъ же?…

Тотъ въ свою очередь повелъ на него прежнимъ, пренебрежительнымъ взглядомъ: "ничего-молъ ты самъ сообразить не въ состояніи"…

— Дѣло-то кажись ясное, медленно протянулъ онъ;- аристократкѣ этой аманта требуется, не изъ старья, а изъ свѣжатины, само-собой; денегъ на него жалѣть она не будетъ, что хошь проси, только по вкусу придись…

Поспѣловъ понялъ и весь вспыхнулъ:

— Что-жь это ты мнѣ, воскликнулъ онъ съ сердцемъ, — сойтись съ женщиной изъ-за денегъ предлагаешь!…

— А хоша бы! грубымъ мужицкимъ языкомъ отрѣзалъ Волкъ. — Аль не нравится занятіе?… А вѣдь бабъ-то, почитай, не мало на своемъ вѣку загубилъ, примолвилъ онъ, хихикнувъ. И въ его прищурившихся въ щелочку, съ какимъ-то неумолимымъ выраженіемъ глазъ можно было прочесть и рѣшительный приказъ Поспѣлову, и злорадное чувство торжества надъ человѣкомъ, которому Волкъ почиталъ себя въ правѣ предлагать унизительную роль, и тайную зависть къ этому молодому, красивому товарищу, которому такую роль можно было предложить.

Поспѣловъ отвернулся отъ него и проговорилъ поспѣшно и досадливо:

— Я на свинство не пойду, и ѣду съ тобою сегодня въ Женеву, благо на проѣздъ и жратву дорогой денегъ хватитъ, добавилъ осъ, стараясь перейти на шутливый тонъ.

— Да ты что, чортъ тебя подери, услышалъ онъ вдругъ зашипѣвшую какъ у змѣи рѣчь Волка, — ты революціонеръ, аль нѣтъ? Ты въ свое удовольствіе жить думаешь, аль нашему дѣлу служить?

— Я оттого и хочу ѣхать съ тобою, горячо возразилъ молодой человѣкъ, — что хочу служить ему…

Но Волкъ не слушалъ его:

— Въ нашемъ дѣлѣ нѣтъ "свинства", кромѣ измѣны ему! говорилъ онъ грозно, и пѣна закипала въ углахъ его безобразныхъ губъ:- что на пользу его, то и свято. Ты дворянскій-то гоноръ свой въ печку кинь, коли хочешь честнымъ революціонеромъ быть! Все противъ враговъ добро, все пригодно; какое въ рукахъ средство есть, тѣмъ и орудуй: подвохомъ-ли, насиліемъ, страхомъ или лаской, все едино, — пока не насталъ часъ, когда передушитъ ихъ всѣхъ до одного соціальная революція!..

Это былъ какой-то дикій, бѣшеный порывъ, полуискренній, полуразсчитанный на эффектъ, — одинъ изъ тѣхъ, которыми угрюмый, тупо молчаливый по обыкновенію Волкъ "билъи въ извѣстныхъ случаяхъ "навѣрняка" въ той средѣ, къ коей принадлежалъ онъ и гдѣ слылъ за человѣка съ "огромнымъ запасомъ воли" и большою "организаторскою способностью"; въ эту свою "способность" прежде всѣхъ вѣрилъ онъ самъ… У Волка было самое настоящее "революціонное прошлое": родомъ изъ мѣщанъ, онъ былъ студентъ Петровской академіи въ пору "Нечаевской исторіи", какимъ-то чудомъ не попалъ въ число завѣдомыхъ участниковъ ея, принадлежалъ потомъ въ кружкамъ Долгушина и Чайковскаго и въ такъ называемомъ "Жихаревскомъ" процессѣ имѣлъ честь очутиться въ числѣ тѣхъ десяти избранныхъ изо 193 призванныхъ, которыхъ "гуманнѣйшее" судилище отечественныхъ сенаторовъ увидѣло себя, скрѣпя сердце, вынужденнымъ сослать въ Сибирь… Онъ былъ на нѣсколько лѣтъ старѣе того, кто теперь назывался Поспѣловымъ и котораго онъ же, лѣтъ за пять назадъ, вовлекъ въ "дѣло революціи". Онъ привыкъ издавна тѣшиться "рабскимъ" подчиненіемъ ему, "вахлаку", какъ любилъ онъ называть себя съ особаго рода гордостью, этого барчука-молодчика, и замѣченное имъ теперь въ немъ какое-то "своеволіе" взорвало его.

— Голубаго енарала устранили, продолжалъ онъ, — такъ у тебя и слюни потекли. Вотъ-молъ поѣду, сейчасъ и на мою долю выпадетъ героемъ себя показать… А если въ тебѣ тамъ вовсе и не нуждаются?.. Что ты тутъ знаешь, изъ Архангельскихъ лѣсовъ вернувшись?.. Я самъ въ Россію теперь прямо не пру (Поспѣлова такъ и покоробило отъ этого "я самъ", ясно указывавшаго на разстояніе, которое отдѣляло положеніе его отъ положенія Волка въ "революціонной" іерархіи), а ѣду добывать языка, что тамъ и какъ: указаніе будетъ — отправлюсь. А такъ, зря, — онъ дернулъ плечомъ, — спасиба никто не скажетъ… Въ ловкачахъ недостатка у нихъ нѣтъ (то-есть, "поболѣе тебя людей умѣлыхъ", прочелъ опять Поспѣловъ въ глазныхъ щелочкахъ Волка), — ужь чего желать лучше: въ бѣлый день, посередь столицы, ножомъ пропороли и ушли! — И голосъ Волка дрогнулъ отъ внутренняго чувства удовлетворенія. — А что имъ средства нужны, подчеркнулъ онъ, — такъ ты этого, конечно, не разумѣешь, а мнѣ оно изъ самаго этого факта явствуетъ. "Скрылись", сказано. Какъ скрылись? Не бѣгомъ же: городовые кинулись бы, захватили бы тутъ же… Значитъ, въ экипажѣ, лошади добрыя, не у извощика взятыя, и не чьи-нибудь господскія опять, — по нимъ тотчасъ бы на слѣдъ напали. Лошади свои, значитъ, были, купленныя, и экипажъ. На все на это денегъ не мало пошло… И если дальше, все болѣе и болѣе средствъ понадобится… Средства всегда для нашего дѣла нужны! вдругъ оборвавши, махнулъ онъ рукой, какъ бы почитая безполезнымъ излагать громко далѣе роившіяся въ головѣ его соображенія;- понимаешь теперь?

Поспѣловъ молчалъ: авторитетный тонъ, съ которымъ обращался въ нему Волкъ, одновременно и возмущалъ и какъ бы порабощалъ его внутренно.

— Понимаешь теперь, что отъ тебя требуется? вѣско повторилъ тотъ.

— Послушай, Волкъ, началъ молодой человѣкъ, встряхнувшись, — вѣдь это же одна твоя фантазія! Изъ того, что барыня эта пригласила меня на уроки сыну, далеко еще не слѣдуетъ, что-бъ она… Онъ какъ бы застыдился договорить, и въ то же время какимъ-то "лучомъ, просящимся во тьму" пронесся въ его памяти свѣжій обликъ графини Драхенбергъ съ ея пышными губами, и подъ ухомъ его точно зазвучалъ ласковый голосъ, говорившій ему: "приходите вечеромъ на площадь Святаго Марка; мнѣ очень хочется переговорить съ вами…"

— Приложи трудъ! На бабъ языкъ-то у тебя медовый, извѣстно! цинически опять хихикнулъ Волкъ: — становаго дочку, что бѣжать-то тебѣ помогла, съумѣлъ окрутить вѣдь?

— Такъ тамъ прежде всего дѣло убѣжденія было, поспѣшно возразилъ Поспѣловъ: — я ее предъ тѣмъ въ нашу вѣру совсѣмъ обратить успѣлъ.

Глаза Волка такъ и запрыгали:

— А тутъ тебѣ кто-жь мѣшаетъ! Бабы-то всѣ на одинъ ладъ, какъ если только добре примется ловкій молодчикъ… А тѣмъ тебѣ чести болѣе будетъ, какъ если аристократка. Самъ же ты, дворянскій сынъ, всѣ эти барскіе выкрутасы продѣлывать можешь… Послушай, Володька, началъ онъ вдругъ горячимъ и какъ бы ласкательнымъ тономъ (голова его видимо работала надъ цѣлымъ планомъ, мгновенно возникшимъ теперь въ ней), — тутъ можетъ для тебя дѣло большое выйти, выдвинуться въ глазахъ всей партіи можешь, крупное положеніе занять!.. Привлечь эту твою барыню къ нашему дѣлу, воспользоваться средствами ея, связями, — богатая штука! Вѣдь тамъ на верхахъ-то тоже горючаго матеріала не мало: подожги лишь умѣючи — вспыхнетъ!..

— Она мнѣ сказала, что она очень "либеральна", какъ-то невольно вырвалось у Поспѣлова.

Волкъ презрительно подобралъ свои огромныя губы:

— Ну, это мы "либеральство-то" ихнее знаемъ, — гроша мѣднаго не стоитъ, фарисейство поганое одно!.. А ты въ настоящее ее введи, въ самую суть, чтобы вняла она и прониклась….

— Время все же нужно было бы на это, раздумчиво молвилъ Поспѣловъ, — а долго-ли она тутъ думаетъ остаться — не извѣстно… Да и оттерли бы, пожалуй…

— Кто это?

— Да мало-ли! неопредѣленно уронилъ онъ, и краска чуть-чуть выступила на его блѣдныя щеки. Онъ почему-то не счелъ нужнымъ сообщать товарищу о г-жѣ Сусальцевой, которую именно имѣлъ въ виду, говоря о возможности быть "оттертымъ".

Тотъ повелъ на него подозрительнымъ взглядомъ, но не счелъ нужнымъ въ свою очередь выразить громко то, что думалъ въ эту минуту.

— Ну, твоя забота! quasi-равнодушно произнесъ онъ:- а только повторяю: большое дѣло можетъ выйти, помни!..

— Такъ ты рѣшительно не хочешь, что-бъ я съ тобой ѣхалъ? воскликнулъ молодой человѣкъ.

— Сказано разъ! какъ топоромъ отрубилъ Волкъ:- урокъ тебѣ заданъ — орудуй!

Поспѣловъ безмолвно приподнялъ плечи и опустился, какъ бы подшибленный этимъ разговоромъ, на верхнюю ступеньку пристани, на которой дремалъ съ багромъ своимъ въ рукѣ старикъ-гондольеръ… Но въ душѣ его, рядомъ съ оскорбительнымъ сознаніемъ нравственной подчиненности своей, журчало, какъ ручеекъ весной, что-то ему еще неясное, но тихо убаюкивающее, примѣшивавшееся къ мысли о "заданномъ ему урокѣ"…

Волкъ поглядѣлъ сверху внизъ на склонившагося какъ бы къ ногамъ его товарища, и глаза его будто усмѣхнулись… "Хорошій денекъ выдался" ему сегодня… Онъ чувствовалъ себя снова силой въ той обычной ему области нелѣпо-злой и судорожной дѣятельности, изъ которой исторгла его ссылка и въ которой возвращался онъ теперь при открывавшихся его "дѣлу" новыхъ, широкихъ горизонтахъ. Предъ нимъ въ воображеніи развивался цѣлый рядъ "неслыханныхъ", имѣвшихъ поразить "весь міръ" дерзостью своею, "предпріятій", которымъ можетъ, — должно будетъ", поправился онъ мысленно, — положить начало "великое событіе" 4 августа въ Петербургѣ. Онъ предвкушалъ вѣскость той роли, которая неминуемо должна будетъ пасть на его долю въ этихъ "предпріятіяхъ", — и его животно-алчное самолюбіе торжествовало заранѣе. Слѣпое покорство "барчука" служило ему теперь какъ бы мѣриломъ того значенія, какое приметъ онъ тамъ, "на мѣстѣ", среди коноводовъ "движенія"… "Подвигъ удивительный, безспорно", проносилось у него въ головѣ, "милліоны людей содрогнутся отъ ужаса, прочтя сегодняшнюю телеграмму; но самъ-то подвигъ можетъ быть, и даже болѣе чѣмъ вѣроятно, — лишь изолированный фактъ, не истекающій изъ общей, ясно опредѣленной и послѣдовательной программы". А она-то именно и нужна, нужна сильная, твердо сплоченная "организація"… "Но они — онъ ихъ всѣхъ знаетъ, — никогда не могли добиться ничего подобнаго". Онъ одинъ, Волкъ, способенъ создать такую "органивацію" и встать во главѣ "всего"…

Размышленія эти навели его на какое-то свѣтлое — если только допустить, что оно могло быть у него, — настроеніе духа; онъ почти весело заговорилъ съ товарищемъ:

— Ты на меня, Володька, полагаю, за порученіе печаловаться не станешь; кормежка будетъ тебѣ сладкая, прочее занятіе и того сладчай…

— Я не для этого вступалъ въ партію! съ новою досадой въ голосѣ вскликнулъ бѣлокурый эмигрантъ.

— Понадобишься на иное — вызовемъ! съ покровительственнымъ оттѣнкомъ въ тонѣ возразилъ ему Волкъ:- можетъ, всѣ потроха скоро потребуются; на то идетъ… Что удралъ-то ты — наши въ Женевѣ знаютъ?

— Я еще изъ Вѣны Михайлѣ и Вейсу писалъ; не отвѣчали.

— Можетъ, и нѣтъ ихъ тамъ… А въ Вѣнѣ изъ нашихъ кто?

— Полячекъ и Арончикъ… Арончикъ мнѣ и мѣсто у этихъ Бортнянскихъ сыскалъ, — а то чуть было съ голоду совсѣмъ не околѣлъ…

Волкъ качнулъ головой:

— Отъѣшься теперь… Гляди-жь, орудуй, — большое дѣло!… Дней чрезъ пять жди письма. Можетъ, шифромъ напишу, какъ если что особенное… Ключъ помнишь?

— Старый?

— Извѣстно… Инструкцію тебѣ пришлемъ… Ну, а теперь прощавай!

— Куда же ты?

Поспѣловъ вскочилъ на ноги…

Но Волкъ, не отвѣчая, заворачивалъ уже за уголъ церкви.

Молодой человѣкъ недоумѣло глядѣлъ ему во слѣдъ… "А на счетъ денегъ какъ, есть-ли у него? проносилось у него въ головѣ: я бы могъ ему дать, изъ послѣднихъ, а тамъ получить за уроки, хоть впередъ, всегда можно… Такъ, вѣдь, нужны бы онѣ ему были, онъ бы просто сказалъ: "дай!" Проводить его поѣхать вечеромъ развѣ?… А если онъ на это да еще грубостью мнѣ отвѣтитъ: "что за нѣжности, скажетъ, при нашей бѣдности!"… "Сильная натура!" какъ бы объяснилъ себѣ тутъ же Поспѣловъ, — и тутъ же вздохнулъ какимъ-то безсознательнымъ вздохомъ облегченія, увидавъ себя одного на площади вмѣстѣ со старикомъ-гондольеромъ, все такъ же сладко дремавшимъ на солнцѣ со ржавымъ багромъ своимъ въ рукахъ…

 

VI

Надъ piazza di San-Marco — этимъ, по выраженію Наполеона I, "салономъ, которому одно солнце достойно служить люстрой," — сіялъ полный мѣсяцъ свѣтлѣй, чѣмъ дневное свѣтило въ полунощныхъ странахъ. Бронзовые вулканы на Torre dell'Olorogio прогудѣли молотами своими по колоколу десять часовъ, и за послѣднимъ ихъ ударомъ военный италіянскій оркестръ, только-что отыгравшій, подъ громъ рукоплесканій тѣснившейся кругомъ него толпы, какое-то увлекательное испанское jaleo, собравъ пульпеты и ноты и закинувъ за спину валторны и трубы, отправился вспять въ свои казармы. мѣрно и гулко ударяя по мраморнымъ плитамъ грубыми подошвами пѣхотныхъ полуботинокъ . Толпа разбрелась вслѣдъ за ними, и только величавая тѣнь, падавшая отъ Campanile (колокольни св. Марка), чернѣла теперь на сплошной пеленѣ луннаго свѣта, обливавшаго площадь. Но подъ длинными аркадами обрамляющихъ ее "Старыхъ" и "Новыхъ" Прокураторій горѣли огни фонарей и ярко освѣщенныхъ магазиновъ, сновали еще съ остатками товара на лоткахъ продавцы confetti (засахаренныхъ плодовъ), набѣленныя и нарумяненныя по самые волосы fioraie (торговки букетами) подносили съ умильными улыбками свои розаны и гвоздики подъ носъ прохожимъ, да охрипшій уже до сипоты газетчикъ выкрикивалъ напослѣдяхъ: "Tempo, signori, Tempo, Gapitano Fracassa, Messagiere, ben arrivati da Roma" .

Насупротивъ кафе-ресторана Quadro, наполовину подъ аркадами, наполовину выступивъ стульями на площадь, вокругъ вынесенныхъ туда двухъ-трехъ столиковъ съ мраморными досками, расположилось общество, состоявшее изъ лицъ, уже знакомыхъ читателю, и нѣкоторыхъ другихъ, которыхъ мы поспѣшимъ ему представить.

Между графиней Драхенбергъ и г-жей Сусальцевой, составлявшими центръ круга, съ моноклемъ въ правомъ глазу, въ цилиндрѣ на полулысой головѣ, уткнувшись безстрастнымъ лицомъ въ созерцаніе ботинки своей правой ноги, горизонтально вскинутой на лѣвую, сидѣлъ одутлый и неказистый русскій дипломатъ изъ "новѣйшихъ", баронъ Кеммереръ, только-что прибывшій "на отдыхъ" съ Берлинскаго конгресса. Это былъ одинъ изъ тѣхъ вѣчно скучающихъ и наводящихъ собою невыносимую скуку индивидуумовъ, которыхъ, именно потому, должно быть, что они такъ скучны самимъ себѣ и другимъ, вы неизбѣжно встрѣчаете повсюду, гдѣ люди собираются съ цѣлью по возможности весело провести время. Въ Парижѣ, Стокгольмѣ, Вѣнѣ, куда ни кидала барона его служебная одиссея, онъ всюду производилъ впечатлѣніе "пудовика", но за то повсюду онъ всѣхъ зналъ и всѣ его знали; нигдѣ не бывало праздника, интимнаго вечера, дѣтскаго бала, куда, словно подъ какимъ-то неизбѣжнымъ гнетомъ обстоятельствъ, не сочли бы необходимымъ пригласить въ числѣ первыхъ барона Кеммерера… Онъ пріѣхалъ лишь сегодня утромъ, но успѣлъ уже отыскать въ Венеціи и посѣтить съ полдюжины знакомыхъ, въ томъ числѣ графиню Драхенбергъ, которая собиралась въ эту минуту отправиться en pique-nique отобѣдать со своимъ обществомъ у Quadro и такимъ образомъ какъ бы вынуждена была пригласить и новопріѣзжаго соотечественника (они послѣ обѣда всѣ тутъ и остались, по-италіянски, предаваться на чистомъ воздухѣ dolce far niente).

Совершенную противоположность ему представлялъ сидѣвшій противъ Сусальцевой у столика за кружкой лимонной воды, изъ которой онъ то-и-дѣло отпивалъ глотки въ пылу разговора, крѣпко сложенный баринъ, лѣтъ сорока восьми, съ огненнаго цвѣта бородой лопатой, почти такого же цвѣта загорѣлымъ лицомъ подъ мягкою черною шляпой, которая въ жару бесѣды сдвинулась ему на самый затылокъ, и съ подвязанною широкимъ чернымъ платкомъ лѣвою рукой. Звали его князь Пужбольскій . Онъ участвовалъ въ войнѣ за Балканами, поступивъ въ ряды глубокой арміи тѣмъ же прапорщикомъ, какимъ вышелъ изъ нея по окончаніи Крымской кампаніи, былъ раненъ подъ Плевной, пользовался въ томъ госпиталѣ Краснаго Креста, гдѣ одно время распоряжалась графиня Елена Александровна (онъ приходился ей какимъ-то родственникомъ по отцу,) и, по заключеніи Санъ-Стефанскаго договора, очутился опять въ своей роли перелетной птицы, тѣмъ же старымъ и разоренымъ холостякомъ, страстнымъ любителемъ искусства и неисправимымъ болтутомъ и спорщикомъ. Онъ только часа два тому назадъ вернулся изъ Падуи, куда ѣздилъ спеціально "взглядывать еще разъ (Пужбольскій все такъ же плохо справлялся съ глагольными формами роднаго языка,) на божественныя фрески Джотто въ церкви Madonna dell'Arena", — и такъ неистово доказывалъ теперь маркизу Каподимонте, что изъ нихъ Страшный судъ писанъ самимъ великимъ maestro, а не "какимъ-нибудь ученичкомъ его, Taddei Gaddi", какъ утверждалъ тотъ, будто дѣло шло въ эту минуту о судьбѣ цѣлой его жизни.

Маркизъ въ свою очередь велъ пренія нѣсколько болѣе нетерпѣливо, чѣмъ это было въ его привычкахъ. Его внутренно глубоко раздражала "эта рыжая русская сирена" въ ея вдовьихъ тканяхъ, которая, казалось ему, "никогда еще не была такъ соблазнительна, какъ нынче, въ эту свѣтлую ночь, Съ ея озареннымъ луной, какимъ-то необычно радостнымъ лицомъ"… Нѣтъ, онъ "положительно никогда еще не видѣлъ у нея такого лица"… И, "что она ни говори", онъ знаетъ. откуда это лицо. Вотъ онъ сидитъ за нею — "ея эмигрантъ": онъ тутъ сейчасъ "бродилъ (andava vagando) у музыки, нисколько повидимому не намѣреваясь или даже не осмѣливаясь подойти къ ихъ компаніи, но она слѣдила за нимъ глазами, — онъ, Каподимонте, хорошо это видѣлъ, — и позвала его, не стѣсняясь, громко, съ тою чертовскою развязностью, какою владѣютъ всѣ эти Русскіе (questa desinvoltura di tutti diavoli ch'hanno questi Russi), и посадила за собою на стулъ, и то-и-дѣло теперь оборачивается къ нему съ какими-то рѣчами на ихъ проклятомъ языкѣ". "Per Dio, есть отъ чего съ ума сойти"! восклицалъ внутренно маркизъ, между тѣмъ какъ Пужбольскій, завладѣвъ окончательно рѣчью и, тѣми невѣроятными прыжками, которыми отличался его разговоръ, перескочивъ неожиданно отъ Джотто и Таддео Гадди къ римскимъ катакомбамъ, а отъ катакомбъ къ Мамелюкамъ-Бахаритамъ, съ какимъ-то страстнымъ визгомъ въ голосѣ доказывалъ въ этотъ моментъ своему собесѣднику "огромное вліяніе персидской культуры на искусство Египтянъ въ царствованіе Псамметиха II и его наслѣдниковъ".

— Знаете что, вѣдь это очень скучно, вашъ ученый диспутъ, messieurs, перебила его, не стѣсняясь, — "и на самомъ интересномъ мѣстѣ", сказалъ онъ себѣ досадливо, — г-жа Сусальцева (онъ былъ только-что представленъ ей графиней), поднося руку въ лиловой перчаткѣ въ своему зѣвнувшему рту.

Неизбѣжный офицеръ Вермичелла, сидѣвшій подлѣ нея и которому разговоръ о Бахаритахъ и Псамметихѣ II казался тоже невыносимо скучнымъ, съ торжествомъ поглядѣлъ теперь на мужа красавицы, умѣстившагося за столикомъ рядомъ съ нимъ:

— Gabbato il seccatore! фыркнулъ онъ чуть слышно ему на ухо.

Тотъ не понялъ словъ, но довѣрчиво подмигнулъ и ущипнулъ, въ знакъ сочувствія, пріятеля своего за локоть такъ, что бѣдный Вермичелла чуть не взвизгнулъ.

Пужбольскій хотѣлъ отвѣтить чѣмъ-нибудь "колкимъ", но не нашелъ, какъ всегда это бывало съ нимъ въ такихъ случаяхъ, слегка смутился и только сдвинулъ нервнымъ движеніемъ свою пуховую шляпу съ затылка на самые глаза.

— Tempo, capitano Fracassa, ben arrivati da Roma! прохрипѣлъ надъ самою головой его проходившій мимо газетчикъ.

Онъ вздрогнулъ нервно отъ этого голоса, сердито обернулся, — но тутъ же, сунувъ два пальца въ карманъ жилета, вытащилъ оттуда десять centesimi и протянулъ ихъ продавцу.

— Второй день не знаю, что творится въ мірѣ, проговорилъ онъ, въ видѣ объясненія, ни къ кому не обращаясь особенно:- что говоритъ телеграфъ?

Онъ развернулъ нумеръ Tempo, нагнулся къ столику, на которомъ горѣла свѣча въ стеклянномъ колпакѣ въ видѣ тюльпана… и вдругъ вскрикнулъ.

— Qu'est ce 'qu'il у а? вскрикнула въ свою очередь испуганно графиня.

— Мезенцовъ убитъ! едва имѣлъ онъ силу выговорить…

— Seigneur mon Dieu!…

Всѣ головы кругомъ невольнымъ движеніемъ словно принагнуло къ нему, какъ вѣтромъ колосья на нивѣ; всѣ они теперь были блѣдны, какъ и онъ самъ. Только на красивомъ, но глупомъ лицѣ офицера Вермичеллы изображалось дѣтское недоумѣніе: "chè cosa (что такое)?"

— Какъ убитъ, что… Читайте, читайте текстъ! залепетали кругомъ словно чѣмъ-то сдавленные голоса.

Пужбольскій прочелъ, переводя по-французски и комментируя уже съ пылающими отъ негодованія глазами:

— En plein jour, au centre de la capitale!…

И, вспомнивъ вдругъ о томъ, что тутъ въ ихъ обществѣ и по сосѣдству сидѣли иностранцы, завизжалъ на своемъ фантастическомъ русскомъ языкѣ:

— И эти негодяишки, ces misérables, успѣли скрываться, — имъ позволили скрываться, убѣгнуть… Тутъ не было, видать, ни полиціи, никого… Это только у насъ, dans la chère matouchkа, возможны des choses pareilles!…

Быстрымъ и острымъ какъ молнія, никѣмъ не замѣченнымъ въ общей тревогѣ взглядомъ обмѣнялись г-жа Сусальцева и сидѣвшій за стуломъ графини "эмигрантъ". "Это ваша братія сотворила?" словно говорила она. — "А еслибъ и такъ!" отвѣтили ей мгновенно сверкнувшіе глаза его.

— Какъ это ихъ тутъ же народъ въ клочки не разнесъ! воскликнулъ въ то же время Сусальцевъ, разводя своими огромными ручищами, словно самъ собираясь "разнести" кого-то "въ клочья".

Дипломатъ, скинувъ ногу съ колѣнки и выпустивъ монокль изъ глаза, потянулся машинально къ листку, лежавшему предъ Пужбольскимъ.

— C'est officiel? спросилъ онъ единственно по привычкѣ къ подобнымъ вопросамъ, самъ видимо сознавая, насколько это не имѣло смысла въ данномъ случаѣ.

— Да развѣ такія извѣстія могутъ сочиниваться, напустился на него князь по-русски опять, — и развѣ васъ удивляетъ, что у насъ, dans la cara patria, все, все, mêm ces choses incroyables, все возможно…

— Pauvre Мезенцовъ, я такъ хорошо его знала! жалостливо, вздохнула графиня Драхенбергъ.

— Tué, mais pour quelle cause, за что убитъ онъ? заговорилъ маркизъ Каподимонте:- личное мщеніе, какъ вы полагаете?

— Е chè! чисто итальянскими возгласомъ и движеніемъ плеча запальчиво возразилъ Пужбольскій, воззрясь въ спрашивавшаго, какъ будто намѣревался вцѣпиться ему въ глаза, — вы слышали, онъ былъ главный начальникъ русской политической полиціи…

— Елена Александровна, вотъ пріятная встрѣча! раздался неожиданно въ эту минуту за спиной графини чей-то голосъ.

Она обернулась, поднявъ голову…

— Monseigneur! вскликнула она, поспѣшно вставая.

Дипломатъ вскочилъ со стула въ свою очередь. Остальное общество какъ бы невольно послѣдовало его примѣру. Одинъ Поспѣловъ, безсознательно поднявшійся вслѣдъ за другими, тутъ же, съ вызывающимъ выраженіемъ на лицѣ, опустился снова на свое мѣсто, — но этотъ подвигъ гражданскаго мужества пропалъ безслѣдно: его никто не замѣтилъ.

— Мы никакъ не ожидали васъ такъ скоро, говорила тѣмъ временемъ графиня, горячо пожимая протянутую руку подошедшаго:- въ газетахъ говорилось, что вы должны быть сюда 20-го, по нашему 8-го то-есть.

— Газеты лгутъ всегда, извѣстно, засмѣялся онъ, — впрочемъ я самъ поспѣшилъ, хотѣлъ сюда скорѣе… Какъ хорошъ этотъ городъ, эта площадь! говорилъ онъ, обводя вокругъ себя восхищеннымъ взглядомъ. — Можно присѣсть къ вамъ? спросилъ онъ графиню, опускаясь на близъ стоявшій порожній стулъ. — Вы согласны, господа? обернулся онъ съ полуулыбкой въ двумъ сопровождавшимъ его пожилымъ людямъ.

— Графъ Тхоржинскій, назвалъ онъ ихъ молодой вдовѣ, указывая на высокаго, бодраго, съ румянымъ лицомъ и цѣлымъ лѣсомъ серебристо-сѣдыхъ волосъ старика, который сразу однимъ щегольствомъ поклона, отвѣшеннаго какъ-то одновременно всему сидѣвшему здѣсь обществу, отрекомендоваль себя всѣмъ вполнѣ свѣтскимъ человѣкомъ: — генералъ Троекуровъ…

— Мы знакомы съ генераломъ, живо промолвила графиня, протягивая руку Троекурову и отвѣчая въ то же время любезною улыбкой устъ и глазъ на поклонъ сѣдаго графа. — Вы давно изъ Люцерна, или, можетъ быть, съ тѣхъ поръ гдѣ-нибудь еще были?.. Et votre charmante enfant, mademoiselle Marie, она не съ вами?

— Она поѣхала гулять въ гондолѣ съ одними знакомыми, коротко отвѣтилъ Троекуровъ, опускаясь на стулъ, насупротивъ Пужбольского, стараго своего знакомаго, которому молча протянулъ руку черезъ столъ. "Plus grinchu que jamais", сказала себѣ молодая женщина, взглянувъ на его сморщенный лобъ и подтянутыя губы (онъ видимо не по своей охотѣ попалъ сюда).

— Съ цѣлымъ пансіономъ дочерей и племянницъ леди Динморъ, съ которымъ вотъ мы всѣ пріѣхали на одномъ поѣздѣ сегодня изъ Милана, прибавилъ веселымъ тономъ. кивнувъ на своихъ спутниковъ, тотъ, котораго графиня Драхенбергъ назвала "monseigneur": — прелестнѣйшій молодой цвѣтникъ, въ которомъ дочь генерала стоитъ дѣйствительно первымъ нумеромъ.

— Elle est adorable! восторженно воскликнула графиня и, обернувшись тутъ же на своихъ:

— Monseigneur, permettez moi de vous présenter… Le prince Jean, молвила она скороговоркой, вспомнивъ вовремя, что большая часть ея компаніи не знаетъ, кому намѣрена она ее представлять:- ma cousine Sousaltzef… née Bouinosof, поспѣшила она прибавить…

Князь Іоаннъ пристально взглянулъ на голубоокую барыню, которая, полувставъ на мигъ, медленно склоняла, въ отвѣтъ на его быстро учтивый поклонъ, свою прекрасную голову съ какою-то очень изящно выходившею въ своемъ ансамблѣ смѣсью почтительности, любезности и чего-то самоувѣреннаго и вызывающаго на улыбавшемся лицѣ?

— Не знаю, помните-ли вы меня, но я какъ теперь васъ вижу, сказалъ онъ ей, какъ бы желая этимъ дать присутствующимъ обращикъ той спеціальной памяти на лица, которою владѣютъ по большей части особы его положенія: — на балѣ въ англійскомъ посольствѣ, въ Петербургѣ, зимой 1874 года, вы были вся въ бѣломъ, съ гирляндой сирени на головѣ,- цвѣта нѣсколько болѣе лиловаго, чѣмъ въ природѣ, замѣтилъ онъ смѣясь, и съ такими же букетами на платьѣ…

— А я могу вамъ сказать на это, немедленно возразила она, — что на этомъ же балѣ вы были въ вашемъ гусарскомъ мундирѣ, который я такъ люблю.

— Et qui semble créé pour monseigneur! ввернулъ тутъ же съ какою-то особенною, чисто польскою ловкостью льстиваго тона графъ Тхоржинскій.

— Но съ тѣхъ поръ вы какъ-то исчезли изъ Петербурга? продолжалъ князь Іоаннъ, видимо любуясь "точенымъ обликомъ" той, съ которою говорилъ.

Графиня Драхенбергъ не дала ей отвѣтить… Она ужасно радовалась успѣху кузины и сочла нужнымъ еще "подогрѣть" его:

— Да, она съ тѣхъ поръ переселилась въ Парижъ, гдѣ всѣхъ съ ума сводитъ, отъ Макъ-Магона до Гамбетты, и совсѣмъ забыла о своемъ отечествѣ. Не правда-ли, monseigneur, ей непремѣнно надо вернуться, и теперь же, зимой, пріѣхать въ Петербургъ?…

Князь Іоаннъ не успѣлъ отвѣтить, такъ какъ въ то же время радостно улыбавшаяся графиня встрѣтилась взглядомъ со странно раскрывшимися и такъ и упершимися въ нее глазами Прова Ефремовича Сусальцева, все еще стоявшаго въ ростъ у своего стула: "а меня, молъ, что же думаешь ты представить, или нѣтъ?" — и она заторопилась заговорить опять:

— Monsieur Сусальцевъ… мужъ моей кузины, произнесла она съ такимъ невольнымъ оттѣнкомъ въ голосѣ, какъ будто въ силу единственно этого его званія мужа она и находила нужнымъ его называть.

Провъ Ефремовичъ быстро, по-военному, прищелкнулъ каблуками вѣнскихъ своихъ ботинокъ, наклоняясь въ то же время всѣмъ корпусомъ впередъ, въ знакъ глубочайшаго своего почтенія, — но лицо его было темнѣе тучи: онъ понялъ этотъ оттѣнокъ графини и вскипѣлъ сердцемъ…

А она, какъ бы во избѣжаніе могущаго завязаться за этимъ разговора между "monseigneur" и имъ, начала скорѣе представлять подъ рядъ всѣхъ остальныхъ сидѣвшихъ въ кружкѣ ея лицъ.

— Le marquis Capo di Monte, un grand ami а nous; monsieur Vermicella, officier de Tannée italienne…

Вермичелла вскочилъ, поднесъ правую руку къ своей расшитой золотымъ галуномъ и шнуромъ фуражкѣ и проговорилъ какъ на плацпарадѣ:

— Luogotenente dello quattordecesimo regimento… .

Но графиня продолжала, не давъ ему договорить:

— Князь Пужбольскій…

— Старый знакомый! усмѣхнулся князь Іоаннъ. Вы поступили въ армію опять, я слышалъ, и ранены были? спросилъ онъ его.

— Поступилъ и раненъ былъ! пропищалъ фальцетомъ своимъ словно обиженно Пужбольскій.

Графиня слегка испуганно взглянула на него — и тотчасъ же отвернулась:

— Баронъ Кеммереръ…

— Здравствуйте, Кеммереръ! закивалъ ему князь Іоаннъ:- вы откуда теперь?

— Изъ Берлина…

— А! на конференціяхъ были?…

Тотъ только молча головой повелъ.

Оставался послѣдній въ кружкѣ, ближе всѣхъ сидѣвшій къ графинѣ, а слѣдовательно и въ высокому собесѣднику ея, "эмигрантъ". Въ подвижныхъ чертахъ молодой вдовы на мигъ сказалось колебаніе: "представить и его, или нѣтъ?"… Но она тотчасъ же осилила себя и, взглянувъ на молодаго человѣка съ улыбкой, какъ бы говорившею ему: "ты ничего не бойся!" храбро произнесла:

— Monsieur Поспѣловъ!…

Князь Іоаннъ чуть-чуть прищурился на незнакомое лицо — и любезно протянулъ ему руку…

Сусальцева глядѣла на нихъ во всѣ глаза. Поспѣловъ чувствовалъ на себѣ этотъ взглядъ — и съ какою-то иронически побѣдною улыбкой наклонился и пожалъ эту руку. Онъ потѣшался въ душѣ въ эту минуту…

Настало на мигъ молчаніе, которое тутъ же прервано было словами князя Іоанна:

— Вы сейчасъ, кажется, о чемъ-то очень горячо разсуждали, и я помѣшалъ вамъ продолжать?…

— Ахъ, мы дѣйствительно говорили о такомъ печальномъ предметѣ, вскликнула графиня: — ce pauvre Мезенцовъ… вы знаете?…

— Знаю! отвѣтилъ онъ короткимъ кивкомъ, и лицо его потемнѣло.

— Вамъ извѣстны какія-нибудь подробности, monseigneur?

— Ровно никакихъ! живо возразилъ онъ: — узналъ сегодня изъ газетъ, какъ всѣ.

— Ужаснѣе всего, она понизила голосъ, — что это. кажется, политическое дѣло.

— Oh, on ne peut pas savoir, mo іеще не звѣстно, счелъ нужнымъ перевести на ломаный русскій языкъ графъ Тхоржинскій, приподымая плечи.

Пужбольскій такъ и привскочилъ на своемъ стулѣ…

— C'est à dire qu'on ne peut pas en douter! визгнулъ онъ. И, вспомнивъ опять объ "иностранцахъ, сидящихъ тутъ", которыхъ онъ въ эту минуту отправлялъ мысленно къ чорту, продолжалъ по-русски:- но у насъ, кажется, не хотятъ увидать (то-есть видѣть), что дѣлается, и закрываютъ глаза нарочно. Я, ровно мѣсяцъ назадъ, былъ въ Одессѣ, когда тамъ былъ этотъ судъ надъ нигилистами: Ковальскимъ et consorts… Я чуть не плакалъ de rage et de honte. C'était… Это былъ стыдъ изъ стыдовъ! Всѣ власти растерявались, les accusés плевали судьямъ въ лицо, à la lettre, les grots mots летѣли въ воздухѣ… на улицѣ стрѣливали въ солдатъ…

— Я его смолоду знаю, промолвилъ улыбаясь князь Іоаннъ на ухо графинѣ Драхенбергъ:- все такъ же безъ толку горячится и нелѣпо говоритъ по-русски.

— Incorrigible! сказала она громко, смѣясь и покачивая головой на Пужбольскаго…

Проходившій подъ аркадами въ эту минуту высокій, здоровый, замѣчательно красивый человѣкъ, лѣтъ подъ сорокъ, со смуглымъ лицомъ и чрезвычайно энергичнымъ, чтобы не сказать жестокосердымъ, выраженіемъ этого лица и черныхъ, съ какимъ-то красноватымъ отливомъ, глазъ, остановился на мигъ неподалеку отъ нашего общества, увидѣлъ князя Іоанна и быстро направился въ нему, приподнимая шляпу въ видѣ извиненія предъ находившимися тутъ дамами.

— Monseigneur, заговорилъ онъ на французскомъ языкѣ съ замѣтнымъ иностраннымъ акцентомъ, — я ѣздилъ сегодня въ Мурано и, только вернувшись сейчасъ, узналъ о вашемъ пріѣздѣ, былъ у васъ въ отелѣ — и меня направили сюда… Мнѣ такъ хотѣлось скорѣе увидать васъ…

— И мнѣ тоже, monseigneur, я очень радъ васъ видѣть, молвилъ князь Іоаннъ, вставая и пожимая протянутую его руку.

— Si vous vouliez faire un tour avec moi, сказалъ тотъ:- мнѣ многое хотѣлось бы вамъ сказать.

— Съ удовольствіемъ…

Они взялись подъ руку.

— Я сейчасъ вернусь, шепнулъ, проходя мимо Троекурова, князь Іоаннъ.

— Il duca di Madrid, don Carlos , промолвилъ вполголоса Вермичелла, указывая кивкомъ на удалявшагося съ княземъ Іоанномъ смуглаго красавца, — oun (un) bien bel uomme (homme)!

Красавца впрочемъ почти всѣ присутствовавшіе уже знали въ лицо, встрѣчая каждый вечеръ подъ аркадами.

— Да, хорошъ! сказала какъ бы снисходительно г-жа Сусальцева.

— Звѣрски хорошъ! вскликнула графиня Драхенбергъ и чуть-чуть вздрогнула, вспомнивъ внезапно о своемъ "тигрѣ".

— C'est le représentant des deux plus grands principes de la terre, громко и внушительно произнесъ графъ Тхоржинскій:- la religion et la légitimité.

— Un mauvais représentant! замѣтилъ на это усмѣхнувшись маркизъ Каподимонте.

— Это потому, что онъ звѣрь, un fauve, какъ говоритъ ma cousine Drachenberg? напустился на него вдругъ князь Пужбольскій, — а я говорю, что такихъ надо цѣнить въ наше дряблое время… А, Троекуровъ, правда? повернулъ онъ опять на русскій языкъ: — я только и мечтаю видѣть такихъ, des fauves, у насъ во власти!

И, не ожидая отвѣта, продолжалъ, кипятясь все сильнѣе:

— Власть… власть, опирающаяся на… на населеніе, поймалъ онъ какъ бы налету слово, — въ восемдесять, — теперь даже можетъ быть во сто милліоновъ людей, со всѣми способами, орудіями въ рукахъ, — и дозволять убить своихъ fonctionnaires en plein jour, давать преступникамъ скрыться, не умѣть справиться avec une horde de chenapans, съ какими-то… козлами, которые смѣютъ думать, что они могутъ (онъ опять не находилъ слова,)… могутъ пободать ее своими скверными рогами!…

Графиня, Сусальцева, самъ Троекуровъ не могли не расхохотаться комизму этихъ словъ и произношенія, въ соединеніи съ тѣмъ гнѣвнымъ тономъ, которымъ произносились они.

— Э, все равно! весь покраснѣвъ, вскликнулъ Пужбольскій, махая рукой:- вы всѣ хорошо понимаете, что я хотѣлъ говорить!…

— Виноватъ, я не понялъ, выдвигаясь изъ-за стула графиня Драхенбергъ, промолвилъ "эмигрантъ", необычайно спокойнымъ; видимо разсчитаннымъ на эффектъ тономъ.

Всѣ, дѣйствительно, обернулись на него взглядомъ.

— Что вы не понимали, что? яростно взвизгнулъ Пужбольскій.

— Вы сейчасъ сказали, что власть, опирающаяся на столько-то милліоновъ народа и имѣющая въ рукахъ всѣ средства дѣлать все, что ей вздумается, не можетъ справиться съ какими-то нѣсколькими "козлами", — вы такъ, кажется, выразились? — которые бодаются вмѣсто того, чтобы послушно плясать по дудкѣ ея пастуховъ…

— Ну да, я сказывалъ… Я это сказалъ, поправился пламенный князь.

— Но "справиться-то" съ "козлами" все же эта власть желаетъ, надобно полагать? вопросительно промолвилъ Поспѣловъ.

— Ну, для чего вы это спрашиваете, что хотите вы доказывать? горячился тотъ:- résumez!…

— Если же она съ ними не справляется, продолжалъ невозмутимо молодой человѣкъ, — значитъ, не можетъ справиться.

— Какъ не можетъ!… Власть въ Россіи не можетъ!… Почему не можетъ? разъяренно лопоталъ Пужбольскій.

— Потому что органическая, существенная сила, которая могла бы пользоваться успѣшно тѣми матеріальными "орудіями", какъ вы говорите, что дѣйствительно находятся еще въ рукахъ этой власти, отошла уже, повидимому, отъ нея, объяснилъ Поспѣловъ, стараясь выражаться тѣмъ "приличнѣе", чѣмъ несдержаннѣе были діалектическіе пріемы его возражателя, и угадывая какимъ-то инстинктомъ сочувствіе къ своимъ словамъ, сказывавшееся на лицѣ сидѣвшей къ нему спиной графини Драхенбергъ, — потому что сама она чувствуетъ себя несостоятельною со всѣхъ сторонъ.

— Милостивый государь, крикнулъ князь, судорожно вскинувъ голову, отчего шляпа очутилась у него опять на затылкѣ,- я васъ не знаю и… ("и знать не хочу", чуть не соскочило у него съ языка,) вижу только, что вы принад… изволите принадлежатъ, иронически поправился онъ, — къ такъ называемымъ "новымъ людямъ", которые не хотятъ знать ни исторіи, ни духа народности… и я съ вами дальше дискютировать отказываюсь. Я вамъ только могу сказывать, что вся Россія…

— Россія, ухватываясь за это слово, не далъ ему договорить эмигрантъ, и губы его сложились въ язвительную улыбку, — которую за всю кровь ея народа, пролитую на Балканахъ, наградили Берлинскимъ трактатомъ…

Пужбольскаго точно кто внезапно ведромъ холодной воды окатилъ. Онъ разомъ смолкъ, передернулъ еще разъ свою шляпу съ затылка на глаза и раскинулъ руками:

— Противъ этого я ничего не могу сказать!…

Графиня Драхенбергъ быстро обернулась со стуломъ своимъ прямо къ молодому человѣку, апплодируя ему кончиками пальцевъ:

— Браво, monsieur Поспѣловъ, разбитъ Пужбольскій, совсѣмъ разбитъ!…

Маркизъ Каподимонте, болѣзненно слѣдившій все время за выраженіемъ ея лица, весь поблѣднѣлъ теперь и, обращаясь къ Вермичеллѣ:

— Caro mio, прошепталъ онъ ему скороговоркой по-италіянски, — пойдемте прогуляться: вы видите, что у нихъ пошли тутъ какіе-то свои, домашніе разговоры…

Вермичелла растерянно и послушно поднялся за нимъ съ мѣста…

— Маркизъ, дайте мнѣ руку, вставая въ свою очередь, сказала г-жа Сусальцева (злой огонь пробѣгалъ въ ея аквамариновыхъ глазахъ), — я пройтись хочу.

Мужъ ея, покусывая стриженые усы свои, угрюмо повелъ взглядомъ во слѣдъ уходившимъ и тотчасъ же отвернулся. Онъ остался "слушать".

— Позвольте однако, заговорилъ какъ рыба молчавшій до сихъ поръ баронъ Кеммереръ, заговорилъ, словно камни ворочалъ, ни на кого не глядя, а прищурившись правымъ глазомъ на кончикъ ботинки, вскинутой имъ опять на колѣно ноги своей, какъ будто искалъ въ ней мотивовъ для своей аргументаціи, — эти жалобы на Берлинскій трактатъ… которыя мнѣ не разъ уже приходилось слышать… и читать въ патріотической… московской, разумѣется, печати, подчеркнулъ онъ ироническимъ тономъ, — мнѣ кажутся не совсѣмъ основательными… Не могъ же въ самомъ дѣлѣ ареопагъ Европы, собравшійся въ Берлинѣ, пропустить… une chose aussi absurde, entre nous, договорилъ дипломатъ, окинувъ бѣглымъ взглядомъ внимавшихъ ему и сообразивъ, что "можно говорить", такъ какъ оставалась одна "русская семья", — aussi absurde que le traité de San-Stefano!…

— Да какое намъ дѣло до Европы, до вашего "ареопага"! На что намъ было въ Берлинъ итти! завопилъ на это еще бѣшенѣе прежняго князь Пужбольскій;- тутъ не какія-то ваши политическія комбинаціи… тутъ шелъ вопросъ о вѣковой задачѣ Россіи… Въ Константинополѣ, подъ звонъ колоколовъ святой Софіи должны мы были рѣшить его…

Баронъ Кеммереръ, лѣниво усмѣхаясь, качнулъ головой съ пренебрежительнымъ видомъ человѣка, посвященнаго въ высшія тайны, которому приходится объяснять азбуку малолѣтнимъ:

— Надо было avant tout войти туда, уронилъ онъ словно съ высоты башни.

— Pardieu! вздернулъ только плечами Пужбольскій.

— И какъ же это: безъ пушекъ, безъ обоза, чуть не безъ сапогъ, съ Австріей на флангѣ и англійскимъ флотомъ въ Галлиполи?

Пужбольскій ударилъ всею ладонью по мрамору столика, стоявшаго предъ нимъ:

— И ничего, ничего бы не помѣшало!.. Я былъ тамъ самъ, слышалъ, глядѣлъ… Des mirages, которые сейчасъ бы разсѣевались, какъ только начальство поняло бы то, что понималъ каждый маленькій офицеръ, каждый солдатъ…. русской душой своей понималъ. Не обозы, не "сапоги" рѣшаютъ дѣло въ такихъ случаяхъ, а духъ войска, духъ страны, которая поставляетъ его подъ ружье!.. За всю ту кровь, онъ кивнулъ на Поспѣлова, — "которая была пролита" на этой великодушной войнѣ "за идею", мы должны, comprenez vous, должны были planter nos aigles, нашего двуглаваго, sur les murs de Byzance и "ударить въ колоколъ въ Царь-Градѣ", какъ сказалъ admirablement pauvre feu Тютчевъ!..

Баронъ, сунувъ монокль свой подъ правую бровь, повелъ на горячившагося "оригинала" тоскливо скучающимъ взглядомъ: какая, молъ, обуза объясняться съ профанами!

— И къ чему-жь бы это повело? спросилъ онъ сквозь зубы, ожидая какого-нибудь новаго, "нелѣпаго отвѣта, quelque réponse saugrenue", какъ выражался онъ мысленно.

Генералъ Троекуровъ, безмолвно, съ нервно-помаргивавшими глазами прислушивавшійся все время какъ бы разсѣянно къ этимъ спорамъ, поднялся въ эту минуту со стула, собираясь итти навстрѣчу завидѣнной имъ издали цѣлой группѣ дамъ, переходившей площадь со стороны Новыхъ Прокураторій, — и, предупреждая чаемый дипломатомъ отвѣтъ Пужбольскаго:

— Прежде всего, сказалъ онъ, пріостанавливаясь на-ходу на мигъ, — къ тому бы "повело", что не было бы поводовъ къ тѣмъ выводамъ, которые мы имѣли случай слышать сейчасъ въ разговорѣ (глаза его медлительно скользнули по лицу поднявшаго голову слушать его эмигранта), ни къ тѣмъ фактамъ, состоящимъ съ ними въ ближайшемъ родствѣ, обращикъ которыхъ вы могли видѣть въ сегодняшней телеграммѣ изъ Петербурга.

И онъ прошелъ мимо.

— Oui, ils sont jolis les факты: оправданіе Вѣрочки et le reste! крикнулъ ему вслѣдъ одобрительнымъ возгласомъ Пужбольскій… Онъ повелъ кругомъ себя торжествующимъ взглядомъ. Сказанное Троекуровымъ, въ его понятіи, "резюмировало всю сущность пренія и разрѣшало его"… И всѣ, очевидно, говорилъ онъ себѣ, поняли это точно такъ же, какъ онъ Пужбольскій: баронъ, опустивъ голову. словно разжевывалъ новую и не легко дававшуюся пониманію его мысль; Сусальцевъ утвердительно покачивалъ головой; графиня Драхенбергь недоумѣло вопрошала глазами молодаго — "новаго", какъ назвалъ его тотъ же Пужбольскій, человѣка, которому она только-что апплодировала; "новый человѣкъ" въ свою очередь морщился и кусалъ губы, видимо чѣмъ-то недовольный… Одинъ графъ Тхоржинскій, сидѣвшій въ полутѣни позади дипломата, какъ-то странно улыбался, показалось нашему князю…

— Ахъ, папа, какое волшебство эта Венеція! раздался за нимъ въ это время звучный молодой голосъ.

Онъ живо обернулся…

Ухватившись обѣими руками за руку Троекурова, скользила беззвучно и гибко по плитамъ площади, словно ласточка надъ прудомъ, прелестная бѣлокурая дѣвушка, направляясь къ аркадамъ, въ обществѣ пяти или шести такихъ же юныхъ и цвѣтущихъ существъ, какъ она сама. Это былъ "цвѣтникъ" леди Данморъ, возвращавшійся подъ водительствомъ самой маменьки, высокой, внушительнаго вида и красноносой дамы, какъ подобаетъ быть англійской peeress, съ ночной прогулки въ гондолѣ, въ занимаемые имъ покой въ Hôtel San-Marco, помѣщающемся въ томъ же зданіи Старыхъ Прокураторій.

— Здравствуйте, моя прелестная! остановила дѣвушку на проходѣ, поймавъ ее за руку, графиня.

— Ахъ, извините, я васъ не видѣла, вскликнула та, отрываясь отъ руки отца и оборачиваясь всѣмъ сіяющимъ лицомъ своимъ къ молодой вдовѣ,- здравствуйте… или, вѣрнѣе, добрый вечеръ!.. Мы сейчасъ въ гондолѣ до самаго Лидо доѣхали и назадъ. И такая прелесть эта Венеція, это море!..

— Good night, Mary dear, sleep well! залепетали въ то же время прощавшіяся съ нею молодыя дѣвицы, пока Троекуровъ учтиво раскланивался, благодаря леди Динморъ за дочь.

— О, she's charming, она очаровательна, и такъ хорошо говоритъ по-англійски! восклицала та въ отвѣтъ:- надѣюсь, что мы завтра соберемся опять вмѣстѣ на экскурсію куда-нибудь.

— Непремѣнно, непремѣнно!..

Послѣдовали рукожатія, поцѣлуи, смѣхъ, обмѣнъ какихъ-то раковинъ, найденныхъ въ компаніи на прибоѣ волнъ въ Лидо…

— Посидите немножко съ нами, говорила графиня, когда "Mary" осталась одна съ отцомъ.

— Поздно, она устала, отвѣтилъ Троекуровъ, взявъ опять дочь подъ руку.

— Вы ужь домой собираетесь? раздался за ними голосъ князя Іоанна: — я предлагаю отвезти васъ въ моей гондолѣ, мы съ вами въ одномъ отелѣ.

Съ княземъ подъ руку шла г-жа Сусальцева, маневрировавшая предъ тѣмъ такъ, чтобы встрѣтиться съ нимъ подъ аркадами въ ту именно минуту, "quand il en aura assez разговора своего съ донъ-Карлосомъ". Въ разсчетѣ она не ошиблась, и достигнутый ею новый "успѣхъ" сказывался въ улыбкѣ, чуть игравшей на ея холодныхъ чертахъ.

— Всѣмъ пора домой, впрочемъ, двѣнадцать бьетъ.

И графиня Драхенбергъ внезапно поднялась съ мѣста. — Маркизъ исчезъ? проговорила она какъ бы озадаченно про себя, оглядываясь кругомъ.

— Вы гдѣ стоите? спросилъ ее князь Іоаннъ.

— Вотъ съ нею, указала графиня на "кузину", — у того же Даніелли, два шага отсюда.

— Такъ мы васъ проводимъ… Вы знакомы съ Маріей Борисовной? обернулся онъ къ своей дамѣ, указывая смѣющимися глазами на дѣвушку.

— Mais certainement! поспѣшно вымолвила Сусальцева, протягивая ей руку, — а съ генераломъ и давно, добавила она капризно "милымъ" тономъ, — но онъ меня. никогда узнавать не хочетъ.

— Вы ошибаетесь, и Троекуровъ отвѣсилъ ей низкій поклонъ:- не узнавать васъ нельзя, проговорилъ онъ загадочно, между тѣмъ какъ мгновенно похолодѣвшіе пальцы его дочери едва ощутительно сжимали лиловую перчатку красивой барыни.

— Вы видите, сказалъ Сусальцевой смѣясь князь Іоаннъ, — какъ умѣли быть любезно находчивы люди прошлаго поколѣнія… Итакъ въ путь, mesdames et messieurs!.. Графъ Тхоржинскій, я надѣюсь еще увидѣть васъ какъ-нибудь въ теченіе тѣхъ трехъ дней, которые разсчитываю провести здѣсь?

— Sans faute, monseigneur! отвѣтилъ тотъ, низко кланяясь.

— Вы остаетесь только три дня здѣсь? словно воркнула г-жа Сусальцева подъ ухомъ князя Іоанна.

— Увы, только! весело подчеркнулъ онъ.

— А отсюда куда?

— Во Флоренцію думаю.

— Ахъ, какъ это хорошо! уже громко вскликнула она:- и я туда же сбираюсь.

"Безъ меня что-ль?" чуть не крикнулъ ей мужъ, за отсутствіемъ друга своего Вермичелли, видѣвшій себя теперь такимъ же одинокимъ и покинутымъ среди всей этой компаніи, какъ Робинзонъ на своемъ островѣ. И какая-то злая волна нахлестнула и сдавила ему грудь…

— Passez, monseigneur! говорила между тѣмъ графиня князю Іоанну, приглашая его движеніемъ руки пройти висредъ со своею дамой и, пропустивъ за ними Троекуровыхъ, отца и дочь:- Баронъ, вашу руку! обернулась она къ Кеммереру.

Пары двинулись.

Пужбольскій побѣжалъ solo за ними.

— До свиданія, monsieur Поспѣловъ, сказала, пріостанавливаясь на мигъ, молодая вдова сурово глядѣвшему на нее, показалось ей, эмигранту (онъ стоялъ недвижно, ухватясь рукой за спинку стула, съ котораго только-что поднялась она), и голосъ ея зазвучалъ для него какою-то неотразимою ласковостью, — я васъ жду завтра, не правда-ли?.. Къ завтраку, въ половинѣ одиннадцатаго, добавила она уже шопотомъ, уходя подъ руку съ Кеммереромъ.

Онъ чуть-чуть качнулъ головой въ отвѣтъ, опустился снова на стулъ и вытащилъ изъ кармана пачку дрезденскихъ папиросъ Лаферма.

Провъ Ефремовичъ Сусальцевъ повелъ на него неопредѣленнымъ взглядомъ. "Не пригласить-ли этого, чортъ его знаетъ, кто онъ такой, выпить бутылочку холодненькаго?" проносилось у него въ головѣ… Будь тутъ Вермичелла, онъ съ нимъ теперь и не одну бы выпилъ… Ну, а съ этимъ, "нѣтъ, не приходится!.." "И куда этотъ дьяволъ Итальянецъ дѣвался?" спрашивалъ онъ себя, морщась и озираясь кругомъ:- "поди, ревнуетъ тоже!" пропустилъ онъ, хихикнувъ, сквозь судорожно заскрипѣвшіе вдругъ зубы.

И какъ-то разомъ, вскинувшись весь, Провъ Ефремовичъ зашагалъ своею подрагивающею походкой въ догонку удалявшихся паръ по направленію Піацетты.

 

VII

— Желаете огня? спросилъ Поспѣлова чей-то голосъ.

Онъ поднялъ глаза.

Графъ Тхоржинскій, оставшійся теперь одинъ съ нимъ, протягивалъ ему съ любезною улыбкой на красивомъ старческомъ лицѣ зажженную восковую спичку.

Молодой человѣкъ поблагодарилъ, наклоняясь къ огню со своею папироской въ губахъ.

— Вы очень спорите пріятно, я съ большимъ удовольствіемъ слухалъ, проговорилъ тотъ, глядя на него смѣющимися глазами, — чего не могу сказать про тѣхъ, кто вамъ оппонировалъ, прибавилъ онъ уже нѣсколько презрительно.

— Да, съ невольнымъ самодовольствомъ сказалъ Поспѣловъ, — этотъ спорившій со мною… князь, что-ли?… путаный какой-то… И тотъ, генералъ…

— А такъ, такъ!… Баламуты москевской школы.

— Вы полагаете — славянофилы?

— А такъ… Патріоты россійски, зъ ихъ словъ видно — все іеще въ силу кнута вѣрютъ.

Поспѣловъ нѣсколько недоумѣло глянулъ ему въ лицо.

— А вы-жь слухали, объяснилъ веселымъ тономъ Тхоржинскій, — о власти Россійскаго правительства, "о-пи-ра-ю-щейся" протянулъ графъ старательно и трудно выговаривая слоги, — на 80 и даже на 100 милліоновъ жителей, и что она власть, можетъ всѣ затрудненія, въ которыхъ теперь находится, кончать по-прежнему палкой.

Эмигрантъ презрительно приподнялъ плечи.

— Да, это старье изъ аристократовъ тѣшится и по сейчасъ еще подобными иллюзіями… Вы впрочемъ сами, спохватился онъ, какъ бы слегка извиняясь, — сами, кажется, титулованный…

Тхоржинскій уже громко засмѣялся.

— Я человѣкъ Европы, европейскій человѣкъ, и съ той стороны, vom andern Ufer, смотрю на Россію, а чрезъ то-жь само очень мнѣ такъ понравилось слово, что вы сказали: "не-со-стоя-тельность", отчеканилъ онъ опять, напирая съ особеннымъ тщаніемъ на букву о и понижая голосъ: — 3абіеніе генерала Мезенцова доказываетъ дѣйствительно большую "несостоятельность" со стороны Россійскаго правительства, какъ ни объяснять его будемъ, добавилъ онъ.

— А вы какъ его объясняете? съ любопытствомъ спросилъ Поспѣловъ.

— А яжь ницъ не кѣмъ… я ничего не знаю, поспѣшно поправился тотъ, вскидывая вверхъ плечами, — я только, что въ газетахъ писано, то я и знаю… Какъ и вы, я думаю?

И живые глаза его такъ и вперились въ лицо молодаго человѣка.

— Какъ и я, сказалъ тотъ съ небрежною улыбкой.

— Un fait bien regrettable en tout cas! началъ опять Тхоржинскій. — Вы будьте такъ ласкавы позволить мнѣ говорить по-французски? какъ бы извинился онъ:- я хотя и россійскій подданый есмь, хихикнулъ онъ слегка, — але всежь на вашемъ языкѣ не могу объясняться свободно.

— Сдѣлайте милость, я говорю по-французски…

Разговоръ продолжался на этомъ языкѣ, на которомъ польскій графъ выражался съ замѣтною изысканностью и щеголеватостью нѣсколько стародавняго салоннаго пошиба.

— Прискорбный фактъ во всякомъ случаѣ! повторилъ онъ, покачивая головой съ озабоченнымъ видомъ.

— Которому вы извиненія не находите? съ прорывавшеюся въ голосѣ раздражительностью спросилъ эмигрантъ.

Собесѣдникъ его пожалъ плечами:,

— Я человѣкъ старыхъ традицій и не могу допустить, чтобы дозволено было самопроизвольно убивать на улицѣ беззащитныхъ людей, каковъ бы ни былъ приводимъ къ тому мотивъ.

Онъ пріостановился на мигъ, раскурилъ сигару и продолжалъ; пріискивая и отчеканивая слова, будто говорилъ съ каѳедры:

— Но я, съ другой стороны, знакомъ съ исторіей и знаю, что бываютъ эпохи… несчастныя эпохи (онъ даже вздохнулъ). когда роковая сила обстоятельствъ выбиваетъ, такъ сказать, цѣлыя поколѣнія изъ колей нравственнаго разумѣнія, почерпаемаго нами въ христіанскомъ ученіи. Это почти исключительно тѣ эпохи, когда деспотизмъ властителей достигаетъ точки, гдѣ народы — въ лучшихъ ихъ представителяхъ по крайней мѣрѣ — не въ состояніи болѣе переносить его. Возмущеніе Спартака въ древнемъ Римѣ, гёзы при герцогѣ Альбѣ, флибустьеры въ XVIІI вѣкѣ, греческіе клефты и множество тому подобныхъ примѣровъ, — все это въ разныя времена является все тѣмъ же живымъ протестомъ лучшихъ людей того или другаго народа противъ тиранніи…

— Ну конечно, само собою! закивалъ утвердительно Поспѣловъ, очень обрадовавшись этому подбору историческихъ фактовъ, о которыхъ никогда не приходилось ему слышать въ "революціонныхъ дебатахъ" его партіи.

— При этомъ, къ сожалѣнію, тѣмъ живымъ бы проповѣдническимъ тономъ говорилъ графъ Тхоржинскій, — развивается почти всегда не въ мѣру фанатизмъ идеи, доходящій до попранія всего, что до тѣхъ поръ почиталось людьми святымъ, и заставляющій иногда лицъ самыхъ благородныхъ, самыхъ великодушныхъ по природѣ прибѣгать къ средствамъ, не только не гуманнымъ, но и нерѣдко совсѣмъ безчеловѣчнымъ.

— Средства эти вызываются крайнею необходимостью, возразилъ молодой человѣкъ, — и винить въ нихъ слѣдуетъ не тѣхъ, кто принуждены ими пользоваться, а тотъ порядокъ вещей, который заставляетъ прибѣгать къ нимъ.

Красивый старецъ загадочно усмѣхнулся на эту фантастическую аргументацію:

— Конечно, протянулъ онъ, но для меня остается еще весьма сомнительнымъ… Не знаю, какъ для васъ, — и онъ пытливо вскинулъ глаза на Поспѣлова:- назрѣлъ-ли протестъ противъ существующаго въ Россіи порядка настолько, чтобы въ этомъ фактѣ, съ котораго начали мы нашъ разговоръ (онъ кивнулъ подбородкомъ на листокъ газеты, оставленный Пужбольскимъ на столѣ), можно было дѣйствительно видѣть дѣло народной, или, вѣрнѣе выражаясь, общественной Немезиды…

Эмигрантъ не далъ ему договорить:

— Оправданіе Вѣры Засуличъ судомъ присяжныхъ, горячо вскликнулъ онъ, — доказало, кажется, достаточно ясно, какъ относится русское общество къ людямъ, жертвующимъ собою для освобожденія его отъ деспотизма автократіи, а слѣдовательно и чего оно само желаетъ.

Графъ Тхоржинскій утвердительно кивнулъ:

— Такъ было понято и въ Европѣ — невѣроятное, надо сказать, по тамошнимъ понятіямъ — оправданіе этой русской Charlotte Corday, какъ назвалъ ее, кажется, Рошфоръ; но при этомъ однако…

Поспѣловъ перебилъ его еще разъ:

— Высшіе сановники правительства публично, изо всѣхъ силъ апплодировали вмѣстѣ съ прочими, когда присяжные вынесли свой приговоръ; чего вамъ еще больше!

— Знаю, какимъ-то ехиднымъ смѣхомъ засмѣялся Тхоржинскій, — царедворцы Людовика XVI тоже апплодировали первымъ революціоннымъ рѣчамъ въ Jeu de paume… Вы знаете латинское изрѣченіе: Quem vult perdere dementat, тѣхъ Богъ ослѣпляетъ, кого хочетъ погубить; въ исторіи опять найдемъ мы не мало такихъ примѣровъ: правительства стремятся быть либеральнѣе, чѣмъ этого желаютъ сами ихъ народы, и этимъ готовятъ себѣ пропасть… Не то-ли, быть можетъ, происходитъ теперь и въ Россіи, — я не знаю (онъ приподнялъ плечи и еще разъ вопросительно взглянулъ на молодаго человѣка)… Въ Петербургѣ, дѣйствительно, и общество, и правительственныя сферы настроены, повидимому, весьма либерально; но въ Москвѣ — она вѣдь до сихъ поръ почитается сердцемъ Россіи, подчеркнулъ насмѣшливо графъ, — въ ея печати высказывается, кажется, противъ этого весьма сильная оппозиція?…

Поспѣловъ гнѣвнымъ движеніемъ швырнулъ на площадь окурокъ своей папироски.

— Какой же порядочный человѣкъ обращаетъ вниманіе на то, что говоритъ и печатаетъ это московское мракобѣсіе!…

Польскій графъ какъ бы недовѣрчиво повелъ плечомъ.

— Они однако опираются на сочувствіе массъ… не интеллигентныхъ массъ, конечно, прибавилъ онъ какъ бы въ утѣшеніе своего слушателя.

— У насъ эти массы — дубье, безыдейная толпа, не знающая, чего ей нужно и куда ей переть своею тупою головой! отозвался желчно молодой человѣкъ съ какимъ-то, казалось, особеннымъ, личнымъ раздраженіемъ противъ этой "безыдейной толпы."

— А-а! протянулъ словно удивленно тотъ, — но, сколько мнѣ извѣстно, интеллигентная молодежь въ Россіи въ своихъ освободительныхъ попыткахъ имѣла до сихъ поръ въ виду исключительно эти массы и ихъ экономическое благополучіе, другими словами, переворотъ на началахъ соціализма. Развѣ это перемѣнилось въ послѣднее время, и движеніе, протянулъ онъ, — задалось другими цѣлями?

Этотъ прямой, категорически поставленный ему вопросъ смутилъ въ первую минуту нашего эмигранта. Онъ не желалъ, — да и "не могъ бы" въ сущности, уколола его пронесшаяся при этомъ у него мысль, — отвѣчать на него положительно.

— Я этого не знаю! вырвалось у него досадливо.

Графъ Тхоржинскій прищурился, сбросилъ ногтемъ мизинца пепелъ своей сигары и, набравшись дыму, пустилъ его вверхъ тонкою струей…

— Вы были въ Вѣнѣ? уронилъ онъ лѣниво, съ видомъ человѣка, спрашивающаго о чемъ-то первомъ попавшемся, чтобы спросить что-нибудь, и нисколько не интересующагося имѣющимъ послѣдовать отвѣтомъ.

Но эмигрантъ какъ-то мгновенно почуялъ, что вопросъ имѣлъ значеніе и цѣль.

— Бывалъ, неопредѣленно отвѣтилъ онъ, зорко слѣдя за выраженіемъ лица своего собесѣдника.

Но лицо это ровно ничего не говорило ему: оно куда-то глядѣло вверхъ по направленію церкви Святаго Марка…

— Давно? услышалъ онъ новый вопросъ.

— Н-нѣтъ, не очень…

— Не знаете-ли вы тамъ, спросилъ чрезъ мигъ все тѣмъ же лѣнивымъ тономъ графъ, — одного молодаго человѣка… по фамиліи (онъ какъ будто старался ее припомнить)… Зюдервейнъ, кажется?

— Арончикъ… чуть не вырвалось у того, — Ааронъ Зюдервейнъ? спросилъ онъ громко.

— Его зовутъ "Ааронъ?" Я не зналъ… Онъ дѣйствительно по типу Еврей, но совершенно Русскій по языку, показалось мнѣ… и по способности увлекаться, добавилъ красивый старецъ съ улыбкой.

— Я тамъ тоже Квицинскаго знаю, проговорилъ вдругъ смѣло Поспѣловъ, какимъ-то внезапнымъ, внутреннимъ откровеніемъ почуявшій вдругъ опять и готовый теперь побожиться въ томъ, что говорившій съ нимъ зналъ "всю подноготную" не только объ "Арончикѣ" и Квицинскомъ (носившемъ въ партіи кличку "Полячка"), но и о немъ самомъ, Поспѣловѣ, и о такихъ лицахъ, принадлежащихъ къ партіи, о которыхъ самъ Поспѣловъ до сихъ поръ не имѣлъ понятія.

— Квицинскаго, равнодушнымъ тономъ повторялъ между тѣмъ графъ, — нѣтъ, я не знаю такого ("ты врешь, навѣрное врешь!" пронеслось тутъ же въ головѣ эмигранта)… А съ господиномъ Зюдервейномъ имѣлъ удовольствіе встрѣтиться у одного моего вѣнскаго знакомаго: онъ показался мнѣ очень способнымъ… хотя и съ слишкомъ горячею головой… Это вообще недостатокъ, сколько я могъ замѣтить, нынѣшняго молодаго поколѣнія.

— Вы находите? пробормоталъ Поспѣловъ, не отрываясь отъ него любопытствующимъ и нѣсколько тревожнымъ взглядомъ.

Графъ Тхоржинскій принялся смѣяться какимъ-то тихимъ и чрезвычайно благодушнымъ смѣхомъ.

— Я питаю нѣкоторую слабость къ молодежи, признаюсь вамъ. Человѣкъ я одинокій, старый, давно простился съ волненіями свѣта и, "забывъ его, забытый и имъ", по выраженію Горація, — oblitusque eorum, obliviscendus et illis, проскандировалъ онъ даже съ видимымъ самоуслажденіемъ, — живу себѣ въ сторонѣ, ни во что не вмѣшиваясь и слѣдя издали за тѣмъ, что происходитъ въ мірѣ, въ родѣ стараго моряка, знаете, давно отказавшагося отъ плаваній, но котораго все тянетъ на берегъ глядѣть на эволюціи проходящихъ мимо кораблей. Изъ любопытства живу, можно сказать, — время теперь такое интересное… Das alte stürzt, какъ сказалъ Шиллеръ,

и вотъ эта именно молодая жизнь, побѣдно проростающая сквозь разваливающееся старое, имѣетъ для меня, старика, неотразимую притягательность. Я предпочитаю общество молодежи всякому другому… и даже, скажу съ гордостью, имѣлъ случай замѣтить, что не всегда наскучаю ей моимъ… И знаете, что я вамъ скажу, примолвилъ онъ полушопотомъ, словно собираясь сообщить какую-то тайну, — болѣе всѣхъ нравится мнѣ нынѣшняя русская молодежь…

Онъ поглядѣлъ на своего собесѣдника, словно ожидая отъ него выраженія благодарности за проговоренное имъ, но тотъ не нашелъ ничего сказать на это, и графъ Тхоржинскій началъ опять:

— Ее окрестили, да и сама она, кажется, гордится этимъ прозвищемъ, "нигилисткою", а между тѣмъ я не знаю натуръ, болѣе безкорыстно, болѣе самоотверженно идеальныхъ въ своихъ стремленіяхъ, чѣмъ эти русскіе нигилисты… Оттого мнѣ ихъ такъ и жаль! совершенно нежданно для Поспѣлова заключилъ онъ.

— Чѣмъ же заслужили они это ваше сожалѣніе? нѣсколько обиженно спросилъ тотъ.

Графъ Тхоржинскій вздохнулъ опять:

— Потому, что знамя, подъ которымъ шли они до сихъ поръ, должно привести лишь въ полному краху надеждъ ихъ вообще и съ гибели каждаго изъ нихъ въ отдѣльности.

— "Знамя", то-есть, что вы подъ этимъ понимаете?

— Соціальный переворотъ à tout prix и немедленно.

— Наша молодежь не можетъ отказаться отъ принциповъ, которые восприняла она себѣ въ плоть и кровь! съ горячимъ эмфазомъ въ голосѣ протестовалъ Поспѣловъ.

— Для чего же "отказываться!" возразилъ графъ медлительнымъ тономъ и снисходительно улыбаясь, — sed est modus in rébus, вы знаете; крѣпости не всегда штурмомъ берутся, ихъ можно и обойти, и обложить: результатъ выходитъ тотъ же, но вы войско свое сберегли… А иллюзій мы себѣ дѣлать не будемъ, войска-то у васъ не много!…

И такъ вѣско и увѣренно произнесены были эти слова, что молодой человѣкъ остался безгласенъ. Его даже будто и не удивило совсѣмъ, что этотъ совсѣмъ невѣдомый ему старикъ послѣ нѣсколькихъ минутъ разговора прямо уже говорилъ ему "вы", разумѣя подъ этимъ "войско нигилистовъ".

— Ваша дѣятельность, все также говорилъ графъ между тѣмъ, — обречена на безплодіе, пока вы остаетесь изолированною группой мечтателей-теориковъ, сѣющею какіе-то умозрительныя сѣмена на пользу какого-то стада тупоголовыхъ — вы сейчасъ сами, кажется, выразились такъ? — и неумѣвшею или пренебрегавшею до сихъ поръ намѣтить себѣ ту ближайшую цѣль, достиженіе которой могло бы единственно обезпечить успѣхъ вашихъ жк плановъ соціальнаго преобразованія въ болѣе или менѣе близкомъ будущемъ.

— Ну да, знаю, промолвилъ свысока Поспѣловъ, — парламентаризмъ, говорильню, гдѣ засѣдали бы всякіе разжирѣвшіе буржуа, плутократы и адвокаты-либералы на розовой водѣ!…

— Начала представительное и федеративное, строго и внушительно выговорилъ тотъ, — при которыхъ всѣ различныя народности, входящія въ составъ Россіи, получили бы право свободно развиваться согласно своимъ особеннымъ историческимъ и бытовымъ условіямъ, каждая отдѣльная личность нашла бы для себя недостающія ей теперь гарантіи неприкосновенности индивидуальной и имущественной, а вы, благодаря полной свободѣ печати и ассоціацій, сопряженной съ такимъ порядкомъ вещей, возможность безпрепятственно, не боясь жандармовъ, распространять ваше ученіе и устною и печатною проповѣдью… во всѣхъ тѣхъ мѣстностяхъ вашей страны, гдѣ оказались бы люди расположенными принять его…

Что-то какъ бы невольно презрительное послышалось эмигранту въ этихъ послѣднихъ словахъ, но онъ не успѣлъ на этомъ остановиться…

— Вотъ что слѣдовало написать на вашемъ знамени, и тогда вы увлекли бы за собою, такъ мнѣ это по крайней мѣрѣ кажется, со стороны глядя, невиннымъ тономъ вставилъ Тхоржинскій, — не однихъ такихъ же, какъ вы сами, молодыхъ идеалистовъ… Вы могли бы стать тогда дѣйствительно боевою силой прогрессивнаго движенія въ Россіи; ея апатичная интеллигенція, видя въ васъ истинныхъ представителей своихъ политическихъ стремленій, должна была бы, volens nolens, оказать вамъ активную поддержку, между тѣмъ какъ теперь… (онъ приподнялъ плечи), ибо вы не должны обольщать себя, скажу вамъ откровенно, относительно рукоплесканій оправданію Засуличъ, ни тѣхъ, которыя, можетъ быть, раздадутся, и тому, что было совершено вчера въ Петербургѣ. Русское правительство, какъ вы прекрасно сказали, оказывается теперь не-со-сто-ятельно, проговорилъ онъ по-русски, расчленяя слоги опять, — и всѣ рады, когда это тѣмъ или другимъ образомъ доказывается ему лишній разъ; но сочувствій къ вашей собственно программѣ едва-ли насчитаете вы много и въ самой Россіи, а тѣмъ паче въ инородныхъ, гораздо болѣе цивилизованныхъ, чѣмъ она, краяхъ, подвластныхъ ея державѣ… А это, кажется мнѣ, могло бы быть совсѣмъ, совсѣмъ иначе, съ какою-то намѣренною тягучестью въ тонѣ и словно въ résumé всего выше имъ сказаннаго протянулъ польскій графъ, затягиваясь снова во всю грудь, — если-бы вы захотѣли быть болѣе практичными!…

Поспѣловъ молчалъ… Онъ чувствовалъ, что весь разговоръ этотъ былъ начатъ не даромъ, что въ немъ заключались какія-то указанія, какія-то предложенія, быть можетъ весьма важныя для партіи въ эту минуту, которыя какъ бы ждали какого-то отвѣта… Но какого и на что именно отвѣта? Во всѣхъ этихъ рѣчахъ не было въ сущности ничего переходящаго за рамки "обыкновенной болтовни русскихъ либеральныхъ газетъ", но было что-то такое неуловимое, настоящее, "къ чему у меня ключа нѣтъ", говорилъ себѣ молодой человѣкъ, и сознаніе своей невидной роли въ партіи заскребло у него опять досадливо на сердцѣ, какъ утромъ въ разговорѣ съ Волкомъ.

— Я полагаю, надумался онъ сказать наконецъ, — что русское движеніе (онъ не рѣшился почему-то выговорить прямо "революціонное",) готово будетъ войти въ соглашеніе со всякою дѣйствительною силой для борьбы противъ общаго врага.

Графъ Тхоржинскій повелъ на него загадочнымъ взглядомъ:

— Вы скоро думаете въ Россію? спросилъ онъ прежнимъ небрежнымъ тономъ.

Поспѣлову стало опять неловко…

— Мнѣ придется еще нѣкоторое время пробыть здѣсь, отвѣтилъ онъ сквозь зубы.

— А - а!.. пріятно проводите время въ Италіи, какъ бы насмѣшливо сказалъ тотъ.

— Я живу уроками, поспѣшилъ заявить молодой человѣкъ, морщась.

— Много ихъ имѣете здѣсь?

— Нѣтъ… пока одинъ…

— У кого, смѣю спросить?

— У… у графини Драхенбергъ, слегка запнулся Поспѣловъ.

— Которая тутъ сидѣла сейчасъ?.. Очень пріятной наружности и любезная, сколько можно судить на первый взглядъ, дама…

Молодой человѣкъ не отвѣчалъ…

Собесѣдникъ его слегка зѣвнулъ, оглянулся кругомъ.

— Однако мы съ вами одни на всей площади остались; фонари даже потушили, засмѣялся онъ, подымаясь съ мѣста и протягивая руку Поспѣлову:- съ большимъ удовольствіемъ провелъ съ вами время, промолвилъ онъ уже (такъ показалось тому по крайней мѣрѣ,) не то скучливымъ, не то пренебрежительнымъ тономъ.

— А сами вы долго думаете пробыть въ этомъ городѣ? счелъ нужнымъ спросить эмигрантъ въ свою очередь какъ можно спокойнѣе.

— Не знаю… я еще не рѣшилъ, съ очевидною неохотой уронилъ въ отвѣтъ ему графъ Тхоржинскій.

— Вы должны еще явиться къ князю Іоанну? съ какимъ-то ребяческимъ намѣреніемъ уколоть его отпустилъ Поспѣловъ.

— "Явиться"? повторилъ графъ, и глаза его сверкнули. — Я не русскій чиновникъ, а вольный дворянинъ… (Un gentilhomme indépendant).

И быстрымъ вольтомъ измѣняя немедленно выраженіе своей физіономіи, онъ продолжалъ, уже улыбаясь: — Я давно знаю князя Іоанна и посѣщаю его (je vais le voir), когда нахожусь съ нимъ въ одномъ городѣ, какъ многихъ другихъ, такихъ же, какъ онъ, принцевъ, съ которыми знакомъ въ Европѣ; я люблю умныхъ людей, даже когда они принцы, ввернулъ онъ нѣсколько язвительно, — но не имѣю съ нимъ никакихъ дѣлъ и ни чѣмъ съ нимъ не связанъ… Я, повторяю вамъ, вольный гражданинъ (un libre citoyen) и ни отъ кого, какъ и ни отъ чего на свѣтѣ, не завишу! заключилъ онъ, весьма замѣтно напирая на эти послѣднія слова.

"Да", подумалось тутъ же нашему эмигранту: "тебя самъ чортъ на крючокъ не поймаетъ!"

Красивый старецъ усмѣхнулся еще разъ и, пославъ оконечностями пальцевъ нѣчто въ родѣ поцѣлуя по адресу все еще не двигавшагося со своего стула Поспѣлова, зашагалъ, слегка посвистывая, бодрымъ и быстрымъ шагомъ по направленію hôtel San-Marco, въ которомъ онъ занималъ нумеръ рядомъ съ "цвѣтникомъ леди Динморъ", какъ выражался князь Іоаннъ.

 

VIII

Другаго рода разговоръ происходилъ въ это время на Riva dei Schiavoni, въ покоѣ, занимаемомъ въ нижнемъ этажѣ Hôtel Danielli четою Сусальцевыхъ.

Антонина Дмитріевна, простившись съ сопровождавшею ее компаніей (при семъ положено было, что на слѣдующій день "кузины" будутъ "дѣлать князю Іоанну les honneurs de Venise", поѣдутъ съ нимъ "повсюду" и возьмутъ съ собою маркиза Каподимонте, такъ какъ "лучшаго чичероне князю конечно не найти", на что князь Іоаннъ со своей стороны изъявилъ полное свое согласіе,), прошла къ себѣ въ комнату и собиралась, при помощи нѣмой дѣвочки, Варюшки, привезенной ею съ собой изъ Россіи и состоявшей у нея на положеніи "второй горничной" (первая была бойкая и ловкая Француженка, весьма расположенная къ "фамиліарству", вслѣдствіе чего Сусальцева держала ее только "для большихъ оказій",), приступить къ раздѣванію, когда дверь изъ гостиной въ эту комнату широко отворилась, и на порогѣ ея весьма нежданно для красивой барыни показался ея мужъ.

Онъ никогда до этой минуты (она пріучила его къ этому съ первыхъ же дней ихъ брака и пребыванія за границей,) не позволялъ себѣ входить къ ней, не постучавшись предварительно въ дверь и не дождавшисъ, пока она скажетъ: "entrez"! Что же такое произошло, что могло дать ему теперь поводъ "такъ забыться"? И полугнѣвно, полутревожно она съ мѣста своего предъ зеркаломъ смѣрила его взглядомъ отъ ногъ до головы:

— Что это за манеры? уронила она высокомѣрно, — развѣ такъ врываются въ женскую спальню порядочные люди?

— Ну-съ, насчетъ манеръ мы разсужденіе отложимъ пока въ сторону, рѣзко выговорилъ на это Провъ Ефремовичъ, рѣшительно входя въ комнату, — а мнѣ съ вами потолковать требуется.

— О чемъ это?

— А вотъ-съ услышите!

— И долго вы намѣрены "толковать"? язвительно спросила она:- я, предваряю васъ, умираю, спать хочу.

— Повремените крошечку, авось и въ живыхъ останетесь, отвѣтилъ онъ съ видимымъ въ свою очередь намѣреніемъ ироніи.

Онъ опустился въ кресло неподалеку отъ ея туалетнаго стола, уложивъ руки на колѣна и опустивъ голову, какъ бы собираясь съ мыслями.

— Варюшка, ступай! скучливымъ тономъ молвила Антонина Дмитріевна дѣвочкѣ, переобувавшей ей въ эту минуту ноги въ спальныя атласныя mules, — я позвоню тебя, когда нужно будетъ.

Дѣвочка приподняла отъ пола свое худенькое личико, обернулась на Сусальцева быстрымъ и вызывающимъ взглядомъ, медленно встала въ ростъ и также медленно, озираясь подозрительно на-ходу, будто хищный звѣрекъ, вышла изъ комнаты.

— Я васъ слушаю! произнесла вслѣдъ затѣмъ ея барыня, обращаясь къ мужу съ тѣмъ именно "величественнымъ" оттѣнкомъ интонаціи и головнаго движенія, съ какимъ на французской сценѣ королевы и принцессы говорятъ предъ ожидаемымъ зрителями монологомъ перваго сюжета: "Je vous écoute, parlez!"

— Вы это какъ же, Антонина Дмитріевна, началъ съ-оника Сусальцевъ, — во Флоренцію собираетесь?

— Да… А что? съ искреннимъ удивленіемъ спросила она.

— Ничего-съ, хихикнулъ онъ: — удивительно только мнѣ это маленько показалось, что вы такъ при всѣхъ твердо объявляете, а я… вѣнчанный мужъ вашъ… со всѣми вмѣстѣ впервой объ этомъ узнаю…

Антонина Дмитріевна принялась смѣяться.

— Прежде всего, не "впервой", потому, что еще въ Люцернѣ, при васъ, собираясь сюда, мы рѣшили съ Elly и маркизомъ, что поѣдемъ потомъ во Флоренцію и Римъ. Во-вторыхъ, мнѣ очень хорошо извѣстно, что вамъ совершенно все равно, куда ѣхать.

— Почему же это можетъ быть вамъ такъ хорошо извѣстно? А если даже, напротивъ того, я полагаю такъ, что не только во всякія Флоренціи тащиться, а даже и совсѣмъ съ заграничнымъ вояжемъ покончить надо.

— Съ чего же это вы вздумали? испуганно воскликнула Сусальцева.

— А съ того, очень просто, что если въ нашемъ коммерческомъ дѣлѣ на чужихъ полагаться, а самому, вмѣсто призору хозяйскаго, однѣ денежки по чужимъ краямъ сыпать, — самымъ скоропостижнымъ образомъ можно въ трубу вылетѣть.

— Развѣ вы получили какія-нибудь нехорошія извѣстія изъ Россіи? съ новою тревогой пролепетала она.

— Извѣстія аль неизвѣстія — все равно-съ, досадливо возразилъ Провъ Ефремовичъ. — Человѣку на то мозги даны, чтобы самъ разсужденіе могъ имѣть: позабавились, мало не милліончикъ франковъ въ два года просвистали, — баста, клапанъ заткнуть пора!

Онъ, какъ бы намѣренно и даже усиливаясь, выражался теперь чисто "купеческимъ" пошибомъ рѣчи, отъ котораго со времени женитьбы своей и въ обществѣ благовоспитанныхъ соотечественниковъ, съ коими почти исключительно, благодаря женѣ, водился въ Парижѣ, успѣлъ было совсѣмъ отвыкнуть; внутреннему раздраженію его словно утѣшительнѣе было выливаться въ грубовато-энергическую форму выраженія той среди, изъ которой вышелъ онъ…

— Вы, кажется, сами, колко замѣтила Антонина Дмитріевна на упрекъ, слышавшійся ей въ этихъ словахъ мужа, — не мало потѣшились на потраченныя вами за то время деньги.

— Извѣстно, хихикнулъ еще разъ Провъ Ефремовичъ, — за науку въ мои годы платить не дешево приходится.

— За какую науку?

И брови у нея сжались.

— А то какъ же-съ! Съ князьями вашими и графами вожжаться умѣть, подъ ручку съ ними за панибрата но бульварамъ прогуливаться, безъ счету и отдачи имъ billets de mille въ видѣ якобы займа предоставлять, и все это благороднѣйшимъ манеромъ, иронически подчеркнулъ онъ, — что-бъ и тебя за чистокровнѣйшаго жантильома принимали, — наука тоже не маленькая для нашего брата!…

Ее всю коробило отъ этого "хамскаго" тона, какъ говорила она себѣ внутренно…

— Не я, конечно, съ едва сдерживаемымъ отвращеніемъ молвила она громко, — учила васъ ссужать деньгами встрѣчнаго и поперечнаго, а если вы, какъ говорите, выучились "держать себя" иначе… или умѣли прежде, такъ за это порядочный человѣкъ, вѣско подчеркнула она въ свою очередь, — можетъ быть только благодаренъ тѣмъ, кому онъ этимъ обязанъ.

Провъ Ефремовичъ слегка опѣшилъ: противъ этого возражать ему было нечего… А "сердце сорвать" все-таки на чемъ-нибудь нужно было… Онъ придрался къ ея же словамъ:

— Какъ если "порядочный", такъ и съ нимъ, полагаю, люди должны порядочно обращаться!

Она намѣренно и продолжительно зѣвнула.

— Для чего и на какомъ основаніи говорите вы мнѣ этотъ вздоръ? Какая васъ муха укусила сегодня?

Его такъ и взорвало вдругъ отъ этого пренебрежительнаго тона: щеки его раскраснѣлись, глаза запылали…

— А такая-съ, воскликнулъ онъ рѣзкимъ голосомъ, — что, каковъ я ни есть, а на роль мужа пѣвицы согласія моего не будетъ никогда!

— Это еще что такое "мужъ пѣвицы"?

И глаза ея пытливо приковались въ его лицу.

Но онъ, какъ бы съ тѣмъ, чтобы не давать ей читать на этомъ лицѣ, вспрянулъ съ мѣста и зашагалъ словно на пружинахъ по комнатѣ съ судорожнымъ подрягиваніемъ своихъ могучихъ рукъ и ногъ.

— Каковъ ни на есть, повторилъ онъ на-ходу, — а былъ я всегда, есмь и буду самъ-человѣкъ… и чтобы меня въ родѣ перваго дворецкаго при красавицѣ-женѣ почитали — это дудки-съ, этому никогда не бывать!.. Очень я хорошо понимаю, что при вашей наружности и воспитаніи каждому лестно состоять съ вами въ знакомствѣ… а только опять полагаю я такъ, что, находись вы… въ обстановкѣ… пониже не чѣмъ въ какой находитесь теперь, число этихъ вашихъ ферлакуровъ и пріятельницъ изъ знатныхъ сократилось бы не на малую толику…

— Что же, вспыхнула вся Антонина Дмитріевна, — вы желаете, кажется, уколоть меня тѣмъ, что взяли меня безъ состоянія?..

Она усмѣхнулась злою усмѣшкой, вскинула слегка плечами вверхъ и проговорила какъ бы про себя:- Это меня впрочемъ не удивляетъ.

"Чего отъ тебя, мужика, и ждать иного", досказалъ себѣ за нее Провъ Ефремовичъ, и самъ покраснѣлъ до волосъ, не то отъ обиды, не то отъ "совѣсти".

— Никакъ я и ничѣмъ не намѣренъ колоть васъ, началъ онъ, насколько могъ мягче и приличнымъ языкомъ, — а желалъ только сказать, что въ супружествѣ каждый свою долю приноситъ: одинъ — одно, другой — другое. Зачѣмъ же пренебрегать-то одному другимъ… и самимъ вамъ, примѣрно, можетъ-ли бытъ пріятно, если вашего мужа, при васъ же, ни во что ставить будутъ?

Сусальцева потянулась съ папироской въ рукѣ къ одной изъ свѣчей, зажженныхъ на ея туалетномъ столѣ, и медленно заговорила:

— Съ первой минуты, когда вы такъ… безцеремонно ворвались ко мнѣ, я поняла, что вы чѣмъ-то оскорбились… и даже именно чѣмъ… Князь Іоаннъ сейчасъ недостаточно былъ любезенъ съ вами, — такъ?

Этотъ выраженный вслухъ чужими устами тайный мотивъ его раздраженія, какъ всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ, смутилъ Прова Ефремовича.

— Никакихъ "любезностей" мнѣ его не нужно, пробормоталъ онъ досадливо, — ни братъ онъ мнѣ, ни сватъ, и въ дружбу къ нему не прошусь. Высокихъ особъ, какъ онъ, не мало тоже перевидать успѣлъ, и Уэльскаго принца, и Голландскаго, и нѣмецкихъ всякихъ, и даже многихъ, какъ вамъ извѣстно, въ вашемъ салонѣ, у себя въ домѣ, значитъ, въ Парижѣ, принималъ. Такъ мнѣ не невидаль такое лицо, и очень хорошо я понимаю, какъ себя съ такимъ должно держать… И напрасно поэтому родственница ваша, графиня фонъ-Драхенбергъ, будто за стыдъ себѣ почла назвать меня ему, вырвалось у Сусальцева какъ бы противъ воли.

Жена его еще разъ приподняла плечи:

— И все-таки представила васъ, — чего-жь вамъ больше?

— Да-съ, и такъ, будто фамилія моя ей губы жгла.

— Ахъ, Боже мой, вскрикнула съ неудержимымъ глумленіемъ Антонина Дмитріевна:- вы бы еще хоотѣли, что-бъ у нея фамилія Сусальцевъ медомъ истекла изъ устъ?

Провъ Ефремовичъ широко раскрывшимися зрачками глянулъ въ ея злобно сверкнувшіе глаза и поблѣднѣлъ, какъ полотно… Онъ какъ-то разомъ, всѣмъ существомъ понялъ въ этотъ мигъ, что эта женщина, его жена, ненавидѣла его…

При первомъ столкновеніи (онъ два года сряду, смутно предчувствуя это, тщательно избѣгалъ его,) это должно было обнаружиться. Она ненавидѣла его, его плебейскую фамилію, его "мужичество", и не была въ силахъ преодолѣть въ себѣ этого чувства, — онъ это ясно увидалъ теперь… Мальчики запрыгали у него въ глазахъ.

— Напрасно въ такомъ случаѣ, заговорилъ онъ, скрипя лихорадочно зубами, — рѣшились вы такую зазорную фамилію на себя принять… напрасно!.. Вашей бѣлой кости не мало теперича молодцовъ по міру шляется, могли бы любаго боярскаго или княжескаго рода по себѣ найтить, — въ волостяхъ даже писарями иные служатъ, съ Юрьевымъ вашимъ по сосѣдству крестьянъ сосутъ, доходы тоже порядочные, жить можно… А то вы ишь кого себѣ взяли, — нашего брата, сермягу сѣрую…

Онъ чувствовалъ, что "еще немножко" — и онъ кинется на нее, изобьетъ ее въ кровь, своими огромными "мужицкими" руками… Онъ сдержался, оборвалъ рѣчь, передохнулъ. — Толковать съ вами пространно объ этомъ предметѣ, полагаю я, незачѣмъ. А скажу я вамъ просто, съ чего началъ, опять: оставаться за границей я не согласенъ и даю вамъ потому три дня сроку на сборы, а затѣмъ — не угодно-ли домой, въ Россію?

— Не угодно! самымъ хладнокровнымъ тономъ молвила она на это.

— Чего-съ? какъ бы не довѣряя ушамъ своимъ, переспросилъ Сусальцевъ:- вамъ не угодно ѣхать со мною?

— Нѣтъ! повторила она тѣмъ же тономъ.

— Такъ что же вы дѣлать полагаете? уже нѣсколько какъ-бы растерянно спросилъ онъ опять.

— Поѣду во Флоренцію, какъ сказала.

— Съ чѣмъ это, позвольте узнать?

— Вы мнѣ дадите денегъ, сколько нужно будетъ.

— Я дамъ!..

Онъ захохоталъ, словно давился: — съ чего-жь это вы взяли?

Она повернула на него взглядомъ, выражавшимъ полнѣйшее удивленіе:

— Я не разведенная съ вами жена; вы обязаны давать мнѣ содержаніе соотвѣтственно вашему состоянію.

— Состоянія моего никто не считалъ, закричалъ онъ съ новымъ порывомъ гнѣва, — а содержаніе давать обязанъ женѣ мужъ, когда она съ нммъ, а не врозь живетъ.

— Я васъ отъ себя не гоню, а ѣхать съ вами не могу.

— Почему не можете?

— Мнѣ вреденъ холодъ въ Россіи.

— Давно-ли это?

Она только засмѣялась и закурила новую папироску.

— Ну-съ, это какъ вы себѣ знаете, отрѣзалъ Провъ Ефреновичъ, чувствуя, какъ поднявшаяся кровь билась стремительно въ его вискахъ, — а только, если вамъ угодно оставаться за границей безъ меня, я вамъ гроша не дамъ.

— Не дадите добровольно — заставятъ! невозмутимо произнесла она въ отвѣтъ.

— "Заставятъ"? едва былъ онъ въ силахъ выговорить:- кто-жь это… и какъ… можетъ заставить меня?..

— Очень просто: я подамъ просьбу, куда слѣдуетъ, что вы, при вашихъ средствахъ, изъ злобы на меня оставляете меня умирать съ голоду.

— Вы… вы подадите?..

— Подамъ!

Сусальцевъ, не помня уже себя, ринулся на нее съ мѣста съ высокоподнятыми кулаками…

Но онъ не успѣлъ еще добѣжать до нея, какъ она стояла въ ростъ у стѣны. нажимая пуговку воздушнаго звонка, въ силу продолжительности котораго чуть-ли не весь отель долженъ былъ сбѣжаться сейчасъ въ ея покой.

И въ то же время изъ ближайшей комнаты выскочила очевидно все время подслушивавшая подъ дверью Варюшка и кинулась между барыней своею и ея мужемъ, готовая (онъ это видѣлъ,) вцѣпиться ему немедленно ногтями въ лицо.

Провъ Ефремовичъ вздрогнулъ съ головы до ногъ, плюнулъ во весь ротъ по адресу жены и бросился вонъ изъ комнаты…

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.