Увѣшанная картинами угольная красная комната, предшествовавшая кабинету графа и выходившая четырьмя окнами на Тверскую площадь, въ бойкую пору года полная обыкновенно народа, была теперь, по случаю лѣтняго времени и еще ранняго часа дня, почти пуста. Пріемъ просителей — для чего графъ пріѣхалъ наканунѣ вечеромъ въ городъ изъ своей подмосковной — былъ назначенъ въ двѣнадцать часовъ. Въ красной комнатѣ поэтому въ ту минуту когда вошелъ въ нее Гундуровъ, за которымъ въ нѣкоторомъ разстояніи слѣдовалъ исправникъ Акулинъ, находились только дежурный чиновникъ канцеляріи, длинный и худой молодой человѣкъ, глядѣвшій въ окно съ видомъ смертельной скуки, и такой же дежурный военный чиновникъ особыхъ порученій, лысый майоръ Чесминъ , растянувшійся съ ногами на покрытомъ чехломъ, по-лѣтнему, какъ и вся мебель, диванѣ.
Услыхавъ шумъ шаговъ майоръ полуоткрылъ сонные глаза, и спустилъ ноги съ дивана.
— А! Вы зачѣмъ къ намъ? лѣниво вымолвилъ онъ, узнавая нашего героя, съ которымъ встрѣчался въ одномъ знакомомъ имъ обоимъ домѣ въ Москвѣ.
— Вызвали! отвѣтилъ Гундуровъ съ невольнымъ пожатіемъ плечъ. (Онъ ѣхалъ всю ночь, только что успѣлъ обмыться и переодѣться, и лицо его носило видимые слѣды безсонницы и утомленія.)
— Вотъ какъ! зѣвнулъ Чесминъ, указывая ему мѣсто подлѣ себя на диванѣ;- а на что вы ему нужны? (майоръ никогда иначе какъ этикъ мѣстоименіемъ не обозначалъ своего начальника, съ которымъ состоялъ въ самыхъ оригинальныхъ, брюзгливо-нѣжныхъ отношеніяхъ.)
— Это я у васъ хочу спросить, молвилъ хмурясь молодой человѣкъ:- живу я преспокойно у себя въ деревнѣ, пріѣзжаетъ вдругъ ко мнѣ вчера вечеромъ исправникъ…
— Вотъ эта туша, перебилъ его майоръ, кивая на Акулина, подошедшаго въ эту минуту къ длинному чиновнику, стоявшему у окна и затѣявшему съ нимъ шепотомъ какой-то разговоръ.
— Онъ самый.
— Слышалъ! Дочь, говорятъ, красавица и голосъ чудный… Въ любимчики за то попалъ (майоръ мигнулъ теперь по направленію кабинета графа); переводитъ онъ его сюда частнымъ приставомъ въ Городскую часть… все равно что тысячу душъ подарилъ, примолвилъ онъ своимъ хрипящимъ и насмѣшливымъ голосомъ. — И про васъ слышалъ. Вы тамъ съ нашимъ Чижевскимъ у Шастуновыхъ на сценѣ отличались!.. И княжна играла, да?… Божественная особа! прохрипѣлъ опить Чесминъ, вздыхая, и сентиментально закатывая глаза подъ свой нескончаемый лобъ.
Гундуровъ отвернулся чтобы не дать прочесть ему на своемъ лицѣ волненіе вызванное въ немъ упоминаніемъ о княжнѣ.
— Не долго сегодня Ѳедоръ Петровичъ… проговорилъ въ эту минуту длинный чиновникъ, оборачиваясь отъ окна къ щелкнувшей замкомъ двери кабинета.
Дверь распахнулась, и изъ нея вышелъ довольно высокаго роста мущина съ крестомъ на шеѣ и чрезвычайно привѣтливымъ и открытымъ лицомъ, управляющій графскою канцеляріей. Онъ передалъ вынесенную имъ кипу только что доложенныхъ бумагъ поспѣшившему къ нему за ними чиновнику, и быстрыми шагами подошелъ къ окну, у котораго въ почтительной позѣ, переминаясь на толстыхъ ногахъ, стоялъ Елпидифоръ Павловичъ Акулинъ.
— Господинъ исправникъ*** уѣзда? съ учтивою улыбкой проговорилъ онъ.
— Точно такъ, ваше — ство!
— Графъ васъ просятъ!
Исправникъ, прижавъ шпагу въ колѣнкѣ, и вздрагивая всѣмъ своимъ грузнымъ тѣломъ, понесся на кончикахъ ногъ по направленію кабинета.
— Что онъ сегодня надолго пріѣхалъ, Ѳедоръ Петровичъ? спросилъ съ мѣста Чесминъ.
— Въ два часа, покончивъ съ просителями, уѣзжаетъ обратно въ Покровское, отвѣтилъ, подходя къ нему, правитель канцеляріи, повелъ, слегка поклонившись, на сидѣвшаго рядомъ Гундурова бѣглымъ и какъ бы сочувственнымъ взглядомъ, подалъ майору руку, и вышелъ обычнымъ ему, торопливымъ шагомъ.
— Такъ зачѣмъ же онъ васъ, думаете, вызвалъ? захрипѣлъ опять Чесминъ, оставшись вдвоемъ съ Гундуровымъ.
— Говорю вамъ, не знаю…
— И я не знаю, а догадываюсь.
— Скажите пожалуста, если такъ!
— Онъ вѣдь былъ у Шастуновыхъ, когда вы тамъ съ Чижевскимъ лицедѣйствовали?
— Былъ.
— Видѣлъ васъ на сценѣ?
— Да.
— Ну вотъ! У него тоже театръ въ его Покровскомъ. Прослышали его барыни про новый талантѣ — мало у нихъ своихъ-то всякихъ ломакъ! промычалъ Чесминъ, — и загорѣлось видно, подавай молъ намъ его, да и только!.. А онъ у насъ все что хотятъ онѣ, то и…
Онъ не успѣлъ договорятъ, какъ изъ кабинета бочкомъ выползъ пространный Акулинъ съ сіяющимъ отъ удовольствія лицомъ, скользнулъ черезъ всю комнату съ гвардейскою ловкостью, и какъ бы робѣя и смущаясь, между тѣмъ какъ на губахъ его играла самая плутоватая улыбка, подошелъ къ Чесмнну.
— Извините меня, началъ онъ, — если такъ… не имѣя чести быть вамъ знакомымъ… но его сіятельство приказали мнѣ звать… а кого именно — я не понялъ…
— Господина Гундурова? указалъ майоръ на молодаго человѣка, — такъ вы вѣдь его знаете!
— Нѣтъ-съ, Сергѣй Михайловичъ не подходитъ къ тому слову, промямлилъ Елвидифоръ.
— Къ какому слову? Какъ онъ вамъ сказалъ?
— А они сказали: «Пошли ко мнѣ плешандаса!» объяснилъ исправишь, стыдливо опуская глаза и закусывая въ то же время губу чтобы не расхохотаться.
— Вѣдь вотъ — на поди! буркнулъ майоръ, сердито подымаясь съ мѣста, — самъ до пятокъ лысъ, а туда же насчетъ другихъ прохаживается!..
И онъ лѣниво разваливаясь на ходу, какъ дѣлалъ это самъ графъ, съ которымъ Чесминъ имѣлъ и этотъ пунктъ сходства, отправился къ нему въ кабинетъ.
— Здравствуй, плешандасъ! тѣмъ же словомъ привѣтствовалъ его изъ самой глубины длинной и довольно темной комнаты голосъ начальства.
Графъ сидѣлъ у своего письменнаго стола, въ большихъ серебряныхъ очкахъ на носу, и перебиралъ бумаги.
— А вамъ очень нужно, затворяя за собою дверь и дѣлая нѣсколько шаговъ впередъ, отгрызся Чесминъ, — очень нужно обращать меня въ смѣшки предъ каждымъ встрѣчнымъ?
— Не сердись, майоръ! запѣлъ со смѣхомъ графъ, не оборачиваясь къ нему, и продолжая искать въ своихъ бумагахъ.
— И откуда вы этакого слона добыли? Насилу къ вамъ въ двери влѣзъ!
— Слонъ, а распорядительный! Я такихъ люблю!.. И на театрѣ пресмѣшно играетъ!..
— На что я вамъ нуженъ? спросилъ Чесминъ за наставшимъ послѣ этихъ словъ молчаніемъ.
— Хотѣлъ спросить: у чьихъ ногъ лежишь теперь? (Это была стереотипная шутка которою старецъ допекалъ влюбчиваго майора чуть не каждый день.)
— Только за этимъ и звали! фыркнулъ тотъ.
— За этимъ! продолжалъ смѣяться графъ. — Тамъ есть одинъ молодой человѣкъ?
— Есть… Гундуровъ?
— Да, Гундуровъ… Отца зналъ! Въ Клястицкомъ гусарскомъ полку служилъ. Какъ ты, майоръ былъ, веселая голова!..
— Ну, а его, сына-то, вы зачѣмъ теперь къ себѣ вызвали?
— Мое дѣло, а не твое! запѣлъ опять «московскій воевода». — Зови его сюда!
Чесминъ повернулся и вышелъ.
Нашему герою было не по себѣ: и усталость, и чувство человѣческаго достоинства оскорбленнаго безцеремонностью вызова его и «доставленія» сюда, и перспектива объясняться съ этимъ московскимъ «пашой» въ качествѣ актера, какъ предсказывалъ ему Чесминъ, — все это мутило его и раздражало… Съ угрюмымъ и сосредоточеннымъ выраженіемъ лица вошелъ онъ въ кабинетъ графа.
— Дверь за собой заприте! едва успѣвъ переступить порогъ его услыхалъ онъ голосъ хозяина.
Сергѣй сдѣлалъ шагъ назадъ, потянулъ незатворенную имъ при входѣ дверь…
— Подойдите, продолжалъ голосъ.
Онъ подошелъ къ самому столу.
Графъ засыпалъ пескомъ только-что подписанную имъ бумагу, излишекъ песку ссыпалъ обратно въ песочницу, снялъ очки, вложилъ ихъ аккуратно въ футляръ, и только теперь взглянувъ на молодаго человѣка, указалъ ему кивкомъ на стоявшій противъ него у стола стулъ:
— Садитесь!
Гундуровъ молча опустился на него.
— Ну, что же вы теперь дѣлаете? началъ «паша», помолчавъ и уставившись на него.
«Какъ же я это ему объясню?» сказалъ себѣ нѣсколько озадаченный этимъ вопросомъ Сергѣй.
— Я жилъ теперь у себя въ деревнѣ отвѣчалъ онъ вслухъ.
— Хозяйствомъ занимаетесь?
«На что это все ему?» продолжалъ думать молодой человѣкъ.
— Нѣтъ… я въ хозяйствѣ мало смыслю. У меня… тетушка, воспитавшая меня… и которая продолжаетъ управлять моимъ имѣніемъ.
— Какъ зовутъ?
— Меня… или тетушку? нѣсколько оторопѣло спросилъ Сергѣй.
— Вашу тетушку!
— Софья Ивановна Переверзина.
— Переверзина! Мужъ служилъ по интендантской части? Генералъ-майоръ? Онуфрій Петровичъ звали?
— Да-съ.
— Знаю! И ладони графа поднялись вверхъ:- добрый человѣкъ былъ, только слабый! Мошенники окрутили, подъ судъ попалъ. Хорошо что умеръ, въ солдаты бы разжаловали!
«Къ чему это все, къ чему?» спрашивалъ себя, ничего не понимая, Гундуровъ.
— Зачѣмъ не служите? услышалъ онъ новый ex abrupto вопросъ.
— Я готовилъ себя къ ученой карьерѣ, отвѣчалъ онъ, — имѣлъ въ виду занять каѳедру въ здѣшнемъ университетѣ, и для этой цѣли думалъ съѣздить въ славянскія земли…
— Не пустили, знаю! прервалъ его голосъ, — все знаю! Сами виноваты! Зачѣмъ ѣздили въ Петербургъ? Должны были явиться ко мнѣ, какъ главному здѣшнему начальнику! Я бы отпустилъ.
— Я… очень жалѣю… въ такомъ случаѣ, пробормоталъ Сергѣй.
— Жалѣть поздно! А тамъ неосторожно себя вели, кричали, обратили на себя вниманіе!
— Я не кричалъ, сказалъ Гундуровъ, — а удивлялся и старался узнать тѣ поводы которыми я могъ бы себѣ самому объяснить этотъ отказъ мнѣ въ паспортѣ за границу, когда цѣль моей поѣздки была прямо и ясно прописана въ моемъ прошеніи…
— Нечего было удивляться, и прописывать нечего было! прервалъ его опять голосъ, — сами виноваты!.. И до сихъ поръ не унялись, всякій вздоръ мелете!..
Герой нашъ вспыхнулъ весь, и отъ рѣзкости выраженія, и отъ неожиданности самаго обвиненія.
— Позвольте узнать…. ваше сіятельство, неловко какъ-то примолвилъ онъ, вспомнивъ что надо было хоть разъ употребить этотъ титулъ въ разговорѣ съ «воеводой», — что же я говорилъ такого вздорнаго?
Ладони поднялись.
— Императора Петра Перваго браните! Пьяницѣ мужику, говорите, надо волю дать! О Славянахъ какихъ-то болтаете!
Сергѣя покоробило опять, но глядя на добродушное лицо сидѣвшаго противъ него старца онъ не могъ не сознавать внутреннимъ чувствомъ что въ словахъ его не было никакого обиднаго намѣренія, и что все очевидно это говорилось имъ такъ, потому что онъ иначе говорить не умѣлъ. Гундурову и досадно было, и смѣяться хотѣлось… «Но какъ же объяснить ему цѣлую теорію, цѣлую историческую школу?» думалъ онъ.
— Мы, сказалъ онъ безсознательно, разумѣя именно всю ту «школу» къ которой принадлежалъ онъ (и противъ которой, объяснялъ онъ себѣ, московскій правитель почиталъ почему-то нужнымъ ратовать въ его лицѣ) — Петра Перваго не бранимъ, а упрекаемъ его въ томъ что онъ все русское незаслуженно подавилъ, а все иностранное не въ мѣру возвысилъ.
— И иностранцы есть хорошіе и полезные слуги! пропѣлъ графъ;- князь Барклай-де-Толли Нѣмецъ былъ, и его дураки у насъ измѣнникомъ считали, и я самъ видѣлъ что почтенный человѣкъ плакалъ отъ этого! А онъ лучше каждаго Русскаго служилъ государству, и съ нашими войсками въ Парижъ вошелъ!
Сергѣй могъ только смолкнуть на этотъ неожиданный аргументъ.
— И опять вы про мужиковъ, продолжалъ не останавливаясь пѣть свой акаѳистъ графъ, — что ихъ надо отпустить на волю. Вы хотите разбойниковъ наплодить, Россію вверхъ дномъ поставить!.
— Не разбойниковъ, а вѣрныхъ и преданныхъ сыновъ Россіи и ея государя чаемъ мы видѣть въ освобожденномъ русскомъ народѣ, отвѣтилъ нѣсколько рѣзко задѣтый за живое Гундуровъ, — и, какъ извѣстно, примолвилъ онъ, приводя доводъ который по его мнѣнію долженъ былъ имѣть наиболѣе вѣса въ глазахъ его собесѣдника, — мысль эта существуетъ у самого правительства, и оно уже два раза пыталось…
— Знаю! перебилъ его графъ, вознося горѣ свои ладони;- и что было бы хорошаго? Одинъ вредъ! Потому распустить легко, а потомъ и остановить нельзя.
— Мы полагаемъ напротивъ, графъ…
— Что вы мнѣ говорите «мы»! вскрикнулъ вдругъ тотъ, раздосадованный недостаточною почтительностью тона съ которымъ объяснялся съ нимъ молодой человѣкъ, — я про васъ говорю, а не про другихъ! Все отъ того что нечего вамъ дѣлать! Отъ того и болтаете пустяки!.. Я получилъ изъ Петербурга… сказать вамъ чтобъ вы опредѣлились на службу! неожиданно заключилъ онъ.
«Насильно заставляютъ, значитъ!» воскликнулъ мысленно Гундуровъ, и все лицо его вспыхнуло вновь.
— О васъ уже писано оренбургскому генералъ-губернатору! запѣлъ опять старецъ, не давъ ему времени произнести слова, — вы, я знаю, хорошо учились, можете быть тамъ полѣзны!
— Въ Оренбургъ! Что же это, ссылка!..
Гундуровъ вскочилъ съ мѣста. Громовой ударъ павшій у его ногъ не поразилъ бы его такъ какъ эта «невозможная» вѣсть.
— За что же это, графъ? Что я сдѣлалъ!.. Вѣдь это насиліе! Я никогда не готовилъ себя къ административной службѣ, я посвятилъ себя ученымъ занятіямъ…
— Можете заниматься и тамъ! возразилъ невозмутимо старецъ;- а вы дворянинъ, должны служить!
— Противъ воли, противъ призванія? Кто имѣетъ право дѣлить это съ неповиннымъ ни въ чемъ человѣкомъ!.. Это гибель всѣхъ надеждъ моихъ, всего моего будущаго!..
Ладони вознеслись еще разъ.
— Неправда! Будущее все отъ васъ зависитъ! Василій Алексѣичъ умный человѣкъ, любитъ образованныхъ! Можете у него карьеру сдѣлать!
— Но я не хочу карьеры, я ѣхать не согласенъ! вскрикнулъ Гундуровъ, безсильный сдержать негодованіе свое и волненіе.
— О согласіи вашемъ не спрашиваютъ! Я васъ отправлю съ жандармомъ!
Сергѣй глянулъ на него во всѣ глаза, глянулъ на этого «пашу», сидѣвшаго передъ нимъ въ на глухо застегнутомъ военномъ сюртукѣ безъ эполетъ, съ мясистыми подбородкомъ и щеками, подпертыми высокимъ чернымъ галстукомъ, и все такъ же добродушно выпяченною впередъ нижнею губой, словно смѣявшеюся надъ строгостью напущенною ея владѣльцемъ на всѣ остальныя черты его широкаго, оголеннаго лица, и понялъ что протестовать, что возражать было бы безполезно, что цѣлый міръ лежалъ между его понятіями и тѣмъ строемъ воззрѣній среди которыхъ взросъ, дѣйствовалъ и благодушествовалъ этотъ старецъ такъ жестоко располагавшій теперь его судьбой, и что поступая съ нимъ такъ, старецъ этотъ поступалъ безъ малѣйшей злобы, какъ и безо всякой тѣни сомнѣнія въ законности своего права и правильности своего рѣшенія.
«Что же съ этимъ подѣлаешь!» подумалъ несчастный. Онъ стиснулъ зубы и смолкъ.
Графъ остался видимо очень доволенъ впечатлѣніемъ произведеннымъ грозою его словъ. Онъ уже почти ласково взглянулъ на молодаго человѣка.
— Вы не должны огорчаться на то что для вашей же пользы дѣлается! Послужите, вернетесь назадъ — все будетъ позабыто! Я первый готовъ буду тогда оказать вамъ содѣйствіе!
«Что позабыто, что я сдѣлалъ!» говорилъ себѣ Сергѣй, все такъ же не понимая какъ могъ пасть на него этотъ ударъ.
— Гдѣ вы остановились здѣсь? спрашивалъ его между тѣмъ «московскій воевода».
— Въ собственномъ домѣ, въ Денежномъ переулкѣ.
Графъ взялъ со стола карандашъ, и записалъ на бумажкѣ.
— Даю вамъ три дня на сборы. А потомъ отправляйтесь съ Богомъ! пропѣлъ онъ, — о васъ въ Оренбургъ уже писано, я вамъ сказалъ. Я велю полиціи наблюсти чтобы вы черезъ три дня выѣхали!
Гундуровъ поднялъ глаза.
— Я говорилъ вамъ, графъ, что у меня тетушка; она меня воспитала замѣсто матери… Я не могу не повидаться съ нею; она осталась въ деревнѣ… позвольте мнѣ (какъ странно, обидно Зазвучало въ его ушахъ это произнесенное имъ сейчасъ слово «позвольте») съѣздить къ ней!
— Совсѣмъ не нужно вамъ самимъ! Тетушка ваша можетъ сюда пріѣхать; напишите ей!
— Но на это пройдетъ двое сутокъ, пока она получитъ извѣщеніе, пока пріѣдетъ! Я не успѣю переговорить…
— Въ сутки можно обо всемъ переговорить, пропѣлъ графъ, не допускавшій чтобы могло найтись какое-либо возраженіе тому что въ головѣ его было уже разъ рѣшено и подписано.
Гундуровъ хотѣлъ что-то сказать, но старецъ не далъ ему на это времени. Онъ всталъ и поклонился.
— Я вамъ все сказалъ, Прощайте!.. Поѣзжайте на Нижній! Тамъ теперь по Волгѣ пароходы внизъ ходятъ! уже совсѣмъ добродушно говорилъ онъ черезъ мигъ, идя къ двери вслѣдъ за уходившимъ героемъ нашимъ.
— Акулинъ! крикнулъ онъ, высовывая лысину свою въ красную гостиную.
Исправникъ, стоявшій тамъ въ ожиданіи у окна, понесся стремглавъ на этотъ зовъ.
— О какихъ это государственныхъ тайнахъ толковали вы съ нимъ такъ долго? прохрипѣлъ Чесминъ, подымаясь съ дивана на встрѣчу Гундурову.
Тотъ остановился, взглянулъ растерянно на вопрошавшаго, и проговорилъ мгновенно блеснувъ глазами:
— Меня ссылаютъ!..
— Куда? И брови майора отъ удивленія приподнялись чуть не поверхъ лба.
— Въ Оренбургъ на службу…
— За что!
Гундуровъ руками развелъ.
— Ничего не понялъ!.. Про мои славянофильскія мнѣнія говорилъ… про то что я будто «кричалъ» когда мнѣ отказали въ Петербургѣ въ заграничномъ паспортѣ… Но послѣ этого отказа я цѣлые полгода прожилъ тамъ, и никто ко мнѣ не придирался, а мнѣнія мои тѣ же самыя которыя съ дозволенія цензуры печатаются въ Москвитянинѣ въ Бесѣдѣ… Словомъ, придрались чтобы сдѣлать со мною нѣчто совершенно невозможное, не слыханное!
— И не то совсѣмъ! промычалъ майоръ, внимательно выслушавъ и глядя на него изподлобья, — онъ у насъ въ этомъ отношеніи либералъ, за такой вздоръ не преслѣдуетъ… Не отсюда это вышло! пояснилъ Чесминъ, кивая на кабинетъ.
— Онъ мнѣ говорилъ что получилъ что-то изъ Петербурга, вспомнилъ Сергѣй.
— Ну вотъ!.. Тамъ и ищите! произнесъ многозначительно «плешандасъ».
— Но отчего же, разсуждалъ Гундуровъ, — меня тамъ не думали преслѣдовать, а теперь здѣсь…
— А зачѣмъ вы Гамлета такъ хорошо играете! помолчавъ и подымая на него еще разъ глаза, пропустилъ вполголоса тотъ. — А впрочемъ знаете что, примолвилъ онъ, подумавъ, — разчетъ плохой: долго васъ тамъ держать нельзя, а вернетесь вы — герой!
— А пока — изгнанникъ! выговорилъ съ неудержимою горечью Сергѣй.
— Счастливецъ, и теперь болѣе чѣмъ когда-нибудь… Повѣрьте, я понимаю! отвѣтилъ Чесминъ съ глубокимъ вздохомъ, и повалившись снова на диванъ воздѣлъ нѣжно очи свои къ потолку.
«Изгнанникъ» поглядѣлъ на него съ невольнымъ изумленіемъ, но охваченный вновь сознаніемъ «павшаго на него удара», поспѣшно вышелъ изъ комнаты, забывъ и проститься съ чувствительнымъ и милѣйшимъ майоромъ.