I

Утром 2 июля командующие Воронежским и Центральным фронтами получили шифрованную телеграмму Ставки Верховного Главнокомандования:

«Решительное наступление противника на Курск может начаться в период между третьим и шестым июля. Все войска немедленно привести в полную боевую готовность».

* * *

Тревожна и томительна на позициях советских войск под Курском была ночь на 4 июля — вторая ночь ожидания начала вражеского наступления. После захода солнца прошла, казалось, вечность, а ночной сумрак, несмотря на угасавшую с востока россыпь звезд, все еще упорно держался, сгущаясь в вышине и переходя в сплошную тьму на западе. Нерушимая тишина сковала все сплошь изрытое, густо заполненное людьми и техникой огромное пространство Курского выступа. Даже неизбежные спутники ночи — осветительные ракеты — и те не тревожили грозную тишину и сжимающий сердце предрассветный мрак.

В темном, напоенном свежим запахом сосны пулеметном дзоте с узкими проемами трех бойниц было душно, и разморенные ожиданием и бессонницей Гаркуша, Ашот и Алеша выбрались в ход сообщения. У пулемета остался сам сержант Чалый.

Все трое, лежа на отдававшей сыростью земле, молчали. Даже неугомонный Гаркуша, балагуривший всю первую половину ночи, притих.

Алеша Тамаев то засыпал на мгновение, то встряхивал головой, отгоняя сонливость, и опять, не в силах преодолеть дремоту, забывался. Он не помнил, сколько продолжалось такое полусонное состояние, и очнулся окончательно от мягкого, ласкающего света, властно заполнившего сырую траншею.

«Спокойно, тихо, значит немцы не перешли в наступление», — подумал он и так обрадовался этой мысли, что сонливая расслабленность мгновенно исчезла и все тело, словно под действием наплывавшего света, налилось свежей бодростью. Полежав еще немного, Алеша отбросил шинель, поднялся и пошел в дзот.

— Что не спишь? — мягко спросил его сержант Чалый.

— Утро уж больно хорошее, — ответил Алеша, вставая у правой амбразуры.

— Да, утро на редкость, — согласился Чалый. — Смотри, туман-то стелется, как бархатный, так и хочется рукой потрогать.

В узкий просвет бойницы открывалось изученное до мелочей обширное поле с грядой высоток, занятых нашим боевым охранением, и отлогими, уходящими куда-то к Белгороду холмами, на которых в бивших снизу лучах молодого солнца черными змеями петлялись траншеи противника. Обычно отсюда, где находился пулеметный дзот, было хорошо видно наше боевое охранение и смутно темнели вражеские позиции. Сейчас же, наоборот, низкие волны белесого тумана затопили наши окопы и траншеи, а яркий свет солнца словно специально напоказ оголил черные траншеи, перепутанную паутину проволочных заграждений перед ними, уходящие за холмы изломанные нити ходов сообщения и округлые пятна воронок от взрывов снарядов и мин.

— Словно вымерло все, — видимо, как и Алеша, с любопытством рассматривая вражеское расположение, проговорил Чалый. — То палили день и ночь, как осатанелые, а то четверо суток и не шевелятся. Хитрят фрицы, явно в заблуждение вводят. Но ничего не выйдет, — погрозил он кулаком. — Пусть сунутся! А в общем-то, — внезапно оборвав дружеский разговор, сердито закончил Чалый, — идите отдыхать. Через два часа на дежурство к пулемету.

Алеша послушно ушел в ход сообщения и прилег рядом с безмятежно спавшими Гаркушей и Ашотом.

Утро разгоралось все ослепительнее и ярче. Неуловимо исчезала ночная сырость, и землю окутывало нежное тепло. Вокруг по-прежнему царил нерушимый покой. Алеша закрыл глаза и до самого завтрака спокойно проспал. Потом, сменив Ашота, два часа продежурил у пулемета и снова ушел отдыхать. А вокруг все так же сияло жаркое, слепящее солнце, нежилась знойная тишина, беззаботно синело высветленное бездонное небо. Только после обеда редкими островками поплыли крохотные облачка, бросая жидкие тени на разморенную землю.

В три часа дня Алеша снова заступил на дежурство. Вокруг все так же властно царило немое безлюдье.

— Привет земляку! — услышал он веселый голос Саши Василькова. — Как дежурится, Алеша? Что там фрицы, не шевелятся?

— Как сквозь землю провалились: и не слышно и не видно, — радуясь приходу Василькова, ответил Алеша. — А ты что, к нам или еще куда?

— Туда, в боевое охранение, — смахнув каску с головы, взъерошил белесые вихры Васильков, — в дзот, к нашим хлопцам из первого взвода. Махорка, говорят, у них вышла и газеты принести позабыли. А ты как? Как настроение?

— На «пять» с плюсом, — в тон веселому голосу комсорга сказал Алеша. — Вздремнули, подзакусили, и теперь хоть что!

— Правильно! Главное — носов не вешать и нюни не распускать. Ну, пока, вечером забегу.

Алеша всмотрелся в крохотный холмик, едва приметно желтевший почти перед самым проволочным заграждением противника. Там скрывался дзот пулеметного расчета первого взвода, куда ушел Саша Васильков. Тени от облаков то закрывали холмик, и тогда он сливался с такой же выгоревшей до желтизны равниной вокруг, то открывали, выдавая спрятанный там дзот.

«Неужели знают немцы, что там стоит наш пулемет? — тревожно подумал Алеша. — Он же совсем близко от них, всего каких-нибудь сотни две метров».

Разморенную жарой тишь прорезал какой-то совсем неясный и смутный звук, совершенно чуждый привольному безмолвию и белесым облакам, так мирно и неуловимо плывшим по знойному небу. Насторожась, Алеша прислушался и через секунду не слухом и не сознанием, а всем, что скопилось в нем за эти двое тревожных суток, совершенно отчетливо и ясно понял: идут немецкие самолеты.

— Воздух! — прокричал кто-то совсем рядом, и этот полный беспокойства возглас в разных местах тут же повторили несколько голосов.

Самолеты еще не показались, но было слышно, что идут не один, не два и не пяток, а множество самолетов. И это, несомненно, была не какая-нибудь разведка или очередной беспокоящий налет, а начало большого наступления.

— Расчет, в укрытие! — звонко прокричал Чалый и, вбежав в дзот, сердито кинул Алеше: — В блиндаж!

— Так я же дежурный, товарищ сержант, — заговорил было Алеша, но Чалый метнул на него такой взгляд, что Алеша пулей выскочил в ход сообщения. Он хотел сразу же нырнуть в блиндаж, но любопытство пересилило, и он, став в углу траншеи, всмотрелся в помутневшее небо. В разных местах резко и отрывисто застучали зенитки, и тут же из-за обширного с холодной синевой облака выплыла первая стая бомбардировщиков. Их было не менее тридцати, а из-за облака доносился гул еще множества моторов. Такого большого количества бомбардировщиков Алеше еще не приходилось видеть.

— Сбит! — вскрикнул он, увидев, как шедший впереди бомбардировщик накренился, повернул в сторону и резко пошел вниз. Когда за ним, так же ревя моторами и валясь набок, ринулись и другие бомбардировщики, Алеша замер и на мгновение закрыл глаза. Это было излюбленное фашистами выстраивание в круг перед заходом в атаку.

Зенитки били все ожесточеннее и чаще. Широкую полосу неба испятнали белесые шапки взрывов. Один самолет вывалился из круга и густо задымил. Вспыхнули и косо пошли к земле еще два бомбардировщика, потом еще один, но остальные, словно связанные невидимыми нитями, один за другим с оглушающим ревом ныряли к земле. Темными каплями, неуловимо разрастаясь в размерах, полетели вниз бомбы. Разом вздрогнула, сотряслась земля. Там, где располагалось наше боевое охранение, огненно-черным разливом полыхали взрывы.

Еще ревели и взвывали бомбардировщики, а вой и грохот бомб прорезали новые резкие и частые взрывы.

Гаркуша первым из всего расчета устремился к просвету амбразуры. Впереди по-прежнему взрывы кромсали землю, но дыма и пыли стало меньше, и в грязном сумраке вновь открылись позиции нашего боевого охранения. Всего-навсего за какие-то десять минут они стали неузнаваемы. Вся неширокая полоса самой ближней от противника земли, где совсем недавно весело зеленела ревниво оберегаемая солдатами молодая травка, была теперь сплошь черной.

Глядя на эту избитую и развороченную взрывами полоску земли, пулеметчики молчали. Среди поредевших взрывов снарядов и мин теперь уже отчетливо различался гул танковых моторов, перемешанный с лязгом гусениц и треском автоматной и пулеметной стрельбы. Подобно самой крутой штормовой волне на море, нарастая и тяжело переливаясь, шум этот неудержимо надвигался, густел, грозя накрыть и смести все, что окажется на его пути.

— Эх! — не выдержал Гаркуша. — И прет же адская сила!

Чалый искоса взглянул на него и, ничего не сказав, обнял сгорбленные плечи неотрывно смотревшего в амбразуру Ашота.

— Вот они! — воскликнул Алеша, увидев, как из лощины вынырнули вначале темные купола башен, а через мгновение валко и грузно выползли и сами танки, тянувшие хвосты пыли. За ними врассыпную бежали пехотинцы. Весь сжавшись и похолодев от вида этой лавины машин и людей, Алеша продолжал отыскивать тот самый желтоватый бугорок, куда ушел Васильков, и никак не мог найти его. Видно, что с дзотом и с теми, кто укрывался в нем, все кончено. Эта мысль была так мучительна, что Алеша громко прошептал:

— Эх, Саша, Саша!

— Напоролись! — свистяще прошептал Чалый и, гордо показывая рукой в амбразуру, воскликнул: — Молодцы саперы! Первые фрицев угостили. Видал, видал, крутятся! — уже во весь голос кричал он. — Славно миночки сработали!

Наткнувшись на минные поля, фашистские танки замедлили ход, остановились, потом, неуклюже переваливаясь и отстреливаясь, поползли назад. На минном поле остались четыре недвижно застывшие машины и семь огромных, истекающих жирным дымом костров. С отходом танков, словно провалясь сквозь землю, исчезла и пехота. В помутневшем небе вновь нудно завыли фашистские бомбардировщики, и на истерзанную взрывами полосу боевого охранения вновь посыпались бомбы. С еще большим ожесточением била и артиллерия. Даже в километре от позиций боевого охранения, куда обрушился весь шквал вражеского огня, дзот расчета Чалого дрожал и скрипел бревнами. Пулеметчики угрюмо смотрели на то, что творилось впереди.

— Чалый! — крикнул, заглянув в дзот, Козырев. — Одного человека на помощь санитарам!

— Тамаев, бегом? — словно давно ожидая этого распоряжения, крикнул Чалый и вновь прильнул к амбразуре.

В изгибе хода сообщения, куда вслед за Козыревым прибежал Алеша, лежал, желтея обескровленным лицом, пожилой усатый пулеметчик. Ему, видимо, было так тяжело, что он даже не открыл глаз, когда Козырев поднес к его запекшимся губам горлышко фляги.

Он судорожно отпил несколько глотков и, дрогнув совсем черными веками, с трудом проговорил:

— Помощь послать надо комсоргу-то нашему. Один в дзоте остался…

— Жив Саша Васильков, жив? — склоняясь к самому лицу раненого, нетерпеливо спросил Алеша.

— Там он, с пулеметом остался… Послать надо к нему. Одному-то беда: ни ленту подать, ни патроны поднести.

— Пошлем, ты не волнуйся, обязательно пошлем, — гладя синюю руку раненого, успокаивал Козырев.

— Товарищ старший сержант, разрешите мне к Василькову, я быстро, — с жаром сказал Алеша, но Козырев суровым взглядом остановил его и показал на раненого.

— Поднимай-ка осторожно, на медпункт понесли.

Пока Козырев и Алеша несли на медпункт раненого, бой ни на мгновение не утихал. По-прежнему ожесточенно били артиллерия и минометы; гулко ахали наши тяжелые гаубицы и пушки; шквалом из края в край перекатывалась пулеметная и автоматная трескотня; отрывисто и резко били танковые пушки. Только в небе стало заметно тише. Едва появлялись бомбардировщики, как встречь им бросались советские истребители и разгоняли их еще на подходе к линии фронта.

Когда Алеша вернулся в дзот, никто из троих пулеметчиков даже не взглянул на него. Все они, не то восхищенные, не то подавленные, напряженно смотрели в амбразуры.

— Товарищ сержант, — обратился Алеша к Чалому, — там в боевом охранении комсорг наш, один с пулеметом, я просился на помощь ему.

— Поздно помогать Василькову, — хрипло выдохнул Чалый.

— Как, — вскрикнул Алеша, — погиб?

— Танк, танк давить его полез! — отчаянно прошептал Ашот и отодвинулся, давая Алеше место у амбразуры.

— Вот парень! — воскликнул Гаркуша. — Две атаки один отбил! Сколько он их накромсал там! Сейчас и танку влепит горяченького!

Знакомый холмик, окруженный черными провалами воронок, все так же упорно желтел выгоревшей на солнце травой. Алеша замер: прямо к холмику полз танк. Это был, несомненно, «тигр». Он не вел огня ни из пушки, ни из пулемета. Расстояние между танком и холмиком неумолимо сокращалось.

— Сейчас, сейчас ударит Саша гранатой, потом бутылкой, — забыв обо всем, шептал Алеша. Но черный танк подошел вплотную к холмику, вполз на него и, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, начал кромсать уцелевшую желтизну.

— Да куда же смотрят наши артиллеристы? — отчаянно закричал Гаркуша. — Трубадуры разнесчастные! Фасонить только, на марше в машинах да на лафетах раскатывать! Пехоту бедную танки давят, а их и в помине нет!

— Да куда бить-то? Там же свой, наш человек сидит, — укоризненно сказал Чалый.

— Эх! — со всей силой ударил Гаркуша кулаком по стене. — Где он теперь, человек-то? Был — и нету!

Видимо, так решили и артиллеристы. Тяжелые снаряды прошелестели в воздухе, и вокруг холма взметнулись снопы пламени и дыма. «Тигр» еще крутнулся, теперь уже по совсем черному месту, резко развернулся и на полной скорости пошел назад.

— Да бейте же, бейте, уйдет, гад! — кричал Гаркуша.

Словно услышав его мольбу, несколько фонтанов дыма и пыли окутали «тигра», и сразу же ахнул сотрясающий взрыв. Когда дым рассеялся, на месте «тигра» сочилась пламенем темная груда.

— Это памятник тебе, наш комсорг, — сняв каску, тихо сказал Чалый, — от артиллеристов пока, но и мы свой воздвигнем, не хуже этого.

Давясь от слез, Алеша тоже снял каску и сквозь мутную пелену смотрел, как фашистская пехота поднялась и широкой цепью двинулась к тому месту, где недавно желтел знакомый холмик.

— Дай, дай резану! — рванулся к пулемету Гаркуша.

— Нельзя, — отстранил его Чалый, — наше время еще не пришло.

— К черту время! Душу отвести, кипит все!

— Бьет, сам бьет! — вскрикнул Ашот. — Жив, значит, Саша, жив Саша!

Там, где только что ползал «тигр», частыми вспышками мелькали коротенькие язычки пламени, и пехота вразброд, пятная упавшими землю, побежала назад.

— Давай им, Саша! — кричал Гаркуша. — Круши паразитов, щоб на веки вечные угомонились!

Но радость была слишком короткой. На холмик вновь обрушился шквал огня. Через полчаса, в предзакатных лучах солнца, пехота поднялась в атаку. Холмик безмолвствовал.

 

II

Генерал Ватутин, грузно облокотясь на стол, долго смотрел на расстеленную перед ним оперативную карту, в раздумье едва слышно постукивая карандашом. Сидевший рядом с ним Хрущев, склонив крупную, отливавшую серебром голову, бросал короткие взгляды то на командующего и его карту, то на окруживших второй стол генералов управления фронта, то на заслонявших ближнее окно командующих воздушной и танковой армиями генералов Красовского и Катукова.

— Все ясно, товарищ командующий! — не выдержал молчания живой, подвижной, с загорелым дочерна худощавым лицом Катуков. — Противник начал решительное наступление. Это несомненно. Он уже бросил в бой свыше ста танков, а это не шуточки.

Ватутин искоса взглянул на командующего танковой армией и еще сосредоточеннее всмотрелся в карту. Хрущев резко расправил широкие плечи и, прищурив глаза, отрывисто сказал:

— Значит, нужно наносить удар всей мощью нашей артиллерии?

— Никакого сомнения! — воскликнул Катуков и, помолчав, пояснил: — Конечно, главные силы противник в бой еще не ввел. Это, всего вероятнее, наступление передовых частей с целью борьбы с нашим боевым охранением и выхода к переднему краю главной полосы обороны. А основные силы противника ждут результатов боя передовых частей. Вот сейчас-то, — вновь, возвысив голос, разгорячился Катуков, — сейчас-то и нужно обрушить на них всю мощь огня нашей артиллерии. Тем более что у нас давно уже все спланировано, подготовлено и пристреляно. Один сигнал и…

Катуков с силой взмахнул рукой и с еще большей силой опустил ее вниз.

— Горячий народ танкисты, — не отрываясь от карты, хмуро проговорил Ватутин. — Чуть что заметил, размахнулся, не раздумывая, и тресь! А если противник главные силы еще не подвел? — встав из- за стола и подходя к Катукову, строго продолжал Ватутин. — Если это не решительное наступление, а только попытка ввести нас в заблуждение? Тогда что? Ударить по пустому месту?

— Это исключено, — выдержав настойчивый взгляд Ватутина, воскликнул Катуков. — Нам хорошо знаком почерк и самого Манштейна и командующего четвертой танковой армией генерала Гота. По всему видно, это начало большого наступления, а не случайный бой. И чтобы сорвать это наступление, нужно бить.

— Да, — устало потирая ладонью широкий лоб, проговорил Хрущев, — более шестисот наших орудий и минометов будут участвовать в контрподтотовке… Даже пять минут огневого шквала — это почти двадцать тысяч снарядов и мин. Двадцать тысяч, — повторил он и смолк.

Тревожная тишина замерла в просторном кабинете, ярко освещенном лампочкой походной электростанции. Только за темными шторами от далекого гула канонады тонко позванивали стекла.

— Но не в этом дело, — прервал тягостное молчание Хрущев, — боеприпасов у нас хватит. Это не сорок первый и не сорок второй годы. Мы не пожалеем ни двадцать, ни сорок, ни сто тысяч снарядов и мин. Главное — сорвать наступление противника или хотя бы ослабить силу его первых ударов.

Ватутин опять склонился над картой, потом пристально посмотрел на Катукова, на командующего артиллерией фронта и, услышав гудок телефона, взял трубку. Он долго слушал, карандашом набрасывая что-то на карту, и, положив трубку, сказал:

— Противник атаки прекратил. Продолжается только ружейно-пулеметная перестрелка. Из глубины вражеского расположения доносится шум моторов.

— Совершенно ясно! — не удержался от реплики Катуков. — Главные силы подтягивают.

Ватутин взглянул на него и, недовольно поморщась, отвернулся.

— А что происходит на Центральном фронте? — вполголоса спросил Хрущев.

— Да, это очень важно, — сказал Ватутин и позвонил по телефону, — соедините меня с Рокоссовским, только быстро. Добрый вечер, Константин Константинович, — через минуту вновь заговорил Ватутин. — Да, да. Успокаивается. Атаки прекратил. В глубине шум моторов. Да, силы бросил сравнительно небольшие, но атаки были весьма упорные. Кое-где сбил боевое охранение. А у вас что? Да! — и удивленно и радостно протянул Ватутин. — Так, так. Это очень важно. Спасибо. Доброй ночи.

Он торопливо положил трубку и, подойдя к Хрущеву, взволнованно сказал:

— Очень важная весть. Разведчики Центрального фронта у села Тагино столкнулись с группой немецких саперов. Они проделывали проходы в минных полях. Одного сапера удалось захватить. На допросе он показал, что утром, в два часа по европейскому времени, после короткой артподготовки немецкие ударные группировки переходят в решительное наступление на Курск.

— Значит, наши предположения и расчеты верны, — проговорил Хрущев. — Двойной удар на Курск с севера и с юга. А здесь они начали наступать раньше только потому, что у нас сильное боевое охранение и большое расстояние до главной полосы обороны.

— Именно поэтому, — согласился Ватутин и, отодвинув карту, решительно заключил: — Раздумывать больше нечего. Нужно бить всей мощью артиллерии.

 

III

Саша Васильков хорошо знал секторы обстрела из всех трех амбразур и соседние огневые точки, но сейчас, оставшись в дзоте один, никак не мог сообразить, что происходит вокруг и что нужно делать. Частые тупые удары сотрясали землю. Скрипел и потрескивал бревенчатый накат над головой. В просветы амбразур наползал едкий, вонючий дым. По привычке, подсознательно понимая, что спасение только в оружии, Саша схватился за рукоятки пулемета к слезящимися глазами всмотрелся в среднюю амбразуру. Метрах в двухстах впереди, в рыжих зарослях бурьяна отчетливо виднелась густая цепь лежавших на земле вражеских пехотинцев.

— Вот они! — прошептал Саша, и пальцы невольно потянулись к гашетке спуска.

«Рано, рано! Как вскочат, так ударю», — сам себе приказал он, и это сразу же подсказало ему, что нужно делать. Он подтянул к пулемету оставшиеся коробки с лентами, уложил их поудобнее, раскрыл и, не отводя взгляда от рыжего бурьяна, замер. Гул канонады не утихал. Один за другим вспыхивали взрывы и позади вражеских пехотинцев.

— Наши, наши бьют! — закричал Саша и от неожиданной мысли смолк.

«А если и справа и слева наших никого не осталось? Обойдут тогда немцы и ходом сообщения с тыла ворвутся в дзот».

— Все равно держаться! — сквозь зубы прошептал Саша. — Бить, пока есть патроны! А будут обходить — наши помогут.

Незаметно, словно откатись куда-то, гул канонады стих, и в бурьяне, торопливо вскакивая, засуетились пехотинцы.

— Не спеши, не спеши! — опять остановил себя Саша, до боли в пальцах стиснув рукоятки пулемета. — Вот теперь огонь! — прокричал он, когда атакующая цепь гитлеровцев выскочила из бурьяна.

Пулемет мягко задрожал в руках и вдруг смолк.

— Задержка! — вскрикнул Саша и, взглянув на приемник, облегченно вздохнул. В горячем порыве он не заметил, как одной очередью выпустил целую ленту.

Он вновь зарядил пулемет и, склонясь на земляную площадку, всмотрелся в амбразуру. Цепи фашистских пехотинцев как не бывало. Только в низине подозрительно качались рыжие макушки сорняков.

И снова дым, пыль, сплошной грохот окутали дзот. Один за другим четыре страшных взрыва ахнули совсем рядом, и тугая, горячая волна отбросила Сашу к стене. Он с трудом поднялся, раздвинул слипшиеся веки и, увидев, что пулемет цел, схватился за рукоятки. Там, в низине, выскакивая из бурьяна, опять выстраивались в цепь фашистские пехотинцы. Сдерживая дрожь в руках, он поймал на прицел самую ближнюю группу пехотинцев и нажал спуск. С поразительной отчетливостью он видел, как падали скошенные гитлеровцы, как остатки группы бросились в бурьян, и перенес огонь на другую группу. Он бил короткими, скупыми очередями, весь слившись с пулеметом и дрожа в такт его дробному перестуку. Он остановился, когда вся вражеская цепь исчезла и в ленте осталось десятка два патронов. Он обшарил весь дзот, но ни одной новой ленты не нашел. Только в углу валялся чей-то подсумок и в нем штук тридцать патронов. Саша поспешно вставил их в ленту и прильнул к амбразуре. В лучах клонившегося к горизонту солнца все еще плавали рваные клочья дыма. По всему фронту суматошилась беспорядочная стрельба, то чаще, то реже ухали взрывы, доносился приглушенный рев моторов и лязгающий скрежет гусениц. Впереди же дзота было пустынно и удивительно тихо.

«Значит, атаки отбиты и наступление сорвано», — облегченно подумал Саша и вдруг заметил что-то темное, выползавшее из низины. В горле мгновенно пересохло, и шершавые губы никак не могли поймать горлышко фляги. Он с трудом поборол волнение, выпил воды и теперь отчетливо рассмотрел неторопливо выползавший прямо к дзоту окутанный дымом и пылью длинноствольный танк.

«Тигр», — мгновенно сообразил Саша, — навалится на дзот, как скорлупу раздавит».

Он лихорадочно оглядел стены, потолок и, сам не зная зачем, постучал кулаком по сосновым бревнам. До «тигра» оставалось метров двести. Тяжело дыша, Саша рванулся к пулемету, но, взглянув на бревенчатый потолок, бросился к выходу. Он хорошо помнил, что метрах в тридцати от дзота была ниша, прикрытая сверху толстым слоем земли.

«А пулемет?» — подумал он и, вернувшись в дзот, стащил пулемет с площадки, подхватил коробку с лентой и ходом сообщения пополз к нише. Танк ревел и громыхал уже совсем рядом. Вдруг что-то затрещало, рев мотора на мгновение усилился, и Саша понял, что это рухнул раздавленный дзот. Он ожидал, что танк пройдет дальше, навалится на нишу, но мотор взвывал на прежнем месте. Выглянув из ниши, Саша увидел, что всего в полусотне метров от него, крутясь на одном месте, «тигр» кромсал гусеницами землю с торчавшими обломками бревен.

— Сейчас… Гранатами… Я тебя угощу, — задыхаясь, прошептал Саша. Но гранаты остались там, в раздавленном дзоте. В отчаянном порыве он стиснул кулаки и, взглянув на восток, с мольбой прошептал:

— Да ударьте же, ударьте, пока он крутится!

Тугой нарастающий свист и обвальный грохот придавили Сашу к земле. Все потонуло в бездонном забытьи. Когда он опомнился и выглянул из ниши, над растерзанным дзотом грудилась бесформенная куча черных обломков с куском повисшей вниз ребристой гусеницы. От истоптанного бурьяна вразброд вновь надвигалась цепь фашистской пехоты.

Напрягая все силы, Саша вытащил из ниши пулемет, поставил его на бруствер и, не маскируясь, ни о чем не думая, ударил по набегавшим пехотинцам. Пулемет послушно прострочил и смолк. Патронов больше не было. Саша выхватил замок пулемета и ходом сообщения побежал назад. Совсем рядом зловеще всплеснулось пламя. Саша пошатнулся и, не успев понять, что случилось, от второго взрыва рухнул на дно хода сообщения.

Очнулся Саша от резкой боли в плече. Он поднял отяжелевшую голову, с трудом раздвинул веки и ничего не увидел.

«Ослеп», — опалила его сознание отчаянная мысль. Он, едва владея собой, встал на четвереньки, хотел было подняться, но острая боль пронзила все тело и опять придавила его к земле. С трудом повернувшись на бок, он откинул голову и чуть не закричал. В темной вышине ослепительно сияли звезды.

«Вижу, вижу!» — беззвучно шептал он распухшими губами, жадно вглядываясь в ночное небо. Боль в плече и во всем теле стихла, и нестерпимо хотелось пить. К счастью, фляга уцелела. Он отцепил ее от ремня, всем ртом схватил горлышко и, захлебываясь, вытянул последние остатки воды. Где-то недалеко послышались глухие немецкие голоса. Саша тревожно огляделся по сторонам. Вокруг густела сплошная чернота. Саша протянул руку и нащупал сначала одну, а потом другую земляные стены. Впереди и позади было пусто.

«Ход сообщения», — догадался он и сразу же вспомнил все, что было с ним. Немецкий говор звучал все так же глухо, не удаляясь и не приближаясь.

Саша напряг все силы, стиснул зубы и, приподнявшись, осторожно пополз от голосов в противоположную сторону. Дно хода сообщения заметно спускалось. Впереди была лощина, та самая лощина, что отделяла передний край главной полосы обороны от боевого охранения. Теперь Саша отчетливо понимал, где он и что с ним. Нужно преодолеть всего метров восемьсот, и он спасен.

На востоке по всему простору нашей обороны разом вспыхнуло множество цветных ракет и праздничным фейерверком расцвело ночное небо. И сразу же оттуда, где все взлетали и взлетали ракеты, в разных местах полыхнули зарева и над землей в сторону вражеских позиций понеслись огненные хвосты реактивных мин.

«Катюши» бьют, — прошептал Саша и в порыве радости выпрямился во весь рост. — А вот и пушки ударили, гаубицы… Наши, наши наступают! Теперь фрицам капут!

Сразу стало легко и просторно. Боль отхлынула, и Саша вздохнул полной грудью. В блаженном оцепенении он не замечал ни грохота взрывов, ни вспышек и отблесков неровного света, ни свиста снарядов и мин над собою.

— Что это? — с отчаянием вскрикнул он, не понимая, что случилось. На землю свалилась страшная, опустошающая тишина. Вокруг густела непроглядная тьма.

— Почему, почему наши стрелять перестали? Неужели опять немцы будут наступать? — отчаянно прошептал Саша, рванулся вперед и упал, теряя сознание.

 

IV

— Вот и все! Жаль, только мало, всего пять минут, — устало сказал Поветкин и, расстегнув ворот гимнастерки, всмотрелся в бледно озаренные пожарами вражеские позиции.

Что сейчас творилось там? Почти шесть часов танки и пехота противника рвались к нашей обороне. Они выбросили тысячи снарядов и мин, отчаянно бомбили авиацией и все же не смогли полностью сбить наше боевое охранение и выйти к переднему краю главной полосы обороны. А теперь, когда они получили в ответ хотя и пятиминутный, но такой мощный огневой удар, что же думают делать они теперь? Откажутся от наступления? Нет! Едва ли! А может, наш огневой удар нанес им не так уж большой ущерб? Может, они еще не подвели главные силы, а тех, кто находился впереди, укрыли в надежных землянках и блиндажах? Это вполне вероятно. Тогда, как показал пленный немецкий сапер, главное начнется утром.

— Наши санитары вернулись, — подойдя к Поветкину, глухо проговорил Лесовых, — нашли двоих раненых, одного убитого. Василькова нигде — нет.

— Погиб, видимо, Саша Васильков, — с трудом выговорил Поветкин. — Один четыре атаки отбил. Даже «тигр» не сломил его. Андрей, напиши листовку о его подвиге — и в каждый взвод, обязательно в каждый взвод.

— К утру будет готово, — ответил Лесовых и умоляюще добавил: — Сережа, иди спать. Завтра будет еще труднее, нужно силы беречь.

— Нет. В эту ночь не до сна. Видишь, тьма какая, всякое может случиться.

Они плечом к плечу опустились на бруствер. С юга, из низины, наплывал едва уловимый не то шорох, не то гул, то стихая и обрываясь совсем, то вновь вырастая до отчетливых звуков работающих моторов.

— И все же ты иди хоть часик подреми, — настойчиво потребовал Лесовых. — В такой темноте они танками наступать не рискнут. Я здесь буду, чуть что — разбужу.

— Хорошо, — чувствуя, как от усталости слипаются веки, согласился Поветкин. — Сейчас одиннадцать, не позже часу ночи разбуди. Пусть ничего не случится, пусть тишина — все равно буди!

Сняв ремень и расстегнув ворот гимнастерки, он лег на топчан, закрыл глаза и, стараясь ни о чем не думать, решил немедленно заснуть. Усталое тело расслабло, в висках ощутимо пульсировала кровь, в голове туманилось, и горькая тошнота подступала к горлу.

Он уже совсем было задремал, но вспомнил, что не успел проверить, вернулись ли из дивизии машины с боеприпасами.

«Сейчас не пришли, утром подойдут. Боеприпасов хватит», — успокоил он себя, стараясь уснуть. Но один за другим мелькали отрывки беспокойных мыслей. Он не отгонял их, надеясь, что сон все переборет. Вновь вспомнились те же боеприпасы. Хорошо, что утром приказал как можно больше передать в подразделения, а остальные разделить на две части. Сегодня немцы били артиллерией и бомбили так плотно, что если и завтра будет так, то какой-нибудь склад наверняка взорвется. Лучше было бы разделить боеприпасы не на две, а на три или даже на четыре части. А как там в подразделениях? Нервничают люди, волнуются. Конечно, нервничают. Сегодня за каких-то пять часов боя почти сто человек ранено, а завтра что будет? Хорошо, что Ирина Петровна смогла всех раненых отправить в медсанбат. Какая она ловкая, как быстро обрабатывает раненых! И руки у нее ловкие, нежные…»

С мыслями об Ирине Поветкин незаметно забылся тяжелым, беспокойным сном. Когда он проснулся, вокруг было темно и тихо. Тяжелая голова грузно вдавилась в подложенную шинель. Он зажег спичку и посмотрел на часы. Было без двадцати час. Он торопливо поднялся, подпоясал ремень, застегнул гимнастерку и вышел из землянки. В небе все так же безмятежно мерцали звезды. Где-то справа глухо стучала перестрелка.

— Ты что вскочил так рано? — сердито встретил его Лесовых.

— Освежился немного, и хватит. Теперь твоя очередь. Что противник?

— Минут двадцать, как шум моторов утих. В траншеях слышен говор, металлические стуки.

— Ну, иди спать.

— Полежать полежу, устал очень, — послушно согласился Лесовых, — но уснуть едва ли смогу.

Проводив Лесовых, Поветкин спустился в блиндаж, посмотрел в едва заметные просветы всех амбразур и, присев на ступеньку, закурил. Боль в голове понемногу утихла, и мысли опять потекли спокойно и ровно.

В два десять по плану должна начаться наша контрподготовка. Общий сигнал — серия красных ракет и слово «шквал» по телефону. Первыми бьют реактивные минометы. За ними вся артиллерия и минометы… А немцы шумят на переднем крае. Значит, пехота занимает исходное положение. А как начнется сама атака: напором массы танков или прорывом пехоты?

— Приполз, приполз! — обрывая мысли Поветкина, прокричал телефонист.

— Кто приполз? — подумав, что телефонист задремал и вскрикнул спросонья, рассердился Поветкин.

— Он приполз!.. Наш телефонист!.. Майор Бондарь! — захлебываясь словами, бессвязно выкрикивал телефонист.

— Куда майор Бондарь приполз? Какой телефонист? Говорите толком.

— Наш телефонист… Майор Бондарь говорит, Саша Васильков приполз.

— Быстро Бондаря вызывайте!..

— Васильков добрался до нашей первой траншеи. Ранен осколками в руку и в плечо. Ранение не тяжелое, но очень сильная контузия. Ничего не слышит и почти не может говорить, — как и всегда обстоятельно, доложил Бондарь.

— Немедленно носилки — и на полковой медпункт. Что противник?

— Совсем затих. Ничего не слышно и не видно.

— Вас, сам генерал!.. — тревожно прошептал телефонист, протягивая Поветкину вторую трубку.

— Не спите? — спросил Федотов. — Немного отдохнули? Это хорошо. У противника тишина? Ничего удивительного. Затишье перед бурей. Скоро будет сигнал, ждите.

Поветкин понял все, что хотел ему сказать генерал. Эта способность незримой связи между командиром и подчиненным всегда ободряюще действовала на Поветкина. Он чувствовал в такие моменты великую силу окружающего его коллектива, и все беспокойное, тревожное заменялось уверенностью, что все будет хорошо и именно так, как нужно.

— Ну, Сергей Иванович, — прощаясь, сказал генерал, — смотри в оба! И главное, не теряйся и помни, что рядом с тобой и позади тебя огромные силы.

— Ясно, товарищ генерал, все ясно! — взволнованно воскликнул Поветкин и, отдав трубку телефонисту, вышел из блиндажа.

Весь фронт лежал безмолвно, словно затаясь перед надвигавшейся грозой. Длинная стрелка наползала на цифру «12». Еще десять минут и…

Поветкин не успел закончить мысль, ослепленный множеством вспышек далеко в расположении противника. С глухим рокотом донеслись отдаленные раскаты, и сразу же, сотрясаясь, засвистел, застонал воздух, потом все раскололось множеством вспышек там, где оставалось наше боевое охранение.

— Опередили, — зло прошептал Поветкин и нырнул в блиндаж.

Вой и грохот все нарастали. Схватив телефонную трубку, Поветкин вызвал Бондаря.

— Что, что делается?

— Бьет по боевому охранению! — прокричал Бондарь. — Немного задевает передний край. Из немецкой траншеи выскакивают пехотинцы. Сквозь разрывы вижу танки. Они развертываются, движутся к нам…

— Спокойно! — во весь голос кричал Поветкин. — Не спешите открывать огонь. Подпустить танки ближе, бить только в упор… Кто перебивает? — услышав чей-то посторонний голос, крикнул — Поветкин.

— Телефонист я, — ответил голос, — с ЦТС. По линии передали «шквал».

— Замечательно! Молодец! — с буйной радостью воскликнул Поветкин. — Повторяй по всем линиям: «шквал», «шквал»! Повторяй без конца!

Он оторвался от телефона и выскочил из блиндажа. На всем пространстве, на сколько хватал глаз, бледно-кровавое небо прорезали огненные полосы реактивных мин. Позади, справа, слева полыхали залпы батарей, дивизионов, целых артиллерийских полков и бригад. Выстрелы и взрывы смешались в один сплошной ревущий гул. Вся широченная полоса холмов, лощин и высот, где располагался противник, озарилась сплошным разливом бесчисленных взрывов.

— Началось? — вскочил в блиндаж Лесовых.

— Фашисты артподготовку начали! — прокричал ему на ухо Поветкин. — А наши сразу ответили контрподготовкой. Видишь, что творится? Теперь кто кого!

С каждой секундой грохот и пламя взрывов все ширились и нарастали. Среди вспышек далеко за передним краем противника взвился в небо огромный столб пламени и, повисев мгновение, рассыпался каскадом огненных брызг.

— Горючее взорвалось! — крикнул Поветкин. — Смотри, смотри, второй взрыв!

Теперь уже в разных местах по всему расположению противника полыхали пожары. Прошло более двадцати минут яростной дуэли, но сила огня с нашей стороны все нарастала.

— Сдают, сдают фрицы! — прокричал Лесовых. — Видишь, все реже и реже рвутся их снаряды.

Впереди, где бушевало огненное море, и в самом деле затихло. А дальше, за нейтральной зоной, там, где змеились вражеские траншеи, все так же полыхали взрывы и гудел неумолчный грохот. Когда сила огня начала снижаться, небо вновь прорезали хвосты реактивных мин, сплошным разливом пронеслось по земле пламя взрывов и сразу же замерло. Опять зыбкая полутьма окутала землю. Только далеко на юге, в стане противника, все еще кровавили небо неутихавшие пожары.

* * *

— Кажется, фрицы отнаступались, — весело проговорил Лесовых. — После такой бани и пива не захочется.

Поветкин устало улыбнулся, дивясь неистребимому оптимизму своего замполита, и приник к амбразуре. Действительно позиции гитлеровцев выглядели совсем не так, как вчера. Бесконечная россыпь темных пятен от взрывов наших снарядов и мин густо покрывала холмы, лощины и высоты. Многие участки траншей и ходов сообщений были разрушены. В разных местах среди темных ворохов земли торчали обломки бревен и досок. Но среди всего этого хаоса в траншеях и ходах сообщения было людно и оживленно. А когда брызнули на землю первые лучи солнца, Поветкин отчетливо рассмотрел знакомые силуэты танков, разбросанные по лощине, сразу же за передним краем, и в редком кустарнике за высотой, и в разбитом селе.

Это же увидел и Лесовых. Он зябко передернул плечами и, видимо осуждая самого себя за опрометчивость суждений, с натугой проговорил:

— И в траншеях пехоты полно, и танки явно к атаке готовятся. Били, били, а они, как муравьи, словно из-под земли вырастают. — Нахмурив брови, он смолк, отодвинулся от амбразуры и, стиснув руку Поветкина, сквозь зубы с ненавистью выдохнул: — Бить, бить надо! Давай всеми гаубицами, пушками, минометами!.. Чтоб и места живого не осталось!

Поветкина настойчиво обуревали те же мысли, и он уже хотел было позвонить командиру дивизии и попросить еще раз ударить по гитлеровцам, но сознание, что главное еще не началось, что сил потребуется еще очень много, сдерживало его.

— Бить? — насторожась, беспокойно проговорил он и, вдруг вырвав у телефониста трубку, отрывисто приказал: — Передать всем: «Воздух! Укрыть людей, оставить только, дежурных».

Лесовых удивленно взглянул на Поветкина и тут же опустил глаза. Со стороны Белгорода доносился взвывающий гул множества авиационных моторов.

Наступало самое трудное время. Как и обычно, самолеты противника выстроились в круг и, круто пикируя, обрушились теперь уже не на боевое охранение, а на главную полосу обороны. Минут двадцать неумолчно бушевал рев моторов и грохот взрывов. Вдруг бомбежка стихла, и среди воя бомбардировщиков, перемежаясь с резким треском пушек и пулеметов, запели звенящие голоса советских истребителей.

— Танки, танки выдвигают! — вскрикнул Лесовых.

Впереди, между залитыми солнцем холмами и высотами, справа и слева от свинцово-серой ленты шоссе развертывались немецкие танки. Передние, словно для парада, медленно переползая, выравнивались в линию, а из лощин, из разбитого села, из рыжих под солнцем кустарников выползали все новые и новые танки, догоняя передние и растягиваясь в бесконечную цепь.

«Впереди «тигры» и «пантеры», — определил Поветкин, — это стальной щит. А за ними средние и легкие танки для развития успеха. Значит, главное — остановить первую волну, — решил он, — это и определит все дальнейшее. Нужно подпустить их и бить в упор».

— Передай командирам батальонов и батарей, — не отрываясь от бинокля, попросил он Лесовых, — без моей команды по танкам не бить. Сигнал — зеленые ракеты.

Сила огня вражеской артиллерии заметно стихла. Сразу же первая волна танков дрогнула и, плавно изгибаясь то в одном, то в другом месте, медленно поползла к нейтральной зоне. Перед ней, между машинами и позади них, широкой полосой вспыхивали взрывы нашей артиллерии, но танки, не убыстряя и не замедляя хода, все так же ровно, словно нехотя, катились вперед. Теперь уже отчетливо доносился монотонный гул их моторов. Как штормовая волна, гул все надвигался, сминая все другие звуки. Поветкин стиснул руками бинокль. Прошла, казалось, целая вечность, а окутанная дымом волна черных громад только подползала к нейтральной зоне. Все пространство позади нее темнело пятнами средних и легких танков, длинных бронетранспортеров и перебегавших групп пехотинцев. Впереди же, все разрастаясь, метались взрывы заградительного огня наших гаубиц и тяжелых пушек. Правее шоссе вспыхнули два танка, потом задымил еще один, но остальные, словно в парадном строю, сомкнулись и все так же неторопливо катились в лощину. До нашего переднего края оставалось всего метров четыреста.

— Да бей, бей же! — тряс Поветкина за плечо Лесовых.

— Рано, — стиснув зубы, процедил Поветкин и, отложив бинокль, схватил ракетницу.

Лавина танков уже вползла на то место, где вчера стояло наше боевое охранение, замедлила движение и разом по всей ширине озарилась короткими вспышками. Резкий металлический треск танковых пушек прокатился по всему фронту, и почти одновременно по всему нашему переднему краю полыхнула волна взрывов. И тут же рев моторов возрос до предела, опять вспыхнули из края в край кровавые вспышки, и танки, словно соревнуясь в быстроте, на огромной скорости ринулись вперед.

— Бей же, бей! — простонал Лесовых. — Сомнут всё!

— А минные поля? — зло прокричал Поветкин, с трудом пересиливая желание нажать курок ракетницы.

Лесовых удивленно взглянул на искаженное до неузнаваемости лицо Поветкина и отошел к телефону.

Оцепенев и подавляя дрожь во всем теле, Поветкин впился глазами в узенькую полоску земли, к которой приближалась танковая лавина.

— Только бы сработали, только бы взорвались! — непослушными губами шептал он.

Вдруг на той самой узенькой, ничем не приметной полоске земли, куда с надеждой и отчаянием смотрел Поветкин, в разных местах один за другим вспыхнули взрывы и сразу же запылали восемь костров. В стороне от них крутились на месте еще три танка. Остальные, словно наткнувшись на невидимую преграду, замерли, выбрасывая частые вспышки выстрелов.

— Огонь! — что было сил прокричал Поветкин и, выскочив из блиндажа, раз за разом четырежды выстрелил из ракетницы.

Еще не успела отгореть первая ракета, как вся наша оборона ахнула единым залпом. Вокруг танков вскипел разлив взрывов, взметнулись черные фонтаны. Резкие удары противотанковых пушек и отрывистые хлопки бронебоек задавили, смяли рев танковых моторов.

— Стой! Прекратить огонь! — крикнул Поветкин.

Но пушки, бронебойки, пулеметы и автоматы все продолжали стрелять, словно стремясь с лихвой отплатить за то нечеловеческое напряжение, которое испытали люди, глядя на катившуюся волну фашистских танков. Только многократно повторенное приказание прекратить огонь остановило, наконец, ожесточенную пальбу.

Когда дым немного рассеялся, перед самым передним краем нашей обороны танков противника уже не было. Только буйно полыхали в разных местах десятка полтора пожарищ и между ними темнело много навеки замерших машин с длинноствольными пушками.

— Прикажи командирам подразделений доложить результаты боя, — сказал Поветкин Лесовых, продолжая смотреть на юг, куда, догоняя отскочившие танки, били наши гаубицы и тяжелые пушки.

Справа и слева от шоссе было совсем тихо. В ярких лучах поднявшегося солнца призрачными островками лениво плавали волны дыма. Среди бесформенных пятен вздыбленной земли нежно зеленела еще сизая от росы трава. В траншеях, в ходах сообщения, в окопах и котлованах виднелись люди — в касках, в пилотках, с непокрытыми головами. И над всем этим лучилось бездонное, сияющее голубизной утреннее небо.

 

V

Долгий военный опыт убедил генерала Ватутина, что начало любого большого дела, будь то наступление или оборона, характерно стремительным нарастанием событий и сложной, неясной, часто противоречивой обстановкой, когда мелкие, второстепенные детали затеняют и стушевывают главное, создавая тем самым неправильное представление о том, что происходит в действительности, и вводя в заблуждение тех, кто руководит войсками. При таких обстоятельствах нужны величайшее спокойствие, прозорливость и умение среди хаоса событий по едва уловимым признакам выявить то основное, что является решающим в данный момент и определяет будущее…

— Что, Николай Федорович? — торопливо входя в землянку Ватутина, спросил Хрущев.

— Вчерашние огрехи запахивает, — усмехаясь, показал Ватутин на карту. — Вчера не смог сбить наше боевое охранение, так теперь пытается сбить и рвется к переднему краю. А затем, несомненно, бросит в наступление всю ударную группировку.

— Да. Это наиболее вероятное, — задумчиво проговорил Хрущев, — развертывать основные силы против боевого охранения нелепо и пагубно. Но неужели он будет бить только на одном направлении?

— Едва ли. Судя по вчерашним действиям, участков прорыва будет два: здесь, у села Драгунского, и на правом фланге шестой армии, у села Черкасского.

Телефонный звонок прервал разговор Ватутина и Хрущева. Командующий 7-й гвардейской армией генерал Шумилов доложил, что восточнее и юго-восточнее Белгорода противник подтягивает переправочные средства к Северному Донцу. Часть лодок и понтонов уже спущена на воду.

— Не верю, что главный удар он будет наносить восточнее Белгорода, через Северный Донец! — закончив разговор с Шумиловым, воскликнул Ватутин. — Это трюк, обманный ход.

Хрущев молча кивнул головой, сосредоточенно глядя на карту. Перед ним рисовалась картина того, что сейчас делается у противника. Безусловно, прав Ватутин, что удар через Донец не может быть главным. Цель-то наступления немцев — Курск и окружение всех наших войск на Курском выступе. Так зачем же идти по кривой, да еще с преодолением реки, когда можно ударить напрямую вдоль железной и шоссейной дорог прямо на Курск? Но и удар на Донце может быть опасным.

— Форсирование реки не легкая штука, — словно угадав мысли Хрущева, заговорил Ватутин, — и наступление через Донец не даст того, чего можно достичь, ударив прямо на Курск. Так что же, Никита Сергеевич, до начала нашей контрподготовки остается четверть часа. Бьем или подождем?

— Да… — морща широкий лоб, проговорил Хрущев. — У Драгунского ведет артподготовку. К Донцу стягивает переправочные средства. Перед фронтом шестой армии всю ночь был слышен шум моторов. Вчера наступал на двух участках…

Не поднимая головы, Хрущев смолк. Молчал и Ватутин. В тишине землянки настойчиво и громко стучали часы, приближая начало рокового момента.

— А что же делается у села Черкасское? Как там? — вполголоса проговорил Хрущев.

— Сейчас выясним, — сказал Ватутин, но телефонный звонок опередил его.

— Все! Нужно бить! — положив трубку, резко сказал Ватутин. — Перед Черкасским усилился шум моторов, в траншеях замечено движение пехоты. Из Драгунского подходят танки. Медлить дальше нельзя! Бьем!

Хрущев опять в знак согласия молча кивнул головой.

— Начинайте! Огонь! — вызвав по телефону командующего артиллерией фронта, приказал Ватутин.

Часы в землянке стучали еще настойчивее и громче. Мягкий звонок телефона прозвучал, как удар грома.

— Центральный фронт начал контрподготовку, — послушав телефон, сказал Ватутин и нетерпеливо взглянул на часы.

Дрогнули пол и стены землянки. Размазывая тени, качнулась в одну сторону, потом в другую электрическая лампочка. Через мгновение донесся глухой шум, похожий на далекий обвал.

— Первый залп, — вставая, сказал Ватутин и устало расправил плечи.

— Вот и началось, — со вздохом проговорил Хрущев. — Ну, Николай Федорович, я буду у себя. Поговорю с членами военных советов, с начальниками политотделов, с тыловиками.

Проводив Хрущева, Ватутин вновь сел за стол. Обычно стоило ему начать работу, как, словно извещенные кем-то, звонили и приходили лично генералы и офицеры штаба фронта, командиры соединений, начальники служб. Сейчас же и телефон молчал и никто не заходил. Все были заняты своими делами, и, видимо, все понимали, что в такое время командующий фронтом ничем не должен отвлекаться.

«У Драгунского артподготовка; готовится форсировать Донец, — под далекий гул канонады вернулся к прежним мыслям Ватутин. — И все же главное будет не на Донце! Нет! Это отвлекающий, вспомогательный удар. Но если он пошел на авантюру? Решил ударить не прямо, а в обход? Все равно! Оборона у 7-й армии сильная. Первый натиск выдержит, а затем перебросим резервы и остановим. Но тогда стоило ли начинать контрподготовку в полосе 6-й армии? Не попусту ли жжем снаряды? Нет! Главный удар все же будет по 6-й армии».

Время тянулось невыносимо медленно. Ватутин ходил по землянке, садился к столу, вставал, опять продолжал ходить.

Ровно в три часа гул канонады смолк. И сразу же заработали телефоны. Командующий артиллерией фронта доложил, что контрподготовка проведена точно по плану и завершена залпом реактивных минометов. Командующий воздушной армией сообщил, что вся истребительная авиация находится в положении первой готовности, а дивизии «Петляковых» ждут сигнала для удара по вражеским аэродромам. Один за другим раздавались все новые и новые телефонные звонки. Докладывали начальник штаба, командующий инженерными войсками, начальник разведки, главный врач фронта, начальник тыла.

Разговаривая то по одному, то по другому телефону, Ватутин все время обдумывал мучительный вопрос: что делается сейчас у противника? Каковы его намерения? Где бросит главные силы?

— Поговорил со всеми армиями, — вновь позвонил начальник штаба фронта, — на всем фронте тишина. Там, куда била наша артиллерия, возникло много пожаров.

— Тишина? — переспросил Ватутин.

— Поразительная тишина! — повторил начальник штаба. — Даже у Драгунского все прекратилось. Видимо, немцев ошеломила наша контрподготовка.

— Несомненно, — согласился Ватутин. — И если материальные потери у них не так уж велики, то моральный удар, безусловно, огромный.

— Тем более что удар нанесли одновременно и мы и Центральный фронт. У немцев может создаться впечатление, что не они переходят в наступление, а мы.

— Так оно и будет, несомненно, так! — воскликнул Ватутин. — Это и была одна из целей нашей контрподготовки. Но пока еще рановато праздновать, — охладил он и самого себя и начальника штаба, — самое главное впереди.

— И самое трудное, — добавил начальник штаба.

— Да, самое-самое трудное, — попросив начальника штаба внимательно следить за положением в полосе 6-й гвардейской армии, повторил Ватутин. — Все определяют первые атаки. Отобьем, удержимся — крест на планах Манштейна. Сомнет на каком-то участке оборону, прорвется — борьба осложнится, затянется. Но все равно, все равно верх возьмем!

Было уже половина четвертого утра. На всем фронте по-прежнему таилась зловещая тишина. По показаниям пленных, через полчаса должно начаться наступление противника. Начнется ли оно? Где начнется? Возможно, удар нашей артиллерии был так силен, что ударные группировки немцев подавлены и обессилены?

Ватутин отбросил эту мимолетно мелькнувшую мысль. В нем продолжало упрямо жить убеждение, что главный удар противник нанесет сегодня, и не где-либо на Северном Донце или на каком-то другом участке, а именно прямо от Белгорода на Курск, через Обоянь, вдоль автомагистрали.

В три часа тридцать пять минут раздался телефонный звонок Шумилова. Он доложил, что противник начал сильную артподготовку по левому берегу Северного Донца; под ее прикрытием на правом берегу сосредоточиваются немецкая пехота и переправочные средства.

Опять Северный Донец! Опять этот участок восточнее и юго-восточнее Белгорода! Неужели там будет главный удар?

— Никита Сергеевич, — заговорил Ватутин по телефону с Хрущевым, — на Донце начал артподготовку и на довольно широком фронте. Шумилов докладывает, что огонь свирепый, на предельном напряжении.

— Хитрит Манштейн, — ответил Хрущев, — лукавит старый пруссак! Но это лукавство, как бумеранг, его самого так щелкнет, что, как говорят, искры из глаз посыплются. Раз ударит на Донце, значит на главном направлении сил-то меньше будет. А нам это и нужно.

— Вот именно, — подхватил Ватутин. — Наступление через Донец отвлечет две-три танковые и не меньше двух пехотных дивизий. Простите, Никита Сергеевич, Шумилов вызывает… Слушаю! — заговорил он по другому телефону. — Что? Начал форсирование. Восемь пунктов переправ. Ясно. Сильный налет авиации. До двухсот бомбардировщиков. Наши истребители пришли? Хорошо. Бейте артиллерией, минометами. Уничтожить переправы! Если каким-то группам удастся зацепиться за наш берег — контратакуйте! Не дать укрепиться и расширить плацдармы! Сбросить десанты в воду!

Ватутин отметил на своей карте, где противник начал форсирование Северного Донца, и перевел взгляд на Драгунское и Черкасское. Густым сплетением синели там номера вражеских корпусов и дивизий. Что там сейчас происходит? И с чего начнется главное? Опять артподготовка и планомерное наступление или короткий огневой удар и массовая атака танков?

— По линиям передали сигнал «воздух», — приоткрыв дверь, доложил адъютант.

— Где налет? — спросил Ватутин по телефону командующего противовоздушной обороной.

— Большие группы бомбардировщиков идут в направлении Драгунское и Черкасское. Зенитки открыли огонь. Истребители подняты в воздух.

Этот разговор развеял последние сомнения Ватутина. Начиналось именно то, именно там и именно так, как он и ожидал, к чему готовился сам и готовил войска фронта целых четыре месяца.

Налет немецкой авиации словно распахнул плотину, сдерживающую накопленные силы, и началось бурное, стремительное развитие событий. Немецкое командование бросало одну группу бомбардировщиков за другой. Число их достигло невиданной цифры — более четырех сотен. Встречь им группа за группой неслись советские истребители. В воздухе ни на секунду не прекращались яростные схватки. Не менее ожесточенно кипели бои и на земле. Из коротких, отрывочных донесений перед Ватутиным складывалась та самая картина, которая несколько месяцев назревала в его сознании. Действительно, как ожидали и он, и Никита Сергеевич, и другие руководители Воронежского фронта, главный удар противник наносил от Белгорода прямо на Курск. Атаки начались сразу на двух направлениях: на село Черкасское и у села Драгунское. Манштейн опять использовал свой излюбленный прием: таранный удар массой танков на узких участках фронта. Впереди, как стальной щит, шли шестидесятитонные «тигры». За ними двигались «пантеры», средние танки, штурмовые орудия. Одновременно в атаке участвовало более семисот танков. Эту лавину стали замыкали бронетранспортеры с пехотой, а путь ей пробивал шквал артиллерийского огня и беспрерывная бомбежка с воздуха.

Полный внутреннего напряжения, Ватутин сидел над картой и ждал. Наступил такой момент в работе командующего фронтом, когда он, имея в своем распоряжении огромные силы, практически ничего не может предпринять и вынужден только думать, предполагать, что происходит там, на переднем крае обороны, что может произойти в последующие секунды, минуты, часы, и ждать, сдерживая самого себя и не теряя самообладания, терпеливо, настойчиво ждать. Все решают те, кто находится перед лавиной германских танков, под вихрем огня с земли, с воздуха, и то, что сделано было при подготовке к этому самому ответственному и трагичному моменту. Выдержат, устоят защитники главной полосы обороны — противник будет остановлен. Правильно и в достаточном количестве расставлены противотанковые и противопехотные мины, огневые средства подразделений и частей — не пробьется через оборону даже такая армада танков. Допущены ошибки, не все сделано, что можно было, дрогнет кто-то, не выдержит нечеловеческого напряжения — и борьба осложнится, вступят в действие роковые случайности, и начнется то, что на военном языке называется прорывом обороны.

Секундная стрелка на часах все так же порывисто двигалась короткими толчками, но время, казалось, застыло на месте.

«Что там? Как минные поля? Как передний край?» — бесконечно повторялись тревожные мысли. Ватутин протянул руки к столику с телефонами, хотел было позвонить Хрущеву, но тут же подавил свой порыв. Члену Военного Совета сейчас не легче, чем ему, командующему, да и забот у него не меньше.

Напряжение достигло предела. Казалось, что там, в трех десятках километров впереди, свершилась страшная катастрофа и все кончено, все подавлено и разбито. Ватутин не выдержал и встал из-за стола. Хотелось вскочить в машину, в самолет и нестись туда, к селам Черкасское и Драгунское…

Наконец поступило первое сообщение: на подступах к хутору Березов и селу Черкасское на минных полях подорвалось 36 немецких танков; в борьбу вступила наша противотанковая артиллерия.

«Вот оно! — чуть не вскрикнул Ватутин, но тут же охладил себя. — Первая ласточка еще не открывает весну. А что дальше, что у Драгунского?»

Опять (в какой только раз!) мысли возвращались к тому, что было сделано при подготовке к боям, — к минным полям, к противотанковым опорным пунктам и узлам, к тем, кто в эти секунды там, севернее и северо-западнее Белгорода, решал судьбу сражения. Память с удивительной ясностью возрождала холмы и лощины, сплошь изрытые траншеями и окопами, серую ленту автострады, опоясанную огневыми позициями пушек, гаубиц, вкопанных в землю танков. Тут же всплывали реденькие рощи и леса, разбитые села, овраги и балки, где, ожидая своего часа, стояли резервы. Придется или не придется вводить их в бой? Смогут ли защитники переднего края одни отбить первые атаки? До семисот танков на узком фронте! Да! Такого еще не видывала история.

Так что же, что там происходит? Прорыв, борьба внутри обороны или…

— Атаки на всем фронте отбиты, — набатным звоном прозвучал в телефоне голос Чистякова. — Танки противника отползают назад…

Прошло полчаса, час, а немецкие танки не появлялись. Только там, где они пытались прорвать нашу оборону, продолжали бить артиллерия, минометы да группа за группой налетали бомбардировщики. Но эти удары, хоть и мощные по своей силе, мало напоминали подготовку новой атаки. Это было скорее похоже на попытку изнурения, морального подавления защитников обороны.

«Выдохся сразу же после первой атаки? — раздумывал Ватутин. — Нет! Это маловероятно. Потери, несомненно, у него большие, но отказаться от наступления в первые же часы? Абсурд. Видимо, приводит войска в порядок и готовит новые атаки».

Он поговорил с командующими армиями, с командирами корпусов, предупредил их, чтобы они не обольщались первой победой и были готовы к отражению еще более сильных и яростных атак.

«Но как, как будет атаковывать? — вновь хлынули на Ватутина вопросы. — Общей огромной массой на всем фронте прорыва или разрозненно, на отдельных участках? А как дела у Рокоссовского, на Центральном фронте?»

Все время, когда готовилась оборона, и особенно с началом боев Ватутина тревожило положение Центрального фронта. Занимая северную часть Курского выступа, Центральный фронт был защитником тыла Воронежского фронта. В то же время Воронежский фронт, обороняя южную часть выступа, обеспечивал безопасность тыла Центрального фронта. Как два былинных богатыря-побратима, стояли они спиной к спине и отражали наскоки вражеских полчищ с севера и с юга. Любой серьезный прорыв на Центральном фронте ставил под угрозу тылы Воронежского фронта; и, наоборот, успех наступления противника от Белгорода на Курск мог оказаться смертельным ударом в спину войскам Центрального фронта.

Ватутин попросил своего начальника штаба выяснить положение у Рокоссовского и вскоре узнал, что Центральный фронт на рассвете и рано утром провел полуторачасовую артподготовку, и, видимо, поэтому ударная группировка генерал-полковника Моделя наступление на Курск с севера начала не в четыре, как было намечено, а в половине шестого. Атаки начались одновременно на фронте до 20 километров крупными силами пехоты при поддержке танков. За полчаса все атаки были отбиты, и немецкие войска, потеряв до ста танков, отошли на исходные позиции. Сейчас на всем фронте затишье, и Модель, видимо, готовит войска для новых, повторных атак.

Да! И у Моделя и у Манштейна цель одна — прорыв на Курск, но действуют они по-разному. Манштейн ввел огромную массу танков. Модель пытается прогрызть нашу оборону силами пехоты, а танковые войска держит в резерве. Кто же из них прав? Пожалуй, Модель хитрее. Он не мог не знать, что у нас глубокая и мощная оборона. С наскоку ее не пробьешь. Как же ты дальше будешь действовать, старый пруссак? Ринешься опять очертя голову или последуешь примеру Моделя? Конечно, с твоим упорством отказаться от прежних планов не так-то просто. Самолюбие, престиж, гонор. Творец плана разгрома Франции, герой Крыма — и вдруг опять опростоволоситься! Нет! Судя по характеру, ты должен лезть напролом. Такой характер опасен для жены, да и то, если она податлива. А на войне и льва в котенка обращают. Попробуй-ка собери всю эту махину, что от нашего огня хлынула назад, и снова брось ее в одновременную атаку! Нет! Не удастся тебе, Фриц Эрих фон Манштейн, повторить такой удар. Провалилась затея. Не получится одновременного удара! Не получится!

 

VI

Поветкин снял фуражку, расстегнул ворот гимнастерки и дышал всей грудью, чувствуя, как наливается силой все тело. Он хотел взмахнуть руками, размяться, но, взглянув на юг, где, разбрасывая искры, догорали немецкие танки, сурово сжал губы и взял бинокль. В светлых кругах окуляров отчетливо вырисовывалась лощина с кустарником и остатки разбитого села. Внимательнее всмотревшись, Поветкин увидел, что и в кустарнике, и в селе, и на поле между ними стояли танки, а вокруг них суетились танкисты.

«Опять к атаке готовятся», — подумал Поветкин и, вызвав по телефону командира гаубичного дивизиона, приказал открыть огонь по танкам. Сразу же, раньше гаубичного дивизиона, ударила и вражеская артиллерия. Первые ее снаряды взорвались впереди НП. Второй залп прошел дальше.

«Засекли. Сейчас накроют, — тревожно подумал Поветкин. — Теперь начисто сметут все».

Он хотел было перебежать в нишу, но не успел. Тупой удар страшной силы потряс блиндаж — и все померкло. Новый удар обрушился с еще большей силой и отбросил Поветкина к земляной стене.

— За мной, на запасной НП! — крикнул он Лесовых и радисту с телефонистом, схватил бинокль и бросился в ход сообщения.

Когда, отбежав метров сто, Поветкин оглянулся назад, на месте его НП курилась дымом бесформенная груда земли.

— Связь! Быстро! — вбежав в новый блиндаж, приказал Поветкин телефонисту и повернулся к Лесовых. — Сейчас наверняка снова бросятся в атаку. Ты держи связь с командирами подразделений и докладывай обстановку командиру дивизии, а я наблюдать буду.

Но прошло больше часа, а противник в атаку не переходил, продолжая методически бить артиллерией и минометами.

К восьми часам сила огня фашистской артиллерии возвысилась до шквала. От кустарников, из лощины, от разбитого села танки вновь ринулись в атаку. Но шли они совсем не так, как в первой атаке, не сплошной, занимавшей весь фронт волной, а отдельными группами, часто останавливаясь на мгновение, стреляя из пушек и вновь продвигаясь вперед.

Поветкин сосредоточивал огонь своей артиллерии то по одной, то по другой группе танков, заставляя их увертываться, менять курс, отходить назад и вновь повторять попытки прорваться вперед.

Не отрываясь от бинокля, он следил за ходом боя скорее инстинктом, чем сознанием, улавливая и определяя, что происходит и что нужно делать. Лесовых на лету ловил его короткие приказания и сразу же по телефону передавал командирам подразделений. Одновременным ударом двух истребительных батарей и гаубичного дивизиона удалось остановить и заставить попятиться танки перед первым батальоном. Поветкин стремительно перенес огонь всей своей артиллерии на высоту перед вторым батальоном, где вражеские танки подошли вплотную к первой траншее. Минут тридцать шла ожесточенная борьба. Противник левее шоссе начал откатываться назад. А перед самым центром второго батальона из крохотной, почти невидимой лощины выскочили штук пятнадцать танков и на бешеной скорости ринулись вперед. Поветкин перенес туда огонь одной, потом второй истребительных батарей. Два танка загорелись, задымил третий, но остальные, все убыстряя скорость, лезли напролом. Поветкин сосредоточил туда огонь и гаубичного дивизиона. Окутались дымом еще два танка. И тут же артиллеристы прекратили огонь. Стрелять больше было нельзя. Фашистские танки ворвались в оборону батальона Бондаря.

* * *

Оглушающий грохот близких и дальних взрывов, треск автоматных и пулеметных очередей, гул множества моторов на земле и в воздухе перемешались в сплошной хаос звуков, который, казалось, навсегда перечеркнул обычные понятия о жизни. Пристроясь в углу дзота, Алеша Тамаев никак не мог представить, что творилось вокруг, и завидовал Ашоту, уже второй раз убежавшему на патронный пункт. Командир расчета сам встал за наводчика. Гаркуша помогал ему, а Алеша с самого начала наступления противника томился от безделья.

— Что там, наверху? — спросил он мокрого, взъерошенного Ашота, притащившего целую связку коробок с пулеметными лентами.

— Ииии! — крутнул головой Ашот, сузив покрасневшие глаза. — Пальба кругом, танки ползают, а самолетов — у-у-у!

Алеша пытался подробнее расспросить Ашота, но тот лишь крутил головой, махал руками и бросал несвязные, сбивчивые слова.

— А-а-а! — скрежеща зубами, простонал вдруг Чалый и оборвал стрельбу.

— Что, ударило? — встревоженно спросил Гаркуша.

— Пулей, кажется, — морщась, сказал Чалый. — Встань на мое место, я перевяжусь. Бей туда вон, по выходу из лощины. Не давай им головы поднять.

Алеша и Ашот бросились к Чалому, но сержант отстранил их, стянул с себя уже намокшую гимнастерку и с треском разорвал нижнюю рубашку. Все его плечо и часть левой руки были залиты кровью.

— Товарищ сержант, санитара? Я сбегаю, — стараясь подавить нервную дрожь, совсем не своим голосом проговорил Алеша.

— Не надо, сам перевяжусь, — отмахнулся Чалый, — становись к пулемету.

Едва успел Алеша занять свое обычное место помощника наводчика, как что-то с невероятной силой упруго тряхнуло землю. Налетевший тут же удар горячего воздуха погасил все, что было вокруг.

Когда Алеша опомнился, было удивительно светло. Вместо привычного наката бревен над головой плавали грязные клочья дыма. В воздухе пахло приторной гарью и едким чадом. Первым, что осознанно различил Алеша, были воспаленные, в упор смотревшие на него глаза сержанта Чалого. Голый до пояса, с пропитанным кровью бинтом на плече, он стоял около пулемета и что-то, видимо, сердитое говорил ему.

«К пулемету!» — только через несколько секунд понял Алеша команду сержанта и привычно схватился за рукоятки. Прямо впереди, у самого края лощины, извилистой цепью бежали фашисты. То, что это были враги и что до них оставалось всего каких-то метров двести, Алеша сообразил сразу же и, не раздумывая, длинной очередью ударил из пулемета. Знакомый ритмичный стук и привычная дрожь рукояток пулемета успокоили его. Теперь уже было отчетливо видно, что атакующая цепь гитлеровцев, редея, остановилась, а потом, совсем поредев, побежала назад.

Упругий, режущий звук сдавил воздух, и, блеснув пламенем перед самым пулеметом, ахнул оглушающий взрыв. Невольно пригнувшись, Алеша услышал, как просвистели над головой тяжелые осколки и с мягким шелестом посыпалась земля.

— Нащупали, гады, теперь житья не будет, — с натугой прохрипел Чалый.

Новый удар ахнул справа, потом слева, опять справа. Все сотрясая, взрывы следовали один за другим. Выли, стонали и шлепались осколки; едкий дым сдавливал дыхание; песок и пыль хрустели на зубах; в горле нестерпимо першило и саднили воспаленные губы.

— Освежись, полегчает, — по движениям губ понял Алеша сержанта и, отстегнув флягу, припал губами к прохладному горлышку. Взрывы все так же беспрерывно ухали то ближе, то дальше, то совсем рядом. Но теперь Алеша чувствовал себя совсем по-другому. Он поудобнее устроился в углу полуразбитого дзота, вытер пот с лица и впервые осмысленно посмотрел на Чалого. Сержант, поджав ноги, сидел в углу и поправлял окровавленную повязку на левом плече. Черное лицо его было удивительно спокойно, только запекшиеся губы что-то шептали.

«А где же Ашот? — подумал Алеша, только сейчас сообразив, что у пулемета остались они вдвоем с сержантом. — Где Гаркуша?»

Он хотел было спросить об этом Чалого, но, взглянув в изгиб хода сообщения, увидел распростертого Ашота и склонившегося над ним Гаркушу.

— Ашот, Ашотик, что с тобой? — подскочив к Ашоту, прошептал Алеша.

Черные с розовыми белками глаза Ашота горели лихорадочным блеском; темные скулы заострились; мальчишески не окрепшая грудь судорожно и часто вздымалась.

Увидев Алешу, Ашот скривил посинелые губы, яростно сверкнул глазами и с нескрываемой болью прошептал:

— Фашист лезет, а я лежу, как чурбак, лежу… Нога осколком, рука осколком, и другой рука осколком…

— Вот, берите пулеметчика нашего! — крикнул Гаркуша показавшимся в ходе сообщения санитарам.

— Нельзя берите! Я тут буду! — отчаянно закричал Ашот. — Никуда не пойду! У пулемета останусь!

— Нельзя, дорогой, нельзя, — заговорил пришедший вместе с санитарами Козырев, — ты свое отвоевал, теперь лечись.

Умоляюще взглянув на парторга, Ашот всей грудью вздохнул, послушно лег на носилки и, глазами подозвав Алешу, прошептал:

— Будь здоров, Алеша, я скоро… Совсем скоро… Вместе воевать будем.

Алеша щекой прижался к воспаленному лицу Ашота и, поцеловав его горячие губы, с трудом ответил:

— Будем, Ашот, обязательно будем. Возвращайся скорее, лечись хорошенько.

— А как остальные? — проводив санитаров с Ашотом, спросил Козырев.

— Мы вроде целые, — указывая на Алешу и на самого себя, ответил Гаркуша. — А вот сержанта нашего здорово пулей в плечо ударило. Крови столько вытекло, а он не уходит.

Очередной снаряд взорвался совсем рядом, и взвихренная пыль закрыла стоявшего у пулемета Чалого. Когда Козырев, а за ним и Гаркуша с Алешей, пригибаясь, подошли к Чалому, он искоса взглянул на них, потом повернул голову в сторону противника и, резко махнув рукой, с каким-то странным воодушевлением проговорил:

— Сейчас опять рванутся и наверняка танки пустят.

— Немедленно на медпункт! — строго сказал Козырев.

— На медпункт?! — насмешливо щуря глаза, вызывающе переспросил Чалый и яростно взмахнул черным кулаком. — Нет! Я никуда не уйду, пока сполна с ними не рассчитаюсь! Пока за всю семью свою их кровью не оплачу!

— Какую семью? — с тревогой глядя на искаженное горем и злобой лицо Чалого, спросил Козырев.

— Мою, родную мою семью, — стремительно сказал Чалый, — мать, дочку, жену мою и сестренку. Всех они, гады, — задыхаясь и глядя на Козырева полными слез глазами, выкрикнул Чалый, — всех на восьмой день войны в Белоруссии, в хате родной, спалили. Живыми, живыми спалили! — отчаянно прокричал он и беззвучно зарыдал.

— Не надо отчаиваться, — обняв его, успокаивал Козырев. — Мы с ними за все поквитаемся. А сейчас силы беречь надо. Боев впереди еще очень много. Ты ранен, ослаб…

— Я не ослаб! — вскрикнул Чалый. — Еще руки работают, глаза видят, а совсем обессилю, без рук останусь — зубами рвать буду, кровью своей топить…

— Присядь, передохни маленько, — уговаривал Козырев, — водички выпей, закури.

— Эх, товарищ парторг! — с укором сказал вдруг Чалый. — Ты что, не понимаешь, что вот тут, под Белгородом, судьба наша решается? Они же прут как осатанелые! Они же опять туда, к Москве, к центру, к самому нашему сердцу, рвутся! А ты говоришь: «На медпункт!» — махнув рукой, закончил Чалый и взял у Гаркуши недокуренную папиросу.

— Ты прав, Борис, — упрямо наклонив голову, тихо сказал Козырев, — мы должны остановить их. И остановим! Навсегда!

Внезапная тишина оборвала слова Козырева. Все четверо в раскрытом дзоте переглянулись и, сразу же, без слов поняв, что сейчас начнется новая атака противника, заняли свои места.

Пулемет был, как и всегда, заряжен. Алеша, сам не зная зачем, потрогал вставленную ленту, раскрыл еще две патронные коробки, переложил с места на место лежавшие в нише гранаты и только после этого посмотрел вперед. Там, где полчаса назад у края лощины скрылась вражеская пехота, было пустынно. Но правее, на уходившей к дороге высоте, и слева, у разбитого хутора, в наплывах дыма и пыли ползали фашистские танки и суетливо перебегали пехотинцы. Справа и слева, все больше окутываясь дымом и пылью, по-прежнему беспорядочно двигались вражеские танки и пехотинцы, а впереди, где было совсем пусто, вдруг словно из-под земли вынырнули штук пятнадцать черных на фоне высветленного неба громад и на полной скорости устремились вперед. Встречь им ударили наши пушки, но танки, увертываясь от разрывов, неудержимо катились вперед. У Алеши похолодело в груди и мелко задрожали руки. На мгновение он вспомнил, что и там, во время обкатки нашим танком, у него было точно такое же состояние, и от этого воспоминания почувствовал вдруг удивительную легкость. Он грудью плотнее прижался к земле, ощупал рукой гранаты и зажигательные бутылки и, совсем успокоясь, посмотрел влево. Гаркуша обеими руками вцепился в рукоятки пулемета и пригнул голову к самому прицелу. Рядом с ним, так же напряженно склонив голову вперед и что-то внизу делая руками, стоял Чалый. Позади него у самого выхода в траншею привалился к брустверу Козырев.

Разрывы нашей артиллерии ложились все чаще и гуще, застилая путь фашистским танкам. Уже два из них горели, остановился и задымил третий, но остальные, все убыстряя скорость, неудержимо надвигались. Когда до них оставалось всего метров двести, задымили еще два танка, и это, казалось Алеше, должно было остановить атаку. Но уцелевшие танки даже не замедлили хода. Самый ближний резко вырвался вперед, крутнул влево и, сверкая лапами гусениц, устремился прямо на дзот. Едва Алеша успел схватить гранату, как из-за пулемета выскочил на бруствер сержант Чалый и, ослепительно белея повязкой на плече, весь перегнувшись, бросился навстречу танку.

— Назад! — отчаянно закричал Козырев, но Чалый даже не обернулся, пробежал еще несколько метров и… исчез.

— Там, там щель наша, — проговорил Гаркуша, и Алеша вспомнил, что впереди дзота были узкие и глубокие щели, куда нужно было выбегать при атаке вражеских танков. Теперь он хорошо видел еле заметный просвет щели и выглядывавшую из нее каску сержанта.

Танк подошел уже почти к самой щели, но каска Чалого все так же недвижно отливала зеленой краской.

— Бить, бить надо! — хрипло прокричал Гаркуша.

— Видать, не ударит, — надрывно сказал Козырев и отчетливо, совсем как на обычных занятиях, скомандовал: — Гранаты и бутылки к бою!

Алеша схватил правой рукой гранату, левой бутылку, приготовился швырнуть их в уже подходивший к самому дзоту танк, но впереди что-то негромко хлопнуло, потом хлопнуло еще раз, и огромный с желтым крестом маслянистый танк круто повернул, осел набок и задымил вдруг так густо, что закрыл всю южную половину неба.

— Го-р-и-т! — закричал Алеша, тряся Гаркушу за плечо, но тот сердито отмахнулся и рукой показал на второй, выскочивший из-за дыма такой же, с желтым крестом танк. Он был так близко, что Алеша невольно попятился назад, взмахнул гранатой и остановился только от властного окрика Козырева:

— Пропустить танк! Бить в заднюю часть!

«В заднюю часть, в заднюю часть…» — мысленно повторил Алеша, не сводя взгляда с угловатой, нырявшей то вверх, то вниз башни танка.

Эти мгновенно промелькнувшие мысли, словно яркая вспышка, осветили все последующие действия Алеши. Вместе с Гаркушей они убрали пулемет в нишу, пригнулись к самому дну траншеи и, когда над головой оглушающе и страшно прогрохотало, вскочили и, будто по единой команде, ударили по едва отошедшему от них «тигру». Алеша отчетливо видел, как его граната, чиркнув в воздухе, взорвалась на броне, как там же раскололась зажигательная бутылка и как едва уловимые змейки огня поползли по танку и, все разрастаясь, превратились в сплошное бушующее пламя.

— Угомонили! — махая руками, кричал Гаркуша. — Алешка, щуренок ты окский, — цепкими руками крутил он Алешу, — ухандакали «тигру» фашистскую, ухандакали!..

Алеша радостно отбивался от Гаркуши, глядя, как прямо к дзоту, низко пригнувшись, бежит сержант Чалый.

— Ну, хлопцы, еще один наскок гитлеровцев сломили! — обняв Алешу и Гаркушу, весело сказал Козырев. — А если еще наскочит, выдюжим?

— Не только выдюжим, но и передюжим! — выкрикнул Алеша, восторженно глядя на парторга.

* * *

— Орлы! Герои! Молодцы! — кричал Поветкин, глядя на полыхавшие «тигры». — Андрей, передай по цепи: «Сержант Чалый, рядовые Гаркуша и Тамаев за мужество и отвагу в борьбе с фашистскими танками награждены орденами Отечественной войны». Всем передай!

Поветкин снял фуражку, вытер мокрый от пота лоб и, обуреваемый радостью, вполголоса продолжал:

— Спасибо, великое спасибо вам, пулеметчики! Помогли, выручили, весь полк выручили! Теперь нужно уточнить положение… Вызывай подряд всех командиров подразделений, — приказал он телефонисту.

То, что узнал Поветкин из разговора с командирами батальонов и истребительных батарей, резко изменило его настроение. За полдня боя полк понес очень большие потери. В батальонах вышли из строя все противотанковые орудия и семь пулеметов. В истребительных батареях оставалось всего две пушки. Много было раненых и убитых.

— Вас товарищ генерал вызывает, — подал телефонист Поветкину трубку.

— Что, Сергей Иванович, жарковато? — по обыкновению спокойно заговорил Федотов, но, выслушав доклад Поветкина, в раздумье помолчал и продолжал глухо и встревоженно: — Да, потери у вас тяжелые. И положение сложное, трудное. Но, — возвысил он голос, — полк дерется превосходно! Вы же стоите на самом горячем месте. Против вас выступают части танковых дивизий СС «Мертвая голова» и «Адольф Гитлер». За героизм, мужество, упорство объявите благодарность всему личному составу полка! И не забывайте, Сергей Иванович, — мягче продолжал Федотов, — вы не одни. За вашей спиной дивизия, корпус, армия, фронт, Верховное Главнокомандование. Мы все понимаем, как тяжело вашему полку, но уверены, что на вашем участке противник не пройдет!

Разговор с генералом немного успокоил Поветкина. Он вновь осмотрел всю свою оборону и подступы к ней, передал в подразделения благодарность командования и впервые с начала боя закурил.

Со стороны Белгорода опять потянулись группы немецких бомбардировщиков. Они на большой скорости летели вдоль шоссе и, не дойдя до фронта, не развертываясь в излюбленный круг, с ходу один за другим ринулись вниз.

«Это удар на полное уничтожение, — сразу же определил Поветкин. — А где же наши истребители? Почему не бьют зенитки?»

Он яростно сжал кулаки, хотел было позвонить генералу, но увидел серебристые фигурки наших «ястребков», парами ринувшихся па бомбардировщиков. Когда справа и слева от шоссе взметнулись столбы дыма и пыли, от строя бомбардировщиков сразу отвалили четыре самолета и, густо дымя, безвольно пошли на снижение. Остальные бомбардировщики, словно не замечая истребителей, все ныряли, ныряли вниз, резко поднимались и развертывались для нового удара. Еще вспыхнуло несколько бомбардировщиков, но бомбежка не ослабевала. Тусклым диском, словно в полное затмение, безжизненно проглядывало солнце. Рев моторов, треск авиационных пушек и пулеметов в диком хаосе переплелись с непрерывным уханьем бомб. Поветкин. пытался позвонить в подразделения, но все линии связи были порваны. Он хотел было выскочить из блиндажа и посмотреть, что происходит, но волна сдавленного воздуха с огромной силой отбросила его назад. С трудом владея собой, он поднялся и тут же упал от нового взрыва.

«Неужели конец?» — молнией пронеслось в сознании. Собрав все силы, он привстал, схватился рукой за край амбразуры и поднялся. У его ног лицом вниз лежал Лесовых.

— Андрей, Андрей! — склонясь над ним, прокричал Поветкин.

Лесовых передернул плечами, поджал руки и, шатаясь, встал. Лицо его было. совсем черное, глаза красные, лоб окровавлен.

— Ты ранен? — встревоженно спросил Поветкин.

— Да нет вроде, — зло кривя распухшие губы, проговорил Лесовых, — шваркнуло о землю, как бревно какое-нибудь.

Вверху еще грознее и отчаяннее ревели моторы, беспорядочно трещали авиационные пушки и пулеметы.

Поветкин и Лесовых одновременно выскочили из блиндажа. На переднем крае взахлеб строчили пулеметы и автоматы, раскатисто ухали танковые пушки, натруженно ревело множество моторов.

Когда мрак немного рассеялся, впереди, где только что стояли орудия первой истребительной батареи, ползали танки. Безмолвствовала и третья, правофланговая батарея. Только в самом центре, отбиваясь от наседавших, окутанных дымом танков, отчаянно палили две единственные пушки второй батареи.

— Прорвались, гады, окружают! — с яростью выкрикнул Лесовых.

— Сейчас, сейчас остановим, — проговорил Поветкин и крикнул в соседний окоп: — Командира танковой роты ко мне!

— Слушаю вас, — стремительно подлетел маленький танкист в огромном шлеме.

— Три танка выдвинуть к лощине, три на скаты высоты, остальными перекрыть шоссе! — громко, подчеркнуто чеканя каждое слово, приказал Поветкин. — Задача ясна?

— Так точно! Разрешите выполнять? — в тон Поветкину лихо ответил танкист.

— Только, дорогой, учти, — взяв танкиста за плечи, всмотрелся в его серые глаза Поветкин, — вся надежда на тебя. Противотанковые орудия выбиты, остались твои машины и гаубичный дивизион.

— Выдержим! Остановим! — взмахнув кулаком, решительно заверил танкист. — А если обойдут, в окружении будем драться!

— Иди, дорогой, — легонько подтолкнул танкиста Поветкин и обернулся к Лесовых: — Теперь гаубичный дивизион выдвигать нужно, правый фланг прикрыть.

— Я пойду, — решительно заявил Лесовых, — выведу. Места запасных позиций знаю.

— Хорошо, иди, — согласился Поветкин и, с силой обняв Лесовых, прошептал ему на ухо: — Трудно будет, Андрей, но держись до последнего.

— Ты… Ты сам только никуда не рвись. Твое место на ПП. Ринешься куда-нибудь, потеряешь управление — все погибнет, — сказал Лесовых и, оторвавшись от Поветкина, побежал к огневым позициям гаубиц.

Дым неуловимо рассеивался, и в слепящих лучах полуденного солнца Поветкин увидел, как справа и слева, двигаясь колоннами, немецкие танки углубились далеко в тыл. Там, на севере, уже гремела канонада. Теперь полк был полностью отрезан и от соседей и от тылов.

 

VII

Ватутин забыл о самом себе, о времени, о том, где он находится, весь уйдя в бурно нараставшие события. Непрерывным потоком поступали короткие, отрывочные сообщения, из которых вырабатывалась общая картина того, что происходило там, в нескольких десятках километров от командного пункта фронта

Борьба развернулась в полосе до сорока километров, но главные события продолжали нарастать на тех же двух направлениях — у сел Черкасское и Драгунское. К одиннадцати часам особенно опасная угроза нависла над гарнизоном села Черкасское. Ватутин приказал перебросить туда 27-ю истребительно-противотанковую артбригаду и подготовить удар дивизией штурмовой авиации. В двенадцать часов на Черкасское бросились в атаку до двухсот немецких танков. Но было уже поздно. Полки 27-й бригады успели развернуться и ударили по танкам. К ударам артиллеристов присоединились штурмовики, и новая атака на Черкасское была отбита.

Вскоре создалось тяжелое положение на автостраде Белгород — Курск. В нашу оборону вклинились до трехсот танков. Навстречу им Ватутин бросил 28-ю истребительно-противотанковую бригаду, большую группу минеров и 96-ю танковую бригаду. Всего полчаса длилась борьба, но эти полчаса показались Ватутину вечностью.

— Молодцы! — воскликнул Ватутин, услышав, что на автостраде противник остановлен.

К середине дня ожесточение боев достигло предела. «Если в срыве первой атаки для Манштейна были цветочки, то теперь вызревают ягодки, — думал Ватутин. — Все рассчитано на прорыв, на движение вперед, но вместо захвата, продвижения приходится, теряя машины, теряя людей, откатываться назад, вновь готовиться, повторять атаки и опять отходить на исходные позиции. В таких условиях, даже если потери не столь велики, люди теряют уверенность в успехе, психика их потрясена, моральное состояние подавлено и начинается самое пагубное на войне — роптание, разлад, недовольство командованием, страх перед противником. Вот сейчас бы стукнуть их всеми силами, и все бы у них полетело вверх тормашками! Бросить из резерва танковую армию, танковые корпуса, перейти в контрнаступление и добить, решительно разгромить».

В пятнадцать часов в блиндаж Ватутина не вошел, а вихрем влетел генерал Решетников.

— Простите, товарищ командующий. Я только что из Черкасского. Потрясающие события! Невиданный героизм! Колоссальные успехи!

— Стоп, стоп, Игорь Антонович, не все сразу. Присаживайтесь, охладитесь.

— Так вот, — залпом выпив стакан воды, все так же возбужденно продолжал Решетников. — Все атаки отбиты. И не просто отбиты, а противник разгромлен. Да, да! Разгромлен наголову! И наступил момент, да, да, наступил именно такой момент, когда нельзя только пассивно обороняться. Нужно бить, нужно переходить в контрнаступление.

— Подождите, подождите, — опять остановил его Ватутин. — Вы точнее, конкретнее, факты, что противник разгромлен. Пока что он наступает, и наступает решительно, яростно, огромными силами.

— Это пока! — воскликнул Решетников. — Но главное сделано. Силы его надломлены, воля подавлена… Не дать ему оправиться! Стукнуть всеми силами, и на этом конец авантюры!..

Слушая Решетникова, Ватутин все больше и больше склонялся к совсем недавно возникшей у него мысли о переходе в контрнаступление. Действительно, момент подходящий. Наступление Манштейна если и не сорвано полностью, то по меньшей мере задержано. При таком состоянии противника решительный удар может завершить все. Конечно, бить нужно не сейчас, не вдруг, а завтра утром, все рассчитав, все подготовив. Сил достаточно. Но не рано ли? Так ли уж серьезно подавлен противник? Но и такую возможность упустить нельзя. Он опомнится, соберется с силами и опять начнет…

В разгар раздумий Ватутина позвонил Шумилов и доложил, что контратаками наших частей противник с четырех из восьми плацдармов на Северном Донце сбит, а на остальных направлениях наступление остановлено.

Вслед за Шумиловым начальник разведки фронта доложил радиоперехват разговоров Манштейна с командирами наступающих корпусов. Манштейн явно был вне себя, угрожал жесточайшими карами командованию атакующих войск.

«Да, — прочитав запись перехвата, подумал Ватутин, — кисло приходится Манштейну. Все его хваленое спокойствие как ветром сдуло. Это еще легкий ветерок. А что ты запоешь, если мы завтра стукнем тебя под самую печенку? Да! Нужно готовить контрнаступление».

Теперь эта мысль уже властно завладела Ватутиным. Продолжая пристально следить за ходом боев, он подсчитывал, что можно бросить в контрнаступление, и обдумывал наиболее выгодные варианты действий. «Конечно, главная сила в контрнаступлении будет первая танковая армия. Катуков так и рвется в бой. Если пустить его, он все выложит, все до последнего нервочка. С фланга его поддержать стрелковыми корпусами. Можно добавить еще механизированный корпус. Артиллерии хватит. Надо бы авиации побольше. Что же! Попросим помощи у соседа — у Юго-Западного фронта. Малиновский поможет. А что делается у Рокоссовского?»

Связисты быстро соединили Ватутина со штабом Центрального фронта, и он услышал бодрый, энергичный голос Рокоссовского:

— Рад, Николай Федорович, сердечно рад, что у вас все хорошо. У меня? У меня тоже не плохо. Главное — массированный удар противника сорван. Заставили его вести наступление на отдельных направлениях. А это все равно, что носить воду не ведрами, а кружками. Думаю завтра с утра нанести мощный контрудар и покончить с его наступлением.

Разговор с Рокоссовским окончательно утвердил Ватутина в целесообразности перехода в контрнаступление. Он еще раз подсчитал, какие силы можно использовать для этого, и позвонил Хрущеву.

— Что же, — выслушав Ватутина, сказал Хрущев, — говорят: «Куй железо, пока горячо». Только разогрелось ли железо-то, Николай Федорович? Не стоит ли еще огоньку добавить?

— Можно перегреть, и качество будет не то.

— Ну, в принципе я не возражаю, — подумав, сказал Хрущев. — Только одно необходимо: подготовка контрнаступления ни в коем случае не должна ослабить силы обороны. И еще надо посоветоваться с товарищами — с начальником штаба, с командующими родами войск, с авиаторами.

На коротком совещании у Ватутина и начальник штаба, и командующий артиллерией фронта, и начальник бронетанковых войск, и командующий воздушной армией горячо поддержали идею перехода в контрнаступление. Обсудив все, Ватутин приказал подготовить директиву на контрнаступление, а сам опять углубился в руководство войсками, ведущими бои.

* * *

Приехав в 1-ю танковую армию, полковник Бочаров, как и бывало частенько, генерала Катукова в штабе не застал. Беспокойный командарм еще на рассвете уехал в войска, и полчаса тому назад, как сказал Бочарову начальник штаба, был на автостраде у села Яковлево, куда подходила одна из разведгрупп танковой армии.

Небольшое, разбросанное по берегам Ворсклы село Яковлево было пока еще тылом сражавшихся войск, но и здесь, почти в пятнадцати километрах от переднего края, уже остро чувствовалось тревожное напряжение разгоревшейся борьбы. Через узкий мост, окруженный частоколом зениток, проносились машины с боеприпасами, с горючим, с пушками и минометами на прицепах. От недавней бомбежки горели два дома на южной окраине, и горький дым окутывал всю заречную часть села. У домов, в садах и огородах стояли грузовики, повозки, между ними встревоженно сновали шоферы, ездовые и еще какие-то военные. Одни, видимо, уже получили приказ куда-то ехать, другие ожидали такого приказа.

Никого из танкистов в Яковлеве не оказалось. Усатый регулировщик, тревожно поглядывая на небо, сказал Бочарову, что три бронетранспортера пронеслись недавно в сторону Быковки, но кто в них ехал, он из-за сплошной пыли разобрать не мог.

«Раз «пронеслись», значит Катуков», — подумал Бочаров и поехал в Быковку.

Гул сражения звучал все слышнее и отчетливее. Среди сплошной, неумолчной канонады уже различались резкие, отрывистые хлопки танковых пушек и треск пулеметов.

И в Быковке, сплошь охваченной пожаром, Катукова не оказалось.

«Видимо, поехал на командный пункт Федотова», — решил Бочаров. Едва выехав из Быковки, он сразу же у дороги, на высоте с кустарником, увидел затянутую в комбинезон знакомую фигуру. Катуков стоял у расщепленного снарядом телеграфного столба и пристально смотрел в бинокль.

— По мою душу приехали? — увидев Бочарова, приветливо поздоровался он. — Не скажу, что рад, но раз приехали, что ж поделаешь, придется терпеть. Не люблю проверяющих, особенно из самых верхов. Впрочем, очень хорошо, что вы приехали. Знакомы с директивой о завтрашнем контрнаступлении?

— Да.

— И как?

— Трудно вашей армии придется.

— Трудно! — с неожиданной злостью бросил Катуков. — Если бы только трудно… Стоп! Что-то неладное! — встревоженно воскликнул он, прислушиваясь к возросшему гулу боя на автомагистрали. — Никулин! — крикнул он в сторону замаскированного в кустах бронетранспортера с рацией. — Узнай, что там на шоссе, в дивизии Федотова.

Бочаров еще с утра знал, что дивизия Федотова попала под самый мощный удар противника, и с тревогой следил за ее борьбой. Сейчас в ее полосе действительно происходило что-то необычное. Не только сплошь изрытые холмы и высоты, где располагались стрелковые полки, но и ближняя низина, и глубокие овраги, и две рощи, занятые дивизионными тылами, — все сплошь утонуло в грязной пелене дыма и пыли. Грохот канонады возрос до такого предела, что ни Катуков, ни Бочаров не расслышали подбежавшего к ним танкиста. Только вплотную приблизясь к нему, Бочаров понял смысл его торопливого доклада. Две большие группы танков правее и левее шоссе прорвали нашу оборону, окружили полк Поветкина и стремительно развивают наступление прямо вдоль автомагистрали.

— Да вон они, вон выползают! — прокричал танкист, в отчаянном порыве забыв субординацию и тряся Катукова за рукав.

— Вижу, — с ненавистью процедил Катуков. — Где наша левая разведгруппа?

— В лощине.

— Передайте: вперед, остановить танки противника!

Танкист метнулся от Катукова к рации. Бочаров понял, что разговор шел о тех двух танковых колоннах, которые разрезали оборону Федотова, и увидел эти колонны. Пересекая крутой изгиб шоссе, они вынырнули из грязного мрака и, развертываясь в изломанную линию, на полной скорости двигались к той лощине, где, как доложил Катукову танкист, была левая разведгруппа танковой армии. Немецким машинам оставалось до лощины километра полтора. Встречь им на взгорок выскочили три наших танка. И тут случилось неожиданное. Не успели они пройти и сотни метров, как все три машины задымили и вскоре утонули в бушующем пламени.

— Назад! — закричал Катуков, увидев, как из лощины к трем кострам выдвигаются еще пять танков, и бросился к рации. — Назад! В засаду! В укрытие! Бить только с ближних дистанций!

Радист, видимо, с лету поймал и тут же передал приказ Катукова. Все пять машин расползлись в стороны и скрылись в лощине. Цепь фашистских танков, полыхая частыми выстрелами, катилась все так же на предельной скорости. Бочаров еще не успел рассмотреть, куда отошли наши машины, как в строю гитлеровцев остановился один танк, задымил и вспыхнул второй, закрутился на месте третий.

— Вот так-то и надо! — одобряюще взмахнул рукой Катуков. — Не на рожон лезть, а из засад бить, из укрытий.

Бочаров только по вспышкам выстрелов и округлым дымкам отыскал наши танки. Два стояли в кустах, один — в какой-то яме, а еще два били из-за темного бугра, горбиной возвышавшегося на самом краю лощины.

Прошло всего несколько минут, а строй гитлеровцев раскололся, замедлил ход и вдруг на полной скорости покатился назад.

— Передайте разведчикам: молодцы! — крикнул Катуков радистам и подошел к Бочарову. — Вот что такое для танков контрнаступление в этих условиях. Поняли? Три машины угробили, даже на выстрел не подпустили. Нет! Не контрнаступление, не встречный удар, а огонь из укрытия, из засад, с ближних дистанций, в упор! Иначе…

Он отчаянно махнул рукой и сурово сузил серые с голубинкой настойчивые глаза.

— Все! Еду в Военный Совет фронта. Буду требовать отмены контрнаступления.

* * *

С каждой минутой ожесточение борьбы нарастало. Ватутин, беспрерывно получая доклады о положении на фронте, чувствовал это каждым своим нервом.

К шестнадцати часам поступили первые тревожные сведения. Танки противника двумя колоннами врезались в оборону дивизии Федотова и окружили полк Поветкина. Еще через несколько минут Чистяков доложил, что противник с трех сторон обложил село Черкасское и угрожает гарнизону полным окружением. Силы противника там так велики и создалось такое положение, что удерживать Черкасское больше нет смысла; самое целесообразное — вывести оттуда наши подразделения.

Посоветовавшись с Хрущевым, Ватутин разрешил оставить Черкасское.

Усложнилось положение и на Северном Донце. Более ста танков прорвали нашу оборону и начали развивать наступление в глубину. Пришлось ввести из резерва в бой 213-ю стрелковую дивизию и 27-ю танковую бригаду.

«Неужели Манштейн бросил в сражение все силы, ввел свои резервы? — раздумывал Ватутин. — Это даже очень хорошо. До вечера оборона выдержит, а утром ударим…»

— Товарищ командующий, генерал Катуков и полковник Бочаров, — доложил адъютант.

— Пожалуйста, пожалуйста.

Катуков вошел внешне спокойно, но с первого взгляда на его лицо Ватутин понял, что известный своей выдержкой прославленный танкист необычно возбужден и, кажется, даже чем-то возмущен.

— Что, Михаил Ефимович, с добрыми вестями или… — встал ему навстречу Ватутин.

— Товарищ командующий, — нервно заговорил Катуков. — Контрнаступление — это же встречные бои. Мы — на них, они — на нас!

Увидев вошедшего Хрущева, Катуков смолк на мгновение и с еще большей горячностью продолжал:

— Понимаете: удар лоб в лоб! Чей лоб крепче, тому и верх. Но сейчас-то, сейчас, в данный момент, танков-то у них больше. Да и танки тяжелые, дальнобойные, мощные «тигры», «пантеры», «фердинанды».

— Это давно известно, — сурово прервал его Ватутин.

— И даже очень хорошо известно, — нисколько не смутился Катуков. — Вот поэтому я и приехал доложить вам, что сейчас бросать танковую армию в контрнаступление нецелесообразно.

— Вам, кажется, танковый характер изменяет? — усмехнулся Ватутин.

— Я до сырой могилы танкист, — хмуро пробормотал Катуков и продолжал с прежним жаром: — Ни один стоящий танкист оборону не любит, но и очертя голову лезть напролом не честь для танкиста. Да понимаете, товарищ командующий, Никита Сергеевич, — сбавил он тон, — они же прямым выстрелом с двух километров броню пронизывают. Вот полчаса назад мы с Бочаровым своими глазами видели, как за полминуты они весь мой передовой дозор спалили. За полтора километра несколькими снарядами! Так зачем, зачем нам подставлять лоб? Усильте меня артиллерией и минометами, поддержите авиацией, я зарою танки в землю и огнем с места в пух расчешу их.

— В пух? — рассмеялся Хрущев.

— И пуха не оставлю, все в землю вколочу!

— Это верно, — задумчиво проговорил Хрущев, — с «тиграми» и «пантерами» бороться выгоднее на ближних дистанциях.

— Вот именно, Никита Сергеевич, — подхватил Катуков, — закопаться, замаскироваться, подпустить вплотную и огнем в упор!.. Да каждый закопанный в землю танк угробит по меньшей мере два-три танка. А лезть на рожон, подставлять свой лоб…

— Подождите, Михаил Ефимович, не горячитесь, — остановил его Ватутин, — успеете танки за ночь в землю врыть?

— Всех до последнего часового брошу на рытье котлованов.

— А без поддержки пехоты, своими силами удержитесь? — спросил Хрущев.

— У меня достаточно мотострелков, точнее — мотоавтоматчиков. Но не плохо, если впереди будет хотя бы жиденькое прикрытие пехоты.

— Видите, Никита Сергеевич, — насмешливо сказал Ватутин, — то он один обещался из танков фуфайки делать, а то давай ему пехотное прикрытие.

— А, не надо прикрытия, — с досадой махнул рукой Катуков. — Мои орлы и одни справятся.

С первых же слов Катукова Ватутин понял и причину его горячности и смысл его предложения. Но решение на контрнаступление было уже принято, и директива о его подготовке ушла в войска. Теперь эту директиву нужно отменять. Сама мысль об этом была тяжела для Ватутина. Всю свою немалую военную жизнь он учился сам и учил других: принял решение, отдал приказ — добейся выполнения, что бы ни случилось. Что же делать теперь? Катуков, несомненно, прав, но только в одном — в дальнобойности немецких танков. Массированный удар противника сорван, планы его нарушены, войска морально подавлены. Будет ли еще такой момент?

— Огнем из засад, из зарытых в землю танков разбить противника, а потом решительным ударом — добить, — все так же задумчиво сказал Хрущев. — Меньше крови, меньше жертв и больше успеха.

Услышав Хрущева, Ватутин мгновенно представил, как танки Катукова встречаются с «тиграми» и, еще далеко не доходя до них, останавливаются, вспыхивают, окутываются дымом. От этого представления нервная дрожь пробежала по всему его телу.

— Что же, Никита Сергеевич, — медленно проговорил Ватутин, — я думаю, согласимся с Михаилом Ефимовичем. Но учтите, — увидев утвердительный кивок Катукова, строго продолжал он, — теперь вы отвечаете за главное направление. И спрос будет только с вас.

— И самое главное, Михаил Ефимович, — заговорил Хрущев, — работа с людьми. Ближайшие сутки, двое, трое, от силы неделя решают все. Либо пан… Либо немцы в Курске. Они поставили на карту все! Это для них вопрос жизни или смерти. Сделаем так, чтобы вопрос был решен для них только в пользу смерти. Пусть они свернут себе шею, а мы пойдем вперед. Нас Украина ждет, Днепр! А там и граница… Все это людям объяснить нужно честно, прямо. Не морочить головы сказками о слабеньком, разложившемся противнике. Он показал сегодня, какой он слабенький… И еще. Это обеспечение войск. Все нужно проверить. В такие моменты, как сейчас, мелочей не бывает. Остался один какой-то дивизион без снарядов — целый корпус пострадать может.

— Сделаем, все сделаем. Ничего не упустим! — с жаром заверил Катуков и, торопливо попрощавшись, вместе с Бочаровым вышел из землянки.

— Николай Федорович, — проводив Катукова, сказал Хрущев. — В дивизии Федотова один полк окружен. Поветкин — надежный командир, я его знаю, сумеет и в окружении удержаться. Но сейчас, при сложившейся обстановке, стоит ли драться в окружении?

— Нужно вывести. Как стемнеет, пусть прорывается. Поможем ему огнем артиллерии и встречным ударом танков.

 

VIII

По всему кольцу окружения полка противник наступление прекратил. Лишь изредка его артиллерия и минометы били то в одно, то в другое место. Осмотрев весь теперь проходящий замкнутым кругом фронт, Поветкин понял, что затишье это обманчиво и скоро начнется самое трудное. В лощине, скаты которой удерживала совсем ослабевшая вторая рота, скопилось штук десять фашистских танков. Поветкин хотел было на помощь второй роте перебросить хоть тропку своих танков. Но и перед грядой холма, который, растянувшись в ниточку, прикрывала танковая рота, противник готовился к атаке. Единственное, что оставалось сделать, — это повернуть часть гаубиц и огнем помочь стрелкам, хотя и гаубицы были уже скованы развернувшимися от шоссе немецкими танками.

Лихорадочно ища выход, Поветкин перебросил на позиции второй роты свой последний резерв — четыре противотанковых ружья и, вновь осматривая весь фронт, приготовился к самому худшему.

— Вас… генерал… — удивительно веселым, почти торжествующим голосом проговорил радист, подавая Поветкину наушники и микрофон.

— Держитесь спокойно, — раздался в наушниках невозмутимый голос генерала Федотова. — Вам на помощь высылаем авиацию. Обозначьте передний край ракетами, покажите самые важные цели. Штурмовики уже вылетели. Ждите, ждите, скоро подойдут. Как поняли? Прием.

— Вас понял, вас понял, — совсем не слыша своего голоса, прокричал Поветкин, — жду штурмовиков… Обозначаю передний край… Указываю цели… Жду штурмовиков… Только скорее…

Как хрупкую ценность, передав радисту наушники и микрофон, Поветкин выскочил из блиндажа и приказал сидевшим в нишах связным из подразделений:

— Передай всем: нам на помощь идут штурмовики. Командирам подразделений обозначить ракетами свой передний край и показать, где фашистские танки.

Вновь нырнув в свой блиндаж, он выхватил трубку из рук телефониста и взволнованным, радостным голосом заговорил:

— Слушайте все, слушайте все! К нам на помощь идут штурмовики. К нам на помощь идут штурмовики. Обозначить свой передний край ракетами…

Гулкий сотрясающий удар выбил из рук Поветкина телефонную трубку.

«Неужели наши самолеты?» — мелькнула тревожная мысль. Ударило вторично и нестерпимым удушьем заполнило весь блиндаж.

Только выскочив в траншею, он понял, что это точным огнем била вражеская артиллерия, видимо нащупав его новый НП. Снаряды ложились так часто и густо, что вся высотка с несколькими блиндажами лихорадочно дрожала, почти сплошь покрытая взрывами.

«Уходить надо, разнесут все в щепки», — подумал Поветкин и хотел было вызвать из блиндажа радиста с телефонистом, как совсем рядом взметнулся смерч земли и пламени.

«Вот и все, — тускло мелькнуло в сознании. — А где же наши штурмовики?»

Совсем не чувствуя своего тела, Поветкин пытался встать, но не смог, замер, ожидая наплыва боли, и, как сквозь сон, услышал слабый гул, похожий на какую-то хорошо знакомую музыку. Радуясь, что боль все не подступала, он ловил звуки и, поняв, наконец, что это летят наши штурмовики, оперся на руки и, шатаясь, встал. Справа и слева в знойном разливе солнца, круто валясь вниз, один за другим двумя бесконечными лентами до ослепления стремительно неслись крутолобые «Илы». А под ними взлетали над землей красные и зеленые ракеты.

Штурмовики, покрыв две широкие полосы копнами взрывов, поднялись вверх и плавно развертывались для нового захода. В стороны от них и выше, захватывая все небо, метеорами носились истребители. Их стремительный полет и мощный раскат моторов штурмовиков были так захватывающи, что Поветкин не выдержал и по-мальчишески восхищенно закричал:

— Спасибо, братцы! Спасибо, соколики!

По всему кольцу, вынырнув из траншей и окопов, кричали, махали руками, касками, пилотками прокопченные и истомленные боем воины окруженного полка.

Второй, третий, четвертый раз, заливая противника огнем, валились вниз и облегченно взмывали в небо штурмовики. А Поветкин все стоял, восхищенный силой и мощью советских машин.

Когда последние штурмовики, ударив реактивными снарядами, круто развернулись и, догоняя товарищей, плавно пошли на восток, Поветкин осмотрелся. В лощине перед второй ротой, за холмами, где стояли наши танкисты, у шоссе, уходившем в сторону Курска, и далеко позади среди россыпи кустарников — в разных местах, где полчаса назад, готовясь к атаке, ползали фашистские танки, теперь полыхали и тускло курились огромные костры, темнели бесформенные груды металла.

Ошеломленные ударом советских штурмовиков, гитлеровцы минут тридцать молчали. Только далеко по сторонам — на западе, на севере, на востоке и юго-востоке — гул боя все нарастал и ширился. Это напоминало подразделениям полка Поветкина, что хоть и затих подавленный «Илами» противник перед ними, но захлестнувшее их смертельное кольцо не разорвано и полк все так же отрезан от соседей и тылов. А раскаленное солнце, едва перевалив за полдень, словно застыло в знойной пустоте неба.

Поветкина тревожило, что от Лесовых не было никаких вестей. Он послал в гаубичный дивизион связного, приказав Лесовых вернуться на НП.

По всему кольцу полка вновь ударили ожившие артиллерия и минометы противника.

«Где же он начнет, атаку? — встревоженно думал Поветкин. — Только бы не по второй роте. Не выдержит она, да и четыре бронебойки не спасут положения».

Но противник основным объектом повой атаки выбрал именно вторую роту. В грязной дымке, заполнившей лощину, взревели танковые моторы, послышался лязг гусениц, и восемь черных машин, проскочив траншеи, вырвались на пологую высотку. Перед ними в желтом опаленном кустарнике оборонялись реденькие подразделения полка.

«Гаубицы, повернуть гаубицы, — пронеслось в сознании Поветкина, — иного выхода нет! Разрежут полк на две части и уничтожат его».

Он хотел было позвонить в дивизион, но связь была прервана.

— Сами, сами догадались! — воскликнул Поветкин, увидев, как от шоссе к высотке, облепленное десятком людей, плавно покатилось короткоствольное орудие. Впереди него, призывно махая руками, бежал Лесовых.

Вражеские танкисты, видимо, еще не заметили выдвигавшуюся гаубицу. Лесовых что-то руками показал артиллеристам и побежал назад. Вскоре от шоссе показалась вторая гаубица. Вокруг нее сразу же вспухло несколько взрывов, но расчет, не останавливаясь, успел протащить орудие в кустарник и открыть огонь. Начала стрельбу и первая гаубица. Тяжелые снаряды гулко рвались впереди замедливших движение танков.

Поветкин облегченно вздохнул, но тут же оборвал вздох. Танки, разбившись на две половины, веером на огромной скорости начали обходить гаубицы. Их пушки и пулеметы с трех сторон обрушились на кустарник. Гаубицы непрерывно озарялись вспышками взрывов. Вспыхнул один танк, остановился второй, но остальные, все убыстряя скорость, лезли напролом. Задымил еще один танк, и в этот же момент несколько взрывов накрыли дальнюю гаубицу. Около ближнего орудия осталось всего двое артиллеристов. Они дважды в упор ударили по ближнему танку, третьим выстрелом остановили еще одну машину. И вдруг гаубица смолкла. Четыре откатившихся назад танка вновь развернулись и двинулись на кустарник. Один из артиллеристов бросился к разбитой гаубице, что-то схватил там и побежал назад.

«Андрей, — узнал Поветкин Лесовых, — снаряды несет. Только бы успел».

Но Лесовых вдруг пошатнулся, судорожно дернул головой и, словно опомнясь, бросился к орудию.

Гулкий выстрел остановил уже ворвавшийся в кустарник танк. Остальные три танка, отстреливаясь, поползли назад. Вокруг гаубицы беспрерывно метались взрывы. Поветкин нетерпеливо ждал нового выстрела, но орудие молчало. Три танка опять устремились к нему. Они уже подошли метров на двести, но гаубица вновь ударила и зажгла средний танк. Две последние вражеские машины, отстреливаясь, поползли в лощину.

Поветкин, с трудом сдерживая нервную дрожь, напряженно смотрел в кустарник. Около одинокого орудия никого не было. От шоссе к нему бежали четверо артиллеристов. Позади них выкатывались еще две гаубицы.

Подбежавшие артиллеристы склонились у станины орудия и, подняв кого-то, понесли на полковой медпункт.

— Товарищ подполковник, — подскочил к Поветкину радист, — из штаба дивизии передали: «Вариант семь. Доложите решение».

— Вариант семь? — переспросил Поветкин. — Хорошо. Передайте: «Вариант семь понял».

Это был приказ командира дивизии на прорыв окружения. Еще в апреле, готовясь к боям, Поветкин и Лесовых разработали много вариантов действий полка в различных условиях обстановки. Один из них — «Вариант семь» — предусматривал почти такие же условия, в которых сейчас оказался полк. По этому варианту подразделения полка, прикрываясь огнем с фронта, ночной атакой прорывали вражеское окружение и соединялись с главными силами дивизии.

— Товарищ подполковник, — устало подошел к Поветкину черный, в обгорелой гимнастерке молоденький артиллерист, — вам записка от майора Лесовых.

— Из гаубичного? — бросаясь к артиллеристу, воскликнул Поветкин. — Что там? Как люди?

— Четверо убиты, — облизывая запекшиеся губы, с трудом проговорил солдат, — шестеро ранены. Майор Лесовых в крови весь, в осколках, не слышит ничего и говорить не может. Врач сказала, что ему совсем плохо. Записку написал вам. «Ни черта у них не вышло, — прочитал Поветкин на клочке бумаги. — Остановили! И дальше не выйдет. Держись, Сережа, наша все равно возьмет! Жаль товарищей. Меня царапнуло. Выдержу и вернусь их добивать. Андрей».

Поветкин еще раз прочитал записку, пряча от артиллериста повлажневшие глаза.

Стрельба во втором батальоне и танковой роте заметно стихла. Спокойно было и на других участках.

«Вариант семь», — раздумывал Поветкин. — На прорыв идут танковая рота и третий батальон. Их поддерживают гаубицы и минометы. Для прикрытия отхода нужно выделить группы из первого и второго батальонов. Как мы договорились, их возглавит Лесовых. А теперь кто возглавит? Задача трудная. Нужен смелый, решительный человек. Вот Привезенцев смог бы. Где он теперь, Федя Привезенцев? Ах, Федя, Федя, отчаянная твоя душа, как ты нужен сейчас! Так кто же возглавит прикрытие? А если Чернояров?»

Нарастающий вой снарядов оборвал мысли Поветкина. Противник вновь начал артиллерийский и минометный обстрел. В лощине, за холмами, позади шоссе опять загудели танковые моторы. Вот-вот начнется новый штурм поредевших подразделений окруженного полка…

 

IX

Трепетно мелькнул за поворотом красный флажок последнего вагона, и все окутала гнетущая тишина. Поправив черную повязку над пустой глазницей, Привезенцев поднял вещевой мешок и тревожно огляделся.

«Ни буфета, конечно, ни магазинишка завалящего», — уныло подумал он, отошел с полкилометра от станции и, сев под кустом, достал из мешка непочатую бутылку водки. Приготовясь ударом ладони выбить пробку, он вдруг остановился, пристально посмотрел на бутылку и поспешно убрал ее в мешок.

«А куда, собственно говоря, нацелился ты? — пройдя километра три, вновь остановился Привезенцев. — Куда ты размахался, черт одноглазый?»

Он присел на пригорок, закурил и торопливо достал крохотное зеркальце. Мельком взглянув в него, он сердито отвернулся и нахмурился. Никогда не унывавший Федор Привезенцев все еще не мог привыкнуть к своему новому облику. Черная повязка, наискось пересекавшая лоб, и рыжие коротко подстриженные усы до неузнаваемости изменили похудевшее лицо с одиноким, часто слезящимся глазом. Даже так любимое раньше военное обмундирование теперь не радовало, а угнетало, напоминая о крутом изменении жизненного пути. Одна за другой наплывали неясные, беспокойные и тревожные мысли.

«Ну познакомился, ну целый год письма получал, а что из этого? Ведь ни сам, ни она ни одним словом не обмолвились о совместной жизни, говоря только о текущей обыденщине и о своих чувствах».

«О своих чувствах, — криво усмехнулся Привезенцев. — Бумага все выдержит, на ней не то что пылкую любовь, на ней черт те что изобразить можно».

Он отбросил недокуренную папиросу, лег на спину и зажмурился. И опять, может в тысячный раз, вспоминалась ночь под Белгородом, когда они с командиром взвода разведки ползли к немецким траншеям. Еще тогда, ужом пробираясь в кромешной тьме, он понял опрометчивость своего поступка. Но удачный захват «языка» погасил сомнения.

«Да, но глаз-то, глаз-то ведь потерял», — опять острой болью пронеслась осуждающая мысль.

— Ну и черт с ним, с глазом, — сердито пробормотал он, — с одним проживу. Зато пленный, пленный-то взят! Сколько разведчиков впустую полегло, а мы раз — и цапнули! Это для всей дивизии, а может, для армии, для фронта целое событие. Может, этот детина долговязый такое расскажет, что не одну тысячу наших жизней спасет.

Как и раньше, эта мысль успокоила Привезенцева. Мгновенно, как по волшебству, всплыло веселое, удивительно красивое лицо Наташи с ее чудесными то сияющими, то подернутыми грустью глазами. Это представление было так ярко, ощутимо и так призывно, что Привезенцев одним махом поднялся и торопливо пошел по дороге.

Давно не чувствовал он себя таким молодым и сильным; давно не испытывал такого спокойствия и душевного подъема. Дорога словно бежала ему навстречу, сокращая последние километры пути. Он легко поднялся в гору, тропинкой пробрался через кустарники недавно вырубленной рощи и, выйдя на опушку, остановился.

Внизу по склону холма рассыпались знакомые домики деревни Дубки. В самой середине левой слободы, над серебристой гладью пруда, гордо поблескивала оконцами изба Наташи. В деревне было малолюдно, но во дворе Кругловых кто-то копошился. Присмотрясь внимательнее, Привезенцев понял, что это были или отец Наташи, или ее мать. Сама она в такое время, несомненно, была на работе.

По письмам он знал, что Наташа работает на птичнике, в обветшалом сарае на самом берегу нового озера, плотину которого в прошлом году с таким жаром и вдохновением строил весь полк.

Стараясь держаться в тени, он напряженно всматривался в Дубки, но озеро и тот самый сарайчик около него закрывал пологий холм.

«Да что я таюсь, как мальчишка!» — рассердился Привезенцев и подхватил вещевой мешок, решив, ни секунды не медля, идти в деревню. Он уже двинулся, но черная повязка ослабла и сползла вниз. Он присел поправить ее и опять почувствовал, как безвольно расслабло тело, вернулись тревожные мысли.

«Зачем, зачем я иду? На что я нужен ей? У нее семья, дети, а я к чему? — беспокойно думал он. — Тоже нашелся жених одноглазый! Больше тридцати лет проторчал на свете, а ни кола, ни двора. Шинелишка, пара белья. Тоже кандидат в мужья нашелся! Турнуть такого кандидата, чтобы мчал до станции и оглянуться не посмел!» Но кипучая, неуемная натура Привезенцева не выдержала столь сурового самобичевания.

— Что, в самом деле, — закурив, проговорил он, — воевать так воевать. Если она не такая, как в письмах, то аллюр три креста — и поминай, как звали.

Он опять приладил вещевой мешок, стряхнул пыль с фуражки и вышел из кустов. Впереди от деревни к роще на взгорок тащилась одинокая подвода. Не желая никого видеть до встречи с Наташей, Привезенцев отошел за куст и, как опытный дозорный, взял под обстрел вихлявую дорогу. Серенькая лошаденка, видимо, не только забыла вкус овса, но и хорошим сеном не часто лакомилась. Опустив голову и горбясь, она с натугой тянула пустую телегу. Позади, приотстав от повозки, неторопливо шли две женщины. В цветастом платье с широким вырезом над полной грудью была Наташа. Сразу же узнав ее, Привезенцев поспешно отступил за второй куст, потом за третий…

— Ну, хватит в юнца играть! — гневно прикрикнул он на самого себя, оправил гимнастерку, надвинул на самый лоб фуражку и походкой уверенного, безразличного ко всему человека двинулся навстречу повозке. Он старался шагать твердо, как на параде, с гордо поднятой головой, но под ноги попадали то кочки, то сурчиные норы, то какие-то выбоины, и он несколько раз споткнулся, но удержался, не упал, тут же принимая прежнюю независимую позу.

— Ну и дурак же ты, бывший капитан Привезенцев! — беззлобно выругался он, представив самого себя со стороны, и, бросив надоевший мешок, с веселым, сияющим лицом побежал к Наташе.

— Федя?! — и удивленно и радостно вскрикнула она. — Феденька, ты…

— Я, Наташа, я! — прокричал он и, уже не в силах сдерживать себя, бросился к Наташе.

— Совсем, Федя, совсем приехал? — опомнясь немного от радости, прошептала Наташа.

— Совсем, совсем! На всю жизнь!

* * *

Когда Листратова положили в больницу, его заменил заведующий райзо. А хозяином в райзо остался инспектор Чивилихин. Он хорошо знал, что секретарь райкома партии не жалует тех, кто отсиживается в кабинетах и редко бывает в колхозах. Поэтому он неделями не появлялся в райзо, по нескольку раз в день звонил по телефону в райком и райисполком и обстоятельно докладывал, где находился и что видел.

Чаще других колхозов наезжал Чивилихин в Дубки. С Гвоздовым сошлись они с первой встречи и, взаимно хитря и прикидываясь простачками, превосходно понимали друг друга. Гвоздов хлебосольно угощал Чивилихина, тот конфузился, отнекивался и оставался ночевать или уезжал под сильным градусом. Не оставался в долгу и Чивилихин. В районных сводках полевых работ Дубки всегда стояли на первом месте. Раньше и больше других получил Гвоздов семенной ссуды яровой пшеницы, овса, гречи. За это на квартиру Чивилихина был доставлен освежеванный колхозный баран. При распределении машин МТС Чивилихин добился выделения Дубкам одного трактора на все лето. В благодарность Гвоздов отвез Чивилихину восемь мешков колхозной картошки и ведро капусты.

В этот приезд в Дубки Чивилихин настроен был особенно радушно. Доставленную Гвоздовым картошку удалось выгодно обменять на тонкое сукно и хромовую кожу, за которую знакомый делец из Тулы отвалил Чивилихину двадцать семь тысяч рублей. Теперь Чивилихин надеялся прихватить у Гвоздова еще хотя бы мешка три столь дефицитной в эту весну картошки.

— Как дела, Мироныч? — по обыкновению ни на кого не глядя, деловито спросил Чивилихин.

— Да помаленьку движемся, — почтительно ответил Гвоздов, — с парами неуправка только. Забарахлил тракторишко-то, четвертый день чихает, фыркает — и ни с места!

— Ну, это мы утрясем, — оглаживая ладонями длинное, с отвислым подбородком лицо, начальнически заверил Чивилихин. — В случае, ежели этот не наладится, перебросим трактор из какого-нибудь другого колхоза. А как у тебя с сенокосом?

— Да какой там сенокос! — отмахнулся Гвоздов. — Луга озеро позатопило. А вика совсем плюгавенькая, и косить почти нечего.

— Да, плохо, плохо дело, — морща желтый лоб, проговорил Чивилихин. — Без корма скотинка останется. Туговато зимой придется.

— Да какая у нас скотина: коровенки, два десятка овец да четырнадцать лошадей.

— Слушай, Мироныч, — воровато оглядевшись по сторонам, склонился Чивилихин к Гвоздову. — Был я в лесничестве. Там у них на полянах трава в рост человека. Нигде эти поляны как сенокосные угодья не числятся. Я говорил с лесником. Хороший мужик, надежный. Посылай-ка ты своих косарей и брей подчистую. Копну себе, копну леснику.

— Черт ее знает, скользкое это дело, — усомнился Гвоздов, — влипнуть можно.

— Что ты, — замахал руками Чивилихин, — верное дело! Комар носа не подточит. А в случае чего, я слово замолвлю.

— Да. Заманчиво это все, — уже решив согласиться на сделку, мялся Гвоздов, — обдумать все надо, обмозговать. Да что мы сидим-то, пошли перекусим малость с дороги-то.

— Я, собственно, и не проголодался, не успел, — с небрежным равнодушием проговорил Чивилихин, направляясь к двери.

«А с сенцом-то дело может здорово выгореть, — думал Гвоздов, — Корова, телка, одиннадцать овец — чем я их прокормлю? А тут и себе копешек семь-восемь, а то и десяток верняком выгадаю».

— Черт их знает, этих баб, — гремя посудой, ворчал он, — и куда она все позадевала? Ну, мы пока так, накоротке: огурцы, капуста, ветчинки порежу. А вечером, как жена придет, тогда уж, так сказать, капитально посидим.

— Конечно, — охотно согласился Чивилихин. — Рановато вроде бы за хмельное-то, — беря от Гвоздова стакан самогонки, с ужимкой поморщился он. — Ну, да ладно, на том свете за все грехи чохом расплатимся.

— Известно: одним больше, одним меньше — какая разница? — поддакнул Гвоздов.

— А ты вот что, Мироныч, — смачно хрустя огурцами, прошамкал Чивилихин, — ты для себя-то из колхозного сена не бери, лишние разговоры только да поклепы. Мы тебе из той половины, что леснику пойдет, выкроим. Хватит ему и того, что останется. Он и так распузател, как боров откормленный.

«Ушлый мужик, — подумал Гвоздов, — он и себя верняком в этом дельце не обойдет».

— Да, все спросить хочу, — заговорил Гвоздов, наливая самогон, — как там товарищ Листратов, Иван Петрович?

— Плохо, — сверху вниз кивнул плешивой головой Чивилихин, — можно сказать, дрянь дело. Пласт пластом лежит, и рукой пошевелить не дают. Ни газет, ни книжек и никаких посетителей. Даже самого секретаря райкома не допустили.

— Что же за болезнь такая?

— Инфарт называется по-научному, а просто говоря: сердце растреснулось.

— Да ну? — ахнул Гвоздов. — Это вить чуть ли не смерть! И с чего с ним такое стряслось?

— Смерть пока не смерть, но в могилку одной ногой шагнул. А случилось это, — наставительно объяснил Чивилихин, — все из-за работы нашей неугомонной. Мотаемся день и ночь по району, нервы изводим, переживаем, вот оно, сердечко-то, и не выдержало. Трах — и, как спелый арбуз, треснуло!

— Могутной мужик был, могутной. И надо же такому случиться! — сожалеюще охал Гвоздов. — Ходил, ходил человек, и на тебе — трещина в сердце!

* * *

После смерти отца Ленька Бочаров, как выпадало свободное время, уходил на озеро и часами сидел там в одиночестве под склонившимся к самой воде кустом длиннолистой ракиты. Особенно любил он предзакатные часы в тихую погоду. Во всю ширь и даль от плотины к едва заметному лесочку на изломе безмятежно дремала гладь — нежно-розовая, словно излучающая тепло на ближней половине и тускнеющая, с едва уловимым, как лезвие отточенного ножа, переходом от сталистого блеска до черноты у западного берега.

Ленька обычно набирал в карманы хлебных крошек, остатков каши, вареной картошки и, сидя под ракитой, горстями осторожно бросал их в воду. И сразу же, едва только падали первые крошки, бороздя гладь и всплескиваясь, со всех сторон наплывали рыбки. Крохотные, величиной с полпальца, хрупкие мальки за два привольных месяца выросли в толстеньких, с золотистой чешуйкой, подвижных и стремительных карпиков. Налетая на крошки, они уже не просто бороздили воду, а с брызгами били хвостами, выплескивались, бронзово мелькая над потревоженной гладью, стремительно хватали даже крупные кусочки хлеба и мгновенно исчезали, уходя в глубину.

В конце июня под вечер Ленька, рано закончив бороновать участок пара за песчаным оврагом, пришел под свою ракиту. Крошек было мало, и рыбки, мгновенно съев все, как по команде, почти ровной полосой выстроились в полуметре от берега. Неторопливо шевеля плавниками, они держались на одном месте, устремили головки на Леньку, словно требуя новых порций корма.

— Нету, нету ничего, все кончилось, — склонясь к воде, терпеливо объяснял Ленька, — не успел нынче. Завтра целый чугунок картошки наварю.

Но рыбки, видимо, не понимали Леньку. Они еще ближе придвинулись к берегу, полукольцом охватывая место, где он стоял, явно требуя пищи.

— Кончилось все, говорю вам! — рассердился Ленька и топнул ногой.

Мгновенно, взрябив воду, рыбки исчезли.

— То-то же, нельзя быть такими настырными, — ласково погрозил пальцем Ленька и пошел берегом озера.

Тихая, безмятежная радость охватила его. Бывшие поверх бугра косые лучи солнца нежно пятнали шелковистую траву за ракитами. Задремавшее озеро неоглядным зеркалом уходило к лиловым ржаным полям. Над луговиной в низине вырубленного сада вился к небу легкий дымок.

«Ребятишки, видать, костром балуются, — подумал Ленька, глядя на отвесно поднимающиеся белесые волны дыма. — Зайти, что ли, посидеть с ними?»

Он в один мах перескочил залитую водой канаву, поднялся на взгорок и в лощине на берегу озера увидел двух мужчин.

«Кто же такие?» — подумал он и, подойдя поближе, узнал Гвоздова и часто наезжавшего в колхоз Чивилихина. Заметил Леньку и Гвоздов.

— А-а-а! — явно без радости, но улыбаясь, протянул он. — Алексей. Подходи, подходи. Как говорят, милости прошу к нашему шалашу.

Гвоздов был без рубахи, и его жирная грудь толстым наплывом свисала вниз. Оголенный до пояса сидел и Чивилихин. Длинное, худое туловище его неприятно желтело на фоне зеркальной воды. Костер с двумя камнями по сторонам слабо курился; между Гвоздовым и Чивилихиным темнела объемистая сковорода с жареной рыбой; у самой воды валялся мокрый сак, а рядом стояло ведро.

«Карпиков наловили и жарят», — сжался от неопровержимой догадки Ленька.

— Наш самый что ни на есть активист, — показывая на Леньку, сказал Гвоздов Чивилихину. — Огневой парень! За что ни возьмется, горит все в руках. Я ему самые ответственные дела поручаю. Садись, Алексей, за компанию, — кивая головой Леньке, потянулся Гвоздов за бутылкой, — налью маленько, подзакусишь, отдохнешь.

— С-спасибо, — с трудом выдавил Ленька, — я обедал. Зачем же вы их, — помолчав, с горечью проговорил он, — зачем же наловили-то? Они же маленькие… Не выросли еще…

— Где там маленькие! Вон какие поросятки! — густо пробасил Гвоздов и рукой зачерпнул в ведре. На его бугристой ладони и кривых пальцах беспомощно забились четыре золотистых карпика.

Ленька часто заморгал и, чтобы не заплакать, стиснул зубы. Чивилихин, облизываясь от удовольствия, с хрустом уминал поджаренных рыбок. У Леньки по всему телу пробежала дрожь, потемнело в глазах.

— Садись, Алексей, что стесняешься, свои же все, — настойчиво уговаривал Гвоздов.

— Н-нет. Не хочу, спешу, — бессвязно пробормотал Ленька и, почти ничего не помня, пошел в кустарник. Перед его глазами, никак не исчезая, стояли трепыхавшиеся на руке Гвоздова недоросшие карпы. Торопливо пройдя несколько шагов, он остановился и чуть не закричал от боли. В глазах вместо рыбок, что беспомощно бились на ладони Гвоздова, возникли те самые крохотные мальки, которых они с отцом и Ваньком Бычковым везли из рыбного совхоза. «Они же маленькие, погибнуть могут!» — как наяву, прозвучал в ушах Леньки голос отца, и он вспомнил всю, всю эту страшную дорогу от совхоза до родной деревни; вспомнил, как промокший отец, посинев на ледяном ветру, останавливал подводы и насосом накачивал воздух в бочки с мальками. И все это мгновенное, как нестерпимый жар, болезненное воспоминание сменилось хрустом рыбьих косточек на обломанных зубах Чивилихина. От острой боли в груди Ленька пошатнулся и лицом вниз рухнул под куст.

«Они же слабенькие, погибнуть могут!» — не умолкая, звучал голос отца. Ленька всем телом прижался к теплой земле и глухо зарыдал.

— Мы так мучились, отец умер из-за мальков, а они душат недоростков, жрут! — с ненавистью прошептал Ленька, чувствуя, как жарко полыхало все лицо и звонко стучало в висках.

Вытирая слезы, он вскочил на ноги и, весь дрожа от гнева, медленно двинулся к костру.

— Вот это молодец! Давай присаживайся, — увидев Леньку, заговорил Гвоздов, но тут же осекся и смолк.

Не чувствуя самого себя и видя только крохотных мальков в бочках, что везли из совхоза весной, Ленька неторопливо взял наполненное молодыми карпами ведро, подошел к воде и опустил ведро в озеро. Так же неторопливо он повернулся, не мигая, взглянул на Гвоздова и со всей силой поддел ногой сковородку с жареной рыбой.

— Держи его, бандюгу! — вскакивая, завопил Чивилихин.

Ловкой подножкой и толчком в костлявую грудь Ленька опрокинул его навзничь.

— Сами бандюги! — задыхаясь, яростно кричал он. — Душегубы, паразиты, обжоры! Живность недоросшую изничтожаете!..

Опьяневший Гвоздов, шатаясь, пытался поймать его, но Ленька увильнул и так же, как и Чивилихину, дал ему сильную подножку. Гвоздов упал на четвереньки, пытался подняться и под новым толчком Леньки плашмя рухнул на землю.

— Вот вам за карпиков! Вот вам за рыбку! — прокричал Ленька и пошел домой.

* * *

Утром, выводя из конюшни лошадей, Ленька увидел Гвоздова.

— Подожди-ка, Алексей, — остановил он Леньку.

— Что еще? — гневно скосил глаза Ленька.

— Ты что же творишь-то, а? — с укором сказал Гвоздов. — Да ты понимаешь, что все это означает? На районного представителя руку поднял, а? Да за такие проделки досыта в тюрьме насидишься.

— И пусть, и насижусь! А вам, паразитам, все одно не дам рыбу губить! — запальчиво выкрикнул Ленька.

— Да кто губит-то и какую рыбу? Десяток всего и съели, а ты бучу такую поднял. Пойми же, Леня, и мое положение, — склонился к нему Гвоздов, — разве для себя я взял бы эту рыбешку разнесчастную? Все для колхоза стараюсь. Он представитель, он помочь нам может. Ну, как не уважить нужного человека!

— Все равно он паразит, и ты такой же, — не успокаивался Ленька.

— Ну ладно, ладно, погорячился, и хватит. Скажи спасибо, что товарищ Чивилихин такой человек мягкий. А то бы тебя уж нынче милиция сграбастала. Будем считать, что ничего не было. Ладно?

— Ладно, — уступил Ленька, трогая лошадей. — Только смотри, — обернулся он к Гвоздову, — ежели опять он или другой кто полезет за карпиками, пусть на себя пеняет…

 

X

На избитую взрывами землю спустились, наконец, долгожданные сумерки. В чадном полумраке расплылись очертания холмов и высот, бледно замерцали далекие звезды, едва уловимо потянуло вечерней прохладой. Но бои не утихали, то в одном, то в другом месте вихрились пулеметной и автоматной стрельбой, аханьем взрывов, приглушенным ревом моторов и лязгающим скрежетом гусениц.

Чернояров и Дробышев стояли в траншее, молча вглядываясь в густевший сумрак. Один за другим исчезали знакомые до мелочей предметы; слилась с темнотой уходящая к Белгороду серая лента шоссе; исчезали высоты и лощина, откуда противник начал наступление; неуловимо теряли очертания спасительные траншеи, окопы, ходы сообщения, бугристые насыпи над землянками и блиндажами. Еще мало кто знал, что через два часа это с таким трудом построенное временное солдатское жилье будет покинуто, а его творцы и хозяева уйдут в сторону Курска, прорываясь на соединение со своими войсками. Да, всего через два часа на этих холмах и высотах, где размещался стрелковый полк с гаубичным дивизионом, истребительными батареями, танковой и саперной ротами, останутся всего-навсего четыре крохотные группы пулеметчиков и стрелков, возглавить которые Поветкин поручил Черноярову. Четыре группы на четыре километра фронта! Всего сорок человек должны создать для противника видимость обороны целого полка и прикрыть сотни своих товарищей, уходящих па прорыв вражеского окружения.

Так думал Чернояров, еще и еще раз осматривая места, где придется действовать его четырем группам прикрытия. Вместе с Поветкиным все было обдумано и решено: в состав групп подобраны самые стойкие и надежные люди, назначены и проинструктированы командиры, установлены сигналы для связи и управления, проверено оружие и боеприпасы. Сделано все, что было нужно. Оставалось только ждать, когда часовые стрелки сойдутся на цифре «12».

Ожидание всегда удручающе действовало на Черноярова. На этот раз его кипучая натура, видимо, изменила себе. Время, казалось ему, летело быстрее обычного. Еще не сгустилась ночная тьма, а уже было одиннадцать. Остался всего один час. Группы прикрытия полностью готовы, но как там, в главных силах? На прорыв кольца окружения идут третий батальон и танковая рота. Им будет, пожалуй, тяжелее всех. Придется напролом рваться через плотные боевые порядки вражеских танков и пехоты. Правда, навстречу им ударят танки из резерва командира дивизии. Конечно, во многом поможет огонь, который обрушит вся дивизионная и корпусная артиллерия, прикрывая фланги прорыва. Отвлекут внимание противника и атаки на участках соседних дивизий, которые начнутся, как сообщил Поветкину генерал Федотов, еще до начала прорыва окружения. Да и танкисты генерала Катукова тоже стоят наготове. Много, много сил брошено для обеспечения выхода полка из окружения. Но все же больше всех хлебнут горюшка те, кто будет рвать вражеское кольцо.

«А мы? — опять подумал Чернояров о своих группах. — А мы должны выстоять! Выстоять и показать, что полк никуда не уходит и стоит на месте».

— Да, выстоять, — вслух проговорил он.

— И выстоим, — видимо думая о том же, с горячностью подхватил Дробышев.

— Правильно, Костя, — обнял его Чернояров, — у нас такие люди, они столько повидали и перенесли… Ну что ж, осталось всего полчаса. Прошу лишь об одном: не горячись и следи, чтобы противник не отрезал твой расчет. Главное — решительность, дерзость, стремительность! Ну, держись, от нас зависит судьба многих людей.

Чернояров еще раз пожал руку Дробышева и растаял в темноте траншеи. От душевной теплоты Черноярова Дробышев почувствовал нежданные слезы и, стыдясь их, сурово сдвинул брови.

Козырев, Гаркуша, Тамаев и пятеро автоматчиков из шестой роты, тесно окружив пулемет, вполголоса переговаривались.

— Сидите, сидите, — заметив их торопливые движения, сказал Дробышев. — Как ужин?

— Пидходяще, — отозвался Гаркуша, смачно прожевывая, — вот еще бы пивка иль хучь кваску жбанчик, и тогда не фронт, а курорт черноморский.

— Не курорт, а праздник настоящий, — весело проговорил кто-то из автоматчиков. — Видал, какой фейерверк и на земле и в небе?

Дробышев присел рядом с Козыревым, закурил, как и другие, пряча папиросу в рукав, и с радостью вслушивался в тихий разговор. Сейчас все эти восьмеро сидевших тесным кружком людей, с которыми он скоро начнет выполнять трудное и опасное задание, казались ему одним большим и сильным человеком, готовым перенести любые испытания. «Жаль только, Чалого нет. Лежит, видать, в госпитале и о нас думает. Какой он сильный! Изранен весь, а уходить не хотел…»

— Скоро? — едва уловимым шепотом прервал Козырев мысли Дробышева.

— Еще десять минут, — взглянув на светящийся циферблат часов, ответил Дробышев.

Вопрос Козырева сразу же изменил настроение лейтенанта. Он встал, прилег грудью на бруствер траншеи и всмотрелся в темноту. Он хорошо знал, что сейчас между ним и противником в двух траншеях еще сидят наши стрелки, пулеметчики, бронебойщики. Но вот минутная стрелка подойдет к цифре «12», и все, кто сейчас занимает две первые траншеи, ходами сообщения двинутся в тыл. А он, Костя Дробышев, с тремя пулеметчиками и пятью автоматчиками окажутся лицом к лицу с противником. Все эти торопливо наплывавшие мысли тревожили Дробышева. Чтобы отвлечься от них, он подошел к пулемету, ласково погладил холодный металл и вдруг вспомнил, что прошлой зимой с этим самым пулеметом они с Чалым ползли по снегу к высоте под Касторной.

«Друг ты мой, дружок, — мысленно сказал Дробышев, держась за рукоятки, — там не подвел ты, послужи честно и теперь».

— Ну, товарищи, — отойдя от пулемета, решительно проговорил он, — время! По местам!

Бесшумно и спокойно, словно отправляясь на самое обыденное дело, Гаркуша и Тамаев встали у пулемета, а стрелки по траншее разошлись в стороны.

Резкий отсвет взвившихся ракет взорвал темноту.

— Сигнал, — прошептал Дробышев.

И не успели еще отгореть красные ракеты, как далеко позади, там, где, как знал Дробышев, должны были прорвать кольцо вражеского окружения третий батальон и танковая рота, гулким разливом прокатились артиллерийские залпы, взахлеб, опережая друг друга, застрочили пулеметы и автоматы, бледно озарилось безлунное небо. С каждой секундой гул боя все нарастал и ширился, охватывая и балки позади окруженного полка, и соседние с ними холмы, и рощу, и сожженные поселки.

В ходах сообщения от переднего края послышались осторожные шаги, легкие стуки, редкий, едва уловимый говор. Вскоре шум приблизился, и над ближним ходом сообщения замелькали темные силуэты поспешно уходивших людей. Дробышев хорошо знал, что это покидают свои позиции и начинают отход стрелковые роты, но почувствовал вдруг, как что-то вроде оборвалось внутри и по всему телу пробежал колючий озноб.

Первые минуты после начала прорыва, видимо еще не понимая, что случилось, противник молчал. Но вот, словно спросонья, где-то справа затрещала пулеметная очередь, потом взвилась, разбрасывая слепящий свет, ракета, и сразу же, как по единой команде, по всему окружью застрочили автоматы, раскололось в небе множество осветительных ракет, в одиночку и залпами ударили минометы.

Дробышев замер, щурясь от яркого, нестерпимого света. Хотелось нырнуть, лечь на дно траншеи и не подниматься, пока не исчезнет этот противный мертвенный свет и не утихнет пальба.

Кто-то, тяжело дыша, подбежал к нему и хрипло спросил:

— Дробышев?

— Я, — отозвался Дробышев, узнав в подбежавшем командира пятой роты.

— Из первых траншей все люди отведены. Перед вами наших никого нет, — торопливо сказал он и, на ходу пожав руку Дробышеву, скороговоркой добавил: — Будь здоров! До скорой встречи!

Огонь противника усиливался, непрерывно взлетали осветительные ракеты. Слепящие огненные шары, словно напоказ, обозначили весь участок окруженного полка в форме огромного овала, в вершине которого пробивались третий батальон и танковая рота, а внизу, на юге, оставались лишь крохотные группы прикрытия Черноярова.

— Давай, давай, — с вызовом и злой радостью воскликнул Козырев, — пуляй ракеты, свети ярче! Раз светишь, значит не знаешь, что наши ушли, значит обманули мы тебя, обхитрили!

Но противник, видимо, понял, что происходило, и, продолжая по-прежнему строчить из пулеметов и автоматов, прекратил пускать ракеты. Густая, зыбкая темнота, усиливаемая отблесками выстрелов, вновь окутала землю.

Теперь, когда главные силы оставили первые траншеи, началась работа групп прикрытия отхода. Нужно было показать противнику, что в обороне ничего не изменилось, что советские войска как упорно стояли на своих позициях, так и стоят. И если противник попытается наступать, то задержать его, остановить, дать возможность своим подразделениям беспрепятственно отойти, а затем и самим группам прикрытия отскочить на новый рубеж.

— Начинаем, Иван Сергеевич, — сказал Дробышев, беря ракетницу и сумку с ракетами, — как договорились: вы там, слева, а я — справа.

Пока Дробышев бежал по траншее, слева, где были другие группы прикрытия, взлетело несколько ракет. Дробышев выстрелил, перебежал дальше и пустил еще одну ракету. Как и несколько минут назад, все полукружие, где оставались только наши четыре группы прикрытия, сияло ярким, режущим глаза светом. Ослепленный противник ослабил, а затем и совсем прекратил огонь, видимо ожидая темноты. Но ракеты взвивались то в одном, то в другом месте, не давая ни на секунду сгуститься темноте.

Противник ударил минометами из глубины. И сразу же, как было условлено, все группы прикрытия затаились, прекратив светить ракетами. Вражеские мины, с треском разрываясь, густо покрыли пространство, откуда уже давно ушли все наши подразделения.

Первая удача вдохновила Дробышева. Он подбежал к пулемету, обхватил руками склонившихся к площадке Гаркушу и Тамаева и в перерывах между близкими взрывами прокричал:

— Сейчас в атаку бросятся! Длинной очередью и — на вторую позицию.

— Есть, товарищ старший лейтенант! — выкрикнул Гаркуша. — Вмажем, аж в том самом, в Берлине, отзовется!

Как только минометный обстрел стих, Дробышев выстрелил из ракетницы и в ярком свете, прямо перед траншеей, увидел бежавших группами вражеских пехотинцев.

В упор по ним ударили Гаркуша и Тамаев. К треску пулемета присоединились очереди автоматчиков, и когда Дробышев выпустил еще одну ракету, вражеские пехотинцы вразброс лежали на земле. Перед всей траншеей замелькали вспышки очередей и одиночных выстрелов. Пули хлестали по брустверу, свистели над головой, с визгом отлетали рикошетами. Вражеский огонь был так силен, что Дробышев несколько минут не мог выглянуть из траншеи. Он вместе с Гаркушей и Тамаевым перетащил пулемет на новую позицию, ударил продолжительной очередью и, пустив две ракеты, приказал:

— Вправо, на третью позицию.

Огонь противника не ослабевал. Все ожесточеннее разгорался бой и позади, где танкисты и стрелки рвали вражеское окружение.

— Молодцы! — раздался из темноты веселый голос Черноярова. — Главное сделано! Теперь назад, на второй рубеж.

— А там, там как, у соседей? — бросился Дробышев к Черноярову.

— Все хорошо! — воскликнул Чернояров, подойдя к Дробышеву, и вдруг смолк, прилег на бруствер, и, послушав, тревожно проговорил: — Вот-вот в атаку бросятся. Нужно уходить. Быстро назад!

— А вы? — беспокойно спросил Дробышев.

— С другими группами вас прикрою. Назад! — властно приказал Чернояров и скрылся в траншее.

Собрав своих людей, Дробышев ходом сообщения повел их вниз. Позади, где перед траншеей залегли немцы, трещали автоматы, потом послышались далекие выстрелы, и мины обрушились на то место, откуда только что ушла группа Дробышева.

«Удачно отскочили, — на бегу радовался Дробышев, — теперь еще на второй позиции повторить такое же — и порядок!»

Но на этой позиции задержаться не пришлось. Над высотой, где был командный пункт полка, вспыхнули три зеленые ракеты. Это означало, что главные силы вырвались из окружения и группы прикрытия могут, не задерживаясь, отходить самостоятельно.

— Все, товарищи! — остановись, сказал Дробышев. — Задача выполнена, теперь только…

Дикий вой мин и треск взрывов оборвали его слова. Весь район бывшей обороны полка от переднего края и до высоты, на которой еще не догорели зеленые ракеты, покрылся сплошными всплесками пламени. Ослепленный, ничего не слыша, Дробышев махнул рукой пулеметчикам и автоматчикам и что было сил бросился по скату вниз, где располагался медпункт батальона. Он до мелочей помнил дорогу к этой незабываемой для него землянке и сразу же нашел ее.

— В укрытие! — не слыша своего голоса, крикнул он и вслед за солдатами и Козыревым вскочил в землянку.

Кто-то чиркнул спичкой и осветил окровавленный пол, куски бинтов, ваты, обрывки бумаги. В землянке остро пахло лекарствами. Оголенные стены и потолок мелко вздрагивали. Крохотные оконца, как при сильной грозе, полыхали розовыми отблесками.

— Никого не ранило? — спросил Дробышев.

— Пока нет, — ответил Козырев.

Присев на какой-то ящик, Дробышев вспомнил, как в этой землянке впервые встретился с Валей. Видимо, всего полчаса назад, а может, и меньше она была здесь, поспешно собирала вещи, подгоняемая суровой Марфой.

— Пулемет, товарищ старший лейтенант, — невнятно пробормотал Гаркуша.

— Что пулемет?

— Искорежило вроде…

Выйдя в проход землянки, Дробышев нащупал горячее, расщепленное взрывом тело оставленного наверху пулемета.

— Что же вы? — со злостью упрекнул он Гаркушу и сразу же смолк, поняв, что пулеметчики ни в чем не повинны.

Минометный огонь не утихал. По всему скату высоты, через которую нужно было идти, полыхали взрывы. Стремительно лётело время. Дальше сидеть в землянке нельзя. Нужно уходить, иначе можно попасть к противнику.

— Иван Сергеевич, — позвал Дробышев Козырева, — прямо через высоту не пройдем, перебьет всех. Придется в обход, слева, там огонь слабее.

Когда группа выскочила и побежала влево, где мелькали только отдельные взрывы, из низины, от пересохшего ручья, шипя, взвилась ракета и сразу же ударили автоматы.

«Обошли, отрезали!» — падая, с отчаянием подумал Дробышев. Пули свистели, тупо хлестали по земле, взвизгивали на рикошетах.

Прижимаясь к земле, Дробышев пытался определить, откуда стреляют, но взлетели еще две ракеты, и режущий свет их скрыл вспышки выстрелов. Только по звукам можно было понять, что автоматчики бьют совсем рядом.

— Огонь! — крикнул он и выстрелил из ракетницы туда, откуда доносилась стрельба. Яркий свет выхватил из полумрака скат бугра, затянутую илом низину с ручьем и темные фигуры немцев, вразброс лежавшие на пути отхода.

Лихорадочно ища выход, Дробышев вспомнил напутствие Черноярова: «Главное — решительность, дерзость, стремительность!» Эти слова, словно свет новой ракеты, озарили Дробышева.

«Обойти не дадут. Рвануться напрямую, ошеломить и проскочить», — решил он и, переползая от одного человека своей группы к другому, шепотом приказал:

— Броском за мной, на прорыв. А пока сильнее огонь.

Когда стрельба впереди немного стихла, Дробышев крикнул: «За мной!» — и, вскочив, бросился к ручью. Почти рядом метнулась какая-то неясная тень, вспыхнули языки пламени, и Дробышев, уже после поняв, что это был противник, с ходу ударил из автомата. Кто-то вскрикнул, потом еще закричал кто-то, прогремело несколько взрывов, и вдруг все стихло. Вокруг чернела густая, влажная темнота.

«Овраг, вырвались», — сообразил Дробышев и рядом услышал тяжелое дыхание.

— Иван Сергеевич, Гаркуша, Тамаев, — тихо окликнул он, — все здесь?

— Все вроде, — хрипло ответил кто-то из стрелков.

— Раненые есть?

На вопрос Дробышева никто не ответил.

Позади глухо ахали взрывы, суматошилась беспорядочная стрельба, доносились какие-то крики.

Оврагом Дробышев вывел группу в лощину, поднялся по заросшему кустарником скату и, выбежав на гребень высоты, смутно различил какие-то черные кучи и услышал радостные, родные голоса:

— Сюда, сюда идите!

— Наши, — прошептал он и почувствовал, как, подкашиваясь, слабеют ноги.

Неуверенными шагами подошел он к ближней куче и увидел башню и ствол танковой пушки.

— Товарищ старший лейтенант, — узнал он голос Тамаева, — старший сержант вот…

— Что? — бросился он к лежавшему на земле Козыреву. — Что с вами, Иван Сергеевич?

— Да подранило малость, — устало ответил Козырев.

— Какой там малость! — воскликнул Гаркуша. — Его еще там, как от землянки бежали, стукнуло. Молчать приказал, вам не говорить. А теперь еще в ногу и в бок. Санитары! Да где же санитары?! — озлобленно закричал он.

— Идем, идем, — раздался вблизи гулкий бас Марфы, — кто тут у вас? Иван Сергеевич, вы? — кинулась она к Козыреву.

— Чего кричишь-то? — беззлобно упрекнул ее Козырев. — Носилки-то есть? Давай. Там, где поспокойнее, перевяжешь. Ну, Костя, — взял он руку Дробышева, — дело мы свое сделали, и неплохо, кажется.

— Неплохо, совсем неплохо, — с дрожью в голосе пробормотал Дробышев.

— Да ты что? — укоризненно сказал Козырев. — Уж не плачешь ли? Тю, дурной! Мы еще повоюем, — вновь сжал он руку Дробышева, — а потом, потом на свадьбе твоей гульнем. Не забудешь пригласить-то?

— Иван Сергеевич, — застенчиво проговорил Дробышев.

— Ну ладно, ладно. Ты ребят-то уводи скорее, а то опять начнет минами швыряться.

Когда Козырева положили на носилки, чья-то нежная рука взяла руку Дробышева.

— Валя? — встрепенулся он.

— Вы не ранены? — прошептала Валя. — Я так волновалась, так боялась за вас!..

 

XI

«Что же все это значит? — тревожно обдумывал Манштейн донесения о неистовом сопротивлении русских, отражавших даже массированные удары танков. — Может, мы что-нибудь не предусмотрели?» — невольно вернулся ом к истокам операции «Цитадель».

…1 июля, когда была закончена подготовка наступления на Курск, Гитлер вызвал в свою резиденцию в Восточной Пруссии всех руководителей операции «Цитадель». Это было многолюдное совещание, совсем не похоже на мюнхенское. С большой речью выступил сам Гитлер и, как всегда, оперируя множеством исторических примеров, доказывал, что Германия в настоящее время, как никогда, сильна и могуча, что еще за всю историю она не имела такой огромной по численности армии, оснащенной еще невиданным количеством лучшей в мире военной техники, что это армия нанесет под Курском последним сокрушительный удар по Советам и навсегда покончит с ними, а затем примется и за англичан с американцами.

Эта длившаяся более двух часов речь Гитлера произвела на всех присутствующих огромное впечатление. Даже скептически относившийся к наступлению на Курск генерал-полковник Модель подошел к Манштейну и необычайно взволнованно сказал:

— Теперь действительно с русскими будет покончено. До встречи в Курске, господин фельдмаршал! — торжественно попрощался Модель.

После совещания Гитлер задержал Манштейна и, поговорив о положении в группе армий «Юг», дал почетное поручение — от его имени вручить маршалу Антонеску золотой знак за крымскую кампанию.

Полный радужных надежд, Манштейн вернулся в штаб своей группы, а утром 3 июля вылетел в Бухарест. Антонеску встретил Манштейна как самого знаменитого гостя, угадывая и предупреждая каждое его желание. В пышном торжестве, под гром музыки и треск киноаппаратов Манштейн вручил Антонеску золотой знак, побыл на торжественном обеде и к вечеру возвратился в Запорожье. В этот же вечер, даже не отдохнув после полета в Румынию, он специальным поездом с оперативной группой выехал в район Белгорода.

На фронте обстояло все как нельзя лучше. Полностью укомплектованные и вооруженные одиннадцать танковых и восемь пехотных дивизий стояли в полной готовности к прыжку на Курск. Русские, продолжая окопные работы, особой активности не проявляли и, очевидно, совершенно не догадывались, что через сутки ринутся на их оборону почти миллион немецких солдат и две с половиной тысячи танков.

К тому же утро и первая половина дня 4 июля выдались на редкость чудесные, полные солнца и бездонной сини неба. Но вторая половина дня, начавшаяся наплывом легких облаков, закончилась первым разочарованием и первыми вспышками гнева Манштейна. Да и как можно было оставаться спокойным? Более пяти часов части двух пехотных дивизий и танковой дивизии СС «Мертвая голова» штурмовали позиции советских войск, но не смогли даже полностью сбить их боевое охранение. И все это при условии, что на помощь этим трем дивизиям было брошено около сотни бомбардировщиков и большая часть артиллерии, предназначенной для главного удара. Сколько ни возмущался, сколько ни буйствовал Манштейн, ничего определенного ни от командующего 4-й танковой армией, ни от командиров корпусов и дивизий добиться не мог. Все они, словно сговорясь, твердили, что русская оборона сильнее, чем ожидали, а упорство русских солдат граничит с фанатизмом.

И вот в довершение всех бед выяснилось, что русские не только нанесли тяжелый удар в людях и технике, но, главное, посеяли в войсках первые признаки неуверенности в успехе наступления на Курск. Нужно было немедленно и решительно рассеять эти настроения и любым путем поднять дух солдат. Для этого Манштейн приказал ночью во всех подразделениях торжественно прочитать специальный приказ Гитлера, обращенный к войскам, предназначенным для наступления на Курск. Манштейна самого приводил в восторг этот приказ, где говорилось:

«Колоссальный удар, который будет нанесен сегодня утром советским войскам, должен потрясти их до основания!»

Несомненно, этот удар будет колоссальной силы. Таких ударов еще не знала вся многовековая история войн.

Первые же сообщения из войск подтвердили надежды Манштейна. Немецкие солдаты, как говорилось в этих сообщениях, с великим энтузиазмом восприняли приказ Гитлера, особенно восторгались непосредственным обращением к ним:

«Помните, что от вашего удара может зависеть все!»

Успокоенный этими сообщениями, Манштейн ненадолго заснул.

Утро началось совсем не так, как ожидал Манштейн. Оказывается, немецкое наступление на Курск было для русских не только не неожиданным, но они даже знали и день и час этого наступления! Только этим и объяснял фельдмаршал их огромный удар невероятного количества артиллерии и минометов сразу же после начала немецкой артподготовки. С этого, как позже говорил Манштейн, потянулась бесконечная «цепь неудач».

С утра 6 июля пришлось ввести в сражение танковую дивизию СС «Райх» и 3-ю танковую дивизию. Вдоль автомагистрали Белгород — Курск действовало одновременно уже свыше тысячи танков. Но продвижение ограничилось метрами, а потери в танках были потрясающи. Полностью укомплектованные танковые дивизии и отдельные батальоны «тигров» и «пантер» словно таяли под ударами русских. К вечеру картина на фронте была столь ужасающа, что Манштейн не решился доложить в ставку Гитлера, что произошло. Он прибег к испытанному методу общих выражений о планомерном развитии событий, оживляя их подробным описанием героических подвигов отдельных немецких солдат и офицеров. Чтобы сломить, наконец, сопротивление противника, Манштейн приказал танковые дивизии СС «Адольф Гитлер», «Райх» и «Мертвая голова» сосредоточить на узком участке фронта восточнее автомагистрали и огромным тараном бросить их в ночную атаку. Танки прорвали оборону русских и вышли к железной дороге у станции Беленихино. Но к утру советские танки окаймили район прорыва и остановили дальнейшее продвижение. Пришлось снова перегруппировывать силы и начинать атаки.

Последующие три дня — 7, 8 и 9 июля — слились в какой-то сплошной кошмар. Командиры наступающих дивизий с утра до вечера докладывали, что они продвигаются, захватывают населенные пункты и важные высоты, беспощадно громят и истребляют русских. Но к вечеру или на следующее утро оказывалось, что продвижение ограничилось всего несколькими километрами, а русские как стояли плотным фронтом, закрывая дорогу на Курск, так и стоят. Более того, они уже не просто стояли, а то в одном, то в другом месте переходили в контратаки, вырывая инициативу у наступающих и навязывая им свою волю. Манштейн отчетливо понимал, что эти пока еще отдельные контратаки были первыми отблесками надвигающейся грозы, вспыхивающей на отдельных участках и угрожающей охватить весь горизонт.

Манштейн метался в штабном вагоне, выезжал к фронту, собственными глазами видя страшное напряжение борьбы, ругался, угрожал, снял для примера одного командира дивизии и двух командиров полков, но все было напрасно. К вечеру 9 июля Манштейн совершенно отчетливо понял, что прорыв вдоль автомагистрали Белгород — Курск не удался и начался кризис наступления.

Мрачный, озлобленный, наводя страх на всех, кто к нему заходил, Манштейн вечером 9 июля приказал остановить наступление, привести войска в порядок и быть готовыми к получению новых задач.

Тяжкие раздумья охватили старого фельдмаршала. За последний год после Крыма это была уже вторая крупная неудача. И если первая неудача с прорывом на помощь окруженным у Волги войскам Паулюса — на общем фоне потрясающего разгрома немецких войск в степях между Волгой и Доном — осталась сравнительно незамеченной Гитлером, то теперь провал наступления на Курск, в которое немецкая армия вложила все свои силы, Гитлер никогда не простит. Несомненно, как только ему станет все известно, последует соответствующее возмездие. Одна лишь мысль о неизбежном объяснении с Гитлером приводила Манштейна в дрожь. Выход был только один — любой ценой прорваться в Курск, хотя бы стоило это потери всех танков и всех солдат, которые уже целую неделю штурмовали позиции русских и не смогли сломить их упорства.

Глядя на сплошь испещренную знаками карту оперативной обстановки, Манштейн отчетливо видел, что прорыв прямо на Курск, вдоль автомагистрали, уже невозможен. Там намертво встали танкисты Катукова, о котором Манштейн слышал еще в сорок первом году. Тогда этот Катуков всего-навсего с одной потрепанной танковой бригадой с потрясающим упорством дрался с прославленной танковой армией Гудериана на пути от Орла к Туле, а затем не менее блестяще сорвал немецкий прорыв на Серпухов и каким-то неуловимым маневром сразу же оказался под Можайском, где развивалось немецкое наступление на Москву. Еще тогда танкисты Катукова показали свои основные качества, которые отчетливо проявились здесь, в боях между Курском и Белгородом. Они не ломились очертя голову на противника, как это часто случалось с воспитанниками Гудериана, не шарахались из одной крайности в другую, а действовали расчетливо, спокойно, удивительно удачно выбирая самые выгодные приемы и моменты. Едва лишь узнав о вводе в сражение танкистов Катукова, Манштейн сразу же предупредил своих командиров корпусов и дивизий о необходимости учитывать, что за противник перед ними, но, как часто бывает в жизни и особенно на войне, предупреждение это не пошло впрок. В первых же боях танкисты Катукова, умело и хитро сочетая засады с короткими и стремительными ударами, по существу, сорвали наступление немецких танковых дивизий и предрешили провал прорыва вдоль автомагистрали Белгород — Курск. Прорываться снова на этом направлении, когда немецкие дивизии ослабли, а армия Катукова сосредоточила все силы в районе автомагистрали, было чистейшим безрассудством. Нужно сковать армию Катукова и нанести решающий удар на новом участке, там, где другие войска, не такие сильные и не такие опытные, как эти чумазые черти в комбинезонах.

Как и всегда, новое решение вызвало у Манштейна бурный поток мыслей. Ему уже отчетливо виделись и другие невыгоды наступления вдоль автомагистрали, которая пересекала широкую болотистую пойму реки Псел и затем небольшой город Обоянь, где легче обороняться и слишком трудно и опасно наступать, рискуя влезть в затяжные, изнурительные бои, выгодные только обороняющемуся. Еще при планировании операции «Цитадель» внимание Манштейна привлекло обширное плато у станции и поселка Прохоровка, откуда открывался беспрепятственный путь через пологие холмы и высоты, выводящие в обход Курска. Тогда, при планировании, удар через Прохоровку был признан нецелесообразным из-за того, что он удлинял путь до Курска, а главная идея «Цитадели» заключалась в стремительном прорыве по кратчайшим направлениям. Но теперь, когда стремительного прорыва не получилось, Прохоровское направление приобрело совсем другое значение.

Все больше увлекаясь новой идеей, Манштейн рисовал на карте значки своих дивизий, подсчитывал их возможности и за час работы набросал план нового наступления. Главный удар на Прохоровку нанесут самые мощные танковые дивизии СС «Мертвая голова», «Адольф Гитлер» и «Райх». Но об этом противник даже догадываться не должен. Нужно создать у него впечатление, что основные силы по-прежнему действуют вдоль автомагистрали. Там на узком участке нанесут удар дивизии СС «Великая Германия» и 11-я танковая дивизия, а 3-я танковая, 255-я и 332-я пехотные дивизии прикроют их с запада. Это будет хоть и не столь мощный удар, но он скует противника, а при упорном наступлении может оказать серьезную помощь главной группировке. Нужно продолжать наступление и северо-восточнее Белгорода. Там удар нанесут 6, 7-я и 19-я танковые, 106, 198-я и 320-я пехотные дивизии. Их нужно бросить в прорыв на узком фронте и попытаться выйти к Прохоровке с востока. Это поставит под угрозу окружения большую группировку русских севернее Белгорода и опять-таки отвлечет их внимание от прохоровских высот и плато.

Разгоряченный Манштейн бросил карандаш на карту и встал. Где-то недалеко рвались бомбы. Это опять русские ночники начали бомбежку. Манштейн послушал немного и вновь склонился над картой. Новый план со всей силой захватил его, и он решился на последнее рискованное мероприятие — на подтягивание к району боев своего последнего резерва — танковой дивизии СС «Викинг» и 17-й танковой дивизии. Через сутки и эти дивизии могут быть под Прохоровкой и завершить то, что не успеют сделать «Мертвая голова», «Адольф Гитлер» и «Райх».

Озлобленная растерянность, так властно овладевшая Манштейном в последние дни, вновь сменилась твердой уверенностью в блестящем завершении операции «Цитадель», и это сразу же возбудило кипучую деятельность. Никому не доверяя тайны своего замысла и торопясь, он сам в разные концы звонил по телефонам, приказал все маршевые батальоны и роты танков немедленно передать дивизиям «Мертвая голова», «Адольф Гитлер» и «Райх», тут же, не задумываясь, распорядился большую часть артиллерии перебросить на Прохоровское направление и, не приняв еще окончательного решения о времени нанесения новых ударов, связался по телефону со своим соседом, командующим группой армий «Центр» фельдмаршалом Клюге.

С первых же слов Клюге Манштейн понял, что фельдмаршал взбешен и с трудом владеет собой. Не дослушав даже, о чем говорил Манштейн, он, шепелявя и пропуская целые слова, обрушился градом упреков на своего подчиненного, столь ненавистного ему Моделя.

— Выскочка!.. Проходимец!.. Языком воюет!.. Неделю просил для прорыва, а сам завяз в обороне русских и десятью дивизиями какие-то Поныри и Ольховатку не возьмет… Подкрепление требует, резервы требует, а у меня фронт колоссальный, направление Московское. Русские вот-вот на Смоленск ударят.

Хорошо зная Клюге, Манштейн не перебивал его, дав старику возможность излить свой гнев. Наконец Клюге начал стихать и уже осмысленно и ясно сказал:

— Я приказал ему приостановить наступление. На фронте всего в десять километров сосредоточить шесть танковых, две моторизованные и три пехотные дивизии, тщательно подготовиться и с утра одиннадцатого начать последний и решительный штурм обороны русских. Если и этот удар не даст успеха, то, значит, кончилось все и война проиграна!

Высказав это столь резкое и опасное мнение, Клюге смолк, видимо досадуя на себя за горячность.

— Я также решил приостановить наступление на сутки, — стараясь успокоить старика, мягко сказал Манштейн, — также сосредоточиваю свои главные силы на узком фронте. И утром одиннадцатого наношу последний сокрушающий удар.

— Совершенно правильно, — воскликнул Клюге, — другого выхода нет! Только решительный удар всеми силами спасет положение! Иначе — катастрофа!

 

XII

— Ничего не понимаю: одиннадцать часов, а на фронте тишина! — возбужденно сказал полковник Савельев и подошел к сидевшему над картой Бочарову. — Почему не наступают они? Почему?

— Если судить по донесениям наших штабов, у немцев очень большие потери, — не отрываясь от карты, задумчиво проговорил Бочаров.

— А, — пренебрежительно отмахнулся Савельев, — ты что, не знаешь, как в горячке боя потери противника определяют? Кто там считает, что и где уничтожено? Помнишь суворовское: «Пиши больше, чего их жалеть, супостатов».

— Конечно, сил у немцев еще много, — все так же напряженно думая, сказал Бочаров. — Эта остановка — для подтягивания сил и подготовки новых ударов. Ведь не только здесь, у нас, между Белгородом и Курском, но и там, перед Центральным фронтом, между Орлом и Курском, немцы тоже остановились.

— Вот именно! — воскликнул Савельев. — Единый план!

В тринадцать часов Савельев принял первое тревожное донесение: до сотни фашистских танков с пехотой бросились в атаку вдоль автомагистрали на Курск. Через несколько минут стало известно, что противник возобновил наступление на Северном Донце.

— Все ясно! — воскликнул Савельев. — Подтягивал резервы, тылы и готовился к продолжению наступления на прежних направлениях.

— Пока еще туман и ничего не прояснилось, — возразил Бочаров и поспешно встал, увидев входившего в комнату Хрущева в сером от пыли комбинезоне и в такой же запыленной фуражке.

— Как на фронте? — пожав руки полковникам, спросил Хрущев и подошел к расстеленной на столе оперативной карте. — Ваше мнение, полковник? — взглянул он на Бочарова.

— Конечно, противник может попытаться продолжить наступление на прежних направлениях, — заговорил Бочаров, — но…

— Но это значит лезть на рожон, — стремительно закончил его мысль Хрущев. — В народе говорят, что если налетчик не прорвался в дверь, то он будет лезть в окно. И сейчас удивительно: Манштейн умный генерал, а прет очертя голову. Дверь наглухо закрыта, а он не ищет окна. В чем дело? В давлении Гитлера, в тупоумии или еще в чем?

— Разрешите, товарищ генерал? — спросил Савельев, услышав гудок телефона.

— Пожалуйста, — разрешил Хрущев, склоняясь над картой.

Бочаров, не отрываясь, смотрел, как карандаш Хрущева медленно, с короткими задержками, полз вдоль линии фронта от коричневой ленты автомагистрали на запад, потом назад, к шоссе, на восток, к Прохоровке, и дальше, вниз, к Белгороду.

— Что? — спросил Хрущев Савельева.

— До пятидесяти танков с пехотой атаковали в районе села Красный Октябрь.

— Красный Октябрь — под Прохоровкой, — не отрывая пристального взгляда от карты, проговорил Хрущев, — открытая равнина, а дальше гряда высот и холмов в обход Курска. Так что, может, это и есть окно? А, товарищ Бочаров, похоже на окошко?

— Прекрасное направление для действий крупных масс танков! — ответил Бочаров, пристально следя за карандашом Хрущева, настойчиво ходившим по прохоровскому плато.

— Именно прекрасное! Ни рек, ни болот, ни оврагов — развертывайся и газуй на полной скорости. Заманчивые условия. Но может ли это прельстить Манштейна? Об этом нужно поразмыслить, обстоятельно поразмыслить.

За окном резко, с визгом тормозов, остановился автомобиль, и в комнату поспешно вошел Ватутин. Он поздоровался с Хрущевым и с полковниками, пристально посмотрел на карту и спросил Савельева:

— Что нового?

Савельев доложил последние донесения, начал было говорить о подходе резервов, о поступлении пополнения, но Ватутин уже не слушал его. Он сел рядом с Хрущевым, придвинул к себе карту Савельева и, с минуту помолчав, неторопливо, словно продолжая мыслить вслух, заговорил:

— Первая фаза наступления противника явно подошла к логическому концу. Прорваться на Курск прямо, вдоль автомагистрали через Обоянь, ему не удалось. Бить на прежнем направлении нецелесообразно, да и потери велики. Выход у Манштейна только один — изменить направление удара, сократить участок прорыва и, собрав все, что осталось, еще раз попытаться пробиться на Курск.

Слушая Ватутина, Хрущев по-прежнему продолжал водить карандашом вокруг прохоровской равнины и по гряде высот в сторону Курска.

— Точно, Никита Сергеевич, — глядя на движение карандаша Хрущева, сказал Ватутин. — Удар на Прохоровку и поворот в сторону Курска.

— И ложные, демонстративные атаки на прежних направлениях, — добавил Хрущев.

— Безусловно, — подтвердил Ватутин, — и даже настойчивые, яростные атаки. Ну что ж, — закрыв глаза и помолчав, продолжал Ватутин, — подготовим встречу под Прохоровкой, дождемся его наступления, помотаем сутки обороной, а затем нанесем контрудар.

— И решительный, на полное уничтожение! — воскликнул Хрущев. — Песенку свою он спел, и пора сцену оставить.

— Я думаю подтянуть к Прохоровке гвардейские армии — 5-ю общевойсковую и 5-ю танковую, — сказал Ватутин. — Ротмистрова и Жадова я уже вызвал, через час они будут здесь.

— Да, это надежные силы для контрудара, — согласился Хрущев и спросил: — А что перед Орловским плацдармом? Есть новости?

— Сведения у нас самые общие, — потупясь, ответил Савельев, — ударные группировки и Западного и Брянского фронтов к наступлению готовы…

Хрущев повернулся к Бочарову.

— А не могли бы вы слетать, Андрей Николаевич, а?

— С удовольствием, Никита Сергеевич, — горячо отозвался Бочаров, — это и важно и очень интересно.

— И нужно вникнуть, товарищ Бочаров, — заговорил Ватутин, — в каждую деталь того, что они делают. За три месяца подготовки наступления у них накопился огромный опыт.

— Все сделаю, товарищ командующий, — заверил Бочаров.

— Берите самолет — и в путь, — сказал Ватутин и, повернувшись к Хрущеву, с веселой усмешкой продолжал: — Не выдержал я и проскочил на стройку железной дороги.

— И как? — нетерпеливо спросил Хрущев.

— Еще пять-шесть дней — и двинутся поезда.

— И это как раз вовремя, — сказал Хрущев. — Оборона кончается, и пора вперед, на Украину.

— Но еще несколько деньков повозиться придется, — проговорил Ватутин, опять глядя на прохоровскую равнину. — Видимо, Прохоровка будет финишем.

— И нашим стартом! — воскликнул Хрущев.

 

XIII

Под вечер 10 июля генерал Федотов получил приказ передать часть полосы обороны дивизии мотострелковой бригаде и, сосредоточив все свои силы на оставшемся участке, не допустить прорыва противника к Прохоровке. Прочитав приказ, он облегченно вздохнул. Произошло именно то, о чем думал он с самого утра. За шесть суток непрерывных боев части дивизии так ослабли, что в двух полках стрелковые подразделения пришлось свести в один батальон. И только полк Поветкина, получивший пополнение сразу же после выхода из окружения, имел два батальона, да и те по численности немного превышали нормальную роту. Не лучше было и с артиллерией. Выдержать бешеный натиск противника такими силами в прежней полосе обороны дивизии было просто физически невозможно. Теперь же положение менялось. Высшее командование, словно угадав мысли Федотова, облегчило его положение.

Бесконечно длинный, прокаленный немилосердно палившим солнцем июльский день клонился к вечеру, но изнурительная духота не спадала, еще сильнее размеряя и так истомленных людей.

«Ну хоть бы на минутку брызнул дождь!» — расстегивая мокрый ворот кителя, подумал Федотов. И вскоре, словно отвечая его мольбе, по бледно-розовому небу потянулись явно дождевые облака.

«Что же еще загадать? — шутливо подумал Федотов. — Может, время наступило особенное — что захочешь, то и сбудется».

— Ну, хоть бы полк противотанковый на усиление да минеров, пусть две или даже одну роту, — вздохнув, вполголоса проговорил он. И опять мольба его еще засветло исполнилась. Прямо из фронтового резерва в распоряжение Федотова прибыл не полк, а целая противотанковая артиллерийская бригада, еще свеженькая, только что вернувшаяся с формирования, а вслед за ней командующий армией прислал минно-заградительный инженерный батальон.

Едва успел Федотов поставить задачи артиллеристам и саперам, как позади его наблюдательного пункта зашумел мотор тяжелого автомобиля и минуты через две в окоп ввалился громадный человечище в авиационном шлеме.

— Разрешите, товарищ генерал, — гулко пробасил он и, не ожидая ответа Федотова, представился: — Полковник Столбов, заместитель командира авиационного корпуса. Прибыл по приказу командующего воздушной армией для авиационного обеспечения вашей дивизии.

— Очень рад, очень рад, — снизу вверх глядя на авиатора, долго тряс его руку Федотов, — располагайтесь, пожалуйста, присаживайтесь. Может, чайку хотите, мне только что принесли, поостыл, правда, но вкусный.

— Спасибо, — прогудел полковник, — чаем особенно не увлекаюсь, больше предпочитаю водичку ключевую да посущественнее что-нибудь, вроде порционной белоголовки или коньячку хотя бы моих звездочек, что на погонах.

— Последнего нет, а порционная всегда найдется, — совершенно серьезно ответил необычайно раздобревший Федотов.

— Спасибо, спасибо. В жару не переношу, только при холоде употребляю. Мне, товарищ генерал, свою машину с радиостанцией поставить надо, чтобы и с вами рядом быть и авиацией управлять.

— Эх, черт возьми, — сожалеюще проговорил Федотов, — местность-то здесь неподходящая: равнина как стол — ни овражка, ни балочки!

— Ничего, — добродушно успокоил авиатор. — В приволжских степях не слаще было. Мне бы в помощь радистам саперов с десяток или на крайность пехотинцев. Одним словом, руки рабочие с большими лопатами. К утру так зароем мою халабуду, только антенна будет торчать.

«Просто невозможно счастливый вечер сегодня, — подумал Федотов, — одна радость за другой! Но каким-то утро будет? Контрудар только двенадцатого, а завтра одиннадцатое. Нужно целые сутки продержаться».

— Только бы облачность рассеялась, — говорил авиатор, — тогда можете быть спокойны. Штурмовики наши задавят вражеские танки и пехоту, бомбардировщики скуют артиллерию и резервы, истребители, уж будьте уверены, и до переднего края «юнкерсов» не допустят. Представьте только — две воздушные армии, да еще какие!

Но в середине ночи на юге потемнело и фосфорически блеснули первые молнии. Тяжелый, не отстоявшийся после знойного дня воздух повлажнел, и сразу повеяло блаженной прохладой.

Сизо-черная туча, рассекаемая молниями, надвигалась все ближе и ближе. Один за другим пронеслись порывы свежего, ласкающего воздуха, потом вихрем взметнулась удушливая пыль, и среди раскатов грома хлынул ливень. Авиатор завернулся в плащ-палатку, скорчился в углу окопа; Федотов же, прикрыв лишь спину и плечи, без фуражки стоял во весь рост, забыв обо всем и чувствуя только давно не испытываемое блаженство. Крупные капли стучали по плечам, мягко, словно ласкаясь, били по голове, стекали по лицу и шее, освежающими струйками вползали на грудь и спину.

Ливень вскоре с шумом откатился на север, и вновь на свежем небе заискрились звезды. Впереди, где рассыпались окопы стрелковых подразделений, глухо застучал пулемет и одна за другой взметнулись осветительные ракеты.

* * *

В напряженной работе Федотов не заметил, как пролетела ночь. Еще раз по телефону поговорив с командирами частей, Федотов вышел из землянки.

Розовые отсветы огромным веером охватили всю восточную половину неба. Справа, на западе, густая белая гряда волнистого тумана обозначила извилистую долину реки Псел. Далеко слева, на фоне полыхавшего неба едва уловимо обозначались посадки вдоль железной дороги между станциями Беленихино и Прохоровка. От гряды тумана и до посадок пласталась обширная, словно проутюженная равнина, темнея всего лишь двумя населенными пунктами — совхозом «Комсомолец», позавчера захваченным противником, и совхозом «Октябрьский», отстоявшим километрах в трех от нашего переднего края. Частицу этой равнины занимали стоявшие рядом три полка, а вернее — четыре неполных батальона дивизии Федотова. Им на подступах к Прохоровке нужно было удерживать всего лишь около трех километров фронта. Но Федотов предчувствовал, что эти три километра удерживать будет намного труднее, чем те восемь километров, что занимала дивизия до 4 июля. Он пытался объяснить себе, чем вызвано это предчувствие, и не мог. С точки зрения арифметических подсчетов оборона его дивизии была значительно прочнее, чем тогда, до 4 июля. Больше был он уверен и в своих людях, выдержавших целую неделю столь ожесточенных боев. Ничего особенно примечательного не было и в противнике. Как и тогда, Федотов точно не знал и не мог знать, сколько танков и пехоты бросятся в атаку и когда начнется эта атака. Но тогда у него отчетливо рисовались возможные варианты действий противника и так же отчетливо складывались все наиболее лучшие и целесообразные варианты ответных действий. Теперь же, сколько он ни раздумывал, не складывалось даже приблизительного представления, что и как будет происходить после начала вражеского наступления. Он пытался успокоить себя тем, что в ходе боев и сражений никогда нельзя точно предугадать, что будет: основные решения принимаются не по заранее обдуманным вариантам, а по той конкретной обстановке, которую создадут развернувшиеся события. Это он знал хорошо и этому учил своих подчиненных. Но успокоения не приходило.

Из машины радиостанции поспешно вышел Столбов и, показывая рукой в сторону железной дороги, встревоженно сказал:

— Слышите, гудит канонада? Это восточнее Белгорода противник начал наступление.

— Товарищ генерал, по линии передают «воздух»! — выкрикнул из окопа телефонист.

— Вот и у нас начинается, — совсем спокойно проговорил авиатор. — Разрешите, товарищ генерал, выносной телефон в вашем окопе поставить, отсюда буду управлять авиацией.

Федотов не любил многолюдья на своем НП, но представитель авиации был в этот день особенно необходим, и он разрешил Столбову занять часть своего окопа.

Сигнал воздушной тревоги на этот раз оказался ложным. Группа бомбардировщиков, как уточнил Столбов, пошла не к Прохоровке, а вдоль автомагистрали, устремляясь на обороняющиеся там танковые части Катукова.

«Наступает восточнее Белгорода, бросает авиацию на автомагистраль, где все эти дни продолжались решающие бои, а под Прохоровкой тихо, — раздумывал Федотов. — Что это, случайность или преднамеренные действия, чтобы отвлечь внимание командования от Прохоровского направления?»

Федотов не успел ответить на этот вопрос, как позвонил сам командующий армией, предупредил:

— Не обольщайтесь тишиной! Есть все основания предполагать, что главный удар противник нанесет именно на Прохоровском направлении. Так что будьте начеку!

Федотов всегда старался как можно реже отвлекать своих подчиненных телефонными разговорами и звонил им только в случае крайней необходимости. Теперь такой необходимости не было, но он все же взялся за телефон. Командиры полков были на местах. Он, так же как и его командующий, предупредил их об усилении бдительности и сказал, что главный удар противника ожидается на Прохоровском направлении.

Шел уже девятый час утра, а противник никаких признаков подготовки к наступлению не проявлял. Получая сведения по авиационной радиосети, Столбов докладывал, что восточнее Белгорода идут тяжелые бои, а на автомагистрали усиленно действуют фашистские бомбардировщики.

— Только главные силы нашей авиации еще не брошены в дело, — добавил он, — сам Красовский предупредил, чтобы я был наготове принять руководство воздушными боями.

— Пока в воздухе чисто, давайте позавтракаем, — предложил Федотов, увидев своего ординарца с котелками.

— С превеликим удовольствием! — согласился Столбов и, вдруг сдвинув широченные брови, скороговоркой добавил: — Кажется, и позавтракать не успеем и обедать не придется. Орел, Орел! Я — Чайка-два, я — Чайка-два, — поспешно схватив шлемофон, встревоженно заговорил он, — прошу подготовить группу номер один, прошу подготовить группу номер один.

Пристально посмотрев на юг, Федотов понял причину внезапной тревоги авиатора. Там в разрывах между облаками едва заметно темнели крохотные, все увеличивающиеся точки. Оттуда же доносился наплывающий гул моторов.

Столбов, неотрывно глядя в небо, вызывал то Орла, то Метеор, то Комету, то упрашивал и уговаривал, то кричал и ругался, обвиняя кого-то в медлительности, нерасторопности, в позорном неумении действовать решительно и быстро. По его переговорам Федотов понимал, что сейчас на наших аэродромах готовились к взлету и уже взлетали звенья, эскадрильи, полки, а может, и целые дивизии истребителей. Но все это было еще где-то там, далеко на аэродромах. А здесь фашистские бомбардировщики уже подходили к линии фронта и встречь им уже начала бить наша зенитная артиллерия.

— Да где же ваши истребители? — не выдержав, закричал Федотов, когда из-за облаков вывалились штук пятьдесят «юнкерсов» и с ревом устремились вниз.

— Вижу вас, вижу! — кричал Столбов. — Заходи от солнца, заходи от солнца! Правее, правее к западу! Правильно. Атакуй!

Федотов напряженно смотрел и нигде не видел тех истребителей, которыми командовал Столбов. Только когда один за другим задымили четыре бомбардировщика, он заметил крохотные фигурки юрких «ястребков», стремительно нырявших то в облака, то из облаков.

— Орел, Орел! Я — Чайка-два, я — Чайка-два! — все так же настойчиво кричал Столбов. — Прошу поднять вторую группу. Прошу поднять вторую группу.

В воздухе стало невообразимо тесно от звуков. За облаками, в облаках, ниже облаков отчаянно взвывали моторы, трещали авиационные пулеметы, резко татакали пушки. А на земле между совхозами «Комсомолец» и «Октябрьский» и дальше, до Прохоровки, широченной полосой полыхали взрывы. Совхоз «Октябрьский» потонул в сплошном дыму. Часть полосы взрывов, как видел Федотов, захватила и его дивизию.

— Опять Поветкину жарче всех, — проговорил Федотов, глядя на все нараставшие взрывы.

— Орел, Орел! Я — Чайка-два, я — Чайка-два! — все отчаяннее и жестче кричал Столбов. — Прошу поднять третью группу. Прошу поднять третью группу

Рев и треск в воздухе достигли, казалось, предела. Уже в разных местах, врезавшись в землю, догорали сбитые самолеты. Истребители, бомбардировщики переплелись в сплошном мелькании с трудом уловимых теней. Но взрывов на земле заметно уменьшилось. Дым над совхозом «Октябрьский» рассеялся, и открылось сплошное бушующее пламя. Там, видимо, не оставалось больше ни одного уцелевшего здания.

И сразу же, как только стихли взрывы бомб, залпами ударила артиллерия противника.

— Огонь гаубицами и тяжелыми пушками! — приказал Федотов своему командующему артиллерией, сразу поняв, что с этого момента начались главные события на земле. Он поспешно взглянул на часы. Было ровно половина десятого.

От совхоза «Комсомолец» донесся рев танковых моторов. Взревели танки и в других местах. Сквозь клочья дыма Федотов увидел перед полками Поветкина и Аленичева вражеские танки.

— Заградогонь перед Поветкиным и Аленичевым! — приказал он командующему артиллерией.

Сразу же ударившие гаубицы и тяжелые пушки накрыли взрывами атакующие танки. По всему фронту били противотанковые пушки и минометы, взахлеб трещали пулеметы, кое-где слышалось приглушенное аханье гранат.

Федотов, отбросив бинокль, смотрел на разгоравшуюся борьбу и по неуловимым, ему самому непонятным признакам понимал, что в его полках пока все благополучно и противнику нигде не удалось достичь успеха.

— Бросаем штурмовиков! — прокричал Столбов. — Сейчас ударят перед всем фронтом.

— Давай, давай! — ответил Федотов. — По огневым позициям артиллерии, обязательно по огневым позициям!

Столбов в ответ утвердительно закивал головой, продолжая говорить со своими Метеорами, Чайками, Кометами.

Вскоре парами, четверками, шестерками из-за облаков вырвались штурмовики и с ревом, бомбя и поливая противника пулеметно-пушечным огнем, пронеслись перед линией фронта.

— Начинай второй заход! — командовал по радио Столбов. — Бей по огневым позициям артиллерии! Видишь огневые позиции? Так бей, бей насмерть!

Второй, а потом и третий раз прочесали штурмовики вражеское расположение и, победно гудя моторами, ушли на север.

— Кажется, малость угомонили, а, товарищ генерал? — вытирая бурое, разгоряченное лицо, сказал Столбов и попросил у телефониста флягу с водой.

— Вас, товарищ генерал, — подал телефонист трубку Федотову.

— Докладывает Поветкин, — хрипло заговорила мембрана. — Атака противника отбита. Перед полком горят одиннадцать фашистских танков. Погиб командир первого батальона. В других подразделениях потери незначительные. Разрешите на первый батальон назначить Черноярова?

— Черноярова? — переспросил Федотов.

— Так точно, — ответил Поветкин. — В боях он действовал героически и смело. Я очень прошу, товарищ генерал.

— Назначайте, — вспомнив все, что докладывал ему Поветкин о Черноярове, согласился Федотов. — Передайте, что я надеюсь на него.

* * *

Второй стрелковый батальон стоял на левом фланге полка, и первая атака немецких танков его почти не задела. Только в четвертой роте выскочившая из ложбины «пантера» смяла станковый пулемет, но и сама запылала от ударов бутылками спасшихся в глубокой щели пулеметчиков.

«Что-то дальше будет? — беспокойно осматривая позиции батальона, раздумывал Бондарь. — Только бы пехоту отсечь. А с танками артиллеристы справятся. Вон сколько пушек позади наставлено!»

— Товарищ майор, вас командир полка вызывает, — подавая трубку Бондарю, просипел, к удивлению всех, простудившийся в такую жару телефонист.

Поветкин расспросил о положении в батальоне, о противнике, посоветовал сменить огневые позиции пулеметов и с заметной радостью в голосе спросил:

— Где Чернояров?

— Здесь, недалеко от меня, — ответил Бондарь.

— Позовите его, — сказал Поветкин и уже совсем другим тоном продолжал: — Чернояров назначен командиром первого батальона. Пулеметной ротой пусть командует Дробышев.

— Командиром первого батальона! — не выдержав, воскликнул Бондарь. — Замечательно!

— Да, очень хорошо. Как Дробышев, справится?

— Несомненно, — ответил Бондарь и со вздохом добавил: — К тому же в роте осталось всего четыре пулемета.

Пришел Чернояров и по телефону заговорил с Поветкиным. Бондарь ожидал, что он смутится или обрадуется назначению комбатом. Чернояров же спокойно выслушал Поветкина, своим обычным басом невозмутимо повторяя:

— Ясно! Понимаю! Будет сделано! Так точно! Сейчас же!

— Поздравляю, Михаил Михайлович, — сжал его руку Бондарь, — от всего сердца!

— Спасибо, Федор Логинович, — дрогнувшим голосом ответил Чернояров, — спасибо за душевное отношение в это… в это горькое для меня время, — нашел он, наконец, нужные слова. — Я всегда это чувствовал, и это… это… это очень мне помогло.

Он смолк, силясь еще сказать что-то, беззвучно пожевал губами и, вдруг улыбнувшись, искренне и весело сказал:

— Как замечательно все! Вот расколотим фрицев и такой праздник закатим! Правда? Ну, разрешите пойти передать Дробышеву и — на свое место.

— Да что передавать, он и так все знает.

— Нет, — возразил Чернояров, — я хочу с пулеметчиками проститься. Мы же столько вместе пережили.

Проводив Черноярова, Бондарь привалился на бруствер окопа и всмотрелся в истоптанное ржаное поле впереди. Уцелевшие пятна крупной, склонившей колосья ржи нежно переливались золотистыми отсветами, резко выделяясь среди взрытой и опаленной земли. Казалось, сама жизнь неудержимо рвется из этих чудом уцелевших островков столь милой сердцу простой, самой обыкновенной ржи. Особенно мил и привлекателен был ближний кусок уцелевшего поля, со всех сторон стиснутый черными пятнами воронок. Бондарю хотелось пойти туда, лечь среди стеблей на спину и бездумно смотреть на плывшие по небу перистые облака. Искушение было так сильно, что Бондарь приподнялся и чуть было не вышел из окопа.

«Что ты, как мальчишка!» — сердито одернул он самого себя и весь сжался, услышав вой снарядов. Долгий опыт войны подсказал ему, что эти снаряды летят не правее, не левее, а именно туда, где сидел он сам. Инстинктивно пригнувшись, он хотел было перебежать в соседний окоп, но над землей пронеслась тугая волна горячего воздуха, и страшный грохот погасил сознание. Он не помнил, сколько продолжалось это небытие, и, когда, опомнясь, привстал, впереди, на месте живительной картины ржи, дымились черные язвы воронок.

— Товарищ майор… — сквозь нестерпимый звон в ушах услышал он испуганный голос Дробышева. — Вас ничего, не задело?

— Вроде не задело, — ответил Бондарь, глядя на обугленные воронки.

Снаряды и мины рвались все учащеннее и гуще. Бондарь силился рассмотреть позиции своих рот и не мог: совсем рядом ахавшие взрывы заставляли его то и дело нырять в окоп.

— Идут, товарищ майор… — как из-под земли донесся до Бондаря голос Дробышева. От совхоза «Комсомолец» широченной стеной с промежутками всего в несколько метров между машинами, на ходу стреляя из пушек и пулеметов, ползли «тигры». Впереди них, расчищая дорогу, клокотала, передвигаясь к совхозу «Октябрьский», сплошная волна огня и дыма. Метрах в двухстах за «тиграми» так же почти сплошной стеной выдвигались средние танки, и позади них в кузовах бронетранспортеров мелькали каски пехотинцев. Фланговые «тигры» были так близко, что Бондарь отчетливо видел масляные потеки на их грязных бортах. Стоявшая позади противотанковая батарея уже била по крайним «тиграм», но они, словно заколдованные, не снижая скорости, невредимо шли и шли. В первое мгновение Бондарю показалось, что в атаку двинулись одновременно не десятки, не сотни, а тысячи танков. И в это же мгновение он почувствовал страшную тяжесть во всем теле и неодолимое желание врасти в землю. Только собрав все силы, он с огромным трудом выпрямился, крикнул Дробышеву: «Огонь по бронетранспортерам!» — и побежал к артиллеристам.

— Куда бьете! — отчаянно закричал он. — Огонь по средним танкам! «Тигров» встретят другие батареи!

Выскочивший из окопчика артиллерийский лейтенант ошалело взглянул на него и метнулся к своим пушкам. Вразнобой все четыре пушки ударили по средним танкам, и сразу же вспыхнули три крайние машины.

— Вот так-то! — кричал Бондарь. — Бейте по бортам, по гусеницам.

Словно опомнясь от растерянности, пушки били все чаще и ожесточеннее. Застыли на месте еще два танка, и сразу же на батарею обрушился вихрь взрывов. Бондаря сильно толкнуло в грудь, и, падая, он увидел, как от строя «тигров» отделились четыре машины и с фланга ринулись на батарею. Кто-то из артиллеристов закричал и побежал назад.

— Стой! — вскакивая, крикнул Бондарь. — Спокойно! Без паники!

Он подбежал к ближнему орудию и, встряхнув за плечо усатого наводчика, показал на подползавших «тигров».

— Бей прямо!

Наводчик стремительно заработал механизмами. Бондарь бросился ко второму орудию и приказал расчету бить по соседнему танку. Командиры третьего и четвертого орудий, видимо, сами догадались, куда вести огонь, и взяли под обстрел два дальних «тигра».

В грохоте выстрелов и взрывов Бондарь не заметил, как, распластав на земле гусеницу, закрутился на месте самый ближний танк. Он увидел второй вспыхнувший дымным пламенем «тигр» и упал, потеряв сознание.

Когда он очнулся, все тело полыхало нестерпимым жаром. Открыв глаза, он увидел искаженное страданием лицо Дробышева.

— Сейчас, товарищ майор, сейчас я санитаров позову, — побелевшими губами шептал Дробышев.

«Зачем санитаров?» — с удивлением подумал Бондарь, пытаясь привстать, но острая боль сковала все его тело.

 

XIV

Ожесточенные бои на прохоровской равнине ни на секунду не утихали. Гул стрельбы и рев моторов, казалось, навеки повисли над избитой, истомленной землей. Генерал Федотов отчетливо видел, как из совхоза «Комсомолец» вырвалась лавина танков, смяла нашу оборону и устремилась к совхозу «Октябрьский». Перед волной черных, окутанных дымом немецких танков горестными островками темнели только отдельные орудия и группы советских стрелков. Несколько орудий и взвода три стрелков оставались внутри полосы вражеского прорыва, отчаянно сопротивляясь противнику, наседавшему на них со всех сторон.

— Куда направлять штурмовиков, товарищ генерал? Где немцы, где наши? Все перепуталось, — возмущался Столбов.

— Бросай на тылы. Не допусти ввода в прорыв новых сил противника, — сказал Федотов. — А я своей артиллерией ударю по флангу прорыва.

Прорвавшиеся в совхоз «Октябрьский» вражеские танки узким клином устремились к Прохоровке, не пытаясь расширить прорыв. Этим воспользовался Федотов и на фланг выбросил четыре противотанковые батареи. Грузовики с пушками на прицепе под огнем противника выскочили почти вплотную к фашистским танкам.

— А где же штурмовики? — нетерпеливо спросил Федотов Столбова и тут же смолк. С севера, распластав крылья, группа за группой выплывали «Илы».

Центр борьбы на земле заметно перемещался к Прохоровке. Вся равнина на подступах к ней сплошь покрылась дымом и пылью.

— Надо контратаковать, немедленно, сейчас же, — прошептал Федотов и облегченно вздохнул.

По высотам у Прохоровки четырьмя колоннами выдвигались наши танковые батальоны. Они развернулись на широком фронте, стремительно сближаясь с немецкими танками.

— Помогай, помогай нашим танкистам! — крикнул Федотов Столбову. — Сейчас все решают они.

По команде Столбова группа штурмовиков повернула к совхозу «Октябрьский», и немецкие танки скрылись в вихре взрывов. Когда, дважды отбомбясь, ушли штурмовики, между совхозом и Прохоровкой заметно стихло.

— Удержались, товарищ генерал, а? — проводив штурмовиков, радостно прокричал Столбов.

— Удержались вроде, — в тон ему ответил Федотов.

— А времени-то всего двадцать минут второго, — взглянул на часы Столбов. — До темноты-то, ой-ё-ёй, что может случиться еще! Теперь нужно ждать удара с воздуха. Да вот они, кажется, уже идут, — встревоженно добавил он, хватая шлемофон.

На этот раз фашистские бомбардировщики широким фронтом шли волна за волной, захватывая всю полосу прохоровской равнины между железной дорогой и рекой Псел.

— Встретим сейчас, встретим! — яростно проговорил Столбов. — Всех истребителей, что есть поблизости, всех бросаем.

Более получаса кипела яростная борьба в воздухе. Чудом разбираясь, где свои, где фашистские самолеты, Столбов командовал истребителями, направляя их то на одну, то на другую группу фашистских бомбардировщиков.

Еще не утихли бои в воздухе, как на всем фронте от реки Псел и до железной дороги немецкие танки и пехота вновь бросились в атаку. Федотов видел, что происходило перед фронтом дивизии, но сделать ничего не мог. Все сейчас зависело от выдержки подразделений и частей, схлестнувшихся с противником. Чтобы хоть как-то облегчить положение на земле, советские штурмовики и бомбардировщики ударили по вражеским тылам и по путям подхода к фронту.

Больше часу без решительных перемен продолжалась ожесточенная борьба на земле. Немецкие танки отчаянно рвались вперед, но, теряя одну машину за другой, не могли сломить сопротивление советских подразделений. Когда же вся фашистская авиация обрушилась на берега реки Псел, большой группе немецких танков удалось смять оборону советских мотострелков и через села Козловка, Васильевка, Михайловка узким клином прорваться по левому берегу реки.

Для дивизии Федотова создалось исключительно сложное положение. Два глубоких вражеских клина — один от совхоза «Комсомолец» до совхоза «Октябрьский» и второй вдоль реки Псел — отрезали ее от соседей. С трех сторон на нее наседали фашистские танки и пехота. Вражеская артиллерия из совхоза «Октябрьский» и из сел Васильевка и Михайловка насквозь простреливала все тылы и подступы к фронту. Никогда еще Федотову не приходилось испытывать столь отчаянного положения. Все, что было в дивизии, уже находилось в бою. У Федотова не было не только резервов, но даже надежной охраны командного пункта, к которому почти вплотную подошли фашистские танки. Он приказал начальнику штаба собрать всех людей, что были в штабе, и занять круговую оборону. Все штабы полков давно уже дрались вместе с подразделениями.

— Ну, дружок, вся надежда только на тебя, — сказал Федотов удивительно спокойному Столбову. — Все, что у меня есть, брошено в бой.

— Сила, сила адская прет, черт бы их позабирал на тот свет! — яростно взмахнул кулаком Столбов. — Ну, ничего, мы еще всыплем им горяченького до слез. Сейчас вызываю новые группы штурмовиков, и будем непрерывно, до самой темноты, штурмовать и бомбить. И носа не дадим сунуть дальше тех районов, куда они прорвались!

Раздумывая о положении дивизии, Федотов видел только один выход из отчаянного положения: вывести части из мешка между вражескими клиньями. Он уже приготовился доложить это командиру корпуса, но тот позвонил сам и приказал начать отход к селу Прелестное, что западнее Прохоровки.

В хлопотах по организации отхода частей дивизии Федотов не заметил, как далеко на юго-востоке, между Прохоровкой и Белгородом, все разгораясь, загудела канонада.

«Неужели там противнику удалось прорваться? — тревожно раздумывал Федотов. — Если это так, то наш завтрашний контрудар может быть сорван».

Он позвонил командиру корпуса, но тот сам ничего определенного не знал и только еще раз подтвердил приказ о немедленном отводе частей дивизии.

— Торопитесь, товарищ генерал, — сурово бросил озабоченный Столбов, — основные силы авиации переключаются под Белгород. Там противник пробил нашу оборону и рвется к Прохоровке с юга. Обстановка угрожающая…

* * *

Весь день в наспех вырытом котлованчике, прикрытом сверху двумя плащ-палатками, Ирина перевязывала раненых. Теперь, когда в полку осталось так мало людей, не было ни ротных санитаров, ни батальонных медицинских пунктов. Все уцелевшие санитары и санинструкторы собрались вокруг Ирины и доставляли раненых к ней прямо с передовой. Помогали Ирине Марфа и Валя. Фельдшер Пилипчук и двое санитаров сразу же после обработки забирали раненых из котлованчика и отправляли в медсанбат дивизии.

Как и всегда, поглощенная работой, Ирина не знала, что происходит на фронте, слыша только не совсем понятные, часто отрывочные и путаные разговоры раненых о нескончаемых атаках немцев, о жесточайшей бомбежке и о наших солдатах и офицерах, которые, по словам одних раненых, стояли насмерть, а по рассказам других, продержатся недолго и скоро начнут отступать.

— Что болтаешь-то? — резко осаживала таких рассказчиков Марфа. — У самого, видать, душа в пятки ушла, думаешь, и все такие? Послушай-ка, вон как бьются наши! Ты лучше рукав засучивай, уколю сейчас.

Валя подавала Ирине нужные инструменты, помогала накладывать повязки, вытирала кровь и успокаивала раненых. Это была теперь совсем не та Валя, которая чуть не потеряла сознание при виде первого раненого. В ней произошел тот хорошо знакомый Ирине перелом, когда обыкновенная женщина становится настоящим медиком, выражающим свою жалость к пострадавшему человеку не испугом, растерянностью и слезами, а стремлением как можно скорее облегчить его страдания.

Во второй половине дня, когда принесли истекавшего кровью майора Бондаря, Валя не выдержала и, отвернувшись в земляной угол, судорожно задергала острыми плечиками.

— Ты что, дуреха? — прицыкнула на нее Марфа. — Людям и так невмоготу, а ты еще хлюпаешь!

— Да я так… — кончиками пальцев вытирая слезы, пробормотала Валя и поспешно разрезала гимнастерку майора.

— Все будет хорошо, Федор Логинович, — матерински ласково говорила Марфа, — перевяжем вас — и в медсанбат, а там в госпиталь. Подлечитесь, сил наберетесь, а там, глядишь, в тылу-то и с семьей встретиться доведется.

Бондарь терпеливо переносил боль. От потери крови лицо его побелело и на впалых щеках проступили красные пятна. Когда Ирина наложила последнюю повязку, он глазами подозвал Марфу.

— У меня там… в левом кармане гимнастерки… список. Передайте его старшему лейтенанту Дробышеву. Это кого к награде представить…

— А Дробышев жив? — дрожащим шепотком спросила Валя.

— Жив, — слабо улыбнулся Бондарь, — батальоном командует… Геройский парень, настоящий офицер…

— Ирина Петровна, — тревожно зашептал на ухо Ирине вбежавший в котлованчик Пилипчук, — приказано отходить в село Прелестное. Это позади нас, километра четыре. Я с санитарами пока тут останусь, раненых собирать, а вы идите новый пункт создавайте.

— Хорошо, — послушно согласилась Ирина, твердо веря в благоразумие умудренного опытом Пилипчука.

Стрелявшие пушки, мимо которых проходила Ирина с Марфой и Валей, смотрели не на юг, откуда раньше наступал противник, а на восток и на запад, создавая длинный коридор, по сторонам которого шли бои. Беспрерывная стрельба доносилась и сзади, с юга, где еще утром был передний край.

«Неужели окружают наших? — тревожно подумала Ирина. — Конечно, окружают, поэтому и отходить приказано».

Она вспомнила, сколько за последние дни прошло раненых, и только сейчас поняла, как ослаб и обессилел полк. Если уж совсем юный, хоть и старший лейтенант, Дробышев командует батальоном, значит положение действительно тяжелое.

«А где же Поветкин? Как он? — с еще большим беспокойством подумала она и оборвала самое себя. — Командует, воюет, как и все. Что тебе за дело до него?»

Но мысль о Поветкине никак не оставляла ее. Помимо своей воли она представляла его то раненым, истекающим кровью, то по-прежнему деловым, невозмутимым, командующим остатками полка, то с ужасом думала, что он погиб в этом аду огня и дыма…

Заняв опустелый домик под горой и начав опять принимать поступавших от Пилипчука раненых, она жадно вслушивалась в их разговоры, надеясь хоть что-то услышать о Поветкине.

— Ну вот и все благополучно, — сказал Пилипчук, уже в сумерках навестивший Ирину, — наши отошли и заняли оборону на окраине деревни. Командир полка приказал подготовить списки раненых и доложить ему.

«Жив, значит, жив и командует», — обрадовалась Ирина и, опять досадуя на себя, принялась за работу.

По тому, как все меньше и меньше поступало раненых, она поняла, что бои затихают. Вскоре медпункт опустел.

Переписав начисто список раненых за последние двое суток, Ирина хотела было отправить его с Пилипчуком, но, решив, что это будет нарушением воинских порядков и может вызвать недовольство Поветкина, пошла сама.

В деревне было многолюдно и шумно. Узенький серпик луны, повиснув над горизонтом, тускло озарял приземистые хаты с черными провалами окон. За окраиной вяло перекликались пулеметные очереди, но на востоке, где, как знала Ирина, была станция Прохоровка, неумолчно гудела канонада. Частая стрельба и гулкие взрывы доносились и с запада, от реки Псел.

Ирина нашла домик, который занимал командир полка, и, узнав у часового, что Поветкин у себя, вошла в сени. Из-за неплотно прикрытой двери сочился слабый свет. На стук Ирины никто не ответил.

«Может, там еще одна комната, а в первой только прихожая?» — подумала она и решительно распахнула дверь. За столом, положив голову на руки, сидел Поветкин. Рядом с полусжатыми пальцами валялась телефонная трубка.

— Сергей Иванович!.. — решив, что с командиром полка случилось что-то недоброе, тревожно окликнула она Поветкина, но он, не шевелясь, продолжал безмолвно сидеть. Худое, изможденное лицо его неузнаваемо побледнело. Запекшиеся губы полуоткрылись, и прядь седых волос спадала на такой же, как и щеки, почти черный лоб.

Ирина еще раз окликнула Поветкина и, не получив ответа, нащупала пульс на его руке. Сердце билось учащенно, но ровно, выдавая глубокий сон смертельно уставшего человека.

«Боже мой, как же он похудел!» — подумала Ирина, и жалость к этому душевному, здоровому, сейчас совсем обессилевшему человеку властно овладела ею. Она смотрела на его седеющие волосы, на выпиравшие из-под гимнастерки плечи и с трудом удерживала желание погладить ладонью его голову и худые руки с длинными пальцами.

«Пусть отоспится, пока на фронте тихо», — подумала она и вздрогнула от неприятного, режущего слух звука. Это пищал зуммер стоявшего рядом телефона. Испуганно взглянув на Поветкина, она схватила трубку и шепотом ответила:

— Вас слушают.

— Мне подполковника нужно, — загудел в телефоне знакомый бас Черноярова. — Это вы, Ирина Петровна? А его что, нет?

«Что я делаю? — с ужасом подумала Ирина. — Что подумает, что скажет Чернояров? Он же так ненавидит Поветкина!»

— Нет, он здесь, — стараясь говорить как можно спокойнее, ответила Ирина, — только, знаете, я вошла, а он спит. Прямо на столе уснул.

— Пожалуйста, не будите его, — совсем неожиданно для Ирины, мягко, с теплым участием в голосе, сказал Чернояров. — Он же безумно устал, пусть хоть немного отдохнет.

— Да, да, пусть отдохнет. Я сейчас часовому скажу, чтобы никого не пускал.

— Совершенно верно, — поддержал Чернояров, — на фронте перед нами затихло, и нечего зря беспокоить его.

Давно не видя Черноярова и думая, что он все еще оставался прежним, Ирина никак не могла понять причины изменения его отношения к Поветкину.

Осторожно положив трубку на стол и пристально посмотрев на чуть порозовевшее лицо Поветкина, Ирина на цыпочках вышла из комнаты и строго сказала стоявшему у входа часовому:

— Подполковник очень устал и заснул. К нему никого не пускать!

 

XV

Командующий 11-й гвардейской армией Западного фронта генерал-лейтенант Баграмян, прикрыв опухшими веками усталые глаза, терпеливо ждал, когда Бочаров закончит разговор по телефону ВЧ. Смуглое лицо его с крохотными усиками казалось совершенно бесстрастным, но, едва Бочаров попрощался по телефону с Решетниковым, командарм склонился к нему и полным нескрываемой тревоги глухим голосом отрывисто спросил:

— Ну, что?

— Трудно там, — в тон ему, так же глухо и тревожно проговорил Бочаров. — Противник отчаянно рвется к Прохоровке с двух сторон: с юго-запада и юго-востока. На юго-западе наши войска отошли километров на шесть, но все же противника остановили. На юго-востоке сложнее. Более двух немецких танковых дивизий узким клином прорвали нашу оборону и угрожают тылам главной группировки Воронежского фронта. Генерал Ватутин для ликвидации прорыва вынужден был бросить в бой часть войск 5-й гвардейской танковой армии. А это же главная сила в завтрашнем контрударе.

— Плохо, очень плохо, — сурово нахмурился Баграмян. — Ротмистров пришел кулаком бить, а его танки раздергивают и туда и сюда.

— И часть сил армии Жадова уже введена в бой, — добавил Бочаров.

— Совсем плохо, — резко встряхнул крупной, наголо бритой головой Баграмян, — не завидую Жадову и Ротмистрову. Палажение у них никудышное. Завтра бить надо, каждый солдат дорог, а тут отвлекайся. Неприятная обстановка.

— И все же утром контрудар под Прохоровкой состоится, — желая успокоить генерала, сказал Бочаров, — и контрудар мощный, решительный.

— А был бы еще мощнее. И как это не удержались, а? — осуждающе развел руками Баграмян. — Держались, держались и — пожалуйста — в самый решительный момент не выдержали.

— Это неверно, товарищ генерал, — с обидой проговорил Бочаров.

— Как то есть неверно? — сузил гневно блеснувшие глаза Баграмян.

— Противник прорвался не потому, что наши войска не выдержали, они не смогли устоять.

— А почему же? Может, в ловушку его, в капкан заманивали? — насмешливо спросил Баграмян.

— Только потому, что противнику на какой-то момент всего на одном-единственном участке удалось создать подавляющее превосходство в силах, — выдержав настойчивый взгляд командарма, по-академически четко сказал Бочаров, — это и решило все. А наши войска дрались героически.

— Эх, полковник, полковник, — шумно вздохнув, мягко и задумчиво сказал Баграмян. — Я прекрасно понимаю, что там произошло, и не менее прекрасно знаю, что в этом никто не виноват. Война есть война, и если судить командующих и солдат за каждый вражеский прорыв, то и командовать и воевать будет некому. Но тут, тут вот, — гулко постучал он кулаком по своей обширной выпуклой груди, — сосет, дорогой, нудит, как при какой болезни. Не могу, никак не могу спокойным быть, когда слышу, что противник опять где-то прорвался. За два года эти прорывы всю душу истерзали.

Выразительное, кавказского типа лицо Баграмяна нахмурилось, темные, с едва заметной проседью полудужья бровей опустились на глаза, и длинные подвижные пальцы торопливо пробежались по бумагам на столе.

— Ну ничего, — вскинув брови, улыбнулся он, — пошел в горы — обрыва не пугайся. У всякого обрыва хоть какой-нибудь карнизик есть. Зацепиться все равно можно. Только сердце нужно орлиное и нервы как стальной канат… Пагади минутку, спешит кто-то, беспокоится, — протянул он руку к мелодично зазвонившему телефону. — Слушаю, — гулко ответил он, прищуренными глазами глядя на крохотную лампочку походной электростанции. — Минутку, минутку! Павтари, пожалуйста. Так, так. Панимаю. «Русские перешли в решительное наступление, натолкнулись на нашу сильную оборону и, не сумев прорвать ее, остановились». Панятно. Так и сказано: «В решительное наступление»? Очень харашо.

Окончив телефонный разговор, командарм долго молчал, чему-то улыбаясь.

— А мы как раз это самое и ожидали, — в такт словам, резко жестикулируя рукой, горячо и взволнованно заговорил он. — Панимаешь, полковник а-жи-да-ли! Тогда еще, два месяца назад, когда планировали вот это сегодняшнее наступление отдельными батальонами, мы с товарищем Соколовским так и рассчитывали: ударим авиацией, дадим мощную артподготовку — и будь здоров, — противник посчитает, что мы бьем не отдельными батальонами, а главными силами. Так оно и получилось.

Видимо переполненный радостью от удачного претворения своих замыслов в жизнь, Баграмян вышел из-за стола и походкой опытного охотника зашагал по землянке.

— Перешли в решительное наступление, а? — вполголоса говорил он. — Натолкнулись на сильную оборону, а? И остановились! Вот, пожалуйста, вам, — подошел он к Бочарову. — Это мои разведчики перехватили доклад штаба немецкого армейского корпуса своему командованию о сегодняшнем бое.

— Это очень важно, товарищ генерал! — взволнованно проговорил Бочаров, сразу же поняв, какое огромное значение может оказать этот факт на весь ход борьбы на орловском и курском участках фронта. — Надо сообщить об этом командованию Воронежского фронта.

— Пагади! Не спеши! Доложишь. Это еще не все, — нетерпеливо остановил его взволнованный Баграмян и, склонясь к Бочарову, продолжал развертывать перед ним огромную картину гигантской борьбы, которая вот-вот развернется вокруг занятого гитлеровцами Орла. Почти два года, окружив Орел и прилегающие к нему районы системой мощных оборонительных сооружений с севера, с востока и с юга, немецко-фашистские войска укрепляли Орловский плацдарм — эту огромную территорию, клином врезавшуюся в расположение советских войск. Отсюда, с этого гигантского овала, гитлеровцы надеялись ударить по прямому пути через Тулу на Москву. Отсюда же они рассчитывали при удачных обстоятельствах развить наступление на восток, на Воронеж и дальше. Здесь же, в центре и в южной части Орловского плацдарма, они сосредоточили мощную ударную группировку и всего неделю назад начали наступление на Курск. Долгое время Орловский плацдарм воспаленным аппендицитом лихорадил центр советского фронта. Теперь на этот аппендицит были нацелены три острейших ножа. Первый — с северо-запада от Орла — силами 11-й гвардейской армии Западного фронта ударом на город Карачев, отсекал все его кровеносные сосуды — дороги и пути, связывавшие орловскую группировку гитлеровцев со своим тылом. Второй нож — 3-я и 63-я армии Брянского фронта — вонзался в самую оконечность аппендицита, нанося удар с востока прямо на Орел. И третий, менее острый нож — 61-я армия Брянского фронта, парализуя общую систему вражеской обороны, наносил вспомогательный удар на город Волхов. В разгар агонии парализованного, но еще не добитого врага с юга должен был вступить в дело и четвертый нож — войска Центрального фронта, отражавшие вражеский натиск на Курск.

— Вот так спланирован штурм Орловского плацдарма, — отрывистым взмахом руки закончил рассказ Баграмян, — три, а затем и четвертый удары разрежут на части и сомнут всю орловскую группировку противника. Тяжелее всех, пожалуй, достанется 63-й и 3-й армиям, — нахмурясь, продолжал он. — Перед ними сплошная многотраншейная оборона от переднего края и до самого Орла. Мощнейшие узлы сопротивления на высотах, холмах, в населенных пунктах. Железобетонные колпаки, минные поля, проволочные заграждения. Все это нужно брать штурмом. Ни флангов открытых, ни пустых пространств в обороне противника нет. Все, все укреплено и связано между собой.

— Как бы ни трудно было, но нужно бить, и как можно скорее, — проговорил Бочаров, вспомнив суровое, озабоченное лицо провожавшего его Ватутина и тихий, полный внутреннего напряжения голос сидевшего рядом Хрущева.

— И будем, будем бить! — с горячностью сказал Баграмян, поняв Бочарова. — Оказывается, удар наших отдельных батальонов так переполошил немецкое командование, что оно не решилось продолжать наступление на Курск со стороны Орла. Не решилось! — воскликнул он, резко взмахивая рукой. — И даже более того: из ударной группировки, что била на Курск, Модель начал выводить целые дивизии и подтягивать их к нам сюда, к участкам наступления 63-й и 3-й армий, к Болхову, против 61-й армии. В Орел маршируют 36-я моторизованная и 292-я пехотная немецкие дивизии, в Болхов идет 12-я танковая дивизия. По всем дорогам с Курского направления на север движутся артиллерия, танки, пехота, специальные части.

— Значит, конец наступлению противника на Курск? — жадно ловя каждое слово Баграмяна, спросил Бочаров.

— Пока, может, и не конец, — в раздумье ответил Баграмян и резким, полным радости голосом воскликнул: — Но утром завтра, когда ринемся на них главными силами, можно сказать, что подходит конец. Да, — помолчав, с напряжением и тревогой продолжал он, — под Курском-то легче станет, а вот у нас… Сюда же, к нам, он тянет эти дивизии из группировки, наступавшей на Курск. Нам с ними драться придется. Ну, ничего, — мгновенно переменил он и тон речи и выражение лица. — Главное-то — сорвать их наступление на Курск. А это вроде уже сделано. Садись-ка, дорогой полковник, пиши шифровку. Надо порадовать и Николая Федоровича Ватутина, и Никиту Сергеевича Хрущева, и всех товарищей под Курском. Пиши, отправим и — спать, спать! Нынче были цветочки, а завтра ягодки начнут вызревать.

 

XVI

В кипучем напряжении сложной перегруппировки войск и подготовки нового наступления фельдмаршал Манштейн не чувствовал усталости. Весь день 10 июля он разъезжал по дивизиям, никому не доверяя, проверял все лично, роздал кучу орденов солдатам и офицерам, еще больше наобещал новых наград и возвратился в Белгород бодрым и, как давно не было, спокойным. В ночь на 11 июля он решил вдоволь выспаться и встать утром пораньше, чтобы еще раз проверить готовность войск к последнему, решающему броску на Курск через прохоровское плато и высоты. В мягкой полутьме освещенного ночной лампочкой салон-вагона было уютно и тихо. Не доносился даже привычный гул канонады и не тревожили, как обычно по ночам, назойливые двукрылые самолетишки русских. Казалось, ничто не мешало приятному сну фельдмаршала. Но он все же не спал. Старческая память возвращала его то к воспоминаниям далекого прошлого, когда он тридцать шесть лет тому назад в прусской армии был всего-навсего кандидатом в офицеры, то к последним событиям, в которых он, почти шестидесятилетний фельдмаршал, играет такую решающую роль. Вслед за воспоминаниями нахлынули раздумья о завтрашнем дне, о том, что будет дальше и как разовьются последующие события. Несомненно, завтрашний удар через Прохоровку завершит то, что не удалось сделать за всю минувшую неделю, и русская оборона, наконец, будет сокрушена, смята и прорвана. Это будет и триумф и расплата за все, что пришлось пережить и прошлой зимой в степях между Волгой и Доном и в пространствах на пути к Харькову и особенно за минувшую неделю. Конечно, Ватутин и Хрущев едва ли смогли разгадать этот ловкий маневр. Все данные говорят, что они ждут наступления все там же, вдоль шоссе. Поэтому и держат они там своего Катукова с чумазыми головорезами. Ну, а если им известно место нового удара? Пусть даже известно. На русскую оборону одновременно обрушатся больше тысячи танков на фронте всего около десяти километров. Да плюс мощь артиллерии, мощь авиации. Такого удара не выдержит ни одна, даже самая могущественная оборона. Она развалится на куски, рухнет, и через пару дней Курск падет. Это неизбежно! Это будет! Да, но удар на Курск с юга — всего лишь половина операции «Цитадель». Вторую половину решает 9-я армия Моделя. Старик Клюге заверил, что в последний удар на Курск со стороны Орла он вложит все свои силы, но Клюге есть Клюге, а наступлением руководит Модель. Как у него дела? Впрочем, к чему сомнения? Модель, конечно, сделает все возможное и даже невозможное.

Но сомнения все же терзали Манштейна. Пролежав без сна более двух часов, он решил переговорить непосредственно с Моделем.

Как и всегда, энергичный и напористый Модель ответил бодрым, полным свежих сил, звонким голосом.

— Я больше чем уверен, — отчетливо передавала мембрана его чеканные слова, — что оборона русских будет сломлена и через пару дней я буду иметь честь встретиться с вами, господин фельдмаршал, в этом самом Курске. Мои войска полностью готовы, заняли исходное положение и ждут сигнала.

Разговор с Моделем успокоил Манштейна, и он уснул.

На рассвете он проснулся; не поднимаясь с постели, узнал у начальника своего штаба, что на фронте все спокойно, что ударные группировки готовы к наступлению, и решил, чтобы накопить для трудного дня больше сил, еще полежать. До начала действий самой второстепенной группировки, наступавшей от Белгорода на северо-восток, в обход Прохоровки с юга, оставалось еще больше часа. Эта группировка в составе трех танковых и трех пехотных дивизий была тем обманным охотничьим рожком Манштейна, которым он заманит советское командование в ловушку и отвлечет его внимание от главного, Прохоровского направления, где будет нанесен решающий удар.

Лежа в постели, Манштейн с наслаждением представлял, как будут метаться Ватутин и Хрущев, когда эти шесть дивизий, составлявшие ударную группировку «Кампф», на очень узком фронте ринутся от Белгорода на северо-восток, угрожая тылам и резервам главных сил Воронежского фронта. Ватутин и Хрущев, несомненно, бросят против этих дивизий часть своих сил и в первую очередь авиацию. Это будет превосходно! Но каково же будет самочувствие советского командования, когда в десять часов утра вдоль автомагистрали на Курск вновь нанесут удар «Великая Германия» с 3-й и 11-й танковыми дивизиями? Туда также придется бросать и резервы и авиацию. Но не успеют советские руководители опомниться, как на их войска под Прохоровкой обрушится самый мощнейший удар. Что будут делать тогда Ватутин и Хрущев, уже бросив свои резервы и авиацию под Белгород и на автомагистраль?

В разгар мечтаний Манштейна начальник штаба доложил, что группа «Кампф» перешла в наступление. 6-я и 7-я танковые дивизии на фронте в три километра прорвали оборону русских у села Мелехово и успешно продвигаются вперед. Остальные дивизии действуют по плану и также имеют успехи.

— Вот и начинается главное! — воскликнул Манштейн, поспешно вставая. — Теперь посмотрим, как говорят русские, на чьей улице будет праздник!

Блестящее начало наступления группы «Кампф» так взволновало Манштейна, что он отказался от традиционного утреннего кофе и в честь такого праздника выпил рюмку коньяку.

Но через час пришло первое тревожное сообщение. Перед группой армий «Центр» северо-западнее Орла войска Западного фронта после сильных ударов авиации и артиллерии перешли в наступление.

Торопливо подойдя к карте, Манштейн быстро нашел место, где началось наступление советских войск, и своим почти сорокалетним военным опытом сразу же понял колоссальное значение этого факта. Советские войска наносили удар как раз под самое основание Орловского плацдарма, где располагались 2-я танковая и 9-я немецкие армии. Это было то самое «подбрюшье», которого особенно опасался старик Клюге. Удачный удар туда мог не только потрясти всю орловскую группировку, но и поставить ее под смертельный удар. Положение на Орловском плацдарме особенно осложнялось тем, что Клюге и Модель, готовя новое наступление, вчера сняли последние резервы с плацдарма и сосредоточили их для удара на Курск с севера. Если советское командование бросило в наступление крупную группировку, то положение немецких войск на Орловском плацдарме в самое ближайшее время станет катастрофическим.

А еще через час поступило новое сообщение. 61-я армия Брянского фронта также перешла в наступление на Орловском плацдарме, нанося удар в направлении города Болхов. Это еще больше осложняло положение в районе Орла. Теперь все зависело только от устойчивости немецкой обороны севернее и северо-западнее Орла и от решительности Клюге и Моделя.

В тяжелом раздумье грузно шагал Манштейн по своему салон-вагону. Так всесторонне продуманный и весьма обнадеживающий план в самом начале выполнения встретил непредвиденные обстоятельства. Удары советских войск на Орел могли стать концом «Цитадели» и началом новой катастрофы на всем восточном фронте.

У Манштейна мелькнула было мысль повременить с переходом главной ударной группировки в наступление на Прохоровку, но, вспомнив обещание Гитлеру во что бы то ни стало 11, в крайнем случае 12 июля сломить оборону русских, он решительно отбросил эту мысль. К тому же машина наступления была уже заведена и остановить ее не так-то просто. С рассветом вся авиация поднята в воздух; северо-восточнее Белгорода втянулись в бои все дивизии группы «Кампф»; в девять часов утра перешла в наступление и группировка на автомагистрали. Через несколько минут ринутся в атаку на Прохоровку танковые дивизии СС «Мертвая голова», «Адольф Гитлер» и «Райх». Остановить все это уже невозможно. Остается одно: собрать все силы, бросить на советскую оборону все, что есть, и добиться решительного успеха.

Весь день 11 июля прошел в страшном напряжении. Немецкие ударные группировки и под Прохоровкой и на автомагистрали, несмотря на их колоссальные усилия и непрерывную поддержку авиации, до середины дня не продвинулись ни на шаг. Только группа «Кампф» все так же узким клином настойчиво врезалась в советскую оборону северо-восточнее Белгорода. Это радовало и вдохновляло Манштейна. Успех группы «Кампф» можно было использовать для прорыва к Прохоровке. Он приказал всю авиацию бросить на прохоровское плато и смять там советскую оборону. Два часа непрерывной бомбежки и штурмовки оказали свое воздействие. Дивизия «Райх» пробилась, наконец, в совхоз «Октябрьский» и вышла на подступы к Прохоровке. Но тут же перешедшие в контратаку советские танковые бригады остановили ее дальнейшее продвижение. Продвинулась вдоль берега реки Псел и дивизия «Мертвая голова». Но и ее сковали советские артиллерия и авиация. Ни угрозы Манштейна, ни новые удары немецкой авиации не спасали положения. Каждым нервом Манштейн чувствовал, что наступление захлебывается и силы ударных группировок вот-вот иссякнут.

К тому же в тринадцать часов пришло новое сообщение из штаба Клюге: 3-я и 63-я советские армии перешли в наступление восточнее Орла. Теперь Орловский плацдарм находился под трехсторонним ударом советских войск. О наступлении на Курск со стороны Орла не могло быть и речи. Манштейн прекрасно понимал состояние Моделя, решившего не начинать наступления на Курск и часть дивизий своей ударной группировки перебросить на участки наступления советских войск.

От Цейтцлера и самого фюрера одно за другим неслись категорические требования немедленного доклада обстановки. Едва подумав, что будет с Гитлером, когда он узнает подлинное состояние дел под Прохоровкой, Манштейн похолодел. Теперь Гитлер припомнит ему все: и прошлую зиму и даже Крым, за который сам же наградил его высшей наградой. Нет! Только одно: ни слова действительности! Ждать, ждать терпеливо, когда изменится обстановка. К этому прибегали и прибегают все, кто хочет уберечь свою голову от ярости Гитлера.

К вечеру положение на фронте достигло наивысшего напряжения. Все попытки немецких войск прорваться к Прохоровке вдоль автомагистрали наткнулись на непреодолимую стену советских войск. Оставалась только одна надежда на успех прорыва группы «Кампф», которая распространялась все дальше и дальше на север, угрожая Прохоровке с юга.

За эту спасительную соломинку и ухватился Манштейн. Он приказал группе «Кампф», не обращая внимания на угрозу с флангов, всеми силами устремиться на Прохоровку с юга, а главной ударной группе подготовиться и утром 12 июля ударить на Прохоровку с запада. Как и обычно, этот новый план властно овладел Манштейном, и он опять развил кипучую деятельность. К тому же вечером поступили обнадеживающие вести и с Орловского плацдарма: наступление советских войск на всех трех участках было остановлено, и сам Модель заверил Манштейна, что с утра 12-го он начнет наступать на Курск с севера.

Ночь пролетела в лихорадочной подготовке к продолжению наступления на Курск. Манштейн сам продиктовал доклад Гитлеру и Цейтцлеру, где кратко сообщил, что наступление развивается планомерно, а решающие события произойдут утром 12 июля, и пространно, с мельчайшими подробностями расписал действия группы «Кампф» и героические подвиги немецких солдат и офицеров.

Утро 12 июля началось совсем не так, как ожидали Манштейн и Модель. На рассвете советская авиация обрушилась на самые важные узлы обороны Орловского плацдарма, а едва взошло солнце, как началась артиллерийская подготовка на всех трех участках, где вчера наступали советские войска. Даже по отрывочным сообщениям штаба Клюге Манштейн понимал, что на Орловском плацдарме творится что-то невообразимое.

В семь часов утра новое известие потрясло Манштейна. Оказывается, вчера, 11 июля, советские войска на Орловском плацдарме наступали не главными силами, а всего лишь разведывательными отрядами, по одному стрелковому батальону от каждой дивизии. Главные же силы ударных группировок Западного и Брянского советских фронтов начали наступление только утром 12 июля. Эта хитрость советского командования разрушила все планы немецкого командования.

Манштейн тупо смотрел на карту, где северо-западнее, севернее и восточнее Орла четыре советские армии красными стрелами врезались в немецкую оборону. Армия Баграмяна всего за два часа проломила главную полосу немецкой обороны и тараном вырвалась к единственной железной дороге, связывавшей войска Моделя с тылом. Положение было настолько страшным, что Манштейн больше часа ничего не мог сообразить. Тусклыми глазами из-под набухших век он безразлично взглянул на вошедшего начальника штаба и никак не мог понять, что говорил ему тот.

— Что?! — вскакивая, бешено крикнул он. — И у нас русские начали контрнаступление?!

— Да, — повторил начальник штаба. — В восемь часов Ватутин начал артподготовку, а в восемь тридцать танки и пехота перешли в атаку. Судя по первым данным, русские самый сильный удар наносят под Прохоровкой. Там, как удалось нам установить, наступают свежие, только что введенные из резерва 5-я гвардейская общевойсковая и 5-я гвардейская танковая армии.

— Это генералов Жадова и Ротмистрова? — спросил Манштейн.

— Так точно! Те самые армии, что стояли между Воронежем и Курском. Кроме того, сильные контратаки начались и против группы «Кампф». Ее передовые танки уже отброшены назад.

«Это начало нашего конца, — глядя на карту с красными стрелами атакующих советских войск, думал Манштейн. — Операция «Цитадель» провалилась, и что будет дальше, даже господь бог не знает».

Только военная выучка и многолетний опыт спасли Манштейна от паники. Он бросил все силы, чтобы остановить или хотя бы замедлить советское контрнаступление.

Весь день 12 июля шла ожесточенная борьба, а вечером Манштейну доложили, что лишь под Прохоровкой немецкие войска потеряли разбитыми и сгоревшими более 400 танков. Он выслал всех из своего кабинета и, повалясь на постель, от злости и бессильного отчаяния судорожно зарыдал.

 

XVII

Павел Круглов лежал в тени густого ельника, с наслаждением вдыхая напоенный хвоей живительный воздух. Еще весной отрядный врач сказал Круглову, что серьезная опасность для его здоровья миновала и самое главное теперь — беречь больное сердце. Тогда же по совету врача Васильцов поручил Круглову присматривать за подтощавшими отрядными лошадьми. По ночам Круглов пас лошадей на лугах и полянах вблизи лагеря, а как только рассветало, загонял их в дебри непроглядного бора и держал там до вечера. Это дневное, ничем не занятое время было для Круглова самым блаженным. Он часами спал под лошадиные всхрапы и перестук копыт, в полдень шел на кухню, получал свою порцию обеда и, напоив лошадей, опять дремал на мягкой траве.

Партизаны куда-то ходили, что-то делали, проводили какие-то занятия, но Круглов ничем этим не интересовался, лишь изредка слыша обрывки оживленных разговоров о каких-то походах, минах, ночных засадах и внезапных тревогах. Часто на кухню прибегала озорная девушка-почтальон и, зная всех до одного партизана не только по фамилии, но и по имени и отчеству, с шумом раздавала письма.

— А вам нет… — всякий раз сочувственно говорила она Круглову. — Только не переживайте. В следующий раз обязательно принесу.

— Спасибо, дочка. Не всем же сразу… И потерпеть надо, — отвечал Круглов, стараясь поскорее уйти от почтальонши.

После каждого такого разговора он собирался нынче же, в крайнем случае завтра написать домой.

По ночам он, присматривая за лошадьми, все в одном и том же варианте, с множеством поклонов и рассказом о самом себе сочинял письмо. Но наступал рассвет, разгорался день, и старательно подобранные слова начисто исчезали из его памяти. Им овладевала сонливость, и он решал сесть за письмо завтра же, сразу после завтрака или после обеда. Эти «завтра» продолжались у Круглова нескончаемой чередой.

Уже во всю силу разгорелось лето. В начале июля где-то далеко на востоке под Орлом и Курском глухо загудела канонада. Днем она была не так слышна, но по ночам, особенно на утренней заре, гул стрельбы доносился отчетливо и ясно. Больше недели гудело все на одном и том же месте, нисколько не приближаясь и не удаляясь. Но утром 12 июля загудело совсем в другой стороне, намного ближе и яснее. С каждым днем гул заметно нарастал. Возле кухни теперь говорили, что Красная Армия начала наступление на Орел сразу с трех сторон.

— Чуешь, Паша? — сказал подошедший Васильцов, когда на рассвете Круглов загнал лошадей под деревья. — Наши пушечки грохочут!

Васильцов еще говорил что-то, но Круглов не слышал. Перед ним, как живое, стояло перекошенное злобой лицо Кости Ивакина, точно такое же, каким видел его Круглов тогда, когда, подняв руки, побежал навстречу наступавшим немцам. Гул канонады в это время заметно возрос, и Круглову почудилось, что он видит там среди наступавших цепей красноармейцев Костю Ивакина…

— Ну, отдыхай, сил набирайся. Скоро с родными, с нашими встретимся, — сказал Васильцов и, к великой радости Круглова, тут же ушел.

«Наши… Скоро… Встретимся… — беспорядочно билось в уме Круглова. — Сил набирайся… С нашими встретимся…»

Он обессиленно свалился к сосне, чувствуя теплую, отдававшую прелью захвоенную землю. А в ушах все явственнее и жестче продолжал звучать совсем было позабытый голос Кости Ивакина: «Гадина! Предатель!»

«Да ведь если он жив, то все узнают, что я не попался, а сам побежал в плен, — опалила Круглова впервые осознанная мысль. — Он же командирам рассказал, а те, известно, сразу написали куда нужно. Какой же мне теперь дом!..»

В полном сознании, совсем не чувствуя ни боли в груди, ни ломоты в ногах, ничком лежал он на лесной земле и, как давно с ним не бывало, лихорадочно думал. Конечно, и в деревню сообщили, что он сам по себе, добровольно перебежал к немцам. Конечно, сразу же власти понаехали, корову, может, отобрали, а может, и всю семью выслали. Ведь сколько же говорилось и в присяге писалось, что тех, кто перебегает, ждет самая суровая кара. Ну, может, детей и Наташку пощадили, а уж корову-то верняком отобрали.

Ему стало так жаль рыжую, с белой звездочкой на лбу, всего по второму телку корову, что он заплакал.

«Сдурел совсем, — через минуту опомнился он и испуганно осмотрелся. — Ведь и тут, если узнают, даже сам Васильцов и тот не пощадит… А может, и не успел тогда Ивакин, — ободрила его радостная мысль, но тут же наплыло другое: Ивакин-то не один там был. Позади-то командиры сидели. Они все видели…»

Неудержимое отчаяние вновь придавило Круглова к земле. В памяти мелькнула веселая, дрожавшая от смеха Наташа и тугой пучок волос на ее голове. Наташу сменило весеннее, далекое-далекое утро, когда он еще мальчонком выехал в залитое солнцем сизое от легкого пара яровое поле. От этого воспоминания у него потеплело в груди. Он приподнялся, потом встал на колени. Сквозь густые ветви сосен упрямо сочились тонкие и прямые иглы такого же, как в то далекое утро, солнечного света. Укрытые под деревьями лошади, разбившись попарно, с упоением чесали зубами друг другу холки.

«А может, и не знает никто, — жадно оглядывая разнежившихся лошадей, недвижно уснувшие ели и испещренную солнечными бликами землю, подумал Круглов, — может, перебили всех в тот день и один я в живых остался…»

* * *

От командира партизанской бригады Перегудов вернулся только на третьи сутки. Возбужденный, с худым сияющим лицом и необычно улыбчивыми глазами, он старательно захлопнул дверь землянки и каким-то праздничным тоном в голосе торопливо заговорил:

— Ух, Степан Иванович, и дела развертываются! Как услышал, дух захватило! Наступление гитлеровцев на Курск от Орла и Белгорода в пух и в прах провалилось. Воронежский и Степной фронты отбросили немцев назад, к Белгороду, и полностью вышли на свои прежние позиции. Западный, Брянский и Центральный фронты с трех сторон штурмуют орловскую группировку фашистов. Есть сведения, что немцы начинают поспешно оттягивать свои тылы из Орла. Так что не просто жарковато фашистам, а совсем горячо, вот-вот жареным запахнет… Это одно, — торопливо прикурив от папиросы Васильцова, продолжал Перегудов, — а теперь второе, наше, партизанское. Только лично для тебя, больше пока никому ни звука! Все наши партизанские силы начинают грандиозную операцию. «Рельсовую войну»! Понимаешь! Не налет, не взрыв, не диверсию, а войну, да еще рельсовую. Это, Степан Иванович, и представить трудно. Суть вот в чем. Все наши партизанские отряды, группы, соединения по единому плану в одну и ту же ночь на всей нашей территории, захваченной фашистами, рвут на железных дорогах рельсы, мосты, переезды, стрелочные устройства. Короче говоря, наносят мощный одновременный удар по всем железным дорогам в тылах немецких войск. Подумай только, — склоняясь к Васильцову, воскликнул Перегудов, — каково будет самочувствие гитлеровцев, когда на всех основных магистралях оккупированной территории разом полыхнут тысячи взрывов! Вот те и «уничтожены советские партизаны»! Вот те и «горстки бродяг и бандитов», как распинается о нас Геббельс! А что они запоют, когда почти вся их прифронтовая железнодорожная сеть будет выведена из строя? Когда эшелоны не смогут двинуться ни к фронту, ни от фронта?

Затаив дыхание слушал Васильцов Перегудова и от возбуждения переломал целую коробку спичек.

— Эй, эй! — остановил его Перегудов. — Ты что же это? Спички у нас на вес золота, а ты их, словно фрицев, крошишь.

Васильцов по-мальчишески густо покраснел и поспешно собрал обломки спичек с уцелевшими головками.

— Ну ладно, — миролюбиво сказал Перегудов, — скоро всего будет вволю, а не только спичек. Так вот, — развернул он карту, — на операцию приказано вывести всех партизан. Охрану лагеря поручить тем больным и раненым, которые способны владеть оружием. А впрочем, за лагерь опасения напрасны. Фрицам сейчас не до нас, их с фронта так жмут, что аж треск стоит. Так вот, идем на подрыв вот этих участков.

Как и всегда, принимая решение, Перегудов то и дело спрашивал Васильцова, думал, вновь советовался и, выбрав лучший вариант действий, неизменно восклицал:

— Подписано! Точка! А теперь вот что, — поставив очередную «точку», в раздумье сказал Перегудов, — помимо участков железнодорожного полотна, нам приказано уничтожить еще один объект. Это мост, да, собственно, не мост, а мостик на перекрестье большака и железной дороги. С виду объект не больно важен, но роль его сейчас очень велика. Его уничтожение закупоривает сразу две дороги. Вся беда в том, что подобраться к нему трудно и сделать это может не всякий.

— Кленов Артем, — сказал Васильцов.

— И я так думал. Этот справится. И группа у него надежная.

— Вот только Нина… — с трудом проговорил Васильцов. — После тяжелой работы в Орле она еще не совсем оправилась.

— Верно, — всей грудью вздохнул Перегудов, — думал я о ней. Жалко. Но она хорошо знает немецкий язык. А группе Кленова наверняка придется с немцами столкнуться. Да и другое, — увереннее продолжал Перегудов, — если вся группа Кленова пойдет, а она останется, то это смертельно обидит ее. Она же, знаешь, какая!

— Да, — согласился Васильцов, — как ни жаль, но придется посылать.

 

XVIII

Что-то теплое, трепетно-нежное коснулось лица Привезенцева, и он проснулся. Прямо на него смотрели точно такие же, как у Наташи, карие глаза.

— Говорил, не подходи! Разбудила, дуреха! — с укором прошептал где-то рядом ломкий мальчишеский голосок.

«Матвейка Ксюшу воспитывает», — радостно подумал Привезенцев, дружески подмигнув склонившейся к нему кудрявой, с пухлыми щечками и вздернутым носиком пятилетней дочке Наташи.

— И вовсе не разбудила, — ободренная ласковым взглядом Привезенцева, решительно отразила Ксюша начальнический наскок брата, — он давно проснулся. Правда, дядя Федя, вы уже не спите?

— Конечно, кто же спит до такой поздноты! — вставая, поддержал девочку Привезенцев.

— Здрасьте, дядя Федя, — выдвинулся из-за Ксюши круглолицый крепыш в клетчатой, совсем новой рубашке с отложным воротником.

— Здравствуй, Мотя, — как взрослому, протянул ему руку Привезенцев и, не сумев сохранить взрослой серьезности, погладил стриженую головку мальчика.

Матвейка застенчиво улыбнулся и, очевидно еще не решаясь приласкаться к чужому дяде, смущенно покраснел.

— А мама яичницу жарит, — сообщила более смелая Ксюша, — ой, какая яичница, с луком зеленым, с ветчиной, как на праздник! Вы любите яичницу, дядя Федя?

— Очень, — серьезно заверил девочку Привезенцев, — больше всего на свете.

— И я тоже, — весело прощебетала Ксюша. — А еще я репу люблю. Только бабушка ругается, когда я из грядки дергаю.

— Это она зеленую не дает рвать, — уточнил заметно посмелевший Матвейка, — а как поспеет, ешь сколько влезет, и никто ни слова.

«Что же за человек был Павел Круглов, погибший Наташин муж? — глядя на льнувших к нему Ксюшу и Матвейку, думал Привезенцев. — И года не прошло после смерти, а его даже дети родные, видать, не вспоминают. Неужели он был так черств и тяжел? Каково же им, его детям, смотреть на отцов других ребятишек?»

У него заныло в груди и всколыхнулась такая жалость к этим еще малосмышленышам, что он, чувствуя, как слезы наплывают на глаза, прижал к себе послушных Ксюшу и Матвейку и, чуть не заговорив вслух, поклялся:

«Все сделаю, все, чтобы заменить вам отца, чтобы не коснулись вас сиротство и нужда, чтобы жили вы, как все дети, и радостно и в достатке».

Подняв голову, он встретился с сияющими, слегка подернутыми влагой, удивительно счастливыми глазами Наташи. Она, видимо, стояла давно, видела все и все понимала. Встретясь с глазами Привезенцева, она на мгновение побледнела, сморщилась, словно борясь с какой-то внутренней болью, и, шумно вздохнув, с нарочитой строгостью прикрикнула на детей:

— Это что же вы поспать-то не даете? Ну-ка, марш отсюда!

— А он наш, наш дядя Федя! — задорно выкрикнула Ксюша. — И мы не будили его, он сам проснулся. Правда, дядя Федя?

Привезенцев плотнее прижал детишек к себе, притворно строго взглянул на Наташу и, подражая ломкому голоску Ксюши, так же задорно ответил:

— Да, да! Мы самые большие друзья.

— Вот, — сияющими глазенками стрельнула Ксюша на мать, — дру-зь-я!

— Ну ладно, ладно, — с трудом прогоняя улыбкой подступавшие слезы, проговорила Наташа, — завтракать пойдемте. Ксюша, Матвейка, огурчиков свеженьких, живо!..

Отпустив Привезенцева, дети с шумом выбежали на улицу, а Наташа, поглядев им вслед, подошла к постели.

— Федя, — прошептала она и, не владея больше собой, глухо зарыдала.

— Не надо… Успокойся… — растерянно пробормотал Привезенцев, обнимая ее вздрагивающие плечи.

— Ничего… Я так, — прошептала Наташа и мокрым, горячим лицом уткнулась в шею Привезенцева. — Если бы всегда, всегда было так вот, легко, просторно…

— Будет, будет, всегда будет так! — страстно, как самую верную клятву, прошептал Привезенцев. — Поверь только и ни о чем плохом не думай. Выбрось все мысли тревожные. Начнем жизнь сначала. Все, что в прошлом было, начисто позабудь.

— Я уже все вырвала, все вытравила, — глядя прямо в глаза Привезенцева, сказала Наташа. — Теперь у меня только ты, один-разъединственный, на всю жизнь. Только ты и… — помолчав, добавила она, — ты и дети.

— Ну меня, у меня тоже… Поверь этому, поверь навсегда, без всяких сомнений…

* * *

— А-а-а! Товарищ начальник штаба! — еще издали, шагов за тридцать от Наташи и Привезенцева, протяжно прогудел Гвоздов, одергивая гимнастерку и поправляя сбившуюся на затылок артиллерийскую фуражку. — Рады, рады, всем колхозом рады приветствовать вас. И надолго к нам? — прищурясь, протянул он руку.

— Вроде навсегда, — пристально разглядывая сиявшего довольным лицом Гвоздова, ответил Привезенцев. — Как примете? Не покажете от ворот поворот?

— Вас? — еще шире расплываясь в улыбке, воскликнул Гвоздов. — С превеликим удовольствием, с распростертыми, как это говорят, объятиями!

Наташа недовольно отвернулась, стараясь не встречаться взглядом с Гвоздовым, но овладевшая ею радость была так сильна, что она забыла все плохое о Гвоздове и дружелюбно пожала его руку.

— А Наталья Матвеевна наша враз расцвела, — подмигнул он Привезенцеву. — То, бывало, мрачнее тучи ходит, а теперь вон как щечки-то полыхают! Не обижайся, не обижайся, — заметив, как Наташа недовольно передернула плечами, извиняюще проговорил он. — Мы же тут все свои, и я по-дружески, как это говорят, без подначки. Просто от души рад и от души поздравляю. Значит, в самом деле, Федор Петрович, у нас в деревне остаетесь? — помолчав, озабоченно спросил Гвоздов. — И в город не хотите?

— Я, собственно, и житель-то чисто деревенский, — ответил Привезенцев, нисколько не таясь Гвоздова. — Куда же мне еще рваться? Город как-то не привлекает меня.

— И совершенно справедливо, абсолютно точно, — подхватил Гвоздов. — Что такое город: пылища, духотища, суматоха. Ни тебе простора, ни воздуха вольного. А у нас-то раздолье!

Еще вчера узнав, что Привезенцев решил навсегда осесть в деревне, Гвоздов всю ночь думал об этом неожиданном событии. В прошлом году, хотя и редко встречаясь с ним, Гвоздов отметил, что Привезенцев деловит, не глуп и решителен характером. Такой человек в деревне, конечно, будет сразу замечен и, несомненно, влезет во все колхозные и сельские дела. Хорошо, если он еще отвлечется чем-то, ну, будет, к примеру, выпивать частенько или уйдет в свое домашнее хозяйство. Но если он сразу врежется в сельскую жизнь по-военному, да и самогоном не будет баловаться, то множество дел может натворить. Нерадостные, тревожные думы всю ночь терзали Гвоздова. Но к утру само собой пришло спасительное решение.

«А что, — успокоенно думал он, — это же даже расчудесно! Пусть станет председателем колхоза и расхлебывается со всеми делами этими распроклятыми. А я место Слепнева займу. Все одно не жилец он, да и в районе его не больно жалуют, а меня враз поддержат. Буду из колхоза в колхоз разъезжать и мозги председателям вправлять. Ни тебе беготни по домам при сборах людей на работу, ни ругани то за лошадей, то за инвентарь, то за корм какой-то разнесчастный, ни ответственности за поля, за хозяйство. Разлюбезная жизнь будет! Когда захотел — домашними делами занялся, когда освободился — в сельсовет зашел, в колхозы заглянул. Вот и все».

Эти мечты так овладели Гвоздовым, что он не выдержал и прямо в открытую сказал Привезенцеву:

— Очень замечательно, Федор Петрович, что вы в деревне решили обосноваться. Достойный, прямо скажу, благородный поступок! Вот отдохните малость и давайте-ка на мое место. Человек вы грамотный, опытный, целым полком верховодили. А колхозом-то так завернете, что ахнут все!

Наташа в недоумении смотрела на Гвоздова и никак не могла понять, всерьез говорит он или только для отвода глаз.

— Нет, Алексей Миронович, — так же сбитый с толку словами Гвоздова, сказал Привезенцев, — председательское кресло не по мне. Я педагог, учитель, мое дело с детишками возиться.

— Ну, учителей-то проще простого найти. А председателей колхозов раз, два — и обчелся. Там, в школе-то, по книжкам все расписано. А в колхозе руководить надобно, головой кумекать, да и рука нужна твердая, могутная, чтобы не дрогнула. А у вас она как раз военная, на больших делах отвердевшая.

— Да что ты агитируешь-то? — сердито оборвала Гвоздова Наташа. — Прежде дай человеку осмотреться и передохнуть. А к тому же, — сурово сдвинула она брови, — не твоя забота, где ему работать.

— Ну, все, все, молчу, — замахал руками Гвоздов, — я так это, к слову. Пойдемте-ка лучше ко мне домой. Медком угощу, да и белоголовая найдется…

— Нет, — резко остановила его Наташа, — мы к Слепневым идем.

— Ну, тогда вечерком милости прошу, — не сдавался Гвоздов, — попросту, без всяких церемоний.

— Там видно будет, спасибо за приглашение, — сказала Наташа и решительно взяла Привезенцева под руку.

* * *

Неторопливый, с ясными, слегка прищуренными глазами и серебристой проседью в волосах секретарь райкома партии в военной гимнастерке без погон и черной перчаткой на правой руке сразу пришелся Привезенцеву по душе. Он деловито и строго, без надоедливых расспросов и сожалений выслушал Привезенцева и, поглаживая здоровой рукой выбритый до синевы крутой подбородок, неторопливо заговорил:

— Очень хорошо, что вы хотите взяться за свою прежнюю работу, за учительство. Это сейчас исключительно важно, я бы сказал, что хороший учитель сейчас дороже председателя колхоза и даже сельсовета. Война много наделала бед и в образовании. Только у нас в районе, а район сравнительно небольшой, в этом году не ходило в школу более двух тысяч подростков. А на будущий год эта цифра может удвоиться. И если вам удастся всех ребят из окрестных деревень привлечь к учебе, вы сделаете великое дело. Помощь вам будет, — легким кивком головы остановил он хотевшего было заговорить Привезенцева, — многое не обещаю, но кое-что сделаю. Доски для парт дадим, известь для ремонта, дрова для отопления, но главное — ваша инициатива и напористость. Нужно поднять и все колхозы и всех колхозников. Думаю, что энергии и решительности у вас хватит.

— Постараюсь, — выдержав настойчивый взгляд секретаря райкома, сказал Привезенцев. — Я, собственно, с детства мечтал быть настоящим педагогом. До войны не получилось, в армию призвали. Теперь вложу все силы.

— Вот и чудесно! — одобрил секретарь и еще пристальнее всмотрелся в Привезенцева. — Теперь один весьма важный вопрос, вернее — поручение. В вашем сельсовете нет партийной организации, и это остро чувствуется во всех делах. Есть там два члена партии, но двое — это еще не организация. Вы будете третий, и вам районный комитет поручает создать первичную партийную организацию. И не просто создать, а развернуть настоящую партийную работу, сплотить вокруг себя лучших людей и повести самую решительную борьбу за укрепление колхозов, за налаживание жизни, за искоренение всех недостатков. А их у нас, — устало прикрыл он глаза синеватыми веками, — и считать не пересчитаешь. И еще я хочу вам дать одно очень неприятное поручение. Что-то нехорошее с Гвоздовым происходит. Я всего третий месяц в районе, из госпиталя, как видите, — кивнул он на руку в черной перчатке, — толком еще не разобрался во всем. Район-то по размерам хоть и средненький, а хозяйств различных — море. Одних колхозов сотня, да еще совхозы, кое-что из промышленности. Одним словом, руки до всего еще не дошли. Так вот о Гвоздове. О нем много говорят, даже пишут. Лучший председатель колхоза в районе. И вдруг на днях обнаруживается махинация. С лесником спутался, всем колхозом сено косил, исполу, как до коллективизации: половину в колхоз, половину леснику. А лесник — чистейший спекулянт. Ну, это дело разбирает прокурор. Виноват Гвоздов — будет отвечать. Появилось другое. Письма вот, — достал он из стола пачку бумаг, — все о Гвоздове, и все анонимные. Терпеть не могу анонимок, но тут приходится подумать. Или клевещут на Гвоздова, или он так зажал колхозников, что просто боятся его. Очень прошу вас, Федор Петрович, вы человек новый, свежий, возьмите-ка эти письма, разберитесь во всем и приезжайте ко мне. Только объективно, честно, без малейшего влияния кого бы то ни было. Не обижайтесь, что я вас с места сразу пускаю в карьер.

— Нет, что вы, — улыбкой на улыбку ответил Привезенцев, — я очень рад доверию.

— Вы же офицер и коммунист, как же я не буду доверять вам! Но учтите, — строго погрозил он пальцем, — я тоже офицер и коммунист. Поэтому и спрошу за все жестко, без скидок на объективности. Да, вы ели что-нибудь? Может, закусим?

— Что вы, спасибо, — взволнованный искренностью и теплотой секретаря райкома, сказал Привезенцев, — меня жена продуктами на целую неделю снабдила.

— Значит, хорошая у вас жена?

— Очень хорошая! — воскликнул Привезенцев, совсем забыв, что говорит с человеком, которого знал всего лишь около часа.

* * *

Поручение секретаря райкома было настолько серьезным, что Привезенцев долго раздумывал, как его выполнить. Все осложнялось тем, что письма о злоупотреблениях Гвоздова были анонимные, без подписей, а в подтверждение фактов в них перечислялось много имен колхозников. Привезенцев хорошо знал, что разговор даже с двумя-тремя из этих колхозников эхом отзовется по всей деревне, вызовет множество толков и кривотолков, а это может отразиться на работе Гвоздова и резко подорвать его авторитет.

Всему помог случай. Под вечер, когда большинство колхозников возвращалось с работы, Привезенцев пошел на конюшню, надеясь встретить там кого-либо из нужных ему людей и словно невзначай, издали завязать разговор. Едва миновал он полуразвалившийся сарай, как от распахнутых ворот конюшни послышался приглушенный гневом и мольбой женский голос:

— Совести у тебя нет! Жалости ни капельки! Ты же знаешь, что делом этим я ни в жизнь не занималась. Где я возьму тебе самогонки?

— Ну, поллитруху-то раздобудешь, — уверенно, с чувством несомненного превосходства прозвучал голос Гвоздова. — А закусить — и огурчиком обойдемся.

— Да нету же, нету! Ни денег, ничего. На что купить-то? — с горечью проговорила женщина.

— Ну, эти разговорчики вовсе ни к чему. Лошадь тоже на весь день оторвать стоит немало, — с еще большей настойчивостью ответил Гвоздов.

Услышав этот разговор, Привезенцев остановился.

О случаях вымогательства Гвоздова с колхозников сообщалось в трех письмах. Об этом как раз и шел сейчас разговор.

— Оглоед ты окаянный! Душа твоя бесстыжая! — видимо закипев от возмущения, выкрикнула женщина.

— Ну ты, полегче, полегче на поворотах! — заметив Привезенцева, в замешательстве пробормотал Гвоздов. — Уж и пошутить нельзя.

— Ишь ты, какой шутник выискался! — так же увидев Привезенцева, громче и напористее продолжала женщина. — Твои шутки эти слезьми для людей оборачиваются. В кабалу всех вгоняешь, на кажном что ни на есть пустяке пользуешься.

— Я не позволю клеветать! — багровея, вскрикнул Гвоздов.

— Клеветать? — гордо подбоченясь, гневно проговорила Арина. — Бабы! — пронзительно крикнула она возвращавшейся с прополки группе женщин. — Бабоньки, давайте сюда! Да скорее, скорей же!

С тяпками и вязанками травы женщины послушно свернули к конюшне.

— Клевета, значит? — зло и насмешливо повторила Арина. — А ну, Федосья, — обернулась она к женщинам, — сколько самогонки стребовал с тебя этот самый вот Гвоздов за тую повозку, что ты дочь на станцию отвозила? Говори, говори, что жмешься?

— Ну, было, зашел, выпил, — робко проговорила пожилая женщина, скрываясь за спинами подруг.

— Выпил, значит! — укоризненно воскликнула Арина. — Ах, какая ты добренькая и жалостливая!.. А ты, Марья, что глаза опустила? Не с тебя ли он литру за воз соломы содрал? А ты, Марфуша? Ты, Анна? Нечего в молчанку играть да по углам шептаться! Этого паразита на чистую воду надо…

— Я не позволю!.. — задыхаясь от ярости, прокричал Гвоздов. — Да за такие слова… Да советская власть за оскорбление руководителей колхозных…

— Ты, Гвоздов, советской властью не прикрывайся, — прервал его незаметно подошедший Слепнев. — Советскую власть народ выбирает, и советская власть служит народу.

— А-а-а! — насмешливо протянул Гвоздов. — Вот откуда ветерок-то дует. Сам товарищ Слепнев все подстроил. За дело Гвоздова подкусить нечем, так давай несознательный элемент настраивать.

— Заткнись! — с хрипом выскочила из толпы высоченная женщина с темным остроскулым лицом. — Не смей марать Сергея Сергеевича! Он своей души за народ не жалеет. А ты только и знаешь, что тянуть с народа. Хватит, бабы, — призывно махнув рукой, крикнула она женщинам, — довольно молчать, натерпелись от этого толстомясого, и будет! Вот и Сергей Сергеевич тут и Федор Петрович. Он, говорят, теперь партийный руководитель. Давай собрание требовать!

— Правильно! Собрание! Нечего терпеть! — зашумели женщины. — Он вконец обнаглел. Пчел — как у помещика! Спекулянт без подделки…

Под гневными криками толпы Гвоздов сник, потом резко поднял голову, злобно взглянул на Слепнева, на женщин и, видимо поняв, что всякое сопротивление бесполезно, с хрипом проговорил:

— И пожалуйста, и собирайте и снимайте, в ножки поклонюсь, что избавился от должности от такой…

— Нет, ты запросто от нас не уйдешь, — остановила его Арина, — мы с тебя за все спросим, и не как-нибудь, а сполна…

* * *

Колхозное собрание закончилось под утро. Наташа с Галей и Слепнев с Привезенцевым вышли из душной, продымленной конторы и, не сговариваясь, направились сизым от росы пригорком к озеру. Говорить никому не хотелось, и все четверо шли молча, думая о совсем необычном, шумном и горячем собрании. Огромная луна свалилась почти к самому горизонту, и распластавшееся по лощине озеро тускло розовело в прозрачном тумане.

— Нет! Никак не могу опомниться, — остановясь на плотине, сказала Наташа. — Ну как можно такое? Что за председатель из меня? И выдумают тоже!

Наталья Матвеевна, вам известна такая пословица: «Не боги горшки обжигают»? — шутливо спросил ее Слепнев.

— Во! Видали? — кивнула Наташа Гале и Привезенцеву. — Уже Натальей Матвеевной величает! То была Наташка, Наташа, а теперь вдруг Матвеевна!

— А как же иначе, ты же теперь не кто-нибудь, а председатель колхоза. Верно, Федор Петрович?

— Ох, председатель, председатель! — горестно вздохнула Наташа. — Как натворит этот председатель делов несуразных и полетит вверх тормашками вроде Гвоздова и с должности и под суд! А я судов-то этих и в глаза не видела.

— Да что ты? — вступилась Галя. — Гвоздов жулик настоящий, а ты… Ты же как слезиночка…

Привезенцев слушал разговор и все еще никак не мог опомниться от всего, что произошло на собрании. Его нисколько не удивило, что почти все колхозники яростно обрушились на Гвоздова, решили снять его с должности председателя колхоза и отдать под суд. Совсем неожиданным, ошеломляющим было шумное единодушное требование женщин на место Гвоздова избрать Наташу. Вначале от радости у него запылало лицо, но, подумав, что за работа ляжет на ее плечи, он внутренне похолодел, жалея ее. У него даже мелькнула мысль выступить и попросить всех не наваливать на нее такую непосильную ношу. Но было уже поздно. Частокол поднятых рук окончательно сбил его мысли.

«Остается только одно, — встревоженно думая, решил он, — всеми силами помогать ей, на каждом шагу, в каждом деле. И главное — учить, учить. Она хоть и окончила семилетку, но, видать, многое перезабыла».

— А вы что, Федор Петрович, загрустили? — спросил Слепнев.

— Загрустишь, — весело рассмеялась Галя, — жена-то, чай, теперь не кто-нибудь, а председатель! Ой, Федор Петрович, и вредные же эти председатели! По себе знаю. Мой председатель ни днем, ни ночью покоя не знает. Только вы не горюйте. Пусть они председатели, а мы с вами вдвоем против них.

— Это что же, вроде заговора? — усмехнулся Слепнев.

— Конечно! — задорно воскликнула Галя. — Критику на вас наводить будем, чтобы не очень-то нос задирали.

— Точно, Галя, — оживился Привезенцев, — мы в обиду себя не дадим.

— Милые вы мои, — восторженно прошептала Наташа, — а хорошо-то как! Озеро — и конца не видно! Рыбки там плещутся, сил набираются, утятки подрастают. Ведь это же благодать, озеро это наше!

— Тихо, — легонько подтолкнул Слепнев Привезенцева, — в эту минуту рождается новый председатель колхоза.

 

XIX

Четыре странички бисерного почерка Веры Нина прочитала, почти не дыша, и, ошеломленная нахлынувшей радостью, прижала письмо к мокрому от слез, разгоряченному лицу. И сразу же, как наяву, она увидела его, его самого, Сережу Поветкина! Нет! Теперь он не тот вихрастый, всегда чем-то занятый детдомовский Сережа и не тот строгий секретарь комсомольского комитета техникума Сергей Поветкин. Теперь он не Сережка, не Сережа и не Сергей, а Сергей Иванович, подполковник, командир воинской части! Неужели все это правда? Неужели два года надежд в этой страшной безвестности войны и оккупации не обманули ее? Неужели наконец-то все мучительные раздумья, призрачные, как сон, ожидания, вспышки одинокого, таимого от всех отчаяния сменились светлой радостью сбывшейся мечты?

Нина еще раз жадно перечитала письмо подруги юности. Нет! Никакой ошибки! Никакого обмана и ложных иллюзий! Все правда! Долгожданная, светлая правда! Жив, жив Сережа Поветкин! Год назад он был в Москве, заходил к Вере домой, говорил с нею. А зимой, прошлой зимой вместе с Петром Лужко воевал на фронте и теперь чуть ли не каждую неделю присылает Вере и Петру письма. Жив Сережа, жив и ничего не забыл, все помнит и хранит. Два года, все эти два года войны он разыскивал ее и не мог найти. Как это не мог? Почему не мог?

Нина не заметила, как по щекам потекли слезы и соленой горечью скатились в уголки рта. Она всхлипнула, сквозь застилавший глаза светлый туман посмотрела на письмо и улыбнулась и осуждающе, и радостно, и виновато.

Дурочка! Где же он мог найти тебя, когда ты и сама не знала, кто ты есть сегодня и что будет с тобой завтра? Ты же в мире была вроде невидимое «ничто», и настоящую тебя знали всего несколько человек, да и те и хотели всей душой, но не могли сказать, где ты и что с тобой.

А он ждал, надеялся, разыскивал. И Вера искала и Петро… Бедный Петро! Инвалид, без ноги, на протезе… А может, и с Сережей что? Нет, нет! Этого не случится, не может случиться!

Нина, как в полусне, встала с замшелого пенька, торопливо поправила волосы. Косые лучи послеобеденного солнца упрямо пробивались сквозь толщу густого сосняка. Легкие блики мягко скользили по иглистому ковру прошлогодней хвои. Изредка в разморенной тиши леса, едва уловимо возникая, тут же замирал ласковый перешепот ветвей. В густой тени узенькой просеки Нина увидела Васильцова. Видимо не замечая ее, он шел неторопливо, в раздумье склонив лысеющую голову. В военном обмундировании, без погон, в ярко начищенных сапогах и с командирской сумкой в руке, он был совсем не похож на того Степана Ивановича, который вывел ее из Орла.

— А-а-а, Ниночка… — увидев ее, приветливо улыбнулся Васильцов и, мгновенно погасив улыбку, спросил: — Получили? От него?

— Нет, — в порыве радости встряхнула головой Нина и, словно оправдываясь за неладный ответ, тихо добавила: — От подруги, от Верочки. Жив он, жив, Степан Иванович! — захлебываясь словами, торопливо выговорила она, устремляясь к Васильцову. — Воюет на фронте! Меня разыскивал… Но война же, понимаете, везде отвечали, что я… Что про меня… Неизвестно…

— Рад за тебя, дочка, — мягко пожал ее трепетные пальцы Васильцов. — Уверен, что будешь счастлива.

— Буду, буду, Степан Иванович! — с жаром воскликнула Нина. — Все прошло… Теперь все другое будет.

Васильцов пристально смотрел на ее разгоревшееся лицо, и какое-то гнетущее предчувствие охватило его. Он отпустил ее руку, отвел свой взгляд от ее наполненных счастьем сияющих глаз и встревоженно подумал:

«Нельзя тебя на задание сегодня пускать. Ты взволнована, и это может погубить тебя».

— Тебе, Нина, отдохнуть нужно, — мягко сказал он, опять беря ее руку, — ты столько пережила, столько ожидала этого…

— Нет, нет, — с обидой и мольбой перебила его Нина. — Мы же идем сегодня. Я пойду, обязательно пойду. У меня сейчас столько сил, — спокойнее и тверже продолжала она, глядя на Васильцова уже совсем другими — требовательными и решительными — глазами. — Мы готовились. Все идут. Я понимаю, что будет трудно, но это нужно, это важно. Там, — резко взмахнула она рукой, показывая на восток, — на фронте, наше задание, может, не одну жизнь спасет. — Она смолкла, сурово сдвинув брови, и вдруг улыбнулась, до наивности просто и бесхитростно, и с дочерней откровенностью воскликнула: — Да что вы, в самом деле, Степан Иванович! Все пойдут, а я останусь. Да ни за что на свете!

Этот откровенный, искренний порыв победил Васильцова. С нежной радостью смотрел он на нее и думал о своей дочке.

— Только, Степан Иванович, вот это разрешите с собой взять, — показывая письмо, умоляюще попросила она, — я понимаю, я знаю, нельзя это. Идешь на задание — ничего личного. Но это… Это я не могу оставить.

* * *

Группа Артема Кленова из партизанского лагеря ушла первой. В прозрачных июльских сумерках безмолвно шагали позади Артема Сеня Рябушкин, Нина и Кечко. Узкая лесная просека глухим коридором скатилась к тихому и задумчивому ручью с обильной россыпью белых лилий, поднялась на взгорье и, пропетляв километров шесть по чахлому мелколесью, оборвалась у кочкастого болота.

— Передохнем, — остановился в густом кустарнике Артем и мягко опустил на мшистую землю мешок с толом, — да и покурим последний раз.

— И мне, что ль, задымить? — деловито сдвинув жиденькие брови, с озабоченной серьезностью проговорил Сеня. — Где наша не пропадала!

Улыбаясь, Нина ожидала строгого окрика Артема, никогда не позволявшего пареньку баловаться куревом, но тот молча подал Сене кисет и свернутую гармошкой газету. С видом заправского курильщика Сеня оторвал клочок газеты, захватил щепоть табаку и худенькими пальцами начал неумело мастерить самокрутку.

— Брось щас же! — гневно выкрикнул всегда равнодушный Кечко. — Брось, тебе говорят!

— Пусть побалуется, — ласково вступился за своего питомца Артем, — табачишка-то дрянненький, трофейный. От него и дите малое не закашляется.

— Да нет, я так просто, попробовать, что за курево фрицы применяют, — равнодушно сказал Сеня и, едва коснувшись губами самокрутки, презрительно отбросил ее. — Ух, и дрянь же! Вот бы нашего, елецкого, самосадика! Хватнешь — и душа в пятки!

Ни Артем, ни Кечко, казалось, не слышали его слов. Они лежали на траве, подложив под головы свои мешки, и раз за разом часто затягивались табачным дымом.

— Знаешь, Сеня, — поймав тревожный взгляд паренька, посмотревшего на сурового Кечко, сказала Нина. — Вот кончится война, я тебе целый набор самых хороших папирос подарю. И «Казбек», и «Беломор», и эти, как их, видела я в магазине до войны…

— Нет! — решительно прервал ее Сеня. — Ни дым этот противный, ни горилку и в рот не допущу. Это же яд, отрава. Заживо организм сжигает. А я спринтером буду.

— Кем, кем? — оживясь, повернулся к нему Кечко.

— Сприн-те-ром! — явно желая рассчитаться с Кечко за окрик, с дерзким вызовом ответил Сеня и, помолчав, снисходительно пояснил: — Бегуном, понимаешь, спортсменом. Только не обычным, так это, шаляй-валяй, а особенным, таким, что пулей бегает. Во! А что, сомневаешься? — возмутился он ехидной усмешкой Кечко. — Да я уже лет пять готовлюсь. Во! Глянь, — протянул он худенькие ноги в стоптанных ботинках, — одни мускулы и ни кусочка мяса!

— Ну ладно, спринтер, — вздыхая, поднялся Артем, — готовься рекорды ставить, а пока что забрасывай котомку за спину, и пошли. Да смотри только сухари и сахар не подмочи. А то на целый месяц сладочного довольствия лишу, и будешь пустой водичкой с воздухом вприкуску чаевничать.

Стало уже совсем темно. Над болотом поднимался промозглый туман. Со всех сторон неслись противные перехрипы лягушек. Известная только одному Артему вихлявая тропинка тянулась томительно долго. Сеня часто спотыкался, попадал в воду, натыкался на кочки.

— Иди за мной шаг в шаг, — сердито прошептал Артем. — Что ты какой-то разболтанный сегодня! Впервой, что ли, по болотам бродить?

Вскоре едва уловимо потянуло запахом хвои, сырость заметно уменьшилась, и, наконец, под ногами приятно зашуршала твердая земля.

— Вы с Сеней здесь посидите, — войдя в густую темь леса, сказал Нине Артем, — а мы с Иваном пройдем осмотримся.

— Нина, — робко прошептал Сеня, — у тебя нет хоть какой-нибудь тряпочки?

— Зачем тебе? — удивилась Нина.

— Ногу, понимаешь, стер, тогда еще, помнишь, немецкий обоз перехватывать ходили. И вот болит и болит.

— Почему же ты Артему не сказал?

— Боялся, не возьмет.

— Ну, знаешь!.. — возмутилась Нина.

— Что «знаешь»? — обидчиво перебил Сеня. — Все идут: кто рельсы рвать, кто стрелки. Нам самое труднее задание, а я сиди, как инвалид? Артем же, он чуть скажи, и враз подпаском к этому Круглову.

— Ты просто невозможен. У меня бинты есть, лекарства, хоть сказал бы. Ну, снимай ботинок.

Щиколотка правой ноги была так растерта, что, бинтуя, Нина дивилась терпению Сени.

— Скорее, Нина, скорее, — умоляюще шептал он, — Артем вернется, увидит…

— А ты что, и сейчас скроешь от Артема? — возмущенно воскликнула Нина.

— Нельзя говорить… Назад отправит… Он же такой, я вытерплю… И совсем ничего особенного… Других вон ранят смертельно, а они все равно воюют.

По-детски наивное бормотание паренька и возмущало Нину и вызывало жалость к нему. Артем, конечно, ни на шаг не пустит его, и это сильнее тяжелой раны поразит простодушного и до безрассудства восторженного Сеню. На всю жизнь повиснет на его совести этот нелепый случай. Но нельзя и скрывать. По плану Сеня должен идти с Артемом взрывать переезд, а Кечко и Нина остаются в прикрытии.

— Ниночка, дорогая, прошу тебя, молчи, не говори, — поняв раздумье Нины, жарко шептал Сеня. — Клянусь всем, всем, что есть: ни разу в жизни ничего больше не скрою, ни самой малости.

— Нет, — сурово проговорила Нина. — Артем должен все знать. И ты ему сам скажешь.

— Не могу… Нельзя.

— Прекрати! — оборвала Нина его жалобные вздохи. — Мы не на прогулку идем, а задание важное выполнять.

Сеня испуганно отстранился от Нины, торопливо надел и зашнуровал ботинок и вдруг, приблизясь прямо к ее лицу, с убийственным презрением зашептал:

— Сухарь! Вобла копченая! Лягушка у тебя вместо сердца! Говори, передавай! Я тебе как самой, как самому дорогому человеку открылся. А ты… Эх!.. — Он, весь дрожа, гневно отвернулся, сорвал с головы кепчонку и, швырнув ее на землю, опять резко повернулся к Нине. — Пусть, пусть я пропаду, но тебя и после смерти ненавидеть буду!

— Сеня, глупенький, — обняла паренька Нина, — я же тебе только хорошего хочу.

— Ну, молчи тогда, молчи, ладно?

— Да нельзя этого делать! Ты же нездоров.

— А там всякое может случиться. Ну, как ты будешь?

— Выдержу, вытерплю. Пусть все сотру, на одних костях останусь, а задание выполню. Молчи, ты ничего не знаешь, — заслышав шаги, с отчаянной мольбой простонал он и так стиснул руку Нины, что она чуть не вскрикнула от боли.

— Пошли, — махнул рукой подошедший Артем, — все спокойно. Фрицы, кажется, и знать не знают и чуять не чуют о наших планах.

— Вот видишь, спокойно все, — обдало жаром Нинино ухо.

— Ты что там шушукаешь? — прицыкнул на Сеню Артем.

— Да так я, — с неподражаемой беззаботностью ответил Сеня, — пока вы ходили, я один случай про детство про свое рассказал.

— Нашел время. Выбрось глупости из головы, — рассердился Артем, — ты что-то сегодня, как назло, развинтился. Смотри, парень! Сейчас не до шуток. Пошли.

«Сказать или не сказать?» — раздумывала Нина. Сеня шел впереди нее уверенно и спокойно, ничем не выказывая боли. Нина не сводила глаз с него и, когда прошли лес, решила: «Не буду и Артема тревожить и Сеню губить. Он парень терпеливый, если и разболится, выдержит».

Впереди, сплошь заросшее буйными сорняками, пласталось обширное поле, за которым и начиналась та глубокая ложбина с булыжниковым шоссе внизу и перекинутым через нее небольшим железнодорожным мостом. Взрыв этого моста и был целью похода группы Кленова. Все это Нина знала из рассказов Артема, уже побывавшего вблизи моста и изучившего службу немецкой охраны. Теперь до моста оставалось всего менее двух километров. Ночная темнота словно расступилась. Луны не было, но мерцающие звезды висели над самой землей.

— Посидим пару минут, — остановился Артем.

Голос его, казалось Нине, прозвучал и взволнованно и тревожно. Издали донеслись приглушенные вздохи паровоза и едва различимые перестуки колес.

— Пошли! — рванулся Кечко. — Удача. Прихлопнем запросто.

— Поздно, — ледяным шепотом остановил его Артем, — да и…

Он не договорил и равнодушно, как на обычном привале, разлегся на земле.

Шум поезда все приближался. Сутуло сгорбясь, Кечко угрюмо смотрел вниз.

— Да брось, что зря расстраиваться! — пододвинулся к нему Сеня. — Товарняк какой-то тащится. Мы еще не такой прищучим, с танками, с пушками.

— Заткнись! — презрительно бросил Кечко.

А поезд, как назло партизанам, неторопливо погромыхивал, словно умышленно замедлив движение.

«Почему Артем не решился?» — подумала Нина.

— Ты думаешь, у меня у самого не кипит? — пододвинулся к Кечко Артем. — Так и рванулся бы туда! Вот он шлепает и шлепает, как лаптежник зачуханный. Бей его, как барана безголового. Только, во-первых, немцы не дураки. Ночью они важного состава не пустят, а если и пустят, то скачала путь вот таким замухрышкой проверят. Только главное не в этом. Ты же сам знаешь, не одни мы вышли на линию. Весь наш отряд и все другие отряды. Это же целая война рельсовая, а не какая-то диверсия. Ну, рванем мы, ну, свалим что-то, а шум, шум-то враз немцев всполошит. Из-за какого-то паршивого эшелонишка вся операция может лопнуть.

— Да я все понимаю, — буркнул Кечко.

— Так не лезь, как частенько сам говоришь, вперед батьки в пекло.

— Артем, а здорово это, а? — восторженно проговорил Сеня. — Как подойдет время, и по всем, по всем дорогам фашистским — бабах! Вот Гитлер взовьется!

— Взовьется, взовьется. Только об этом потом, а пока сиди и сопи не очень громко, — с необычайной лаской в голосе сказал Артем.

Шум поезда удалился и замер. Безмятежная тишина разлилась по земле. Полузакрыв глаза, Нина вспомнила такую же ночь на 22 июля 1937 года. И тогда на пригородной станции под Москвой ярко светились звезды, ползла из низины ночная сырость, было так же тихо, и они так же четверо шли к первому утреннему поезду. Вера без умолку говорила, Лужко молчал, а Сергей Поветкин то отвечал Вере, то приглушенно вздыхал. Его теплые пальцы сплетались с пальцами Нины, выражая больше, чем можно сказать словами. А потом гремел оркестр, на дачной платформе в предрассветной синеве кружились пары танцующих, и все оборвал противный гудок паровоза…

— Ну, друзья, время, — сказал Артем. — Ваня, Нина, одно прошу: действовать точно по плану.

— А, да что говорить! — не выдержал он наставительного тона. — Мы с Семеном взорвем. Это уж будьте спокойны! А вы в случае чего прикройте нас. Ну ладно, — порывисто обнял он Нину, Кечко и легонько толкнул Сеню, — пошли, сынок.

Кечко и Нина, как было условлено заранее, выдвинулись на крутой скат ложбины. Там, где был мост и куда ушли Артем и Сеня, густо висела темнота. Нина лежала на влажной от росы траве и никак не могла унять нервную дрожь. От напряжения в глазах впереди то светлело, то темнело. Губы пересохли, и саднило в горле. Холодная сталь автомата обжигала руки. Тишина казалась нестерпимо оглушающей. Вдруг Нина вздрогнула от резкого звука и замерла. Опять в ушах ломило от тишины, и она никак не могла понять, что же это был за звук. Но звук был, ей не почудилось, она вздрогнула именно от него. И вот он опять, этот звук. В ближнем селе заливчато пропел петух.

«Вот дурочка, — упрекнула Нина самое себя, — тебя и петух может насмерть перепугать. Но что там у них? Почему так долго? Сколько же прошло времени? Ушли они очень давно».

Она опять мысленно устремилась туда, к мостику, пытаясь представить, что сейчас делали Артем и Сеня. Может, немцы охрану поставили на мосту? А может, сбился Артем и поэтому так долго… Нет, нет. Артем не ошибется.

С каждой секундой ее нетерпение все росло. Нервная дрожь уже не поддавалась ее усилиям. Чтобы хоть как-то успокоиться, она повернулась на бок, и сразу же нахлынула удивительная легкость. На груди под лифчиком острым уголком коснулось тела письмо Веры. И тут же тьма лопнула от слепящей багровой вспышки. Грохот взрыва обрушил на землю еще большую тьму. Несколько секунд Нина совсем ничего не видела. Руки сами по себе прижали автомат к плечу.

— Все, Ниночка, все, — задыхаясь, прошептал подползший к ней Кечко и, сильно сжав ее плечи, воскликнул: — Слушай, слушай, да слушай же!

Справа и слева вдоль всей линии железной дороги одно за другим вспыхивали зарева, ухали взрывы.

— Наши, це ж наши партизаны хрицевские пути крушат!

— Пошли, не задерживаться, — подбегая, приказал Артем.

— А Сеня? — испуганно спросила Нина.

— Вот он и я, — раздался рядом торжествующий ломкий голос. — Будь здоров вмазали, не скоро очухаются!

Но предсказания восторженного паренька были ошибочны. Не успели четверо партизан дойти до опушки спасительного леса, как от шоссе взвились ракеты и взахлеб застрочили два пулемета. Сеня ойкнул и, пробежав несколько шагов, упал. Артем и Кечко подхватили его, но свет ракет прижал их к земле. От шоссе к лесу наперерез партизанам ползли два бронетранспортера.

* * *

Перегудов и Васильцов, не глядя друг на друга, сидели в шалаше и уже второй час угрюмо молчали.

Трижды выходил отряд на линии железных дорог, и трижды ночную тьму на широком пространстве рвали сотни взрывов самодельных партизанских зарядов.

Все группы подрывников без потерь вернулись в лагерь. Только в первую же ночь не вернулась группа Артема Кленова. Перегудов и Васильцов прождали сутки, вторые и в третью ночь к месту действий группы Кленова послали самых лучших разведчиков. Два часа назад разведчики возвратились в отряд. На месте железнодорожного моста, что пересекал большак, в грудах обломков под сильной охраной работала немецкая восстановительная команда. Никаких сведений о группе Кленова разведчикам добыть не удалось. Только жители лесного хутора рассказывали, что вскоре после взрыва моста за железной дорогой вспыхнула сильная автоматная стрельба. До самого рассвета трещали автоматные и пулеметные очереди, потом лопнуло несколько гранатных взрывов и все смолкло.

* * *

Васильцов бежал, не чувствуя собственного тела и хлеставших по лицу колючих веток. С востока, меж расступившихся деревьев, приближались еще смутно различимые люди в защитных гимнастерках с погонами, в касках, пилотках, фуражках с красными звездочками.

Стремительное, неудержимое «ура» неслось с двух сторон и, схлестнувшись, всколыхнуло весь лес. Васильцову показалось, что дрогнула, качнулась земля и в каком-то пьянящем вихре закружились деревья. Васильцов не помнил, он ли первым схватил подбежавшего красноармейца или тот раньше обвил руками его шею, не знал он, был ли это один человек или несколько, и не мог представить, сколько продолжалась эта встреча в сосновом, затопленном сияющим светом бору.

Опомнился Васильцов от чьих-то настойчивых рывков за руку. Обернувшись, он увидел испуганное лицо мальчишки, который в последние дни был приставлен подпаском к Павлу Круглову.

— Там… Там вон, — бессвязно лепетал паренек, — дядя Павел… Дядя Круглов лежит…

— Круглов? Что с ним?

— Не знаю. Бежал, как все, когда сказали, что наши подходят. Я тоже. Потом он повернулся, назад пошел и упал.

У куста колючего чапыжника, вывернув стоптанные каблуки сапог, ничком лежал Круглов. Стягивая с головы фуражку, над ним склонился отрядный врач.

— Что? Что случилось?

— Сердце. Этого давно нужно было ожидать, — проговорил врач, опуская руки.

 

XX

В бледном полусвете раннего утра призрачно темнели фигуры наступавших впереди стрелков. Обширную низину плотно застилал белесый туман, и в этом молочном разливе глухо стучали пулеметные очереди, вразнобой щелкали одиночные выстрелы, изредка ухали взрывы.

— Стой! Закрепиться! — прокричал Дробышев и прыгнул в разбитую воронками глубокую траншею.

Вслед за ним, гремя патронными коробками, Гаркуша и Тамаев втащили в траншею пулемет. Где-то рядом слышались голоса пулеметчиков других расчетов.

— Ух, мама родная, — тяжко отдуваясь, прохрипел Гаркуша, — еще бы, ну, шагов сто и — дух вон!

— Ставьте сюда, — приказал Дробышев и, когда Гаркуша зарядил пулемет, весело добавил: — Вот теперь и передохнуть можно.

— И хоть бы глоточек той самой, живительной, нашей порционной, — лукаво прищурясь, с горестным вздохом проговорил Гаркуша. — Ведь надо же, дурья башка, вчера еще накрепко решил: ни капельки не трону аж до самого до утра. А утречком хлебну с устатку и — как новенький. Так нет же, не утерпел, все за ужином выдул.

— Ну что же с вами делать? — отстегнул Дробышев трофейную флягу от пояса. — Всю ночь на славу поработали. Подправьтесь маленько. Только, чур, два глотка и не больше.

— Ну, товарищ старший лейтенант, — отрешенно сморщился Гаркуша, — уж сами, пожалуйста, в эту их фрицевскую пробку-рюмку влейте, сколько дозволено. А то я глотну два разика, и флягу можно старшине на заправку отправить.

— Наши, товарищ старший лейтенант, наши! — радостно прокричал Тамаев.

— Кто наши? Где? — тревожно оглядываясь, спросил Дробышев.

— Траншея, ход сообщения, блиндаж, дзот. Все наше! — захлебывался от радости Тамаев. — Те самые, что мы сами строили и все лето сидели. Да вот, смотрите, и танки сгорелые. Тот вон, перед траншеей, сержант Чалый спалил, а этот, ближе, — мы!..

— Точно! Товарищ старший лейтенант, — воскликнул Гаркуша, — они самые. И дзот наш! Только не дзот теперь, а куски бревен и земля обугленная.

Дробышев хорошо знал, что подразделения полка, начав наступление от Прохоровки, вышли сегодня утром на те самые позиции, которые занимали целых четыре месяца и где встретили первые удары противника, но не придавал этому особого значения. Только сейчас, глядя на восторженные, праздничные лица Гаркуши и Тамаева, он понял великий смысл этого, внешне незначительного, события.

— Тут вот, туточки, — все разгораясь и поэтому переходя на смесь русско-украинского говора, возбужденно продолжал Гаркуша, — фриц хотел нам башку сломить и аж до самого до Курска пробиться. Колысь це було? Четвертого июля. А сегодня що? Двадцать второе! И трех недель не прошло, а где фриц? В Курске? Як бы не так! Опять там, откуда рванулся! Все поля танками своими горелыми позаставил, а Курск и в бинокль не побачив! Товарищ старший лейтенант, — гневно нахмурясь, воскликнул Гаркуша, — та чого сидим мы тут? Гнать фрица треба, гнать без передыху и в Днипро утопить!

— Нельзя, Потап Потапович, нельзя, дорогой, — взволнованный страстной речью Гаркуши, обнял его Дробышев, — противник хоть и разбит, но остатки его частей успели отскочить на свои старые позиции, и теперь сбить их не так-то легко. Да и мы сами и устали и ослабли. Нужно передохнуть, подготовиться и рвануть не только до Днепра, но и до самого Берлина!

— Це верно, — сник Гаркуша, — пулеметов-то у нас в роте было двенадцать, а теперь всего пять. И людей… Сколько и полегло и покалечило. Сержант наш в госпитале, Ашотик в госпитале, уж на что парторг ротный, Козырев Иван Сергеевич, всю войну насквозь прошел, но и его пуля не миновала. И комбат наш поранен, и Саша Васильков… Саша, Саша, Сашка! — воскликнул вдруг Гаркуша во весь голос и бросился в ход сообщения. Вслед за ним побежал и Тамаев.

«Васильков вернулся», — радостно подумал Дробышев, глядя на слившихся в объятиях своих пулеметчиков.

— Товарищ старший лейтенант, — кричал Гаркуша, — вот он, Сашка наш, як новенький, возвернулся! Ну, держись, фриц! — погрозил он кулаком в сторону вражеских позиций. — Слетаются наши орлы, мы еще не одну тебе Прохоровку учиним!

* * *

Целую неделю пробыл Андрей Бочаров в армиях Западного и Брянского фронтов, штурмующих орловскую группировку гитлеровцев. Утром 19 июля, когда советские войска уже полукольцом обложили Орел с севера, с востока и с юга, генерал Решетников срочно вызвал Бочарова в штаб Воронежского фронта.

— Мне потом расскажете, — встретив Бочарова, торопливо проговорил Решетников. — А сейчас идите к Ватутину и Хрущеву. Они ждут вас.

Командующий и член Военного Совета фронта сидели за столом в небольшой комнате крестьянского домика, укрытого тенистым садом.

— По лицу видать, что весь новостями переполнен, — весело встретил Бочарова Хрущев, — ну, высыпайте все-все — и что видели и что от виденного в душе накопилось.

Ватутин пожал руку Бочарова и придвинул ему стул. Лицо командующего было сосредоточенно и хмуро. Он молча слушал Бочарова, изредка поднимая на него строгие глаза и что-то записывая в свой блокнот. Хрущев тоже вначале молчал. Но когда Бочаров рассказал о стремительном прорыве частей 11-й гвардейской армии в тыл главным силам орловской группировки противника, он нетерпеливо отодвинул стул, поднялся и, вплотную подойдя к Бочарову, спросил:

— Значит, главным препятствием на пути прорыва были мощные узлы сопротивления противника в селах Старица и Ульяново?

— Очень мощные, — ответил Бочаров. — Артиллерия, пехота, танки, шестиствольные минометы. Все зарыто в землю, обставлено минами, опутано проволокой.

— И все это не задержало нашего наступления?

— Наши передовые подразделения противник отбросил. Наступление застопорилось. Тогда генерал Баграмян одной сильной группой танков и стрелков ударил справа, второй — слева и…

— И прорыв был свершен, — резко взмахнул рукой Хрущев.

— Да. Гарнизоны противника были расчленены, затем окружены и разгромлены. В прорыв был брошен танковый корпус.

— Вот, Николай Федорович, — сказал Хрущев Ватутину, — ведь яснее ясного, что самое выгодное бить противника по флангам, искать у него слабые места. А многие наши командиры лезут напролом, атакуют в лоб.

— И несут напрасные жертвы, губят людей, — еще суровее нахмурился Ватутин. — Каленым железом надо выжигать эти лобовые удары, ненужные штурмы.

— Ну что же, Николай Федорович, — с улыбкой взглянул Хрущев на вспотевшее, распаленное лицо Бочарова, — мы уже больше двух часов терзаем полковника. Может, отпустим его душу на покаяние?

— Ничего! У него закваска академическая, выдержит, — улыбнулся и Ватутин. — Вот что, товарищ Бочаров: за то, что вы сделали, спасибо! Но это не все. Мы начали готовить большое наступление на Белгородско-Харьковском направлении. Я прошу вас включиться в работу по планированию этой операции.

— И все новое, что увидели там, — добавил Хрущев, — использовать здесь, в этом новом большом наступлении.

* * *

Белгородско-Харьковское направление!

Еще прошлой зимой, когда затихли боевые действия и установилась постоянная линия фронта, Андрей Бочаров часто задумывался, как развернется борьба у Белгорода и Харькова. Много возникало сложных и неясных вопросов, много нужно было обдумать, проанализировать, решить.

Белгородско-Харьковский район был одним из важнейших участков советско-германского фронта. Недаром гитлеровское командование считало этот район «воротами, запирающими пути для русской армии на Украину». Как распахнуть эти ворота, когда их удерживают более трехсот тысяч немецких солдат и офицеров, обильно вооруженных новейшей боевой техникой? Откуда лучше ударить, когда нет ни открытых флангов, ни удобных выступов и впадин в начертании фронта? Где легче наступать, когда все пространство этого района гитлеровцы сплошь исполосовали оборонительными рубежами и позициями? Куда ни ударь, где ни пойди, всюду мощные укрепления, огонь, яростное сопротивление врага. А идти нужно, бить нужно! Родная Украина ждет освобождения!

И советское командование нашло выход. Было решено нанести главный удар по самой сильной, самой мощной части вражеской группировки северо-западнее Белгорода, могучим тараном разрезать ее, а затем разгромить и выйти к берегам седого Днепра.

В ночь с 22 на 23 июля на заседании Военного Совета Воронежского фронта был утвержден план белгородско-харьковской наступательной операции. После заседания Хрущев подозвал Бочарова и с лукавой усмешкой спросил:

— Андрей Николаевич, не хотите проветриться, денька три-четыре со мной поколесить по фронту?

— С удовольствием, Никита Сергеевич, — смутясь столь несвойственным армии мягким тоном предложения, ответил Бочаров.

— Вот и договорились, — пожал его руку Хрущев. — В пять утра выезжаем.

«Что же взять с собой? Что подготовить?» — раздумывал Бочаров, отлично понимая, что Хрущев пригласил его не ради прогулки, а для какой-то серьезной работы. Он подготовил оперативную карту с последними данными обстановки, запасся сведениями о состоянии и положении войск, штабов и тылов фронта, заново переписал и выучил почти наизусть список руководящего состава соединений и частей, захватил с собой вторую карту с маршрутами дорог и местами расположения командных пунктов.

Однако все эти приготовления оказались излишними. Хрущев удивительно точно знал не только расположение огромного количества войск и тылов Воронежского фронта, но и помнил фамилии, имена и отчества командиров корпусов, дивизий, бригад, полков, не говоря уж о командующих общевойсковыми, танковыми и воздушными армиями. Удивительно точно ориентировался Хрущев и на местности, часто опережая адъютанта в подсказе шоферу, куда нужно ехать на самых запутанных перекрестках неисчислимых фронтовых дорог. Обычно спокойный и неторопливый, он гневно краснел и сердился, когда докладывали ему о лобовых атаках, о штурме городов и сел, которых было так много на пути наступающих войск.

— Штурм? — нетерпеливо оборвал Хрущев молодого командира дивизии, чеканившего план овладения большим селом на берегу реки Ворскла. — Зачем штурмовать, когда можно взять простым обходом через эти вот холмы и высоты? Обрушьте весь огонь по высотам, захватите их танками и пехотой, и ни один фашист не усидит в селе. Садитесь-ка, полковник, с командиром дивизии, — сказал он Бочарову, — и вместе продумайте план наступления. Учтите опыт Западного и Брянского фронтов. Никаких лобовых атак и бессмысленных штурмов! Обход, охват, удар с тыла — вот основа всех действий в наступлении! А главная мысль, идея всех действий — как можно меньше жертв и разрушений, как можно больше ума, изобретательности и воинского мастерства!..

Другому командиру дивизии он насмешливо говорил:

— Итак, полчаса огня всей артиллерии, залп реактивных минометов — и городок взят? Так, что ли, Петр Андреевич?

— Так точно, Никита Сергеевич, — не поняв иронии Хрущева, с готовностью ответил польщенный его вниманием пожилой генерал. — Огневых средств достаточно, все сметем!

— Да, да… Теперь огневых средств достаточно. Не приходится, как в сорок первом году, каждую пушчонку учитывать, — задумчиво проговорил Хрущев и, приглушенно вздохнув, тихо спросил: — А где ваша семья, Петр Андреевич?

— В Сибири, — совсем растроганно ответил генерал, — я же с дивизией оттуда приехал.

— Далековато, далековато, — с затаенной грустью проговорил Хрущев и, резко подняв голову, в упор посмотрел на генерала. — А как бы вы чувствовали себя, Петр Андреевич, если бы ваша семья жила не в Сибири, а вот в этом городке, на который вы нацелили более трехсот орудий и минометов и восемнадцать батарей «катюш»?

Генерал багрово покраснел, судорожно дернул седеющей головой и невнятно пробормотал:

— Война же… Необходимость, Никита Сергеевич…

— Конечно, война, конечно, необходимость, — подтвердил Хрущев и, глядя прямо в растерянные глаза генерала, положил руку на его плечо. — Вот что, Петр Андреевич. Даю вам в помощь полковника Бочарова. У него солидный опыт планирования наступления. Мы его недавно посылали для изучения опыта в армии Западного и Брянского фронтов. Пересмотрите-ка с ним весь план действий дивизии. Тщательно, повнимательней, критически пересмотрите. А я пока в полки ваши загляну, с людьми потолкую.

Объезжая одну дивизию за другой. Бочаров поражался кипучей неугомонности Хрущева. С рассвета и до темна неторопливой, немного увалистой походкой ходил он по подразделениям, часами говорил с солдатами и офицерами, заходил на кухни, склады, медпункты, осматривал оружие и технику, терпеливо, то хмуря лоб, то улыбаясь, выслушивал множество людей. Он часто говорил и сам, то с той же веселой улыбкой, то резко и требовательно, подчеркивая и поясняя свои мысли меткими пословицами, поговорками, стремительными жестами подвижных рук. А как только сгущалась темнота, он уединялся с командирами, с политработниками, с хозяйственниками в землянках, в блиндажах, в скрытых лесами палатках, опять слушая, осаждая собеседника множеством вопросов, растолковывая и объясняя, как лучше и целесообразнее действовать, как нужно поступать в конкретных условиях обстановки. И почти в каждой дивизии или бригаде, найдя какие-либо недостатки, он тихо, с затаенным недовольством в голосе говорил Бочарову: «Займитесь, Андрей Николаевич, помогите товарищам».

— Вы не в обиде, что я так загружал вас работой? — возвращаясь в штаб фронта, спросил Хрущев Бочарова.

— Что вы, Никита Сергеевич! Я очень рад. Это же… Это же настоящее, живое дело!

— А вы по живому делу, видать, всерьез соскучились. Надоело в больших штабах сидеть и все контролировать, контролировать? Правда?

Словно уличенный в недостойных мыслях, Бочаров отвел глаза в сторону и, стараясь говорить как можно спокойнее, смущенно проговорил:

— Работа у меня очень интересная и, как я понимаю, очень нужная, только…

— Только хочется самому, засучив рукава, в полную силушку потрудиться? — закончил его невысказанную мысль Хрущев.

— Очень! — чистосердечно признался Бочаров.

— Законное, абсолютно законное стремление, — сказал Хрущев и смолк, с грустью глядя на плывшие встречь машине изрытые окопами и избитые воронками пустынные поля.

 

XXI

Всю ночь со 2 на 3 августа северо-западнее Белгорода по ходам сообщения из тылов к переднему краю двигались стрелки, автоматчики, пулеметчики, бронебойщики, редкие группы саперов и связистов, стараясь идти как можно тише, не лязгать оружием и инструментами, не говорить и не кашлять. И все же, несмотря на жесточайшие предосторожности, в зыбкой полутьме куцей летней ночи от множества одновременно передвигавшихся людей плыл странный на этих безводных просторах шорох, похожий на шум морского прибоя. В разных местах с юга, из траншей немецко-фашистских войск, взлетали осветительные ракеты. Шорох, словно по единой команде, замирал и, как только, отгорев, рассыпалась искрами ракета, вновь плыл, приближаясь к переднему краю и растворяясь там.

Дальше, в тылах, в двух, трех, пяти километрах от переднего края, рокотали моторы, фыркали и стучали подковами лошади, приглушенно лязгал металл, стучали колеса и уже, почти не таясь, переговаривались люди.

А еще дальше также с севера на юг с открытыми люками ползли совсем черные в темноте танки, броневики, бронетранспортеры. В балках и лощинах, в реденьких рощах и жалких остатках разбитых сел они растекались в стороны и замирали там точно так же, как замирало движение пехотинцев на переднем крае.

К рассвету все стихло, и, когда брызнули первые лучи солнца, все обширное пространство северо-западнее Белгорода было безлюдно, словно за ночь ничего не произошло и все оставалось точно таким, как вчера, позавчера и в другие дни полуторанедельного затишья на этом участке фронта.

* * *

— Доложите командиру корпуса: «Дивизия и все приданные ей части заняли исходное положение и готовы к наступлению», — приказал генерал Федотов своему начальнику штаба и вышел из душного блиндажа.

В окопе наблюдательного пункта, опираясь локтями на бруствер, сгорбился генерал Катуков. В такой же позе, напряженно глядя на закрытые дымкой вражеские позиции, стоял он и час назад, когда Федотов ушел в блиндаж, чтобы принять доклады командиров частей о занятии исходного положения для наступления.

— Вы бы вздремнули, Михаил Ефимович, — подошел к нему Федотов.

— Не могу, — шумно вздохнул Катуков, — уж, кажется, черт знает в каких только переделках не бывал! Как говорят, огни и воды и не только медные, а даже ржавые трубы прошел, но если предстоят серьезные бои, совладать с собой не могу. И главное — знаю же, точно знаю, что все сделано, все готово, причин для волнений нет, а нудит и нудит на душе, словно червяк подтачивает. Не могу ни спать, ни есть, ни думать спокойно, пока бои не начнутся. Вот кому позавидуешь, — кивнул он на темное углубление окопа, где, закутавшись в плащ, свернулся опять прибывший в дивизию Федотова полковник Столбов, — храпит, как целый оркестр!

— Простите, товарищ генерал, — сбросив плащ, приподнялся Столбов, — может, и дал небольшой концертик, но вот уже больше часа, как мои инструменты бессильно молчат.

— Что же такое, рассохлись, что ли? — подмигивая Федотову, усмехнулся Катуков.

— Тональность потеряли в предчувствии свиста, а не аплодисментов в сегодняшнем концерте, — оправляя китель и причесывая растрепанные волосы, ответил Столбов.

— Что вы говорите? — иронически воскликнул Катуков. — Неужели все так мрачно?

— Мрачно не мрачно, а все же хмарновато, — в тон Катукову ответил Столбов и, кивнув головой в сторону противника, настойчиво спросил: — Сколько он своих зверей бронированных против каждых десяти ваших коробочек может выставить?

— Сколько точно будет их танков против наших, сказать трудно, но в общем-то теперь у нас танков в шесть-семь раз больше, — ответил Катуков.

— Во! — встряхнул крупной головой Столбов. — Вы в семь раз сильнее противника и все же говорите, что червячок-то вас гложет, подтачивает. И пушкари тоже небось охают да тревожатся. У них тоже беда: против каждой немецкой пушки они выставили шесть своих. Во! Шесть против одной! — еще резче встряхнув головой, подчеркнул Столбов. — А что нам, бедным авиаторам, делать? Не семь и шесть против одного, а всего лишь десять своих самолетов против девяти фашистских можем выставить мы. Десять против девяти! От такой арифметики не очень-то вздремнешь!

— Не горюй, полковник, не привыкай хныкать, — жилистой рукой дружески похлопал Катуков по плечу Столбова. — В сорок первом не десять против девяти, а один против десяти, а то и еще меньше бывало, но выдержали. Я помню, — помолчав, с блуждающей на лице улыбкой продолжал Катуков, — перед московским наступлением считали мы, считали, мозговали, мозговали и даже на самом главном направлении не могли сосредоточить и десяти танков на километр фронта. А сейчас мы бросим до семидесяти танков на каждый километр фронта, и не на каком-то одном направлении, а в широченной полосе, которую и пушкой насквозь не прострельнешь.

— Да, под Москвой, — увлекся воспоминаниями и Федотов. — Под Москвой мы еле-еле наскребли два десятка орудий и минометов на километр фронта.

— А теперь? — оживленно спросил Катуков.

— Чуть-чуть больше, — усмехнулся Федотов и, погасив усмешку, вполголоса добавил: — Двести тридцать орудий и минометов на каждом километре всего фронта наступления.

— Четыре сорок шесть, — взглянув на часы, озабоченно сказал Федотов. — Сейчас дадим первый пятиминутный огневой налет всей массой артиллерии и минометов.

— А мы сразу же после этого удара бросаем бомбардировщики на тылы и огневые позиции фашистской артиллерии, — сказал Столбов, прилаживая шлемофон.

— А я буду вздыхать, на ваши действия глядючи, и ждать своего часа, — шутливо добавил Катуков и, привалившись на бруствер, вновь устремил взгляд на вражеские позиции.

* * *

Второй час, все нарастая и ширясь, гудела канонада. Вначале Алеша Тамаев смотрел на кипевший метрах в восьмистах впереди шквал огня и дыма, потом, потеряв к нему всякий интерес, рядом с Гаркушей и Васильковым сел на дно окопа и, когда принесли завтрак, почти совсем забыл, что над головой свистит и воет раскаленный металл, а недалеко впереди ахают тысячи взрывов.

— Почта, братцы, почта! — пробираясь по заполненной людьми траншее, выкрикивал рыжеусый письмоносец. — А-а-а! Пулеметчики! Вот тебе, Тамаев, получай. А вам, братцы, потом, завтра или послезавтра. Не волнуйтесь только, не переживайте, обязательно принесу.

— Ашот, Ашот едет! — прочитав письмо, вскрикнул Алеша.

— Ашотик выздоровел! — оторвался от завтрака Гаркуша.

— Выздоровел! Выписывается! Вот читай: «Хотели меня в запасной полк отправить, а я самому майору сказал, что все равно убегу на фронт, к нашему пулемету. Майор ругался. «Ты, — говорит, — слабый». А я как схватил большой-большой палка и раз, раз — на кусочки переломал. «Вот, — сказал я, — какой слабый. Так и фрица изломаю».

— Ай да Ашотик! — буйно восторгался Гаркуша. — Ведь надо же: перед майором палку раскромсал! Вот кавказская кровь! Вот орел!

— Как завтрак? — выйдя из хода сообщения, спросил майор Лесовых, только вчера вернувшийся из медсанбата.

— Замечательный, — ответил Васильков.

Лесовых, опираясь на палку, прошел к выступу окопа и, кивком головы пригласив пулеметчиков садиться, весело сказал:

— А земля-то украинская совсем рядом, всего полтора десятка километров.

— Эх, товарищ майор, хоть верьте, хоть не верьте, — строго нахмурив кустистые брови, воскликнул Гаркуша, — во сне стал видеть землю украинскую! Я же распробродяга из всех бродяг! И где только меня черти не носили! Уж не говорю там про Мурманск холодный и Сибирь таежную, где я, наверно, дерев тыщ сто свалил. И в Ташкенте и в том городе, что отцом яблок называется, — в Алма-Ате побывал. Не совру: заколачивал я гарно. Не то что в Одессе на бычках да барабульке. А вот приеду в новое место какое, обжиться еще не успею, и опять Одессой и во сне и в здравом рассудке брежу. А теперь, ну, просто сил нету! Хоть бы глазком одним на море глянуть!

— Скоро, совсем скоро и Днепр увидите и море, — сказал Лесовых. — Война уже явно переломилась и на убыль пошла. Вот рванем сегодня — и, как в гражданскую войну говорили, даешь Харьков! Даешь Днепр! Даешь Киев и Одессу!

— Ой, товарищ майор, — без обычного притворства вздохнул Гаркуша, — далеконько еще до Одессы! Если пешком шагать, пятки до костей сотрешь.

— А ты их салом смажь, — шутливо бросил Саша Васильков.

— Точно! — с готовностью подхватил Гаркуша. — А ну, Лексей, — подтолкнул он Тамаева, — пулей на кухню и скажи, что Потап Гаркуша сала требует.

— Только не топленого, а шпик, окорочок или грудинку на крайность, — добавил Саша.

— Точно, — с напыщенной строгостью подтвердил Гаркуша, — тильки щоб та свинятина не шкуреная была, а паленая. Щоб кожуринка румяненькая, як персик, и щоб на зубах похрустывала.

Лесовых, улыбаясь, смотрел на веселых пулеметчиков и настороженно вслушивался в гул неумолкавшей артподготовки. Он всю ночь ходил по подразделениям, в шести ротах побывал на партийных и комсомольских собраниях, много выступал и говорил с солдатами, но усталости совсем не чувствовал. Он хотел до начала атаки посидеть с пулеметчиками, немного отдохнуть, но в окоп вбежал Дробышев и одним духом выпалил:

— Приготовиться к выдвижению на рубеж атаки!.. Простите, товарищ майор, — увидев Лесовых, продолжал он. — Семь сорок, сейчас будет огневой налет «катюш».

— Командуйте, командуйте, — одобрительно сказал Лесовых. — Я на минутку к вашим пулеметчикам заглянул. Если кто меня спрашивать будет, скажите, в третий батальон ушел. Ну, товарищи, желаю самого, самого лучшего!

Он хотел сказать хоть что-нибудь сильное и возвышенное, но мгновенно изменившиеся после приказания Дробышева лица пулеметчиков выражали одновременно столько решимости и напряжения, что обычные слова казались Лесовых слабыми и не способными выразить даже крохотную частичку их переживаний. Он стиснул руку самого молодого из всех, Алеши Тамаева, с силой прижал его к себе и поцеловал в щеку.

— Идите, друзья, — прошептал Лесовых, — идите смело вперед. Там наше счастье, там наша победа!

Лесовых уже скрылся за поворотом хода сообщения, а Алеша все стоял растерянно, чувствуя, как буйно стучит кровь в висках и глаза туманятся от нежданных слез.

«Да мы, да мы, товарищ майор, — мысленно сказал он замполиту, — мы их так погоним, так погоним и в Днепре утопим!»

Когда, опомнясь, повернулся он лицом к фронту, над позициями полыхали тысячи взрывов реактивных мин. Из первой траншеи, словно чудом вырастая, стремительно выскакивало множество людей и, кто пригибаясь, кто в полный рост, бежали туда, к сплошной стене синевато-коричневого дыма и беспрерывно рвавших ее всплесков огня. А в вышине все гуще и плотнее мягко шелестели снаряды, улетая куда-то за разлив огня и дыма.

— Стрелки пошли, и нам пора, — с заметной дрожью в голосе сказал Васильков и, перекинув через плечо связку коробок с пулеметными лентами, воскликнул:

— За мной! Вперед!

Подхватив вместе с Гаркушей пулемет, Алеша побежал вслед за Васильковым, совсем не чувствуя ни тяжести катившегося пулемета, ни тысячи патронов в коробках, ни собственного тела. Впереди, неоглядно растянувшись вправо и влево, густой цепью бежали стрелки. Позади них по двое, по трое, по пять человек так же спешили к густевшему дыму кучки пулеметчиков, бронебойщиков, минометчиков, связистов. Алеше казалось, что эта огромная лавина множества людей, как штормовой накат, ворвется в дым и неудержимо, не останавливаясь и не замедляясь, покатится на юг, к украинским землям, где, как он знал по карте, распластался синий разлив Днепра. Но бежавшие первыми стрелки вдруг задержались почему-то почти у самого края пелены дыма и начали падать.

«Остановили!» — с отчаянием подумал Алеша, но он тут же понял, что это была не атака, а всего лишь выход на исходный рубеж и что падали стрелки не под силой вражеского огня, а по приказу своих командиров, чтобы передохнуть, собраться с силами, выждать, когда наша артиллерия перенесет огонь в глубину, и уж тогда кинуться в атаку.

Снаряды и мины рвались впереди, кромсая землю там, где были вражеские траншеи. В сплошном грохоте потонули людские голоса. Не слышно было даже рева и лязга танков, сплошной, волной выходивших из лощин позади. Артиллерия по чьей-то команде разом смолкла. Над самой землей, там, где петляли вражеские траншеи, метеорами пронеслись штурмовики. Позади них вспыхивали взрывы бомб, горела земля, клубился дым. Еще не скрылись последние самолеты, как вновь ударили артиллерия и минометы.

— Сила, неудержимая сила! — только по движениям губ понял Алеша, что прокричал бледный от волнения Саша Васильков.

Гаркуша, пристав на колени и что-то крича, махал руками лежавшим впереди стрелкам. Те, ничего не слыша, но, видимо, хорошо понимая Гаркушу, махали касками, автоматами, показывая вперед, где в дыму и огне скрывались вражеские позиции.

Внезапно грохот взрывов смолк. Набирая скорость, взревели позади танковые моторы, из края в край призывно пронеслось: «В атаку! Вперед!» — и вся лавина лежавших людей вскочила, перемешалась с обгонявшими их тридцатьчетверками и, паля из автоматов, винтовок, пулеметов, покатилась в еще не рассеявшийся дым.

Когда, вскочив и побежав вслед за стрелками, расчет Василькова приблизился к темному, изрытому воронками углублению, Алеша понял, что это была та самая первая траншея противника, на которую с трепетом и затаенным страхом смотрел он больше четырех месяцев. Он хотел было приостановиться, хоть бегло оглядеть это знакомое издали место, но Саша Васильков, громыхая бившими по его спине и груди патронными коробками, повернул распаленное лицо с огромными сверкающими глазами и властно прокричал:

— Не задерживаться! Вперед! Не отставать от стрелков!

Перетаскивая пулемет через траншею, Алеша заметил только какие-то обрывки ядовито-зеленой одежды, расплющенную немецкую каску и бесформенное сплетение обожженного металла с торчавшим куском тонкого ствола.

Уже прошло не меньше получаса, как началась атака, уже остались позади четыре развороченные взрывами траншеи и неисчислимое множество пустых окопов, а противник огня еще не открывал. Только в разных местах сгрудились кучки грязных, оборванных, обезоруженных немецких солдат с землистыми, искаженными страхом лицами.

В низине, в длинной, пересекавшей движение атакующих балке вспыхнула было перестрелка, но туда из разных мест сразу же ринулись с десяток тридцатьчетверток, и через несколько минут все стихло. Разлив людей и танков опять неудержимо покатился на юг. В этом общем, всепоглощающем движении Алеша ничего не видел, кроме бежавших впереди, справа, слева и позади товарищей, ничего не слышал, кроме гула моторов, топота ног и гомона людских голосов, ни о чем определенном не думал, находясь в каком-то странном опьянении, стараясь только не отстать от Саши Василькова и не выпустить из руки горячего хобота пулемета. Не было ни страха, ни усталости, ни ощущения самого себя. Всем его существом властно завладело одно-единственное стремление вперед и вперед, туда, где еще далеко-далеко пласталась приднепровская равнина и мягко шелестели воды седого Днепра.

 

XXII

Трое суток после прорыва вражеской обороны северо-западнее Белгорода, преследуя в беспорядке отступавшие немецкие части, полк Поветкина без серьезных задержек продвигался на юг, с каждым днем все убыстряя движение. Вчера в полночь впервые за всю войну московское небо расцвело огнями исторического салюта в честь освобождения Орла и Белгорода. В эту августовскую ночь ликовала и праздновала вся страна. Ликовал и праздновал весь поветкинский полк. Стремительному, безудержному движению вперед, на запад, казалось, не будет конца. И вдруг прошло всего полночи, и у затопленного садами села Березня праздничное торжество померкло. Еще на рассвете выскочившие далеко вперед разведчики Поветкина побывали в Березне, захватили там двух немецких шоферов, которые показали, что в селе боевых частей нет и размещаются только армейские склады горючего и боеприпасов. Поэтому Поветкин сразу же приказал своим батальонам овладеть селом с ходу, охватывая его справа и слева.

Подразделения ринулись вперед и, не дойдя до села и высот, встретили такой плотный и организованный огонь, что роты сразу же отскочили назад, в лощину, залегли и начали окапываться. Генерал Федотов, заметно нервничая, сердито отчитал Поветкина за непредвиденную задержку наступления и потребовал немедленно овладеть селом. Поветкин и сам понимал всю важность перекрестка шести дорог, которые узлом стягивались в Березне. От этого зависело наступление не только дивизии, но и всего корпуса. Подтянув артиллерию и минометы, Поветкин еще дважды поднимал батальоны в атаку, и оба раза стрелки откатывались назад.

С востока, со стороны города Богодухова, где наступали корпуса и бригады танковой армии Катукова, доносилась сильная канонада. Видимо, и там противник начал оказывать серьезное сопротивление.

— Черт знает что, — падая рядом с Поветкиным, озлобленно проговорил Лесовых, — я был и в первом и в третьем батальонах. Сила огня неимоверная. Кажется, сплошь пулеметы и пушки понаставлены.

— Как наши? — встревоженно спросил Поветкин.

— Рвутся вперед, но… — Лесовых смолк, рукавом гимнастерки вытер вспотевший лоб и, склоняясь к уху Поветкина, вполголоса сказал: — Уже полсотни раненых. Два взводных командира погибли. Еще одна такая атака, и…

Он опять не договорил, судорожно дернул головой и беспокойно взглянул на Поветкина.

— Может, до ночи подождать? — помолчав, сказал Лесовых и сам же отверг свое предложение: — Никак нельзя. Это же задержит все, что позади нас.

— Нужно брать как можно скорее, — согласился Поветкин, — но как, как? Если бы танки были, но они ушли на Богодухов и Харьков.

— Что это? — вскрикнул Лесовых, напряженно прислушиваясь. — Смотри, смотри, стрельба в селе! Кто же это?

Из укрытого садами села отчетливо доносились автоматные очереди, треск одиночных выстрелов, приглушенные взрывы гранат. Не успели Поветкин и Лесовых определить, что произошло, как впереди, где лежали стрелки первого батальона, пронеслось раскатистое «ура» и широкая цепь всех трех рот россыпью бросилась к селу. Все резче и ожесточеннее хлестали автоматные и пулеметные очереди, перекатывались из края в край села гулкие взрывы, где-то позади церкви взметнулся черный клуб дыма и жарко запылали длинные языки пламени.

— Паника в селе, — поспешно прокричал по телефону Чернояров, — видимо, наши партизаны там. Мои роты уже ворвались на окраину.

Пожар в селе все разрастался. Взвился в небо второй клуб смрадного дыма. Из лощины к северной окраине, не ожидая команды, хлынули стрелки второго батальона.

По всему селу вразнобой ударили артиллерия и минометы, а из дальних садов и с высот на окраинах высыпали темные фигурки вражеских пехотинцев. Группами и в одиночку они бежали прямо полем, видимо намереваясь скрыться за холмами.

— Я в село, там сейчас самое главное! — прокричал Лесовых, выпрыгивая из окопчика.

— Подожди, вместе поедем, — остановил его Поветкин и вскочил в подъехавший вездеход.

Всего несколько минут назад безлюдное село кишело народом. Из подвалов и щелей вылезали женщины, детишки, старики, спеша навстречу бежавшим солдатам, обнимая, окружая и задерживая их.

— Наступать по левой дороге, не дать противнику опомниться! — приостановив машину, крикнул Поветкин командиру третьего батальона и положил руку на плечо Лесовых. — Иди во второй батальон, бей прямо через лес. Я выскочу на окраину и туда подтяну всю артиллерию.

Лесовых одним махом выскочил из машины и бросился на северную окраину, где еще не утихла беспорядочная стрельба.

Поветкин тронул вездеход, но тут же остановился. К нему, широко разбрасывая ноги, бежал Чернояров.

— Все кончено! — на ходу крикнул он. — Село занято! Первая и третья роты вышли на южную окраину. Вторая проверяет дома и сады. Врача нужно. У партизан раненые…

— Немедленно за врачом и санитарами! — приказал Поветкин шоферу.

В суматохе сбора перепутавшихся при атаке подразделений Поветкин не мог разузнать, что же произошло в селе и кто открыл в тылах противника такую спасительную для полка стрельбу.

— Так где же партизаны, вы видели их? — спросил он Черноярова.

— Да партизан-то, собственно, только четверо: девушка и три парня. Один, совсем молодой паренек, ранен. Они уже неделю скрывались здесь, в селе, ну, собрали вокруг себя молодежь, несколько стариков, раздобыли немецкие автоматы и, когда мы подошли, решили ударить гитлеровцев с тыла.

— Товарищ подполковник, товарищ подполковник! — тревожным воплем прервал рассказ Черноярова ординарец Поветкина. — Военврач… Доктор… Ирина Петровна убита!..

— Ирина Петровна? — вскрикнул Поветкин. — Где? Как?

— Там, партизан раненых перевязывала. Вышла из дома… Два снаряда… И…

Не дослушав ординарца, Поветкин бросился к дому у церкви.

Под сенью тополей грудилась пестрая толпа военных и гражданских. Заметив бежавших офицеров, толпа расступилась, и Поветкин увидел санитарные носилки на земле и лежавшую на них Ирину. Военфельдшер Пилипчук и Марфа с Валей что-то делали, склонясь над ней.

— Оставьте, Аристарх Потапыч, — в горестной тишине услышал Поветкин голос Ирины, — я врач все же, к чему же лишнее…

Едва взглянув на лицо Ирины, Поветкин сразу понял, что судьба ее решена. Всегда нежные, с крохотными ямочками щеки ввалились, наливаясь синевой. Тусклые глаза смотрели отчужденно, видимо не всех узнавая, кто окружал ее.

— Сергей Иванович, — увидев Поветкина, едва слышно прошептала она, — как все нехорошо, Сергей Иванович, раненых столько, а я вот…

Она пыталась поднять руку, но не смогла, обессиленно закрыла черные веки, и по синей щеке покатилась крупная слеза.

— Ничего, Ирина Петровна, — с трудом подавляя страшную тяжесть в горле, проговорил Поветкин, — сейчас хирурга вызову, в госпиталь отправим…

— Пульс исчез, — держа руку Ирины, прошептал фельдшер Пилипчук.

— Да делайте, делайте что-нибудь! Спасайте, что вы шепчете! — отчаянно закричал на него Поветкин, но Пилипчук только ниже склонил голову, выпустил из своей руки безвольно упавшую на грудь Ирины ее белую руку и, видимо так же с трудом владея собой, медленно снял фуражку. В толпе кто-то всхлипнул, и сразу же в несколько голосов пронзительно зарыдали женщины.

— Подготовьте все, хоронить повезем в Белгород или Харьков, — постояв над телом Ирины, сказал Поветкин и, шатаясь, вышел из толпы.

— Сережа! — позвал его страшно знакомый женский голос. Поветкин остановился, встряхнул головой и испуганно осмотрелся. Никого из женщин поблизости не было.

— Сережа! — уже отчетливее, яснее и ближе раздался все тот же удивительно знакомый голос.

Поветкин повернулся вправо и замер. Прямо к нему от дома, где лежали раненые партизаны, бежала Нина.

* * *

С первого дня наступления под Белгородом Андрей Бочаров почти не был в штабе фронта, разъезжая по армиям, корпусам и дивизиям, то под Богодухов и Ахтырку, то в район Сум, то опять к Ахтырке и Котельве. Дважды он был совсем недалеко от дивизии Федотова и дважды, мучительно борясь с собой, не решился заехать туда.

Утром 24 августа, только что возвратясь из освобожденного Зенькова, Бочаров написал доклад о своей поездке и до прихода генерала Решетникова прилег отдохнуть. Множество впечатлений от поездки теснилось в голове и не давало уснуть. Опять вспомнилось, как вчера вечером, находясь всего в двух десятках километров от дивизии Федотова, он так и не решился заехать к Ирине.

«А зачем, собственно? — как и всегда, возникло сомнение. — Все кончено, и не к чему ворошить прошлое. Она успокоилась, и ты в руки себя возьми».

От резкого звонка телефона Бочаров вздрогнул и торопливо взял трубку. По телефону говорил Федотов.

— Ирина Петровна погибла, — не здороваясь, назвав только себя, удивительно медленно сказал Федотов, — вчера в Харькове похоронили. Я искал тебя и не мог найти.

Федотов говорил еще что-то, но Бочаров ничего не слышал. Не было ни мыслей, ни чувств, ни, казалось, самого себя. Все поглотила острая ошеломляющая боль…

— Доброе утро! — поспешно войдя в комнату, весело поздоровался генерал Решетников. — Как отдохнули? Вздремнули малость? Да что с вами, Андрей Николаевич? — встревоженно спросил он. — Вы на себя не похожи. Нездоровится? Сердце, может, или еще что?

— Нет, нет, — с трудом пробормотал Бочаров. — Просто устал. Дорога длинная, тяжелая…

— Ну, сейчас я встряхну вас, — чему-то радуясь, сказал Решетников и, приняв так несвойственную ему торжественно-важную позу, отчеканил: — Поздравляю вас, Андрей Николаевич, во-первых, с присвоением звания генерал-майора, а во-вторых, с назначением на должность начальника штаба армии.

— Спасибо, — прошептал Бочаров, с трудом понимая, что сказал Решетников.

— Пошли в Военный Совет, — подхватил его Решетников под руку, — Ватутин и Хрущев приглашают вас.

Яркое солнце, бившее из-за вершин усыпанных плодами яблонь, ослепило Бочарова. Он резко встряхнулся, пытаясь овладеть собой, но тяжесть не исчезала.

— Новая работа, самостоятельная. Это же замечательно! — не поняв, что творилось с Бочаровым, оживленно говорил Решетников. — Вы можете очень многое сделать, тем более сейчас, когда развертываются такие события.

«Новая работа, — машинально повторял про себя Бочаров, — многое сделать… новая… А ее похоронили в Харькове…»

Только у входа в кабинет Ватутина Бочаров немного опомнился и попросил у адъютанта холодной воды.

— Идите один, я здесь подожду вас, — подтолкнул его к двери Решетников.

Войдя в белую крестьянскую хату с вымытыми оконцами, превращенную в кабинет командующего фронтом, Бочаров хотел было, как положено, доложить о прибытии, но у порога встретил его улыбающийся Хрущев и, протягивая руку, приветливо заговорил:

— Рад поздравить вас, Андрей Николаевич, и с генеральским званием и с…

Хрущев лукаво прищурился, смеющимися глазами пристально посмотрел на Бочарова и тут же, подавив веселость, строго спросил:

— Вы что, недовольны новой должностью?

— Очень доволен, Никита Сергеевич, — трезвея под взглядом Хрущева, ответил Бочаров. — Надеюсь оправдать доверие. Работать во всю силу…

— И даже, если потребуется, сверх сил, — решительным взмахом руки подчеркивая каждое слово, добавил Хрущев.

— Так точно! Все, что у меня есть, отдам работе.

— Вот что, товарищ Бочаров, — поздравив молодого генерала, сказал Ватутин, — предшественник ваш оставил не весьма лестное наследство. Штаб неслажен. Люди там хорошие, но работают вразброд. А для штаба самое главное — четкая слаженность и полная взаимозаменяемость. Наведите порядок, поднимите людей, сцементируйте их вокруг себя. И все это нужно сделать на ходу, при решении важных задач. Видите, — показал Ватутин на карту оперативной обстановки, — на всем фронте наши войска полным ходом к Днепру устремились.

— Настоящее половодье, — сказал Хрущев.

— Именно половодье, — подчеркнул Ватутин, — и этим половодьем нужно умело управлять. Все ручейки в единое русло направить, слить в могучий поток, смять, сбросить с левого берега Днепра вражеские войска и, ни на секунду не задерживаясь, ворваться на правый берег, захватить плацдарм и продолжать наступление дальше, к нашим государственным границам.

Ватутин смолк, видимо давая возможность Бочарову подумать. Молчал и Хрущев. Он склонился над оперативной картой, и Бочаров увидел, как и тогда, при рассмотрении плана белгородско-харьковской операции, стремительное движение его карандаша. Только теперь карандаш от Белгорода и Харькова ушел намного западнее и скользил по голубым извивам Днепра, задерживаясь у Киева, потом спускаясь вниз, к Черкассам, к Днепропетровску, к Запорожью, выходя на государственную границу и вновь возвращаясь к Киеву.

— Фашисты на весь мир кричат о «Днепровском вале», — не отрываясь от карты, заговорил Хрущев, — называют Днепр последним рубежом, дальше которого они ни на шаг не отступят. Больше того, они в своем хвастовстве дошли до того, что называют Днепр будущей государственной границей. Это, конечно, геббельсовская чепуха, но и от нее нельзя отмахиваться. Ее нужно разбить нашими решительными действиями. Сейчас главное — форсировать Днепр с ходу. Если мы осуществим это, будут спасены тысячи жизней наших воинов и ускорено приближение конца войны. Вот почему, товарищ Бочаров, все силы, физические и умственные, нужно сосредоточить на решении этой задачи. Никаких задержек, — резко взмахнул он рукой, — никакого промедления и в то же время никакой спешки и очертяголовства. Действовать обдуманно, целесообразно, точно и решительно. Все это зависит от организации, а всю тяжесть организационной работы несет на себе штаб. Вот и посылаем мы вас в эту армию, которой предстоят большие и ответственные дела.

— Все сделаю! — выдержав настойчивый, изучающий взгляд Хрущева, сказал Бочаров.

— Вот и чудесно. Желаю успехов! — воскликнул Хрущев и сильно сжал руку Бочарова.

— Отправляйтесь в свой штаб — и за работу, — также пожав руку Бочарова, сказал Ватутин.

— Разрешите, — бледнея, попросил Бочаров, — разрешите в Харьков заехать. Вчера, — опять едва владея собой, с трудом продолжал он, — вчера там похоронили… одного моего друга похоронили.

— Пусть съездит, Николай Федорович, — взглянув на Ватутина, вполголоса сказал Хрущев.

— Поезжайте, — нахмурясь, кивнул головой Ватутин.

— Спасибо, — прошептал Бочаров и, забыв попрощаться, выскочил из комнаты.

 

XXIII

Дробышев, вжимаясь в землю, лежал под коряжистым кустом рябины и краем глаза из-под каски смотрел на поникшие в безветрии жухлые травы. Метрах в тридцати впереди, ударяясь в землю, цвенькали пули.

— Не взять, товарищ старший лейтенант, — сказал Васильков, — назад ползите. Он как на ладони видит все, а сам курганом и буграми закрыт.

Васильков был, несомненно, прав, но Дробышевым овладело злое упрямство и желание во что бы то ни стало сбить этот проклятый пулемет, задержавший продвижение всего батальона. Он вновь попытался поднять голову, посмотреть на высоту, но, едва приподнявшись, тут же рухнул на землю. Над ним длинной очередью просвистели пули. От злости Дробышев стиснул зубы и пополз назад.

— Дозвольте, товарищ старший лейтенант, — умоляюще и строго заговорил лежавший у пулемета Гаркуша. — Вин же, гад, всех перещелкает. Дозвольте с гранатами той ложбиной та по тим бурьянам подползти к нему и — капут!

Нетерпеливо расстегнув ворот гимнастерки, Дробышев из-за куста посмотрел на лощину, на высокие заросли трав, на высоту с курганом, откуда бил неуязвимый фашистский пулемет, и сразу понял, что предложение Гаркуши было единственным выходом из положения. Медлить с ликвидацией этой последней огневой точки больше нельзя. Сзади все подходят и подходят наши подразделения, а впереди, совсем недалеко, где-то за этой высотой с курганом, Днепр, о котором говорил и мечтал в эти дни весь фронт. Но как пробраться той ложбиной и бурьянами?

— Ужом проползу, товарищ старший лейтенант, — словно поняв мысли командира, умолял Гаркуша, — я к нему так пидбирусь, так пидбирусь, що и ахнуть не успеет.

— Подобраться можно, только одному нельзя; там в бурьянах и на высотке еще могут сидеть…

— Разрешите и мне, товарищ старший лейтенант, — не дал договорить Дробышеву Тамаев, — мы вдвоем, вдвоем лучше.

— Только вот что, — хмурясь, сказал Дробышев, — действовать внимательно, осторожно, без риска. Если столкнетесь в бурьянах или лощине с немцами — дальше ни шагу! Лезть на рожон категорически запрещаю!

* * *

Та куцая, словно обрубленная по концам ложбина перед высотой казалась бесконечно длинной, а бурьян, покрывавший ее, словно втянулся в землю, торча только низкорослыми кривыми будыльями.

Слева один за другим длинными очередями беспрерывно били по высоте наши пулеметы. С кургана, словно издеваясь над теми, кто залег на равнине, лениво отвечали гитлеровцы.

— Смотри, — когда метров на сто подползли к кургану, подозвал Гаркуша Тамаева, — видишь, гады, где пристроились!

За рыжей возвышенностью кургана виднелись темные углубления окопов и легкие дымки от пулеметных выстрелов. Сам пулемет и фашистские пулеметчики скрывались за черной насыпью у кургана.

— Может, еще подползем, — неуверенно проговорил Алеша, с ненавистью глядя на вспыхнувшие опять дымки под курганом.

— Та какого черта лежать? Видал, строчат, паразиты! — яростно прошептал Гаркуша. — Готовь гранаты, и, пока они палят, разом туда, к ним!

Пока Алеша вытаскивал чеку запала гранаты, тело его расслабло, жадно прижимаясь к теплой, ласковой земле. Далеким воспоминанием мелькнул сизый в утреннем тумане берег Оки и тут же исчез. Перед глазами все вспыхивали и вспыхивали дымки у кургана. Алеше показалось, что он видит, как от этих дымков летят очереди, летят туда, где на равнине залегли наши стрелки и пулеметчики.

— Готов? — прошептал Гаркуша.

— Готов, — ответил Алеша, правой рукой сжимая гранату, а левой подтягивая автомат.

Гаркуша первым бросил гранату и тут же упал. Упал, метнув гранату, и Алеша.

— Вперед! — во весь голос прокричал Гаркуша, когда в окопе полыхнули два взрыва.

Алеша вскочил и рывком прыгнул в окоп.

— Все, — остановил его Гаркуша, — не лезь, там месиво… — Он за руку перетянул Алешу в соседний окоп и, прижимая его к земле, прошептал: — Смотри вправо, я влево, может, еще кто есть.

— Ура-а-а! — протяжно разнеслось вдруг перед высотой с курганом, и по равнине из кустарников развернулась широченная цепь стрелков.

— Сломили, Алешка, сломили фрицев, — буйно сжимая Тамаева, кричал Гаркуша, — а впереди Днипро, наш родной Днипро!

— Где, где Днепро? — вырываясь из цепких рук Гаркуши, спросил Тамаев.

— Да вон же, вон, смотри!

С высоты от кургана катилась вниз испятнанная кустами, зарослями камыша и куртинами еще удивительно зеленых лугов бескрайняя равнина. Изумрудной россыпью сияли под солнцем озера, узкие и длинные заводи, стиснутые зеленью протоки. А вдали едва различимо синела извилистая полоса Днепра, окаймленная дымчатой грядой правобережных круч.

Май 1956 — сентябрь 1963.

Москва — Тенгинка (Лермонтово)