Глава первая

Как и всегда, приняв лекарства и лечебные процедуры, однокашники по академии — генерал Федотов и полковник Бочаров встретились в тенистой аллее парка московского военного госпиталя.

Обычно они весело здоровались и, уединившись среди зарослей кустарника, начинали тот неиссякаемый разговор, который может быть только между друзьями.

Но на этот раз они молча пожали руки и сели на ближнюю скамью, не заметив даже, что ее заливают знойные лучи летнего солнца.

Бочаров курил одну папиросу за другой, и сквозь клубы табачного дыма его остроскулое бледное лицо казалось совсем желтым.

Федотов, сжав руками костыль, неотрывно смотрел на какую-то известную ему одному далекую точку.

— Читал? — не изменяя положения и все так же напряженно глядя вдаль, первым нарушил молчание Федотов.

— Читал! — набирая полную грудь дыма, ответил Бочаров.

— Да, неудачно лето начинается, неудачно, — медленно и тихо, словно разговаривая с собою, сказал Федотов.

— Больше чем неудачно, — ответил Бочаров и, резко бросив папиросу, повернулся к Федотову. — Тебе-то еще ничего, ты всего две недели здесь, не оторвался от той жизни, настоящей, а я четвертый месяц прозябаю. Что на фронте делается, знаю только по газетам и по рассказам раненых. Эх, — воскликнул он, — хоть бы одним глазом взглянуть на карту оперативной обстановки!

— И что было бы? — по-прежнему не меняя положения, спросил Федотов. — Удовлетворил бы свое любопытство и пошел бы манную кашку кушать?

— Понимаешь, — не заметив иронии друга, продолжал Бочаров, — я лежал все эти месяцы и думал: вот наступит весна, земля подсохнет, реки угомонятся и рванемся мы на запад, довершая то, что не успели завершить прошлой зимою. Наступление под Харьковом я воспринял как начало большого, большого дела.

— Так и я считал, — ответил Федотов и оттолкнул костыль.

Не только мы, весь народ так понял. Ты посмотрел бы на госпитальных нянечек и сестричек, когда объявили о нашем наступлении под Харьковом. Они же все сияли!.. Веселые бегают, радостные, что ни попросит раненый, все есть. А сегодня мгновенно сникли, тихие опять, задумчивые…

Долго сидели они, ничего не говоря и думая об одном и том же. Вдруг лицо Бочарова дрогнуло, неуловимо наливаясь румянцем, глаза радостно засветились, и Федотов сразу понял — к ним подходит Ирина.

Эта невысокая, хрупкая, с вьющимися светлыми волосами молодая женщина — военный врач — вместе с Бочаровым была ранена на фронте и вместе с ним прибыла в госпиталь. С первой встречи она понравилась Федотову своим нежным, певучим голосом и веселым взглядом больших ясных глаз. По всему было видно, что между Ириной и Бочаровым давно установились душевные отношения, какие обычно устанавливаются между фронтовиками. Но сейчас, увидев мгновенную перемену в Бочарове, Федотов все понял. Это была нескрываемая любовь.

Федотов не успел оправиться от неожиданного открытия, как звонкий голос дежурной сестры позвал Бочарова.

— Товарищ полковник, — издали кричала она, — к вам приехали, ждут в комнате свиданий!

«Алла приехала! — чуть не вскрикнул Федотов и, взглянув на Ирину и Бочарова, увидел, что и они подумали то же. — Что же будет?»

Растерянный Бочаров посмотрел на Ирину. Та в ответ улыбнулась ему и мягко проговорила:

— Иди, Андрей, а мы с Николаем Михайловичем посидим.

* * *

Никогда в жизни не переживал Бочаров такого внутреннего опустошения и усталости, какие испытывал, входя в комнату свиданий. Сколько радости и счастья видела эта просторная, в шесть окон комната за две сотни лет существования знаменитого Лефортовского госпиталя в Москве! Какое множество людей нашли и узнали в ее стенах то самое сокровенное и дорогое, о чем мечтали они и в бредовом полузабытьи болезни и в ясном течении спокойных раздумий! Он же, Андрей Бочаров, чем ближе подходил к этой комнате, тем шагал короче и неувереннее. До этого все представлялось ему простым и ясным. Но теперь, когда наступил решающий момент, он не знал, что делать и как поступить. Только одного всей душой желал он: отдалить эту встречу, собраться с мыслями и тогда принять окончательное решение. Но именно этого он и не мог сделать. Услышав в раскрытую дверь неясный гул множества голосов, он остановился на мгновение, передохнул и решительно шагнул через порог. Среди раненых и посетителей преобладали женщины. Их взволнованные и радостные голоса окончательно смешали мысли Бочарова.

— Андрей, — вывел его из оцепенения знакомый мужской голос, — не узнаешь?

— Володя! — удивленно и радостно вскрикнул Бочаров, увидев статного мужчину в сером, военного покроя костюме.

Они обнялись, дружески поцеловались и, словно вокруг никого не было, перебивая друг друга, возбужденно заговорили.

Это был двоюродный брат Бочарова Владимир Андреевич Канунников, которого, как и всю семью Канунниковых, Бочаров любил еще с детских лет. Но не одни родственные отношения сближали Андрея и Володю.

Молодой Канунников, так же как и его отец, был высок ростом, плечист, а его открытое волевое лицо с широким лбом и такими же, как у отца, пытливыми глазами сразу выдавало в нем незаурядные способности.

— Мы всей семьей собрались к тебе, — неотрывно глядя на Бочарова, говорил Канунников. — Но отец срочно вылетел на Урал, а мать прихворнула.

— А ты где работаешь? — радуясь встрече, спросил Бочаров.

— Все там же, в главке, заместителем начальника.

— Отца догоняешь!

— Ну, до отца мне еще далеко! А ты как? Как здоровье?

— Ничего! Скоро в строй. Да что мы здесь? Подожди минутку, я схожу к дежурному, пойдем в парк и там поговорим на свободе.

К счастью, дежурил по госпиталю знакомый врач, и, получив разрешение, Бочаров повел Канунникова во внутренний парк. Только войдя в тень липовой аллеи, Бочаров вспомнил, что в беседке остались Ирина и Федотов, и невольно растерялся. Ему стало больно и стыдно от мысли, что Володя, так хорошо знавший Аллу, сейчас встретится и будет говорить с Ириной, и в этом разговоре раскроет то, что Бочаров и сознательно и бессознательно таил ото всех. Возможно, из деликатности Володя ничего не скажет, но может подумать нехорошее, обидное для Ирины, а все, что касалось Ирины, Бочаров считал самым светлым в своей теперешней жизни.

— Ты чем-то взволнован, — заметил смущение брата Канунников.

— Да нет, так просто, — ответил Бочаров, чувствуя, как все лицо пылает от жара.

«Может, сказать, подготовить его?» — мелькнула спасительная мысль, но, взглянув на беседку, он облегченно вздохнул.

В беседке сидел один Федотов.

* * *

Проводив Канунникова, Бочаров вернулся в беседку. Все так же привалясь к спинке садовой скамейки, Федотов о чем-то сосредоточенно думал. Услышав шаги Бочарова, он повернул голову и, вновь привалясь к спинке, безразлично спросил:

— А ты не собираешься к семье съездить?

— К семье? — дрогнувшим голосом переспросил Бочаров. — Ты к чему это?

— Хотя бы к тому, чтобы уточнить отношения с Ириной.

— Ты что, говорил с ней?

— С ней не говорил, а с тобой собираюсь.

То, что сказал Федотов, было столь неожиданно, что Бочаров растерялся на мгновение, стиснул зубы и, вдруг почувствовав, как внутри все закипело от обиды и возмущения, прошептал:

— А кто тебе позволил в мои личные дела вмешиваться?!

— Дружба! — воскликнул Федотов.

— Дружба тоже имеет свои пределы.

— Настоящая — нет! И мне казалось, что мы дружим по-настоящему.

— Знаешь ли, кто для меня Ирина?! — выкрикнул Бочаров. — Я прошел с ней самое трудное, я отыскал в ней то, чего не мог найти в других. Нас война, огонь, смерть свели! И прошу тебя: не вмешивайся, я сам разберусь!

— А я только и хочу, чтоб ты во всем разобрался и не так, как тогда, в академии, с Аллой. Вспомни, разве я тебе не говорил, что Алла не тот человек? Жизнь ее — танцплощадка, мечты, наряды, цель — красивый и обеспеченный муж. Мы все видели это, а ты и не слушал и не признавал ничего.

— Я понял это, да поздно, — с трудом выговорил Бочаров.

— И хочешь повторить?

— Не смей так говорить! Ирина совсем другая…

— Не о ней говорю я. О тебе, о твоей семье.

— Что семья! Семья тогда радость, когда она связана любовью, а если…

Бочаров осекся на полуслове. Он вспомнил своего сына — маленького трехлетнего Костика, каким видел его в последний раз утром первого дня войны. Костик лежал в кроватке, разбросав пухлые ручонки, и чему-то радовался во сне. Это воспоминание заглушило все его мысли, но тут же рядом с Костиком он представил Аллу, и вновь горечь и разочарование охватили его.

— Нет! Нет, нет. Не могу! Я тоже человек, я тоже имею право на полноценную жизнь!

— Жизнь! — зло усмехнулся Федотов. — Какая тут жизнь, когда миллионы людей бедствуют. Война, кровь, разрушения, а ты — жизнь!..

Бочаров опустил голову и сидел, не смея взглянуть на друга.

 

Глава вторая

В октябре 1941 года, когда немецко-фашистские войска вышли на ближние подступы к Москве, а в столице началась эвакуация предприятий и учреждений на восток, старого токаря Василия Ивановича Полозова свалил в постель тяжелый сердечный приступ. Разбитый и обессиленный, с худым землистым лицом, лежал он в своей комнате и ловил тревожные вести о событиях в городе. Многому он не верил, и только когда к нему зашел сам директор завода и сказал, что все оборудование погружено в эшелоны и отправлено на Урал, он понял: Москве угрожает смертельная опасность. Василий Иванович не спал всю ночь, а утром почувствовал неожиданное облегчение. Это же заметил и врач, сказав, что кризис миновал и началось выздоровление. Жена не поверила ни словам врача, ни бодрому виду Василия Ивановича, считая, что и врач и старик только успокаивают ее, что болезнь не проходит, а, напротив, ухудшается. Она целыми днями сидела у кровати мужа, без конца надоедала с лекарствами и на все его вопросы неизменно отвечала:

— Лежи, лежи. Вот отлежишься — все узнаешь.

Только с приходом дочери Веры Василий Иванович оживал, жадно слушая ее рассказы.

За свою жизнь он повидал и войну, и разруху, и голод, но никогда, даже в мыслях, не допускал, чтобы на двадцать четвертом году советской власти враг мог подойти к Москве.

Все чаще ему казалось, что ему или говорят неправду, а может быть, он настолько болен, что все понимает не так, как нужно. И чем безнадежнее были вести, тем все меньше и меньше верил им Василий Иванович. Даже грохот зениток по ночам воспринимал он теперь не как раньше. В конце концов он перестал слушать Веру и только ждал удобного случая, чтобы вырваться из-под опеки жены и самому посмотреть, что делается в Москве. Ходить по комнате врач ему разрешил уже давно, и Василий Иванович, когда жена стояла в очереди в продуктовом магазине, старательно оделся, взял палку и вышел из дому. И сразу же, выйдя на улицу, понял, что положение в городе действительно тревожное. Всегда шумная и оживленная Семеновская площадь была пуста. На углу, перегораживая улицу, темнели сваренные из рельсов стальные ежи. Нижние окна большого универмага были заложены мешками с песком и чернели прямоугольниками бойниц. Почти пустые трамваи ходили редко и вяло, не оглашая улиц веселыми звонками. На всем пути до завода Василий Иванович увидел среди прохожих только несколько штатских мужчин и двоих детей. Но более всего поразил Василия Ивановича родной завод. Две его высокие трубы не дымили, как всегда, а измазанные черными и коричневыми пятнами уныло уставились в пустынное небо. Центральные ворота были распахнуты настежь, и около них в куче мусора безбоязненно копошились воробьи. Железная мачта у трансформаторной будки покосилась, и с ее вершины безвольно свисали хвосты оборванных проводов. На просторном дворе было дико и пусто. Там, где пролегла линия железнодорожной ветки и неизменно посвистывал маневровый паровоз, валялись вывернутые шпалы и щетинилось несколько таких же, как на углу Семеновской площади, ежей из стальных рельсов. Всю заводскую территорию окутала опустошительная тишина.

Обходя кучи мусора, Василий Иванович уныло брел заводским двором. Увидев глазницы выбитых окон первого цеха, он обессиленно прислонился к стене и замер. Ему казалось, что стоит еще раз шагнуть, как он упадет и больше не поднимется.

— Положение, товарищи, тяжелое, — вывел его из оцепенения тихий голос за стеной. — Немцы отчаянно рвутся к Москве…

Голос смолк, и послышалось тяжелое, прерывистое дыхание усталого человека. По рассказам Веры Василий Иванович знал, что на заводе неизвестно зачем остались семеро молодых мужчин из разных цехов и начальник второго цеха Полунин. Все они были призывного возраста, но в армию не ушли и с заводом не уехали. Давно зная Полунина, Василий Иванович безошибочно различил его голос.

— Если немцы ворвутся в Москву, мы приступаем к работе, — продолжал Полунин за стеной.

Услышав эти слова, Василий Иванович стиснул зубы и неуверенными шагами двинулся вдоль стены. Миновав раскрытые ворота, он увидел тех самых семерых мужчин, о которых рассказывала Вера. Тесным кружком они стояли вокруг Полунина и, заслышав шаги Василия Ивановича, повернулись к нему.

— Василий Иванович? — удивленно и с заметной досадой спросил Полунин.

— Нет, выходец с того света, — буркнул Василий Иванович и со злостью выкрикнул: — Шепчетесь, туды вашу мать, Москву сдавать готовитесь!

От тупой боли в груди он вдруг пошатнулся, жадно хватая ртом воздух, постоял мгновение и, оседая на землю, погрузился в пелену зыбкого тумана.

Очнулся он от холода. Как сквозь сон, доносился до него едва слышный говор Полунина:

— Вот, старый, что подумал!

— Не он один, многие косятся. По улицам ходить стыдно, — с горечью произнес второй голос.

— А ты не стыдись того, что партия поручила, — сердито ответил Полунин.

«Подпольщики, видать, — сообразил Василий Иванович, — а я — то на них».

Он открыл глаза и увидел озабоченные лица рабочих. Все они с жалостью смотрели на него, и от этого ему стало стыдно и за то, что подумал о них, и за то, что сказал.

— Лежи, лежи, Иваныч, — с нежностью проговорил Полунин, — все обойдется.

Василий Иванович поймал его руку и, перебирая сухие пальцы, хрипло попросил:

— Ты, Семен Федотович, в случае чего и меня в виду поимей. Я еще пригожусь. Из Москвы-то я никуда…

* * *

После этого случая Василий Иванович еще несколько дней пролежал в постели, но уже чувствовал себя совсем не так, как раньше. Мысль, что, если Москва и будет занята немцами, в ней для борьбы все равно останутся наши люди, успокаивала и придавала сил. Переругиваясь с женой, он все чаще и чаще вставал с кровати, бродил по комнате и каждый вечер с нетерпением поджидал Веру. Она возвращалась с завода усталая, бледная, но необычайно возбужденная и сразу же начинала рассказывать. От Веры он узнал, что Московский комитет партии поручил Полунину на опустошенном заводе организовать выпуск мин, что Полунин и те семеро оставшихся с ним мужчин восстановили четыре старых токарных станка и уже начали обтачивать мины, что на месте заводской автобазы старый шофер Селиваныч, громко именуемый теперь заведующим гаражом, Вера и трое шоферов отремонтировали два брошенных грузовика и теперь возят на завод заготовки мин, что там, где был инструментальный цех, обосновался военный техник с несколькими рабочими и что они на днях начнут снаряжать мины, и тогда завод полностью освоит военное производство.

Каждый день Вера приносила новые вести. В механическом цехе работало уже не четыре, а семь станков. К тем рабочим, что остались с Полуниным, присоединилось несколько женщин и ремесленников-подростков, и теперь все станки работают круглые сутки, а за готовыми минами военные приезжают прямо с передовой.

— И я пойду, — слушая Веру, беспокоился Василий Иванович. — Молодые они, понапутают, а я там каждый закоулок знаю. Полунин-то, он с малых лет на заводе, да один разве управится? А я чем-нибудь да помогу.

Наутро, опять обманув бдительность жены, он вышел из дому.

Стояли первые дни ноября. Легкий снежок запорошил улицы, побелил землю, и в воздухе стоял бодрящий запах молодого снега и неистребимой прели уходившей осени. Вокруг были все те же знакомые дома, улицы, переулки, неторопливые трамваи, редкие пешеходы, но во всем этом Василий Иванович не сознанием, а всем существом своим чувствовал что-то новое, молодое, обнадеживающее. Подходя к заводу, он видел все те же омертвелые трубы, серый забор, разрисованные полосами и пятнами крыши и стены цехов, но по какому-то странному совпадению весь этот налет войны не казался ему теперь опустошающим и безжизненным. Главные ворота завода были наглухо закрыты и даже на месте оторванного листа железа на их правой половине желтела кем-то старательно прилаженная фанера. В проходной Василий Иванович почти лицом к лицу столкнулся с удивительно знакомой седой женщиной.

— Марья, что ль? — с минуту разглядывая ее, спросил Василий Иванович, узнавая в женщине сверловщицу из второго механического цеха, которая лет десять назад ушла на пенсию и с тех пор не появлялась на заводе.

— Как видишь, я, — не по возрасту задорно ответила женщина. — На вас-то никакой надежды, вот и пришла.

— И ты кто же теперь? Вахтерша, что ли?

— Подымай выше: вроде начальника проходной, а заодно и вахтерша. Одна за всех!

Василий Иванович постоял с ней, поговорил о ее ушедших на фронт сыновьях и неторопливо прошел на заводской двор. Он еще ничего не увидел, но чутким слухом уловил какой-то гул, радостью отозвавшийся в его душе. Он глянул вправо и понял все. Ажурный столб около центральной трансформаторной будки был выпрямлен, от него тянулись к цехам и к будке три толстых провода. Гул в будке отчетливо показывал, что провода опять подают в цехи живительную энергию.

— Папа, ты куда? — услышал Василий Иванович встревоженный голос Веры. — Опять ушел. Опять свалишься.

— Не егози, не егози. Нужно было — лежал, а теперь хватит.

— Старая гвардия! Привет, привет! — раздался густой бас, и Василий Иванович увидел сутулую фигуру шофера Медведева, которого уже лет пятнадцать все звали Селиванычем. — Ты что же, старина, сдаешь? — басил Селиваныч, тиская руку старого приятеля. — Не годится, дружок, не к лицу нам.

— Иван Селиванович, — укоряла его Вера, — зачем вы так? Папа серьезно болен, а вы с такими разговорами.

— А ты иди-ка, делом своим занимайся! — прикрикнул на дочь Василий Иванович. — Тоже мне: яйца курицу учат.

— Верно, — поддержал Селиваныч, — ступай-ка в гараж, и чтоб к вечеру эта развалина, что привезли со склада, как новая была.

— Иди, иди! Не задерживайся! — еще раз прикрикнул Василий Иванович. — Ну, как дела-то? — спросил он Селиваныча и присел на груду ржавых болванок.

— Дела! — передернув просмоленными усами, буркнул Селиваныч и сердито скосил глаза на Полозова. — Сам видишь, — что творится! Не завод, а развалина. Наши-то вон с передовой прямо на завод за минами приезжают. А мы им что даем? Три десятка в смену! Горе горькое, а не продукция. И кто это удумал только из Москвы заводы вывезти? И на новых местах ничего не наладили, и тут пусто, а воевать надо. Ну ладно, браток. Прощевай пока. Побегу седьмой грузовик из мертвых воскрешать.

Василий Иванович с трудом поднялся, посмотрел на безмолвную котельную и пошел в цех. Как и в первый приход после эвакуации завода, тяжелые думы охватили его. Все вокруг казалось пустым, безжизненным, лишенным самого главного — неумолчного кипения работы. Ему представлялось, как сейчас там, где-то далеко на Урале, валяются в снегу машины, станки, те самые станки, которые он и его товарищи собирали и монтировали целых двадцать лет, а вокруг этих мертвых и безжизненных станков угрюмые и злые ходят рабочие, инженеры, директор завода. И у них, видать, как и у него самого, тоскливо и нудно на душе не только потому, что война подошла к Москве, но и потому, что сами бессильны сделать что-либо в эти трудные, безрадостные дни.

И, войдя в свой цех, Василий Иванович не успокоился. Просторный, выстроенный перед самой войной цех был пуст. Лишь в дальнем углу, где темнел широкий проход в термическую, виднелось несколько станков, и около них копошились трое мужчин, четыре женщины и два совсем хлипких паренька. Как и прежде, ровно и спокойно гудели станки, шипела стружка, врезаясь в металл, взвизгивали резцы, но наметанный глаз Василия Ивановича сразу уловил, что по-настоящему работали только мужчины, а женщин и подростков даже учениками назвать было нельзя.

— Не так, не так, милая, — увидев, как молодая женщина с испуганным лицом грубо подала резец и застопорила станок, не выдержал Василий Иванович, — вот так надо, смотри…

* * *

Так началась у Василия Ивановича Полозова новая жизнь на родном заводе. Никто не зачислял его в штат, никто не назначал на работу, никто не указывал, что нужно делать. Как и обычно, вставал он рано утром, пил чай и вместе с Верой шел на завод. Ни начальников цехов, ни инженеров, ни мастеров на заводе не было. Всем управлял и распоряжался один Полунин. Увидев, что Василий Иванович обучает женщин и подростков, он постоял несколько минут и, ничего не сказав, ушел. А под вечер востроглазая хохотушка Зойка Васина, исполнявшая при Полунине все канцелярские обязанности, зашла в цех и передала Василию Ивановичу рабочую продуктовую карточку и талоны на дополнительный паек.

Торопливо бежали день за днем. Василий Иванович не заметил, как те женщины и подростки, с которыми он занимался, стали работать настоящими токарями. Не заметил он, откуда появилось еще несколько токарных и сверлильных станков, как просторный цех все гуще и плотнее заполнялся гулом, как все чаще и чаще из механического цеха уходили к пиротехникам тележки, доверху нагруженные обточенными корпусами мин.

Не заметил вначале Василий Иванович и появления на заводе нового для него человека, который, как говорили, до войны был сменным инженером в механическом цехе, а теперь считался секретарем парткома. Это был совсем молодой, лет двадцати шести, невысокий мужчина, с широкими не по росту плечами, крупной, коротко остриженной головой и пытливым взглядом серых настойчивых глаз. Все звали его Александром Ивановичем, и редко кто именовал по фамилии — Яковлев. Первое, что заставило Василия Ивановича обратить внимание на нового секретаря парткома, было назойливое стремление Яковлева влезть во все заводские дела. Они столкнулись совсем неожиданно, когда Василий Иванович ремонтировал старый токарный станок и, два дня безуспешно промучившись, плюнул и хотел бросить все, как подошел Яковлев и неторопливым, равнодушным голосом сказал:

— Шестерня промежуточная изношена. Выбросить ее и на двух передачах работать. Пусть скорость уменьшится, зато станок войдет в строй.

За долгие годы работы на заводе Василий Иванович так уверовал в свой авторитет, что чуть не задохнулся от дерзости молодого инженера. Он окинул его презрительным взглядом и, не ответив, вновь склонился над станком. Яковлев, видимо, понял состояние старика и ушел из цеха.

С этого дня и легло между ними отчуждение, которое ни старый, ни молодой никак не могли перешагнуть. В хлопотах и заботах Василий Иванович часто забывал о Яковлеве, но, увидев его, мрачнел и так углублялся в свою работу, что к нему невозможно было подойти.

А работа действительно все больше и больше захватывала старика. Он приходил на завод рано утром и уходил глубоким вечером, забывая и о еде и об отдыхе. Временами Василию Ивановичу представлялось, что все происходит точно так, как было в двадцатые годы, когда из кустарной мастерской мучительно и трудно начал вырастать машиностроительный завод. Но тогда сам Полозов был молод, здоров и силен. Теперь здоровье ослабло, и, становясь к станку, он чувствовал, что настоящего, напряженного труда долго не выдержит, что руки дрожат, а глаза часто застилает светлый туман. Раньше он редко интересовался делами цеха и тем более — всего завода. Лишь в конце месяца он сравнивал показатели участков, смен и цехов, сердился, когда его участок, смена или цех отставали, ругал начальство, ругал рабочих, которые работали хуже других. Теперь же, по неясным для него самого причинам, он каждый день заходил на склад готовой продукции, ревниво считал и пересчитывал все, что выпущено за смену, и уходил или довольный, или рассерженный, старчески ворча и раздумывая, что еще предпринять, чтобы побольше выпустить мин. По привычке он иногда ругал тех, кто работал с ленцой, но быстро утихал, видя, что и так люди стараются из последних сил, что даже девчонки и подростки — ремесленники — сутками не уходят из цеха, а старые, из мертвых возрожденные станки не могут дать больше того, что дают. И все же каждый вечер шел он домой довольный, подсчитывая, сколько сделает ночная смена и сколько на следующий день будет отправлено мин на передовую. Эти подсчеты так вошли в привычку, что даже дома, читая сводку Совинформбюро, там, где сообщалось об успехах наших войск, он с нескрываемым довольством приговаривал:

— Конечно, разбили! Это наши миночки! Мы вчера им подбросили три сотенки, вот и турнули Гитлера!

Если же в сводках говорилось об оставлении городов и населенных пунктов, он мрачнел, сердито двигал седыми бровями и вполголоса бормотал:

— Яснее ясного! Подвезли наши мины, да не туда. И мало подвезли.

Все удачи и неудачи на фронте он связывал только с работой своего завода, уверяя и других, что именно те мины, которые выпускает завод, решают судьбу всей войны.

Самым горячим единомышленником и сторонником Василия Ивановича была Вера. Оберегая отца, она провожала его на работу, часто забегала в цех, а по вечерам сидела с ним над старенькой картой, где он чернильным карандашом отмечал ход войны. За эти тревожные месяцы у них выработались особые, совсем не похожие на прежние отношения. Они много разговаривали, с полуслова понимая друг друга, и в этих разговорах Василий Иванович увидел свою дочь совсем другой. Вся ее двадцатидвухлетняя жизнь прошла у него на глазах, и в его сознании Вера оставалась пусть взрослым, но все же ребенком. Сам человек горячий, веселый, общительный, он всегда потакал ее шалостям и детским забавам, из-за этого часто ссорился с женой. Даже когда шестнадцатилетняя Вера, учась в автомобильном техникуме, увлеклась старшекурсником — веселым и озорным украинцем Петей Лужко, Василий Иванович на все нападки жены неизменно повторял:

— А сама-то, сама, вспомни-ка, с пятнадцати лет вокруг меня увивалась.

Но, говоря так, он думал совсем другое. Хоть и нравился ему Лужко общительностью, живостью характера, но все-таки Василий Иванович считал, что это увлечение детское и оно пройдет, забудется, как проходит и забывается большинство детских увлечений. Особенно Василий Иванович уверился в этом, когда Лужко с последнего курса техникума поступил в военное училище и уехал в далекий от Москвы город. Но случилось совсем не так, как он предполагал. Разлука Веры и Лужко не только не нарушила их дружбы, но, наоборот, укрепила ее. Он не сразу заметил, что после отъезда Лужко Вера как-то сразу повзрослела. Правда, он отмечал, что после Лужко ни один парень не заходил к ним на квартиру, но значения этому не придавал, решив, что дочь встречается со своими сверстниками в техникуме или на работе. Но теперь, когда Вера была постоянно с ним, Василий Иванович понял, что она не только ни с кем не встречалась, но даже не замечала других парней. Четыре года не виделась она с Лужко, но все ее мысли были только о нем. Это отчетливо видел Василий Иванович по тому, как тревожно ожидала она его писем, как волновалась, получая фронтовые треугольники, как при одном только взгляде на фотографию Лужко загорались ее большие черные глаза и вспыхивало румянцем смуглое лицо. Такое постоянство радовало и в то же время пугало Василия Ивановича. Он не мало знал случаев в жизни, когда большая и искренняя любовь одного человека оказывалась обманутой и поруганной другим человеком. Особенно часто случалось это при долгих разлуках. Тогда обманувшийся в любви человек всю жизнь не мог восполнить душевной пустоты и чаще всего жил не тем, что давала ему жизнь, а несбыточными мечтами о возвращении к прошлому.

«Кто он, этот Петя Лужко? Какой он человек? Что ждет Веру?»

* * *

Внешне казалось, что жизнь молодого инженера, секретаря парткома Яковлева проходит не только без тревог и волнений, но и счастливо. Возвратясь с Урала и получив новое назначение, он сразу же перенес свои скромные пожитки в комнату парткома и поселился на заводе. И днем и ночью появлялся он в единственном на весь завод цехе, ходил от одного станка к другому, неторопливо говорил с рабочими, и никто не знал, когда он отдыхает. Его плотная невысокая фигура и ровный голос дышали таким спокойствием, что это невольно заражало даже самых нетерпеливых людей. Казалось, нет ни одного обстоятельства, которое могло бы смутить Яковлева. Но так было только внешне. Никто и не догадывался, какая сложная и мучительная работа непрерывно свершалась в сознании Яковлева.

Действительно, спокойный и уравновешенный по характеру, он без тени волнения встретил начало войны, твердо веря, что пройдет совсем немного времени, и советские войска разобьют фашистов. Но проходили недели за неделями, фашисты все дальше и дальше продвигались на восток, война разрасталась, и Яковлевым постепенно начало овладевать беспокойство. Он не считал себя причастным к военному делу, не спорил, не обсуждал фронтовых событий, но, едва взглянув на географическую карту, со всей остротой чувствовал, как далеко зашла война и какие опасности она уже принесла и еще может принести. На втором месяце войны к этой общей тревоге советских людей добавилась еще одна — личная. С запозданием на целых три недели узнал он, что Ирина, так и не сдав государственных экзаменов в медицинском институте, ушла на фронт. Изредка получал он от нее коротенькие, наспех начертанные письма. Читая скупые, убористые строчки, Яковлев отчетливо представлял ее, хрупкую, нежную, в грубом военном обмундировании и ужасные условия, где и сильные мужчины с трудом владеют собой. Вначале, скорее из желания заглушить внутреннюю боль, он, как и многие, рвался на фронт, написал заявление о призыве в армию, но, получив категорический отказ и строгое внушение, что его место там, где поставят, и что воюют не только те, кто на фронте, а и те, кто работает в тылу, смирился со своей участью. Начавшаяся вскоре круглосуточная работа по демонтажу и эвакуации завода на Урал притупила боль. На Урале, на затерявшейся в необъятных просторах маленькой станции вновь рождался новый завод. Тысячи людей, мокрые и простуженные, возводили здания, собирали станки, а с запада подходили все новые и новые составы с рабочими, с семьями, с оборудованием. Наскоро сбитые бараки трещали от переполнивших их людей; печка-времянка и кусок голых нар или грязного пола считались невиданным блаженством; за кружкой кипятка и миской горячей похлебки день и ночь стояли длинные очереди. А с фронта приходили вести одна отчаяннее другой. Фашисты были уже в Подмосковье, у Ленинграда, под Ростовом-на-Дону.

Но как ни страшны и отчаянны были условия, к зиме все утряслось. Фашистов на фронте остановили. На пустыре, возле крохотной уральской станции возникли первые заводские цехи, и под вой метели застучали вновь ожившие станки и машины. Потекла голодная, холодная, но полная напряжения заводская жизнь. А когда на железнодорожной ветке были нагружены первые вагоны готовой продукции, люди, казалось, ошалели от радости. Все они — от старых, видавших виды производственников до безусых ремесленников, — забыв и голод и холод, облепили нагруженные вагоны и, не дожидаясь маневрового паровоза, с победными криками погнали их к станции. Яковлев вместе со всеми бежал, кричал и опомнился только около станции, где остановил его заводской письмоносец. С первого взгляда на маленький треугольник он узнал почерк Ирины и, схватив письмо, сел на обледенелое бревно. Неровные строчки казались ему самым светлым и самым дорогим на свете. Ирина была жива, здорова и не только жива, но и воевала, наступала, как писала она, на запад, отгоняя фашистов от столицы. В тот день Яковлев впервые в жизни выпил целый стакан неразведенного спирта и сразу захмелел. Он с кем-то говорил, смеялся, даже пел и впервые за всю войну уснул беспробудным сном.

Но это была его последняя радость. Писем от Ирины больше не было. Прошли январь, февраль, подошла весна, а почта так ничего и не принесла ему. Он получил назначение на старый завод, приехал в Москву, и ему вручили сразу целую пачку его писем с чужой, холодной надписью: «Адресат выбыл». Это и встревожило и обрадовало Яковлева. Было очевидно, что с Ириной что-то случилось, но если «адресат выбыл», значит она жива, переведена куда-то или попала в госпиталь. Он написал в адрес полевой почты, где служила Ирина, в бюро розыска, в Наркомат обороны и каждый день ждал ответа, но ответа не было. Яковлева вновь охватила тревога. Самые невероятные представления строил он о судьбе Ирины. Ему казалось, что она или погибла, или (что было самым страшным) попала в плен. Он часто видел ее во сне — по-прежнему веселую, ясноглазую, с вьющимися светлыми волосами и милыми, никогда не забываемыми крохотными ямочками на щеках. После каждого такого сна ему становилось еще труднее. Он пытался забыться в работе, но и работа не успокаивала, а только углубляла смятение и тревогу. Тот самый завод, где работал он до войны, по существу, не был заводом, а всего лишь наполовину заполненным станками цехом с полутора сотней случайно набранных рабочих. Все заводское хозяйство было начисто разорено. Не хватало электроэнергии, не работала котельная, была разрушена железнодорожная колея, что питала завод, не было инструментов, но полторы сотни человек на станках времен двадцатых годов выпускали продукцию. Не было не только нужного, но даже самого необходимого. Впервые осмотрев то, что громко именовалось заводом, Яковлев был поражен, как умудрялись эти полторы сотни человек с одним-единственным инженером, который к тому же считался и директором завода, выпускать то, что они сейчас выпускали. Поначалу Яковлеву показалось это невероятным, но, приглядевшись ко всему, он убедился, что это было именно так. Яковлев без содрогания не мог смотреть, как полуголодные мужчины, женщины и подростки сутками не отходили от своих станков, валились с ног и тут же в цехе засыпали мертвым сном, а поспав всего несколько часов, поднимались и вновь вставали к станкам. Это был не просто героизм, это было непрерывное горение и беззаветное мужество людей. И странное дело: через несколько дней, войдя в курс всех заводских дел, Яковлев уже не видел ничего особенного в том, что так поразило его в день знакомства с заводом. Он и сам, так же как и Полунин и рабочие, забывал, когда начинается день и когда наступает ночь, не замечал, что за сутки удалось всего однажды поесть, не считал невозможным работать без нужных инструментов и приспособлений, не кипел и не возмущался, когда из главка или из наркомата требовали все больше и больше мин. Он не то что понимал — он всем своим существом чувствовал, что это было не просто нужно, а необходимо. И он делал все возможное и невозможное, чтобы выполнить это требование.

Только в короткие моменты, когда он уходил от заводских дел, он вспоминал Ирину, и тревожное беспокойство охватывало его.

 

Глава третья

Бочаров с трудом выбрался из переполненного вагона и сошел на платформу. На станции было пусто. Когда-то гладкая, вымощенная отполированной брусчаткой платформа походила теперь на разбитую, давно не ремонтированную дорогу. Само маленькое — с тремя окнами на перрон — станционное здание, осев, покосилось набок, словно стремясь уйти в землю, столб с большим голосистым колоколом наклонился к земле, чудом удерживаясь на подгнившем основании. Только на высоких серебристых тополях, как и раньше, разбойно кричали неугомонные грачи.

Запущенная станция и особенно тревожное ожидание встречи с женой гнетущей тоской отозвались в сердце Бочарова. Он не заметил, как, лязгнув буферами, лениво тронулся поезд, и опомнился только, когда удивительно знакомый, с хрипотцой голос позвал его. Он обернулся и увидел приземистого мужчину в солдатской гимнастерке, перетянутой широким командирским ремнем, в темно-синих военных брюках, заправленных в щегольские хромовые сапоги, и в лихо заломленной артиллерийской фуражке.

— Андрей… Андрей Николаевич!.. Ты… Вы… — выкрикивал мужчина, приближаясь к Бочарову.

По изгибам жиденьких бровей и кривой, всегда сползавшей влево усмешке тонких губ Бочаров признал друга детства:

— Алексей Гвоздов!

— Так точно! Сам, собственной персоной. А ты на побывку, в отпуск? Да смотри-ка, смотри, четыре шпалы! Вот это да!

Гвоздов маленькими серыми глазками восхищенно смотрел на Бочарова, непрерывно говоря и дергая его то за руку, то за планшет, то за низ гимнастерки.

— А я, понимаешь, четвертый день в деревне. После госпиталя. Рубанули в руку на Северо-Западном. Уволили, понимаешь, вчистую.

— Как мои тут, Алеша: старики, жена, сынишка?..

— Живут! — бесшабашно ответил Гвоздов. — Отец твой в председателях ходит. Лихой старик, никому спуска не дает.

— А сын мой, жена?..

— Да, знаешь, и говорить неудобно. Я и деревню-то почти не видел. Четыре дня эти как во сне пролетели. Приехал вечером. Ну, как водится — родные, знакомые, четверть самогонки на стол и — пошло!

Гвоздов говорил с веселой, разухабистой развязностью, непрерывно подмигивая и взмахивая правой рукой.

— А вот братишку твоего, моего тезку, Леньку, видел, — продолжал он, поддерживая Бочарова за локоть и направляя к изгрызенной коновязи, у которой стояла повозка. — Ну и парняга, скажу тебе, как две капли воды — ты в молодости! А вот и лихач мой, — останавливаясь у повозки, язвительно сказал Гвоздов, — самый что ни на есть лучший в колхозе.

Бочаров рассеянно взглянул на серую лошаденку с ввалившимися пахами и острыми выступами ребер на густой, видать, никогда не чесанной шерсти. Лошадь, опустив голову, равнодушно жевала свеженакошенную траву и не замечала даже, что вокруг ее ног невозмутимо копошились куры.

— Вот какие теперь лошадки в колхозе, — без прежней язвительности сказал Гвоздов, — кожа да кости. И как только ноги таскают!

— Неужели все такие?

— Это еще ничего, на других и смотреть больно.

— Но у нас же такие лошади были!

— Были, да сплыли. На чем армия ездит? На колхозных лошадках, да не просто на лошадках, а на первейших! А в колхозах одни худобы, да и тех кормить нечем. Святым духом питаются. Весной-то еще туда-сюда, трава хоть есть, а зимой на одной соломе. Эх, да что и говорить! — с отчаянием махнул рукой Гвоздов и достал из-под травы солдатский вещмешок. — Давай-ка лучше выпьем за встречу, что ль, за молодость нашу и чтоб война поскорей кончилась!

Из-за горизонта за станцией неторопливо поднялось большое, еще не слепящее глаза солнце, и все вокруг преобразилось. Старая, покосившаяся набок станционная постройка словно ожила, сверкая каплями росы на железной, давно не крашенной крыше; брусчатка и окаменевшая земля на платформе и вокруг станции порозовели, приобретая какой-то едва уловимый оттенок жизненной силы; старые тополя, с лепящимися на них черными островками гнезд стояли в немом оцепенении, повернув к солнцу блестящие ярко-зеленые листья; и даже тощая лошаденка перестала жевать траву и, подняв голову, смотрела на расстилавшееся за станцией море озимых.

Бочаров не мог понять: то ли солнце, то ли выпитый спирт или радость свидания с родными местами подействовали на него, но он в эти минуты чувствовал, как теплая волна радостного, спокойного чувства наплыла на него. Он другими глазами смотрел вокруг, поддакивал Гвоздову, не понимая ясно, о чем говорил тот, и в полусонной расслабленности думал об Ирине, о сыне и о том, как встретится он с родителями и женой.

В этом безмятежном, мечтательном состоянии и выехал Бочаров со станции. Лошадь с места пошла неторопливой рысцой, мягко выстукивая копытами и плавно катя расшатанную в осях телегу.

— А Наташку-то помнишь? — с ухмылкой сказал Гвоздов и, не дождавшись ответа, продолжал: — А крепко любил ты ее! Как наяву, свадьбу ту самую вижу, когда ее за Пашку Круглова отдавали. И переживал же ты! А теперь как, не щемит?

— Нет, — равнодушно ответил Бочаров, — перекипело все, отгорело. Да и прошло с тех пор целых пятнадцать лет.

— Да, время катится. Не успеешь оглянуться — и промчалась жизнь.

— А ты здорово постарел, Алеша, — пытался переменить разговор Бочаров, — в плечах раздался, заматерел…

— Да и ты не тот.

Гвоздов помолчал, перебирая вожжами, и повернулся к Бочарову.

— Понимаешь, жизнь-то как устроена. Ну что, если бы Наташа не за Пашку вышла, а за тебя? Все бы у нее по-другому пошло…

— Насильно ее выдали, за богатством погнались, — чувствуя, как поднимается откуда-то из глубины давно утихшая боль, ответил Бочаров. — Если б хватило у нее сил воспротивиться, тогда…

— Про это и говорю. Все мы так. Вовремя не опомнишься, а потом и мучайся всю жизнь. А ну, ты, тянешься еле-еле! — хлестнул Гвоздов ни в чем не повинную лошадь и сердито передернул вожжами.

— Да, — вновь оживился Гвоздов, — а помнишь, как ты в первый раз в отпуск приехал? В новенькой форме, по два кубика на петлицах. Наташа как заново родилась! Я-то все знаю. И в саду видел вас и на задворках. Я даже один раз Пашку Круглова задержал, чтобы не застал вас.

— Ну, а ты-то как живешь? — вновь попытался переменить разговор Бочаров.

Гвоздов, склоня голову, равнодушно отмахнулся, бросил потухшую папиросу и торопливо достал новую.

— Да что я?! Живу, как и все: ни шатко ни валко.

Разговор больше не возобновился, и друзья детства сидели молча, думая каждый о своем. По сторонам извилистой дороги тянулись слегка всхолмленные поля, изредка рассекаемые неглубокими лощинами и оврагами. Бочаров с жадностью смотрел на светло-зеленые массивы только что начавшей колоситься ржи, на поля густо покрывшего землю пышного и перистого овса, на бледно-розоватые, еще не окрепшие листья и стебли гречихи, на все знакомое с детства и как-то совсем забыл, что всего в двухстах километрах проходит линия фронта и там уже целый год бушует война; забыл он также, что только вчера утром прощался с Ириной, тихой и задумчивой, что впереди радостная встреча с сыном, с родными и трудная, тяжелая — с женой.

Когда въехали в лощину и до родной деревни оставалось еще километра три, Бочаров спрыгнул с повозки. По голенищам сапог хлестала придорожная трава, от жары вспотела спина, но ноги сами несли его в гору. Сняв фуражку, широко размахивая руками, он жадно смотрел вперед и всей грудью вдыхал горячий, напоенный запахом полей воздух.

Заметно усилившийся ветер все порывистее гнал волны по полю, и они, извилистые, мягко шурша и переливаясь зеленью с золотыми оттенками, катились прямо к ногам Бочарова.

Сразу же за пригорком рожь кончилась, и открылось широкое многоцветное поле. Бочаров невольно остановился. По этому, как догадался он, просяному полю ровным рядом двигались восемь или десять женщин. В разноцветных кофточках, юбках, платьях, косынках, они то и дело нагибались, выдергивая сорняки. Поле, где прошли женщины, расстилалось ровным, одноцветным, зеленым ковром молодого, еще не выметавшегося проса, а впереди них желтели заросли сурепки, буйными кустами ядовито темнел молочай.

Женщины так углубились в работу, что не заметили Бочарова, и только когда под его ногами затрещали высохшие сорняки, одна из полольщиц обернулась и что-то сказала подругам. Полольщицы разом остановились, и в свете слепящего солнца Бочаров увидел их бронзовые лица. Он еще не успел рассмотреть их, как испуганно и радостно вскрикнул так хорошо знакомый голос: «Андрюша!», и крайняя справа женщина стремительно побежала к нему, размахивая зажатым в руке пучком желтой сурепки. То, что это была Алла, Бочаров узнал сразу же, но не сразу поверил этому и стоял, опустив руки, не зная, что делать. Перед его глазами мелькало голубенькое с белыми цветочками платье без рукавов и с широким вырезом на груди. Пробежав несколько шагов, Алла споткнулась, но тут же, оттолкнувшись руками о землю, встала и побежала еще быстрее, взмахивая так и не брошенным пучком сурепки.

Бочаров не успел собраться с мыслями, как горячие руки Аллы обвили его шею и губы обжег короткий поцелуй. Он неловко, сам не сознавая, что делает, обнял Аллу за плечи, потом отстранился и хрипло спросил:

— Костя как, здоров?

— Здоров, вырос, совсем большой, — поспешно ответила Алла.

— А старики как?

— Все здоровы, — глухо ответила Алла, скорее инстинктом, чем сознанием, уловив, что полуторагодовая разлука не затянула трещины в их семейной жизни. Она опустила свои большие совсем молодые зеленоватые глаза, и Бочаров заметил, как вокруг ее глаз сеткой сбежались тоненькие морщинки, а все ее когда-то напитанное кремом и пудрой лицо сразу постарело, побледнело. Словно впервые увидев ее, он с удивлением и любопытством смотрел на коричневые от загара, с крупными мозолями руки, на такие же темные голые ноги в стоптанных тапочках, на выгоревшие, с медным отливом волосы. Она молча стояла перед ним и, вдруг подняв голову, робко и устало взглянула на него. От этого взгляда Бочаров отвел глаза, взял ее за руку и чуть слышно сказал:

— Пойдем домой.

Его мысли и чувства были в таком смятении, что он даже не заметил разительных перемен в деревне и шел, как в полусне, поддерживая жену под руку и стараясь шагать в ногу. Только увидев на пригорке отцовский дом с высокой почерневшей соломенной крышей, с тремя подслеповатыми оконцами на улицу и одним в проулок, он внутренне вздрогнул и невольно заторопился. Алла с силой прижала руку мужа и еле поспевала за ним. Она первой заметила игравших у амбара мальчишек и среди них Костика, но ничего не сказала Андрею, желая проверить, как он будет вести себя, когда увидит сына. Этот момент встречи с сыном, казалось ей, решит всю их дальнейшую судьбу, и она Напряженно ждала, когда наступит этот и страшный и желанный момент.

Андрей повернул голову, увидел мальчишек, и Алла почувствовала, как судорожно дрогнула его рука, освобождаясь от ее руки. Она не препятствовала ему, а он тонким, совсем незнакомым ей голосом тихонько вскрикнул: «Костик!» — и мелкими, частыми шагами побежал к мальчишкам. Теперь и Костя увидел отца. Он бросил коротенькую хворостину, изображавшую коня, переступил сначала испуганно и робко, а затем рванулся что есть силы вперед, пронзительно крича: «Папа!» Этот крик словно подхлестнул Андрея. Он неловко и смешно побежал по пригорку вниз, нагнулся, подхватил мальчика и сильными руками прижал к груди.

* * *

Отец Андрея, Николай Платонович Бочаров, о приезде старшего сына узнал, когда пропахивал картофель. Он выпряг из сохи лошадь и вскачь примчался в деревню. Подозвав соседского мальчишку, он отдал лошадь и поспешил домой, но в сенях замешкался, не решаясь сразу войти в избу. Несколько раз он расчесывал рыжую с проседью бороду, приглаживал остатки волос на облысевшей голове и одергивал чиненую и перечиненную старую гимнастерку, пока, наконец, решительно открыл дверь. Андрей с Костиком на руках сидел за столом, бледная от волнения Алла готовила яичницу, старуха, суетливо чиркая спичками, растапливала печь.

Увидев отца, Андрей посадил Костика на лавку и, как показалось Николаю Платоновичу, очень быстрыми и решительными шагами направился к нему. «Как вымахал-то…» — мелькнула у старика радостная мысль, но он тут же забыл про нее и обнял сына, чувствуя, как непрошеные слезы навертываются на глазах. «Стыд какой, — подумал он, — расхлюпаться еще не хватало». Это рассердило Николая Платоновича, он тут же отстранил сына, тайком вытер слезы и, присаживаясь к столу, нарочито грубым голосом спросил:

— Как там дела-то у вас на фронте? Как здоровье твое, куда ранен? Рассказывай.

— Ранен был в ногу и в голову. Глаза повредило. Сейчас хорошо, вылечили.

Прислушиваясь к разговору мужчин, Алла ловила каждое слово мужа, тайком наблюдая за ним. Андрей говорил спокойно, и ничего особенного в его разговоре и поведении она не отметила. Новым для нее было только то, что он скрыл от них болезнь глаз; она хотела спросить, почему он не сообщил об этом, но свекровь опередила ее:

— Что же ты, Андрюшенька, про глаза ничего не написал?

— Тревожить вас не хотел, — неохотно ответил Андрей, — была опасность слепым остаться.

— Боже ты мой, ну и что же? Мы кто, чужие? — отойдя от печки, настойчиво подступала к Андрею мать. — Мы — родители, Аллочка — жена твоя. Мы так волновались, а ты скрытничал. Как нехорошо!..

— Ну, пошла теперь: нехорошо да нехорошо! — прикрикнул старший Бочаров на жену. — Была бы ты на его месте, не так бы запела. Он такое пережил, а она с упреками.

— Да я что, я ничего, — как и всегда, уступила Прасковья Никитична мужу.

— Вот это другой разговор, — успокоился старик. — Были ранения, прошли, и слава богу! А война-то, это что же, Андрюша, все тянется, тянется, и конца не видно. Немцы-то, вон они под Орлом стоят, а от Орла до Германии ого-го-го!

— Скоро, скоро все изменится, — ответил Андрей.

— А мы ждем не дождемся, — вздыхая, сказал старик, — деревня измучилась вся, измоталась. Горе да слезы! А тут еще повестки: один убит, другой убит. Что ни день, то рев бабий.

Разговор отца и сына прервал высокий подросток с густой копной спутанных волос и дочерна загорелым лицом. Вскочив в дверь, он увидел Андрея, сразу же остановился, потом решительно прошел через всю избу, строго и деловито через стол протянул руку Андрею и ломким баском, явно стараясь казаться взрослым и солидным, проговорил:

— Здравствуй, Андрей. С приездом тебя!

— Здравствуй, Леня, — поднимаясь из-за стола, ответил Андрей и хотел было поцеловать братишку, но, стараясь поощрить мужской тон Леньки, сильно тряхнул его действительно по-взрослому большую руку.

— Ну, я побежал, потом поговорим, — солидно сказал Ленька, высвобождая свою руку из руки Андрея.

— Куда ты? — встрепенулась мать. — Посиди хоть с братцем-то.

— Некогда. Лошади стоят, а картошки еще гектаров пять не пропахано.

— Да пропади она пропадом, эта картошка! Ни днем ни ночью покою нет.

— Иди, иди, Алеша! — вступился за младшего сына Николай Платонович. — Вечером поговоришь, да и завтра день будет.

— Вишь, как парень-то растет, — проводив глазами Леньку, с нескрываемой гордостью сказал Николай Платонович. — На таких вот и колхоз держится. День и ночь на работе. Жалко их, учиться им надо. Да что поделаешь: работать-то надо кому-нибудь.

* * *

Праздничный обед у Бочаровых затянулся допоздна. Один по одному собрались родственники и близкие знакомые. Прасковья Никитична и Алла в четвертый раз жарили яичницу, привезенная Андреем водка давно кончилась, и Николай Платонович бегал куда-то и всякий раз возвращался с двумя литровыми бутылками мутного пахучего самогона.

Все разговоры вращались вокруг войны. Андрей, держа на коленях Костю, говорил мало, вместе со всеми пил, но чувствовал, что хмель его не берет. Он часто посматривал на Аллу, без устали хлопотавшую в избе, прислушивался к речам, становившимся все шумнее и шумнее, и старался всем своим видом показать, что ему радостно, весело и бездумно, а на душе было тревожно.

После новой бутылки самогона разговор стал еще более шумным и беспорядочным. Кто-то запел было песню, но тут же сбился и замолк. Густые клубы табачного дыма плотной завесой плавали под потолком, окутывая тускло горевшую керосиновую лампу. Углы избы растворились в полумраке.

В полночь Прасковья Никитична несмело предложила разойтись по домам. К ее великому удивлению, никто не возразил, и вскоре подвыпившие гости разошлись, наперебой уговаривая Андрея зайти к ним «хотя бы на часок».

— Заморился ты, сынок, — присев к Андрею, тихо сказала Прасковья Никитична, — иди-ка отдохни. Алла в амбаре постель разбирает, я сенца свежего принесла.

Неся на руках сына, Андрей вышел на улицу, жадно вдохнул прохладный ночной воздух и только сейчас почувствовал, что он действительно нестерпимо устал.

— Папа, я с тобой спать буду? — сонным голосом спросил Костик, прижимаясь к отцу.

— Конечно, со мной, — целуя сынишку, ответил Андрей.

— Я так и знал, что вместе… — начал Костик и вдруг смолк.

— Уснул? — спросила незаметно подошедшая Алла.

— Уснул, — одними губами ответил Андрей.

— Пойдем уложим его…

В амбаре горела маленькая, похожая на лампаду коптилка. Алла взяла Костика и, как показалось Андрею, слишком долго и старательно укладывала его, то поправляя подушки, то подвертывая одеяло. Андрей нагнулся над кроваткой, и в это время рука жены случайно коснулась его щеки. Он почувствовал, как вздрогнули и быстро отстранились ее теплые шершавые пальцы. Он распрямился, присел на стоявший у кровати табурет, ожидая, пока жена закончит укладывать сына и подойдет к нему. Алла поцеловала Костика, отошла к столику, где мерцала коптилка, и остановилась там, глядя куда-то в дальний угол амбара. В бледном неровном свете лица ее почти не было видно. Но Андрей отчетливо различал ее большие устремленные в полутемноту глаза и плотно сжатые губы. Видя и эти глаза и эти губы, Андрей не знал, что сказать, чтобы рассеять тягостное молчание. Если бы, как в прошлые годы, Алла сердилась, плакала, ругалась, все пошло бы по-другому. Но сейчас она стояла молча, устремив в пустоту взгляд больших и, как ему казалось, печальных глаз. Это угнетало Андрея.

В амбаре пахло свежим сеном, полынью и горелым керосином. За дверью непрерывно трещал сверчок, к нему несмело присоединился и тут же умолк другой. Где-то на дальнем конце деревни играли на балалайке. Прислушиваясь, Андрей никак не мог определить, что же играли. Это была какая-то незнакомая мелодия, то грустная, то вдруг буйно веселая.

— Пройдемся немного, — сказала Алла, и ее тихий, едва слышный голос поднял Андрея с табурета.

— Пойдем, — радуясь, что кончилось невыносимое молчание, согласился он и, подождав, пока Алла погасит коптилку, вышел из амбара.

Над деревней густела звездная ночь. Кривые, изогнутые очертания домов, сараев, редких деревьев бледно вырисовывались на темном фоне неба, создавая видимость невысоких гор. Балалайка смолкла, и ни единый звук не нарушал теперь чуткой тишины летней ночи.

Алла и Андрей переулком вышли на огороды. Впереди показалась с детства любимая Андреем старая вишня.

— Посидим вот здесь, я так люблю это место, — низко пригибаясь и проходя под густую крону вишни, сказала Алла.

Он прошел вслед за ней и почти у самого ствола увидел маленькую скамеечку.

— Правда, хорошо здесь? — спросила Алла.

— Очень, — шепотом ответил Андрей, чувствуя, как мягко переговариваются листья над головой и от густого сплетения веток разносится нежный аромат нагретого за день и еще не остывшего дерева.

— Я часто хожу сюда и подолгу сижу, иногда одна, иногда с Костиком, — опять совсем незнакомым голосом заговорила Алла. — Здесь так хорошо думается, и отсюда жизнь видится простой и легкой. Мне кажется, сейчас всем-всем людям так хочется тишины! И я, я тоже очень хочу тишины, настоящей мирной тишины. Я не устала, нет, нет, — торопливо поправилась она и негромко продолжала: — Просто я столько увидела и пережила за этот год и столько поняла… Я знаю теперь, что жить так, как жила до войны, — нельзя. Вспомню, какой я была, так стыдно станет… Я писала тебе, как пришлось эвакуироваться из Белоруссии. Но разве опишешь то, что я видела? Этого ни описать, ни рассказать невозможно. Тысячи людей шли по дорогам на восток. И почти одни женщины, дети… Дороги бомбят немецкие самолеты, позади немецкие танки… И страшны не самолеты, не танки, страшна собственная беспомощность. Ты — живой человек, идешь и не знаешь, что с тобой будет. А ведь я неженкой была. В первый же день ноги до крови растерла.

Андрей знал, что такой разговор неизбежен, много раз обдумал все, что скажет, но сейчас, слушая Аллу, вдруг ощутил, что ни слов, ни мыслей для ответа нет.

— А Костик, он же маленький, а все понимает, — продолжала Алла, — услышит вой самолетов, задрожит, закричит… Я всегда собой прикрывала его, а он отталкивает и кричит: «Прячься, мама, сама прячься! Я маленький, меня не заметят».

Она смолкла, украдкой вытирая слезы. Андрей, тяжело дыша, почувствовал, как у него подступают слезы. Он отчетливо представил маленького Костю, прикрытого матерью, взрывы немецких бомб рядом с ними, и жалость к Алле нахлынула на него. Забыв обо всем и видя только прикрытого Аллой Костю, он порывисто взял руку жены, и ее шершавые пальцы затрепетали в его ладони.

 

Глава четвертая

В свои пятьдесят пять лет Николай Платонович Бочаров чувствовал себя бодро и совсем молодо. Вставал он обычно раньше всех, умывался, стараясь не греметь посудой, частым гребешком расчесывал бороду и, выпив с вечера приготовленную женой кружку молока, шел в правление колхоза. Эту привычку не нарушали даже большие праздники и семейные торжества. Часто случалось, что в ранние утренние часы работы в колхозе не было, но Николай Платонович все равно поднимался на рассвете, садился в одиночестве за председательский стол и думал. А думать ему за последний год приходилось много. Война из рядовых колхозников превратила его в председателя правления колхоза.

Раньше Николай Платонович часто критиковал и даже любил критиковать начальство, находя в их действиях различные промахи и недостатки, но теперь, сам став начальником, почувствовал, что критиковать и осуждать других дело самое простое, часто не требующее особого ума и таланта, а вот руководить людьми по-настоящему можно, только имея немалые знания и большой опыт.

Всю свою жизнь прожил он в деревне и был уверен, что знает все, что касается земледелия, животноводства, огородничества и других сельских работ. Однако, вступив на председательский пост, он понял: все, что приходилось выполнять ему раньше, было только маленькой частицей того, что приходится делать теперь. Со всех сторон надвигались на него самые различные заботы, обязанности и события; все от него требовали, добивались, спрашивали, как раньше сам он требовал, добивался и спрашивал с руководителей; всем до него было дело, и всякое дело он должен был решать сам и часто решать быстро, даже не имея времени как следует поразмыслить. Но самым трудным в своей работе Николай Платонович считал ответственность. Раньше он отвечал только за себя, и это было делом простым и легким, а вот теперь он отвечал за других людей.

В первое время работы председателем заботы и обязанности ошеломили старого Бочарова. Он не по возрасту резво бегал, суетился, оправдывался, сам требовал, угрожал и возвращался домой поздно ночью усталый, разбитый. Особенно изматывали его телефонные звонки, бумаги и представители из района. Где бы он ни находился, бежал на каждый телефонный звонок. Сжимая телефонную трубку, с дрожью в голосе то кричал, то говорил почти неслышным, робким, совсем не своим голосом. Каждую полученную бумагу он, малограмотный и не привыкший к чтению, старательно, по нескольку раз перечитывал, мучительно соображая, что требует от него эта бумага, и затем долго крупным корявым почерком писал ответы, черкая и перечеркивая написанное. Каждого представителя он встречал лично сам, выслушивал его, старался исполнить все так, как требовал этот представитель, и всякий раз с нетерпением ждал, когда же тот уедет и он освободится для работ, которые со всех сторон надвигались на него. Проговорив весь день с уполномоченным райпотребсоюза, он обнаруживал к вечеру, что в первой бригаде понапрасну простояли две лошади, а вторая бригада вместо прополки проса занималась совсем не тем; что на конюшне из-за халатности конюха сломал ногу рыжий стригунок; что огородники забыли полить капусту и несколько грядок на пригорке выгорело под палящим солнцем.

Постепенно Николай Платонович понял, что главное для него не звонки, не бумаги и представители, а работа в колхозе, руководство им. И он перестал бегать на телефонные звонки, не просиживал часами над бумагами, не занимался целыми днями с уполномоченными или представителями, а по-прежнему, работая с утра до поздней ночи, ходил по бригадам, часа по два сидел в правлении и снова шел в бригады, на скотный двор, на поля, на луга. И странное дело: изменив свое отношение к работе, Николай Платонович почувствовал облегчение, и работа его стала намного полезней.

Но постепенно случилось и другое, чего не замечал, да и не мог заметить по своей простоте душевной сам Николай Платонович. С изменением его отношения к звонкам и запросам изменилось отношение к нему и вышестоящих инстанций. Все больше и больше раздавалось сердитых телефонных звонков, присылалось грозных бумаг, все суше и строже говорили с ним уполномоченные и представители из района, все чаще на различных совещаниях упоминалось о недостатках в его работе. И не быть бы, пожалуй, старику Бочарову председателем колхоза, если б за него не вступились председатель райисполкома Листратов и председатель сельсовета Слепнев. Об этом заступничестве сам он не знал и не догадывался, продолжая работать так, как подсказывали ему собственная совесть и житейский опыт.

Неожиданный приезд сына обрадовал и вместе с тем расстроил было прежний порядок работы Николая Платоновича. Подвыпив на встрече, он основательно захмелел и, ложась спать, твердо решил встать попозже, как положено, опохмелиться с сыном и уж потом пойти на работу. Однако осуществить эти планы не удалось. Едва заслышав предутренние распевы петухов, он проснулся, потер ломившую с похмелья голову и вспомнил, что вчера вечером не успел распределить лошадей по работам. Кряхтя и охая, он поднялся с постели и, не найдя обычной кружки молока на столе, по крутым ступенькам сам полез в погреб, нашел какую-то махотку и, думая, что это молоко, начал пить, но тут же остановился, сердито отплевываясь и вытирая с усов и бороды налипший густой мед. Чиркая спичками, он долго шарил в погребе, но молока не нашел. Жалея спички, он натыкался в темноте на пустые бочки, ящики, чертыхаясь и сквозь зубы поругивая жену:

— И надо же, старая! Никогда ничего на месте не стоит, черт те знает, сколько мусору всякого понатащила.

Он неудачно оперся рукой о бочку, она накренилась, и старик, скользнув рукой, врастяжку упал в угол, попав другой рукой во что-то мокрое, и еще больше озлобился. Он с трудом приподнялся и почувствовал острый запах огуречного рассола. Нащупав кадушку с остатками прошлогодних огурцов, он наклонил ее и жадно стал тянуть пахнущую укропом густую жижу. Минуты три пил он, не дыша, забыв обо всем на свете, потом громко крякнул, выловил два огурца и вылез из погреба. За деревней, огненно раскаляясь, ярко светлело небо, от земли поднимался легкий туман. Во всех дворах наперебой заливались петухи. От конюшни доносился храп лошадей и сонные голоса конюхов.

«Опять лошадей не вовремя накормили», — сердито подумал председатель, намереваясь тут же отчитать конюхов, не, вспомнив, что конюхами теперь работают семидесятилетний дед Иван и два пятнадцатилетних подростка, только махнул рукой и решил нынче же на конюшню назначить женщин побойчее, деда Ивана перевести в сторожа, а парнишек использовать на подсобной работе.

Занятый этими мыслями, он подошел к конюшне и увидел, что все было не так, как ему казалось. Лошади стояли давно накормленные, и ребята поили их, ведро за ведром наливая воду в деревянное корыто.

— Доброго утречка, — с неизменным поклоном встретил председателя сухой, сгорбившийся дед Иван. — Что спозаранку-то, дела, што ль, особенные?

— Так, взглянуть зашел. Как лошади, в порядке?

— Все пятнадцать, как одна. По росе мы их в садах попасли, а в полночь сенца дали. Да сенцо-то одно что, вот если б овса хоть фунтиков по пять.

Опираясь на палку и глядя на председателя слезящимися глазами, дед Иван явно настроился на любимый разговор о бескормице, о плохом отношении к лошади, но Бочаров остановил его, зная, если не прервать старика, он может и целый день проговорить без умолку.

— Про овес и не вспоминай. Мы его целый год не видим. Он теперь для другого дела потребен.

— Это понятно, конечно, но лошадь-то без овса все одно, что человек без хлеба.

— Так вот что, — присев на старое поломанное колесо, снова перебил Бочаров старика, — лошадей распределим так…

Решив дать старшему конюху твердые и безоговорочные указания, председатель колхоза осекся на полуслове, раздумывая, как же распределить лошадей, чтобы выполнить хотя бы первоочередные работы. Весна закончилась, и лето подгоняло колхозников с полевыми работами. Огромный массив картофеля требовал очередной пропашки; давно подошло время поднимать пары под озимые; наступившая жара иссушила почву, и капуста, на которую колхозники возлагали большие надежды, без полива могла погибнуть; подступало и время сенокоса — травы на лугах отцветали и на взгорках начали желтеть. На все это нужны были люди, кони. В предвоенные годы колхоз запросто мог бы выставить семь десятков сильных, сытых лошадей, а теперь остались всего пятнадцать облезлых кляч.

Считая и пересчитывая лошадей, Бочаров то и дело теребил бороду и, наконец, не выдержав, хлопнул картузом по колену и запальчиво, с жалобой в голосе вскрикнул:

— Хоть бы тракторишко какой завалящий!..

— Да, оно известно, трактор-то, — сочувственно поддержал его дед Иван. — Он бы как заехал, враз целое поле смахнул.

— Заехал, заехал, — передразнил Бочаров. — А чем заедешь-то? Их, тракторов, на всю МТС восемь. А у нашей МТС поболе трех десятков колхозов, и все обезлошадели.

— Слышь, Платоныч, — заговорил дед, видя, что во всех расчетах председателя не сходятся концы с концами, — а может, коров собрать, да в плуга…

Бочаров поднял голову, искоса взглянул на старика и со злостью ответил:

— Да ты что, дед, рехнулся, что ли? На коровах пахать! Тоже нашел рабочую силу. Да они, коровы твои, и так еле ноги таскают. Эх, да и вообще что говорить о глупостях!

— Нет, ты погоди, — вдруг заупорствовал всегда покладистый дед Иван, — насчет глупостев, это я не знаю, а вот насчет на коровах пахать, это мне приходилось. Ты не гляди волком, не гляди. Сам пахал, целое лето. Каурый-то сдох у меня в ту весну, и пришлось Малютку большерогую заарканить.

— Ну, то было при царе Горохе, а нынче дело другое. Ты вот лучше запоминай, кому каких коней выделить.

Бочаров внушительно начал перечислять лошадей по кличкам, а дед Иван, старательно слушая, один за другим загибал на руках высохшие, негнущиеся пальцы и приговаривал:

— Значит, пахарям восемь.

— Восемь, — подтверждал председатель, — и на пропашку шесть.

— А на чем же воду на полив капусты возить?

— А Копчик?

— Копчик завсегда с молочницей, он и дорогу на сливной пункт наизусть запомнил.

— Ну, и опять поедет.

— А воду на капусту?

— Да что ты пристал со своей капустой! — чувствуя, что все расчеты снова поломались, уже с меньшей горячностью выкрикнул председатель. — Капуста, капуста! Тогда вот что: двух на капусту и четырех на пропашку картошки.

— Платоныч, я проходил полем, свекла там уж больно дюже заросла. Бурьян бурьяном, и листьев не видно. Пропахать бы надо и прополоть.

Это не было новостью для Бочарова. Он знал, что, кроме свеклы, в колхозе еще столько работ, что будь сейчас не пятнадцать, а пятьдесят лошадей, и то со всеми делами вовремя не управиться.

* * *

Четвертые сутки жил Андрей Бочаров в отцовском доме и, сам того не замечая, за это время столько узнал о родной деревне, сколько раньше не узнавал за целые месяцы. Самые разнообразные впечатления вызвала у него жизнь родной деревни летом 1942 года.

Внешне эта жизнь была трудна и однообразна. Не было в ней былой романтики с разухабистыми гулянками по вечерам, голосистыми разноцветными хороводами женщин и девушек, с буйными песнями и драками парней, с разбойными налетами подростков на чужие огороды и сады.

Хмуро смотрели приземистые двух-трехоконные избенки с высокими почернелыми соломенными крышами; возле них лепились такие же маленькие и угрюмые сараи и амбары; посредине деревни, за большой когда-то обсаженной ветвистыми лозинами, а теперь голой и черной плотиной сверкал на солнце наполовину высохший и заиленный пруд; от плотины уныло тянулась пыльная дорога, упиравшаяся одним концом в колхозный сарай с выбитыми стенами и осевшей набок крышей, а другим концом уходившая через разрушенный мост в низине на гору, где три года назад пышно зеленели яблони и груши огромного сада. Такие же сады были и на двух других окраинах деревни, где виднелись теперь обрубленные на топку пеньки и кучились редкие, еще не успевшие вырасти кустарники. По письмам отца Андрей знал, что колхозные сады вымерзли в студеную зиму 1939 года, но не представлял себе ясно, как печально отразится это несчастье на внешнем облике деревни. Весной и до середины лета опаленные сорокаградусными морозами и буйными ветрами в малоснежную зиму стояли фруктовые деревья голые и черные, не выбросив ни одного листочка. И тогда, чтобы налогов не платить, было решено спилить эти деревья и пустить на топливо. В два дня пилы и топоры почти начисто смахнули все яблони и груши вокруг деревни. А в конце августа, когда давно прошли все сроки оживления садов, случилось вдруг никем не предугаданное: на голых, казалось, безжизненных ветках уцелевших от истребления фруктовых деревьев появились едва заметные точечки пробивавшихся почек. С каждым часом росли и увеличивались эти нежные крохотные точечки, и через несколько дней из них выметались хрупкие, малосильные, но живые клейкие листочки. В печах догорали последние поленья когда-то веселых и богатых деревьев, а на уцелевших яблонях и грушах, пониже самых тонких, так и не оживших концов ветвей, вопреки правам подступающей осени буйно разрастались молодые и сильные побеги, на которых через год завязались первые плоды обновленных садов. Но из многих сотен фруктовых деревьев уцелело во всей деревне не более двух десятков, и теперь они всем своим видом напоминали о погубленной красоте и народном богатстве.

Погибшие сады были только маленькой частицей тех разительных перемен, которые увидел Андрей в родной деревне. Эта частица не шла ни в какое сравнение с тем, что принес деревне первый год войны. В разное время, по призыву и добровольно, ушли в армию почти все мужчины от восемнадцати и до пятидесяти лет. Вместе с мужчинами добровольно ушли в армию несколько девушек и молодых женщин. Осиротели, обезлюдели соломеннокрышие избы. Томительно и нудно тянулись военные недели и месяцы. Самым долгожданным, а часто и самым нелюбимым человеком в деревне был почтальон. Старый, хромой еще от первой мировой войны, седенький Потапыч на такой же неказистой лошаденке ежедневно объезжал сельсоветские деревни, чаще всего резво покрикивая хозяйкам, которым были письма, а иногда, насупленно глядя в землю, шмыгал носом и неуверенно подавал конверты, где темнели официальные штампы войсковых частей или петлялся незнакомый почерк. И если Потапыч в первой же деревне весело выпивал поднесенную получившей письмо хозяйкой рюмку самогона, то это означало, что в его видавшей виды брезентовой сумке лежали письма только хорошие. Первый же отказ от рюмки любившего выпить Потапыча настораживал всю деревню, и он понуро ехал под обстрелом тревожных глаз. Не мало за этот год горьких вестей разнес старый почтальон; редко приходилось ему, не в пример прошлому, приезжать домой навеселе.

Вторым тяжелым ударом по деревне была необходимость взять для войны все автомобили, тракторы, тягач и лучших лошадей. Не шумели больше на колхозных улицах юркие полуторки; редко где на полях можно было увидеть черным жуком ползущий трактор; не надрывались конюхи, остепеняя буйных жеребцов и резвых кобылиц. А осенью 1941 года, когда фронт придвинулся к деревне и в лесах вокруг нее встали на постой войска, одна за другой были отправлены на солдатские кухни колхозные коровы и овцы. Просторные скотные дворы и овчарник заросли паутиной.

Такой показалась Андрею родная деревня в первые дни его отпуска. Он ходил и смотрел на все затуманенными глазами, находя душевный отдых только в возне с сыном. Костя оказался на редкость живым и сообразительным мальчиком. Он ни на шаг не отходил от отца, ломким говорком расспрашивая обо всем, что видел и слышал, и без конца требовал сделать ему то ружье настоящее, то самолет, то маленькую пушку, из которой можно стрелять. И Андрей мастерил ружье, пушку, самолет и еще много других вещей, что так необходимы четырехлетнему мужчине.

Но ни занятия с сыном, ни радость встречи с родными не могли развеять тревожных мыслей Андрея. Прогнившие крыши, покосившиеся, раздерганные плетни, запущенный обмелевший пруд и пустующие, когда-то с таким трудом построенные скотные дворы — все это принесла война в родную деревню Андрея.

Особенно тяжело и больно было за этих стариков, женщин, подростков, детей, которые остались один на один с трудной жизнью, которые донашивали теперь свои последние рубашки, платья, кофточки, не имея ни возможности, ни средств для покупки новой одежды, которые жили двойной жизнью, и трудно было определить, которая для них важнее: та ли, что относилась к ним самим, или та, что связывает их с фронтом, с отцами, детьми, братьями, ушедшими на войну.

Подобно тому как человек, поселившийся в неизвестном городе, постепенно узнает его улицы, дома, строения, познавал теперь Андрей внутреннюю жизнь деревни. Первый толчок к этому дала его семья. Отец, уже пожилой человек, дома почти не бывал, все силы отдавая колхозу. Как и отец, Ленька тоже дома только ел и спал, весь день, а часто и ночь проводя на работе. На второй день по приезде Андрея и Алла ушла на поле, робко сказав:

— Андрюша, там просо пропадает от сорняков, я должна пойти, людей-то мало.

Так жили и в других семьях. Едва начиналось утро, как деревня точно вымирала и вновь оживала лишь в сумерки, когда люди возвращались с полей.

В этом напряженном труде Андрей чувствовал себя лишним, собрался было тоже пойти на работу, но после переезда и частой ходьбы раненая нога разболелась, и он с горечью должен был согласиться на вынужденное безделье. Работу Андрею подсказал Ленька. Подвижный и решительный, он с сожалением рассказывал, что не успел сегодня прочитать в бригадах даже сводку Совинформбюро. За эту мысль и ухватился Андрей. В тот же вечер он забрал у Леньки все последние газеты, перечитал их и с утра пошел к колхозникам. И всюду, куда бы он ни приходил, его осаждали вопросами о положении на фронтах, о международных делах, о героизме советских воинов.

Тут-то, во время этих бесед на полях, на конюшне, на огородах, и почувствовал Андрей ту кипучую и напряженную жизнь, которой жила деревня, и понял, что первое впечатление о сельской жизни, которое зародилось у него от внешних признаков, было ошибочным. Из всего, что видел Андрей, его особенно поразила молодежь, вернее не молодежь в полном смысле этого слова, а подростки — мальчики и девочки, те самые юнцы, которые в другое время учились бы в школе и беззаботно резвились, не зная ни труда, ни горести. Теперь они — эти мальчики и девочки — делали то, что и взрослые, и не просто делали по обязанности, по приказу, а добровольно, всем своим еще не окрепшим сознанием понимая, что и родная деревня и вся страна переживают такое время, когда без дела не должен сидеть ни один человек.

Совсем другими увидел Андрей и женщин. Раньше большинство из них, особенно пожилые и многодетные, занимались только домашним хозяйством, работали в колхозе лишь в самое горячее время уборки урожая. Сейчас же домашнее хозяйство стало для них делом второстепенным, ему уделяли они короткие утренние и вечерние часы, а остальное время проводили в колхозе.

«Как велика сила жизни! Как могучи люди! Ничто их не сломит, ничто не раздавит, если они живут общим делом и ради этого общего отрешаются от личного, даже крайне необходимого. А я сам?» — упрекнул Андрей себя, вспомнив все, что передумал о своей личной жизни, и сравнив эти раздумья с тем, что увидел в людях родной деревни. Мелким и ничтожным казался он самому себе по сравнению с этими простыми деревенскими людьми, которые так просто и бесхитростно умели свое личное подчинить общественному.

* * *

Возвращаясь с полей, Андрей Бочаров шел старым вырубленным парком, где на месте столетних кленов и лип густо разросся кустарник, обрамлявший когда-то широкие и прямые пересекающиеся аллеи. День клонился к вечеру. Нежаркое солнце отбрасывало от кустов длинные тени, отчего неширокие аллеи казались полуосвещенными коридорами, уходящими куда-то далеко-далеко. Бочаров задумался, машинально трогая руками мягкие, нежные ветви молоденьких кленов, лип, рябин. Они наклонялись, шурша под его пальцами, и вновь распрямлялись, устремляясь к заходившему солнцу.

— Андрей Николаевич, — тихо окликнул его мягкий женский голос.

Остановясь, Бочаров увидел Наташу. В белом, еще совсем новом платье она стояла, опустив загорелые, до локтей обнаженные руки, и прищуренными, виновато улыбающимися глазами смотрела на него.

Несколько лет не видел ее Андрей и сейчас, неожиданно встретив, с трудом узнал. Когда-то красивое, открытое, почти всегда улыбающееся лицо ее с задорными коричневыми глазами поблекло, темнея бороздками морщин и отливая желтизной усталости и пережитых испытаний. Даже светлые, раньше такие пышные волосы словно потускнели и уже не вились волнами, а лежали вокруг головы почти совсем прямые. Лишь где-то в глубине широко открытых глаз теплились задорные, обжигающие огоньки.

Бочаров давно отрешился от всего, что было связано с Наташей, и, зная, что в деревне неизбежно придется встретиться с ней, даже не задумывался, как и что будет говорить ей, но теперь, увидев ее такой изменившейся и мало похожей на прежнюю Наташу, он почувствовал жалость к ней, обиду за все, что было в прошлом. Да, тут, на этой самой аллее, где возвышался тогда старый клен, впервые по-взрослому встретились они, убежав от всех, и впервые тайком, боясь друг друга, поцеловались.

А через год опять этот же парк — тусклый, глухой от низких туч — и сам Андрей Бочаров — без шапки, в расстегнутом пиджаке, с помутневшим от горечи сознанием. Из деревни доносились отголоски буйного веселья, а он все дальше и дальше уходил в глубину сумрачных аллей, считая, что жизнь его кончена и впереди ничего нет. В этот день Наташа стала женой сына известного во всей округе богатея — Пашки Круглова.

И снова этот парк через пять лет, когда Андрей из армии впервые приехал в отпуск, а Наташа, уже мать двоих детей, почти не таясь, прибежала к нему в эту аллею, и они до самой темноты сидели под огромным, опустившим вниз коряжистые ветви старым кленом.

Все это мгновенно пронеслось в сознании Бочарова. По тому, как он стоял, устремив вдаль затуманенный взгляд, Наташа поняла его мысли, вспыхнула от радости и протянула руку. Андрей машинально взял ее, легонько пожал и тут же резко отпустил. Опустились руки Андрея — и упало сердце Наташи. Она ждала, давно ждала этой встречи, ни на что не надеялась, но ждала всем своим существом.

— Как живешь, Наташа? — хриплым, совсем чужим голосом спросил Бочаров.

— Живу помаленьку. Хозяйство… Дети… Мужа на фронт проводила.

Сказав о муже, она внутренне содрогнулась, побледнела и, не смея взглянуть на Андрея, тихо пошла по аллее. Вопреки своей воле он пошел рядом с ней. Они молча прошли почти всю аллею, чувствуя и не чувствуя друг друга. Он молчал потому, что ему не о чем было говорить. И она не знала, что сказать. События и время навсегда разделили их. Поняв это, она шла с трудом, чувствуя, как слабеет и глаза застилает светлая дымка. И вдруг она решительно остановилась, дерзко посмотрела на Бочарова и, поймав его удивленный взгляд, отчаянно и бесшабашно проговорила:

— Эх, Андрей, не таким я знала тебя!

Что? — еще не поняв смысла ее слов, спросил Бочаров.

— Ничего! — вызывающе махнув рукой, выкрикнула Наташа и гордой, независимой походкой пошла по аллее.

* * *

Домой Николай Платонович вернулся раньше обычного, молча подал Андрею свежие газеты, присел было к столу, но тут же встал, притворно откашлялся и, взглянув искоса на жену, ласково и тихо сказал:

— Ужин собирай, что ли. Небось проголодались все.

«Опять проверять кто-нибудь приезжал», — заметив необычное состояние мужа, подумала Прасковья Никитична и загремела чугунками в печке.

Николай Платонович посмотрел на убиравшую волосы Аллу, поправил новую скатерть на столе и, словно вспомнив что-то, негромко сказал:

— Да, вот что… Вы корову-то утром не отправляйте в стадо. Попробуем пахать на коровах.

Прасковья Никитична так и замерла с чугунком в руках и, еще толком ничего не поняв, удивленно переспросила:

— На коровах? Пахать?

— А что ж тут такого, — равнодушно ответил Николай Платонович, — на Украине вон испокон веков на волах пашут.

— Так то же волы, а не коровы, — начиная понимать, к чему клонит старик, упрямо возразила Прасковья Никитична.

— А разница какая? Что корова, что вол, все равно коровьей породы. А потом мы не окончательно решили. Так сказать, ради опыта. Приспособим сбрую подходящую, запряжем нашу корову, корову Гвоздовых и попробуем.

— Это уж ты как хочешь, — забыв про ужин, подступила Прасковья Никитична к мужу, — а свою корову я не дам.

— Что значит не дам?! — чувствуя, что наступает решительный момент разговора, с обычным прикриком спросил Николай Платонович.

— А так! Не дам, и все! Ишь ты, на старости лет удумал корову собственную губить. А семью чем кормить? Где молока добудешь?

— А куда оно подевается, молоко-то?

— Какое там молоко, если пахать на корове.

— И плуг таскать будет и молоко давать, она у нас здоровая, выдюжит.

— Нет, вы только послушайте его! Совсем из ума выжил старик!

— Ну, ты полегче на поворотах! — еще строже прикрикнул Николай Платонович, но Прасковья Никитична не унималась:

— Я поперек порога лягу, а коровы не дам! Ишь, удумали! Колхозных коров растранжилили, а теперь и своих туда же.

— Ты не мели, — вскипел окончательно взбешенный Николай Платонович, — кто это колхозных коров транжилил?! Ты что, без глаз была, что ли? Когда армия наша придвинулась и стояла в деревне, чем бойцы кормились, а? Чем? Да мы полгода целый полк кормили!

— И не говори и не доказывай, — отчаянно замахала руками Прасковья Никитична, — что это, советская власть вам коров отбирать приказала?

— Да пойми ты: другого не придумаешь! Вон сколько земли! А чем пахать? Одни лошади разве поднимут? И что ж ты хочешь, чтобы земля пустовала? Да, может, то самое зерно, что наша корова выработает, будет последней пулей по немцу, от которой он сдохнет, будь он трижды проклят!

Старик разволновался, дрожащими пальцами долго не мог свернуть папиросу, разозлился еще более, бросил кисет с табаком и заговорил еще взволнованнее:

— А не посеем хлебушек, чем бойцов кормить? Голодные-то не много навоюют. Из-за того, что тебе буренку свою жалко и молочка поесть хочется, придет немец сюда, к тебе в избу. И корову заберет, избу спалит и тебя придушит! Вот тебе и будет молочко!

— Да мы что, одни в государстве, один наш колхоз? — явно смущенная доводами мужа, уже несмело возразила Прасковья Никитична. — Вон она, Россия-то, какая, от края и до края земли.

— Россия-то велика, да и враг силен. А ежели мы будем такими несознательными элементами, как ты, и России не будет. Ты бы вокруг оглянулась: на чем держимся-то мы? Немец всю Украину и Белоруссию захватил, и Прибалтику тоже, да и российских губерний не мало. Вон они, Новгород, Псков, Смоленск, Орел, Курск. Это тебе что, не Россия? Вон где хлебушек! А нам еще воевать да воевать. Андрей, что там нынче в газетах пишут? Как на фронте-то?

— Плохо, — отложив газету, ответил Андрей, — немцы Севастополь продолжают штурмовать, а вчера, десятого июня, под Харьковом в наступление перешли. Идут тяжелые бои.

— Вот видишь, — что есть силы грохнув кулаком по столу, крикнул Николай Платонович, — опять наступают, проклятые! Да не то что на корове пахать, я рубаху последнюю отдам, только бы разбить их и жизнь нашу советскую защитить!

* * *

Гордой походкой ушла от Андрея Наташа, но этой гордости хватило лишь дойти до своего дома. Войдя в полутемные сени, она распахнула дощатую дверь чулана и ничком упала на кровать.

«За что, за что мне жизнь такая? — мысленно повторяла она. — Что я сделала людям, в чем провинилась? Все люди как люди — живут, радуются, ждут чего-то, а я?»

Она пыталась заплакать, но слез не было. Ничего не ждала она от Андрея, давно зная, что прежнего не вернешь. Не появись он в деревне, может, все пошло бы по-старому. Она ничего не хотела вспоминать, ни о чем не хотела думать, но мысли, не подчиняясь ей, текли сами собой. Самым страшным был день свадьбы, когда, ошеломленная и растерянная, под венцом стояла она рядом с Павлом Кругловым, ничего не видя вокруг и только чувствуя его мокрую, липкую руку с толстыми пальцами. Долго после этого даже во сне виделись ей эти пальцы. Но в то время она ничему не противилась, ни о чем не думала, делая только то, что приказывали ей мать, отец, родные. Из всей свадьбы она помнила только пьяные разгоряченные лица, бесстыжие взгляды, словно старавшиеся обнажить ее и увидеть то, что скрывало дорогое подвенечное платье. Павла заметила она лишь поздно ночью, когда под пьяные свадебные крики их вдвоем заперли в спальне и он такой же, как и его руки, мокрый, липкий, схватил ее за плечи, прижал к себе и, хрипло дыша, начал целовать. Только в этот момент вспомнила она Андрея Бочарова и с ужасом поняла, что в ее жизни произошло страшное и непоправимое. Она рванулась из рук Павла, но он так цепко держал ее, что новое платье лопнуло по швам. Она хотела кричать, но за тонкой перегородкой спальни гудело множество голосов, и боязнь позора на всю округу сдавила горло.

Наутро опять пили, поздравляли Павла, поздравляли ее, опять наглые взгляды со всех сторон рассматривали ее. Случайно, из разговоров сгрудившихся у двери парней и девушек, она узнала, что Андрей неизвестно куда ушел из дому. Она рванулась из-за стола, выбежала в сени, но Павел догнал ее, притиснул в темный угол и жестоко избил. Физической боли она не чувствовала. Только в душе надломилось что-то, придавило ее. Она подчинилась мужу, подчинилась своим и его родителям, ничем не выдавая своего несчастья. Она ничего не знала об Андрее, но когда через пять лет он приехал в деревню, увидев, что он пошел в парк, не совладела с собой и побежала к нему. С этого времени самыми лучшими днями были редкие приезды Андрея в отпуск. Теперь и это исчезло навсегда.

По селу, разбредаясь по домам, мычали коровы, блеяли овцы; в сенях шумели дети; испуганная мать несколько раз заглядывала в чулан, а Наташа лежала, ничего не слыша и не чувствуя. Ее охватило безудержное отчаяние. Она снова попыталась заплакать, чтобы немного облегчить страдания, только слез по-прежнему не было. На мгновение ей представилось, как Павел возвращается с фронта, своей увалистой походкой приближается к ней, протягивает руки, хочет обнять ее. Ей стало омерзительно, гадко, и она, со стоном заскрежетав зубами, вскочила с постели.

— Нет, нет! — прошептала она. — Пусть что угодно, только этого не допущу! Я тоже человек…

Она присела на кровать, оправила платье и растрепанные волосы. Младший сын Володя звал ее. Она хотела прикрикнуть на него и тут же подумала, что ни он, ни другие ее дети ни в чем не повинны, виновата только она сама, что народила их от нелюбимого, постылого человека. Они должны жить, ничего не зная, и она обязана заботиться о них, сделать их жизнь такой, чтоб не переживали они того, что пришлось перенести ей самой.

Она встала, еще раз одернула платье, причесалась и пошла в избу. Отец сидел у окна и что-то делал.

— Что вы в темноте всегда, неужто огонь трудно зажечь, — не имея сил скрыть закипевшую обиду на родителей, сердито крикнула она, — вечно вы так!..

— Огонь, — иронически прошепелявил отец, — а керосинчик-то тю-тю, кусается, на рынке только, а там три шкуры сдерут.

— Не твоя забота! Я небось день и ночь мотаюсь, могу хоть поужинать при свете.

Чувствуя, что теряет власть над собой и может нагрубить отцу, она резко повернулась, яростно хлопнула дверью и вышла на улицу.

Было уже совсем темно. В окнах изб тускло мигали розоватые огоньки. Ярче всех светились окна Бочаровых. Она смотрела на эти окна и не могла оторвать взгляда. По тому, как часто надвигались тени на окна, она понимала: там сейчас царит веселое оживление. Видимо, больше всех весела Алла. Она красивая, счастливая, счастливая полным счастьем, а не урывчатым, тайным, запретным.

Не имея сил смотреть на окна Бочаровых, она вернулась в чулан и, не раздеваясь, легла на кровать, постепенно успокаиваясь и стараясь ни о чем не думать.

На улице негромко затренькала балалайка. Первые же ее звуки подняли Наташу с постели. Это, конечно, пришел Ленька Бочаров и вызывает ее старшую дочь Анну. Раньше она с радостью смотрела на Леньку, находя в нем многие черты Андрея, а теперь Ленька был ей ненавистен, как воспоминание о потерянном Андрее.

— Анна, ты куда? — крикнула она, услышав шаги дочери в сенях.

— Я на минутку, мамочка, — ответила дочь, открывая дверь на улицу.

— Не сметь, говорю, ходить! Сейчас же спать! Тоже мне гулена нашлась. Еще четырнадцати нет, а уже гулять!

Последние слова она проговорила уже без злости, вспомнив, как сама в возрасте Анны мечтала о встречах с Андреем. А Ленька на улице играл все громче и озорнее.

— Ну ладно, иди уж, только не надолго, — слыша, как нетерпеливо переминается в сенях дочь, смягчилась Наташа, и обильные слезы потекли по ее щекам.

 

Глава пятая

Возвращаясь в Москву, Андрей Бочаров рассчитывал пробыть там несколько дней, повидаться с Ириной, с Федотовым, зайти к Канунниковым. Самым тяжелым была предстоящая встреча с Ириной. Те полторы недели, что провел он в родной деревне, нарушили все его планы и совершенно по-иному направили мысли. Раньше он был уверен, что его семейная жизнь не удалась — Алла не тот человек, который ему нужен, и что все связанное с ней было роковой ошибкой. Теперь, побывав в деревне, он вопреки своим стремлениям понял, что он или ошибался в Алле, или она так изменилась за этот трудный год, что от прежней Аллы ничего не осталось. Часто, наблюдая ее, он пытался выявить в ней то ложное и притворное, что по женской хитрости выдавала она за искреннее и подлинное, но как ни присматривался, как ни изучал Аллу, ложного и притворного не находил. И особенно резко изменил весь ход мыслей маленький Костик. Он был так непосредствен, так хорош и был настолько его сыном и сыном Аллы, что Андрей не мог даже представить Костика сиротой, а самого себя навсегда разлученным с ним. Разлука с отцом или с матерью была бы для сына неизлечимой травмой.

Бочаров знал, как Ирина воспримет изменения в его отношениях к личной жизни. Душевная, искренняя и чуткая, она поймет все так, как есть, не скажет ни одного слова упрека, узнав, что у него восстановились хорошие отношения с женой, но от этого ему было не легче. Будь Ирина женщиной легкомысленной, он без тени смущения сказал бы ей, что их отношения были случайны и между ними все кончено. Но с Ириной же говорить так Бочаров не смел. Он много думал и не находил ни мыслей, ни слов для этого мучительного разговора. Все надежды были на то, что получение назначения в Москве займет несколько дней и за это время, встречаясь с Ириной, он постепенно расскажет ей все. Но произошло совсем не так, как рассчитывал Андрей.

Зайдя в бюро пропусков Главного управления кадров Красной Армии, он узнал, что его ожидает генерал-лейтенант Васильев из Наркомата обороны и что явиться к генералу Васильеву он должен немедленно.

«Почему именно лично к Васильеву, а не в управление кадров? — проходя длинными светлыми, удивительно тихими коридорами светлого здания, думал Бочаров. — Если к Васильеву, то, значит, не в войска, а в аппарат наркомата. Нет! Ни за что! Только на фронт и только в войска!»

С этим твердым решением он зашел в приемную генерал-лейтенанта Васильева.

Невольная робость охватила Бочарова. С генералом Васильевым он никогда не встречался, но имя его знал хорошо. Это был известный в военных кругах молодой генерал, который всего лет восемь назад командовал полком, затем окончил Академию Наркомата обороны и занимал ответственный пост в Наркомате обороны. Как и всегда при разговорах с большими начальниками, Бочаров собрал все свои силы и волю, намереваясь говорить непринужденно и твердо. Намерение его сразу же было разрушено самим Васильевым. Едва войдя в кабинет, Бочаров услышал молодой и сильный голос:

— Здравствуйте, товарищ Бочаров.

— Здравия желаю, товарищ генерал, — ответил Бочаров в то время еще мало применяемым, но уже модным военным приветствием, которое впоследствии вошло в широкий обиход.

Васильев, даже не обратив внимания на эту, как считал Бочаров, удачно примененную новинку, предложил сесть в кожаное кресло и сам сел за стол.

Теперь Бочаров хорошо видел широкую, ладно обтянутую кителем грудь генерала, его простое лицо с живыми наблюдательными глазами.

— Как лечат в госпитале? — спросил генерал, придвигая к себе раскрытую книгу для записей.

— Очень хорошо, — ответил Бочаров и, секунду подумав, добавил: — Только тесновато, даже коридоры заняты.

— Да, да. Тесновато, — подтвердил генерал, — раненых много, а госпиталей пока недостаточно. Как ваше здоровье? Как зрение, нога? — теперь уже глядя прямо в лицо Бочарову, расспрашивал генерал.

— Хорошо. И вижу и хожу.

— На командную должность хотите, на фронт? — неожиданно спросил генерал и, как показалось Бочарову, вздохнул глубже обычного.

— Да! Очень!

— Вы на Западном фронте воевали?

— Да, на Западном, а потом на Брянском.

Бочаров чувствовал, что генерал хочет спросить о чем-то более существенном и важном, и внутренне готовился к ответу, но тот вдруг начал вспоминать о начальниках, у которых служил Бочаров, о городах, где он воевал, и Бочарова удивило, что во время деловой беседы генерал занят, как ему казалось, совсем не имеющими отношения к этому разговору воспоминаниями. А Васильев смотрел на сидевшего перед ним полковника и пытался составить о нем определенное представление. По материалам личного дела да и по внешности полковник нравился ему, но Васильев очень хорошо знал, сколь далеки бывают от действительных качеств человека сведения из документов и первые впечатления. До войны и во время войны Васильев часто наблюдал, как, оцененный по анкетным данным и внешнему виду, человек стремительно взлетал на высокие посты и при первой же серьезной проверке делом оказывался совсем не тем, кого в нем видели, и тогда он так же стремительно падал вниз. Были среди таких люди разных категорий: начиная от командиров подразделений и кончая высокостоящими генералами и государственными деятелями. И чем выше ставили не заслуживающего такого доверия человека, тем больший вред приносил он своей бездарностью и ограниченными способностями.

Поэтому, знакомясь с людьми, Васильев всегда стремился как можно глубже проникнуть в существо их натуры, полнее и определеннее узнать их личные и деловые качества и, уже судя по этому, определить, какого поста и какого рода деятельности достоин этот человек.

То, что сидевший перед ним полковник стремился командовать не в тылу, а на фронте, было и хорошо и плохо. Весьма часто люди самолюбивые, бездарные и недалекие свою бездарность и ограниченность прикрывают красивыми фразами об отправке их на фронт, о желании командовать, тем самым вводя в заблуждение относительно своих действительных качеств.

«Кажется, подойдет, — мысленно решил Васильев, глядя на Бочарова, который рассказывал, как был взят город Калуга. — И наблюдательность у него не плохая, а это главное для нашего представителя».

— На фронт, значит, хотите? — спросил он Бочарова.

— Так точно, товарищ генерал, очень хочу, — отчеканил Бочаров.

— Вот и замечательно. Есть одна работа, которая как раз вам по душе придется.

Бочаров настороженно слушал генерала, радуясь, что его мечты сбываются и он скоро поедет командовать и там, на фронте, применит все, что передумал за долгие месяцы лечения в госпитале.

— Вы, товарищ Бочаров, отлично понимаете, — встав и пройдясь по кабинету, заговорил Васильев, — сколь сложна и трудна современная война. В ней участвуют миллионы людей и самая новейшая техника. Люди и техника — это главное на войне. Но и людьми и техникой нужно управлять, руководить. А для этого нужны знания, нужна теория, нужна военная наука.

Наша военная наука по сравнению с другими науками больше всего базируется на практике, на боевом опыте. Опыт военного прошлого мы достаточно освоили, но вот опыт настоящего, то, что делается и рождается сейчас на полях войны, мы изучили еще очень слабо. А за год войны мы уже приобрели богатейший опыт. Битва под Москвой, оборона Ленинграда, Одессы, Севастополя, даже тягчайшие месяцы отступления дали нам столько нового, что от многих старых понятий и теорий ничего не осталось. Мы сейчас во всю ширь развертываем изучение и обобщение опыта войны Этим будут заниматься все командиры, командующие, все штабы, по существу, все Вооруженные Силы от солдата и до Ставки Верховного Главнокомандования. И я хочу предложить вам интересную работу. Мы постоянно направляем в войска своих представителей. Их задача все видеть, все знать, по возможности помогать командованию на местах, постоянно держать нас в курсе всех дел и событий, объективно информировать нас обо всем, что происходит на фронте. Это главное. А кроме того, на месте изучать опыт войны, делать выводы и на основе этих выводов вносить свои предложения.

Бочаров знал работу, которую предлагал ему генерал, отчетливо сознавал важность и нужность ее и сам, пожалуй, говорил бы так же, если бы подобное предлагал кому-либо из своих подчиненных, но сейчас предложение Васильева рушило все его планы.

Васильев понял его состояние и мягко сказал:

— Раньше, до войны, важные вопросы мы могли решать годами, а сейчас то же самое обязаны делать в недели, дни и даже часы. Верховное Главнокомандование приняло решение переработать все наши уставы. Они явно устарели. Это очень трудная и сложная работа. Выполнять ее будут также все командные инстанции, все штабы. И вы должны включиться в эту работу. Максимум через месяц я жду от вас подробный доклад обо всем, что увидите на фронте.

Эти слова окончательно показали Бочарову, что его судьба решена, и, поняв это, он почувствовал, как, помимо его воли, начинают изменяться и его мысли. Вначале бессознательно, а затем осмысленнее и логичнее начало складываться представление о будущей работе, и у него сразу же возникли десятки неясных вопросов, наиболее полные ответы на которые он мог получить только у Васильева.

Генерал охотно и неторопливо отвечал, внутренне радуясь, что полковник оказался именно таким человеком, которого он искал, что этот вначале показавшийся ему излишне горячим полковник на самом деле честный офицер, умеющий свои личные желания и стремления подчинить общему делу, ради общего дела пойти на работу, которая была ему не по душе.

Видя, что генерал часто посматривает на часы, Бочаров решил задать самый последний, давно подготовленный вопрос.

— Товарищ генерал, — помолчав, спросил Бочаров, — как положение на фронтах под Севастополем и Харьковом?

— Честно говоря, трудное, — хмуро ответил генерал, — очень трудное.

Он хотел сказать, что Севастополь держится последние дни, что на Харьковском направлении немцы прорвали нашу оборону, продвинулись далеко вперед, подошли к реке Оскол, начали ее форсирование и завязали бои за Купянск, что наши войска под Харьковом отступают, что со дня на день ожидается наступление немцев и на Курском направлении, но сказать этого Бочарову он не мог и, только прощаясь, добавил:

— Обстановку вы скоро будете знать лучше меня. У вас будут самые свежие данные. Получите документы, автомобиль и на рассвете выезжайте! Желаю успеха!

* * *

Только в двенадцатом часу ночи, получив все документы и указания, Бочаров освободился. Прежде всего он решил дозвониться до госпиталя и поговорить с Ириной или хотя бы с Федотовым.

— Нет, нет! Что вы! — сердито ответил ему дежурный врач. — В такое время тревожить раненых? И не уговаривайте и не упрашивайте! Завтра с пятнадцати до девятнадцати часов — пожалуйста!

Бочаров понял, что разговор бесполезен, и решил сразу же по приезде на место службы написать и Ирине и Федотову. Поздно было ехать и к Канунниковым, и Бочаров отправился в офицерское общежитие.

Встретил его комендант — маленький капитан с охрипшим голосом и заспанным лицом. Тайком протирая глаза, он извинился:

— Простите, поселить вас некуда. Ни одной свободной комнаты. Есть одна, не очень большая, и там два старших лейтенанта.

— Ничего, переночуем вместе, — успокоил его Бочаров.

— Один-то ничего, а второй буйноват малость. Я не дождусь, когда он уедет, — говорил капитан, провожая Бочарова.

— А, начальник гарнизона! — услышал Бочаров звонкий, почти визгливый голос. — Разрешите доложить! Личный состав комнаты номер девяносто семь пребывает в состоянии безделья и празд…

Увидев стоявшего за капитаном Бочарова, высокий, в нижней рубашке, заправленной в военные брюки, мужчина лет тридцати с пышными, лихо закрученными рыжими усами осекся на полуслове, смущенно заморгал и, вытягиваясь, как в строю, проговорил:

— Простите, товарищ полковник, не заметил.

— Продолжайте в том же духе, — стараясь удержаться от смеха, серьезно ответил Бочаров.

— Да, знаете… — начал было усатый, но взмахом руки Бочаров остановил его и показал на стул.

Теперь Бочаров увидел и второго жителя комнаты. Это был низенький, поджарый, в новеньком обмундировании и ярко начищенных хромовых сапогах старший лейтенант. Едва вышел комендант, он, четко печатая шаг, подошел к Бочарову и так же четко, как шел, представился:

— Старший лейтенант Бондарь! После излечения в госпитале получил назначение в действующие войска!

Все еще стоявший в оцепенении усатый по примеру своего товарища тоже двинулся к Бочарову и, играя крупными желваками на выступающих скулах, доложил:

— Старший лейтенант Привезенцев, тоже из госпиталя и тоже в войска. Разрешите одеться?

Даже сейчас, попав явно в неловкое положение, из Привезенцева так и рвалась неудержимая удаль. Он ловко и быстро натянул гимнастерку, подпоясался, причесал растрепанные волосы и, видимо, довольный собой, уже свободнее и проще заговорил:

— Заладили эти кадровики, товарищ полковник, одно: езжай в запасный полк командиром батальона, и все. А что мне делать в этом разнесчастном запасном полку! Опять шагистика да смотры разные. Так и заявил им: только на фронт, или в этой комнате всю войну просижу! Испугались! Выдали предписание, уезжай, дескать, от греха!

— А вы тоже из госпиталя, товарищ полковник? — стараясь прервать непочтительную речь друга, спросил Бондарь.

— Да, из госпиталя.

— И долго лежали, разрешите узнать?

— Три месяца.

— И мы по месячишку отвалялись, — не замечая кивков и подмигиваний Бондаря, вновь заговорил Привезенцев, — а потом в отпуску погулять разбежались, да…

— Не удалось, — снова перебил его Бондарь, — время неподходящее.

— Ну что ты встреваешь? — накинулся на него Привезенцев. — Ты думаешь, нас товарищ полковник не поймет?

— Меня зовут Андрей Николаевич, — сказал Бочаров.

— А мы Федоры, он Логинович, а я Петрович, — представил себя и друга Привезенцев. — Вот я и говорю: ты думаешь, нас Андрей Николаевич не поймет?

Теперь Бочаров заметил, что Привезенцев много выпил, и только большая физическая сила и выносливость держали его на ногах.

— Знаете, Андрей Николаевич, — видимо все больше пьянея, продолжал Привезенцев, — тут даже самый спокойный человек взорвется. А я? Я что — слабый, нет, я не говорю физически, физически я здоров, еще двухпудовиком крещусь, я про силу моральную!

— В общем, товарищ полковник, у него несчастье, — поспешил на выручку Бондарь.

— У кого? — упрямо склонив голову и глядя в упор на Бондаря, с вызовом спросил Привезенцев. — Это у меня несчастье? Чепуха! Не таков Федька Привезенцев, чтоб поддаваться какой-то бабе. Она крутнула хвостом, не успел я на фронт уйти, снова замуж выскочила, а я — переживай?! Нет уж! Подумаешь, баба! Да я их сотни найду! И еще каких! Таких, что за меня в огонь и в воду, а не замуж за какого-то хлюпика!

Он говорил решительно и твердо, но по всему его виду Бочаров понимал, что так лихо говорит он, только успокаивая себя и пытаясь заглушить тяжелую душевную боль.

— И понимаете, Андрей Николаевич, — продолжал он, морща худощавое лицо и резко жестикулируя, — ну пусть бы ей написали, что я убит или пропал без вести, нет, пусть даже ранен, покалечен, а то знала, что я жив, письма мои получала и мне отвечала… Это разве честно?

Усталый и обессиленный, он смолк. Бондарь стоял рядом с Привезенцевым, следя за каждым его движением. Видимо, в последнее время он, как заботливая нянька, ухаживал за расстроенным другом и, по возможности, оберегал его от рискованных действий.

— Разрешите, товарищ полковник, прилечь немного, устал что-то, — попросил Привезенцев и, не раздеваясь, лег на кровать.

Бондарь снял с него сапоги и ремень, расстегнул ворот гимнастерки, укрыл одеялом.

— Страшно переживает, — зашептал он Бочарову. — А так человек изумительный и друг надежный. А вот случилось такое.

— А кто же она? — спросил Бочаров.

— Учительница, четыре года вместе жили. Внешне очень симпатичная. А как только их полк уехал из военного городка, так она и спуталась с директором школы. И мужчинишка-то невзрачный, старше ее на десять лет, а вот променяла Федю. Там, дома, вел он себя гордо. Только свои личные вещи забрал и перенес к соседке. А как выехали со станции, так и запил. Не то чтобы до потери сознания, а так — пьет все время и пьет.

— Да, это очень тяжело, — вспомнив свои переживания, согласился Бочаров. — А вы куда назначение получили?

— Под Курск, товарищ полковник.

— Я тоже под Курск еду. У меня машина, если хотите — подвезу.

— Большое спасибо! С ним так тяжело в дороге, а приедем в часть, он сразу изменится.

 

Глава шестая

Штаб фронта Бочаров разыскал в большом селе, разбросанном по берегам заросшего камышом ручья и прилегающим к нему балкам. По тому, как поспешно из дома в дом перебегали офицеры, как беспокойно отхлопывали движки походных радиостанций, как часто въезжали на машинах генералы и офицеры, Бочаров понял, что штаб фронта живет тревожно и лихорадочно.

Новый начальник полковника Бочарова генерал-майор Велигуров размещался под откосом меловой горы в просторном доме, уютно укрытом большим фруктовым садом.

— Знаю, знаю, — дружески встретил он Бочарова, — сам Васильев звонил, — снимая со стула и надевая китель, продолжал он с веселой, не сходящей с полного, одутловатого лица улыбкой.

Теперь в застегнутом кителе, с двумя поцарапанными орденами Красного Знамени он сразу стал строже, серьезнее, хотя снисходительная улыбка то и дело вспыхивала на его лице.

— Бочаров, значит, Андрей Николаевич, — надев очки и просматривая документы, густо басил он, — а я Велигуров, Тарас Петрович. Будем, так сказать, знакомы. Прежде всего вас нужно устроить. Это мы сейчас. Михайло! — гулко крикнул он, и еще не отгудели последние звуки его баса, как в комнату не вошел, а влетел щеголеватый, лет тридцати сержант с плутоватыми, стрельнувшими сначала на Бочарова, затем на генерала глазами.

— Слушаю, товарищ генерал, — вытягиваясь, отчеканил он.

— Вот что, Михайло, — словно не зная, что сказать, растягивал слова генерал, — отправляйся к коменданту штаба и скажи, что я приказал поблизости тут, около меня, подобрать хороший домик для моего заместителя полковника Бочарова. Если дом занят — освободить! Понял?

— Ну что же, поговорим, что ли? — отпустив сержанта, придвинулся к Бочарову Велигуров. — Значит, кадровый и, говорят, штабист. Это хорошо.

Бочаров хотел, как это вообще принято при знакомстве с начальством, рассказать о своей службе, но генерал, не останавливаясь, продолжал говорить сам:

— Штабное дело — это хорошо. Сам-то я не штабист и, прямо сказать, не больно жалую эту работу, хоть и сижу теперь в штабе. Тут, голубок, у нас в штабе фронта такие штабисты, посмотришь — и ахнешь. Такие планы разрабатывают, что я просто дивлюсь, как немцы живы до сих пор. И все спорят, каждый свое решение командующему навязывает, а тот слушает всех, а делает по-своему. Ха-ха-ха, — раскатисто, до удушливого кашля, смеялся Велигуров, повторяя: — Слушает, а делает по-своему.

Бочаров смотрел на генерала и не мог понять, к чему клонит он этот разговор. Безусловно, говорить просто ради разговора при первой встрече генерал не мог. Он, видимо, хотел показать своему новому подчиненному собственные взгляды и наверняка делал это, но в чем была сущность этих взглядов, Бочаров не понимал.

— Разрешите, товарищ генерал, — раздался из-за двери голос сержанта, и не успел генерал ответить, как тот вошел с двумя тарелками свежих огурцов, тарелкой черного хлеба, двумя рюмками и пол-литровой бутылкой водки. Все это он так ловко внес и так быстро расставил на столе, что Бочаров подивился его ловкости и подумал, что, видимо, этот сержант до войны работал официантом.

Генерал, подмигнув лукаво Бочарову, кивнул головой на сержанта:

— Видал, полковник, мастерство, а? В ресторане «Метрополь» в Москве работал. Ну, присаживайся, закусим по-домашнему.

За обедом по-прежнему говорил только генерал, а Бочаров ел и слушал, пытался несколько раз вставить свою реплику, но генерал говорил и говорил, непрерывно угощая Бочарова.

Наконец Бочарову удалось спросить:

— Как на фронте, товарищ генерал?

Услышав вопрос, Велигуров вытер платком вспотевшее лицо, впервые взглянул на Бочарова отчужденно и заговорил совсем глухо и медленно:

— На фронте, спрашиваешь? Не ахти дела на фронте, прямо сказать — плачевные дела.

Этот разговор его настолько волновал и казался ему настолько серьезным, что он захлопнул дверь, закрыл окна и, снова сев напротив Бочарова, продолжал совсем тихим голосом:

— Под Керчью неудача, Севастополь мы эвакуировали, а теперь под Харьковом немец прорвался и Оскол форсировал. А еще ведь только начало лета! Эх, да что говорить! — озлобленно плюнул он и закурил, жадно затягиваясь дымом. — Как подумаешь обо всем — сердце кровью обливается!

Он вновь смолк и понуро опустил голову. И Бочаров не знал, что сказать.

— А все почему! — прервав тягостное молчание, резко выкрикнул Велигуров. — Да все из-за обороны, будь она трижды проклята! Наступать нужно, к черту оборону, на свалку, в мусор истории, и только наступать!

— Да, но под Харьковом мы наступали, а результатов что-то не видно, — возразил Бочаров.

— Что под Харьковом? Разве это наступление? Бить надо кулаками, а наши пальцами врастопырку били. Ты знаешь, что мы тогда Лозовую взяли, в Красноград ворвались, к Полтаве, к Днепру подходили. А все кончилось пшиком. Подтянули немцы силешки, ударили с трех сторон, и покатились наши обратно за Донец. Спросишь, почему? Да потому, что наступали по-дурацки. Назад оглядывались, вперед боялись идти. А главное — обороняться привыкли, понравилось в траншеях сидеть. А теперь, — продолжал генерал, — что теперь под Харьковом? Немцы наступают, а мы в траншеях сидим и постреливаем. Разве так воюют! Он наступает, ты тоже наступай, бей его, контратакуй чем есть, контрудары наноси. А этим твердишь, твердишь, а они знай свое: суют резервы в оборону — и все.

— Да, но контратаки и контрудары не всегда полезны, — возразил Бочаров.

— Всегда полезны, — отрезал генерал.

— Опыт показывает…

— Опыт, опыт, — перебил генерал, — что опыт? Ты, голубок, где воевал-то?

— В Финляндии и в эту войну.

— В Финляндии! А я прошел всю первую мировую и всю гражданскую. Ты видел, как Климент Ефремович сам бойцов в атаку водил? А я видел. И Михаила Васильевича Фрунзе видел. Тогда не боялись начальники самые большие выйти в цепь, крикнуть: «За мной! Ура!» — и первым на врага. А теперь что? Сидят по землянкам в десятках километров от боя и всё пишут, пишут да по телефонам говорят.

— Но тогда совсем другая война была, — не выдержал Бочаров.

— Чепуха! Война всегда одинакова. Побеждает только решительный, отважный, кто наступает, а не сидит по траншеям.

До вечера проговорил Бочаров с генералом и странное впечатление вынес из беседы. Все как будто правильно говорил Велигуров, но было в его убеждениях что-то такое, чего безоговорочно не мог принять Бочаров.

— Вот завтра утречком поезжай-ка в войска, — прощаясь, напутствовал Велигуров, — сам посмотри, с людьми поговори, подумай, а потом мы с тобой поспорим. А сейчас ты слабоват спорить со мной не потому, что не умен, а потому, что пролежал в госпитале и отстал от войны.

* * *

Старшие лейтенанты Бондарь и Привезенцев получили назначение в один полк, но в разные батальоны: Привезенцев — начальником штаба первого батальона, Бондарь — командиром пулеметной роты второго.

Н-ский стрелковый полк всеми тремя батальонами оборонялся юго-восточнее Курска, как раз в том самом районе, где простираются черноземные поля и крупные, по нескольку сотен домов, села отстоят далеко друг от друга, создавая видимость простора и безлюдья, хотя на самом деле плотность населения в этом районе весьма велика.

Эти места особенно красивы в первый месяц лета, когда слегка всхолмленные, изрезанные балками и овражками поля до единого клочка засеяны или вспаханы под посевы, и, выйдя на какую-нибудь возвышенность, человек невольно останавливается, восхищаясь привольем окружающего и созидательной силой человеческого труда. Но в этот год поля под Курском являли другую картину. С севера на юг, почти прямой линией восточнее Курска и Белгорода, эти поля разрезала широкая полоса опустошения, где почти целый год многие тысячи людей копали траншеи, окопы, ямы, ходы сообщения, противотанковые рвы, устанавливали многорядные проволочные заграждения и минные поля, взрывали мосты и важные участки дорог, вырубали и жгли артиллерийским огнем леса и рощи. И там, где раньше шумела, переливаясь на солнце, крупноколосая пшеница, шелестел усатый овес и мерно раскачивалась рожь, теперь уныло пласталась изрытая, избитая, черкая, как мокрая сажа, земля, на нетронутых местах заросшая буйными сорняками.

Мертвой, пустынной и безлюдной казалась эта полоса. Но внешний вид почти всегда обманчив. Сложная и напряженная жизнь ни на одну секунду не замирала на этой полосе. Траншеями, проволочными заграждениями и минными полями разрезанная надвое, эта полоса была той гранью, которая разделяла два противоположных и враждебных мира.

И на той и на другой стороне круглосуточно, не прерываясь ни на секунду, настороженно следили за противником зоркие глаза командиров и наблюдателей, посменно дежурили очередные расчеты и экипажи, на командных пунктах и в штабах трудились офицеры, в тылах готовилась пища, подвозились боеприпасы, горючее, строительные материалы, курсировали колонны автомобилей, повозок, тракторов, тягачей, обучались и накапливались резервы, лечились больные и раненые, ремонтировались оружие и машины. Стоило только на одной стороне зашевелиться, зашуметь, задвигаться, как с другой стороны раздавались очереди, залпы или одиночные выстрелы и начиналось то, что на военном языке именуется перестрелкой или огневым боем. Эти огневые бои часто длились часами, втягивая целые подразделения, части и соединения.

Все это составляло понятие «фронтовая жизнь», понятие, имеющее так мало общего с сущностью жизни и в то же время действительно выражающее основу действий огромных коллективов людей. Воюя, выслеживая противника, выполняя свои обязанности по обеспечению потребностей войны, военные люди — самая молодая, деятельная и жизнеспособная часть человеческого общества, — оторванные от родных и близких, от привычных дел и занятий, продолжали жить обычными потребностями людей. Они работали, ели, спали, мечтали о будущем, тосковали в разлуке, влюблялись, ссорились, с нетерпением ожидали конца войны.

Во второй половине июня 1942 года на полях под Курском и Белгородом фронтовая жизнь начала принимать наиболее сложные и напряженные формы. Все чаще и ожесточеннее вспыхивали перестрелки и огневые бои, все настойчивее и упорнее рвались в расположение противника разведывательные группы и отряды, все меньше и меньше приходилось людям спать, все больше и больше времени сидели они в окопах и траншеях, отбивая или ожидая нападения противника.

В ночь с 22 на 23 июня 1942 года в расположении фашистских войск началось необычное оживление. По железным дорогам, по шоссейным магистралям и проселкам двинулись к фронту воинские эшелоны, колонны пехоты, артиллерии, танков, обозов; с тыловых и соседних аэродромов на прифронтовые перелетали самолеты; на станциях и в укрытых местах сосредоточивались тысячи тонн боеприпасов и горючего; к фронту подтягивались госпитали, лазареты, медицинские пункты, склады, снабженческие и ремонтные базы.

В ночь на 26 июня движение растеклось по траншеям, ходам сообщения и окопам переднего края немецкого расположения и умолкло. А в немецких штабах, снизу вверх, понеслись зашифрованные доклады: «Стратегическое развертывание для проведения операции «Бляу» закончено. Войска заняли исходное положение для наступления».

Как раз в эту самую тревожную ночь с 25 на 26 июня старшие лейтенанты Привезенцев и Бондарь прибыли в свои батальоны. Под вечер небо затуманилось, в иссиня-темных лохматых тучах скрылось солнце, и на землю спустился тревожный предгрозовой полумрак. Далеко на западе и юго-западе, откуда высокими нагромождениями башен, островов, холмов наплывали угрожающие облака, уже зигзагами и всполохами метались ослепительные молнии. Глухие раскаты грома перемежались с частыми, ахающими взрывами снарядов и мин.

Командир второго батальона капитан Лужко, как в штабе полка сказали Бондарю и Привезенцеву, находился на командном пункте командира первого батальона майора Черноярова.

— Мой все-таки майор, чин солидный, — шагая за связным, подшучивал Привезенцев, — да и фамилия солидная — Чернояров, это не то что какой-то Лужко.

— Капитан Лужко очень хороший человек, — отозвался все время молчавший связной, — его у нас в полку все уважают.

— А ты, милок, — с напускной строгостью прикрикнул Привезенцев, — помалкивай, когда старшие разговаривают.

— Да я что, я так только, правду говорю.

— Правда-то, она разная бывает, — продолжал Привезенцев, — у одного правда настоящая, а у другого правда подхалимская.

— Это как это? — обернулся удивленный связной.

— Шагай, шагай, — шутливо похлопал его по плечу Привезенцев, — после войны разберемся, а сейчас поскорее к комбатам веди, а то рубанет дождь, и будь здоров, представляйся как мокрая курица.

— Пришли, — остановился связной возле узенького хода сообщения, извивами уходящего на плоскую, поросшую редкими кустами высоту, — тут вот и располагается товарищ майор Чернояров.

— Ну, спасибо, — пожал руку связного Привезенцев и обернулся к Бондарю. — Ну, Федя, спасай нас боже от плохих начальников, а от хороших мы сами спасемся.

Теперь уже сплошные, почти непроницаемые тучи закрыли половину неба, и все вокруг стало мрачным, тяжелым, почти ночным. Только все чаще и ослепительнее полыхали молнии, на мгновение озаряя землю тревожными синими отблесками. Из низины, изрезанной в разных направлениях траншеями и ходами сообщения, рванулся буйный ветер, и все на земле зашуршало, зашумело, забилось под этим напором. Пожелтевшая трава, сорванные листья, горькая раскаленная пыль вихрем взметнулись в небо, и сразу же этот высокий рыжий столб расколол оглушительный удар грома.

— Ох, Федька, не враз мы попали! — закрывая лицо от ветра, выкрикнул Привезенцев. — Бывать беде…

— Кто там беду кличет? — прогудел впереди густой бас. — У нас на всякую беду управа найдется.

— По голосу слышу, мой, — шепнул Бондарю Привезенцев и громко спросил: — Разрешите узнать, где находится майор товарищ Чернояров?

— Ну, я Чернояров, — ответил тот же бас, и старшие лейтенанты увидели стоявшего у входа в землянку высокого плотного майора, с трудом умещающегося в ходе сообщения.

— Товарищ майор, старший лейтенант Привезенцев прибыл в ваше распоряжение, — незамедлительно доложил Привезенцев.

— Вот, Петро, и пополнение мне, — подавая Привезенцеву огромную руку, сказал майор выступившему из-за его спины белокурому капитану с расстегнутым воротом гимнастерки.

Бондарь догадался: капитан был, несомненно, Лужко, и нерешительно стоял, раздумывая, то ли обратиться к майору или прямо доложить своему комбату.

Выручил Чернояров. Взглянув на него сверху вниз, он строго спросил:

— А вы, старший лейтенант, тоже ко мне?

— Никак нет! Старший лейтенант Бондарь назначен на должность командира второй пулеметной роты.

— Вот видишь, и мне пополнение, — кивая головой Черноярову и дружески улыбаясь Бондарю, сказал капитан. — Здравствуйте, товарищ Бондарь, я командир второго батальона Лужко.

Буйный порыв ветра и гулкий раскат грома заглушили его последние слова.

— Черт знает, что творится, — бормотал Чернояров и задом, вслед за Лужко, протиснулся в землянку.

— Дверь захлопните, — на ходу крикнул он старшим лейтенантам и, схватив телефонную трубку, заговорил: — Первая, вторая, третья! Слышите меня? Усилить наблюдение, дежурные расчеты держать на местах. Война и в бурю не прекращается.

— Сейчас-то они, пожалуй, не сунутся, — сказал Лужко, — они плохую погоду не жалуют.

— Ну, это еще как сказать, — не согласился Чернояров, — так рванут, что только держись.

Он зажег лампу из сплюснутой артиллерийской гильзы и, показывая на нее, спросил:

— Знакомы с этой чудо-техникой?

— Да, да. Приходилось, — ответил Привезенцев, и Бондарь не узнал своего приятеля, смотрел на Черноярова, как обычно смотрят дети на сердитого отца.

Лужко сидел молча, из-под густых, сросшихся бровей поглядывая на Бондаря и о чем-то сосредоточенно думая. Его простое, курносое лицо и широкий лоб нравились Бондарю, и он с первого взгляда решил, что его начальник человек душевный, но, очевидно, требовательный и упрямый, как бывают упрямы многие украинцы. Чернояров же, наоборот, своим грубовато небрежным видом и особенно то неоправданно строгим, то покровительственно-снисходительным тоном разговора не понравился Бондарю, и он внутренне радовался, что попал в подчинение не к Черноярову, а к Лужко.

— А вы, собственно говоря, — продолжал Чернояров, — как раз вовремя прибыли. Тут немцы замышляют что-то. Шумят каждую ночь, батарей новых понаставили, танки подводят. Вот-вот ударят, а где и чем, пока неизвестно.

— Сегодня узнаем, — сказал Лужко.

— Не верю я этим разведчикам, — пренебрежительно махнул рукой Чернояров, — сунутся, наделают шуму, а толку нуль. Людей только потеряют, да и нам из-за них достанется.

— Сейчас они всерьез подготовились, — возразил Лужко. — Да и обеспечение солидное, не то что раньше.

— Слушай, Петро, почему ты всегда такой уверенный во всем? Все у тебя чисто, гладко, идет как по маслу.

— А почему ты во всем неуверенный? — очевидно продолжая какой-то неоконченный спор, вопросом на вопрос ответил Лужко.

— Не во всем, а только в некотором, — явно сердясь, сказал Чернояров, — и в том, что я на своей шкуре испытал. Ты вот даже сейчас не веришь, что немцы могут стукнуть нас. А я чую, понимаешь, нутром чую, — гулко ударил себя кулаком в грудь Чернояров, — стукнут они нас. Я у них каждую кочку знаю, каждый пулемет и пушку. А за последние четыре дня у них столько новых огневых точек появилось. Да и танки в глубине урчат, артиллерия третий день пристрелку ведет. Это тебе что?

— Готовят что-то, — равнодушно ответил Лужко, — и перед моим батальоном не меньше противника, чем перед твоим. Только это им не сорок первый год.

— Вот, вот, — вспылил Чернояров, — под Харьковом тоже, видно, так думали, а что получилось? Немцы аж до самого Оскола дошли.

Споря с Лужко, Чернояров все чаще и чаще обращался к Привезенцеву. От этого Привезенцев чувствовал, что его молчание становится нетактичным, что одними кивками головы больше не отделаться и придется в конце концов высказать свое мнение, но этого мнения он высказать не хотел, так как в душе был согласен с Лужко и также верил, что крупных успехов немцы едва ли смогут добиться. В этом затруднительном положении Привезенцев хотел только, чтоб спор поскорее закончился. К счастью, спор был прерван писком телефонного зуммера, и Чернояров, ответив только «слушаюсь», встал и обеспокоенно сказал:

— Пошли! Разведчики начинают.

* * *

Неторопливо шагая и скорее инстинктом, чем зрением, угадывая дорогу, Лужко настороженно осматривался. Со всех сторон угрожающе надвигалась черная, непроглядная темнота, и нет, казалось, ни земли, ни неба, а только откуда-то сверху льют сплошные потоки воды и буйно гудит, налетая то слева, то справа, свирепый ветер. Немцы всегда, даже в лунные ночи, а особенно в такую ненастную погоду, без конца освещали ракетами подступы к своему переднему краю. Сейчас не было ни одной вспышки. Не светили они ракетами и в прошлую и позапрошлую ночи. Лужко понимал: это не случайность. И немцы и мы не освещаем местность только в тех случаях, когда нужно что-то скрыть от противника. Так поступают, когда ведутся оборонительные работы, когда сменяют войска и особенно когда занимают исходное положение для наступления. По всему, что знал Лужко, он безошибочно мог сказать, что немцы готовятся к наступлению и что эта подготовка подходит к концу. По тому, сколько появилось новых огневых точек, орудий, танков, он предчувствовал, что бои предстоят очень тяжелые. Особенно волновало его положение батальона. Все роты имели очень большой некомплект и людей и оружия. Не хватало четырех станковых и пяти ручных пулеметов. Вчера вышла из строя одна пушка и вернется из мастерской только через три дня. За последнюю неделю батальон потерял двух ротных и трех взводных командиров, и теперь почти всеми взводами командовали сержанты.

И Лужко теперь сомневался: сможет ли его батальон удержать позиции? Эти сомнения с каждым днем усиливались. Сегодня под вечер, еще раз обойдя всю оборону батальона и обдумав, что было известно о противнике, он обратился к командиру полка, настаивая на усилении батальона. Как он и ожидал, командир полка в помощи отказал и посоветовал еще раз подумать о лучшем использовании наличных сил и средств.

После разговора с командиром полка и особенно после того, как наблюдатели доложили о появлении в роще и в разбитом селе Веселом двадцати восьми танков противника, еще большие сомнения охватили Лужко. Любая пехотная атака для батальона была не страшна, но для борьбы с танками средств было слишком мало. Даже если пойдут в атаку те двадцать восемь танков, что обнаружили наблюдатели, оборона растянутого в ниточку батальона может быть прорвана.

Но Лужко никому не говорил о своих переживаниях и сомнениях. Всем своим видом он старался показать, что уверен в прочности своей обороны, что если и начнет противник наступление, то все равно ничего не добьется. Поступая так, он хотел не только вселить уверенность в своих подчиненных, но и самому почувствовать те внутренние силы, которых, как он знал по опыту прошлых боев, от него потребуется очень много. Именно поэтому он так яростно спорил с Чернояровым и, возвращаясь в свой батальон, старался думать не о том, что произойдет, когда прорвутся танки противника (это он уже много раз передумал), а о том, как батальон встретит вражескую атаку. Но жуткая темнота вокруг, все усиливающиеся дождь и ветер путали мысли, вызывали ощущение внутренней пустоты и бессилия, ежистым холодком сжимали сердце.

— Осторожно, ход сообщения, — предупредил он Бондаря и протиснулся в узкий проход дзота, руками нащупывая бревенчатые стены. В тесной землянке было сухо и тепло, но это не обрадовало Лужко.

— Кто здесь? — сердито крикнул он.

— Так точно, я, — раздался вялый, заспанный голос.

— Кто я?

— Красноармеец Круглов.

— Почему пропуск не спрашиваете?

— Я узнал вас, товарищ капитан, — неуверенно ответил Круглов.

— А где расчет, где командир?

— Здесь вот, рядом, в нише отдыхает.

— Поднять — и ко мне.

Едва не сбив Бондаря с ног, Круглов рванулся из дзота.

— Это ваши пулеметчики, товарищ Бондарь, — стараясь казаться спокойным, сказал Лужко, — завтра же утром разберитесь и накажите и Круглова и командира расчета. Дзот стоит почти на переднем крае, а он дремлет. Да что дремлет, спит! И вообще этот Круглов…

Услышав шорох пробиравшихся в дзот людей, он смолк.

— Товарищ капитан, сержант Сиверцев по вашему приказанию прибыл, — послышался молодой звонкий голос.

— Почему Круглов на посту спит? — строго спросил Лужко.

— Я не спал, товарищ капитан, — заговорил Круглов.

— Я не вас спрашиваю, а сержанта, — резко оборвал его Лужко.

— Я только что был, товарищ капитан, — ответил Сиверцев, — покурить вышел.

— У, раззява, всю жизнь из-за тебя страдаем, — услыхал Лужко яростный шепот наводчика Коновалова, и оттого, что прошептал так не сержант, а рядовой красноармеец, Лужко сразу успокоился.

— Товарищ Сиверцев, уведите расчет в укрытие, пока мы будем здесь, — приказал Лужко.

— А что, этот Круглов вообще плохой пулеметчик? — спросил Бондарь.

— Вялый человек, мрачный какой-то, нелюдимый. А впрочем, вы сами познакомитесь с ротой и людей узнаете. Вы были в тылу, расскажите, как там?

Слушая быстрый, стремительный говорок Бондаря, Лужко думал о Вере Полозовой и ее родителях. Теперь, когда Бондарь рассказывал, как городские жители едут в села за продуктами и там за бесценок меняют свои лучшие вещи, Лужко отчетливо представил, как Вера в деревне за корзину картошки или мешочек крупы меняет свои с таким трудом приобретенные часики и праздничные платья, как сама она ходит в поношенной одежде, в разбитых туфлях, как стоит в очередях, добывая продукты для семьи.

«Вот дурень, — мысленно упрекал он себя, — раньше додуматься не мог. Она там мучается, а я деньги коплю в полевом банке».

В самом начале войны, отправляясь на фронт, он, как и большинство офицеров, почти все свое жалованье перевел на аттестат родителям. Но раньше чем на маленькую железнодорожную станцию под Черкассами на Украине пришел его аттестат, туда ворвались немцы, и аттестат вернулся, а Лужко получил от успевшего эвакуироваться соседа письмо, что вся семья Лужко осталась на оккупированной территории.

Оживленный рассказ Бондаря и раздумья Лужко прервал резкий треск пулеметов где-то слева. Лужко и Бондарь прильнули к бойнице. Слева над лощиной, там, где действовала разведывательная группа, в густой искрящейся пелене дождя повисло несколько светло-розовых шаров осветительных ракет. В невидимых отсюда траншеях противника красными язычками мелькали вспышки одиночных выстрелов и пулеметных очередей. В ответ этим выстрелам гулко ударили наши пушки и пулеметы. Глухо заахали пушки и минометы и на вражеской стороне.

— Опять разведчиков не допустили, — прошептал Лужко.

Минут через десять стрельба с той и с другой стороны постепенно стихла. Отгорели, рассыпав красные искры, последние ракеты, и над фронтом вновь сгустилась тревожная, беспокойная тишина. Глухой, шелестящий шум неутихавшего ливня еще более усиливал тревогу.

Бондарь тяжело дышал и ничего не говорил. Его молчание было сейчас неприятно Лужко, и он впервые подумал, что за эту ночь так и не узнал как следует нового командира пулеметной роты, а может, завтра противник начнет наступление, и этому командиру роты придется самостоятельно решать ответственные задачи, от которых во многом зависит успех действий батальона.

Понял ли Бондарь мысли командира или переживал еще волнение от только что окончившегося боя, но, словно рассуждая сам с собой, тихо сказал:

— Как трудно командовать людьми.

— Что трудно? — не понял Лужко.

— Трудно, говорю, и очень ответственно людьми командовать, — отчетливее повторил Бондарь.

— Очень, — подтвердил Лужко, — и особенно нам, кто непосредственно ведет людей в бой.

 

Глава седьмая

Под вечер, когда Яковлев отладил два закапризничавших токарных станка и собрался пойти в столовую, неожиданно приехал заместитель начальника главка, в ведении которого находился завод, инженер Канунников. Полунин еще с утра уехал на завод — поставщик заготовок мин, и Яковлеву пришлось принимать Канунникова. Яковлеву еще не приходилось встречаться с работниками наркомата, и он невольно робел, боясь показать завод в невыгодном свете. Но опасения Яковлева не оправдались. Канунников был всего лет на пять старше Яковлева и выглядел совсем не грозно. Правда, он был начальственно солиден, но говорил и держался просто, ничем не выдавая своей высокой должности. Чисто выбритое лицо его с крупным подбородком и высоким, с залысинами лбом было бледно, костюм военного покроя был чист, словно впервые надетый, и ладно облегал статную, заметно располневшую фигуру.

— Давно собирался к вам, да все некогда, — здороваясь, приятным басом заговорил Канунников. — У нас столько предприятий, по всей стране разбросаны.

— Да мы, собственно, и не предприятие в полном смысле этого слова, — поддаваясь добродушной улыбке, сказал Яковлев, — так, что-то среднее между кустарной мастерской и заводом.

— Не скажите, не скажите! Если посмотреть с точки зрения пользы в данный момент, то ваш завод сделал для фронта великое дело.

— Да если бы нам, Владимир Андреевич, еще станков хотя бы десятка три, — невольно радуясь похвале, подхватил Яковлев.

— По этому поводу, собственно, я и приехал, — мягко перебил Канунников. — Государственный комитет обороны дал нам задание в самое ближайшее время утроить выпуск мин на вашем заводе. Это всего лишь первоочередная задача, а дальше придется еще и еще расширять производство. Война только начинает вступать в решающую фазу.

Они обошли всю территорию завода, и везде Канунников внимательно рассматривал все, расспрашивал, изредка высказывал свои соображения и сочувствующе кивал головой, когда Яковлев говорил о невыносимых трудностях, о плохом оборудовании и необходимости если не заменить новым, то хотя бы пополнить станочный парк завода, восстановить котельную и термический цех, начать, наконец, самим отливать заготовки мин, чтобы не зависеть от заводов-поставщиков.

Последним посетили они гараж, громко именуемый заводской автобазой. Самого Селиваныча не было, и встретила их механик гаража Вера Полозова.

В замасленном шоферском комбинезоне, с выбившимися из-под косынки завитками черных волос, она выскочила из-под разобранного грузовика и, зардевшись, смущенно поздоровалась. На вопрос Канунникова о состоянии автопарка она выпрямилась во весь свой рост, сердито сверкнула черными блестящими глазами и звонко выкрикнула:

— Автопарк, автопарк! Какой автопарк? Семь грузовиков и только один настоящий, а остальные из ничего собраны. Разве это автопарк?

Она была так красива и так горда в своем гневе, что Яковлев невольно залюбовался ею.

— Хоть бы запчасти были, — не переводя духа, с прежним азартом говорила Вера, — а то никто ничего не дает и достать негде. Вот смотрите, стоит, бедняжка, всего из-за каких-то поршневых колец, — резко махнула она рукой в сторону разобранного грузовика.

— Трудно, всем трудно, — задумчиво заговорил Канунников, не отводя взгляда от лица Веры. — Всем трудно, — повторил он и вдруг решительно, с душевной теплотой в голосе добавил: — Но мы поможем вам, обязательно поможем. Новых машин, конечно, не ждите, а старое что-нибудь и запчасти — это в наших силах.

— Да хоть бы запчасти, — с жаром воскликнула Вера, — да мы тогда любое задание…

Еще раз заверив Веру, что он сделает все, чтобы помочь гаражу, Канунников уехал, а Яковлев пошел в цех. Проходя пустынным двором, он вдруг с поразительной ясностью на месте горячей, решительной Веры Полозовой представил Ирину. Если бы знал Яковлев, что Ирина в это время была в московском военном госпитале, всего в трех кварталах от него!

* * *

— К Столешникову, а потом на дачу? — вполголоса спросил шофер, когда Канунников сел в машину.

— Конечно, — закуривая, кивнул головой Канунников и откинулся на спинку сиденья. Наступало самое блаженное для него время. Словно сбросив грязное белье, он чувствовал себя свободным от всего. Правда, и в главке и в наркомате все еще долго будут работать, но он, уезжая, сказал начальнику, что задержится на заводе, а потом завернет на товарную станцию, куда должны прибыть важные грузы, и теперь считал себя совершенно свободным. О том, что грузы на станцию прибудут только через два дня, он знал еще неделю тому назад, а задержка на заводе была вовсе ни к чему. Он прошел, посмотрел на все, и этого вполне достаточно. И так из-за всяких совещаний и заседаний он целую неделю не выезжал за город и не встречался с Лорой.

Вспомнив Лору, он улыбнулся, потер ладонью гладкий подбородок и с наслаждением вытянул ноги. От быстрой езды и плавного качания машины приятно кружилась голова. Мелькавшие мимо дома и деревья вызывали ощущение праздничной торжественности. Но что-то еще неясное и приятное радовало Канунникова.

«Ах да, — вспомнив, мысленно сказал он себе, — это Вера Полозова, механик гаража».

Он выбросил недокуренную папиросу и представил стройную фигуру Веры с тугой, обтянутой комбинезоном девичьей грудью, ее дерзкие, обжигающие черные глаза. Это было так ощутимо, что он зажмурился и встряхнул головой. Шофер без удивления посмотрел на него, чему-то улыбнулся и с еще большей скоростью погнал машину.

Лора, как и всегда при встречах, стояла на углу Столешникова переулка и нетерпеливо постукивала носком замшевой туфли. Канунников еще издали заметил ее легкое светлое платье и перекинутый через руку серебристый плащ. В этом платье и с этим плащом в руках Лора была особенно изящна и всегда восхищала Канунникова. Но сейчас и платье, и плащ, и модная прическа, и оживленно-веселое лицо Лоры не вызвали прежнего восторга Канунникова, да и вся она показалась Канунникову какой-то совсем обыкновенной, будничной. Но все же он, когда Лора впорхнула в машину, улыбнулся, взял ее руки в свои и, глядя прямо в синие с огромными ресницами глаза, с прежней заботливостью спросил:

— Как провела эту неделю?

— Ужасно! Скучища — хоть вой! — воскликнула Лора и, кинув взгляд на шофера, жарко зашептала на ухо Канунникову: — А сегодня просто беда. Иван Степанович вдруг освободился и домой приехал. Я совсем отчаялась. Хорошо, что опять на заседание вызвали. Теперь раньше двух не вернется.

Упоминание об Иване Степановиче было неприятно. Канунников сморщил лоб и с нарастающим недовольством подумал:

«К чему она всякий раз о старике своем твердит? Вот бестактность!»

Лора не заметила перемены его настроения и продолжала весело щебетать, рассказывая о последних городских сплетнях.

Канунников слушал ее рассеянно, курил одну папиросу за другой и никак не мог настроиться на веселый лад. Только нежный аромат любимых им духов Лоры понемногу успокоил его. Но, уже подъезжая к даче, он взглянул на пухлые губы Лоры и снова вспомнил Веру Полозову, ее ярко очерченные, без краски, свежие и чистые губы, упругие щеки и высокий, умный лоб. Невольное сравнение заставило его машинально отстраниться от Лоры.

«И что она красится так безобразно? — с раздражением подумал он. — Неужели нельзя приличнее?»

Это окончательно испортило настроение Канунникова. Он радовался, что не осуществил свое прежнее намерение поехать на дачу вдвоем с Лорой, и пригласил своих приятелей. Целого вечера наедине с Лорой он бы не выдержал и, пожалуй, нагрубил бы ей или сразу же уехал в Москву. Теперь же шумная компания друзей освобождала его от Лоры.

Все шло как и раньше. Искрились бокалы с вином и коньяком, звенел беззаботный женский смех, заливался фокстротами громогласный патефон, как из рога изобилия сыпались анекдоты, и в ночной прохладе далеко разносился шум праздничного веселья. Необычным было только одно. Весь вечер Канунников избегал уединения с Лорой, много пил и, что случалось с ним крайне редко, скоро совсем опьянел.

— Знаешь, Вадька, — затащив в конец дачного сада своего лучшего приятеля Вышловского, пьяно откровенничал Канунников, — я сегодня такую девочку встретил, такую девочку!.. Что все эти наши! Рухлядь! Куклы размалеванные! А эта? Эх! Взгляд один и — все!

— А в чем же затруднения? — обнимая приятеля, спросил Вышловский. — Тебе что, впервой, что ли? Атакуй, наступай, бери в плен! Только от нас не скрывай, сюда привози, мы оценим.

— И атакую, атакую, — подхватил Канунников, — и в плен возьму! Но сюда привезти, это, шалишь, не выйдет! Может, потом, после, а пока ни-ни, даже издали не покажу!..

* * *

И стремительный бег машины по шоссе, и умытая недавним дождем зелень, и сам нежаркий солнечный день, затененный высокими и неподвижными белыми облаками, и все, все, что охватывал глаз, казалось Вере чудесным и неповторимым. Впервые за все лето попав за город, она почти с физическим чувством наслаждения восторгалась всем, что, как в дивном фильме, открывалось впереди машины и, проплывая, сказочно быстро исчезало. Все было хорошо, все было чудесно вокруг. Даже пожилой, в щеголеватом комбинезоне шофер, вначале возмутивший Веру своим откровенно изучающим взглядом, был теперь хорош и своей молчаливостью и ловким управлением машиной. Особенно нравилась Вере деликатность Канунникова. Он доброй улыбкой ответил на возражение Веры сесть рядом с шофером, приветливо распахнул дверцу второй кабины и, сам устроясь на переднем сиденье, всю дорогу молчал.

В Серпухове, когда подъехали к почернелым строениям какого-то маленького заводика, Канунников был все так же малоразговорчив и не назойливо любезен. Он непринужденно, но строго заговорил с директором и сразу же сказал ему, чтобы его заместитель показал Вере старые автомобили.

Более двух часов, как драгоценный клад, осматривала Вера бесформенную свалку старья, до винтика выбирая все, что могло пригодиться в хозяйстве возрожденной автобазы.

— Владимир Андреевич, — увидев подходившего с директором Канунникова, радостно заговорила Вера, — тут столько всего, если бы нам это…

— Вот и замечательно! — весело сказал Канунников и повернулся к директору. — Завтра передайте все, что они подберут, оформите актом, копию пришлите в главк.

Вера отчетливо представила счастливое лицо Селиваныча и даже не подумала, что все это богатство состояло из разрозненного комплекта поржавелых частей десятка разбитых грузовиков. До войны на эти детали никто бы и внимания не обратил. А сейчас это было настоящим богатством. На обратном пути Вере хотелось поблагодарить Канунникова, но тот был все так же сосредоточен и задумчив, видимо решая в уме какие-то важные вопросы. Шофер был еще молчаливее прежнего и артистически вел машину.

Так в спокойном молчании они доехали почти до Подольска. Вдруг Канунников встревоженно повел плечами, щелкнул замком портфеля и с досадой проговорил:

— И как я мог забыть!

— Что, Владимир Андреевич? — встрепенулся шофер.

— Да дело одно, — морща красивое лицо, ответил Канунников, — вот память стала! А все спешка, спешка без конца. Придется вернуться.

— Да мы это мигом, — притормаживая машину, сказал шофер, — поднажмем и за час обернемся.

— Вот неприятность, — явно сердясь на себя, говорил Канунников. — Простите, Вера Васильевна, придется еще потрястись в машине. А впрочем, — на секунду задумался он, — незачем возвращаться всем. Я сейчас напишу записку, а ты быстро отвезешь и вернешься, — кивнул он шоферу и повернулся к Вере, — а мы тем временем передохнем здесь. Кстати, место чудное. Согласны?

— Ну, ясное дело, — вместо Веры ответил шофер, — зачем дым глотать? Тут и воздух и природа, а я — в один момент!

Он ловко повернул машину и узкой тенистой просекой углубился в лес.

— Вот благодать-то, — остановив машину, воскликнул шофер, — после Москвы — сущий рай!

Выйдя из машины, Вера чуть не задохнулась от чудесного, упоительного воздуха. Высокие деревья, низко клоня ветви к земле, тесным кольцом стиснули крохотную поляну с редкими островками белых и розовых цветов на фоне густой сочной травы. Где-то в чаще перекликались голоса невидимых птиц, в воздухе едва слышно дрожал пчелиный гул, в просветах между ветвей нежно голубело далекое-далекое небо, Опьяненная прелестью леса, Вера даже не слышала, как ушла машина, и очнулась только от голоса Канунникова.

— Вера Васильевна, присаживайтесь, закусим немного.

Вера повернулась и не увидела Канунникова.

— Сюда, сюда, — говорил он, и, пройдя несколько шагов на голос, Вера с трудом различила скрытого кустами Канунникова.

Стоя на коленях, он что-то делал на земле, по-прежнему спокойно и приветливо говоря:

— Все работа, работа, работа, и передохнуть некогда. Вырвется минутка свободная, оглянешься и подумаешь: сколько же времени прошло, сколь жизни пролетело!

Слушая его тихий голос, Вера робкими, неуверенными шагами шла к нему, сама еще не понимая, что это значило и как ей поступать. Увидев раскинутый на траве плащ и разложенные на нем колбасу, шпроты, раскрытую банку зернистой икры, конфеты и еще какие-то закуски, удивленная Вера остановилась и с трудом проговорила:

— Что вы, Владимир Андреевич, зачем это, я сыта, спасибо, не хочу.

Но тут же вспомнила, что утром всего лишь выпила стакан чаю с небольшим кусочком черного хлеба, и почувствовала острый голод. Глаза ее неотрывно смотрели на закуски, но все сознание негодовало и возмущалось. В другое время она бы по своему общительному и простодушному характеру не отказалась поесть в компании, но сейчас, чувствуя нестерпимый голод, она всеми силами боролась с собой, стремясь не поддаться соблазну.

— Нет, нет, Владимир Андреевич, — краснея от стыда и растерянности, заговорила она, — я не хочу, я не могу…

Но Канунников был так прост и учтив, так искренне и прямо смотрел в ее глаза, что она не выдержала и присела к плащу с закусками. Она не видела, откуда появилась бутылка вина, два чайных стакана и четыре румяных яблока.

— Настоящий розовый мускат, довоенный, — наливая вино, говорил Канунников, — по рюмочке, это слабое вино и очень полезное.

Вера снова отказывалась, махала рукой, умоляюще смотрела на Канунникова, но его обаятельность и простота опять победили, и она отпила несколько глотков вина. Сразу стало как-то просторнее и веселее, а все окружающее приобрело еще более нежный и привлекательный вид. Она старалась есть не спеша, но все нарастающий голод торопил ее. По настоянию Канунникова она выпила еще несколько глотков вина. Глаза ее затуманились, и лицо Канунникова казалось еще привлекательнее и красивее, а его ровный, словно убаюкивающий, голос звучал, как далекий сон.

— Ну что наша жизнь? — с трудом разбирала она его слова. — Суета, тревоги, беспокойство. Молоды были — учились, подросли — работа, а жизнь-то не стоит на месте, и не успеешь оглянуться, как промчались года. А тут еще война, немцы в полутора сотнях километров от Москвы, бомбежки. Живешь и не знаешь, что завтра будет. Налетит какой-нибудь фриц ночью, швырнет фугаску — и все кончилось! Был человек — и нет человека.

Вера не заметила, как Канунников придвинулся к ней, глаза его сузились и загорелись лихорадочным блеском. Неожиданно горячий поцелуй обжег ее губы, а плечи обхватили сильные, вздрагивающие руки. Она рывком высвободилась, вскочила на ноги и, отступая за деревья, прошептала:

— Что вы, Владимир Андреевич, как можно…

Он, наклоня корпус, надвигался на нее, и она, отступая все быстрее и быстрее, видела только его маслянистые глаза и странно неприятный оскал белых зубов. Еще не сознавая опасности, она все быстрее и быстрее пятилась назад, потом повернулась и, лавируя меж деревьев, побежала. Позади слышалось тяжелое дыхание Канунникова и хруст сухих ветвей.

Она не помнила, сколько продолжался этот и страшный и шутливый бег. Ничего опасного она еще не чувствовала и не подозревала. Но вдруг она чуть не вскрикнула и резким прыжком отскочила в сторону. Прямо у просеки, среди кустов блестел голубой лак легкового автомобиля, а рядом с ним спал на траве шофер. Страшная догадка острой болью пронзила Веру. Это спал шофер Канунникова, который и не собирался возвращаться в Серпухов. Что было сил Вера бросилась просекой к шоссе, увидев проезжавший грузовик, остановила его и, задыхаясь от обиды и волнения, вскочила в кузов.

* * *

Никогда еще не испытывала Вера такого возмущения и жгучей обиды. Она не слушала, что говорили мужчины и женщины — ее попутчики, не смотрела по сторонам и, тупо уставясь глазами в носок своей потертой босоножки, зябко сжималась при одном воспоминании. Ей было не только омерзительно и гадко — ей было невмоготу трудно от мысли, что Канунников мог так подло думать о ней.

Она не заметила, как въехала в Москву, и, спрыгнув на какой-то площади, решила идти не в гараж, а домой. Утром она никак не могла решиться пойти в гараж, притворилась спящей и, когда отец ушел, торопливо вскочила, отказалась от чая и выбежала из дому. Умышленно замедляя шаги, она старалась обдумать, что сказать Селиванычу о поездке, но придумать ничего не могла. Сказать правду стыдно, а солгать Селиванычу невозможно.

Собрав все силы, она вошла в гараж и, заглянув в конторку, обрадовалась: Селиваныча не было. Она торопливо переоделась в комбинезон, хотела идти к машинам, но телефонный звонок остановил ее.

— Простите, Вера Васильевна, — услышала она все тот же спокойный и внушительный голос Канунникова, — произошло недоразумение, вы не так поняли, я не хотел обидеть вас.

— Оставьте меня! Я не хочу знать вас, — свистящим шепотом в один вздох выговорила Вера.

— Подождите минутку, — остановил Канунников, — ну пусть я виноват, простите, но дело-то выше личных обид. Сегодня же поезжайте в Серпухов и возьмите все, что отобрали. Вам же нужны запчасти. Обязательно поезжайте.

Голос его звенел строго, как приказ, и Вера не выдержала.

— Хорошо. Я поеду, — пролепетала она и бросила трубку.

И облегчение и страшное унижение испытывала она в этот момент. То, что Канунников так решительно и смело настаивал на поездке в Серпухов, освобождало ее от лжи перед Селиванычем. Да и получение старья было для гаража немаловажным делом, а гараж в эти последние месяцы составлял большую половину жизни Веры. Но какой ценой добыто все это? Она не могла не чувствовать свою зависимость от Канунникова, и это принижало и возмущало ее. Не ожидая Селиваныча, она распорядилась подготовить два самых лучших грузовика, сняла с текущей работы всех слесарей-ремонтников, приказав им забрать с собой инструменты и готовиться к поездке. Когда пришел Селиваныч, у Веры все было готово к отправке. Даже видом не намекнув, что случилось вчера в лесу, она рассказала Селиванычу о богатствах серпуховской базы и так расписала эти богатства, что всегда неторопливый в решениях Селиваныч замахал руками, возбужденно выкрикивая:

— Так что же стоишь ты? Садись и отправляйся. И чтоб пулей. А то опередит какой-нибудь хапуга, и мы останемся с носом. Все забирай, до винтика!

И действительно, Вера забрала все до винтика, привезла в гараж не только части поломанных машин, но еще и сумела прихватить ржавевшие на свалке три старых грузовика, надеясь своими силами вернуть их к жизни.

Взволнованная и счастливая вернулась она в Москву и, влетев в конторку Селиваныча, с ходу заговорила:

— Иван Селиванович, столько всего, столько всего!.. Теперь живем…

Поймав тревожный взгляд Селиваныча, Вера смолкла и с удивлением смотрела на печальное и суровое лицо старика.

— Случилось что-нибудь? — растерянно прошептала она.

Селиваныч надвинул лохматые брови на глаза, судорожно передохнул и глухо, с трудом выговорил:

— Отцу твоему плохо, иди в районную поликлинику, знаешь, на Госпитальной площади, его скорая помощь увезла.

Когда она, оттолкнув санитарку, вбежала в поликлинику, отец без рубашки лежал на диване и около него хлопотали низенький старичок и две женщины в белых халатах. Увидев землистое с закрытыми глазами лицо отца, Вера вскрикнула, но старичок, очевидно врач, сердито махнул на нее рукой, и она, прикусив губу, смолкла. У ног отца Вера едва узнала свою мать. Заплаканное лицо ее было такое же, как и у отца, бледное и безжизненное, седые, почти белые волосы рассыпались, красные распухшие веки с трудом размыкались, приоткрывая такие же красные заплаканные глаза. Она молча прижалась к Вере. Обнимая мать, Вера смотрела на отца и только сейчас заметила, как похудел он за последнее время.

— Вот и опять свалило меня, — заговорил отец, но седенький старичок сердито прервал его и приказал лежать спокойно.

Отец послушался и всю ночь безмолвно лежал такой маленький, беспомощный, с обескровленным лицом и ввалившимися закрытыми глазами. Он не издавал ни одного звука, даже не шевелился, когда делали уколы, только беззвучно раскрывал губы, когда нужно было выпить лекарство. Вера и Агриппина Терентьевна сидели около его кровати и тоже молчали. Встречаясь глазами, они без слов понимали друг друга, и Вера с горечью думала, что по отношению к матери она часто поступала дурно, что мать совсем, совсем хорошая и все делает ради нее, своей дочери, и ради мужа, Вериного отца.

В эту ночь в тишине опустевшей поликлиники перед Верой впервые раскрылись такие тайны, которых она раньше не могла понять по молодости. Она видела перед собой двух самых близких ей людей, которых, как ей казалось, она очень хорошо знала, но их души открылись ей только в эту тяжелую ночь. С раннего детства Вера наблюдала, как часто ссорились они, как днями, а иногда неделями не разговаривали друг с другом, и тогда Вере казалось, что отец и мать совершенно разные люди, что живут они не потому, что необходимы друг другу, а потому, что нужно жить вместе, раз сошлись и народили дочь. Но теперь она поняла, что все ее представления об отношениях отца и матери были неправильны. Все ссоры, размолвки, недоразумения возникали в семье не потому, что отец и мать были чужие друг другу люди, а просто потому, что жизнь сложна и противоречива, что в ней не может быть только одно хорошее, что рядом с желаемым всегда есть что-то нежелаемое, мешающее, и человек всегда сопротивляется, когда что-то противодействует ему, а это сопротивление и приводит к ссорам, размолвкам, раздорам. Вера с умилением смотрела, как напухшая, с синими прожилками рука матери все время держала исхудалую руку отца, как беззвучно переговаривались, касаясь друг друга, их старые пальцы, и она понимала этот безмолвный, но такой душевный разговор. Его содержание было видно на их лицах, когда они, несмотря на тяжесть положения, то вдруг озарялись невидимыми, только ощущаемыми улыбками, то были мечтательными, видимо вспоминая молодость, то хмурились и суровели, выражая трудность настоящего положения. Если б отец и мать говорили много и красиво о своей любви друг к другу, о своих чувствах, Вера не могла бы им поверить так, как верила сейчас при их беззвучном разговоре.

И жизнь родителей раскрылась перед Верой во всем ее величии и красоте. Оба труженики, прошедшие через множество жизненных испытаний, пережившие столько горя и трудностей, они не только сберегли, но развили и возвысили свои самые светлые, часто хранимые глубоко в тайне, чувства друг к другу. И, поняв это, Вера видела и самое себя и свою жизнь такой же простой, внешне, может быть, и непривлекательной, но такой же внутренне красивой, честной, чистой. Она видела и себя и Петю Лужко вместе, как отец и мать, в одной семье и чувствовала Лужко так близко и ощутимо, что ей казалось, будто стоит он тут рядом и так же, как она, мечтательно смотрит на ее родителей.

Вера часто слышала рассказы, как трудно проводить ночи у постели тяжелобольного человека, но она даже не заметила, как пролетела эта ночь, и удивилась, когда беззвучно входившая и выходившая санитарка раскрыла темные шторы и в комнату хлынул неудержимый поток мягкого света.

— Вот и ночка прошла, — входя, заговорил доктор, — на улице все помолодело, и мы с вами вроде помолодели.

— Да, доктор, совсем помолодели, — бодро отозвался Василий Иванович.

— Вот и замечательно, — слушая пульс, говорил доктор, — сердечко ваше с главной трудностью справилось. Теперь поберечься, полежать спокойно. Вообще-то лучше было бы вам эвакуироваться на восток, в деревню куда-нибудь, на воздух.

— Нет уж, — твердо возразил Василий Иванович, — когда немец под Москвой был, не эвакуировались, теперь-то и подавно. А воздух для меня самый полезный — московский. С дымком, с пыльцой, но такой живительный!

 

Глава восьмая

Третьи сутки разъезжал Андрей Бочаров по соединениям и частям, оборонявшимся под Курском. В первом же соединении он увидел так много нового, что вначале даже не поверил этому и с еще большей придирчивостью вникал в дела и быт войск. Прежде всего Бочаров, хорошо зная войска первого полугодия войны, отметил резкие изменения в людях, в их отношении к войне, в их поведении и организованности. Тех самых «запасников», которые в сорок первом году массой влились в кадровые соединения и снизили их боеспособность, теперь даже назвать нельзя было «запасниками». Тридцати-, сорока-пятидесятилетние мужчины, те самые, что в сорок первом году намертво врастали в землю при первом же выстреле, теперь стали настоящими кадровыми солдатами, которые не только поняли, что такое война, но и своим опытом постигли ее суровые, неумолимые законы. Эти солдаты, для которых в начале войны саперная лопата и лишняя пара гранат казались ненужной обузой, теперь выпрашивали «еще» хотя бы сотню патронов и десяток гранат», без напоминаний днем и ночью копали землю, душой поняв, что земля не только кормилица, но и поистине мать родная и спасительница солдата на войне.

Но самое главное, что отметил Бочаров в людях, это было «умение жить на войне». Не видел он больше наспех вырытых нор и конур, где не только жить нормально, но и сидеть-то по-человечески невозможно, не питались больше солдаты одними сухарями и галетами или тем, что удастся добыть у местных жителей, не валялось снаряжение, вооружение, боеприпасы без присмотра.

Бочаров насмешливо вспоминал теперь бесконечные хлопоты и тревоги при выходе войск на длительные полевые учения в мирное время. Тогда какую-нибудь роту, уходившую на суточное учение, опекали и благоустраивали десятки командиров, политработников и начальников из батальона, полка, а часто и из дивизии. Все суетились, бегали вокруг этой роты, напоминая и проверяя, взято ли то-то и то-то, запаслись ли тем-то и тем-то. И всегда при выходе в поле оказывалось, что то-то и то-то не взяли, то-то и то-то забыли, тем-то и тем-то не обеспечены. И мчались к начальству и от начальства офицеры связи, посыльные, запросы, требования. Теперь же, в условиях куда более трудных, та же рота снималась с места своего расположения, уходила на десятки километров, воевала, и все обстояло благополучно. Никто особенно ее не опекал, не наставлял, не требовал, не проверял, а все шло нормально, своим чередом.

Утром 27 июня Бочаров вместе с комиссаром полка батальонным комиссаром Панченко пришел в батальон капитана Лужко. Настороженно и неприветливо встретил их молодой комбат. Он все время отмалчивался, и говорил один Панченко. Высокий, худой, с продолговатым, остроносым лицом Панченко по внешнему виду и по возрасту выглядел значительно старше своих тридцати восьми лет.

— Вот так второй год в воде, в снегу, в грязи, — с украинским акцентом говорил он Бочарову, показывая залитые водой окопы и ходы сообщения, — и привыкли люди, понимаете, привыкли, живут нормально.

— Хороша привычка, — угрюмо возразил Лужко. — От такой привычки мы до лета чирьи у бойцов вывести не можем.

— Ну, ты вообще скептик по характеру, — махнул на него рукой Панченко, — все тебе черным кажется.

— При чем тут черное? — с еще большим раздражением возразил Лужко. — У нас некоторые на войну привыкли смотреть как на легкую обязанность. Воюют люди и живут как дома. А того не видят, как трудно солдату на войне.

— А кто это некоторые? — с вызовом спросил Панченко.

— Вот хотя бы Верловский, — ответил Лужко, — знаменитый помпохоз полковой. Я у него Христом-богом прошу: дай хоть десяток комплектов обмундирования запасного, старенького какого-нибудь, латаного. Дожди льют, а наблюдать-то за противником надо. Просидит человек смену под дождем, промокнет до костей, а переодеться не во что. А Верловский твердит одно: не положено да не положено. У нас много до войны было «не положено», а война все это переломала.

Бочаров с интересом прислушивался к спору комбата и комиссара, но сам не вмешивался, чувствуя раздражение Лужко и недовольство Панченко. Оба они были так различны и по внешности и по характерам, что Бочаров вначале подумал, что их разногласия не принципиальны, а лишь следствие этого различия.

Но вечером, когда, обойдя все позиции батальона, мокрые и грязные Бочаров, Панченко и Лужко возвратились на командный пункт и спор разгорелся с еще большей горячностью, Бочаров понял, что разногласия между этими офицерами не случайны.

— Я все понимаю, — горячился Лужко, — конечно, кажется правильным: командир первым поднялся в атаку, воодушевил подчиненных и рванулся на врага. Но правильно это только внешне. Вы помните, когда немцы ночной атакой заняли у меня высоту сто девять? И высотка-то — бугорок всего, а отбивать пришлось контратакой. Как всегда, первыми вскочили командиры рот, за ними взводные. «В атаку! За мной! Ура!» Они-то рванулись, «ура» крикнули, а роты лежат, огнем прижаты. И вот итог: оба командира рот ранены.

— Так что ж, по-твоему, командир не должен людей в атаку водить? — спросил Панченко.

— Должен, только не так, как мы это сейчас делаем.

— А как же?

— Нельзя командиру первым в атаку бросаться.

— А как же иначе? Кто же людей в атаку поведет?

— Тот же командир роты, взвода, но он не геройствовать должен, а управлять своим подразделением.

— То есть как это управлять?

— А очень просто: находиться позади своего подразделения, видеть всех и командовать.

— Ишь ты, чего захотел, — иронически улыбаясь, сказал Панченко. — Да это, если ты хочешь знать, традиция и особенность нашей армии. Разве ты не знаешь, как Климент Ефремович, Семен Михайлович, Михаил Васильевич, я уже не говорю о Чапаеве, Котовском, Пархоменко, Щорсе, сами в атаку бойцов водили? Шашку вон и вперед, самым первым на врага, а за ним лавина!..

— Семен Прокофьевич, — остановил Лужко горячую речь Панченко, — товарищ комиссар! Времена сейчас не те. Тогда нужно было и можно было всем командирам, даже самым большим, первыми в атаку бросаться. А сейчас, при таком огне напрасно гибнет командный состав, теряется управление подразделениями. В итоге — неудачные атаки и снова жертвы.

— Ну, знаешь, — рассердился Панченко, — что командир первым в атаку идет — это незыблемый закон, это традиция нашей армии и только нашей.

— Уж если говорить о традициях, то и в русско-японскую и в первую мировую войну офицеры тоже шли впереди своих цепей. С легонькой шпажкой, парадным шагом, под барабанный бой. Да это еще что! А Суворов? А Багратион со знаменем на крепостную стену первым лез! А генерал Раевский со своими сыновьями? Так что эта традиция уходит в далекое прошлое. И зародилась она в других условиях.

— Вот что, Петро, я тебе по-дружески советую: выбрось ты эту блажь из головы и не вздумай свою теорию проводить в жизнь. Иначе мы тебе так набьем одно место, что ты долгонько сесть не сможешь. Я знаю, что у тебя еще есть одна теория и тоже очень вредная.

— Это насчет траншей, что ли? — хмуро спросил Лужко.

— Вот именно, насчет траншей.

— А что же в ней вредного?

И опять между ними разгорелся яростный спор. Лужко доказывал, что рекомендованная уставами так называемая «очаговая» система обороны, основу которой составляли отдельные окопы на стрелковое отделение в виде «усов», ослабляет устойчивость войск в обороне и облегчает противнику ее прорыв, что боевая практика, сама война отвергли эту систему, возродив к жизни сплошные траншеи, которые и укрывают личный состав, и маскируют оборону, и дают возможность свободно маневрировать силами и средствами.

Панченко же упорно настаивал, что нужно делать то, что рекомендовано уставами, что Лужко по молодости и горячности заблуждается, опять называл Лужко нигилистом, своевольным человеком и опять предупреждал его об ответственности за отступление от уставов, за нарушение установленных норм и правил.

Теперь Бочаров со всей отчетливостью видел, что спор этот не случаен. Это была борьба того нового, что родилось в ходе войны, с тем устаревшим, что осталось от довоенного времени. Понимая, что Лужко прав, основывая свои утверждения на конкретном опыте войны, а Панченко вместо доказательств только упорно ссылается на уставы и узаконенные положения, Бочаров не выдержал и вмешался в опор.

— Я не согласен, с вами, Семен Прокофьевич, — заговорил он, вглядываясь в лицо Панченко. — Жизнь непрерывно движется, ее нельзя остановить. То, что вчера было хорошо, сегодня уже плохо, а завтра — преступно. Так и уставы наши. Они во многом устарели, их нужно очень серьезно пересматривать.

— Как пересматривать? — удивился Панченко.

— Заново писать, в свете новых требований войны.

Панченко с минуту растерянно смотрел на Бочарова, не понимая, как может представитель Наркомата обороны так неуважительно говорить об уставах. Он даже усомнился, действительно ли этот полковник тот человек, за кого он себя выдает, но, вспомнив, что сам проверял его документы и что о нем командиру полка звонил лично командир дивизии, решил прекратить невыгодный для него спор.

— Наше дело солдатское, — не глядя на Бочарова, сказал Панченко, — напишут новые уставы, будем новые выполнять, а сейчас давайте-ка лучше спать. Уходились за день-то, ноги как не свои.

— Товарищ полковник, — вдруг попросил Лужко, — расскажите, как там Москва живет.

— Расскажите, Андрей Николаевич, — поддержал и Панченко.

— Хорошо, — согласился Бочаров.

До поздней ночи говорил Бочаров, но ни он, ни Панченко, ни Лужко, ни командиры и штабы соединений и частей, оборонявшихся под Курском, не знали, что в это самое время, в ночь с 27 на 28 июня 1942 года, немецкое главнокомандование приказало с утра 28 июня начать отложенную ввиду проливных дождей и сильных ветров операцию «Бляу». Это была последняя спокойная ночь под Курском и Белгородом.

 

Глава девятая

Утро 28 июня 1942 года обещало быть на редкость погожим. Во второй половине ночи еще с вечера поднявшиеся вверх облака рассеялись, и над уснувшей землей засверкало звездное, по-летнему глубокое небо. Росы не было, но от земли поднимался легкий сырой туман, оседавший в лощинах и волнистой полосой разделявший позиции воюющих сторон. К рассвету туман сгустился, но как только на востоке полукружием заалело небо, поднялся вверх, неуловимо расплываясь и исчезая. Дышалось в это раннее утро особенно легко и просторно. Дежурные расчеты, офицеры на наблюдательных пунктах, часовые у штабов, складов и на дорогах жадно вдыхали влажный живительный воздух, надеясь обсохнуть и согреться от надоедливых проливных дождей.

Но не успело еще взойти солнце и подсушить мокрую землю, как позиции советских войск покрылись сплошными огненными всполохами взрывов, а с противной стороны с нарастающим воем все неслись и неслись новые сотни, тысячи снарядов и мин, покрывая все оглушительными взрывами и едкой гарью порохового дыма.

— Передать в роты: укрыть людей в блиндажах, оставить только дежурных! — крикнул связным Лужко.

Он схватил телефон, пытаясь вызвать роты. Телефон уже не работал. Крикнув радисту, чтобы тот не терял связь с полком, Лужко выбежал на свой наблюдательный пункт. Артиллерист и минометчик были уже там, но делать им сейчас было нечего. Слишком слабы были калибры их пушек и минометов, чтобы противостоять уничтожающей силе вражеского огня.

Лужко взглянул на покрытые взрывами и дымом позиции рот, озлобленно выругался и присел рядом с Бочаровым.

— Ну и молотит, — пытался пошутить Лужко, но вместо шутки выдал свое волнение.

— Ничего, — невозмутимо сказал Панченко, — окопы у нас глубокие, землянок и блиндажей хватит. Пусть молотит, остановится когда-нибудь.

Лужко взглянул на комиссара и удивился выражению его лица. Комиссар был совсем равнодушен, спокойно покуривал папиросу и только изредка смахивал рукой осыпавшуюся от сотрясения землю. Таким же спокойным и невозмутимым показался Лужко и полковник Бочаров. Он сидел, прислонясь к стене ниши, и о чем-то сосредоточенно думал. Земляная пыль сверху сыпалась ему за ворот, но он даже не пытался прикрыть шею.

— Сейчас бы артиллерии дальнобойной, — сказал он, не изменяя положения, — бригад так десятка полтора.

— И самолетов эскадрилий сорок, — добавил Панченко.

— Да и самолетов, — согласился Бочаров и, отстранясь от стены, погрозил кулаком: — Будет у нас и дальнобойной артиллерии вдосталь и самолетов…

— А знаете, — заговорил Панченко, — Перекоп штурмовали мы, вот было…

Оглушительный треск над головой прервал его. Упругая волна горячего воздуха рванулась в нишу, прижала людей к стене и, встряхнув землю, сразу ослабла. Через минуту новый взрыв сорвал перекрытие над нишей, и все увидели задернутое дымом окровавленное небо.

— Надо переходить! — крикнул Бочаров. — Есть еще укрытие? А то очередным накроет.

— Влево блиндаж, — ответил Лужко, и едва они выбежали в ход сообщения, как позади взметнулся смерч огня, дыма и пыли, и там, где только что они сидели, дымилась глубокая, рваная по краям воронка.

— Передали сигнал «Воздух», — доложил радист и еще не успел вновь надеть наушники, как где-то далеко послышался взвывающий гул авиационных моторов.

— Как по расписанию действуют, — сказал Панченко, — пробомбят сейчас, проштурмуют и бросят в атаку пехоту с танками.

Маленький, остроносый, весь запачканный пылью радист испуганно взглянул на комиссара и, ничего не сказав, приник к своей рации.

То ближе, то дальше, то совсем рядом, сотрясая землю, ухали тяжелые, тупые удары. Сквозь грохот и гул то громче, то тише ревели моторы, трещали пулеметные очереди, глухо стучали зенитки. И вдруг все разом стихло.

— Приготовиться к отражению атаки! — крикнул Лужко и выскочил из блиндажа.

Над всем фронтом стояла удивительная тишина. Казалось, ничего не случилось, все осталось по-прежнему, и только сизо-зеленый дым низко стлался по земле. Но эта тишина длилась одно мгновение. Где-то впереди, за волнами мрачного дыма, загудели танковые моторы, и с новой силой разгорелась пальба.

Немецкая атака началась совсем не так, как ожидал Лужко. Первыми почему-то шли не танки, а бежали пехотинцы.

Они почти докатились до нашего проволочного заграждения, когда позади них, из-за холма, вынырнули танки. Сколько их было, Лужко не считал, всем своим существом почувствовав, что наступает момент, когда все дело решается секундами и промедление будет стоить жизни многих людей.

«Огонь!» — хотел крикнуть он, но без его команды вразнобой ударили винтовки, автоматы, пулеметы; справа, слева и позади захлопали пушки и минометы. Вокруг надвигавшихся танков вспыхивали округлые дымки взрывов, разрастаясь вверх и в стороны.

— Так их, так! — приговаривал Лужко.

Все его внимание было сосредоточено теперь на узкой, избитой воронками полоске земли, где суетились вражеские пехотинцы и ползали танки. Скорее инстинктом, чем сознанием, Лужко понял, что перед правым флангом вражеская атака сорвана, а перед левым противник еще не остановлен и продолжает продвигаться к нашим окопам.

— Бондарь, — крикнул он, — весь огонь перед левым флангом!

Станковые пулеметы с правого фланга ударили влево, и там, перед высоткой, все вражеские пехотинцы залегли.

— Ну ладно, у вас, кажется, пока затихло, — подавая руку Лужко, сказал Бочаров, — я пойду в первый батальон.

— Пойдемте вместе, — предложил Панченко. — Ну, Петро, держись, впереди пострашнее будет!

Лужко тоскливо посмотрел им вслед, глубоко вздохнул и обернулся к позициям противника. Там из-за холма вновь выдвигались отошедшие было назад танки, опять группами, цепями и в одиночку поднималась вражеская пехота, снова начиналось то, что на военном языке называется атакой.

* * *

Расчет сержанта Сиверцева при первых ударах артиллерийской подготовки выбежал из блиндажа и занял свои места в дзоте. Получив приказ укрыться и оставить у пулемета только дежурного, сержант, стараясь перекричать неумолчный гул канонады, скомандовал:

— Всем в блиндаж! Дежурить останусь я.

— Я же наводчик, товарищ сержант, — возразил Коновалов. — Мое место у пулемета!

— Я, кажется, ясно сказал, — еще громче прикрикнул сержант, — марш в блиндаж!

Коновалов, Ивакин и Круглов нырнули в тесное и узкое подземелье. Здесь канонада звучала глухо и монотонно. При близких взрывах сотрясалась и вздрагивала земля, сыпался песок, резко хлопала запертая дверь.

Круглов сел на солому в углу, прислонился спиной к доскам, чувствуя, как упруго и часто стучит сердце, как нарастает сосущая боль под ложечкой и все тело покрывается липким потом. С каждым близким ударом снаряда он вздрагивал, мысленно твердя, что вот удар, еще один удар — и снаряд угодит прямо в их блиндаж. Но взрывы ахали рядом, совсем рядом, настолько рядом, что ходуном ходила земля, а блиндаж не разваливался, бревенчатый накат все так же желтел неочищенной корой сосны, дверь стучала о притолоку и со скрипом отходила назад. Томительное ожидание неизбежной смерти окончательно подорвало силы Круглова. Пот градом катился с его лица, нижняя рубашка и гимнастерка промокли, ноги и руки стали непослушными, словно чужими. Он пытался о чем-нибудь думать, отвлечься, но в голове упрямо билась только одна мысль: «Вот сейчас, вот сейчас, прямо в блиндаж, и все кончено».

— Как самочувствие, Паша? — прокричал Ивакин.

— Ничего, терпится, — с трудом ответил Круглов.

— Все, браток, пролетит-пронесётся, не то видывали и не то еще увидим. Закурим, что ли?

Ивакин достал заветный подарок жены — расшитый бисером кисет, насыпал в газетную бумагу табаку и протянул кисет Круглову.

Круглов несколько раз принимался свертывать цигарку, но то рвалась бумага, то рассыпался табак. Наконец, собрав все силы, он свернул папиросу, прикурил от поднесенной Ивакиным спички и, затянувшись крепким, режущим горло дымом, удушливо закашлялся.

Табачный дым несколько успокоил Круглова. Он уже меньше думал о смерти, и мысли его потекли в другом, не раз хоженном направлении. Он вспоминал довоенную жизнь, но из нее наиболее ярким и желанным воспоминанием были годы юности и молодости, когда они, Кругловы, жили большим домом и считались силой в своей местности, когда он, Пашка Круглов, одевался лучше других и на него с завистью смотрели многие парни. Он видел свой дом с шестью окнами на улицу, под железной крышей, с двумя амбарами напротив, с большим двором, где стояли лошади, коровы, свиньи, овцы. Как наяву, представлялся ему серый в яблоках тонконогий рысак со злыми косящими глазами, с волнистой гривой почти до колен. Вспоминалась и Наташа, такая гордая, красивая в молодости и угрюмая, нелюдимая в тот день, когда он уходил в армию. Провожая родных, все женщины плакали, а она и слезинки не уронила. Пятнадцать лет прожили вместе, детей народили, но она так и осталась чужой, совсем безразличной к нему. Все ждут своих, а Наташка, видать, и думать о нем позабыла.

Как сон, мелькали воспоминания, обрываясь, когда снаряд ахал почти над головой, и вновь всплывая при коротком затишье.

— По местам! — крикнул в дверь сержант, и Коновалов с Ивакиным, чуть не сбив друг друга с ног, рванулись к пулемету.

Круглов выкарабкался из блиндажа и не узнал так хорошо знакомый холм. Сплошь, сливаясь одна с другой, темнели воронки. Всю землю усыпали зазубренные, еще теплые осколки. Увидев эти куски металла, Круглов содрогнулся, мгновенно представив, что было бы с ним, если б маленький такой кусочек впился в него. От этого представления у него остро зачесалось тело.

Гул артиллерии стих, и в просвете левой амбразуры Круглов увидел бежавших прямо на дзот немецких солдат. Их было много, и все они стреляли. Увидев немцев, Круглов почувствовал страшное одиночество и неприятную, подступавшую к горлу тошноту. Ему казалось, что на нашей стороне уцелел только один-разъединственный их пулеметный дзот, что только они четверо стоят сейчас перед этими бегущими, стреляющими людьми, и сколько они ни стреляй, всех бегущих все равно не перестреляют и сами погибнут, никем не замеченные и никому не известные. Страх смерти снова охватил Круглова. Все сейчас было для него чужим; только одного хотел он: уцелеть, выжить любым путем. И в этот момент самого сильного душевного смятения у него мелькнула, как ему казалось, спасительная мысль о плене. «Это ж, — размышлял он, — немцы сами в листовках пишут и ночами по радио из своих окопов кричат: «Сдавайтесь в плен! Переходите к нам! У нас хорошо!»

— Огонь! — крикнул сержант, и Коновалов, прильнув к пулемету, ударил длинной очередью. В дзоте сразу стало дымно и душно.

— Патроны! — закричал Ивакин.

Круглов привычно подхватил коробку и, раскрыв ее, подал Ивакину.

— Влево по ориентиру два, прицел шесть, целик ноль, — командовал сержант, а Коновалов все строчил и строчил, не отрываясь от пулемета.

— Стой, угомонили! — расслабленно сказал сержант и устало прилег на пулеметную площадку.

Начался новый налет немецкой артиллерии, снова вокруг дзота бушевал и свирепствовал огонь и грохот.

— Рассчитаться с нами решили, — прижимаясь к стене, сказал Коновалов.

Один снаряд взорвался на бруствере прямо у входа в дзот, и Круглова горячей волной воздуха отбросило к стене. Подумав, что он уже убит, Круглов медленно осел на землю.

— Паша, — с флягой в руках склонился над ним Ивакин, — глотни, глотни водички. Сразу полегчает.

Круглов омертвелыми губами нащупал холодное горлышко фляги и жадно потянул подслащенную воду.

Пока Круглов приходил в себя, а Ивакин хлопотал над ним, немцы начали новую атаку, и пулемет бил теперь все более частыми и длинными очередями.

— Круглов, быстро за патронами! — крикнул сержант и, увидев, как подносчик метнулся к выходу, добавил: — Карабин, карабин возьми!

По извилистым, запутанным ходам сообщения, пригибаясь и падая при каждом взрыве, Круглов добрался до патронного пункта. Ничего не отвечая на расспросы снаряжавших ленты назойливых ездовых, нагрузился коробками и пополз назад.

У самого входа в дзот он остановился от удивления и невольно попятился назад. Прикрывавшая дзот земляная насыпь взрывами нескольких снарядов была разметана, и голые бревна, как на развеянной ветром соломенной крыше, сиротливо желтели в тусклых лучах солнца. Но пулемет по-прежнему бил очередями, а сержант, Коновалов и Ивакин были живы и невредимы.

Расставив коробки, Круглов присел на землю и закурил. Все тело разламывала нестерпимая усталость, и перед глазами мелькали оранжевые круги. От непрерывного грохота, треска и воя ломило в ушах. Все его мысли в этот момент сосредоточились только на самом себе, на своей жизни, которая, как он считал, вот-вот кончится. От этого с новой силой вспыхнула злость на других людей и жалость к самому себе. Эти чувства еще более усилились, когда в полуразрушенный дзот вошел командир роты, весело поздоровался со всеми и похвалил за хорошие действия.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите покинуть дзот и перейти на новую позицию? — спросил сержант. — Пристрелялись они, житья не дают, вот-вот разнесут в щепки.

«Жди, так и разрешит он тебе», — раздраженно подумал Круглов.

— Да, да. Переходите, и поскорее, — ответил Бондарь, — только за себя оставьте Коновалова, а сами идите в первый взвод и принимайте второй расчет. Там один подносчик патронов остался, все остальные погибли.

«Вот там люди погибли, а ему все равно, — думал Круглов, — целых три человека на тот свет отправились, а он посмеивается. Он-то, известно, выживет, ему что, а я?»

От этих мыслей ему до слез стало жаль себя, и он, передвигая обессилевшее тело, сам не помня как, вслед за Коноваловым и Ивакиным тащил, казалось, непомерно тяжелые коробки.

Едва установили пулемет на новой позиции и открыли огонь, как слева и впереди, там, где темнели остатки растерзанного дзота, послышалась частая стрельба, рев танковых моторов и по лощине назад группами и в одиночку побежали наши.

— Немцы прорвались, ленту! — крикнул Коновалов, но открыть огня не успел. Прямо перед пулеметом взорвалось несколько мин, застелив все едким дымом. Коновалов тяжело осел, выпустив рукоятки пулемета.

— Санитара, скорее санитара! — что есть силы закричал Ивакин и сам взялся за пулемет.

Подскочившие санитары унесли Коновалова, а Ивакин без остановки стрелял и стрелял по бежавшим зеленошинельным фигурам.

— Пашка, бери пулемет, — прохрипел Ивакин, сползая на дно окопа, — бей их. Меня в плечо левое, в грудь, кажется…

Круглов потянулся к рукояткам, но, увидев метрах в ста от пулемета бежавших в полный рост немцев, весь задрожал, холодея и покрываясь испариной.

— Бей, чего медлишь, — хрипел Ивакин.

Круглов слезящимися глазами очумело глядел на страшных от близости немцев и, онемев, чувствуя только свое разморенное тело, уперся ногами в землю, подпрыгнул и, подняв руки, побежал им навстречу.

— А-а! Гадина! — скрипя зубами, простонал Ивакин. — Предатель!..

Превозмогая боль, он привстал, дотянулся рукой до спускового рычага и нажал его. Пулемет затрясло, но он удержал его, приподнялся выше, пытаясь найти Круглова и ударить и по нему и по немцам. Но силы уже оставили его. Последним напряжением воли Ивакин вытащил гранату из сумки, зубами отогнул и вытащил чеку…

* * *

Когда Бочаров и Панченко пришли на командный пункт первого батальона, Чернояров находился в том решительном, возбужденном состоянии, которое охватывало его в самые горячие, ответственные моменты боя. Огромный, без фуражки, с взлохмаченными мокрыми волосами и красным от напряжения лицом, он то хватал бинокль, осматривай свои и так хорошо видимые позиции, то вдруг звонил в полк и требовал добавить артиллерийского огня, то приказывав что-нибудь Привезенцеву, связным, стоявшим рядом с ним командирам артиллерийской батареи и своей минометной роты.

— Это не Лужко, — сказал Панченко Бочарову, — у этого все кипит, горит, ничего не сорвется.

Вначале и Бочарову понравилась неугомонность Черноярова, но чем больше присматривался он и оценивал результаты его действий, тем яснее видел, что бившая через край энергия Черноярова не приносит почти никаких результатов. Накричав по телефону на командира третьей роты за медленное выдвижение взводов, через минуту Чернояров сам убеждался, что взводы вышли и вышли как раз вовремя. Решив усилить свой правый фланг, он посылал связного с приказанием переместить туда пулеметы, но пока связной бежал к пулеметчикам, положение менялось, и пулеметы нужно было перебрасывать не на правый, а на левый фланг. И особенно не понравилось Бочарову нервозность окружающих Черноярова людей. Все они, даже Привезенцев, который мельком поздоровался с Бочаровым, с трепетом смотрели на Черноярова и от этого часто не понимали того, что он говорил им.

— Скажите, — когда была отбита очередная атака противника, спросил Бочаров Черноярова, — зачем вы все время дергаете командиров подразделений?

— Как дергаю? — с нескрываемым удивлением спросил Чернояров.

— Почти каждую минуту отдаете им все новые и новые приказания.

— А как же иначе? Воевать-то нужно.

— Конечно, воевать нужно. Только это не значит все время теребить своих подчиненных и о каждом пустяке напоминать и приказывать.

— Эх, товарищ полковник, — огорченно вздохнул Чернояров, — если им не напомнить, то они просидят в окопах и ничего не сделают. Это такой народ, глаз с них не спускай и в руках держи.

— Конечно, и контроль и управление терять нельзя, — сказал Бочаров, — но излишняя опека нервирует людей, да и вы понапрасну тратите и время и силы.

— Да, да! Мешать командиру в бою — страшное дело, — поддержал Панченко, — ты, наверное, Михаил Михайлович, по себе это чувствуешь. Ну, что будет, если мы тебе из полка каждую минуту звонить будем? Замотаешься и главное упустишь.

— Ну, ясно, — согласился Чернояров, — когда сверху без конца надоедают, никакой работы не получится. Только ведь у меня-то бой.

— А командиры рот разве не ведут боя? — не отступал Бочаров. — Им тоже время нужно, у них тоже подчиненные есть.

Чернояров стоял смущенный, растерянный, раз за разом жадно затягиваясь дымом папиросы. Крупное лицо его побагровело, на толстой шее выступили жилы, в выражении глаз было что-то детски беспомощное, умоляющее.

— Понимаете, товарищ полковник, — заговорил он, и по его голосу Бочаров почувствовал, что он переживает сейчас и за свои действия и за то, что противнику удалось вклиниться в его оборону на правом фланге, — навалились тут на меня черт их знает сколько. Наступают-то на батальон не меньше двух полков и до сорока танков. А у меня несколько пушчонок, минометы да стрелковое оружие. Ну что тут сделаешь! Вот и мечешься и гоняешь всех.

Наступившее на несколько минут затишье на фронте вновь нарушилось гулом немецкой артиллерии. Вся ее сила была направлена теперь на пологий холм и лощину между батальонами Лужко и Черноярова.

— Танки стягивают к лощине! — вскрикнул Чернояров. — А эти наши саперы проклятые ничего в лощине не поставили. Просил, умолял хоть сотню мин поставить. Нет! Твердят свое: противник там не пойдет! А он и рванет…

— Андрей Николаевич, вы здесь останетесь? — спросил Панченко. — Я пойду на полковой НП. Сейчас саперов выбросим. И резерв свой подготовим. Слабоват он только, всего одна рота, но рота боевая.

Пока немцы обрабатывали огнем артиллерии лощину и холм, Чернояров успел перебросить на правый фланг два взвода третьей стрелковой роты, шесть станковых пулеметов и все пушки. Туда же он приказал сосредоточить огонь артиллерии и минометов.

Новая атака немцев началась одновременно с земли и с воздуха. Вся их артиллерия с холма и лощины перенесла огонь в стороны, по центру и флангам батальонов Лужко и Черноярова. С запада, от Курска и Белгорода, показались большие стаи немецких бомбардировщиков.

— Как на параде, — с отчаянием сказал Чернояров, — а наших за весь день ни одного…

— Кажется, и наши идут, — проговорил черный от пыли, с воспаленными глазами Привезенцев.

Высоко в небе, ныряя за облака, летели три пары советских «ястребков». Но они еще были далеко от бомбардировщиков, как навстречу им с разных направлений понеслись «мессершмитты». Их было так много, что Бочаров, досчитав до тридцати, сбился со счета. Фашистские бомбардировщики, растекаясь по задымленному небу, выстроились в три огромных круга, и в это же время к лощине и холму на флангах батальонов Лужко и Черноярова, набирая скорость, двинулись немецкие танки. Когда передние танки подходили к нашим окопам, бомбардировщики среднего круга с воем один за другим устремились вниз на черные от сплошных воронок холм и лощину. Две другие такие же огромные карусели бомбардировщиков справа и слева кружили над соседними полками.

Там, где ныряли к земле и взмывали ввысь немецкие бомбардировщики, в сплошном иссиня-черном дыму ревели танковые моторы, беспрерывно ахали взрывы, шквалом полыхала стрельба. Что происходило там, определить было нельзя, и поэтому нельзя было ничем помочь тем, кто отражал вражескую атаку.

Чернояров и Бочаров смотрели туда, не обращая внимания на близкие взрывы снарядов и мин. Когда дым немного рассеялся, они увидели, что противник своей цели достиг. По всей лощине и прилегающему к ней холму, на пространстве более километра шириной и до двух километров в глубину, выбрасывая языки пламени, ползли немецкие танки, за ними лежали и перебегали пехотинцы, выдвигались пушки и пулеметы.

Остатки второй роты с двумя станковыми пулеметами и одной пушкой отскочили в сторону и окапывались в бурьянах на изгибе лощины. По краю лощины растянулся один взвод третьей роты, а два закреплялись в окопах позади него. На противоположной стороне вклинения противника, на вершине холма, виднелись стрелки и пулеметчики Лужко.

Немецкие танки и пехота продолжали рваться вперед и в стороны, расширяя и углубляя коридор в нашей обороне. Из глубины и с флангов по этому коридору непрерывно били наши артиллерия и минометы. То ли силен был наш огонь, то ли немцы выдохлись и приводили свои войска в порядок, — коридор почти не расширялся, а лишь углубился еще метров на триста.

— Приказано контратаковать, — переговорив по телефону, сказал Чернояров. — Лужко со своей стороны одной ротой, по ложбине контратакует резервная рота полка, а я должен третьей ротой ударить отсюда. Полку придали танковый батальон и три пушечные батареи. Я получаю батарею и целую танковую роту, — радостно закончил он и крикнул Привезенцеву: — Иди встречай танки! Они в деревне. Выводи их кустами вон в те бурьяны.

Бочаров смотрел туда, где командир полка решил контратаковать противника, и сразу же понял, что тот решил ударом с трех сторон срезать вбитый в нашу оборону клин противника и затем выбить его танки и пехоту за передний край нарушенной обороны. Теоретически такое решение было правильным и целесообразным, но, когда Бочаров, хорошо видя весь район вклинения, попытался подсчитать вражеские силы и сопоставить их с нашими, у него сложилось совсем другое мнение. В коридоре, пробитом в нашей обороне, Бочаров насчитал более шестидесяти немецких танков и по расположению групп пехоты определил, что там не менее двух, а может, и трех фашистских пехотных полков. К тому же из тылов противника все время шли и танки, и пехота, и артиллерия, и даже обозы. Видимо, этот прорыв был осуществлен целой вражеской дивизией, усиленной танками и артиллерией. Против таких сил удар трех малочисленных стрелковых рот, десятка танков и нескольких артиллерийских батарей и минометных рот, по существу, был булавочным уколом. Оценивая обстановку, Бочаров отчетливо видел всю безрассудность предпринимаемой контратаки. Он вспомнил разговор с генералом Велигуровым, его идею постоянных атак в любых условиях и подумал, что Велигуров не одинок, что у него много сторонников и что эта предпринимаемая контратака — результат действия его единомышленников. Тогда в разговоре с Велигуровым в этой идее Бочаров видел только теорию, а теперь он осознавал всю ее пагубность. Зачем контратаковать в таких условиях? Не лучше ли эти три стрелковые роты, десяток танков и несколько батарей закопать в землю и встретить противника мощным огнем? Ведь каждый стрелок в обороне один может бороться против трех-четырех наступающих пехотинцев, а танки и пушки из засад, из укрытий спокойно и без потерь расстреляют полсотни и более вражеских танков.

Бочаров хотел было вмешаться и отменить контратаку, но за лощиной, где располагался наблюдательный пункт командира полка, взметнулись вверх три красные ракеты, и впереди, где лежала третья рота, вскочил, махнув зажатым в правой руке пистолетом, высокий командир и, как на учении, ускоренным шагом пошел вперед. За ним поднялось еще несколько человек, но командир вдруг пошатнулся и, словно стремясь куда-то, упал лицом к противнику. Вслед за ним попадали и те, кто встал позже. Остальные люди роты, видимо прижатые вражеским огнем к земле, продолжали лежать.

— Командир роты! — выкрикнул Чернояров. — И какой черт его первым понес! Теперь все пропало, роту не поднимешь…

— Я подниму, — с натуженным хрипом проговорил Привезенцев и, вырвав у стоявшего рядом связного карабин, побежал к третьей роте.

— Молодец! Этот поднимет, — воскликнул Чернояров, — и танки сейчас догонят роту.

Но танки, едва выйдя из кустарника, попали под шквальный огонь фашистской артиллерии, один загорелся, расстилая по земле черный дым, а остальные, отходя дальше друг от друга, поползли назад.

Привезенцев подбежал к роте, махая карабином и свободной рукой, на мгновение остановился и что-то закричал, глядя то вправо, то влево. В разных местах, где лежала третья рота, поднялись несколько стрелков, неуверенно побежали вперед и тут же попадали. Со стороны противника несся сплошной ливень огня. Артиллерия и минометы и той и другой стороны били с предельным напряжением. Незаметно наплывшая туча закрыла клонившееся к закату солнце, и скоро по земле захлестал крупный, ядреный дождь.

 

Глава десятая

Бой, то замирая, то вновь оживляясь, постепенно стих. Дождь все усиливался, заливая избитую, изрытую воронками землю.

Но и в это дождливое, внешне спокойное время продолжалась невидимая упорная борьба. В штабах уточнялись данные обстановки, подсчитывались потери, изучалось положение и состояние противника и своих войск, разрабатывались планы дальнейших боевых действий. Так же как и другие бойцы, измученные, голодные, промокшие связисты, пользуясь затишьем, торопились поскорее восстановить порванные провода, заменить разбитые и искалеченные аппараты, поглубже закопать в землю радиостанции и агрегаты связи. Из тылов к фронту по раскисшим дорогам пробивались повозки, автомобили, тягачи с боеприпасами, с горючим, с продовольствием. По этим же дорогам, утопая в грязи, двигались резервы, пополнения, свежие войска.

Чернояров и Бочаров, укрываясь плащ-палаткой, сидели в окопе и грызли твердые как камень черные сухари. Рядом под другой плащ-палаткой о чем-то переругивался с телефонистами Привезенцев.

Черноярова вызвал командир полка. Бочаров прислонился к стенке окопа, сидел не шевелясь, наслаждаясь тишиной. В его памяти мелькали события минувшего дня, еще не совсем ясные и отчетливые, как смутны и расплывчаты бывают впечатления человека, в один день испытавшего множество различных впечатлений. Из всего пережитого особенно запомнились Бочарову неудачная контратака третьей роты и смерть ее бесстрашного командира.

«Нет, нет, — думал Бочаров, — Лужко прав. В этой войне дело командира не геройствовать, а думать и умно управлять людьми».

— Задачу новую получил, — возбужденно заговорил вернувшийся Чернояров, — задача ой-ё-ёй! Приказано вывести батальон из боя и оборонять шоссе в восьми километрах отсюда. Пополнение дают. Сто семьдесят человек. И средств надавали батальону — никогда столько не имел! Девять танков, саперная рота, пять тысяч противотанковых мин, две пушечные батареи, гаубичный дивизион и минометная батарея. А свою оборону сдаем второму и третьему батальонам. Ох, и задача! — Шумно вздохнув, продолжал Чернояров: — Это не задача, а просто занять высоту и умереть на ней! А ты смотри тут, — собираясь выехать в новый район обороны, наставлял он Привезенцева, — чтоб все в порядке было, чтоб людей в роты дать ровно столько, сколько я сказал, никаких друзей и знакомых. И не задерживаться. Сменил роту, и сразу же шагом марш. И чтоб ничего не забыть. И боеприпасов никому ни одного патрона! Комдив обещал на высоту доставить, но одно — обещать, а другое — доставить…

Бочаров, Чернояров и два солдата-автоматчика с трудом уместились в крохотном автомобиле Бочарова. Шофер осторожно вел машину, чудом различая в кромешной тьме залитую водой дорогу.

— Включи-ка фары, — пробасил Чернояров, — а то мы и к обеду не приедем.

Но и сильные фары, забиваемые частым косым дождем, освещали только узкую полосу дороги. Навстречу, как призраки, тянулись повозки с боеприпасами. От измученных лошадей валил густой пар. Заляпанные и мокрые ездовые недовольно щурились от света, стегая выбившихся из сил лошадей.

— Вот и высота, — сказал Чернояров, когда машина, преодолевая подъем, натуженно загудела мотором, — проедем в деревню, тут сразу за высотой, осмотрим и начнем работать, на высоте все равно ни черта не видно.

Маленькая, вытянутая вдоль шоссе деревня оказалась пустой. Автоматчики обошли все дома. Ни местных жителей, ни войск не нашли. Зайдя в крайний дом, в свете карманного фонаря Бочаров увидел сваленный у окна обеденный стол, разбросанные вещи и битую посуду на полу. Это покинутое жилье остро напомнило о родном доме. Казалось, это его родные — отец, мать, Алла, Костик, Ленька — бросили все и ушли, сами не зная куда. От этих мыслей стало больно и обидно за самого себя. Целый день провел он в бою, а что сделал полезного? Конечно, его обязанность изучать опыт боев, только значит ли это, что он должен быть сторонним наблюдателем, вроде туриста, и ни во что не вмешиваться?

«Нет! — сам для себя решил Бочаров. — Я должен сделать все, чтобы помочь командирам, бойцам лучше выполнить свои задачи. И сам должен воевать, как все воюют».

На поднятом столе в свете двух фонариков Бочаров и Чернояров долго рассматривали старательно вычерченную схему местности и оборонительных сооружений. «Двугорбая высота», как называлась она на схеме, господствуя над окружающей местностью, состояла из двух высоток и седловины, где пролегало шоссе. Северная, поросшая кустарником высотка заканчивалась глубоким и длинным оврагом, уходящим в рощу, севернее высоты. От южной высотки к югу тянулись три таких же глубоких и широких оврага, сползавших к хилому с заболоченной поймой ручью. Только с запада, оттуда, где наступал противник, высота была совершенно открыта.

Судя по схеме, на этой высоте была подготовлена «классическая» очаговая оборона на один стрелковый батальон. По северной и южной высоткам, по седловине, перекрывая шоссе, отдельными пятнами были разбросаны полукруглые, с выступающими вперед ячейками для стрелков так называемые «испанские» окопы. Каждый такой окоп, отстоящий один от другого на пятьдесят-сто метров, имел извилистый ход сообщения, уходящий назад. Ходы сообщения от трех окопов сходились вместе. Это был стрелковый взвод. Затем от сошедшихся вместе трех ходов сообщения тянулся один общий ход, и он, в свою очередь, соединялся с двумя такими же ходами сообщения. Это была стрелковая рота. Так же, как отделения во взводах и взводы в ротах, в батальоне все роты соединялись в один ход сообщения. Между окопами отделений и ходами сообщения темнели позиции для пулеметов, противотанковых ружей, минометов, пушек. Несколько в стороне от соединения трех ходов сообщения были оборудованы командные и наблюдательные пункты батальона, рот и взводов.

Глядя на эту схему, Бочаров с удивлением думал, как раньше — полгода, год, два года назад — не замечал он и не замечали другие всей порочности такой системы обороны и как эта рожденная и вымученная в кабинетах система не была отвергнута и даже прижилась на полях учений в довоенное время. Первые же оборонительные бои внесли серьезные поправки в эту схему. Боевая жизнь заставила, кроме этих тройчатых ходов сообщения, строить множество ложных ходов сообщения, чтобы ввести противника в заблуждение.

Прошел целый год войны, а приверженцы старого продолжали упорно отстаивать эту нежизненную систему. Давно уже в войсках эти подковообразные стрелковые окопы соединяли ходами сообщения, и получалась настоящая траншея, но приверженцы старого не признавали и не желали признавать ни траншей, ни других изменений и поправок, которые внесли войска в старую систему обороны, по существу перечеркнув ее и заложив основы новой, так называемой «траншейной» системы обороны. И вот теперь, в начале второго года войны, какой-то дотошливый «академик», понапрасну затратив огромный труд людей, возродил мертвое.

— Как думаете обороняться? — спросил Бочаров Черноярова.

— Занять высоту и драться до последней капли крови! — с пафосом ответил Чернояров.

— Послушайте, Михаил Михайлович, а не кажется ли вам, что мы слишком много кричим: «Драться до последней капли крови! Умрем, но не отойдем!» А сами полстраны врагу отдали.

— Как это слишком много кричим? — недоуменно спросил Чернояров.

— Да так, по поводу и больше без повода. У нас многие еще понимают войну как только героизм, мужество, отвагу. Занять рубеж и стоять насмерть! Рвануться в атаку и смять противника! Все это верно, правильно. Но война теперешняя это не войны прошлого. Вы давно в армии. Вспомните, что было лет пять-семь тому назад, я не говорю о первой мировой и гражданской войнах. Как изменилось техническое оснащение армии! Боевая техника стала важнейшим фактором вооруженной борьбы. Танки, авиация, артиллерия, мощное скорострельное стрелковое оружие в корне изменили характер и войны и боевых действий. Сейчас побеждает не только тот, кто смел и отважен — эти качества необходимы в любой войне, — но главным образом тот, кто умеет лучше противника использовать боевую технику. Поэтому деятельность командира в бою — это не только героизм и отвага, это умственная, творческая деятельность, основанная на твердом знании военной науки, на правильном использовании вооружения и всей боевой техники. Сейчас командовать войсками — это значит думать, думать и еще раз думать, творчески решать свои задачи.

Чернояров напряженно слушал Бочарова и с тревогой ждал, когда полковник скажет, что он, Чернояров, командовать батальоном не умеет, что он должен уйти, освободить место для более опытных и умных командиров.

Но Бочаров смолк, торопливо закурил папиросу и успокоенно сказал:

— Давайте попробуем разобраться, что предстоит вашему батальону.

— Защищать высоту от сильного и опытного противника, — с готовностью ответил Чернояров.

— Совершенно правильно, — как преподаватель в классе, подтвердил Бочаров. — А что самое сильное у противника?

— Танки, авиация, артиллерия.

— Значит, его боевая техника.

— Конечно! С пехотой я справлюсь, сколько он ни бросит. А вот танки…

— Так вот взгляните теперь на эту схему. Разбросан ваш батальон по отделениям, и эти отделения друг от друга оторваны.

— Да ну ее к черту, эту оборону! — взмахнув рукой, выкрикнул Чернояров. — Я новую построю и совсем не такую.

— А время? — охладил его пыл Бочаров. — Самое позднее завтра к вечеру противник подойдет к высоте.

— Да! Время, — задумчиво потер широкий лоб Чернояров, — вот если бы недельку, ну хотя бы дня три. Так что же делать, товарищ полковник? — растерянно спросил он, и на его самоуверенном лице впервые появилось недовольство самим собой. Это мелькнувшее выражение тут же исчезло, и Чернояров, стукнув кулаком по столу, вновь став самоуверенным и решительным, выкрикнул: — Все равно мы удержим эту высоту!

— Это, конечно, главное, — согласился Бочаров, — но чтобы добиться этого, нужно подумать.

— И придумаем, — с вызовом ответил Чернояров, — такое придумаем, печенки у них перевернутся! К черту старую оборону! Пусть немцы думают, что мы сидим в этих окопах и пусть долбят по ним хоть миллионами снарядов. Мы даже поможем думать так. Выделю несколько стрелков, два-три ручных пулемета, и пусть они бегают из окопа в окоп и как можно отчаяннее стреляют. А своих людей я расположу совсем в других местах.

Радуясь, что его мысли дошли до Черноярова и что этот самоуверенный командир начал не просто рубить сплеча, а думать, Бочаров слушал и отдельными репликами вел его мысли в нужном направлении.

— Разрешите, товарищ полковник? — вошел один из автоматчиков. — Тут товарища майора спрашивают.

— Давай его сюда, кто там? — увидев утвердительный кивок Бочарова, сказал Чернояров.

Автоматчик пропустил в дом коренастого, плечистого политрука в заляпанном грязью довоенном плаще и надвинутой на глаза полевой фуражке.

— Агитатор полка старший политрук Лесовых, — увидев незнакомого полковника, представился он.

— Что, опять митинговать приехал? — еще не поздоровавшись, с иронией спросил Чернояров.

— Не приехал, а пришел, — так же с вызовом ответил Лесовых, — и не митинговать, а работать.

— Знаю я вашу работу, — пренебрежительно отмахнулся Чернояров, — ходите только да в тетрадочку записываете: «Проведено столько-то собраний, столько-то бесед». А тут сейчас не до бесед, не до собраний. Каждая секунда на учете.

— Я и не собираюсь собрания проводить, — присаживаясь к столу, невозмутимо ответил Лесовых, — кто вам сказал?

— Сам знаю, — буркнул Чернояров, явно недоброжелательно настроенный к Лесовых.

— Видите ли, товарищ майор, — взглянув на Бочарова по-девичьи нежными, так не соответствующими его резким чертам лица голубыми глазами, сказал Лесовых. — Такие встречи не редкость для меня. Я привык. Но всегда говорил и сейчас скажу: работаю я не для вашего удовольствия или неудовольствия. И первый батальон — это не ваша вотчина, а часть полка, где, как вам известно, я агитатором, то есть партийно-политическим работником, числюсь и в некоторой степени несу ответственность и за ваш батальон.

— А я еще раз повторяю, — вспылил Чернояров, — людей отрывать от работы не позволю. Жалуйтесь на меня куда угодно, хоть в Главпур. Для меня сейчас важнее всего оборону подготовить и противника остановить. Вот затихнет, тогда митингуйте, сколько понравится.

— В этом я с вами вполне согласен, — ответил Лесовых, — сейчас дорога каждая секунда, и я пришел помочь вам в организации партийно-политической работы, помочь сберечь ваши секунды и как можно лучше подготовить людей к бою и в бою помочь и вам и вашим подчиненным. Это моя обязанность агитатора полка и коммуниста.

— Ну ладно, вас все равно не переговоришь. Короче: что вам нужно?

— Два условия: первое — контакт в работе, второе — одного или двух грамотных бойцов.

— В отношении первого так: что нужно — спрашивайте, но поменьше мешайте. А о втором — интересно, зачем вам бойцы?

— На месте, у вас в батальоне, буду выпускать листовки — «молнии» о подвигах ваших подчиненных, о боевых задачах и сразу же рассылать их по окопам с надписью «Прочти и передай товарищу!». Это очень важно в бою.

— Знаю, на себе испытал, — перебил Чернояров, — и не двух, а трех писарей дам. Надеюсь, все?

За окнами послышался нарастающий гул танковых моторов. Чернояров вскочил, как для доклада начальству одернул гимнастерку, лихо надвинул фуражку и, улыбаясь, радостно и весело выкрикнул:

— Идут! Вот они, танкисты наши, идут!

* * *

Медленно наступал серенький, скованный низко плывшими водянистыми облаками рассвет. По отлогим скатам, по седловине, по вершине Двугорбой высоты рассыпались стрелки, пулеметчики, артиллеристы, саперы, танкисты, связисты. Черными брызгами взлетала из-под лопат земля, то в одном, то в другом месте вспыхивали и тут же гасли приглушенные разговоры, изредка раздавалась отрывистая команда, и опять только стук лопат, шорох земли, учащенное дыхание множества людей.

Общий ход напряженной работы возбуждал и радовал Бочарова. Он обходил одну позицию за другой, шутил с солдатами, изредка давал указания, но по всему чувствовал, что указания излишни и, охваченные вдохновенным порывом, люди делают сейчас то, на что раньше потребовалось бы вдесятеро больше времени.

Бойцы из пополнения резко отличались от тех, кто вчера участвовал в бою. Совсем новое, забрызганное грязью обмундирование, ярко-зеленые, еще не помятые и не облупленные каски, а самое главное — торжественные, почти праздничные лица с затаенной тревогой и волнением, сдержанные разговоры и приглушенный смех с первого взгляда выдавали людей, которые в ожидании близкого боя нервничают, но всеми силами хотят казаться невозмутимо-спокойными. И, наоборот, те, кто пережил вчерашний бой, в грязном, порванном обмундировании, измученные и усталые, поев и выпив водки, держались ухарски-небрежно, всем своим видом показывая новичкам, что они познали самое важное в жизни и теперь нет для них ничего страшного и невозможного.

И только одно общее объединяло и тех и других — это жадное стремление поскорее врыться в землю, укрыться от вражеского наблюдения и огня. Никто бойцов не подгонял, не покрикивал, а они упорно долбили черную землю, собирали ветки и траву для маскировки свежих окопов, разравнивали брустверы и делали бойницы, создавая, где удавалось, легкие накаты над убежищами и укрытиями.

Проходя мимо старого, заросшего травой окопа в кустах, Бочаров увидел две растянутые на кольях плащ-палатки и под ними плотную фигуру старшего политрука Лесовых в окружении трех сержантов, видимо писарей. Все четверо что-то сосредоточенно писали, кто на куске фанеры, кто на маленькой доске, кто прямо на коленях, подложив полевую сумку.

— Ваш штаб? — поравнявшись с Лесовых, спросил Бочаров.

— Нет, скорее редакция центральной газеты, — посмеиваясь, ответил старший политрук, — третью листовку размножаем.

Он взял листок величиной в ученическую тетрадь, вылез из-под плащ-палатки и подошел к Бочарову.

— Вот она, наша работа!

«Прочти и передай товарищу!» — прочитал Бочаров в левом верхнем углу, а в правом углу чуть ниже первой строчки цветным карандашом было старательно выписано: «Смерть немецким оккупантам!» Еще ниже, посредине листа крупные красные буквы: «Смело бей фашистские танки!» — и далее шел короткий, но энергичный и хлесткий текст, где описывались уязвимые места фашистских танков и наиболее выгодные способы борьбы с танками.

— Скажите, — прочитав и похвалив листовку, спросил Бочаров, — почему у вас такие, я бы сказал, острые отношения с Чернояровым?

— Видите ли, товарищ полковник, — тихо заговорил Лесовых, отведя Бочарова подальше от сержантов, — мне кажется, что мы с ним по-разному смотрим и на жизнь и на войну. Чернояров, ничего не скажешь, боевой командир, смелый, решительный и не глупый. Но, мне думается, есть у него одна червоточинка. Это чрезмерное самолюбие и пренебрежение к людям. Собственное «я» для него выше всего. Вы только послушайте: «Мой батальон, мои люди, я сказал»», — и все в таком духе.

— Да, сложная эта проблема — самолюбие человека, — согласился Бочаров.

— Очень сложная и опасная. Особенно у нас в армии, власть у командира огромная, и чуть что — самолюбие станет самодурством.

* * *

К девяти часам утра стрелковые роты закончили отрывать одиночные окопы. Впереди, где проходила линия фронта, стояла нерушимая тишина. Чернояров то и дело звонил в штаб полка, и оттуда неизменно отвечали, что противник молчит и, видимо, готовится к наступлению. Ожидание наступления противника усилилось еще и тем, что из дивизии поступил приказ все тылы отвести за реку, и по шоссе через высоту потянулась унылая вереница груженых и пустых повозок.

Бочаров и Чернояров в четвертый раз обходили оборону батальона, проверяя, требуя закончить недоделанное.

Подходя к пушечной батарее, они услышали отчетливый, звонкий голос, читавший выпущенную Лесовых листовку, и остановились.

«Оставшись один на один против четырех вражеских танков, наводчик Панин не струсил, а смело вступил с ними в единоборство. Первым снарядом он заклинил башню головного танка, а вторым поджег его. Перенеся огонь, с трех снарядов он зажег и второй танк. Через минуту с разбитой гусеницей свалился набок и третий танк. Четвертый фашистский танк пытался удрать, но герой-артиллерист ефрейтор Николай Николаевич Панин дважды выстрелил ему вдогонку и превратил его в груду обгорелого металла. Командование представило товарища Панина к присвоению звания Героя Советского Союза!

Товарищи артиллеристы! В ваших руках могучая советская техника. Фашисты дрожат перед ее мощью. Смело вступайте в борьбу с фашистскими танками! Бейте их в борта, в ходовую часть, в башню! Будьте достойны вашего однополчанина ефрейтора Панина!»

Чтец смолк, молчали и артиллеристы.

— Это какой же Панин? — несмело спросил кто-то.

— Что ты, не знаешь? Кадровый парень, вместе призывались. Беленький такой, с сорокапятки из второго батальона.

— Смотри-ка, сам маленький, а четыре махины в гроб загнал.

— Ты, Костя, тоже невелик росточком, может, и ты пятачок сегодня жахнешь?

— А что думаешь? И жахну! Аж кости у них затрещат. Пусть только подойдут на прямой выстрел.

— На прямой выстрел!.. Панин-то их вон на сто метров допустил! А потом рубанул.

— Это не всегда на сто метров выгодно.

И артиллеристы заспорили, из какого положения, как и куда лучше бить фашистские танки.

— Пойдемте, — прошептал Чернояров, — не будем мешать.

— А здорово действуют на людей эти листовки, — сказал Бочаров, желая проверить отношение Черноярова к Лесовых.

— Очень здорово, — без тени пренебрежения ответил Чернояров, — надо Лесовых еще пару писарей выделить.

Далеко впереди, где проходила линия фронта, глухо загудело, и этот гул тревожным эхом прокатился по размокшим полям.

— Началось! — воскликнул Чернояров и вприпрыжку побежал на свой командный пункт.

Бочаров окинул взглядом Двугорбую высоту, бледно синеющую на севере рощу, шоссе с вереницей повозок и мысленно представил, что будет здесь через два, ну, самое большее через четыре-пять часов. Он вышел вперед, где саперы заканчивали расстановку мин, и, придирчиво осматривая высоту, пытался издали найти свежие окопы и не нашел их. Только среди, казалось, нетронутой зелени темными пятнами выделялись старые, ранее подготовленные, но сейчас никем не занятые окопы.

Бочаров прошел перед всей высотой и вернулся на командный пункт. Чернояров снова беспрерывно звонил в штаб полка и, поговорив, каждый раз неизменно сообщал:

— Держатся наши, немцы жмут, а наши держатся.

— К нам зенитчики едут, — вбежав на наблюдательный пункт, радостно выкрикнул Привезенцев. — Вот майор прибыл, — пропустил он вперед высокого майора лет двадцати пяти.

— Начальник штаба зенитно-артиллерийского полка. — представился зенитчик. — Нашему полку приказано прикрыть Двугорбую высоту. Разрешите согласовать места огневых позиций.

— Где ваш полк? — спросил Чернояров.

— Прикрывал войска на переднем крае, а сейчас переходит сюда, на высоту.

Разговор прервал телефонный звонок.

— Вот и началось, — положив трубку, сказал Чернояров, — прорвались немцы. Разрезали полк. К нам движется более тридцати танков. Располагайтесь на обратных скатах высоты, — обернулся он к зенитчику, — и самое главное — будьте готовы к борьбе с танками.

По шоссе уже вскачь неслись оставшиеся повозки. Отчаянно нахлестывая лошадей, ездовые тревожно смотрели назад, видимо зная, что фашистские танки прорвались и вот-вот выскочат на эту дорогу. Обгоняя и прижимая к кюветам повозки, на полной скорости колонной пронеслись автомобили с зенитными пушками на прицепах. За ними проехало еще несколько автомобилей, и дорога опустела. Бой впереди словно раскололся на две части: одна часть ушла к югу, продолжая гудеть несмолкающей канонадой, другая отклонилась на север, где лопались отдельные взрывы и отчаянно строчили пулеметы. Только на шоссе и прилегающей к нему равнине было тихо и пусто. Это безмолвие и пустота для людей на Двугорбой высоте были страшнее боя. Многим казалось, что враг не будет наступать прямо на высоту, а сторонами обойдет ее, отрежет от всех, окружит и уничтожит.

Бочаров в бинокль осматривал местность и ничего, кроме волнистой, густой ржи и широкого поля зацветавшего картофеля, не видел. А бой справа и слева все приближался и нарастал. Теперь уже отчетливо слышались отдельные выстрелы, взрывы гранат, дробный перестук автоматов. Нетерпение людей на высоте достигло предела. Даже зенитчики, наспех соорудив окопы, все чаще и чаще смотрели вперед, ожидая теперь не воздушного, а наземного противника.

Немцы появились совсем не так, как их ожидали. Вместо обычной разведки и передовых частей вынырнули вдруг из лощины четыре танковые колонны километрах в двух от Двугорбой высоты. Одна шла по шоссе, одна — левее и две — правее шоссе. Танки шли, как на марше, на полной скорости, с открытыми люками башен. Видимо, немцы решили, что впереди пустое пространство и двигаться можно беспрепятственно. В каждой колонне было по пятнадцать-двадцать танков. За ними ползли бронетранспортеры, а по шоссе вытянулась длинная колонна грузовиков с пехотой.

— Надо подпустить вплотную и тогда ударить, — сдерживая нетерпеливую дрожь, сказал Бочаров.

— Точно! — подхватил Чернояров. — По дальним машинам — гаубицами, по передним — батальонными минометами, по середине — полковыми.

Танки шли на большой скорости, но защитникам высоты казалось, что они движутся страшно медленно и сейчас обнаружат, что высота обороняется, развернутся и широким фронтом начнут атаку.

— Скорее, скорее, — отдав все распоряжения, вслух торопил немцев Чернояров, — скорее к минным полям…

И колонны, словно вняв мольбам комбата, не снижая скорости, мчались прямо на минные поля.

— Передать всем: приготовиться! — крикнул телефонистам Чернояров.

Но это предупреждение было напрасным. Все люди и так в напряжении стояли на своих местах и, как сигнала, ждали первых взрывов противотанковых мин. Фашистские танки были видны теперь настолько отчетливо, что не только солдаты на переднем крае, но и все находившиеся в глубине обороны хорошо различали намалеванных на броне тигров, львов, собак, кошек — всю ту мистическую мишуру, к которой были так привержены немцы.

Первым на минное поле налетел головной танк колонны, шедший по шоссе, и сразу же, едва прозвучал взрыв первой мины, вся Двугорбая высота вспыхнула сотнями выстрелов. В первые минуты невозможно было понять, что делалось и на высоте и перед высотой, где так стройно шли немецкие колонны и где теперь все покрылось взрывами, пламенем, дымом. Громче и сильнее всех били из-за высоты гаубицы. Их пудовые снаряды с мягким шелестом поднимались высоко в поднебесье и опускались далеко на шоссе, где из грузовиков спрыгивала и разбегалась в стороны вражеская пехота. В тон гаубицам учащенно хлопали полковые и батальонные минометы, с визгом выпускали снаряды стоявшие на прямой наводке пушки, с оглушительным треском били из засад закопанные танки.

— Кажется, все, — сказал Бочаров, — нужно экономить боеприпасы.

— Прекратить огонь! — приказал Чернояров, но разгоряченные танкисты, артиллеристы, минометчики всё продолжали стрелять, и только после повторного приказания огонь понемногу стих. Продолжал бить только гаубичный дивизион, отрезая пути отхода уцелевшему противнику.

Медленно рассеивался низкий, стелющийся дым перед Двугорбой высотой, и там, где всего несколько минут назад шли стройные колонны немецких танков и грузовиков, теперь полыхали десятки костров, поднимая вверх черные столбы дыма. Среди этих гигантских костров намертво застыли подбитые, с развороченными боками, сбитыми башнями, разорванными гусеницами танки. На шоссе, в кюветах, рядом на поле горели и валялись разбитые бронетранспортеры и грузовики.

Но сколь ни ужасен был разгром немецких колонн, скоро из-за разбитых и догоравших танков защелкали вначале одиночные выстрелы, потом застрочили автоматы и пулеметы, и над высотой зацокали, запели пули. А минут через двадцать, когда в ответ на участившуюся стрельбу противника вынуждены были открыть огонь и наши пулеметы, на Двугорбую высоту налетела первая группа немецких пикирующих бомбардировщиков. Зенитчики встретили их ожесточенным огнем, но, видимо, немецкое командование дало летчикам категорический приказ начисто разбомбить высоту, и самолеты, сплошь окруженные белыми дымками зенитных разрывов, упорно надвигались на высоту. Два из них отвалили в сторону и, объятые пламенем, рухнули на землю. Остальные замкнули круг, и от головного отделились первые капельки бомб. Задымив, пошел на снижение еще один самолет. Остальные с воем обрушились на зенитчиков.

Когда первая группа пикировщиков развернулась во второй заход, с запада показалась новая партия бомбардировщиков. Они шли в сопровождении сильного конвоя истребителей, и как раз в это время над высотой появилась первая восьмерка советских истребителей. Вынырнув из-за ослепительно белого облака, они бросились наперерез второй группе бомбардировщиков, и в небе разгорелся воздушный бой. Пользуясь прикрытием своих истребителей, вторая группа фашистских бомбардировщиков зашла на высоту с юга, развернулась в круг и с воем устремилась вниз. Зенитчики стреляли отчаянно, но огонь их заметно ослаб. После первой бомбежки вышли из строя четыре орудия. За второй группой пикировщиков появилась третья, четвертая.

Полтора часа длилось воздушное наступление на высоту. Все вокруг дрожало, свистело, взвизгивало. А пока шла бомбежка и штурмовка высоты, немцы подбросили свежие силы, придвинули свою пехоту почти к самому нашему переднему краю и на ржаном, измятом, истоптанном поле собрали большую группу танков.

Чернояров и Привезенцев уточняли положение рот, и, когда, проштурмовав высоту, ушли последние самолеты, выяснилось, что батальон понес значительные потери. Прибывшие из медсанбата два санитарных автомобиля и все батальонные повозки едва успевали отвозить раненых. Особенно тяжелы потери были в артиллерии. Многие расчеты были выбиты полностью, многие пушки вышли из строя.

Чернояров сидел на земляной ступеньке и ерошил уже и так взлохмаченные волосы. Бочаров видел, что за эти полтора часа Чернояров стал неузнаваем. Заросшие рыжей щетиной щеки глубоко ввалились, губы стали совсем черные, глаза налились кровью, веки нервно дрожали. Неузнаваемы были и Привезенцев, и командир танкового батальона, и командир артиллерийского дивизиона, и посыльные, и телефонисты. Все за эти полтора часа осунулись и постарели.

— Танки чем отбивать? — высказал самую затаенную мысль Чернояров. — Пушек-то раз-два — и обчелся.

— Придется одну гаубичную батарею на прямую наводку ставить, — сказал Бочаров.

— Придется, — с глубоким вздохом ответил командир гаубичного дивизиона и, помолчав, сказал Черноярову: — Показывай, где огневые позиции занять.

— Ставь все вот там, на южных скатах, и бей вдоль шоссе. Только не с дальних дистанций, а в упор…

Едва успела гаубичная батарея встать на открытые огневые позиции, как налетела новая группа пикировщиков, и немецкие танки бросились в атаку.

— Снимай все пушки с южной высоты и перебрасывай на северную, — сказал Бочаров.

— А если и на южную ударят? — усомнился Чернояров.

— Без риска победы не добьешься. Их смотри сколько, больше семидесяти штук.

— Тогда лучше мои танки перебросить, — предложил командир танкового батальона, — а пушки пусть уж там стоят. Все-таки у моих и броня и гусеницы.

— Можно и танки, — согласился Бочаров.

— Давай, — кивнул Чернояров командиру танкового батальона, — только не сразу выводи на позиции. Подержи за высотой. Будет трудно — я вызову.

Немецкие танки, вздымая пыль и учащенно стреляя, шли на большой скорости, намереваясь с ходу подавить оборону. Однако у переднего края произошла заминка. Первые четыре танка подорвались на минах, остальные один за другим остановились, видимо пытаясь найти проходы в минных полях. Этой полминутной задержки было достаточно для прицельных ударов по ним наших танков, пушек и гаубиц. Потеряв еще девять машин, немецкие танки, отстреливаясь, поползли назад, и на высоту обрушилась подтянутая из тылов немецкая артиллерия. Полчаса длился обстрел, и танки теперь уже с пехотой снова двинулись вперед. Опять огнем с высоты были остановлены у переднего края нашей обороны.

До наступления темноты немцы еще четырежды бросались в атаку и четырежды откатывались назад.

Безлунная тихая ночь не принесла облегчения. Артиллерия и минометы били теперь реже, зато взахлеб, и справа, и слева, и впереди строчили автоматы и пулеметы. Командиры и первой и третьей рот докладывали, что пехота противника непрерывно бросается в атаки, что танков с ней пока нет, но впереди отчетливо слышен неумолкающий гул моторов. Чернояров приказывал то минометчикам, то артиллеристам открывать огонь, но даже сидевшие на переднем крае наблюдатели ничего не видели, и, дав несколько залпов, артиллерия и минометы смолкли. Сколько было противника перед высотой и что он намеревался делать, никто не знал. Но не это было страшным. Самым страшным было то, что сразу же после прорыва противника прекратилась связь со штабом полка. Чернояров и на север и на юг посылал разведывательные группы, но они ни в роще за высотой, ни за ручьем южнее высоты никого не нашли. С наступлением темноты звуки боя и севернее и южнее высоты ослабли, а затем стихли.

В двенадцатом часу ночи особенно сильный бой разгорелся на южной высоте. Вызвав по телефону командира первой роты, Чернояров спросил его, что происходит на высоте, но в ответ услышал только: «Немцы атакуют», — и связь оборвалась.

— Бегом в первую роту, выяснить, в чем дело, — приказал Чернояров Привезенцеву.

Неясность обстановки волновала не только командование, но и всех солдат, сержантов, офицеров. Стоя в окопе, Бочаров слышал тревожный шепот связных, спрашивавших друг друга, что же будет дальше, и не находивших ответа на свои вопросы. Так же тревожно спрашивали о положении и командир зенитного полка, и командир танкового батальона, и командир гаубичного дивизиона. А бой на южной высоте разгорался все сильнее и ожесточеннее. Среди треска автоматных и пулеметных очередей часто лопались взрывы гранат, раздавались какие-то крики, изредка ахали пушки.

Наконец прибежал посыльный с запиской от Привезенцева, где он докладывал, что южная высота занята противником, командир первой роты убит, в роте осталось всего шестнадцать человек. Не дочитав донесения, Чернояров вынужден был оторваться: его вызвал к телефону командир третьей роты.

— Что?! — вскрикнул Чернояров. — Обходит справа? Прикройся одним-двумя отделениями, и обязательно удержать овраг. Овраг, говорю, удержать во что бы то ни стало.

— Справа пехота обходит, между высотой и лесом, — окончив разговор, сказал он и снова взял записку Привезенцева.

— Да, положеньице, — дочитав записку, сказал он, — в лоб не взяли, так с флангов обходят. Товарищ полковник, я думаю один взвод второй роты бросить на помощь Привезенцеву. Шестнадцать человек там ничего не сделают.

— И пулеметов станковых хотя бы пару, — добавил Бочаров.

— Товарищи, наши! — подбегая к Бочарову и Черноярову, прокричал Лесовых. — Я был в третьей роте, там немцы к оврагу лезут. Ну, мы их выбили и вдруг слышим из лесу стрельба. Наш, дегтяревский, очереди пускает. Двинулись мы по оврагу, вышли к опушке и наших встретили, из второго батальона. Я самого Лужко видел. Его батальон занимает оборону в лесу, а еще дальше третий батальон. А штаб полка в Никитовке, это четыре километра отсюда. Я с комиссаром по телефону говорил.

Чернояров ловил каждое слово Лесовых и чуть не закричал: «Молодец!», но сдержался и только спросил:

— А у Лужко как?

— Большие потери. Батальон был разрезан на две части. И сейчас Лужко не знает, где командир пулеметной роты Бондарь, его два взвода и два взвода шестой роты.

— А что известно вообще о положении на фронте? — спросил Бочаров.

— Определенного ничего. Но говорят, что наши сильно контратакуют с севера, со стороны Ливен. А на юге, там, где Новый Сокол, Валуйки, Купянск, немцы очень далеко продвинулись вперед.

— Так, — заговорил Бочаров, — значит, наш правый фланг теперь обеспечен. Нужно обеспечить и левый.

— Да, да, — подхватил Чернояров, — нужно выдвинуть всю вторую роту и занять оборону там, где сейчас группа Привезенцева.

— А может, попробовать контратакой выбить немцев с южной высоты, — предложил Бочаров.

— Контратакой? — переспросил Чернояров.

Бочаров в темноте не видел его лица, но по голосу чувствовал, что настроение Черноярова поднялось.

— Контратакой, — не то спрашивая, не то утверждая, сказал он, и это слово раскрыло Бочарову весь строй мыслей Черноярова. Он хотел провести контратаку и восстановить положение на южной высоте, но, вспоминая печальные последствия контратаки третьей роты в лощине, колебался, боясь и больших потерь и новой неудачи.

— Ночная контратака, если ее хорошо провести, — стараясь облегчить принятие решения Черноярову, заговорил Бочаров, — весьма эффективна…

— Да, но если… — сказал Чернояров и смолк.

— Если у противника сил больше, — закончил его мысль Бочаров.

— Вот именно.

— Но противник не видит, кто его контратакует. Все решают моральные качества людей. Кто смелее, отважнее, решительнее, тот победит.

— Ударим, ударим и сомнем, — скрежеща зубами, выкрикнул Чернояров, — я сам поведу третью роту!

— Не следовало бы лично вам, — возразил Бочаров, — там командир роты и Привезенцев.

— Нет! Я сам пойду! — упорствовал Чернояров. — Я там каждую кочку знаю!

— И мне с вами разрешите пойти? — спросил Лесовых.

— Вам? А зачем?

— В ночной атаке каждый офицер дорог, я пойду с одним или с двумя отделениями.

Бочаров остался один и прислушивался к звукам неутихавшего боя. Там, где с группой бойцов оборонялся Привезенцев, хлопали одиночные выстрелы, ахали взрывы гранат. Изредка взлетавшие ракеты рвали ночную темноту.

Бочаров прислонился к стене окопа, откинув голову, задумался и не заметил, как задремал.

«Что я, — встрепенулся он, — неужели сплю?» Распухшие тяжелые веки с трудом размыкались, все тело расслабло, и голова, как ни старался он держать ее прямо, падала на грудь.

— Вот хорошо, что пришли, — встретил он подошедшего Привезенцева, — передайте всем, кроме третьей роты и минометчиков, немедленно организовать отдых для людей. Половина дежурит в окопах, половина спит. Через час поменять.

Перекрывая звуки стрельбы, ахнул залп минометов, и на южной высоте вспыхнула целая серия взрывов. Еще и еще раздавались минометные залпы, и на захваченной противником высоте раз за разом плескались взрывы. Минут десять с предельным напряжением били минометы, и еще не прекратились красные вспышки на высоте, как в ложбине, у шоссе, послышались громкие, многоголосые крики «ура». Крики нарастали и отдалялись, заглушаемые сплошной стрельбой и взрывами гранат.

— Все в порядке, товарищ полковник! — радостно закричал по телефону Чернояров. — Высоту отбили, в плен семнадцать фрицев забрали. Наши потери — двое убитых и пятеро раненых.

Поговорив с Чернояровым, Бочаров встал и осмотрелся вокруг. В темноте все еще мерцали отдельные выстрелы. Бой затих, но Бочаров знал, что затишье это временное, что пройдет час, в лучшем случае, несколько часов — и этим измученным, уже выдержавшим двухсуточное нечеловеческое напряжение борьбы людям снова придется отражать вражеские атаки, переживать бомбежки, врастать в землю под шквалом вражеского огня.

 

Глава одиннадцатая

Прошло больше трех недель, как Андрей Бочаров уехал из госпиталя к семье, и за это время ни сам Федотов, ни Ирина не получили от него ни одной весточки. Ежедневно встречаясь с Ириной, Федотов видел, что она переживает, хотя внешне держится по-прежнему весело и непринужденно. Словно по взаимному уговору, они никогда не вспоминали о Бочарове, и от этого и он и она чувствовали сковывающую неловкость, понимая, что их обоих беспокоит тот главный вопрос, из-за которого Бочаров поехал к своей семье. Вчера Ирина прошла медицинскую комиссию. Ее признали здоровой и решили выписать из госпиталя. Узнав об этом, Федотов дозвонился до управления кадров и услышал ошеломляющую новость. Оказывается, еще десять дней назад Бочаров был в Москве, получил назначение и уехал на фронт. Это было так неожиданно и странно, что Федотов не знал, что и предполагать. Целую ночь раздумывал он, что оказать Ирине на прощание, но к определенному решению так и не пришел. Ему было жаль эту обаятельную молодую женщину, со всей силой своей благородной души полюбившую Бочарова. Жаль было ему и самого Бочарова. Если он, попав в Москву, не зашел в госпиталь, то, несомненно, случилось что-то серьезное, из-за чего Бочаров не может не мучиться.

Расстроенный и взволнованный, утром зашел Федотов в комнату дежурного, где обычно провожали выписывавшихся из госпиталя, и увидел Ирину. В форме военного врача, с маленьким чемоданчиком и перекинутой через руку шинелью, она была мало похожа на хрупкую женщину, какой привык видеть ее Федотов в госпитальной одежде.

Увидев Федотова, Ирина весело улыбнулась, сильно пожала его руку и с какой-то странной лихостью сказала:

— Вот и кончился отдых, теперь опять туда!..

Стремительно проговорив это, она вдруг опустила глаза, и по ее лицу пробежала едва уловимая тень горечи. Эта мгновенная перемена в Ирине сразу же толкнула Федотова на решительный и откровенный разговор о Бочарове.

— Ирина Петровна, — заговорил он, глядя на ее все еще опущенные глаза.

— Нет, нет! Не надо! — торопливо остановила его Ирина, поняв, о чем он хочет говорить, и, вновь весело улыбаясь и глядя на него ясными глазами, сказала:

— Желаю вам, Николай Михайлович, всего самого, самого лучшего!

— Спасибо, Ирина Петровна, — смущенно ответил Федотов и пожал ее тоненькую руку.

— А мне пожелайте, — погасив веселость в лице и глазах, строго продолжала она, — поскорее на фронт попасть. Там такие бои, столько раненых…

Она подхватила чемоданчик, поправила шинель на руке и, не дослушав Федотова, поспешно пошла к двери. Только выйдя к трамвайной остановке на Госпитальной площади, она остановилась и долго смотрела на разрисованные белыми и черными полосами массивные колонны, на отполированные шагами каменные ступеньки, на узкие и высокие старинного образца окна военного госпиталя. Разглядывая окна, ступеньки, колонны, Ирина впервые почувствовала, что в ее жизни произошел решительный перелом. Она мечтала поскорее вырваться из госпиталя, но теперь, осуществив свою мечту, растерянно стояла, не понимая, где она и что ей нужно делать. Рядом проходили люди, гремели трамваи, а Ирина все смотрела и смотрела на госпитальное здание, бессвязно вспоминая, как после трех месяцев разлуки встретилась она с Андреем, когда ее привезли в госпиталь, как радовались они этой встрече, как много и часто разговаривали, встречаясь в комнатах, в клубе, на процедурах, в госпитальном парке. И лишь одно воспоминание она упорно гнала от себя. Это был вечер, когда странно смущенный и подавленный Андрей робко сказал, что ему нужно съездить к своей семье. Тогда она сразу поняла его состояние и не испугалась его решения, а обрадовалась, искренне желая ему честно, как подсказывает совесть, решить все вопросы личной жизни, не испытывая давления с ее стороны. Она видела тогда, что он молча благодарил ее за это, и еще больше радовалась, что он правильно понял ее. Так и уехал он — смущенный, задумчивый, с затаенной тревогой и болью в глазах. Таким он и остался в ее памяти.

Ирина не помнила, сколько простояла она под молодым тополем у трамвайной остановки, напротив военного госпиталя.

— Ира! — позвал ее хорошо знакомый голос.

Она встрепенулась, растерянно оглянулась по сторонам и вновь услышала голос.

— Ира! Ирочка!

Выпрыгнув на ходу трамвая, к ней бежал невысокий молодой мужчина в клетчатой рубашке с расстегнутым воротом и серой, надвинутой на лоб кепке.

— Саша! — вскрикнула она, не зная, как вести себя и что делать при этой неожиданной встрече.

Да, это, несомненно, был он, Саша Яковлев, тот самый Саша, с кем прошли ее лучшие студенческие годы и кто всего меньше года назад был для нее самым близким человеком.

Растерянно смотрела она на его все такое же бледное с пытливыми серыми глазами лицо и от неожиданности не понимала, что говорил он, держа ее пальцы в своих больших теплых руках.

— Я к тебе ехал… Писал во все концы… столько передумал… и вот сегодня сообщили, что ты ранена, лежишь в этом госпитале… я сразу же к тебе, — наконец поняла она его торопливые слова. — Как здоровье? Я так переживал, так волновался…

Она видела, что он действительно волновался, и это было для нее новым в его всегда спокойном, уравновешенном характере. Это новое еще больше испугало ее, воскресив в памяти все, что было связано с ним. Все казавшееся раньше таким простым и ясным стало вдруг таким запутанным, сложным и нечестным, что она не могла прямо смотреть на него, опустила голову, чувствуя, как его пальцы нежно гладят ее руку. Только сейчас она вспомнила, что уже больше полугода не писала ему, что вспоминала его редко и, вспоминая, всякий раз ей было и жаль его и стыдно за самое себя. Но тогда это, побежденное чувством к Андрею, быстро проходило. Теперь же Яковлев был рядом, смотрел на нее, несомненно, видел ее смущение и растерянность, может, догадывался, что творилось в ее душе, а может, и понимал все, что произошло с ней. Нужно что-то сказать ему, но что сказать, как поступить, она не знала.

— Я была тяжело ранена, — с трудом проговорила она и, поняв, что сказала неправду, так как ранение было не тяжелым, еще более смутилась, но тут же вдруг неожиданно для самой себя решительно подняла голову и смело взглянула в его глаза.

— А ты в Москве теперь? — уже совсем спокойно спросила сна. — Ты же на Урале был?

— Меня обратно перевели на старый завод, — ответил он, и по его лицу Ирина увидела, что он так рад встрече с ней, что даже не заметил ее растерянности и смущения.

— Как жаль!.. Я не знала, что ты в Москве. Я так часто вспоминала тебя, — опять неожиданно для самой себя солгала она, но теперь нисколько не смутилась, а наоборот, собрав все силы, весело смотрела на него и говорила, как прежде, непринужденно и просто: — А письма я не знала, куда писать. У тебя же почтовый ящик, а твои последние письма пропали… Понимаешь… война… переходы… бомбежки.

«Что я говорю! Что говорю!» — с ужасом думала она, сознавая ложь в каждом своем слове, но остановиться уже не могла и говорила то, что раньше ни за что не могла бы сказать.

— Как обидно, что мы так поздно встретились. Понимаешь, я из госпиталя и уже назначение получила опять на фронт, через час машина уходит, мы едем с командой. Как хотелось бы остаться хоть на несколько часов, побыть вдвоем, поговорить, но, понимаешь, Саша, нельзя, никак нельзя — война!..

Она видела, что Саша верит каждому ее слову, что он всей душой рад даже этой мимолетной встрече. Перед ней был прежний Саша Яковлев, никогда не допускавший мысли, что она может солгать, обмануть. Но она была уже не та. И это она понимала настолько отчетливо и ясно, что каждая секунда пребывания вместе с ним была для нее мучительна и страшна. Она боялась, что не выдержит этого лживого, унизительного тона, разрыдается, открыв все действительное, что произошло с ней. Поэтому она спешила, всеми силами спешила. Она торопливо записала его новый адрес, с силой обняв, поцеловала его и, вскочив в подошедший трамвай, в последний раз солгала, махая рукой и выкрикивая:

— Я напишу, Саша! Жди, сразу же напишу!

 

Глава двенадцатая

В воскресенье 28 июня Прасковья Никитична встала раньше обычного, не зажигая света, в темноте вылила с вечера подготовленные помои в корыто, бросила туда несколько картофелин и вынесла корове. Удивленная непривычно ранним кормом белобокая Милашка сонно промычала и нехотя принялась с фырканьем отхлебывать помои.

— Ешь, кормилица, наедайся вдосталь, — ласково приговаривала Прасковья Никитична, почесывая гладкую шерсть на работавших скулах Милашки, — опять твое мытарство начинается, на целых три дня…

Разговаривая с коровой, Прасковья Никитична успокаивала и самое себя. Скрепя сердце согласилась она отдать Милашку на колхозные работы, и все три дня, пока по установленной очередности Алла в паре с Лизаветой Гвоздовой пахала на Милашке и на гвоздовской Баловнице, не могла найти себе места.

Прислушиваясь к равномерному жеванию коровы, Прасковья Никитична своим чутким слухом уловила какой-то посторонний, совсем неожиданный звук. Она еще настороженнее прислушалась и в тишине различила негромкий, то возрастающий, то замиравший гул. Точно так же гудело прошлой осенью под Тулой, когда туда подходили немцы. Она оставила доедавшую корм корову, вышла на улицу и прислушалась, но в сарае оглашенно заголосил петух и закудахтали куры.

— Ах, чтоб вам провалиться! — нетерпеливо выругала она и петуха и кур, дождалась, пока они утихомирились, и теперь уже отчетливо услышала далекий, глухой, но грозный и тревожный гул.

Определив, что это гудит война, она, спотыкаясь, побежала в избу, забыв от надоедливых кур прикрыть дверь, и начала трясти мужа.

— Вставай, Микола, вставай, — тревожно шептала она, расталкивая что-то бормотавшего старика, — да вставай же ты, ради бога, послушай, что делается-то.

— Что, пожар, что ли? — хрипло отозвался очнувшийся, наконец, Николай Платонович.

— Какой пожар! Война гудит.

— Тю, сдурела, старая. Какая те война, мы что ни на есть в самом тылу. Наплетет спросонья…

— Да ты иди сам послушай.

Николай Платонович, зевая и почесываясь, нехотя натянул штаны и, как был в нижней рубашке, вышел на улицу.

Гул несся все так же приглушенно и ровно, не утихая и не приближаясь.

— Вроде война, — еще сонным голосом пробормотал он и, зная, что жена сейчас заохает, вспоминая Андрея, добавил:

— Далеко только, верст двести, а может, и поболе.

— Там Андрюша-то, что же будет-то? — чуть не в голос застонала Прасковья Никитична.

— Так уж непременно там твой Андрюша! — прикрикнул на нее старик. — Вроде и места другого на фронте нет.

Прасковья Никитична притихла, но Бочаров видел, как опустились ее худенькие плечи и вся она стала удивительно маленькая.

— Наши, видать, наступают, вот и гудит, — успокаивал он жену, но у самого заныло в груди и невольно задрожали руки.

«Тоже старый дурак, вроде и войны не видел», — ругнул он самого себя, торопливо умылся и, позавтракав, побежал на конный двор.

— Слыхал, Платоныч, — заговорил собиравший лошадей Алексей Гвоздов, — загудело.

— Погудит, погудит — и перестанет, — ответил Николай Платонович, обрывая тревожный разговор. — А ты самый первый нынче.

— Андрей-то как, не пишет? — словно не слыша последних слов Бочарова, продолжал Гвоздов.

— Прислал третьего дня, — нехотя ответил старик и перевел разговор на другое, — ты что, опять по отдельности пахать будешь?

Гвоздов снова пропустил последние слова Бочарова, продолжая говорить про Андрея.

— В Москве, видать, устроился, поближе к начальству.

— Да что ты заладил одно и то же, — вскипел старик, — в Москве да в Москве! А если и в Москве, что из того?.. Я тебя спрашиваю: ты один пахать будешь или вместе с ребятами?

— Конечно, один, — ответил Гвоздов, — теперь на всех предприятиях сдельная работа, и мы так же. А то ездим кучей, мешаем только друг другу.

Когда Гвоздов согласился работать рядовым пахарем, он потребовал на каждый плуг выделить отдельный участок, доказывая, что это сразу же уничтожит обезличку и повысит выработку. И действительно, в первый же день Гвоздов перевыполнил норму, вспахав на паре коней гектар с четвертью. На второй, на третий и в следующие дни Гвоздов неизменно перевыполнял норму и вспахивал теперь по полтора гектара. За ним тянулись и другие. Вначале Николай Платонович обрадовался этому, но, понаблюдав за работой других пахарей — Леньки и еще двух таких же, как он, подростков, увидел, что и лошади и сами ребята выбиваются из сил, почти не отдыхают, что еще неделя такой работы — и заморенные, худые лошади совсем упадут. Но, к его удивлению, лошади Гвоздова выглядели не хуже, а даже лучше, чем раньше.

— А все же, Алексей, давай-ка вместе с ребятами, — предложил он Гвоздову, — малолетки они, а ты ими командовать будешь, присматривать за ними.

— А что за ними присматривать? — возразил Гвоздов. — Они похлеще взрослых. Вон твой Ленька, да он мужчину за пояс заткнет.

Стоявший тут же Ленька застенчиво улыбался, явно довольный похвалой Гвоздова.

— Это ж комсомольцы! — посматривая на Леньку, продолжал Гвоздов. — А комсомольцы, Платоныч, везде самые первые!

Бочаров дорожил каждым трудоспособным человеком в колхозе и не стал больше спорить, не желая отпугнуть от пахоты такого сильного работника, как Алексей Гвоздов.

— А сегодня, Платоныч, жди рекорда, — трогая лошадей, сказал Гвоздов, — два гектара к вечеру, как из пушки!

Вслед за Гвоздовым потянулись и другие пахари. Бочаров проводил их и пошел к сбруйному сараю, где собиралась вторая бригада пахарей. Еще издали услыхал он беспокойное мычание коров и звонкие переклики женщин. «Коровья бригада», как прозвали ее в колхозе, тяжелым грузом висела на совести Бочарова. Никто открыто не говорил, но он по всему чувствовал, что хозяйки коров на него злы и ждут только удобного случая, чтобы уколоть его побольнее и рассчитаться за своих так дорогих им Милашек, Красавиц, Баловниц. Поэтому при каждом выезде этой бригады на работу присутствовал он сам, помогая женщинам, по нескольку раз в день заглядывал в поле и там, осматривая все, снова проверял, подсказывал, как сподручнее пахать, чтобы и коровам было легче и земли поднять побольше. И все же не обходилось без ссор и ругани. То одна, то другая женщина жаловалась ему, что напарница больше стегает чужую корову, а своей потакает, и он терпеливо выслушивал, проклиная в душе и коровью бригаду, и сварливых женщин, и войну, заставившую терпеть такие муки. Но как ни было трудно, четыре пары коров ежедневно вспахивали по два, а иногда и больше гектаров. А за полторы недели, пусть с горем пополам, на коровах подняли целое поле под озимое. Это была большая победа.

— Дядя Николай, что же это такое? — встретила Бочарова отчаянным криком Наташа Круглова. — Опять они всю сбрую порвали, а нам чинить. В тот раз мы чинили, а теперь снова…

«Они» была такая же женская бригада, три дня работавшая на своих коровах и теперь замененная другой бригадой. Так же кричали и те, когда принимали сбрую и плуги от этой бригады, и так же он тогда успокаивал женщин, сам где нужно подвязывал и пристегивал, отлаживал и смазывал колеса у плугов, точил сошники, надевал новые лопаточки для очистки земли.

— Это мы разберемся, во всем разберемся и накажем кого следует, — успокаивал он Наташу, заранее зная, что разбираться не в чем и незачем.

Обещание председателя колхоза «разобраться и наказать кого следует» магически подействовало на женщин, и они, пересмеиваясь и переговариваясь, тронулись в поле.

Бочаров проводил их за деревню и, наказав почаще подкармливать коров, межой пошел к огородной бригаде. На углу овсяного поля он остановился и выругался. Весь крайний угол поля был начисто выеден и вытоптан.

— Это он, беззаботная его душа, — обвинил он пастуха деревенского стада, — он проспал и овес потравил. Ну, погоди, доберусь я до тебя!

Как раз в это время невдалеке показалось стадо, а впереди него сам Митрофан, ежегодно нанимаемый деревней бобыль из соседнего села, в своей уж много лет несменяемой шляпе с широкими полями, с дубовой палкой и растянутым позади длинным кнутом.

— Эй ты, поводырь коровий! — закричал Бочаров пастуху. — А ну-ка, давай сюда собственной персоной.

Митрофан зачем-то снял шляпу, одернул подпоясанную узеньким ремешком холстинную рубаху и, прикрываясь ладонью от слепящего солнца, долго смотрел в сторону Бочарова.

— Тебе, тебе кричу. Иди-ка сюда, потолкуем!

Пастух опять нахлобучил шляпу, крикнул что-то старшему подпаску и вразвалку, помахивая палкой, пошел к председателю колхоза.

— Твоя работа? — не имея терпения дождаться пастуха, закричал Бочаров, показывая на потравленный угол овсяного поля. — Твоя или нет, говори прямо?

— Доброго здоровьица, Платоныч, — снял шляпу пастух, — дождик вроде собирается.

— Ты мне зубы не заговаривай. Ответствуй, ты наработал?

Митрофан, часто моргая белесыми веками, долго смотрел на угол поля, словно ничего не понимая, потом взглянул на Бочарова и, улыбаясь по-детски наивно, с укором ответил:

— Что ты, Платоныч, да со мной вовек такого не случалось. Двадцать годков у вас в деревне из лета в лето пасу и ни одного худого слова не слышал.

— Ну, а кто же это, скажи, кроме твоего стада? — наступал на опешившего пастуха Бочаров. — Кто мог натворить такое? Тут, поди, на целую копну овса съедено.

— Честью ответствую, Платоныч, вот те крест господний — не я. Я вить на этом поле от самой середы не пасу. А потрава-то свеженькая, видно, ночью кто-то. Да ты погляди, Платоныч, погляди, — подошел Митрофан к потравленному полю, — вон они, копыта-то лошадиные, а я — то, сам знаешь, коровок да овечек сберегаю.

— И в самом деле лошадиные, — пробормотал Бочаров, не глядя на пастуха, — а все-таки ты, Митрофан, лучше посматривай. Пастух ты наипервейший, да года-то не те. Молодым ты был хоть куда, а теперь на седьмой десяток…

— Да, да! Шестьдесят первый годик с масленой пошел, шестьдесят первый, — забыв напрасную ругань, растроганно говорил Митрофан.

— Если не под силу тебе с двумя подпасками, то прямо скажи, третьего дадим. А сам-то поменьше бегай, больше ими командуй, мальчишками и девчонками. Они молодые, выдержат.

Эти слова окончательно растрогали старого пастуха.

— Спасибо, Платоныч, — говорил он, — спасибо за ласку и заботу. Ты всегда был человек справедливый. И сыны твои в тебя. Старший, Андрей-то Николаич, заходил ко мне, покурили, потолковали, такой человек, такой человек… Да и младшенький, Алексей твой, тоже душа-парень. Волосу конского намедни на кнут дал. Перевил я его, теперь износу не будет.

«Так вот кто у серого мерина полхвоста отхватил, — подумал Бочаров. — Ну, подожди, разбойник, я с тобой разделаюсь».

«Значит, конюхи натворили, — шагая домой, думал Бочаров, — вот народ беззаботный. Сами себя обманывают. Ну, доберусь я до вас. Из трудодней за потраву все как есть вычту».

Но и в разговоре с конюхами Бочаров ничего не добился. Они начисто отрицали свое участие в потраве овса, доказывая, что лошади ночью паслись на дальнем лугу, в трех километрах от овсяного поля. Так и осталась потрава овса неразгаданной. А к вечеру обнаружилась еще одна потрава. Кто-то пас лошадей и на вико-овсяной смеси за гвоздовскими огородами. Это уже окончательно вывело из себя Бочарова, и он мысленно поклялся «разбиться в лепешку», а поймать злодея.

В хлопотах и заботах незаметно пролетел день. Николай Платонович часто прислушивался, глядя на юг, но так ясного гула войны больше не услышал. Однако тем временем, как по беспроволочному телеграфу, от села к селу неслась тревожная весть: немцы перешли в наступление под Курском и под Орлом, наши ведут тяжелые бои и отступают. Вечером эта весть достигла Дубков. Принес ее все тот же пастух Митрофан. Он зашел к Бочаровым, когда вся семья сидела за ужином.

— Слыхал, Платоныч, — здороваясь и снимая шляпу, шепеляво заговорил он, — немцы опять, говорят, ударили, под Орлом вроде, под Курском. Далече это от нас-то али близко?

— Под Курском, под Орлом, — всплеснула руками Прасковья Никитична, — да вить Андрюша-то наш там.

— Опять за свое! — прикрикнул на нее Николай Платонович. — И вовсе Андрей не там, а под Москвой, — соврал он на всякий случай.

— А ты-то откуда знаешь? — не уступала Прасковья Никитична.

— Не твое дело откуда знаю, а знаю.

Алла отложила ложку, прижала рукой засыпавшего сына, невидящими глазами глядя куда-то в темный угол. Кивнув головой на Аллу, Николай Платонович сердито толкнул жену локтем и из-под стола погрозил ей кулаком.

— А и вправду, может, под Москвой, — неестественно бодро проговорила Прасковья Никитична, — письма-то его вон как быстро приходят. Аллочка, а ты почему же не ешь?

— Не хочется, мама, — встрепенулась Алла, — устала что-то, спать пойду, да и Костик задремал.

Подхватив сына, Алла вышла из хаты. Николай Платонович еще озлобленнее глянул на пастуха и обрушился на жену с упреками.

— Вот ума-то, сразу видать, ни на грош. Мелет, мелет несуразное. Ты что, ослепла, что ли, на старости лет? Погляди на ее лицо-то. Забеременела, видать, а ты сидишь и ноешь: «Ах, Андрюша, ах, сынок!» Ничего с твоим Андрюшей не поделается. Его жизнь такая: пошел в армию, так воюй. А ты вот что, — напустился он на пастуха, — не трезвонь без толку. Вот получим газеты и все узнаем.

— Да я что, — оправдывался Митрофан, — я ничего. Я только говорю, что слышал.

— Не всякому слуху верь, — выкрикнул Бочаров, встал из-за стола и, хлопнув дверью, вышел из дому.

Он долго стоял в темноте на огороде, прислушиваясь, и снова уловил тот самый утренний гул, который теперь будто даже приблизился. Не видя, что под ним, он сел на картофельную борозду и обхватил лысую голову руками.

* * *

До войны Алексей Гвоздов ничем не выделялся в деревне. В один год с Андреем Бочаровым был он призван в армию, отслужил срочную службу, вернулся домой, присмотрев в дальнем селе Покровское красивую девку-сироту, женился. Лиза оказалась на редкость домовитой женой. Она вместе с Алексеем пахала, косила, возила снопы и через год родила первую дочь.

Вся семья Гвоздовых с головой ушла в хозяйство. Через два года, когда в деревне всего из пятнадцати хозяйств организовался колхоз, Гвоздовы на пять душ имели пару коней, жеребенка-стригунка, двух коров, трех свиней и больше десятка овец. Мирон Григорьевич, отец Алексея, в молодости служил приказчиком у купца и всю жизнь лелеял мечту о собственной торговле. Теперь, когда хозяйство Гвоздевых окрепло, Мирон Григорьевич решил, что настало и его время. Он продал лошадь, корову, всех свиней и овец, забрал накопленные сбережения и в районном городе купил старую лавчонку. Но торговать пришлось недолго. Со всех сторон лавчонку обступали государственные и кооперативные магазины, народ к Мирону Григорьевичу за товарами не шел, и он, просидев без дела месяц-другой, начал вначале по рюмочке, а затем и бутылками пить. Через год ни товаров, ни денег у новоявленного купца не осталось. В рождественские праздники Мирон Григорьевич кутнул на последние деньги, но с горя перебрал лишнего и через два дня умер. Вскоре после его смерти умерла и мать Алексея.

Еще лето Алексей и Елизавета пожили своим хозяйством, собрали неплохой урожай и осенью вступили в колхоз. Живя на краю деревни, они выхаживали молодой сад, развели огород и за два года поправили разоренное хозяйство.

В первый же день войны Алексея призвали в армию как артиллериста по роду службы, отправили в гаубичную бригаду и за неимением подготовленных сержантов назначили командиром орудия. В расчет Гвоздова попали степенные тридцати-сорокалетние мужчины с большим жизненным опытом; он приналег на работу, день и ночь занимался со своим расчетом и скоро добился первого места в батарее.

Бригада, где служил Гвоздов, была не строевая, а запасная, готовившая пополнение для фронта. Когда, закончив обучение, очередная партия пополнения уходила на фронт, командир батареи оставил Гвоздова и назначил старшиной. Сам командир батареи был разухабистый мужчина лет под сорок, призванный из запаса с должности начальника районной конторы «Союзплодоовощь», недовольный тем, что его сорвали с насиженного места, и считавший, что военная служба может идти сама по себе, а его жизнь так, как ему нравится. К тому же и батарея стояла отдельно от других батарей дивизиона, в небольшом лесном хуторе на берегу Клязьмы под Владимиром, и командир батареи был сам себе хозяин. Боевой подготовкой занимались взводные командиры, хозяйство вел Гвоздов, сам командир батареи ночи проводил во Владимире, а днем отсыпался в просторной хате-пятистенке, где он занимал дальнюю половину. Взводами командовали только что выпущенные из училища молодые лейтенанты, также урывавшие каждую минуту, чтобы сбегать в село на гулянку, и Гвоздов чувствовал себя в батарее полновластным хозяином.

Командир батареи не любил ездить во Владимир с пустыми руками и каждый вечер требовал у Гвоздова водки и закусок. Денег ни на водку, ни на закуски не было, а батарейный котел не мог насытить разгульные требования командира. Но сообразительный, с цепким крестьянским умом Гвоздов нашел выход. С молчаливого согласия командира батареи он променял старую выбракованную лошадь на двенадцатиметровый бредень, создал негласную рыболовецкую бригаду и начал промысел. Каждое утро и вечер бредень вылавливал полупудовых сазанов, серебристых судаков, остервенелых щук, колючих окуней. Теперь Гвоздову не были страшны любые расходы командира батареи. Рыбы хватало и на закуску, и для обмена на водку, и даже часть рыбы, как считали артиллеристы, по доброте Гвоздова шла в батарейный котел и на кухни хозяек, где жили взводные командиры.

До глубокой осени продолжалась привольная жизнь Гвоздова. Личный состав батареи часто менялся. Приходило пополнение, быстро обучалось и уходило на фронт. И только неизменно оставались на своих местах командир и старшины батареи. Но в конце ноября над тихим царством в лесном поселке грянул гром. Командира батареи сняли, разжаловали и рядовым послали на фронт. Через месяц новый командир батареи и Гвоздова отправил с маршевой батареей на фронт.

Более двух недель трясся Гвоздов в битком набитом товарном вагоне и очутился на Северо-Западном фронте под городом Демянском. Сплошные, занесенные снегом леса, топи и болота, узкие тропы и тяжелый санный путь были настоящей каторгой после владимирского житья. В первую же ночь, пройдя в колонне километров тридцать пешком, Гвоздов простудился, и его положили в полевой госпиталь.

В конце ноября его выписали и с двумя бойцами направили на пополнение в гаубичный артиллерийский полк. Но до полка Гвоздов так и не дошел. После ночлега выйдя из небольшого села, они попали под бомбежку немецкой авиации, Гвоздова контузило и осколком пробило левую руку ниже локтя.

Снова попал он в госпиталь. Теперь чувствовал он себя не больным, а настоящим раненым воином. Контузия скоро прошла, а рука заживала медленно. Омертвелые пальцы не двигались, и врач прямо сказал ему, что он отвоевался и должен готовиться к жизни в тылу. Времени для раздумий было достаточно, и Гвоздов то собирался поехать в город и устроиться там на выгодную работу, то хотел попроситься, чтоб его оставили кладовщиком при госпитале, и, наконец, решил, что лучше всего поехать в свою деревню. Там по крайней мере и дом свой, и жена, и дети, и хозяйство. По письмам жены он знал, что все здоровые мужчины из колхоза ушли на фронт и остались только женщины, старики и дети, что колхозом теперь руководит старик Бочаров, а жизнь в колхозе хоть и трудная, но сносная, не то что в городе, где даже рабочий получает шестьсот граммов хлеба на сутки. Лиза сумела сохранить корову, пять овец, два десятка кур, и с хлебом у нее было не плохо. Так что и питание будет, и свой угол, и ласка семьи. А когда он сам будет дома, то уж сумеет поддержать свое хозяйство.

«Перво-наперво, — планировал Гвоздов, — избу и двор подремонтировать, потом кормов заготовить для коровы и овец. И телка, пишет Лиза, стоящая, можно на зиму пустить, а через год вторая корова. Да и сад, хоть и в пять яблонек, а не мало значит. Яблочки-то, вон они, по двадцатке за штуку с руками рвут. Если даже по сотне яблок на каждом дереве, и то десять тысяч чистоганом. Вот еще бы пчелок завести, по крайности хоть пару ульечков, медок-то по две сотки килограммчик. А если хорошая семья, то за лето худо-бедно пуда три натаскает». К тому же, хорошо зная старика Бочарова, Гвоздов был уверен, что стоит ему только появиться в деревне, как все колхозники отстранят Бочарова и председателем колхоза изберут его, раненого воина Алексея Гвоздова.

С такими мыслями и приехал Гвоздов в колхоз. Но, к его удивлению, дела в колхозе шли хорошо, Бочаров, как председатель, всем нравился, и никто даже не заикнулся о назначении Гвоздова на руководящую работу. Несколько дней он занимался домашним хозяйством, купил, как и намеревался, два роя пчел, поставил под яблонями ульи, но за этими заботами все время чувствовал, что сидеть дома, когда и старый и малый трудятся в колхозе, нельзя, что это может вызвать нехорошие разговоры и рано или поздно все равно придется идти работать в колхоз. После батарейной жизни работать рядовым колхозником ему не хотелось, да и теперь, когда он был в звании старшины, он считал эту работу совсем неподходящей для его способностей. Он ежедневно ходил в правление колхоза, в сельсовет, присматривался, читал газеты и в газетах нашел то, что ему было нужно. Из номера в номер газеты писали о трудовых подвигах людей города и деревни, рассказывали, как упорным трудом люди добивались выдающихся результатов, и в Гвоздове со всей силой разгорелось недавно разбуженное тщеславие. Он решил во что бы то ни стало отличиться и стать известным не только в своем колхозе, но и в районе, области, а может, и во всей стране. Приезд Андрея Бочарова только подхлестнул его. Ему было и обидно и досадно видеть своего сверстника в больших чинах. Теперь Гвоздову были противны старшинские треугольники, которыми он так гордился, и он снял военную форму, надел старые брюки, рубашку и потертый пиджак. После долгих раздумий он решил, что отличиться легче всего на пахоте, и, придя в правление колхоза, потребовал от старого Бочарова закрепить за ним пару лошадей и зачислить в пахари.

* * *

Алла проснулась от резких металлических звуков, испуганно вскочила с постели, с ужасом думая, что в деревню ворвалась война, и в одной сорочке выбежала на улицу. Перед домом, сидя на двойном пне, Николай Платонович, взмахивая молотком, отбивал косу. Алла стыдливо покраснела и поспешно скрылась в амбаре. По времени можно было еще полчасика поспать, но сон был растревожен, и она, прикрыв простыней разметавшегося Костика, оделась и вышла на улицу.

— Что так рано? Еще бы позоревала, — приветливо встретил ее Николай Платонович.

— Да с твоей грохотней не то что живые, мертвые встанут! — крикнула из сеней Прасковья Никитична. — Отбивай с вечера, не баламуть людей ни свет ни заря.

— Нет, я сама проснулась, — примирительно сказала Алла. — Давайте, мама, я овец отгоню в стадо.

— Нет, нет, тебе на работу. Умывайся и завтракай, — возразила Прасковья Никитична, хворостиной подгоняя сбившихся в сенях овец.

Алла ни за что бы не поверила, если б год назад ей сказали, что весь ее утренний туалет, завтрак и сборы на работу займут менее получаса, что утром можно обойтись без горячей воды, без крема и пудры, без чистки ногтей и подкрашивания губ. Также не могла она поверить, что совсем босой можно ходить по жестким деревенским улицам и даже по жнивью, что она, болезненная и слабая, как утверждали ее родители и считала она сама, сможет от зари и до зари работать в поле и ни разу не заболеть.

Также немыслимой считала она жизнь без музыки, театра и кино, без шумных вечеров и танцев, а вот уже целый год жила, слыша только бренчание Ленькиной балалайки и редкие всхлипы старенькой гармошки. Но особенно удивляли ее резкие перемены в отношении к пище. И дома, когда жила с родителями, и в годы замужества она ела помалу и только то, что нравилось ей. Едва заметной пылинки на тарелке или упавшей на кухне мухи было достаточно, чтобы вызвать отвращение к пище и на целый день лишить ее аппетита. Теперь же по старой традиции в семье Бочаровых все ели из одной большой глиняной чашки, ели щи, часто жирные, с кусками свинины или кислые, как уксус, из старой прошлогодней капусты, ели и кашу гречневую с постным маслом, и мятую картошку, сдобренную молоком. Все это Алла ела не только с удовольствием, но даже с наслаждением, не замечая ни туч мух в избе, ни выползавших из потолочных щелей усатых тараканов.

И в это утро она холодной водой и пахучим хозяйственным мылом вымыла руки до локтей, лицо и шею, вытерлась грубым домотканым полотенцем и вошла в избу. Прасковья Никитична в спешке забыла закрыть дверь, и «настырные» куры хозяйничали в избе. Алла, размахивая полотенцем, выгнала кур в сени, раскрыла приготовленную свекровью миску толченой картошки с молоком, отрезала толстый ломоть непропеченного хлеба и торопливо позавтракала.

В сенях недовольно мычала Милашка, возмущенная тем, что стадо уже давно ушло из деревни в поле, а она осталась дома. Алла вышла в сени, почесала Милашку за ухом и надела на нее смастеренную свекром веревочную обрать. Очевидно, почуяв, что ее снова ждет тяжелая работа на пахоте, Милашка сердито боднула Аллу, уперлась передними ногами и ни за что не хотела выходить на улицу. Алла тянула ее за обрать, подхлестывала концом повода, а Милашка только крутила хвостом, мотала головой и еще упрямее упиралась ногами в неровную, вытоптанную землю.

Прасковья Никитична почти всегда провожала Аллу до сарая, а то и до окраины деревни, но нынче пятимесячный поросенок разломал загородку и вырвался в огород, длинным носом нацеливаясь на огуречные и капустные грядки. Схватив хворостину, Прасковья Никитична бросилась за ним, а измазанный в грязи поросенок что есть силы припустился бежать и скрылся в густой ботве картофеля, и Алла одна повела к сараю Милашку.

— Спишь, видать, долгонько, — язвительным смехом встретила ее Наташа, — все муженька небось вспоминаешь.

В последнее время Наташа переменила отношение ко всем и особенно к Алле. В ней появилась какая-то странная язвительность и стремление вызвать кого-нибудь на ссору, нагрубить, поругаться.

— А ты своего небось и не вспоминаешь? — вступилась за Аллу Лиза Гвоздова.

— Я? — словно от неожиданной боли встрепенулась Наташа. — Я больше про твоего думаю, как бы заарканить его да вечерком на огороде где-нибудь посумерничать.

Алла заметила, как вспыхнуло гневом бледное лицо Лизы, но Лиза справилась с собой и, наигранно смеясь, задорно ответила:

— На чужой каравай рот не разевай, свои испеки да ешь вволю.

Наташа, словно и не было никакого разговора, ничего не сказала и первой потянула свою корову в поле. За ней двинулись и другие женщины с коровами. Алла и Лиза шли рядом позади всех, изредка подстегивая упиравшихся коров.

— Ты что-то бледная нынче, — участливо спросила Лиза, — и синяки под глазами.

Алла хотела ответить, что просто ночью спала очень плохо, но к горлу, сдавливая дыхание, подступила так хорошо знакомая тошнота. Она пыталась, дыша все чаще и глубже, побороть тошноту, но не могла, и тяжелая рвота потрясла ее тело.

— Нагнись пониже, легче будет, — хлопотала около нее Лиза, — еще чуть-чуть, вот так, к самой земле. Теперь воды выпей, я взяла с собой Алексееву флягу.

Алла отпила несколько глотков и сразу почувствовала облегчение.

— И надо ж такому случиться, все было хорошо и вдруг… — говорила она, вытирая слезы и смущенно улыбаясь.

— Да ты, по всему видать, понесла, — шепотом сказала Лиза, обнимая Аллу за плечи.

Алла молча кивнула головой.

— И я тоже, больше месяца, — радостно сказала Лиза. — Алексею пока не говорила, но он, видать, догадывается.

И между ними потек тот особый женский разговор, который так сближает двух беременных женщин.

— Эй, вы, хватит любезничать, работать пора! — крикнула Наташа. — Вам больше всех трудиться нужно, чай, вы самые на всю деревню счастливые бабы.

— Почему она изменилась вдруг? — отыскивая глазами свой плуг, спросила Алла.

— А ты не гляди на нее. Бесится баба — и все, — ответила Лиза. — Ты сначала веди коров, а я за плугом пойду, потом поменяемся.

Коровы шли лениво, часто останавливались, сбивались с борозды. Алла, то и дело подхлестывая их, с силой тянула веревочные поводья, растирая и так густо покрытые мозолями ладони. Сзади коров подстегивала Лиза, по-мужски покрикивая на них и даже подсвистывая. Скоро коровы втянулись в работу и пошли ровнее, упрямо склонив головы к земле и кося на женщин печальными глазами.

Круг за кругом объезжали женщины поле, и с каждым разом все шире раздвигалась взрыхленная полоса поднятого пара. Алла смотрела на высокие, серебристые, словно облитые пеной, облака, на голубеющее в их просветах бездонное небо, на невозмутимых, меланхоличных грачей и чувствовала, как только недавно познанная радость с новой силой охватывает ее. Постоянно живя в городе, она не представляла даже, что может быть так чудесно, так радостно в поле и вольготно только от одного вида этой покоряющей простоты и нежной, скупой на вид красоты. Легко переставляя ноги в сшитых свекром из куска сукна и старых валенок деревенских тапочках, Алла представляла, как на этом поле закустятся молодые всходы озимых, нальются яркой зеленью, как весной от тепла, солнца и влаги окрепнут они, поднимутся вверх, выпуская вначале светлые, а затем буреющие крупные колосья, как пойдут по этому полю жатки, весело устремятся вязальщицы, и потекут в амбары потоки золотистого пахучего зерна.

После нескольких кругов коровы вспотели и тяжело водили мокрыми пахами. Незаметно налетевшие откуда-то мухи и оводы тучей окружили животных. С каждым шагом коровы шли все труднее и труднее. Они с жалобным мычанием метались, отгоняя оводов и мух, часто путались в постромках, рвались из борозды и норовили прямо через поле убежать домой. Алла часто менялась с Лизой местами, становясь за ручки плуга и передавая ей поводья, но и эта замена не уменьшала боли в руках, ногах, в пояснице.

— Да ты что, заморить всех решила, — крикнула Лиза ехавшей впереди Наташе, — отдыхать пора, останавливай.

— Небось жир не растрясешь, и для Алешки останется, — задорно ответила Наташа и ради упрямства проехала еще пол круга.

Измученные коровы легли на землю, закрыв глаза и сонно опустив головы. Рядом с ними присели на землю и женщины. Только неугомонная Наташа переходила от одних женщин к другим, не по возрасту буйно озорничала, задевая то одну, то другую. Подошла она и к сидевшим рядом Лизе и Алле.

— Эт как же у вас плуг-то налажен? — дерзко глядя то на Аллу, то на Лизу, явно задирая, вскричала она. — У всех на пять вершков, а у вас не больше трех. Мы, значит, паши на полную глубину, а вы только землю царапать. Бабы, — еще оглушительнее закричала она, — смотрите, что творится! Вон они, активисты какие, сами на коровах пахать выдумали, а сами кое-как, все чужой спиной.

— Что ты прицепилась? — пыталась остановить ее Лиза. — Не меньше твоего, как у всех, пашем…

— Пашете? — передразнила Наташа. — Да разве это пашня, это не пашня, а… — Она грубо, по-мужски, выругалась, и эта ругань и особенно ее непонятное озлобление словно хлестнули Аллу. Она решительно встала, строго взглянула на Наташу и, сдерживая внутреннюю дрожь, спокойно сказала:

— Пойдем измерим и твою борозду и нашу.

Спокойный и гордый вид Аллы окончательно взбесил Наташу.

— И мерять нечего, все и так видно! — кричала она, потеряв самообладание. — Вы всегда так, привыкли чужими руками…

— Нет, пойдем измерим, — настаивала Алла.

— Обязательно все измерим, — поддержала ее Лиза.

— Ишь ты, какая нашлась, мерять тоже! — с обезображенным злостью лицом кричала Наташа. — Думаешь, если у тебя муж в полковниках ходит, то тебе все можно.

— При чем тут муж? Не мужья пашут, а мы.

— Тоже мне, без году неделю в колхозе работает, а нос выше головы. Не думай, что ты грамотная раскрасавица такая, а мы деревенские. Мы еще похлеще вас можем. И не думай, что мужа себе такого подцепила. Мы тоже могли! У нас бы не побегал по другим бабам, как твой.

— Ты не смеешь говорить так о моем муже! — чувствуя, как все закипает внутри и холодеют руки, вскрикнула Алла.

— Нет, смею! Смею, вот и все! Я, может, больше тебя смею про него говорить.

— И не стыдно тебе, — вмешалась Лиза, — молодая женщина, а такое вытворяешь. Что она сделала тебе, что ты прицепилась?

— А ты молчи, когда тебя не касается. Сытый голодного не поймет.

Видя, что перебранка переходит в скандал, вмешалась самая старшая из женщин, Марина Бухарцева. Она подошла к Наташе, встряхнула ее за плечо и наставительно, как маленькому ребенку, сказала:

— Незачем на других свое горе вымещать. Тебя-то за Павла никто не гнал, сама пошла, вот сама и отвечай за все.

От ее слов Наташа сразу сникла, опустила голову и понуро пошла к своим коровам. Алла смотрела на ее сгорбленную, еще минуту назад такую гордую и задиристую фигуру и не могла понять, что случилось с этой недавно такой душевной и доброй к ней женщиной.

 

Глава тринадцатая

— Эт что же, голубок, — упреком встретил Бочарова генерал Велигуров, — как вырвался на волю, так и поминай, как звали? Ну, что там на фронте? Впрочем, что делается на фронте, я знаю не хуже тебя. Ты давай-ка за свое дело берись. Наобещал Васильеву, теперь выкручивайся. Он житья не дает, несколько раз звонил, где да где Бочаров. А я и сам не знаю, где Бочаров. Видать, Васильев от тебя какого-то сверхдоклада ждет. Так что, голубок, поднажми. Сейчас двенадцать дня. Ты поспи часиков шесть и садись-ка на всю ночь. А завтра в это время ко мне приходи с готовым докладом. Я почитаю, что-нибудь добавлю там, изменю и, как приказал Васильев, нарочного в самолет и — в Москву.

Бочаров заговорил было о наступлении немцев, но Велигуров, махая руками, остановил его:

— Давай главное делать, а наговориться мы еще с тобой вволю наговоримся. И поругаемся не раз, если ты упрямый.

И по тону разговора и по выражению лица Бочаров видел, что Велигуров события последних дней представляет совсем не так, как было в действительности.

В подготовленном для него домике с часовым у входа Бочаров сел за стол, положил бумагу и решил сразу же писать. Просидев с полчаса, он не написал ни одного слова. Мысли беспорядочно перескакивали с одного воспоминания на другое, то восстанавливая разговор с Лужко, то рисуя картину разгрома немцев перед Двугорбой высотой, то возвращаясь к поездке по другим соединениям и частям.

«Что же главное? — раздумывал Бочаров. — Что нужно особенно подчеркнуть?» Главным казалось все: и творческий порыв солдат, сержантов, офицеров и их героические действия в борьбе с врагом; и устарелость, даже вредность многих положений существующих уставов, которые не только сковывали действия войск, но и приносили несомненный вред.

Еще больше часу просидел Бочаров в раздумье, но на чистом листе бумаги не появилось ни одной строчки. Выкуривая одну папиросу за другой, он волновался, нервничал, ругая себя за неумение сосредоточиться, и без конца ходил по комнате.

— Воздух! — закричал часовой за окном, и Бочаров услышал гул немецких самолетов.

В деревне и за деревней часто застучали зенитки.

— По щелям! — кричал кто-то, пробегая по улице.

Где-то невдалеке ахнули первые бомбы, и Бочаров вспомнил, как вчера тряслась и дрожала от таких же взрывов Двугорбая высота, как почернели и осунулись лица солдат, сержантов, офицеров. Эти воспоминания и были тем толчком, который был так необходим ему.

«Да, да! Надо писать о том, что плохо, о том, что нужно сделать, чтобы легче было на фронте, о том, как лучше организовать боевые действия и бить противника с наименьшими потерями. И главное — нужно всем показать, всех убедить, что противник сильный и опытный, что борьба с ним трудна, опасна и на легкую победу рассчитывать нельзя».

По деревне ухали бомбы, а Бочаров не слышал и все писал и писал, изредка задумываясь, закуривая и вновь склоняясь над столом. К шести часам вечера, опустошенный, с горящими головой и лицом, встал он из-за стола и перечитал исписанные листы. Их оказалось сорок три. Его ужаснул такой огромный объем, и он хотел было переделывать, сокращать, но голова клонилась к столу и все тело ломило от усталости. Он сунул листки в полевую сумку, не раздеваясь, лег на кровать, и непробудный сон мгновенно сковал его.

Проснулся Бочаров во втором часу ночи, не понимая, где он и что с ним, и, скрипнув пружинами, присел на кровать.

— Проснулись, Андрей Николаевич? — услышал он голос шофера.

— Да, Коля, проснулся, — ответил Бочаров и с силой потянулся, чувствуя приятную свежесть во всем теле.

— А я все окна одеялами завесил. Танки всю ночь по дороге шли. Такой рев подняли, боялся — разбудят вас.

— Меня бы и бомбежка не разбудила, не то что танки.

— И бомбежка была, — сказал шофер, — перед заходом солнца. Шесть домов начисто смело, убило двух капитанов, одного лейтенанта и четверых связистов.

Разговаривая с Колей, Бочаров вспомнил, что в своем докладе он писал о пехоте, танках, артиллерии и очень мало сказал о противовоздушной обороне, а она, как он убедился сам, имела сейчас, пожалуй, не меньшее значение, чем полевая оборона.

Он торопливо поужинал холодной гречневой кашей с консервами, отправил Колю спать и вновь принялся за доклад. Мысли текли особенно легко, и к шести часам утра он заново переписал весь доклад, перепечатал в оперативном управлении и вместо двенадцати пришел к Велигурову в десять часов.

— О, это по-ударному, по-фронтовому, — здороваясь, одобрительно гудел Велигуров, — целых двадцать страниц! И отпечатано чистенько. Надо во всем пример этим фронтовым штабникам показывать. Ну, значит, так, — листал он рукопись доклада, — оставь мне. Я прочитаю. А через час заходи, ровно через час. Я думаю, снова перепечатывать не придется. Если я добавлю что, то мы в конце допечатаем, И пошлем, пусть там мысли наши в новые уставы включают. Им оттуда ничего не видно, а мы на самом бойком месте.

Ровно через час Бочаров пришел к Велигурову. Хмурый Велигуров, словно не замечая его, нервно листал рукопись.

— Написал, значит, — буркнул он, не поднимая головы, — написал — и, как говорят, с плеч долой. А ты подумал, что написал? — вдруг возвысил он голос и из-под насупленных бровей косо взглянул на Бочарова.

— Подумал, товарищ генерал, и серьезно, — чувствуя, что предстоит тяжелый разговор, спокойно ответил Бочаров.

— Серьезно, — передразнил его Велигуров и, стукнув кулаком по столу, загремел на всю комнату. — Нет, не подумал! Галиматья! Чушь! Пустозвонство!

— Товарищ генерал, — чувствуя, как запылали щеки, сдержанно сказал Бочаров, — я не мальчишка, чтобы кричать на меня. Я полковник Советской Армии.

— А я генерал и постарше вас.

— А я полковник и советский человек и кричать на себя никому не позволю, — сдерживая гнев, ответил Бочаров.

— Да вы что? Я кто для вас, начальник или кто?

Лицо Велигурова налилось до синевы багровым румянцем, стиснутые в кулаки волосатые руки тяжело лежали на столе, лохматые, сросшиеся брови почти совсем закрыли глаза.

— Вы мой начальник, но это еще не дает вам права кричать на меня.

— Право, право, — вдруг стих Велигуров, — садитесь.

Бочаров сел на край стула, не сводя глаз с генерала.

— Ну, что вы тут написали? — вновь перебирая листы доклада, резко, но спокойно говорил Велигуров. — Вы только подумайте?! Система обороны у нас негодная, атаковывать мы не умеем, тылы функционируют неправильно, связь не обеспечивает управления войсками. Да что же все это значит, — вновь возвысил он голос, — выходит, что мы совсем воевать не умеем? Выходит, что все мы тут дураки и тупицы! Сидели, смотрели и ничего не видели! Приехал полковник Бочаров, глянул — и все увидел. Так, что ли?

— Не совсем так, товарищ генерал.

— Ах, не совсем! Значит, что-то есть и так!

— Безусловно, есть, — зная, что это вызовет бурю негодования, ответил Бочаров.

— Значит, мы дураки и тупицы?

— Товарищ генерал, зачем утрировать? Я пишу о тех недостатках, которые увидел. Никого глупым не считаю и себя не возвышаю.

— Хорошо, хорошо, — поспешно остановил его Велигуров, — но вы блудите, видите все в черном свете. А в самом деле не так все, как вы пишете.

— Ну, а конкретно что не так, товарищ генерал?

— Все не так. Подход к делу не тот. Вы грязью обливаете наши командные кадры.

— Простите, товарищ генерал, — не выдержал Бочаров. — Я сам командир Красной Армии, и наши командные кадры я уважаю и ценю. Да и как я могу не ценить их, — разгораясь, заговорил он, — как я могу клеветать на тех, с кем вырос вместе, на тех, кого вчера, позавчера и в другие дни в бою видел. Как я могу клеветать на Лужко, на Черноярова, на Лесовых, на командира третьей роты, который бросился впереди роты в атаку и погиб. Я пишу о тех недостатках, что воевать мешают, приводят к ненужным потерям.

Взволнованная, горячая речь Бочарова поколебала Велигурова. Насупив брови, он сидел, листая доклад.

— И вы думаете, что ваше предложение о траншейной обороне это новое? — с иронией спросил Велигуров.

— Это не мое предложение, это то, что уже вошло в жизнь, применяется на фронте.

— Да вы, голубок, с этими траншеями назад тянете, к первой мировой войне. Там как раз траншея-то и задавила все. Почему первая мировая война зашла в позиционный тупик? А? Почему? Не потому ли, что все залезли в траншеи и решили там отсиживаться?

— Нет, не потому!

— А почему же?

— Причин для этого много, и главное — экономические возможности.

— Это, голубок, прописные истины. Сейчас ты скажешь, что средства обороны оказались сильнее средств наступления. Это правильно. А вот почему так получилось?

— В частности, из-за косности взглядов многих военных деятелей. Из-за того, что опыт войны не учли вовремя, новое не поддержали, не дали развиться, окрепнуть и стать решающей силой. Немцы, например, танки так и не признали до конца войны. А сейчас мы видим, что танки — страшная сила.

— Вот что, — взглянув на часы, не допускающим возражения тоном сказал Велигуров, — времени у нас для диспутов нет. Воевать нужно, а не спорить. Доклад ваш я не одобряю. Если он вам дорог, сберегите его на память, а посылать Васильеву запрещаю.

— Как запрещаете? — прошептал Бочаров.

— Очень просто. Я в корне не согласен с тем, что написано тут.

— А я отвечаю за каждую букву! — стараясь быть спокойным, решительно сказал Бочаров, но, сказав, почувствовал, что получилось это резко, и уже мягче, уговаривая Велигурова, продолжал: — Товарищ генерал, мы не имеем права молчать. Это молчание стоит крови. Я своими глазами видел, что многие у нас еще не отрешились от практики гражданской войны. Она не мало дала для нашего военного искусства, но многие положения устарели, они мешают, тормозят дело.

— Ну, голубок, о гражданской войне не вам судить, — перебил Велигуров, — вы были от горшка два вершка, когда мы этот опыт добывали. Он крови нам стоил, и мы никому не позволим отбрасывать его.

— Но одна война никогда не бывает похожей на другую. Нельзя держаться на опыте старого, нужно вперед двигаться.

— А мы и двигаемся. И так двигаемся, что весь мир ахает.

— Да плохо мы двигаемся! Нам страна дала богатейшую технику, а мы еще не научились использовать ее как следует. У нас прекрасные воины, а ими еще плохо командуем.

— Это уж ваше личное мнение, — решительно встал из-за стола Велигуров, — а доклад я не одобряю.

— А я не могу молчать.

— Ну посылайте, черт с вами! — вскипел Велигуров. — Но я подписывать не буду и требую, чтоб вы в конце приписали, что я не согласен со всем, что там изложено. Категорически не согласен! Вот и все! Будьте здоровы! Когда будете нужны — позову!

Расстроенный и возбужденный вышел Бочаров от Велигурова. Сопротивление генерала было для него странным и неожиданным. «Неужели я не прав?» — думал он, вновь перечитывая доклад. Он дважды все пересмотрел, критически проверил и не нашел ни одного положения, которое он не мог бы подтвердить фактами и которое вызывало бы сомнение.

Долго раздумывал Бочаров, но ответа на волновавшие его вопросы найти так и не мог. У него появилась было мысль несколько задержать доклад, попытаться доказать Велигурову свою правоту, но, вспомнив все, что видел и что пережил за последние дни, отбросил эту мысль.

— Я не могу молчать, — сказал он себе, — это будет и нечестно и даже преступно. Будь что будет. Я не Велигурову служу и работаю не ради его удовольствия. Пройдет время, и он все поймет.

Укрепясь в своем мнении, Бочаров пошел в оперативное управление, сдал доклад в секретную часть и потребовал с первым самолетом отправить в Москву.

Из оперативного управления Бочаров вышел с радостным сознанием честно исполненного долга, но как только вспомнил недавний разговор с Велигуровым, ему стало тоскливо и неприятно. Он понимал, что после такого разговора совместная работа с Велигуровым станет невыносимой, и, раздумывая о будущем, он медленно шагал по улице, то и дело отвечая на приветствия встречающихся военных.

— Бочаров, здорово! — окликнул его спешивший с большой папкой под мышкой заместитель начальника оперативного отдела, однокашник по академии, подполковник Савельев. — Тебя что-то совсем не видно, где пропадаешь?

— В войсках все время, только вернулся. А ты как?

— Да зарылся в бумагах и света белого не вижу.

— Познакомь меня с общим ходом боев.

Глядя на огромную, всю испещренную условными знаками карту Савельева, Бочаров не верил своим глазам. Весь наш фронт восточнее Курска, Белгорода, Харькова и дальше на юг был прорван. Синие стрелы немецких танковых, пехотных, моторизованных дивизий, объединенных в корпуса, армии, группы армий, продвинулись от недавней линии фронта далеко вперед и нацелились на Воронеж, на Старый и Новый Оскол, на Валуйки, на густо расположенные города Донбасса.

— Что, страшно? — видя, как меняется выражение лица Бочарова, спросил Савельев.

— Да, обстановочка, — прошептал Бочаров, — какие же силы он бросил?

— Силы огромные. Наступают две южные группы армий: группа «А» и группа «Б». В группе «А» — она в основном бьет на Донбасс и южнее — около сорока пяти дивизий, в группе «Б» — она здесь вот у нас фронт прорвала — более семидесяти дивизий. А всего, как видишь, около ста пятнадцати дивизий. И в центре, перед Москвой, он держит восемьдесят дивизий. Вот тебе картина. Но самое страшное в том, что фронт наш от Курска и почти до Азовского моря прорван.

 

Глава четырнадцатая

Павел Круглов очнулся в каком-то сыром, прохладном месте, пытался поднять голову, но острая боль резанула шею, затылок, и в полубеспамятстве мелькнула первая мысль: «Жив я или не жив?» Сразу же, как из тумана, всплыл в сознании несмолкающий дикий гул артиллерии, рев танков, ходуном ходивший блиндаж, Ивакин у пулемета, сам, он, Круглов, с поднятыми руками бежавший навстречу немцам.

— Кажется, в себя приходит, — глухо прозвучал тонкий, вроде женский, голос.

— Давайте повернем, дышать станет легче, — сказал второй, уже явно мужской голос.

Круглов почувствовал, как три пары рук осторожно приподняли его, перевернули и положили на спину.

— Лицо-то совсем разбито. Вот звери, — сказала женщина, и от ее сожалеющего, скорбного голоса у Круглова потекли слезы и вырвался тяжкий стон.

— Выпейте воды глоточек, — прошептала женщина.

После нескольких глотков воды полегчало, боль в затылке и в шее утихла, и только ныло все обессилевшее тело. Боясь пошевелиться, Круглов с трудом поднял распухшие веки и увидел двух мужчин, одну женщину и за ними какую-то стену с длинным и узким просветом.

— Где я? — спросил он и едва услышал свой голос.

— Вообще-то у немцев, а тут свои. Так что будь спокоен, — сказал бородатый мужчина в разорванной до пояса ситцевой рубахе, едва прикрывавшей всю испещренную синяками и ссадинами грудь.

— В бывшем колхозном сарае, а теперь вроде тюрьме, — разъяснил второй мужчина помоложе с распухшим, почти синим лицом. — Ты пленный, что ли?

Круглов ничего не ответил, осматривая сквозь кровавый туман бревенчатые стены и высокую крышу длинного и широкого сарая.

— Как же ты попал, голубчик? — спросила пожилая, с распущенными седыми волосами женщина. — Где же они сцапали тебя?

— А тебя как сцапали? — сердито проворчал бородатый.

— Меня-то что, я не солдат. Меня дома. Пришли и сграбастали.

— А его в бою, видать. Немцы-то опять наступают.

— Ну что наши, как там, держатся? — спросил второй мужчина.

— Плохо, — пробормотал Круглов, боясь поднять глаза, — немцев много, и у них танки.

— Иди вот тут приляжь на соломку, все легче будет, — заботливо хлопотала женщина, помогая Круглову переползти в угол, — и хлебушка возьми, есть немножко.

— Возьми вот, — подал бородатый две вареные картошки, — эти варвары совсем не кормят, а нам силы нужны, иначе погибнешь не за понюх табаку.

Давясь, Круглов с болью проглотил кусочек хлеба и сразу внутренне вздрогнул, почувствовав страшный голод. Задыхаясь и дрожа, он совал в рот то хлеб, то картошку, мысленно повторяя: «Жив! Жив!» Но и хлеб и картошка кончились так быстро, что он не сдержался и с отчаянием прохрипел:

— Дайте еще!

— Нету, милок, все, — горестно сказала женщина, но Круглов не поверил и от обиды чуть не заплакал. Он хотел сказать тем, кто сидел около него, что они жадные, что им не жаль человека, но на улице послышался шум, заскрипев, раскрылись ворота, и в просвете показались две женщины и парнишка-подросток. Четверо немцев прикладами загнали их в сарай и захлопнули ворота.

— Тетка Марья, ты тут, — вскрикнула одна из женщин, — а мы уж думали, что и в живых тебя нету.

— Как бы не так, — ответила тетка Марья, — я еще их всех проклятых переживу. Ты-то за что, Анна?

— Ни за что. Всех подряд хватают. Озверели совсем. Нынче ночью мост на шоссейке взорвал кто-то и в Никитовке двадцать семь машин немецких спалил. А в Костылевке ребята-школьники, вот вроде этого, склад с бензином зажгли. Ну и злобствуют немцы. Наши все начисто из деревни поразбежались.

Вслед за женщинами с подростком немцы бросили в сарай еще двух мужчин и трех женщин, потом привели человек двенадцать пленных. Ворота сарая теперь почти не закрывались. Пинками и прикладами немцы загоняли то мужчин, то женщин, то красноармейцев. К вечеру сарай был набит до отказа. Люди могли только сидеть или стоять. Как-то само собой получилось, что одну половину сарая заняли женщины, вторую-мужчины. Ни пищи, ни воды немцы не давали. Среди арестованных и пленных начался ропот. Кто-то наиболее смелый отчаянно крикнул:

— Сволочи, дайте хоть воды-то!

В ответ на этот выкрик хлестнула длинная очередь из автомата. Как раз перед этим Круглов хотел было встать, но над головой просвистели пули, с треском ударили по стене, и Круглов ничком упал на землю. Долго лежал он недвижно, боясь пошевелиться, и вдруг вспомнил свой дом, Наташу, детей и с ослепляющей ясностью увидел Костю Ивакина, его добрый, ласковый голос и большие по-детски чистые глаза. Всплыл в памяти и последний момент, когда истекающий кровью Ивакин, скрипя зубами, крикнул ему вслед: «А-а! Гадина! Предатель!» Вспомнив все это, Круглов обессиленно опустил голову и навзрыд заплакал.

 

Глава пятнадцатая

Очередной сердечный припадок надолго свалил Василия Ивановича в постель, и в комнате Полозовых установился тот особенный порядок с запахом лекарств, настороженной тишиной и постоянным ожиданием чего-то непредвиденного, который обычно бывает в семье, где тяжело болен самый дорогой человек. Агриппина Терентьевна, потеряв вдруг уверенность в окончательном выздоровлении мужа, ни на минуту не отходила от него, и все заботы по хозяйству легли на плечи Веры. С утра она бежала в булочную, получала по карточкам хлеб, готовила чай и, напоив отца и мать, спешила на работу. И там, едва вырвав несколько свободных минут, она спешила в магазин, занимала очередь за продуктами, возвращалась в гараж и опять, освободясь на сколько удавалось, торопилась отмечаться в очереди или получать продукты. После работы она снова бежала в магазины. Теперь она знала все магазины и продовольственные палатки в районе Лефортово и Семеновской площади, частенько бывала в центре и доставала, выстаивала в очередях все, что можно было достать или выстоять.

За неделю она вошла в курс всех продовольственных дел и еще в субботу знала, что во вторник будут выдавать селедку, что мясо привезут не раньше четверга, что на восьмой талон можно получить литр водки, а литр водки обменять на три буханки белого хлеба или две банки рыбных консервов. Но сколько ни бегала она, сколько ни выстаивала в очередях, продуктов не хватало. Все лучшее шло отцу. Сама Вера дома не обедала, уверяя и мать и отца, что она питается в столовой, а талоны на обед тайком обменивала на хлеб, иногда на консервы. Вначале спасали те крупа и мука, что она еще весной наменяла в деревне, но скоро ни муки, ни крупы не осталось. Врач из поликлиники советовал кормить Василия Ивановича то куриным бульоном, то молочной кашей, то вареной морковью. И Вера бегала на рынок, покупала цыплят, молоко, морковь, ужасаясь ценам и с дрожью в пальцах пересчитывая оставшиеся деньги. А денег оставалось все меньше и меньше.

В воскресенье утром на последние восемьдесят рублей Вера купила бутылку молока и тайком от родителей снесла на толкучку свое новое крепдешиновое платье. Но вырученных денег хватило лишь на одного цыпленка и на двести граммов сливочного масла, а до получки нужно было ждать еще восемь дней.

Помимо всех трудностей и огорчений по дому и в гараже, Веру настойчиво преследовал Канунников. Не проходило дня, чтобы он не позвонил ей в гараж. Он был весел и любезен, расспрашивал о здоровье, о работе гаража, но за его каждым словом Вера ощущала что-то гадкое и подлое, чего она не могла выразить словами. Если бы хоть однажды он намекнул о встрече с ней, она бы повела себя совсем по-другому. Она просто выругала бы его и навсегда отучила от телефонных звонков. И вдруг в последние дни все переменилось. Канунников решил, что прошло достаточное время и Вера, очевидно, забыла случай в лесу, ее недоверчивость рассеяна и настал, наконец, момент для «решительного штурма», как говорил он самому себе, «неприступной Веры».

Видимо, хорошо изучив распорядок работы гаража, однажды он позвонил как раз в то время, когда Селиваныч неизменно уходил к директору завода, и опять, поговорив о работе гаража, о здоровье, мягко и совсем по-дружески сказал:

— Вера Васильевна, вы, очевидно, здорово устали. Ну признайтесь — устали?

Вера ничего не ответила.

— Отдохнуть надо, — мягко звучал в телефоне голос Канунникова, — нельзя жизнь свою губить. Ну война, ну трудности. Только война-то все равно кончится и придется жить. Надорветесь сейчас, измотаетесь, а дальше что? Кому нужна калека и издерганный человек?

— Я не понимаю, к чему это вы говорите так, зачем? — все еще усыпленная мягким голосом Канунникова, спросила Вера.

— А к тому, что я знаю вас. Вы хорошая, умная девушка. У вас такое будущее впереди. И мне просто по-человечески хочется, чтобы ваше будущее было именно хорошим. Я старше вас, больше в жизни видел, и поверьте: мне искренне жаль вас. Ну к чему такая жизнь? Молодость пройдет и не вернется. Опомнитесь, да поздно, ничто не возвращается.

Как внешне ни был искренен голос Канунникова, Вера уловила в нем именно то самое выражение, которое так испугало и обидело ее в лесу при возвращении из Серпухова. Все пережитое ею тогда разом вспыхнуло в ней, вылилось в неудержимое негодование и вызвало у нее не растерянность, не обиду, а жгучую ненависть.

— И что же вы предлагаете? — совсем спокойно спросила она.

— Просто прошу, чтобы вы не переутомлялись. Нельзя же только работать, работать и работать. И развлечься нужно. Да не просто нужно, а крайне необходимо. Ну почему бы не сходить в кино, в театр, в парк? Да разве мало мест, где можно по-настоящему отдохнуть!

— И пойти, конечно, вместе с вами? — почувствовав не обычную силу и уверенность, спросила Вера.

— Не обязательно со мной. Можно с подругами, можно одной.

— Но все же с вами лучше, веселее. Вы такой умный, обаятельный. С вами не скучно и хорошо.

«Боже мой, что я говорю?» — мысленно ужаснулась Вера, но каким-то внутренним, неясным инстинктом самозащиты продолжала говорить все тверже и отчетливее.

— Одной ходить страшно, а вот с вами… С вами я могла бы сходить, только…

— Что, Верочка, только?.. — видимо не поняв состояния Веры, нетерпеливо спросил Канунников.

— Только… — Вера помедлила, и вдруг ее всю охватил жар, руки задрожали, в глазах потемнело от ярости. — Только, — звонко и отчетливо сказала она, — вы пошляк, негодяй, подлец! Я требую прекратить звонки. Я вас ненавижу, презираю. И если вы не оставите меня в покое, я вам такое сделаю, что вы на всю жизнь запомните.

У нее хватило сил неторопливо и спокойно проговорить эти слова и так же спокойно положить трубку, а дальше силы покинули ее. Голова бессильно свалилась на руки, и из груди вырвались рыдания. Впервые в жизни она плакала не как ребенок, а как взрослая женщина, обиженная в своих лучших стремлениях.

Вспомнив, что она в гараже, Вера с трудом успокоилась, вытерла лицо и, все еще тяжело дыша, встала и хотела идти к машинам, как не по-стариковски быстро в конторку вбежал Селиваныч.

— Ну, вот радуйся, механик, — не глядя на Веру, пробормотал он, — Петренко, Кравцова и обоих Сидоренков в военкомат вызвали, в армию призвали.

— А мы с кем же, Иван Селиваныч? — испуганно спросила Вера.

— С кем? — искоса взглянул на нее Селиваныч. — Хм! с кем! С народом, с кем же еще!

Неожиданная весть ошеломила Веру. Даже те старенькие, много раз чиненные и перечиненные грузовики водить было некому. На все машины оставалось всего-навсего один мужчина и две женщины.

— Ну что, механик, закручинился, — трижды пробежав из угла в угол конторки, неожиданно спокойно сказал Селиваныч, — давай думать. Мы с тобой теперь самые главные тут. Я вроде начальника, а ты моя правая рука.

— Я и не знаю, что можно придумать, — чистосердечно призналась Вера.

— Это плохо. Голова дана человеку не для шляпки модной.

Шутливый тон Селиваныча никак не вязался с тем, что переживала Вера и, как она видела, переживал он сам. Она уже подумала было, что старик, видимо, выпил с горя и не ко времени развеселился.

— Послушай-ка, Верок, — за руку усаживая девушку на стул, сказал Селиваныч, — зародилась у меня одна мыслишка, да не знаю, как это все обмозговать. Что думаешь ты насчет подготовки шоферов самим?

— Курсы, значит? — спросила Вера.

— Курсы — это уж больно громко. Что-нибудь поскромнее. Вроде техминимума, что ли.

— А кто учить будет?

— Ты да я, да мы с тобой. А что думаешь, еще как научим-то, будь здоров!

— Иван Селиванович, — вдруг с жаром заговорила Вера, — а что, если женщин привлечь к работе, шоферов из них готовить?

— Женщин? — переспросил Селиваныч, шоферское самолюбие которого еще год назад не допускало даже мысли увидеть за рулем настоящего грузовика женщину.

— А что? — не сдавалась Вера. — У нас двое работают и как работают! Ни одной аварии!

Доводы Веры явно поколебали старика, но он упорно молчал, что-то обдумывая и по привычке похрустывая дочерна промасленными пальцами.

— Женщин подберем пограмотнее, — продолжала Вера, — и я уверена, многие пойдут с удовольствием. Я же работаю механиком и, кажется, ничего.

— Ты одно, а бабья всякого наберешь, наплачешься вдосталь.

— Иван Селиванович, вы очень хороший человек, а от старых обычаев никак отрешиться не можете. Бабьё! Да это бабье у нас такие дела делает!

— Ладно, ладно! Ты мне лекций не читай. Я хоть и не шибко грамотный, но кое-что кумекаю. Согласен женскую шоферскую академию организовать. Только ты у меня смотри! Ты самый главный профессор и за каждую головой ответишь. Ясно? Идем к директору. Пусть денег дает, горючего. Только прижимист он больно. Ты смотри не сдавайся ни в одном пункте. Это такая скряга, у него без бою и гвоздя не вырвешь.

Полунина нашли в механическом цехе, где он вместе с Яковлевым собирал старый токарный станок.

— Что это сразу вдвоем, выпрашивать что-нибудь? — пробасил он, подняв пеструю от седин голову. — Напрасная трата времени. Да и меня отрываете. Я, кажется, ясно сказал: семь машин, душа из вас вон, чтоб на ходу были! Если б, как раньше, ветка железнодорожная работала, я бы и не взглянул на вас. А теперь все от ваших грузовиков зависит. Нет грузовиков — и встал завод.

— А вот мы и не хотим, чтобы он встал, — отпарировал Селиваныч.

— Видал, какой отчаянный, — кивнул Полунин Яковлеву, — с самим директором на басах гутарит. Ох, и научится молодой механик у него…

— Семен Федотыч, мы по делу, а вы… — вспыхнула Вера.

— Видал, видал, — толкнул Полунин Яковлева, — уже проявляется ухватка Селиваныча. Ну, если по делу, говорите.

— Обезлюдели мы, вот что! — выкрикнул Селиваныч.

— Знаю. И что?

— А то, что дело делать надо, вот что, — выпалил Селиваныч и тут же стих. — Шоферов готовить надо, — робко продолжал он, — подумали мы с Верой, вот и пришли…

Пока Селиваныч рассказывал о курсах, вытянутое, с впалыми щеками и острым подбородком лицо Полунина не выражало никакого движения. Даже не по возрасту молодые серовато-зеленые глаза ушли за подсиненные веки. Но едва смолк Селиваныч, как Полунин моментально оживился, глаза его задорно заблестели, и он заулыбался так искренне и просто, что Вера не выдержала и улыбнулась сама. Но тут же и улыбка Полунина погасла. Он с трудом откашлялся, всей грудью вздохнул и сказал:

— Мысль-то, конечно, умная. И положение наше безнадежное, только вот беда: сможете ли вы сами подготовить шоферов?

— Сможем, Семен Федотыч, обязательно сможем! — воскликнула Вера.

Уединясь в пустом углу цеха, они долго говорили о курсах. Все обсудив, Полунин посоветовал:

— Набирайте женщин, тех, что живут вокруг завода. Это лучше, надежнее. — И строго, как приказ, добавил: — Значит так; июль, август, сентябрь. В общем пятнадцатого сентября выпуск. И ни на один день позже!

* * *

Уже под вечер Вера позвонила у калитки маленького дома в тихом переулке, примыкавшем к Госпитальной площади. Открыла сухощавая на вид женщина лет тридцати восьми с худым усталым лицом, на котором особенно выделялись большие подсиненные глаза.

— Я хотела видеть Анну Федоровну Козыреву, — несмело проговорила Вера.

— Я Анна Козырева, — ответила женщина, видимо колеблясь, впускать гостью в квартиру или поговорить здесь.

— С машиностроительного завода я, насчет работы пришла к вам, вернее…

— Да вы, пожалуйста, сюда, сюда проходите, — услышав о работе, приветливо сказала Анна и, шлепая босыми ногами, повела Веру по чистенькой дорожке крохотного палисадника к высокой, обитой клеенкой двери, — вот сюда прямо, тут у нас кухня, а дальше комната.

Квартира Козыревых состояла из маленькой кухоньки и светлой квадратной комнаты с четырьмя окнами, густо уставленными цветочными горшками. В одном углу горой подушек белела никелированная кровать, во втором — кровать поменьше, без подушек; у глухой стены притулился мягкий диван с удивительно красивой спинкой, обрамленной светлым отполированным деревом.

— Вы на мебель смотрите, — поняв ее мысли, сказала Анна, — это Ваня все, муж мой Иван Сергеевич. Он же известный на всю Москву столяр был, на войне теперь, второй год, — со вздохом закончила она, и разгоревшиеся было глаза ее потускнели, морщины вокруг рта сгустились, и на еще не опавших щеках проступила синева. — Да, да. Второй год, — словно боясь, что гостья начнет сочувствовать ей, торопливо продолжала Анна. — В первый же день ушел. Вот карточку прислал совсем недавно, взгляните.

С фотографии на Веру приветливо смотрел строгий пожилой мужчина в военном обмундировании с тремя треугольниками в петлицах. Самым примечательным были его отвислые усы и лукавый взгляд прищуренных глаз.

— А вы как же, одни живете? — спросила Вера.

— Если б одна, — с нескрываемой горечью ответила Анна, — целых пятеро, не одна. Два сынка, дочка и мать старенькая. Старший семилетку заканчивает, дочурка во втором классе, ну, а младшенькому всего четыре годика.

— Трудно живется?

— Как и всем, — равнодушно проговорила Анна, — не я одна, другим еще труднее.

Анна опустила голову, и лицо ее стало непроницаемо-суровым. Только чистые большие руки, лежа на коленях, были удивительно белы и привлекательны. Вера невольно засмотрелась на них и представила, что будет с этими руками, если возьмутся они за шоферскую работу. От этого представления вся ее решительность исчезла, и она не знала, как начать разговор о деле.

Выручила Анна.

— Вы говорите насчет работы на заводе, это вот на нашем, то, что рядом, на машиностроительном?

— Да, да, — встрепенулась Вера, — собственно, не на заводе, а в гараже.

— В гараже? — удивилась Анна. — А что же я там делать буду? Может, уборщица нужна вам?

— Нет, зачем уборщица. Мы, понимаете… — Вера замялась. — В общем сами знаете: мужчин на фронт взяли, а завод наш опять работать начал. Только раньше к заводу железная дорога подходила, а прошлой осенью ее разломали, на эти рогатки против танков, а шпалы на топку порастащили. Вот и держится весь завод на одних грузовиках. А водить их некому, последних шоферов призвали в армию.

— А я шофер, что ли? — с недоумением проговорила Анна.

— Это не важно, что не шофер. Мы курсы организуем, научим вас…

— Что вы, что вы! Бог с вами, — замахала руками Анна. — Какой из меня шофер! Уборщица я, и до замужества уборщица, и как Ваня ушел, уборщица.

— Анна Федоровна, вы же умная, грамотная, научитесь. Это не так сложно.

— Какая я грамотная! — с горечью воскликнула Анна. — Из деревни приехала, ни одной буквы не знала. Ваня, — кивнула она головой в сторону фотографии мужа, — подучил меня. Теперь и книжки и газеты читаю, да и писать умею. Ох, и умора была, — мгновенно порозовев, залилась она веселым смехом, — целыми вечерами твердит он мне, твердит, а я хоть убей — не понимаю. Разозлится он, поругаемся, как сычи по углам сидим, а потом опять за книжки. И все-таки добился.

— Вот видите, — подхватила Вера, — и муж ваш обрадуется, если на курсы поступите. Да и зарплата у нас не та, что у уборщицы. Сколько вы сейчас получаете?

— Какая там получка, — махнула рукой Анна, — три сотни, да еще вычеты. Хорошо, что до войны немного скопить успели, а то хоть по миру иди. Ваня-то мой хорошо зарабатывал: как ни месяц — полторы тысячи, а то и все две, да премии каждый праздник. А теперь три сотни и вычеты.

— Вот видите, — сказала Вера. — А шофера у нас редко кто меньше полутора тысяч получает, а есть и до трех зарабатывают.

— Ну-у-у-у! Если б мне тысячу, я бы горюшка не знала! Не то что карточки отоварить, а и на рынке прикупить можно было бы хоть маслица какого.

— Так решайтесь, Анна Федоровна!

— Не знаю, девушка, ничего не знаю. Подумать надо. А то наобещаешь, да вдруг ничего не выйдет. И вас подведу, и самой стыдно.

— А вы подумайте. Я завтра зайду к вам в это же время, можно?

— Ну что же, заходите. А лучше я сама забегу, чтобы не беспокоить вас. Где гараж-то, вот в том переулке, против завода?

 

Глава шестнадцатая

Ветер налетал порывами, и деревья то глухо шумели, шлепая мокрыми ветвями, то со стоном взвизгивали, скрипели, заглушая отдаленную стрельбу. К рассвету ветер утих, дождь перестал, и сразу расчистилось темное, усыпанное звездами небо. От влажной, хлюпающей под ногами земли, от мокрых, все еще шептавшихся берез, от измятой, вытоптанной травы повеяло таким освежающим запахом лета, что Бондарь, забыв об усталости и тяжелом положении, остановился у белого ствола березы и, откинув голову, несколько минут стоял в оцепенении, жадно вдыхая густой прохладный воздух. Но ложное очарование длилось недолго. С востока, с севера и с юга опять отчетливо донеслась стрельба, охватывая звенящим полукружьем то место, где стоял Бондарь. Ветра не было, но лес шумел все так же глухо и тревожно. В разных местах то хрустел валежник, то испуганно вскрикивала птица, то доносились какие-то не то шорохи, не то вздохи и всхлипы. От этих тревожных звуков, от густой темноты и особенно от неясности обстановки у Бондаря болезненно сжималось сердце.

Не так, совсем не так представлял он себе начало второго года войны. Находясь в госпитале, ожидая назначения и добираясь до фронта, он лелеял мечту о большом наступлении, когда по захваченным врагом областям России, по Украине, по родной Белоруссии двинутся на запад мощные волны советской пехоты, танков, артиллерии. Он надеялся обязательно пройти по тем местам, где пришлось отступать в прошлом году, твердо верил, что в ходе наступления попадет именно в те белорусские леса, где уже созданы целые партизанские районы и где сейчас скрываются от немцев его жена, дочка и сын. Он отчетливо, как наяву, представлял встречу с ними.

Теперь Бондарю даже страшно было подумать, что случилось за два последних дня. Вместо нашего наступления началось наступление противника, и сразу же, всего за два дня, наша оборона была прорвана, и опять началось то, что было в прошлом году. Ударом танков и пехоты его, как льдину в половодье, с двумя пулеметными взводами и с тремя десятками стрелков из шестой роты противник отрезал от соседей, прижал вначале к лощине, затем на густом поле ржи, и только подступившая темнота и грозовая туча спасли от гибели. Под проливным дождем они отскочили назад и укрылись в крохотной, чудом уцелевшей роще, которая даже не обозначена на карте. Бой ушел на север, на юг, на восток, а он с четырьмя станковыми пулеметами и полусотней людей остался один на один с неизвестно какими силами противника. Он спокойно отдал приказание занять круговую оборону, хотя отчетливо понимал, что такими силами и на таком пятачке удержаться почти невозможно. Эта рощица, из двух сотен деревьев, если и укроет на какое-то время от вражеских танков, то не спасет от ударов пехоты и огня артиллерии.

Везде, со всех сторон враги, и особенно много их на востоке, куда устремились те самые колонны фашистских танков и пехоты, что разрезали нашу оборону. Идти на восток без единой пушки всего с полусотней противотанковых гранат не только безрассудно, но и наверняка гибельно. То же было и на севере и на юге, где одинокая группа пехотинцев, попав в сплошное движение вражеских войск, будет сметена, как былинка. И только позади, на западе, откуда противник начал наступление, вражеских войск, несомненно, было меньше, туда придвинулись теперь тылы, и там как раз совсем недалеко начинаются густые, частые леса.

Бондарь хорошо знал, что эти леса сплошными массивами тянулись до самой Белоруссии и там соединялись с еще более мощными лесами, где были партизанские районы и где сейчас находилась его семья. В первый момент мысль увести свою группу в леса партизанских районов показалась ему неразумной, но чем больше думал он о прорыве сквозь вражеское окружение на восток, на юг или на север, тем все отчетливее видел гибельность этого прорыва.

И, наконец, мысль об отходе в леса, о соединении с партизанами целиком овладела Бондарем. Теперь он уже раздумывал, как поведет своих людей по этим полям и лощинам до лесов, как будет экономить патроны и гранаты, как начнет громить вражеские тылы, добывать оружие, боеприпасы, продовольствие. И среди всех этих раздумий особенно радостной была мысль о встрече с семьей.

— Выходит, окружил нас немец-то, — шагах в десяти от Бондаря послышался приглушенный голос.

— Та закружил, хай вин сгинэ, — так же тихо ответил второй голос.

Это говорили связные от взводов, совсем еще недавно пожилые колхозники: один из-под Смоленска, второй черниговец.

— Так що ж, в окружении воевать будемо? — спросил черниговец.

— Выходит, будем, — ответил смоленец.

— Тугенько, видать, достанется.

— Да уж хватим горяченького до слез.

«Как спокойно они рассуждают о бое в окружении, — подумал Бондарь, — а и тот и другой воюют второй год».

— Твои-то як, пид нимцем вистались? — вновь заговорил черниговец.

— Все остались.

— Тай мои тамочки. Як воны там?

— Мучаются, что ж больше.

Они смолкли, и Бондарь понял, что они также думают о своих семьях, также волнуются и переживают за них и, может быть, также надеются на скорую встречу с родными.

— А как думаешь, когда мы домой-то доберемся? — на этот раз первым заговорил смоленец.

— Та вот нимца расколошматим, тай по хатам. Мабудь, к осени, мабудь, раньше.

— Едва ли к осени. К Новому году, пожалуй, как раз будем.

Они опять замолчали. Бондарь с нетерпением ждал продолжения разговора. Солдаты говорили как раз о том, что мучило и волновало его.

— Вот благодать-то, когда ни стрельбы тебе, ни грохота, — вновь заговорил смоленец. — А как посветлеет, опять начнется. Видать, к своим рваться придется.

— А як же! Знамо до своих, куда же бильше? — поддержал черниговец. — Не в тылу ж у него блукать.

Они, то умолкая, то вновь разговаривая, вспоминали вчерашний бой, а Бондарь лежал и с упреком самому себе думал, что он решил неправильно, что поход в леса, к партизанам — это совсем не то, что сейчас нужно, что прав не он, командир роты, а солдат, сказавший, что другой дороги, как на соединение со своими войсками, для нас нет. Этот случайно подслушанный разговор перевернул все мысли Бондаря.

«Нет! Только к своим и только драться, — окончательно решил он, — прорваться из окружения, по пути громить фашистов и соединиться со своими войсками на фронте».

Однако, решив это, он вспомнил, что больше половины людей он совсем не знает, а идти на такое дело можно только с людьми надежными, с теми, кому веришь, как самому себе. Да и командного состава не было. Самым старшим, после Бондаря, был командир второго взвода пулеметной роты старший сержант Козырев. Еще с первой встречи этот приземистый лет сорока пяти мужчина с вислыми запорожскими усами не понравился Бондарю. Он был одновременно и парторгом роты, но и в первой и в других встречах держался до удивления отчужденно, говорил нехотя, словно выдавливая слова, и все время изучающе сверлил Бондаря взглядом своих прищуренных не то лукавых, не то ехидных глаз. За те четверо суток, что Бондарь командовал ротой, он так и не сумел ни сойтись с Козыревым, ни узнать его. Теперь же, когда не осталось ни офицеров, ни старшины, он был самым близким и, пожалуй, единственным заместителем Бондаря. Раздумывая об этом, Бондаря вновь охватили сомнения. Он с нетерпением ждал рассвета, чтобы обойти всех людей, посмотреть в их лица, поговорить и понять, о чем они думают, на что надеются.

Близкие и далекие звуки стрельбы то утихали, то вновь нарастали, сливаясь в сплошной, странный в ночной темноте глухой гул. Бондарь вслушивался в этот гул, опять думая о жене и детях, и не заметил, как подошли Козырев и с ним еще четверо.

— Товарищ старший лейтенант, — тихо заговорил Козырев, — я коммунистов собрал, поговорить бы надо.

— Да, да, — встрепенулся Бондарь, — обязательно. Присаживайтесь, товарищи, поближе, потеснее. Что ж, Иван Сергеевич, — когда все сели на землю, избегая официальности, назвал он Козырева по имени, — начинайте.

Шумно дыша, Козырев долго молчал. Это молчание угнетало Бондаря. Он хотел уже сам начать собрание, как вдруг Козырев привстал на колени, резко обвел рукой вокруг себя и едва слышно сказал:

— Вон они стреляют, со всех сторон стреляют! Много их, а нас всего пятьдесят один человек. Танки у них, пушки, минометы, а у нас всего четыре пулемета и сорок семь винтовок.

Так же, как и начал, Козырев неожиданно смолк. Кто-то вздохнул было, но тут же оборвал вздох. Наступила жуткая, гнетущая тишина.

«Что говорит, что говорит?» — лихорадочно думал Бондарь, чувствуя, как от слов парторга у него самого сжалось сердце и по всему телу пробежала колючая дрожь. Первой мыслью Бондаря было немедленно встать и заговорить не так, как Козырев, — безнадежно, а с жаром, с подъемом, так, чтобы вдохнуть в каждого уверенность в свои силы и твердую надежду на выход из тылов противника. Но он не успел найти нужных слов, как его опередил низенький, с заросшим густой щетиной лицом стрелок из шестой роты Свекленко.

— Гранаты есть противотанковые, — отрывисто и резко сказал он, — бутылки зажигательные!

— Да, сорок три гранаты и восемь бутылок, — бесстрастно подтвердил Козырев.

— Патронов маловато, — совсем тихо сказал наводчик пулемета Вершков, — у нас в расчете семь лент осталось.

— И в других расчетах не больше, — перебил его Козырев, — но мы-то кто, кто мы? — глухим, свистящим шепотом воскликнул он. — Мы русские, мы советские люди! Пусть их много, а нас мало, пусть у них все есть, а у нас почти ничего, но мы все равно будем драться, будем громить их и не сдадимся! Никогда не сдадимся!

Тяжело дыша, он смолк и сел на землю. Все шестеро придвинулись друг к другу. Все молчали, но это молчание уже не было той страшной, безнадежной тишиной, что так угнетала и давила.

— Я так думаю, — прервал молчание ефрейтор Казанков, — всего страшнее для нас — танки. А против танка самое верное дело — зажигательная бутылка. Граната, она то ли подобьет, то ли не подобьет, а бутылка как попала — враз заполыхает фашист. Вот и думаю я: бутылок-то у нас восемь только, давайте их возьмем сами, коммунисты, и чтобы ни одна не пропала даром.

— Точно, — подхватил Свекленко, — и у каждого пулемета должен быть коммунист. Он отвечает за все, и с него за все главный спрос.

Бондарь жадно ловил каждое слово, всматривался в лица коммунистов и с каждым мгновением чувствовал, как откуда-то из глубины сознания поднимается и нарастает теплая, ни с чем несравнимая волна неудержимой радости. Много раз бывал он на собраниях и совещаниях, но еще никогда в жизни не испытывал того, что переживал сейчас. Шестеро коммунистов сидели тесным кружком, чувствуя дыхание друг друга, и говорили о противнике, который окружил их со всех сторон, о своих людях, об оружии, о боеприпасах, о раненых, о питании. Никто не просил и никто не предоставлял слова, не было ни предложений, ни резолюций, ни голосований, а был простой разговор коммунистов, каждый из которых говорил то, что думал, слушал и обдумывал, что говорил другой. Не было среди них ни солдат, ни сержантов, ни офицеров, а было шесть человек, знающих и понимающих, что на них смотрят сорок пять пар тревожных, ожидающих глаз, что от каждого из них эти сорок пять пар глаз ждут таких дел и поступков, которые помогли бы всем выбраться из неизвестного, страшного положения и выполнить свой воинский долг.

Бондарь и сам говорил и слушал других, забыв даже, что он командир, что больше всех несет ответственность, что есть субординация, командирское самолюбие, что, как только закончится этот разговор, все пятеро на каждое его приказание будут отвечать: «Слушаюсь! Есть! Будет исполнено!» И оттого, что он сейчас не чувствовал себя командиром, ему нисколько не было ни обидно, ни неловко, а наоборот, он с радостью всем существом сознавал, что он не один решает трудные вопросы, что вместе с ним находится хоть и небольшая, но дружная и надежная группа людей, которые не только сами будут делать то, что он прикажет, но и своим примером увлекут за собой других людей и невозможное сделают возможным.

* * *

Солнце только что поднялось над горизонтом, но туман уже почти рассеялся, и в слепящих лучах открылось волнистое, с небольшим холмом посредине ржаное поле. Слева, к северу ржаное поле заканчивалось широкой лощиной с двумя разветвлениями вдали. Туда, на эти разветвления, и смотрели вышедшие на опушку рощи Бондарь и Козырев. По нескошенному лугу за скатом длинной высоты стояли огромные, видимо дальнобойные, пушки. Стволы их были подняты высоко и нацелены на восток. Вокруг пушек, около стоявших позади них тягачей, у длинных и высоких штабелей ящиков и возле дымившей кухни суетились люди. От рощи до разветвления было не менее километра, но и Бондарь и Козырев сразу определили, что эти пушки были немецкие и что суета на позиции означает, что скоро они откроют огонь.

— Смотрите, дальше еще пушки, — показал Козырев влево, и Бондарь увидел еще ряд орудий, стоявших почти вплотную друг к другу.

Рассматривая огневые позиции немецкой артиллерии, Бондарь с трудом сдерживал неприятную дрожь. Еще полчаса назад ему казалось, что он передумал за эту ночь все, что можно было ожидать, находясь в тылах противника, но то, что увидел он сейчас, было не только непредвиденным, но и совсем неожиданным. Всего немногим более километра от него стояли на огневых позициях целые три батареи тяжелых вражеских пушек и еще не менее двух дивизионов, судя по длине стволов, тяжелых гаубиц. Эти пушки и гаубицы готовятся к бою и вот-вот откроют огонь. Бондарь мгновенно вспомнил случаи, когда сам лежал под адским грохотом немецкой артиллерии и навсегда прощался с жизнью.

— Рубануть всеми пулеметами, — проговорил Козырев. — Пусть, гады, захлебнутся на веки вечные.

— И рубанем, рубанем, — заскрежетал зубами Бондарь, но тут же замер от страшной мысли. Сейчас немцы не трогают группу советских воинов, укрывшихся в роще, единственно потому, что не знают о ней. Но стоит только хоть раз выстрелить, а тем более дать пулеметную очередь, как противник бросит к роще все, что есть поблизости.

«Пятьдесят человек погибнут, — лихорадочно думал Бондарь, — а неизвестно еще, нанесем ли немцам потери».

Суета на батареях усиливалась. От кухонь, от тягачей, от штабелей снарядов немцы бежали к орудиям. Теперь не оставалось сомнения, что вражеские артиллеристы заняли свои места и ждут команды «огонь». Бондарь содрогнулся, мгновенно представив, что будет твориться на позициях наших войск, когда эти пушки и гаубицы рявкнут залпом, вторым, третьим и десятки, сотни воющих, свистящих снарядов полетят туда, где едва ли успели закрепиться советские воины.

— Иван Сергеевич, снимайте пулеметы с западной опушки и немедленно сюда, — прошептал Бондарь и с привычной ловкостью лег на землю, определяя, удобно ли вести огонь с этого места. Забыв обо всем и видя только вражеские батареи, он перебегал с одного места на другое и, наконец, нашел пологую, почти незаметную на фоне земли крохотную высотку, откуда были видны все вражеские позиции.

— Быстрее, быстрее, — торопил Бондарь пулеметчиков.

Нетерпение овладело и пулеметчиками. Они уже знали решение командира и старались делать все быстро, но, как всегда в спешке, делали не то, что нужно. Бондарь не выдержал, схватил ближний от него пулемет и сам выкатил его на позицию. Прибежавший с двумя расчетами Козырев установил свои пулеметы рядом. Едва взявшись за рукоятки пулемета, Бондарь, как и всегда, почувствовал удивительное спокойствие. Он указал, кому куда стрелять, скомандовал прицел и, сам поймав на мушку крайнюю справа пушку, крикнул:

— По фашистской сволочи лентой, с рассеиванием по фронту!.. — Но команды он не закончил, как земля вздрогнула, из стволов вражеских орудий метнулись снопы пламени и раскатисто ахнул первый залп.

— Огонь! — что было сил крикнул Бондарь и, привычно удерживая пулемет за рукоятки, нажал на спусковой рычаг.

В оглушающей трескотне он не слышал своего пулемета и только, не отрываясь, следил за мушкой, двигавшейся острием там, где стояли вражеские орудия. Прежде чем он понял, что лента кончилась, наступила страшная, опустошительная тишина. Остро, до боли звенело в ушах, сладкий пороховой дым щекотал горло, в усталых от напряжения глазах мелькали розовые круги.

— Пулеметы в укрытие, — скорее по привычке, чем сознательно, скомандовал Бондарь и не заметил, как кто-то вырвал у него из рук хобот пулемета.

Отойдя в сторону, он прислонился к березе и смотрел туда, где виднелись вражеские орудия. Там что-то горело в нескольких местах, что-то взрывалось, но сами орудия молчали. От них в разные стороны бежали немцы, но было их совсем мало. Большинство артиллеристов оставалось лежать возле лафетов, возле колес, между орудиями, на зеленой траве лугов.

— Ну, товарищи, — сказал Бондарь, всматриваясь в разгоряченные лица пулеметчиков, — мы сделали большое дело. Там, на фронте, наши товарищи скажут нам великое спасибо. Теперь начнется самое трудное. Сейчас они бросятся к нам, и мы должны выстоять, выдержать до темноты, а потом прорваться и соединиться со своими. По местам, товарищи!

С этого момента, как только он подал команду «по местам», все сомнения и тревоги Бондаря исчезли совершенно, и у него осталось только одно чувство необходимости делать то дело, которое обязан он делать и как командир, и как коммунист, и как человек. С ним в это время произошло именно то, что происходит с людьми сильного характера, которые, часто рискуя своей жизнью и попадая в безвыходное положение, не то что свыкаются с этим, а всем своим существом сознают, что выход из этого положения не в волнениях, не в переживаниях, а в напряжении всех своих сил для борьбы с тем, что угрожает жизни, что создает безвыходное положение.

— Идут, товарищ старший лейтенант, — подбежав к Бондарю, доложил посыльный из расчета Вершкова.

Это «идут» сказало Бондарю все. Подхватив автомат, он побежал на восточную опушку. Кусты больно хлестали по лицу, по рукам, а он не чувствовал боли, думая лишь о том, чтобы поскорее увидеть тех, кто «идет». Он ожидал, что вот-вот затрещат выстрелы, засвистят пули, но ни выстрелов, ни свиста пуль не было. «Может, напрасная тревога, — мелькнула надежда, — может, немцы вообще не поняли, откуда их обстреляли, и не знают, что мы в роще».

Но, увидев суровые, сосредоточенные лица пулеметчиков, он понял, что тревога не напрасная.

— Много их, человек двести, — не поворачивая головы, сказал Вершков, — пулеметы есть, а пушек и минометов не видно.

Бондарь присел рядом с Вершковым и метрах в трехстах, прямо перед собой, увидел немцев. Частой цепью они рассыпались по всему ржаному полю и шли, пригибаясь и держа автоматы перед грудью. Позади цепи во ржи то появлялись, то исчезали небольшие группы немцев. Бондарь ожидал, что из цепи выдвинутся несколько разведчиков и пойдут к роще, но вся цепь вдруг залегла, метров двести не дойдя до рощи, и сразу же все ржаное поле засверкало вспышками, треск автоматных и пулеметных очередей смешался со свистом и визгом пуль.

«Это настоящие каратели, — едва успев нырнуть в окоп, подумал Бондарь, — так они с нашими партизанами расправляются».

Он хотел поднять голову, выглянуть из окопа — и не смог. Рассекаемый пулями воздух над окопами дрожал и колебался.

«Все пропало, — с ужасом подумал Бондарь, — никто не сможет даже головы поднять. Так и ворвутся они в окопы и в упор перестреляют всех».

Сидевший рядом с ним Вершков приподнялся и, ойкнув, тут же упал в окоп.

— Что? — вскрикнул Бондарь.

— Ухо, кажется…

— Дайте перевяжу.

— Вытерплю, потом, — ответил Вершков, — перебьют всех.

По тому, как приближался треск автоматов и пулеметов, Бондарь понял, что немцы продвигаются к роще.

— Огонь! — закричал он и рванулся из окопа.

Что-то горячее с огромной силой толкнуло его назад, и он свалился в окоп.

— Огонь! — прокричал он, уже лежа в окопе. Однако никто, кроме Вершкова, не услышал его.

Все в лесу трещало, свистело, выло. Вдруг среди свиста пуль и треска стрельбы чуткий слух Бондаря уловил какой-то новый звук. Бондарь прислушался и замер от радости: это, несомненно, длинной, сплошной очередью бил наш родной «максим». Свист пуль над головой уменьшился, и Бондарь приподнялся в окопе. Не успел он крикнуть «Огонь!», как из соседнего окопа выполз вначале кожух, а затем и весь станковый пулемет, и Казанков в упор ударил по немцам. Слева открыл огонь и второй станковый пулемет. Вначале Бондарь совсем не видел немцев, стреляя из автомата по ржи. Только выпустив несколько очередей, он заметил, что часть немцев вразброс лежала на лужайке между рощей и рожью, часть стреляла из ржи, часть, пригибаясь, убегала назад.

— Порядок, товарищ старший лейтенант! — подбегая к Бондарю, закричал Козырев. — Да вы ранены, — понизив голос, продолжал он, — идемте скорее, перевяжем, опасно здесь.

— Ничего, ничего, — проговорил Бондарь. — Вершков, людей проверьте. У вас как? — спросил он Козырева.

— Все в порядке, пулемет отвел на старую позицию, — ответил Козырев и по привычке разгладил свои обвислые рыжие усы.

— Так это вы первым огонь открыли?

— Так точно, — горячо, совсем несвойственным ему тоном проговорил Козырев, — услышал, что у вас тут творится, снял пулемет с западной опушки и к вам на правый фланг.

«Так вот он какой, этот Козырев, — ахнул от радостного изумления Бондарь, глядя на веселое, разгоревшееся лицо старшего сержанта, — да если б не он, всем нам капут».

— Товарищ старший лейтенант, — возвратясь, доложил Вершков, — убит Свекленко и легко ранен наш второй номер Васильев. Свекленко, рассказывают стрелки, когда немцы открыли огонь, поднялся в окопе, хотел стрелять, но… две пули в голову…

— Ах, Свекленко… — проговорил Бондарь, вылезая из окопа. — Как же это он? Его хоть вынесли из окопа-то?

— Да, вынесли. И могилу копают.

— Только там, где посуше, повыше где, — говорил Бондарь, сам не понимая, какое имеет значение место, где похоронят Свекленко, — товарищ Козырев, надо все как следует, с почестями…

Но похоронить Свекленко с почестями не удалось. На крохотную рощицу, обороняемую горсткой усталых, полуголодных людей, немцы бросили еще одну роту полевой жандармерии и два танка. Теперь немцы шли не в лоб на рощу, а, прикрываясь танками, охватывали ее полукольцом, а затем подбросили еще два взвода пехоты и замкнули кольцо. «Бондаревцы», как, не сговариваясь, стали именовать себя стрелки и пулеметчики, яростно отбивались от наседавших со всех сторон немцев. Жандармы и пехотинцы в атаку не шли, а прочесывали всю рощу огнем, кричали «Сдавайтесь!», перебегали с места на место и снова кричали.

Только два танка — один с востока, другой с юга — придвинулись вплотную к роще и били из пушек по разбросанным среди частых деревьев окопам. Их снаряды с оглушительным треском рвались то в одном, то в другом месте, осколками поливая землю и срезая сучья. Правый танк, тот, что подошел с юга, остановился всего метрах в полутораста от крайних деревьев и уже с шестого снаряда разбил правый пулемет, развернул башню и не стрелял, видимо отыскивая левый пулемет.

Козырев из своего тесного окопчика не только отчетливо видел черный, запыленный танк с коротенькой пушкой и едва заметным пулеметом внизу, а, казалось, всем телом ощущал горячее дыхание его мотора и разогретой брони. Приготовив зажигательную бутылку и две гранаты, Козырев ждал, когда танк двинется и можно будет ударить и бутылкой и гранатами. Однако танк не шел вперед, а стоял на месте, стреляя все чаще и ожесточеннее. Его снаряды рубили деревья, кромсали землю, подбираясь к укрытому в окопе последнему пулемету Козырева. Если он разобьет и этот пулемет, то фашистская пехота беспрепятственно рванется в атаку. Это понял Козырев не сознанием, а всем своим существом и, поняв, сразу вспомнил московский домик в Лефортово, Анну и старшего сына Толика. На мгновение ему показалось, что там, куда бьет фашистский танк, не пулемет укрывается, а сидят в окопе его жена и четырнадцатилетний сын. От этого чувства у него заныло в груди и потемнело в глазах. Все это длилось ничтожную долю секунды. Козырев встряхнул плечами, стиснул в руке бутылку и, отталкиваясь ногами, выполз из окопа. Странное, ни с чем несравнимое состояние овладело им. Он понимал, что те полторы сотни метров, что разделяли крайние деревья и танк, не только перебежать, а и проползти невозможно, но, зная это, он все равно пополз, неотрывно глядя на танк и прижимаясь к ласковой, теплой земле. Он не чувствовал ни своих рук, ни ног, ни всего тела. Лишь одно в этот момент владело им: скорее, как можно скорее доползти до танка и ударить сначала бутылкой, потом гранатой.

Танк бил все так же с короткими, ровными промежутками, и снаряды его проносились чуть левее Козырева. От резкого треска выстрелов исчезли все остальные звуки, и Козыреву на мгновение показалось, что ни в роще, ни на поле вокруг нее нет ни одной живой души, а остались во всем мире только черный фашистский танк и он, Иван Козырев, с бутылкой и двумя гранатами в руках. Это еще более обострило чувства Козырева. Механически работая руками и ногами, он полз, неотрывно глядя на танк. До него оставалось метров пятьдесят, но Козырев не бросал бутылку, рассчитывая подползти поближе, ударить наверняка. Вдруг ствол пулемета ниже танковой башни едва заметно шевельнулся, и Козырев мгновенно понял, что сейчас пулемет нацелится и ударит в него. Видя только ствол пулемета, он, не чувствуя своего тела, вскочил, бросился вперед и метнул бутылку. Уже падая на землю, бросил гранату и замер. Страшная тишина со всех сторон навалилась на него. Он ждал стрельбы пулемета, взрыва гранаты, но ни стрельбы, ни взрыва не было. И только он хотел поднять голову, взглянуть на танк, как оглушительный грохот и горячий шквал воздуха придавили его к земле. Вначале он не разобрался, что случилось, и только через секунду, выглянув из-за руки, увидел, что весь фашистский танк скрылся в сплошном клокотании огня и дыма. Вскочив на ноги, Козырев бросился к своим окопам в роще.

— Вот фляга, пейте, пейте, — говорил кто-то, когда Козырев прыгнул в окоп.

— Как там, у старшего лейтенанта? — только через минуту спросил он и, взяв флягу, выпил всю воду.

— Ничего пока, держатся, танк подбили, — ответил кто-то из пулеметчиков.

* * *

К вечеру подошли еще два танка, и жандармы бросились в атаку. Отбиваясь, бондаревцы отходили к оврагу. Из пятидесяти в живых оставалось только шестнадцать. Когда сгустилась ночная тьма, Бондарь приказал Козыреву разобрать последний уцелевший пулемет и подготовиться к прорыву.

В кромешной тьме, рассекаемой беспрерывными вспышками выстрелов, рванулись шестнадцать человек через лес, через поле прямо на северо-восток. Не ожидая такой дерзости, немцы растерялись на мгновение, и бондаревцы, проскочив поле, вырвались в лощину. Позади отчаянно трещали пулеметные и автоматные очереди, впереди гремела отдаленная канонада, кровавыми всполохами горело ночное небо.

 

Глава семнадцатая

По жеребьевке с ребятами Алексею Гвоздову достались три гектара до пыли вытоптанного скотиной пара. Сам по себе этот участок был невыгоден и по твердости грунта и по расположению на косогоре. Гвоздов знал, что на таком поле трудно развернуться, но, несмотря на это, был уверен, что норму перевыполнит, не даст ребятам обогнать его. Прежде всего он достал скрываемый от ребят напильник, заново отточил сошники и, любуясь своей работой, снял колеса, прочистил ступицы, залил свежего машинного масла и, отрегулировав так, что колеса легко и долго вращались от малейшего толчка, поставил плуг в борозду.

Когда крайний от Гвоздова Ленька Бочаров уже объехал два круга, Гвоздов только пустил своих лошадей. Он плавно направлял их, захватывая землю на полные лемехи, и с удовольствием смотрел, как мягко отваливались две широкие ленты жирной земли. Лошади шли легко, помахивая в такт шагу головами. Гвоздов изредка шевелил вожжами, поторапливая их. После трех кругов лошади вспотели. Гвоздов остановился, перекурил и снова тронул. Погода была прохладная, и до наступления жары Гвоздов решил поднажать. Подхлестывая лошадей, он шел за плугом, не замечая, как все жарче припекает солнце, как лошади уже не только вспотели в пахах, а стали совсем мокрые, как Ленька и другие ребята уже несколько раз останавливались на отдых. Мысли Гвоздова перескакивали со своего хозяйства, с хорошо прижившихся пчел, с усыпанного яблоками сада на колхозные дела. Думая о председателе колхоза, он видел себя на этом месте и прикидывал, как бы он повел хозяйство, отчетливо представлял, как он выдвинется на первое место в районе, как почтительно будут говорить о нем. Эти мысли радовали, веселили Гвоздова.

Часам к двенадцати, когда солнце нестерпимо палило мокрую спину и взмыленные лошади все чаще и чаще спотыкались, Гвоздов остановился и крикнул проезжавшему невдалеке Леньке:

— Распрягай, довольно! Лучше вечерком прихватим.

Ленька, видимо, только и ждал этой команды, быстро поснимал хомуты с лошадей, вскочил на вороную кобылу и подъехал к Гвоздову.

— Ух, ты сколько махнул-то! — удивленно вскрикнул он, осматривая участок Гвоздова. — Ты же больше половины вспахал.

— Ну, откуда половина, — зная, что действительно вспахано более половины участка, с деланным недовольством ответил Гвоздов, — может, немного побольше трети.

— Даже если одна треть, и то целый гектар, — восхищался Ленька, — и как это у тебя все получается. Я вон, ну, не больше полгектара поднял.

— Привычка, браток, навык, — равнодушно ответил Гвоздов, — я на пашне с восьми лет. Считай, двадцать пять лет стажа.

— Нет, одна привычка ничего не значит, — не соглашался простодушный Ленька, — талант у тебя, вот что.

— Какой там талант, — отмахнулся Гвоздов, — разве у пахаря бывает талант. Да, а ты читал в газете, — навел он восторженного Леньку на давно подготовленный разговор, — там про одного сибирского пахаря. Так его расхваливают, и, знаешь, за что? За то, что на паре коней ежедневно по полтора гектара поднимает.

— А что ж тут особенного? — удивился Ленька. — Ты же вчера один и восемь вспахал, а нынче не меньше двух гектаров…

— Вот я и говорю — ничего особенного, — равнодушно сказал Гвоздов, — а пишут, и не где-нибудь, а в центральной газете.

Ленька ничего не ответил, мысленно решив нынче же написать в районную газету о рекордах Гвоздова. Но, вспомнив, как мала по размерам районная газета, он передумал, намереваясь писать прямо в областную. Эта мысль так взвинтила восторженную натуру Леньки, что он, не ожидая вечера, сразу же после обеда, пока кормились и отдыхали лошади, засел за статью. Как редактор колхозной стенной газеты, он считал себя заправским журналистом и в самом начале статьи хотел написать что-нибудь о природе, как она волнуется, встречая раненого фронтовика, однако природа почему-то не подчинялась Ленькиному перу, и он, порвав несколько листков, отказался от описания природы и начал статью так:

«Жителя деревни Дубки Алексея Мироновича Гвоздова на фронте постигло большое несчастье. Коварным вражеским осколком его ранило в руку, и он на всю жизнь остался с тремя скрюченными пальцами».

Такое начало особенно нравилось Леньке. Дальше он писал, как Гвоздов приехал в колхоз, как стал пахарем, как ежедневно перевыполняет нормы. Минут за сорок настрочив целых десять страниц, Ленька оставил место, чтоб вечером вписать сегодняшнюю выработку Гвоздова, и гордо подписал свою статью: «Рядовой колхозник А. Бочаров».

Каждый день с волнением ожидал он областную газету, торопливо просматривал ее и сердито бросал: его статьи все не было. Когда уже нетерпение Леньки достигло предела, в колхоз, на какой-то попутной подводе, приехала худенькая, остроносая женщина с военной сумкой в руках и прямо на пашне разыскала Леньку.

— Вы Алексей Бочаров? — спросила она оторопевшего Леньку.

— Я, — солидно ответил он, недоумевая, что этой городской женщине нужно от него.

— Я сотрудник областной газеты, — подала она Леньке совсем маленькую, как он определил, птичью руку, — Галина Червонкова. Меня прислал редактор по поводу вашей статьи о пахаре Гвоздове.

В газетах Ленька особенно любил рассматривать фотографии и под ними часто видел, как ему казалось, важную и гордую надпись: «Фото Г. Червонковой». Теперь эта самая Г. Червонкова, маленькая, неказистая, с жидкими, гладко зачесанными назад волосами, стояла перед ним.

«Вот если бы сфотографировала! Карточки, видать, она мировые делает, не то что на пятиминутке», — блеснула у Леньки заманчивая мысль.

А Червонкова, словно бисер рассыпая слова, продолжала неумолчно расспрашивать едва успевавшего отвечать Леньку. Ее интересовало буквально все: и когда Гвоздов выезжает на работу, и какие у него лошади, и какой плуг, и сколько лет самому Гвоздову, и где он воевал, и какая у него семья.

— Да вы с ним поговорите, — не выдержал Ленька вихря вопросов, — вон он, сам Гвоздов, пашет.

И Гвоздова сотрудница редакции осадила градом вопросов, но отвечал он, не в пример Леньке, строго и обстоятельно. Поговорив минут двадцать и что-то начеркав в своей потрепанной книжице, Червонкова достала, наконец, из полевой сумки так ожидаемый Ленькой маленький, весь в коричневой коже блестящий фотоаппарат, прицелилась на Гвоздова, щелкнула чем-то и игриво обернулась к Леньке.

— Ну, а теперь и вас заодно. Только это личное, не для газеты.

Хоть и оскорбителен был для не страдавшего скромностью Леньки смысл ее слов, он не обиделся и, подмигивая Гвоздову, принял ухарски красивую позу.

А вечером Ленька и Червонкова больше двух часов просидели в правлении колхоза, редактируя его статью. Мокрый, взъерошенный Ленька, вытирая обильный и такой постыдный для него пот с лица, спорил с Червонковой, отстаивая каждую свою фразу, но, сраженный целым потоком доказательств сотрудницы газеты, сдавался, принимаясь спорить за новую фразу.

Когда статья была закончена, переписана начисто и Ленька прочитал ее, у него от удивления пламенем загорелись уши. Большая, на восемь страниц, статья была так красиво и гладко написана, что ему только и оставалось шумно вздохнуть, крутнуть головой и сказать:

— Вот это да!

— А теперь подписывайте вот здесь внизу, — придвигая Леньке последний листок, сказала Червонкова.

— Как? Я подписывать? — удивился Ленька.

— Конечно, вы же автор.

— Кто, кто? — не понял Ленька.

— Вы автор этой статьи, — повторила Червонкова.

— Это, значит, писатель?

— Вроде, — засмеялась Червонкова.

— Нет, нет, — замахал руками Ленька, — уж на худой конец вдвоем тогда.

— Нельзя так. Вы наш корреспондент теперь, селькор. А я сотрудник редакции. Мое дело помогать молодым селькорам редактировать материал, за это мне и зарплату выдают и командировочные. Вот тут подписывайте, — уже совсем строго приказала она, и Ленька был вынужден покориться, дрожащей рукой выводя свои имя и фамилию.

Теперь областная газета для Леньки стала самым необходимым в жизни. Ни районная, ни центральная газеты для него больше не существовали. Едва завидев почтальона, он стремглав летел к нему, с ходу вырывал газету и тут же, не отходя, торопливо бегал по ней глазами.

Прошло всего два дня, и в воскресенье вечером Ленька увидел вначале портрет Гвоздова на первой странице, а под ним свою статью, напечатанную самыми настоящими печатными буквами, с жирной, издалека видной подписью — «Алексей Бочаров». Он хотел было с газетой бежать по деревне, но скромность пересилила, и он, положив газету на самое видное место в избе, взял свою неразлучную балалайку.

А через неделю новая неожиданность поразила Леньку. Старенький письмоносец явился к нему прямо на поле и, солидно поздоровавшись, серьезно сказал:

— Ну-ка, Алексей Николаевич, распишитесь-ка вот тут в карточке перевода и получите триста пятьдесят два рублика и семнадцать копеечек.

— Какие триста пятьдесят два? — невольно отступил от почтальона Ленька.

— Самые обыкновенные наши советские рубли и копейки.

— Да зачем они мне и откуда?

— А вот тут написано: авторский гонорар за газетную статью. Это, значит, за ту самую статейку об Алешке Гвоздове, — авторитетно пояснил опытный почтальон. — Наша печать, браток, она честная: что заработал, то и получи.

Ленька держал в руках деньги и от растерянности не знал, что с ними делать. Еще никогда ему лично не приходилось получать даже и одного рубля, а тут вдруг как с неба свалилась такая огромная сумма. Самое, конечно, верное, как всегда поступает отец, отдать эти деньги матери, но Ленька считал, что эти рубли заработаны не обычным путем, так, как еще никогда не зарабатывал отец, и что, собственно, заработаны они на статье, а статья о Гвоздове, значит и Гвоздов причастен к этим деньгам. Ленька знал: прямо предлагать деньги бесполезно, Гвоздов все равно откажется, и, вспомнив, что в подобных случаях устраивают выпивку, решил угостить Гвоздова. Возвратясь с пахоты, он отдал конюхам лошадей, забежал к известной самогонщице тетке Авдотье, купил у нее две пол-литровые бутылки мутного пахучего самогона и побежал к Гвоздовым. Мысль Леньки работала отчаянно. Он с неиспытанным наслаждением и гордостью представлял, как солидно войдет к Гвоздовым, так же солидно поздоровается, по-отцовски произнося: «Здорово живете, хозяева!», как обрадуется Алексей и удивленно всплеснет руками его жена.

И только одно смущало Леньку: сам он никогда больше двух глотков водки не пил, да и то в большие семейные торжества, водку не любил и, как комсомолец и активист, был принципиальным противником всяких выпивок, особенно для молодежи. Однако решительный характер Леньки преодолел и это препятствие. Случай был не обычный, и тут можно отступить от привычных правил и норм. К тому же Ленька был уверен, что сам он выпьет всего несколько глотков, а главным образом угостит Гвоздова и, может быть, его жену, если она не откажется пить.

Подходя к освещенным семилинейной лампой окнам Гвоздовых, Ленька внезапно услышал голос отца, хотел было остановиться, прислушаться, но сидевший у окна Гвоздов увидел его и спросил:

— Ты ко мне, Алексей? — После появления Ленькиной статьи в газете Гвоздов звал его полным именем.

— Да так, на минутку забежал, — ответил заробевший Ленька.

— Ну, заходи, заходи. Тут все свои.

Ленька прошмыгнул мимо ярко освещенных окон, в углу сеней спрятал бутылки и развязно вошел в избу, но поздороваться забыл, от этого смутился и почувствовал, как жар заливает его лицо. Он тут же мысленно прикрикнул на себя и, увидев сидевших у стола отца и председателя сельсовета Сергея Сергеевича Слепнева, кашлянул и баском проговорил:

— Доброго здоровьица!

— Здравствуй, Леня, — ответил Слепнев, но отец даже не заметил Леньку и продолжал прерванный разговор.

— Ты, Алексей, человек известный теперь, — глядя прямо в лицо Гвоздову, особенно нажимал он на слове «известный», — и не только у нас, а по всей области. Ты показал, на что ты способен, теперь пора и о других подумать. Сам ты по два гектара вспахиваешь, а вот другие гектар с трудом осиливают.

Гвоздов, склонив еще не обсохшую, с мокрыми волосами голову, слушал председателя, и лицо его в свете керосиновой лампы казалось совсем бурым и от загара и от тщательно скрываемого довольства.

— Да я разве против работы сообща, — заговорил он, когда Бочаров смолк, — я всегда был «за».

— Вот и хорошо, — поймал его на слове Николай Платонович, — значит, решено: работать всей бригадой вместе.

— Только тут есть одна заковыка, — словно не слыша старика, заговорил Гвоздов, — время-то сейчас больно горячее. Каждая минутка дорога, и каждый вспаханный гектар — это удар по врагу.

Ленька с восторгом смотрел на солидно и красиво говорившего Гвоздова и только сейчас заметил, что тот впервые за последнее время надел свою военную гимнастерку с четырьмя треугольниками и перекрещенными пушками на каждой петлице.

— Видишь ли, Алексей Миронович, — вмешался в разговор все время молчавший Слепнев, — конечно, время теперь горячее. Только война-то не сегодня и не завтра окончится. Это по всему видно. А для армии нужен хлеб, продукты. А хлеб и продукты даем мы, колхозники. Ты вспахиваешь по два гектара. Это замечательно! Но представь, что не ты один, а все вы, все наши четыре пахаря вспашете не пять гектаров вместе, как сейчас, а восемь, по два на каждого или хотя бы шесть, по полтора на плуг. Это же совсем не то, что ты один.

— Вот и берись за бригаду пахарей и поднимай ее на высоту, — подхватил Николай Платонович, — и так подними, чтоб хлебушек рекой с полей хлынул.

— Что же, попробовать можно, — нехотя согласился Гвоздов, — только сразу не ручаюсь. Постепенно, может, и вытянем. А уж завтра, — говоря больше Слепневу, дружелюбно продолжал он, — давайте по-старому. Допашем каждый свою делянку и с послезавтра начнем сообща.

— Вот и славно, — радовался Николай Платонович, — а там, может, мы еще пару лошадей выделим, и будет бригада как бригада.

— Ну, Алексей, — проводив председателей на улицу, дружески сказал Гвоздов, — начинаем всей бригадой вместе работать. Держись теперь, молодежь! Мы так должны развернуться, чтоб ахнули все.

— И ахнут, ахнут, — восторженно поддержал Ленька, — всем покажем, как пахать нужно.

— Я не сомневаюсь! С такими орлами, как ты, мы горы свернем. Вот другие ребята слабоваты, но мы их подтянем, ты по линии комсомольской, а я по производственной.

Ленька слушал и никак не мог придумать, как лучше осуществить свое намерение. Гвоздов в военном обмундировании, с сияющим, веселым лицом казался ему таким строгим и недоступным, что он даже боялся заговорить о самогонке. Выручил сам Гвоздов.

— Лиза! — крикнул он чем-то занимавшейся в чулане жене. — Ты бы до тетки Авдотьи сбегала. Грех в такой день на сухую ужинать.

— Нет, не надо. Есть, — выскочил из комнаты обрадованный Ленька и вернулся из сеней с двумя пол-литровками.

— Да что ты? — удивленно встретил его Гвоздов, заблестев щурящимися глазами.

— Понимаешь, это… ну в общем, — старался понятнее объяснить Ленька, — из газеты, из этой из областной, прислали, ну, понимаешь, за ту самую статью.

— А-а-а! Из газеты, значит, — понимающе протянул Гвоздов, — ну, из газеты, это другое дело. И что же это водки у них нет, что ли, самогонкой прислали?

— Да нет, деньгами, гонорар называется.

— Я шучу, шучу, — быстро поправил свою оплошность Гвоздов. — Я в армии тоже раз пять писал в эту самую нашу — как ее? — в «Красную звезду». И каждый раз присылали то двадцатку, то полсотни, — на всякий случай соврал он, стремясь своим авторитетом окончательно сразить Леньку.

— Это что, — клюнул на приманку Гвоздова Ленька, решив и сам не ударить лицом в грязь, — областная сразу больше трехсот.

— Ну, областная — это же большая газета, на всю область, а там только для армии, вот и платят поменьше. Пишут-то в нее военные, а куда им деньги? Обувают, одевают, кормят — и все бесплатно. А деньжонки так, на баловство только.

Хозяйственная жена Гвоздова расстелила скатерть на столе, поставила перед мужем и Ленькой по целой миске щей с курятиной и сама присела в стороне.

— Ну, давай, Алексей, за наши дела, — глядя на Леньку масляными, сверкающими глазами, скороговоркой проговорил, Гвоздов и, громко стукнув своим стаканом о Ленькин стакан, одним махом выпил.

— Ух, хороша! — спеша скорее отломить кусок хлеба, отдувался он. — А ты что же? Давай, давай тяни до дна, — властно прикрикнул Гвоздов, заметив, что Ленька, морщась, отпил несколько глотков и отставил едва начатый стакан, — так не годится!

Ленька собрал все силы, затаил дыхание и, чувствуя, как внутри все воспламеняется, с трудом допил стакан.

— Вот это да! Это по-товарищески! Теперь главное — ешь больше.

Самогон сразу ударил Леньке в голову, и перед глазами у него все стало мягким, округлым, подернутым зыбким туманом. Он ел щи и не ощущал их вкуса, смотрел на Гвоздова и видел только его маленькие светящиеся глаза, старался говорить больше, но слова застревали где-то, словно вместе со щами проваливались назад. Гвоздов еще потянулся за бутылкой. Ленька, сообразив, что он совсем уже запьянел, решительно запротестовал:

— Ты пей, пей, пожалуйста, а мне больше нельзя.

— Ну ладно, ладно, — охотно согласился Гвоздов, — только полстакана.

Новые полстакана самогонки окончательно сразили Леньку. Он отложил ложку в сторону и, несмотря на уговоры и Гвоздова и Лизы, ничего не ел. С каждой секундой он чувствовал, что ему хочется все больше и больше говорить и говорить красиво, как лектор из Москвы, как Андрей, как Слепнев. Только Гвоздов все время говорил сам, и Леньке с трудом удавалось вставлять коротенькие реплики.

— Ты настоящий мой друг, Алексей, — говорил Гвоздов, — недаром мы с тобой тезки. А я настоящую дружбу ценю! Мы с тобой развернемся, да еще как развернемся. Я тебя знаменитым человеком сделаю! Я сделаю тебя бригадиром этой бригады пахарей.

— Ты бригадир, ты наш руководитель, — возражал Ленька.

— Нет! Ты будешь бригадиром. А я временно! Налажу дела, выведу вас на торную дорогу — и шагайте, хлопцы, шагайте! А для меня дело всегда найдется.

— Известно, найдется, — подтвердил Ленька, — тебе, да не найдется.

— А ты будешь вместо меня бригадиром. Я тебе весь свой секрет открою, ничего не утаю. Для друга на все готов. Ты владей секретом, а мне теперь ни к чему.

* * *

Сергей Слепнев особенно любил первые вечерние минуты, когда скрывалось палящее солнце и на землю спускался нежный, зыбкий полумрак, все более и более густеющий, из светло-синего переходящий в темно-голубой и, наконец, когда в чистом небе загорались звезды, окутывающий все призрачной, неуловимой дымкой. В эти минуты особенно просторно и легко думалось; ничто не тревожило ровного течения мысли, ничто не отвлекало внимания, не вызывало раздражения.

Сергей, не чувствуя даже своей инвалидности, неторопливо шел светлой на фоне травы дорожкой и едва слышно насвистывал вальс «Над волнами». Эти волнующие звуки тревожили далеко спрятанные чувства. Умом, сознанием Слепнев давно пришел к твердому убеждению, что молодость его отгорела, что прежде все такое близкое, доступное, теперь стало невозможным и недосягаемым, что и увечье и здоровье навсегда отрезали путь к тому счастью, о котором он мечтал. Однако в моменты душевного смягчения и мечтательной расслабленности уцелевшая молодость властно требовала другой жизни, наполненной не только работой, служебными делами, а и личным, душевным, тем самым, что вливает в человека новые, невидимые и так хорошо ощутимые силы.

Как раз этот момент и переживал сейчас Сергей. Все множество дел сельсоветских, партийных, колхозных, все заботы и тревоги, постоянно окружавшие его, отдалились, и он, шагая все мягче, все медленнее, жадно вслушивался в девичьи голоса где-то около правления колхоза. Он безошибочно, каким-то особым чутьем, отчетливо различал среди многих голосов ее тихий, такой волнующий голос. И, слыша этот голос, он также отчетливо видел и ее застенчиво улыбающееся лицо с едва заметными ямочками на щеках и таким же округлым, словно выточенным, подбородком.

Разговор у правления смолк, и Сергей почувствовал, словно оборвалась в груди какая-то важная и нужная пружина. Сразу все вокруг посерело, изменило прежний вид. Призрачно темнели совсем маленькие, будто вросшие в землю избы; единственная, чудом уцелевшая на плотине лозина казалась голой и несчастной; и даже стальная, совсем недавно искристая от звезд гладь пруда подернулась рябью волн, зашевелилась, чем-то недовольная. Сергей сразу вспомнил десятки неотложных дел. Самым тревожным делом был разговор с Наташей Кругловой. Что-то непонятное творилось с ней. Особенно поразила Слепнева грубость Наташи на пахоте. А ведь совсем недавно Наташа заметно переменилась, стала общительнее, веселее. Сергей часто говорил с ней, видел в ней умную, способную женщину и, стараясь делать это незаметно для нее самой, втягивал ее в общественную работу. Зимой она сделала большое дело для школы, собрав женщин и выехав с ними на заготовку топлива. Ранней весной она первой вышла на копку неубранного осенью колхозного картофеля. И вдруг в несколько дней Наташу словно подменили.

В окнах дома Наташи брезжил едва заметный свет. Видимо, семья поужинала и ложилась спать. Сергей, опираясь на костыли, тяжело поднимался в гору и думал, с чего начать этот трудный разговор.

Наташу увидел он возле сарая с ведром в руках. Она, заметив его, остановилась в нерешительности, догадываясь, что Сергей неспроста идет к ней.

— Здравствуй, Наташа, — тихо сказал он, стараясь взять правильный тон разговора, — все хозяйничаешь?

— Приходится, — равнодушно ответила она, голос ее дрогнул, надломился, и слово окончилось неприятной хрипотой. Она притворно закашлялась, стараясь успокоиться. Теперь она верно знала, что Сергей пришел именно к ней и именно для разговора, которого она боялась. И оттого, что поняла цель его прихода, к ней вернулась решительность. — Присядь Сережа, — весело сказала она, кивнув на лежавшее у сарая бревно, — давненько мы по душам не разговаривали. Поговорим, что ль?

Ее спокойный голос и особенно предложение поговорить по душам смутили Сергея. Он ожидал, что она будет избегать откровенного объяснения, но она не только не избегала, а сама первая шла на это объяснение.

— Я все понимаю, Сережа, — присев рядом с Сергеем, глухо заговорила она. — Я ждала, что ты придешь, будешь спрашивать. И очень боялась тебя. Тут, понимаешь… Ну, не могу я говорить с тобой, как с другими. Человек ты какой-то не такой, как все, соврать тебе нельзя, а правду сказать и страшно и стыдно. Ты меня ругай, пожалуйста, ругай. Я стою этого, только не думай, что я уж совсем такая забубенная головушка. Мне так трудно, что жить иной раз не хочется. Все опостылело! Глаза ни на что не глядят!

Она смолкла, сдерживая слезы, а Сергей сидел, опустив голову, и мысленно вспоминал ее прошлое. Он знал, что жизнь с мужем была у нее тяжелая и безрадостная, и все же совсем не представлял, что эта жизнь могла довести ее до такого отчаяния.

— Наташа, — неторопливо заговорил он, подбирая более простые, душевные слова, — я не хочу тебя успокаивать. Мне кажется, нужно тебе не успокоение. Ты молодая, сильная женщина, у тебя столько впереди!

— Впереди у меня ничего нет, — словно в забытьи, глухо сказала Наташа, — все осталось там, позади. Все сгорело… Пепел один…

— Неправда! — возвысил голос Сергей. — Ты видишь себя только изнутри, а ты со стороны взгляни.

— Я и так взглянула… Какая я гадкая и противная! — вскрикивая, она цепко сжала руку Сергея. — И смотреть на себя тошно. Ну, за что я обидела Аллу Бочарову? Разве она виновата, что моя жизнь изломана? Сережа, — не удержав слезы, всхлипнула она и головой упала на ногу Сергея, — не знаю, я ничего не знаю, что мне делать. Все у меня перевернулось, все перепуталось.

— Нельзя так отчаиваться, Наташа, — неумело успокаивал Сергей. — Все пройдет, наладится. Главное — нужно верить в себя, в свои силы, а все остальное придет. Ты скажи себе раз и навсегда: я сильная, я молодая, у меня еще большая жизнь впереди. Скажи и твердо верь этому.

И в то время когда он так просто говорил с ней, а она, прислонясь к его единственной ноге мокрым лицом, рыдала, в ее сознании проходила сложная и мучительная работа. Она давно окончательно отрешилась от мужа, от прежней жизни с ним. Также давно, сразу после женитьбы Андрея, в душе ее был решен вопрос и о нем. И того и другого она решила навсегда вычеркнуть из своей памяти. После мужа ничего, кроме гадких воспоминаний, не оставалось, но после Андрея зияла не занятая ничем гнетущая пустота. Теперь, слушая Сергея и мысленно переживая все сначала, она начала понимать, что пустота эта уже давно заполняется самой жизнью, тем, чем она жила в последнее время, — заботой о детях, работой в колхозе, беспокойством о своем хозяйстве. Слова Сергея только всколыхнули давно дремавшие в ней мысли о том, что в ее годы считать жизнь конченой неразумно, что жизнь, обыкновенная жизнь, не так плоха, как ей кажется, что впереди еще много такого, что не только всколыхнет ее, но и вернет ей прежние радости, прежнюю силу, сознание красоты и полезности жизни.

— Да, да, — все еще всхлипывая и вытирая мокрое лицо, шептала она, — ты прав, Сережа. Нужно быть сильной, нужно обязательно быть сильной и верить в себя.

— Именно верить! — горячо поддержал Сергей. — Верить в самое себя и знать свое назначение в жизни.

— А ты веришь, Сережа? — вдруг спросила она настоятельно и властно. — Я знаю, как тяжело тебе, как ты одинок. Ты веришь в свою жизнь?

— Верю, — морщась от внутренней боли, ответил Сергей, — верю, Наташа, — повторил он. — Ты права, мне бывает очень трудно. Но все проходит, как только начинаю работать…

— Сережа, ты любишь Галю Ромашову? — неожиданно перебила она.

— Галю? — переспросил он, стараясь не выказать своих подлинных мыслей.

— Любишь, вижу! — радостно вскрикнула она и насмешливо продолжала: — Хороший ты, Сережа, да чудаковат малость. Нет, ты не обижайся, я шутя. Хорошо ты про жизнь умеешь говорить. И живешь ты хорошо, это не только я — все скажут. А напустил ты на себя дурь какую-то и себя мучаешь и ее. Многим ты помогаешь, душу в других вкладываешь, а свою душу для любимой девушки раскрыть не хочешь. Зачем это, Сережа?

— Не надо об этом, Наташа, это очень сложно, — слабо возражал он.

— Нет, надо, и ничего тут сложного! Я тебе о своей жизни скажу. Я тоже, когда была молода, захлопнула все, что во мне хорошего было, послушалась родителей и жизнь свою исковеркала. А у тебя так все хорошо. Если бы ты мог видеть, как смотрит на тебя Галя, только вы, мужчины, часто как слепые…

— Разные мы с Галей, — выговорил, наконец, Сергей то, что держал в тайне от всех, — она здоровая, молодая, а я… я инвалид, калека…

— Сергей, как тебе не стыдно! — вскрикнула Наташа. — Если б мне передали эти слова, я бы не поверила. Ты инвалид, ты калека! Да ты выше, сильнее любого здорового. Выбрось эти мысли дурные из головы и скажи себе раз и навсегда, что ты сильный, жизненный человек! Вот как я после слов твоих сказала, так и ты скажи!

 

Глава восемнадцатая

Раздеваясь и ложась спать, Николай Платонович Бочаров по привычке думал о завтрашнем дне, о том, что предстоит сделать ему и колхозникам, мысленно прикидывая, кого куда послать, кому что поручить, кого и когда проверить.

«Ну ладно! Спать пора, — сказал он себе, — полночи прошло, а завтра опять целый день бегать».

Как часто бывало с ним в последнее время, сон не приходил. Разные мысли беспорядочно лезли в голову, он беспокойно ворочался на постели, несколько раз вставал, пил воду, курил и все же заснуть не мог.

«Старость, видно, одолевает, — подумал он, вставая и одеваясь, — пойду пройдусь, все одно не уснешь».

Безмятежно спавшей улицей прошел он на пригорок и услышал тихое журчанье ручья сквозь недавно положенный для прохода хворост. Этот звук напомнил ему, что весна и начало лета в этом году были влажные (в засушливые годы ручей начисто пересыхал), земля вдосталь напиталась влагой и урожай должен быть не плохой. Особенно хороши были картофельные поля, и Николай Платонович с удовольствием вспомнил споры на колхозном собрании, где он и поддержавшие его старики настояли все-таки на выделении под картофель двух самых лучших полей. Быстро пошла в рост и капуста, уже сейчас налившая вилки;´ величиной с детскую головку. И опять ему приятно было вспомнить, с каким трудом достали в совхозе под Тулой капустную рассаду самого высокоурожайного сорта. Этой весной многие семьи питались впроголодь, и Николай Платонович решил к будущей весне обязательно создать в колхозе запасы самого необходимого продовольствия и, как только начнутся полевые работы, открыть общественную столовую. Исподволь готовился он к этому. Две большие десятиведерные кадушки для закваски капусты уже были отремонтированы и стояли в кладовке. Еще одну под капусту и две под огурцы ремонтировал дед Тимофей.

С вечера упавшая роса до голенищ замочила сапоги и в низинах хлюпала под ногами. Своими дальнозоркими глазами Николай Платонович хорошо видел и ровные, сверху вниз протянутые огуречные грядки, и покатую с двумя ложбинами лужайку за ручьем, и светлый, словно подернутый голубой дымкой, просторный участок капусты. Он шел и думал, что густую высокую траву почти пора косить, а то она перестоится, зачерствеет и потеряет кормовые качества; что хоть и хороша капуста, а если еще недельки две не будет дождей, то придется ее поливать, а для этого опять нужно выделять пару лошадей и трех-четырех женщин; что огурцы уж давно цветут, дали первую завязь; что свекла заросла травой, и если не послать людей на прополку, то ее еще не окрепшие листья потонут в сурепке.

Переходя через ручей, он спугнул, видимо, еще сидевшую на яйцах дикую утку. Она отчаянно зашлепала крыльями по воде и скрылась в кустарнике. Едва смолкло кряканье и мокрые шлепки крыльев, как Николай Платонович отчетливо услышал фырканье лошадей. Осененный внезапной догадкой, он остановился и, не дыша, прислушался. Секундной остановки было достаточно, чтоб безошибочно определить, что рядом, всего в четверти версты от деревни и шагах в ста от него в ложбине самого укосистого луга, паслись кони.

«Ну, не уйдешь теперь, сволочуга!» — мысленно выругался Николай Платонович и, пригибаясь, как охотник за дичью, подкрался к ложбине. Перевалив бугорок, он увидел четырех стреноженных лошадей, смачно жующих сочную траву.

«Копчик, Грозный, Маркиза, Чайка, — одну за другой узнавал он своих колхозных лошадей. — Кто же привел их?» Бочаров беспокойно осматривался по сторонам и, наконец, под кустом полыни увидел двух человек, спавших на траве.

— Гвоздов и Ленька, — подойдя ближе, ахнул от удивления Николай Платонович.

Первой мыслью было хлестнуть чем-нибудь побольнее сначала Гвоздова, потом Леньку, но под руками ничего не было, и он что было сил крикнул:

— Встать, разбойники несчастные!

Первым вскочил Ленька, испуганно протирая глаза и ничего еще не понимая со сна. За ним поднял голову, а затем, опираясь рукой о землю, привстал и Гвоздов.

— Это что же вы делаете, а? — кричал Николай Платонович, надвигаясь на Гвоздова и Леньку. — Что же вы добро-то колхозное губите?

— Не шуми, не шуми, — хрипло заговорил Гвоздов, вставая и поправляя измятую гимнастерку, — раскричался сам не знает из-за чего.

— Я раскричался? — придя в неудержимую ярость от слов Гвоздова, кричал старик. — Да я весь колхоз на вас напущу! Я вас под суд закатаю!

— Ну, полегче! Тоже мне под суд, — зевая, бормотал Гвоздов, — уж больно грозно, кто услышит, подумает, разбой…

— Хуже! Хуже разбоя! Разбойники чужое грабят, а вы свое, кровное. Значит, все это твоя работа: и овес за гумнами, и вика возле сада, и луг у осинника.

— Ну, а если моя, то что? — еще не поняв всей серьезности происходящего, задиристо отвечал Гвоздов.

— А то, что ты хуже последнего единоличника. В карман свой тянешь. За чужой счет отличиться хочешь! А я — то, старый дуралей, и не пойму, что это все лошади кожа да кости, а у него самые что ни на есть справные. Вот на чем твои рекорды держатся! На потравах, на хищении добра колхозного.

— Да подожди ты, дядя Николай, не шуми без толку, — начиная сознавать, что дело принимает дурной оборот, примирительно заговорил Гвоздов, — ты разберись сначала… Я что, разве своих лошадей кормил? Для себя лично? Для колхоза же все, для общего дела.

— Ты мне зубы не заговаривай! Не болят, — стихая, но все еще вздрагивая от гнева, перебил его Николай Платонович, — для колхоза, для дела… Не для общего дела, а для себя лично, чтоб выхвалиться, перед другими покрасоваться. Вот, мол, я первый пахарь на всю область! А людям-то и невдомек, что это первое место твое стоило колхозу центнеров пять овса да сена копен пять.

— Ну, уж там пять, десять. Несколько раз покормил и только, не обеднеет колхоз от этого, — стараясь смягчить старика, отговаривался Гвоздов. — Да если подсчитать, сколько вспахано, то разве это столько стоит?

— Подсчитаем, подсчитаем, — грозил Николай Платонович, — и все из твоих трудодней вычтем, все до зернышка, до травинки. А ты как сюда забрался, паскудник? — набросился он на Леньку. — И из твоих трудодней вычтем! А дома я тебе такое пропишу, что ты и света белого не взвидишь!

— Ты его не тронь, — вступился Гвоздов, — я во всем виноват. Он первый раз со мною.

— А ты не лезь в семейные дела! — крикнул Николай Платонович. — Пока я еще в своем доме голова. И разговор настоящий с вами буду вести не я, а собрание колхозное. А сейчас забирай лошадей, и чтоб духу вашего тут не было.

Он резко повернулся и, прислушиваясь, как Гвоздов и Ленька расстреноживают лошадей, пошел домой. Николай Платонович чувствовал, что уснуть все равно не сможет, и решил, не заходя домой, отправиться прямо в правление колхоза, просмотреть бумаги и потом, позавтракав, уйти на поля. Осуществить свои планы ему не удалось. Подходя к дому правления колхоза, увидел он привязанную у столба подседланную лошадь и сидевшего на завалинке в своем неизменном военном плаще и военной фуражке так нелюбимого им уполномоченного райзо Чивилихина.

— Рановато встаешь, председатель, рановато, — оголяя в улыбке кривые, обломанные зубы, встретил его Чивилихин, — еще зорька не разгорелась, а ты уж на ногах.

— Да и ты что-то прикатил спозаранку, — подавая руку, в тон его надтреснутому голосу ответил Бочаров.

— Дела, Платоныч, дела и заботы. Один на девятнадцать колхозов. Вот и мотаюсь днем и ночью.

Чивилихин явно был в веселом настроении и не приставал, как обычно, с множеством надоедливых вопросов. Он угостил Бочарова папиросой, поговорил о погоде, о войне, досадуя на наши неудачи на фронте и обвиняя всех — и высшее командование, и офицеров, и рядовых — в неумении воевать, в трусости и боязни врага. Говори так кто-либо другой, Николай Платонович, может, и смолчал бы, но слушать разглагольствования Чивилихина ему было и противно и обидно. Что мог понимать в военных делах этот хлипкий, всего сорокалетний, а на вид совсем старый мужичишка, который за двадцать лет, сколько его знал Николай Платонович, переменил в районном городе должностей сто, переходя с элеватора МТС, из МТС в райфо, а оттуда в «Союзплодоовощь», затем в чайную заведующим и, наконец, после многих очередных перемен в районный земельный отдел, — что мог знать он о войне, сам непригодный по хлипкости здоровья к военной службе и, по мнению Николая Платоновича, пустой и никчемный человек.

— Не нам с тобой судить про войну, — стараясь быть вежливым, отрезал Николай Платонович, — там самые лучшие люди жизнью своей рискуют, а над нами с тобой и не каплет.

— Не скажи! Война не только на фронте, а и в тылу, — внушительно высказал Чивилихин явно чужие мысли, — фронт без тыла ничто. А мы с тобой — это тыл!

«Уж ты-то тыл! Побудешь вот полгодика в райзо, и опять выгонят», — подумал Николай Платонович, а вслух спросил:

— Ты, видать, по спешному делу?

— По спешному, Платоныч, весьма спешному. Такое дело — ни одной минуты промедления! Отчет, понимаешь, затребовали из области, самый точный и самый подробный. Вот тебе формочка, — порылся он в военной кожаной сумке и подал объемистую ведомость листах на двенадцати, — бросай все, садись, и завтра чтоб за подписью и печатью не позднее двенадцати было у меня на столе.

Николай Платонович долго листал ведомость, читая и перечитывая наименования бесконечных граф, а Чивилихин тем временем продолжал внушительно наставлять его:

— Самое главное обрати внимание вот на эти четыре странички. Тут нужно указать все до килограммчика. Сколько будет собрано пшеницы, ржи, овса, гречи, проса, картофеля, капусты, огурцов, помидоров, свеклы, моркови, сколько заскирдуешь соломы — ржаной, овсяной, просяной, гречневой…

— Подожди, подожди, — перебил его стремительную речь Николай Платонович, — а как же это я укажу точно до килограмма, когда весь урожай в поле и неизвестно что еще будет?

— Ты хозяин, и ты должен знать все.

— Я не хозяин, а председатель. И знать не могу, поскольку сам не знаю, что будет дальше. А вдруг жара нагрянет и затянется на все лето? Или ненастье, как в позапрошлом году, завернет, и все на поле останется, убрать не удастся?

— Мы не можем рассчитывать на «вдруг», у нас все должно быть наверняка и точно, по плану. Это для единоличника «ах» да «вдруг», а в колхозе этого быть не может.

«Или ты родился с придурью, или от разных должностей ополоумел», — подумал Николай Платонович и с усмешкой спросил:

— А что, с появлением колхозов климат переменился, что ли? Или мы небо веретьями от дождя будем завешивать?

Но и эти сказанные мягко иронические слова возмутили Чивилихина. Он привстал было, потом снова сел, намереваясь разразиться бранью, но, зная упрямый характер Бочарова, не захотел ссориться и с укором сказал:

— Зачем ты, Платоныч, так несерьезно к важным делам относишься? Я дело говорю, а ты все шуточки да смешки.

— Ты подожди, подожди, — стараясь воздействовать на сознательность Чивилихина, сказал Николай Платонович, — ну, напишу я эти цифры, ну, подпишу, а придет осень, подсчитаем все, и окажется, что мы и половины не собрали. Ведь это же обман, чистый обман государства. Все, что нужно, я дам счетоводу сделать, а этих цифр — сколько соберем урожая — писать не буду.

— Как не буду? — вспыхнул Чивилихин.

— Не могу! Совесть не позволяет!

— Да ты знаешь, что это значит? Да за это самое тебя раз-два — и долой из председателей!

— Ты мне только не грози, — повысил голос разобиженный Бочаров, — не ты меня председателем избирал, не ты и снимать будешь!

— Найдется кому снять! Будь уверен, найдется! — выкрикивал Чивилихин, но, видимо вспомнив что-то, смягчился. — Я тебя еще раз прошу: напиши все, как положено.

— А я тебе еще раз говорю: не могу обманом заниматься. И ты меня не толкай на обман, не толкай.

— Ну, знаешь, с тобой вообще говорить невозможно. Ты закоренел в старых привычках.

— А ты уж больно прыток и ретив не в меру.

— Ну, знаешь ли, за такое отношение к району ты поплатишься.

— Слушай, — вскипел потерявший терпение Николай Платонович, — убирайся ты отсюда со своими угрозами к чертовой бабушке! И не мешай работать!

Николай Платонович сунул в боковой карман пиджака ведомость и, не глядя на Чивилихина, пошел к сбруйному сараю, где уже о чем-то яростно спорили женщины.

— Ну, это даром тебе не пройдет! — кричал ему вслед Чивилихин. — За это поплатишься! Слезами горючими зальешься, да поздно будет!

Приезд Чивилихина и неприятный разговор с ним растревожили Николая Платоновича.

Хмурый и злой ходил он по колхозу и, как всегда было с ним в таких случаях, везде находил непорядки. Скотницы — молодые девушки, оказывается, проспали и, наспех подоив коров, выгнали их в стадо. Посланные для окучивания капусты женщины работали так неосторожно, что тяпками подрубили больше десятка самых хороших вилков. Кладовщик переусердствовал и вместо двух соток вико-овсяной смеси для корма лошадей распорядился скосить целых полгектара, и теперь лежавший в кучах непросушенный корм согрелся и уже отдавал гнилью. И десяток других больших и маленьких неполадок до боли в сердце растравляли Николая Платоновича. Усталый, измученный вышел он перед обедом к ручью и, черпая пригоршнями теплую воду, с наслаждением умылся. Присев, он закурил и увидел трусившего по дороге лопоухого меринка председателя сельсовета, двухколесную таратайку и на ней самого Слепнева.

«Еще начальство едет. Сейчас и этот начнет требовать чего-нибудь», — тоскливо подумал Николай Платонович.

— Ты что-то мрачный сегодня, дядя Николай, — слезая с двуколки, спросил Слепнев.

— Да будешь мрачным! С полночи кручусь. То одно, то другое, то третье, — ответил Николай Платонович и торопливо, словно боясь, что его перебьют и не дадут излить накипевшую горечь, рассказал о пойманных на самом добротном лугу Гвоздове и Леньке.

— Нехорошая история, — сказал Слепнев, — и как же ты думаешь с ними поступить?

— Собрание колхозное соберем, пусть народ их судит, а за потраву из трудодней и с Гвоздова и с Леньки вычтем. А тут еще не успел с этими разобраться, как Чивилихина черти принесли. Ну и пришлось его маленько того…

— Он мне жаловался.

— Я так и знал. И что же ты с ним?

— Ну что я с ним, он не в моем подчинении. Он и от меня такие же сведения требует. Знаешь, дядя Николай, никак понять не могу, откуда эта бумажная волокита, бюрократизм, чиновничество. Ты сам знаешь, сколько бумаг мы получаем. И кто только не пишет!

— Эх, — горестно вздохнул Николай Платонович, — если путные бумаги, не беда. А то бумаги-то одна другую переспаривают. Да вот только вчера райзо на целых трех листах расписало, сколько какому колхозу передать огуречных семян, сколько и у кого получить семян свеклы, капусты, помидоров, моркови. А «Союзплодоовощь» «под личную ответственность» приказало всем колхозам никому никаких семян не давать, ни у кого не брать, а сдавать все только на их склады и получать только у них. И смех и слезы. Пришлось звонить и тем и другим. Одни говорят: делай по-нашему, а другие — нет, по-нашему! А через час и те и другие сами звонят и говорят не делать никак. Бумагу, дескать, считать недействительной. Вот так и получается.

— Да, неприятно все это, — устало проговорил Слепнев. — И не поймешь, что это такое.

— А знаешь, что это? — ответил Бочаров. — Чужеспинничество! Ты что смотришь? Слово не нравится? Это слово я еще от своего деда слышал. Чужеспинничество — это когда человек сам не хочет работать, а норовит за счет других прокатиться. Вот хотя бы Чивилихин. Всю жизнь с должности на должность летает, теплое местечко и большую деньгу ищет. Думаешь, он по колхозам-то мотается от чистого сердца? От желания помочь кому-нибудь? Как бы не так! Он должность свою исполняет. Если бы он толком работал, ох, сколько бы он мог в колхозах помочь. А то приедет, крутнет хвостом, подзакусит на дармовщинку и поплелся в другой колхоз. Тут тебе и приволье деревенское, и власть какая там ни на есть, и почет вроде.

Николай Платонович смолк, увидев выехавшего из-за угла всадника на статной вороной лошади. Седок в сером военного покроя пиджаке ловко, в такт бегу лошади то приподнимался, то опускался на стременах, поигрывая кургузой плетью.

— Вот денек нынче урожайный на начальство, — всматриваясь во всадника, сказал Николай Платонович, — сам председатель райисполкома Иван Петрович Листратов прискакал. Если верхом, то ничего, — добавил он с лукавой усмешкой, — а вот если б на повозке — беда.

Листратов ловким и красивым движением руки натянул поводья, придержал коня и, открывая два полукружья белых, блестящих зубов на смуглом энергичном лице, со смехом заговорил:

— Верна пословица русская: «На ловца и зверь бежит»! Искал одного, а попал сразу на двоих. Здорово, председатели! — Он легко перемахнул ногой через луку седла и спрыгнул на землю.

— Беседуете, значит, в уединении? — с удовольствием шагая на прямых, почти не гнущихся ногах, еще веселее проговорил он. — Разрешите полюбопытствовать, если не секрет, о чем беседа? Если, конечно, не тайна.

И Слепневу и Николаю Платоновичу нравился этот сильный, энергичный мужчина, еще с первых лет коллективизации из председателей сельсовета перешедший работать в райисполком.

— Какая тайна! — ответил Слепнев. — На начальство жалуемся и раздумываем, как бы избавиться от начальства.

— О, думы знакомые! Это мечта всех подчиненных, — засмеялся Листратов и, сразу посерьезнев, отчего острые глаза его засветились недобрым блеском, спросил: — А чем же все-таки растревожило вас начальство?

— Да больно уж бумагами завалили, — сказал Николай Платонович, — и не знаешь, какую выполнять, кого слушать.

— Это насчет распоряжения о семенах огородных культур? Ну, я им накрутил! И райзо и «Союзплодоовощ»! В самом деле безобразие, пишут, не знают что.

— Да разве только эти бумаги, — перебил Николай Платонович, — их десятки каждый день. И вот нынче опять Чивилихин прискочил.

— Ну и что?

— Как что? Перво-наперво, это целую неделю нужно считать и подсчитывать. А второе — не могу я обманом заниматься.

— Каким обманом? — уже совсем сердито спросил Листратов.

— Самым настоящим, — ответил Николай Платонович, подумав: «Пусть что будет, все выпалю», — липовые цифры писать, вот каким. Там черт те что требуют! Укажи с точностью до килограмма, какой урожай соберешь! Да как же я укажу-то, когда урожай наш только-только из земли проклюнулся.

— Слушай, Платоныч, — мягко остановил его Листратов, — умный ты человек и мужик хозяйственный, а на все смотришь, как кустарь-одиночка, со своей колхозной колокольни, а не с государственной. Ну, как же, по-твоему, можно руководить, когда не знаешь, что у тебя есть и что будет! Мы же должны все учитывать и рассчитывать.

— Конечно, рассчитывать. А ты помнишь, когда цыплят-то считают?

— Знаю, знаю! Старая пословица, нам не подходит.

— Нет, подходит, как раз подходит! Ты мне вот сейчас можешь сказать, сколько гречихи я соберу вон на том поле? — кривым огрубелым пальцем показал Николай Платонович на розовевшие под солнцем всходы гречи. — Только точно, до килограмма, как требует твой Чивилихин. Июль наступил, а она еще третий листок не выкинула. Постоит жара еще недельки две, и, будь здоров, не только центнеры, и пуды не соберешь.

— Подожди, подожди, — смягчился Листратов, — ты же еще зимой планировал, какой урожай соберешь?

— Так то зимой, — подхватил Бочаров, — зимой мы план составляли по подсчетам среднего урожая. Это были только наши предположения. А теперь-то точности требуют до килограмма.

— Так ты и написал бы среднюю, предполагаемую цифру, — сказал Листратов.

— Нет уж! Вы там в районе как хотите, так и пишите, а я на себя и на колхоз петлю надевать не хочу. Напишешь урожай центнеров по десять, а погодка подрежет — и по четыре не соберешь. Кто будет отдуваться за это? Колхоз?

— Никто не требует лишнего ни с тебя, ни с меня. А сведения ты все-таки дай, не упрямься, не горячись.

— Ничего я не дам, — сердито буркнул старик, доставая кисет, — что хошь делай, не дам.

«Ну и упрям старик», — думал Листратов и решил изменить ход разговора.

— Давно я у тебя не был, Платоныч, — сказал он, — как у тебя бригадиры-то справляются?

— Какие бригадиры? — удивился Николай Платонович.

— Ну, бригадиры полеводческих бригад.

— Нет у меня никаких бригадиров, — буркнул все еще озлобленный старик.

— Не знаю, Иван Петрович, доложили вам или нет, — вмешался в разговор Слепнев, — у него в колхозе мы ликвидировали полеводческие бригады.

— Как ликвидировали? — вскрикнул Листратов.

За ненадобностью упразднили и сделали колхоз единым.

— Подожди, подожди! Я что, сплю или наяву все это? — часто моргая глазами, придвинулся Листратов вплотную к Слепневу. — Как это можно без полеводческих бригад? Да это нелепо!

— Как раз наоборот, — возразил Слепнев. — Понимаете, смешно получается. В колхозе всего полсотни рабочих, а остальные кто в армии, кто в город уехал, пятнадцать лошадей, инвентаря, правда, больше. И вот эту рабочую силу разбили на три бригады. Во-первых, это распыляет силы колхоза, во-вторых, три ненужных начальника, которые только руководят, а сами в поле не работают. Целых три человека мы к труду вернули.

— И это твоя идея?

— Идея не моя, но я поддержал ее.

— И во всех колхозах сельсовета так?

— Нет, пока в одном, но скоро сделаем и в других.

— Это, знаешь ли, что? Не выйдет! — закричал Листратов. — Мы никому не позволим ломать производственные принципы колхоза! Бригада — это основное звено колхозного производства. И это звено ликвидировать! Да это же преступление! Слепнев, как ты, коммунист, мог пойти на такое дело?

— Да глупо, Иван Петрович, полсотни людей и полтора десятка лошадей разбивать на три бригады. Посчитайте, сколько начальников на полсотню трудоспособных людей в колхозе. Председатель — раз, завхоз — два, счетовод — три, три бригадира полеводческих бригад, бригадир животноводов, бригадир огородников. Восемь человек, самых трудоспособных, оторваны от непосредственной работы и только руководят. Добавьте к этому еще трех конюхов, четырех скотниц, плотника, двух сторожей. Вот и станет ясно, почему в поле некому выехать. А колхозы-то у нас в сельсовете маленькие — пятьдесят, семьдесят хозяйств. И во всех пяти колхозах по восемь человек только и знают, что руководят. Да если б все пять колхозов объединить в один, избрать одного председателя и по одному бригадиру на каждую деревню, то целых три десятка людей могли бы выйти для работы в поле.

— Боже мой, Слепнев, я и не знал, что ты загибщик, — всплеснул руками Листратов, — да ты понимаешь, куда гнешь? Это самый настоящий левацкий уклон, это не что иное, как гигантомания! Нет! С тобой так просто нельзя. Мы тебя на бюро райкома вытащим, заставим все свои мысли выложить и пропесочим! А то натворишь такого, что и не разберешься.

— Иван Петрович, вы мне не грозите! Я коммунист и на бюро райкома приду с чистой совестью. Приду и все выскажу!

— Выскажи, выскажи! И до тебя были такие высказыватели, да головы поломали. Ишь ты, прыткий! Из молодых да ранний. Да знаешь ли ты, — побледнев от обиды, продолжал Листратов, — в то время как ты пешком под стол ходил, мы громили подобных гигантоманов, тех, кто сразу коммуны начал создавать, колхозы-гиганты, дома-общежития в селах.

Слепнев знал, что возражать и доказывать Листратову бесполезно, и молча слушал, как председатель райисполкома, все распаляясь, отчитывал его. Слепнев чувствовал свою правоту, но доказать ее не мог.

 

Глава девятнадцатая

Батальон Черноярова еще почти сутки удерживал Двугорбую высоту и на третью ночь, стиснутый с трех сторон пехотой и танками противника, получил приказ начать отход. Собственно, отхода в полном смысле этого военного понятия — с арьергардами, с боями на промежуточных рубежах, с отражением атак противника — не было. Просто в ночной темноте, когда также измученные, выдохшиеся за день боя немцы ослабили огонь и, наконец, затихли, остатки рот батальона бесшумно снялись с позиций и сначала лесом, откуда выходили и роты батальона Лужко, затем мокрой луговиной и полем двинулись на восток. Как было решено Чернояровым, прикрывал отход Привезенцев с одним стрелковым взводом, двумя станковыми пулеметами и уцелевшей противотанковой пушкой. Сам Чернояров с писарями, двумя радистами и связными от рот шел впереди. Ночь была тихая, темная, озаряемая лишь отблесками пожаров. Ливший с вечера дождь обильно напитал и так не просохшую землю. Под ногами чавкала и хлюпала грязь, и эти единственные в ночи звуки казались Черноярову предательски оглушительными.

Когда отошли километров на шесть от Двугорбой высоты, у моста через узенький ручей батальон встретила походная кухня, и впервые за четверо суток люди получили горячую, с пригарью кашу. Чернояров, присев на колесо кухни, молча считал людей и, когда прошли все роты и позади осталось только прикрытие Привезенцева, шепотом спросил повара:

— Ну как?

— Три четверти котла осталось, — ответил повар.

— А ты не жадничал?

— Никак нет, товарищ майор, двойную порцию выдавал. Может, подойдут еще? — спросил недогадливый повар.

— Не подойдут, — хрипло проговорил Чернояров и с трудом проглотил застрявший в горле комок горечи.

Приказав подошедшему Привезенцеву «не дремать, а смотреть в оба», Чернояров пошел в голову батальона, обгоняя жиденькие строи рот. Он шагал, мечтая, как приляжет утром где-нибудь на солнце, блаженно закроет глаза и тут же уснет. Мысли о сне прогнали и собственную сонливость. Как часто бывало с ним, ему вдруг показалось, что люди его батальона делают не то, что нужно, что вместо ускоренного, как было приказано, марша, идут, еле переставляя ноги и засыпая на ходу, что в стрелковых ротах младшие командиры, заменившие выбывших из строя офицеров, не смогут поддержать так необходимую сейчас дисциплину, чего доброго, не только не уследят, как заснут и отстанут их подчиненные, а заснут и отстанут сами, и батальон, его батальон, и так сохранивший всего треть людей, придет к месту назначения лишь с командиром и группой писарей и связных вокруг него.

И Чернояров то останавливался, пропуская роты, пересчитывая людей и придирчиво всматриваясь в их согнутые, понурые фигуры, то вновь бежал в голову колонны, опять проверял, осматривал, подзывая к себе командиров и напоминая им, чтобы они строже смотрели за людьми, не допускали ни одного отставания.

Так, измученный, усталый, метался он, не давая покоя ни командирам, ни связным, ни своим писарям и ординарцу, пока не прошли те пятнадцать километров, что отделяли Двугорбую высоту от нового рубежа обороны на берегу болотистого ручья. Все время находившийся в батальоне Лесовых иногда подходил к Черноярову, пытался заговорить, но тот отмахивался, неизменно повторяя:

— Не мешай. В другое время.

— Товарищ майор, — наконец поймав Черноярова в голове колонны, когда тот, с трудом передвигая ноги, вернулся из очередного обхода батальона, настойчиво заговорил Лесовых, — ну что вы мучаетесь и других мучаете? У нас же во всех подразделениях расставлены коммунисты и комсомольцы. Все люди на местах, и каждый не только понимает — душой чувствует ответственность.

Чернояров, как обычно, хотел оборвать Лесовых, сказать ему, что батальоном командует не Лесовых, а Чернояров, но старший политрук говорил так просто и душевно, что Чернояров невольно поверил в его искреннее желание помочь ему.

— А ты сам-то ужинал? — вместо резкого возражения спросил Чернояров.

— Конечно, — ответил Лесовых, — целый котелок каши съел.

— А хороша кашка-то, правда?

— Изумительная каша! — ответил Лесовых. — Вот еще бы чайку горяченького вприкуску да вздремнуть минуток ну хотя бы шестьсот.

У ручья, где батальон должен был остановиться, Черноярова встретил офицер связи и передал приказ командира полка двигаться дальше и выйти к поселку, до которого было еще около восьми километров.

— Да-а-а! — прочитав приказ, проговорил Чернояров. — Еще часа два топать.

— Я в подразделения пойду, поговорю с коммунистами и комсомольцами о новом приказе, — сказал Лесовых.

— Ладно, иди, — ответил Чернояров, — и еще раз скажи им, чтоб ни одного отстающего! А я сейчас командиров вызову.

С раздвоенным чувством уходил Лесовых от Черноярова. То недоверие к людям, которое так и сквозило в каждом слове и в каждом действии Черноярова, было обидным и оскорбительным для Лесовых. Но он всегда видел, что Чернояров вкладывает все свои силы в выполнение боевого приказа и делает все, чтобы батальон действовал как можно лучше. Это последнее было главным на войне и во многом оправдывало и грубость Черноярова и его недоверие к подчиненным.

«В самом деле, — раздумывал Лесовых, — война — это такое дело, где человек рискует самым ценным — собственной жизнью. Каждому жизнь дорога, и каждый любым путем стремится сохранить ее. А воевать нужно, значит нужно и жизнью рисковать. Только не все люди высокосознательны и способны самостоятельно пойти на риск. Значит, нужна твердая, жесткая дисциплина. Может, и не прав я, когда раньше обвинял Черноярова в грубости, в выпячивании собственного «я»? Может, это особенно и нужно на войне?»

Весть о приказе пройти еще восемь километров неизвестно какими путями дошла уже до солдат. Они шли в темноте, шепотом переговариваясь друг с другом, и Лесовых жадно ловил обрывки их разговора:

— Эх-хе-хе! Далеконько еще.

— Вот если б не слякоть эта…

— Если бы не слякоть, то шагай да шагай себе.

— Шагай! А ноги-то, что ж, они железные, что ль?

— Железо, оно бы давно сломалось, не выдержало, а человек все выдерживает.

— А что, товарищ старший политрук, немец-то, говорят, в Воронеж прорвался? — узнав Лесовых, спросил кто-то из солдат.

Лесовых поймал ломкий свет мигнувшей в просвете туч звезды, но тут же упустил этот свет и с опустошающей ясностью понял тревожный вопрос солдата. Он и сам не знал, прорвались немцы к Воронежу или не прорвались, но по всему, что видел в эти дни, что слышал из скупых, отрывочных рассказов о действиях других частей, понимал: положение на фронте тяжелое, немцы далеко продвинулись вперед, и вся страна опять стоит под угрозой смертельной опасности.

— Прорвались или нет, не знаю, — заговорил он, шагая рядом с солдатами, — только положение очень тяжелое.

— Да мы и сами понимаем, — проговорил тот же невидимый в темноте солдат, — а душа-то нудит и нудит, будто умер из родных кто.

Солдат смолк, и только чавканье шагов бередило ночную тишину. Далекие и близкие пожарища бледными отблесками озаряли согнутые, с пустыми вещевыми мешками, мокрые спины солдат, вырывали тут же гасшие искры на касках, медью отражались на покачивающихся штыках.

— А за Воронежем-то просторы, хлеба, — со вздохом проговорил другой солдат. — И Москва совсем рядом, я до войны ездил, часов что-то двенадцать, не больше.

Этот приглушенный голос словно разбудил шагавших солдат, и все заговорили так же приглушенно и тихо:

— Не один Воронеж, и Валуйки, говорят, взяли…

— К Ворошиловграду подошли…

— А это же Донбасс, уголек…

— Разве уголек только, там и хлеба невпроворот…

Солдаты шли все тем же ровным неторопливым шагом, многие от усталости гнулись почти к земле, часто спотыкаясь, сквозь зубы матерились, ко не слышал Лесовых ни одной жалобы на трудности, на невозможность после стольких дней и ночей изнурительных боев прошагать еще восемь мокрых и грязных километров.

Лесовых намеревался поговорить с коммунистами и комсомольцами, попросить их помогать ослабевшим товарищам, подбадривать их, облегчать нагрузку, но сейчас, видя этот шлепающий по грязи строй, он понял, что ни подбадривать, ни облегчать никого не нужно, что люди идут упорно, зная, что остановиться, отстать, не дойти до назначенного места — значит погибнуть самому и поставить под угрозу товарищей.

Не догадывался Лесовых, что, молча шагая рядом с солдатами, он не просто идет, а делает именно то дело, для которого его и призвали в армию, что каждый его шаг, каждое движение видят десятки глаз, что одно его присутствие радует, бодрит солдат. Мог бы он произнести десятки самых горячих и самых убедительных речей о сложности обстановки, о необходимости отдать все силы для Родины, о долге и обязанностях воина, но все эти горячие речи не сделали бы того, что делала его увалистая, не совсем уверенная походка, его крупная, с широкими плечами фигура и в отсветах пожарищ рубином вспыхивающие прямоугольники на петлицах.

Дробным перестуком где-то недалеко вспыхнула и тут же погасла короткая пулеметная очередь. Как под ударом электрической искры, вся колонна бессознательно прибавила шагу и, словно опомнясь, потекла прежним валким качаньем. Тьма ночная, казалось, сдвинулась и стала еще гуще.

Вслед за пулеметной очередью лопнуло несколько одиночных выстрелов, затем опять очередью брызнул пулемет, и один за другим наперебой зацокали автоматы.

Вдоль колонны, от хвоста к голове, спотыкаясь и взахлеб дыша, пробежал кто-то в плащ-палатке, и оттуда, где скрылся бежавший, от солдата к солдату метнулась команда:

— Шире шаг!

Колонна двинулась быстрее, затем побежала, а позади все росла и ширилась перестрелка, то отдаляясь, уходя в сторону, то вновь приближаясь, догоняя бежавших.

Лесовых бежал рядом с солдатами, не чувствуя ни ног, ни собственного тела. «Сколько же осталось до этого поселка? — отчаянно билась единственная мысль. — Только бы успеть занять удобный рубеж…»

Кто-то из солдат упал, Лесовых подхватил его, и они, держась за руки, бежали вдвоем.

А перестрелка перекатилась уже и вправо и влево, охватывая батальон звенящим полукружьем. Никто больше не торопил, не подгонял, а колонна бежала все быстрее и быстрее. Только люди еще плотнее сдвинулись, держа друг друга за руки, за вещевые мешки, за шинели. Свиста пуль не было слышно, и все же казалось, что вверху, над головами, мелькало что-то острое и пронзительное.

В стремительном беге прошло еще полчаса, стрельба, все так же не умолкая, то приближалась, то отдалялась. В стороне от дороги показалось что-то похожее на строения, и роты сразу же по неслышным командам рассыпались в стороны.

А через полчаса, когда из полумрака выплыли мягкие силуэты приземистых, под шляпами соломенных крыш домов и округлые, словно без ветвей, купы реденьких деревьев, по всему волнистому взгорью черными брызгами взлетала земля, сверкали отполированные лезвия лопат, тянулся сладкий запах людского пота.

Чернояров грузно ходил по растянутой в ниточку цепи батальона, щуря усталые, глубоко запавшие глаза. Подойдя к копавшему рядом с солдатами Лесовых, он постоял, ударом ноги о ногу сбивая налипшую грязь, хрипло, с натугой проговорил:

— А вы шли бы лучше на батальонный НП, оттуда все на виду, а тут всего клочок поля перед вами. Да и нужны вы не только этому взводу, а всему батальону.

— А у меня в каждом взводе свой окоп, — взглянув на Черноярова, с улыбкой ответил Лесовых.

— Ну если так, другое дело, — также дружески улыбаясь, сказал Чернояров, — присядем, я познакомлю вас с новой задачей батальона.

Дружеская улыбка, мягкий, без прежней отчужденности разговор Черноярова и особенно его впервые высказанное желание ознакомить с задачей батальона — все это было так несвойственно и так ново для Черноярова, что Лесовых подумал даже: «Что это с ним? Совсем другой человек».

— Нас вызывал командир полка, — расчищая веткой лозины ровную площадку на бугорке земли, заговорил Чернояров. — Положение наше, как он сказал, хуже губернаторского. Немцы прорвали весь южный участок нашего фронта, от Курска и почти до Азовского моря. Мы оказались на самом северном фланге этого прорыва. Только ночка спасла и наш полк и еще три батальона соседней дивизии. Смотрите, — чертил он веткой на расчищенной площадке, — вот тут Касторная, немцы взяли ее и продвинулись дальше. И вот тут немцы продвинулись, а мы сидели как в мышеловке. Ударь немцы вот тут — и крышка бы нам. А теперь, — торжественно чеканя каждое слово, продолжал Чернояров, — мы удерживаем этот рубеж и вместе с танковым корпусом бьем по немцу.

— Как бьем? — спросил Лесовых.

— Бьем так, чтоб кишки из них вон! Контрудар наносим! — лихо выкрикнул Чернояров, и рыжие густые брови его взлетели вверх, рубя косыми морщинами выпуклый лоб.

— Наступление, значит, наступление! — схватив шершавую руку Черноярова, воскликнул Лесовых.

— Вот именно наступление! И не как-нибудь, а целым танковым корпусом! Это ж махина! Так долбанем фрицев, что не только из Касторной, со всей земли полетят!

— Так я, так я сейчас… Я к бойцам пойду. Расскажу им, обрадую! Это же такое событие!

— Нет! Рано, — остановил Чернояров, — пока тайна. Только для личного сведения. Даже командирам рот запрещено говорить.

— Ух, здорово! Недаром мы столько крови на этой Двугорбой пролили!

— Конечно, недаром! — сказал Чернояров и погрозил волосатым кулаком в сторону противника. — Эта Двугорбая у них поперек горла встала! Вовек запомнят!

Чернояров и Лесовых смолкли, глядя на открывшееся впереди клочкастое, подернутое легким туманом мелколесье, на уже розовевшую под солнцем, рядами уползавшую вдаль буйно-зеленую картофельную ботву на всхолмленном поле, на дымящийся, невидимый в испарениях ручей, что огибал изломанную гряду покатых к западу холмов, на видневшиеся далеко впереди щетинистые камышовые заросли.

Пока Чернояров и Лесовых шли к крайнему, весело блестевшему стеклами домику поселка, стрельба стихла и на картофельном поле, вскакивая и перебегая, падая и скрываясь в яркой зелени, замелькали еще не совсем ясные фигуры людей в защитном.

— Хорошо отходит Привезенцев, — показывая на картофельное поле, сказал Чернояров, — и удачно от противника оторвался. Давайте умоемся, что ли, — предложил он Лесовых, — столько дней в грязи, в дыму… Костя, — крикнул он ординарцу, — воды, да побольше! Чтоб в бой пойти без единого пятнышка!

Лесовых с удовольствием смотрел на жилистую, с крутыми лопатками белую спину Черноярова, с фырканьем поливавшего водой крупную голову, короткую, почти черную шею, волосатую грудь.

— Товарищ майор, пакет из штаба полка, — подбегая, доложил веселый, чему-то улыбающийся писарь батальона.

— Посмотрите, что там, — продолжая отчаянно плескаться водой, кивнул Чернояров Лесовых.

— Знаете… Это… — разорвав пакет и бегло пробежав по короткому тексту, сбиваясь в словах, радостно заговорил Лесовых. — Это… Это… лучше я прочитаю, слушайте!

«Приказ войскам Н-ской армии. Номер сорок семь. 4 июля 1942 года. Действующая армия. Товарищи красноармейцы, командиры, политработники! Коварный враг, пользуясь временным преимуществом в силах и средствах, с отчаянием обреченного рвется на просторы нашей великой Родины. Перейдя в наступление 28 июня 1942 года, немецко-фашистские захватчики пытались массированным ударом сломить сопротивление советских воинов и прорваться в глубь нашей страны. На ряде участков врагу удалось нарушить нашу оборону и продвинуться на восток. Но это продвижение стоило фашистам огромных жертв. В ожесточенных боях верные сыны нашей Родины нещадно громят гитлеровские орды, наносят им неисчислимые потери, стойко защищают нашу родную землю. Яркий пример героизма, мужества и отваги в эти трудные дни показали воины батальона майора товарища Черноярова и приданных ему подразделений танкистов, артиллеристов, минометчиков, саперов. Четверо суток, отбивая бесконечные атаки превосходящих сил врага, воины майора Черноярова стойко удерживали тактически важную высоту и нанесли фашистским разбойникам огромные потери. Сорок семь раз бросал враг на воинов майора Черноярова десятки танков, сотни пехотинцев, непрерывно бомбил и обстреливал их многими десятками самолетов, орудий и минометов. Но ничто не сломило духа и стойкости доблестных сынов нашей Родины! За четверо суток непрерывных боев они уничтожили 87 танков, 93 автомашины, 17 мотоциклов, 23 миномета, 16 орудий и более 400 вражеских солдат и офицеров.

Дорогие товарищи красноармейцы, командиры и политработники! Равняйтесь по воинам майора Черноярова! Бейте врага смертным боем! Не уступайте ему ни одной пяди родной земли!

За героизм, мужество и отвагу, проявленные в борьбе с врагами нашей Родины, приказываю:

1. Майора Черноярова Михаила Михайловича наградить орденом Красного Знамени.

2. Всех красноармейцев, командиров и политработников, отличившихся в бою за тактически важную высоту, представить к правительственным наградам. Приказ объявить всему личному составу армии. Командующий армией. Член Военного совета армии. Начальник штаба армии».

Голый до пояса, с багрово-красным лицом, широко раскинув ноги в рыжих стоптанных сапогах, сидел Чернояров на земле и неотрывно смотрел на Лесовых.

— Подожди, подожди, — заговорил он, дрожа побелевшими губами и встряхивая мокрой головой, — это что же… Подожди…

— Товарищ майор, ваш приказ задержать противника и прикрыть отход батальона выполнен! — тихо доложил подбежавший Привезенцев. — Противник пытался преследовать нас…

— Подожди, подожди, — повторяя одно и то же слово, остановил его Чернояров и вдруг, вскочив с земли, широко взмахнул руками и заговорил отрывисто, торопливо, словно боясь, что его перебьют и не дадут высказать все, что он хотел: — Верно… Атак-то сорок семь было… Точно, сорок семь… И танков восемьдесят семь… Точно! А! Товарищи! Все точно! Привезенцев! Садись, пиши! Пиши, кого представить к награде! Всех представим, всех, кто воевал по-настоящему. Так как это в конце-то? Приказ объявить всему личному составу армии! Товарищ Лесовых, вот теперь иди, иди по ротам и читай, читай приказ. Пусть все знают, что тех, кто воюет геройски, Родина никогда не забудет! Иди! Нет, подожди! Приказ-то в одном экземпляре. Привезенцев! Собирай всех писарей, и чтоб через полчаса было на каждую роту по приказу! Нет! На каждый взвод, обязательно на каждый взвод!

* * *

Как порыв ветра, шелестом пронеслась по батальону весть о приказе командования армии, и батальон, вернее треть батальона, что осталась в живых, зашумел, заговорил, заулыбался, забыв все ужасы, пережитые за мучительно долгие сутки боев, и живя только радостью этого по-праздничному торжественного утра. И немцы, словно не желая нарушать упоительного наслаждения скупых минут солдатского отдыха, огня не вели.

Еще собранные со всех рот писаря и наиболее грамотные красноармейцы огрызками карандашей переписывали под торжественную, нараспев, диктовку Привезенцева волнующие слова приказа, а по всему батальону, в реденьких, наспех вырытых окопах, в лощине, возле единственного на весь батальон миномета, около призывно дымившей в овраге походной кухни, у разбросанных по тому же оврагу чудом уцелевших повозок взвихрялись, мешаясь и перескакивая, нескончаемые разговоры.

Чернояров так и не успел домыться, натянул пропотевшую гимнастерку, кое-как пригладил волосы и разгоряченной от волнения грудью лег на еще не примятую землю окопного бруствера. Он смотрел туда, где смутно мельтешили расплывчатые пятна фашистской пехоты, и не чувствовал того сосущего страха, который всегда подступал при виде противника. Он мысленно высчитывал, прикидывая на глаз расстояние, сколько пройдет времени, пока передовые подразделения немцев подойдут на дальность пулеметного огня, а в ушах торжествующий голос Лесовых все продолжал напевать намертво врезавшиеся в память слова армейского приказа.

— Товарищ майор, приказ размножен и разослан во все роты, — чеканя отрывистые слова, доложил Привезенцев.

Чернояров взглянул на своего начальника штаба и чуть не ахнул. Привезенцев, тот самый буйный Привезенцев, которого за эти несколько дней искренне полюбил Чернояров, сейчас точно сошел с картины из времен гражданской войны и, как привидение, вырос перед Чернояровым. Рыжая, опаленная во многих местах гимнастерка поверх ремня была перепоясана набитой патронами пулеметной лентой; с правого, немного поднятого вверх плеча змеился наискось крученый ременный шнур, и на нем прилегла к левому бедру коротенькая, с белой костяной ручкой плеть. Из-под ее бахромчатого оперенья высвечивала отполированной черно-металлической пробкой трофейная фляга в суконном чехле. На правом боку, упираясь наконечником в непомерно раздвинутый в стороны напуск галифе, угрожающе сверкал щегольской трофейный кинжал. А справа и слева от звездчатой пряжки ремня, из-под шляпок винтовочных патронов в ленте, как газыри на черкесках, выглядывали светлые головки взрывателей шести гранат-лимонок.

— Да ты что это нарядился-то, а? — скользнув взглядом по диковинному убранству Привезенцева, воскликнул Чернояров. — Ты что, в партизаны записался?

Привезенцев широко расставленными глазами невозмутимо смотрел на Черноярова, словно не понимая, чем тот удивлен и что нашел он в нем необыкновенного.

— Ну, Чапаев, настоящий Чапаев! — взглянув на ухарски закрученные вверх усы и остроскулое, вытянутое лицо Привезенцева, расхохотался Чернояров. — Да тебя взять сейчас и сразу в кино!

— Простите, товарищ майор, — сверля настойчивым взглядом Черноярова, строго заговорил Привезенцев, — я ничего смешного не вижу. Лента пулеметная, так это же выгоднее подсумка. Таскай по одному патрончику и щелкай! Гранаты? А как же без гранат! Кинжал — в рукопашном бою незаменимая вещь! А плеть — так я же ваш начальник штаба, и мне, по утвержденному наркомом штату, конь положен. А конник без плети все равно, что пастух без кнута!

В другое время Чернояров, хоть на коленях проси, не допустил бы такого нарушения. Сейчас же неудержимая радость переполняла его, и он, продолжая раскатисто, до слез, хохотать, миролюбиво махнул рукой.

— Черт с тобой, носи все причиндалы! Только начальству на глаза не попадайся!

— Эх, товарищ майор, — лихо взмахнув рукой, проговорил Привезенцев и, отстегнув от пояса флягу, присел рядом с Чернояровым. — День-то нынче какой! Давайте по рюмочке из моих запасов. А то, чую я, жизнь у нас начнется теперь не разбери поймешь. Немцы, конечно, опять как осатанелые полезут! А там, поверьте моему слову, корреспонденты из газет примчатся. А уж если корреспондент прицепится, то от него и гранатами не отобьешься, всю душу наизнанку вывернет!

— Ну, корреспонденты — это твое дело, — выпив водку и вытирая ладонью губы, наставительно сказал Чернояров. — Ты начальник штаба, ты и занимайся ими. А мне не до них!

— Так мне же материалы наградные оформлять.

— И оформишь! К вечеру все закончить и точно по тому списку, что я продиктовал. В общем ни с какими бумагами ты ко мне не лезь. Забирай писарей, иди в овраг к обозникам и пиши. А тут я и без тебя справлюсь.

Чернояров снова прилег на бруствер окопа, ощущая все усиливающийся наплыв бодрящей силы. Он лежал, охваченный сладкой истомой, и ни о чем определенном не думал. Он не услышал даже, как справа, там, где оборонялся батальон Лужко, вспыхнула перестрелка, и опомнился, только когда во второй роте один за другим заработали пулеметы, а затем где-то позади приглушенно ухнули пушки.

— Корреспонденты! — ухмыльнулся он, вспоминая слова Привезенцева, и с прежней властностью крикнул наблюдателям: — Почему не докладываете о противнике? Доложить немедленно!

 

Глава двадцатая

Штаб фронта переезжал за Дон, и, как всегда при переезде крупного штаба, было много суетни, излишних и ненужных приказаний, распоряжений, напоминаний, проверок. Бочарову нечего было собирать, он уже давно стоял около дома и смотрел на бегавших по селу офицеров, ординарцев, шоферов, связистов.

— Андрей Николаевич, не задерживайся, скоро жарко будет, — проходя мимо Бочарова, сказал подполковник Савельев.

— Что случилось? Почему такая спешка?

— Знаешь, — осматриваясь по сторонам, прошептал Савельев, — наши разведчики шифровку перехватили. Немцам точно известно место нашего штаба, и бомбардировочная авиация получила приказ смести это село с лица земли.

Бочаров никак не мог представить, что это тихое, зеленое село скоро будет объято пламенем и на месте беленьких с голубыми оконцами домов будут чернеть груды развалин и, как скелеты, подниматься вверх печные трубы. Он хотел было пойти к Велигурову, но из дальнего переулка вышла невысокая женщина в военном платье с чемоданчиком в руках.

— Ирина! — вскрикнул Бочаров и прямо через пыльную дорогу что есть силы побежал навстречу женщине. Только перебежав дорогу, он понял, что это была не Ирина, растерянно остановился, зачем-то прошел еще несколько шагов и свернул к дому Велигурова.

И оттого, что придавленное волей чувство к Ирине вспыхнуло так неожиданно и остро, и от горького понимания непоправимой вины и перед Ириной и Аллой, Бочарова вновь охватило отвращение и к самому себе и ко всему, что он сделал в личной жизни.

— Готовы? — в открытую дверцу машины крикнул ему Велигуров, но Бочаров не слышал его голоса и не видел даже вплотную подъехавшей машины. — Бочаров, да что с вами? — крикнул генерал, высовываясь из кабины.

— Слушаю вас, товарищ генерал, — встрепенулся Бочаров.

— О чем размечтались? Я чуть не задавил вас.

Это была их первая встреча после ссоры, и Бочаров не знал, как вести себя. Но Велигуров, словно и не было никаких размолвок, говорил, как и обычно, насмешливо и строго:

— Садись ко мне, потолкуем, а ты, — кивнул он своему ординарцу, — марш в машину полковника.

— Слыхал, — продолжал он, когда смущенный Бочаров сел позади него, — полководцы-то наши Касторную проспали? Весь день шумели: «Бои на подступах! Держимся, атаки отбиваем!» А противник еще вчера в Касторную ворвался. Подожди! Не сегодня-завтра они Дон оставят, в Воронеж немца пустят, а дальше, сам знаешь: Грязи, Мичуринск, Рязань, Москва. Дорожка ровная! Поля! Ни рек тебе крупных, ни рубежей выгодных. Штурмуй немцы Москву с юга, с юго-востока, а можно и с востока! А с запада они и так близко. У них же Ржев, Гжатск. Пригороды самые настоящие!

Эта неожиданная весть изменила весь строй мыслей Бочарова. Он уже не вспоминал ни об Ирине, ни о своем слабоволии, ни о ссоре с Велигуровым, думая только о том, что происходило на фронте. «Касторная! Целый узел дорог, — размышлял он, — так в чем же, в чем причина наших неудач и успехов противника? Наши на фронте дерутся отчаянно, а немцы все же продвигаются!»

— А почему мы отступаем? — словно поняв мысли Бочарова, с прежней горячностью продолжал Велигуров. — Да потому, что воевать, бить противника надо, громить его, а не в окопах отсиживаться. Сидели, сидели и досиделись — рванул немец и жмет, аж земля дрожит, а наши бегут и бегут без оглядки!

Бочаров вспоминал все, что видел в боях, и не мог удержаться:

— Нет, товарищ генерал, наши войска не бегут! Я сам видел, как дерутся наши войска.

— Дерутся! — насмешливо перебил Велигуров. — Дерутся! Разве так драться нужно! Перекоп, вот это дрались! С одними винтовками на колючую проволоку, на пулеметы! А теперь и народ-то стал хлипкий какой-то. Чуть прижал противник — и драп-марш начинается. Да будь бы противник стоящий, а то немцы, они же сами дух испускают: стукни их как следует, и покатятся без оглядки!

— Нет, товарищ генерал, противник очень силен, — опять вспомнив бесконечные налеты немецкой авиации, массированную артподготовку, сотни атакующих танков, возразил Бочаров.

— А ты считал его, противника-то? Ты веришь тому, что эти штабники намалевали? Да у них со страху душа в пятки ушла! Видят, что опростоволосились, и давай придумывать: превосходство противника! Огромные силы! Да откуда им взять эти огромные силы! Выдыхается немец, последние резервишки в бой бросает!

— Простите, товарищ генерал, — опять, как и в недавнем споре, не удержался от резкости Бочаров, — откуда известно, что немцы так слабы?

— Откуда? — выкрикнул Велигуров и похлопал пухлой рукой по своему широкому лбу. — Отсюда! Думать нужно, а не бумагам верить!..

— Да, но конкретные факты…

— Факты! Да я тебе миллионы фактов приведу! Перво-наперво, что такое Германия? Конечно, это большая страна, но не так велика она, как у нас некоторым со страху кажется. Откуда это она может набрать столько дивизий?

— Ее мобилизационные возможности очень велики.

— Велики! Почему это вдруг велики?

— Давайте подсчитаем, — пытался доказать Бочаров, но Велигуров перебил его:

— Что ты мне цифрами голову морочишь! Слава богу, я давно от этой цифровой болезни излечился.

— Товарищ генерал, нас догоняет кто-то, — проговорил шофер, рукой показывая назад.

— Немцы тебя догоняют, сейчас на хвост наступят.

— Да нет, правда, товарищ генерал, слышите — сигналят.

Позади и в самом деле неслись тревожные сигналы легкового автомобиля, но поднятая пыль коричневой стеной закрывала всю дорогу.

— А ну, остановись, начальство, может, едет, — проворчал Велигуров.

Едва шофер свернул на обочину, как рядом с резким скрипом тормозов замер штабной вездеход и из него выпрыгнул Савельев.

— Товарищ генерал, — заговорил он, подходя к Велигурову, — вам звонили из Москвы и передали телеграмму генерала Васильева.

— Ну что там, давай, — проговорил Велигуров. — Вот, вот! Я же говорил! — бормотал он, читая телеграмму. — Вот полюбуйся! — подал он телеграмму Бочарову.

«Генералу Велигурову, — прочитал Бочаров записанную от руки телеграмму. — Есть сведения, что вторая, шестая и четвертая танковые армии немцев прорвались к Дону западнее и южнее Воронежа. Лично проверьте положение западнее Воронежа, Бочарову поручите уточнить обстановку южнее Воронежа вплоть до Коротояк, Лиски. Результаты доложить по телефону не позднее 6.00 6 июля. Васильев».

— Ну, как тебе нравится? — испытующе глядя на Бочарова, спросил Велигуров. — На Дон вышли, а? На Дон! Подумать только! Что молчишь, подполковник? — повернулся он к Савельеву. — Все небось на подступах деретесь? Верно, что немцы к Дону прорвались?

— Точно неизвестно, но… — смущенно заговорил Савельев.

Велигуров перебил его:

— Но есть предположения. Так, что ли? Весь штаб фронта живет одними предположениями, а что делается в войсках, не знает. И вот теперь представители наркомата расхлебывайся за вас. Ну, поезжай, — повернулся Велигуров к Бочарову, — к пяти часам в штаб возвращайся. Да смотри не попади к немцам. Тут теперь такая каша, и не знаешь, где на противника нарвешься. А? Где противник-то? — вновь напустился он на Савельева. — Молчишь, подполковник. Стыдно, а? Конечно, стыдно. Понимаю, голубок, тебя, хорошо понимаю. А помочь не могу. Ничем не могу!

Едва Бочаров свернул с дороги и выехал на высокий бугор, как увидел первых вестников безрадостного отступления. Прямо полем, через волнистую, еще зеленую пшеницу мчались что есть силы штук тридцать военных подвод. Нахлестывая взмыленных лошадей, ездовые, как на гонках, стояли во весь рост, то и дело оглядываясь назад.

— Стой! — выскочив из машины, закричал Бочаров.

Ближний к нему ездовой в парусом вздутой гимнастерке без ремня уперся искривленными ногами в днище повозки и так натянул вожжи, что чуть не опрокинул взвившихся и так ошалелых лошадей.

— Танки, — одно-единственное слово выговорил рыжий, с взлохмаченными волосами пожилой солдат.

— Какие танки, где?

— Там, в Нефедовке! — видимо начиная что-то соображать, ответил ездовой и спрыгнул с повозки. — Танки немецкие, товарищ полковник, — уже спокойнее заговорил он, смущенно переминаясь с ноги на ногу и стараясь незаметно оправить гимнастерку, — мы только выехали, как загудет, как загудет…

— А вы сами видели?

— Еще бы! — словно радуясь, совсем некстати заулыбался небритым, грязным лицом ездовой. — Вот прямо аж чуть не в упор! И кресты белые и пушки длинные-длинные, как дышло у брички.

— А наши войска есть там?

— Какие там войска! — пренебрежительно махнул рукой ездовой. — Одни мы, обозники. По снаряды ехали. Наши там, далеко, на ручье обороняются.

Пока Бочаров говорил с ездовым, другие повозки уже скрылись в лощине и на поле показалась вскачь летевшая на таких же ошалелых, взмыленных лошадях четырехорудийная пушечная батарея. Правее первой пушки, видимо пытаясь что-то командовать, галопом скакал молоденький лейтенант. Увидев легковую машину и Бочарова, он взмахнул блеснувшей у него в руке шашкой, и все четыре пушки выстроились в ряд и остались во ржи, позади ускакавших в низину запряжек. Около орудий суетливо хлопотали артиллеристы, изготавливая их к бою.

— Замаскироваться, замаскироваться, — тоненьким, но властным голоском покрикивал лейтенант. — Николенко, кто так маскируется! Снаряды, снаряды готовь бронебойные! Слушаю вас, товарищ полковник, — вдруг обернулся он к Бочарову.

На все расспросы Бочарова об обстановке лейтенант отвечал только, что танки противника прорвались, как говорил он, видимо кому-то подражая, «на оперативный простор» и его батарея должна их остановить. К счастью, там, откуда только что прискакала батарея, показался такой же, как у Бочарова, вездеход, и, увидев его, лейтенант обрадованно вскрикнул:

— Да вот и генерал наш едет!

— Комбат, — хрипло прокричал подъехавший генерал, — держись здесь, и ни шагу назад! Сейчас впереди тебя займет оборону батальон капитана Аистова. Перейдешь в его подчинение. А вы кто? — спросил он Бочарова. Просмотрев его документы, ладонью смахнул капли пота с поседевших висков и не по возрасту хрипло, старчески заговорил:

— Обстановка? Обстановка сложная и тяжелая. Противник опять прорвался. Моя дивизия шестые сутки дерется. Потери очень большие. А немцы вводят и вводят свежие силы. Целые четыре дивизии на меня наступают. Из них две танковые. За ночь закрепился на ручье, а днем он снова прорвался. Держать-то, держать нечем, — с отчаянием закончил он, кося на артиллеристов красными, воспаленными глазами. — Вот весь мой резерв — одна батарея, а все остальное давно в бою!

— А соседи ваши как, южнее, севернее? — спросил Бочаров.

— Ах, соседи, — безнадежно махнул рукой генерал, — у меня плохо, а у них совсем беда! Слева от меня оборонялась, — назвал он номер стрелковой дивизии. — Так ее вчера так махнули, что сам комдив сводным батальоном командует. Справа там, правда, посильнее, но и у него худо. Сплошь прут танки, а у него штук шесть пушек осталось. Единственная надежда на свежие войска. Может, на Дону стоят наши-то? — тихо спросил он, в упор глядя на Бочарова.

— Нет, — понуро ответил Бочаров, — южнее Воронежа на Дону пока свежих войск нет. Все наши резервы брошены в контрудар под Касторной.

— Ах, эти контрудары! — с отчаянием выкрикнул генерал. — Что за мания эта у нас контрударная! Тут такие рубежи, что, если занять оборону прочно, лоб немцы расшибут! А у нас все контратаки да контрудары, а в итоге к Дону откатились! Да мне бы сейчас полчок артиллерийский, и я бы… Нахальством они берут, наглостью и превосходством в силах! И авиации у них до черта, и артиллерии, и особенно танков. Лезут, прут, а я каждой пушкой сам командую. Ну ладно, полковник, не думайте, что я в жилетку похныкать люблю. Просто трудно, очень трудно… Вы у меня останетесь или дальше поедете?

— Нет, мне нужно проехать в Коротояк и в Лиски, — ответил Бочаров.

— В Коротояк вы едва ли проедете, а в Лиски тем более. Немцы уже на Дону. Если хотите увидеть все сами, то лучше поезжайте на переправу и, пока можно, переберитесь на левый берег. А правым берегом ехать не советую. Везде по нашим тылам танки немецкие гуляют.

— А вы что намереваетесь делать? — спросил Бочаров.

— Драться за каждый метр земли. Пока закреплю вот эту высоту. Потом займу рубеж по этому ручью, — показал генерал на карте, — и буду обороняться. Нужно отход тылов обеспечить и удержать хотя бы одну переправу через Дон.

Бочаров сел в машину, а невысокий, плотный, совсем молодой генерал остался на ржаном поле, из-под ладони всматриваясь в дымный горизонт на западе.

Выехав на дорогу, Бочаров попал в сплошное месиво обозов. Груженые и пустые повозки шли по дороге, по обочинам и прямо полем. Почти во всех повозках сидели и лежали раненые. Густая, коричневая пыль широко расстилалась по земле, клубами висела в воздухе, толстым слоем оседала на измученные лица людей. На спуске в лощину, в сплошной непроглядной пыли машину Бочарова затерли сгрудившиеся повозки. Выйдя из машины, он пытался понять, что произошло. Крики людей, тяжелый скрип повозок, ржанье и топот лошадей создавали беспорядочный хаос звуков, усиливая и так охватившую всех тревогу. Пройдя между повозками вперед, Бочаров сначала услышал отчаянную ругань, а затем увидел толстенького майора в окружении десятка артиллеристов с винтовками.

— Сбрасывай их с дороги к чертовой матери! — размахивая руками, кричал майор. — Запрудили все, и не пройдешь, не проедешь!

— Да вы не шумите, не шумите, — возражал майору пожилой интендант второго ранга. — Я имею приказ командования все обозы за Дон переправить. И прошу не мешать. Пропускай, Иван Семенович, — крикнул он кому-то в облаке пыли, — пропускай и никого не слушай!

— Я тебе дам «не слушай», — взъярился майор, — боевые части важнее обозов.

— Боевым частям место на фронте, а не в тылу, — рассерженно ответил интендант.

— Ах так! — вскрикнул майор и скомандовал окружавшим его артиллеристам: — К бою! Арестовать этого обозника!

— Минутку, — остановил Бочаров рванувшихся к интенданту двух здоровенных артиллеристов, — что здесь происходит? Вы кто? — подошел он к интенданту.

— Я представитель начальника тыла армии, — вытягиваясь, доложил тот, — обеспечиваю отвод обозов за Дон. А вот этот, — с презрением кивнул он на майора, — с пушками своими влез в обоз и все дезорганизует.

— А вы кто? — Бочаров подошел к майору.

— Командир дивизиона гаубичной артиллерийской бригады майор Касторский, — лихо отчеканил румяный артиллерист.

— Куда следуете?

— На переправу, — ответил он уже без прежней лихости.

— Откуда?

— Оттуда, — неопределенно махнул он рукой, и по его забегавшим глазам Бочаров понял, что этот майор и его дивизион делают совсем не то, что им нужно делать.

— Откуда точно? — сдерживая дрожь, еще раз спросил Бочаров.

— Приказано было… А там немцы, — уже совсем растерянно лепетал майор.

— Ну вот что, майор Касторский, — чувствуя, что еще мгновение и он ударит этого толстенького человека, почти со свистом прошептал Бочаров, — не в свое дело не вмешивайтесь! Где ваш дивизион?

— Вот здесь рядом… У дороги…

— Карта есть?

— Так точно, есть, — засуетился майор, раскрывая планшет.

— Вот на этой высоте находится, — Бочаров показал на карту и назвал номер дивизии и фамилию молодого генерала, с которым только что говорил, — отправляйтесь со своим дивизионом в распоряжение генерала и доложите, что прибыли по приказанию представителя наркомата обороны полковника Бочарова. Сколько имеете снарядов?

— Полтора боекомплекта, — с готовностью ответил майор, тревожно бегая глазами под неотрывным взглядом Бочарова.

— Представитесь ему и передадите мою записку, — сказал Бочаров и на листке бумаги написал:

«Товарищ генерал! Направляю в ваше распоряжение гаубичный дивизион майора Касторского. О его прибытии прошу доложить в штаб фронта. Полковник Бочаров».

Проводив взглядом скрывшегося в облаке пыли майора, Бочаров повернулся и увидел Колю. Шофер с автоматом на изготовку злым взглядом смотрел в сторону ушедших за майором артиллеристов.

— Ты что это с автоматом? — спросил Бочаров шофера.

— А как же, Андрей Николаевич, это же просто бандиты. Я еще ребят тут, ездовых, подговорил. Тронь они вас, мы бы им дали!..

И действительно, позади Коли стояло человек восемь ездовых с винтовками в руках и с грозным, воинственным выражением на лицах.

— Ну, до этого дело, пожалуй, не дошло бы, — проговорил Бочаров.

— Да, не дошло! — недоверчиво протянул Коля. — Они вон на товарища интенданта второго ранга наскочили как. Сами с фронта драпают, а тоже… амбиция!

— Правильно, молодой человек, совершенно правильно, — заговорил интендант, — всегда нужно быть начеку.

— Как дела с переправой? Почему такое скопление обозов? — спросил Бочаров.

Хоть так-то переправляемся, и то счастье. Немец бомбит нещадно. На основных переправах взад и вперед войска идут. С грехом пополам организовали мы переправу для конного транспорта. И мостишко-то так, видимость одна, почти тонет в воде, а тут больше трех тысяч повозок скопилось. Автотранспорт-то мы по другим мостам переправляем. Я и говорю этому, — вспомнив майора, зло продолжал интендант, — куда ты лезешь со своими гаубицами? Мост, говорю, не выдержит, а ему хоть бы что: ломит напролом — и все! Бывают же такие нахалы! Давай, Иван Семенович, давай, — прерывая рассказ, закричал интендант, — не задерживай и всех предупреждай, чтоб в роще останавливались и дальше только по одной повозке…

Бочаров проехал к роще, где, по словам интенданта, был район сосредоточения обозов, и увидел сплошное нагромождение повозок, лошадей, людей. Казалось, сами деревья шевелились и стонали от нахлынувшего на них бурливого, неудержимого потока. Скрип, гомон, крики, отчаянное ржанье коней не могли заглушить даже раскаты близкой канонады. Краем леса Бочаров пробрался на высокий обрыв и внизу увидел Дон. Неширокая в этом месте река катилась коричневым, как дорожная пыль, плавным потоком. Левый, противоположный, берег был низкий, почти сплошь заросший густыми камышами. Сразу же за камышом расстилалась бескрайная, испятнанная селами и перелесками, розовая в свете солнца равнина. Вглядываясь в эту спокойную, словно уснувшую, равнину, Бочаров замер от нахлынувших тревожных чувств. Там, за Доном, эта равнина уходила далеко-далеко на восток и тянулась к самому сердцу Родины. Это были те самые исконно русские просторы, куда уже много веков не заходили иноземные захватчики. И если немцы перешагнут Дон, то их танкам откроется беспрепятственная дорога к Москве, к городам Поволжья, к Уралу.

Пройдя по обрыву, Бочаров обнаружил переправу. Собственно, никакого моста он не увидел, а только рассмотрел два натянутых на железных столбиках каната и между ними, словно чудом, прямо по воде скакавшие, повозки. Бесконечным потоком, одна за другой, они вылетали из рощи, неслись по откосу к воде, не уменьшая разбега, с брызгами устремлялись в воду и двигались через реку, стуча колесами по невидимым настилам моста. Только выехав на противоположный берег, повозки замедляли ход и растекались в разные стороны. Было в этой странной переправе что-то лихое, отчаянное и вместе с тем тревожное и горестное.

Бочаров постоял у переправы и по обрыву правого берега решил, сколько можно проехать вниз. Еще не скрылась из виду переправа конного транспорта, как дорогу преградило сбившееся в лощине огромное стадо коров, овец, коз. Подгоняемые женщинами и стариками, животные, словно понимая опасность, тесно жались друг к другу, шумливым потоком медленно ползли к реке. Там внизу, на воде, Бочаров рассмотрел два больших парома, которые медленно ползли через Дон. На паромах, со всех сторон сжатые канатами, так же как и в горловине, теснились коровы. В стороне от паромов, ниже и выше их по течению, сновали рыбачьи лодки. И в них виднелись телята, овцы, козы.

С большим трудом по рытвинам, по картофельному полю машина обогнула тысячеголовое стадо и вновь выехала на высокий берег реки. Отсюда, уже не заглушаемая ревом коров, была отчетливо слышна недалекая стрельба. Бой шел в разных местах: и там, где оставался генерал, которому Бочаров направил гаубичный дивизион, и там, откуда подходили все новые и новые партии скота, и там, внизу, куда уплывал Дон и где должен быть город Коротояк. Особенно сильно гремела канонада внизу у Дона. Туда и решил поехать Бочаров.

У въезда в большое село, уходящее перепутанными улицами к Дону, машину остановил низенький капитан в непомерно длинной гимнастерке с эмблемами сапера на петлицах.

— Товарищ полковник, — оскаля белые зубы на черном лице, заговорил он, — дальше проезда нет. Все заминировано.

— Разве наших войск нет в селе? — встревоженно спросил Бочаров.

— Нет и не было. Одни мои саперы.

— Да, но мне нужно проехать в Коротояк.

— Туда вы никак не проедете, весь берег занят немцами. Тут, товарищ полковник, такая кутерьма, что и не разберешься. Нашу дивизию немцы прижали к самому Дону. Да и дивизия-то один только номер. Всех тыловиков комдив в бой бросил. Наш саперный батальон обороняет вот это село. Да какое там обороняет! Южную окраину держим. Мин понаставили, вот и не могут прорваться немцы.

Бочаров стоял рядом с капитаном и смотрел на багровое, валившееся к земле солнце. Его косые лучи кровянили мелькавшие из-за бугров воды Дона, и река казалась огненным потоком, уплывавшим с севера на юг. Тяжкий гул канонады лениво полз над пустынными полями и, отхлестнутый голыми кручами, катился назад, сталкиваясь с новым наплывом угрожающе диких и странных в этой привольной степи звуков. Бочаров стиснул зубы, закрыл глаза, стремясь отогнать щемящие сердце мысли.

 

Глава двадцать первая

Две недели странствий по управлениям и отделам кадров, по взбаламученным, как река в половодье, железным и прифронтовым шоссейным дорогам измучили и обессилили Ирину. Получив, наконец, последние наставления начсандива, на многострадальном, с выбитыми стеклами, дребезжащем автобусе тронулась она в последний путь к месту своего назначения. Но и этому с такими огромными и яркими красными крестами автобусу не удалось прибыть в стрелковый полк. Над пустынной дорогой, извивом рассекавшей ровное поле, молниеносными тенями скользнули два «мессершмитта», все давя своим ревом, развернулись на снижение, и не успела Ирина выпрыгнуть из кабины, как что-то затрещало, засвистело и перед ее глазами вспыхнуло волнистое пламя. Прыгнув в какую-то яму, Ирина прижалась к земле. С воем и ревом «мессершмитты» зашли на второй круг, и по дороге застучали частые тупые удары. Когда Ирина подняла голову, санитарная машина была охвачена пламенем, в густом дыму все еще ярко алел огромный красный крест на склоненной набок крыше кузова.

— Товарищ военврач, ничего вас? — подбегая к Ирине, тревожно спросил шофер.

— А вы?

— Да я — то цел, а вот машину спалили, гады. И на чем возить будем, а раненых — ужас сколько… Вещички-то свои не успели вытащить? — словно чувствуя какую-то вину за собой, тихо спросил шофер.

— Ах, что там вещи! — с болью проговорила Ирина, и пожилой шофер, столько перевидавший за время войны горя, крови и мук, вздрогнул от ее тоненького, ломкого голоса.

— Я провожу вас, товарищ военврач, — заговорил он, смущенно отводя взгляд от ее бледного лица.

— Нет, нет! Я дойду. Вы нужны в медсанбате.

Она сильно тряхнула огромную руку шофера и стремительно пошла по дороге. Шофер долго смотрел ей вслед, взглянул последний раз на остатки машины, с ожесточением выругался и вразвалку, как моряк, только что сошедший с корабля, пошел обратно.

Вслушиваясь в звуки приближавшегося боя, Ирина почти бежала, не замечая ни горячей, по щиколотку устилавшей дорогу пыли, ни мягкого приволья словно уснувших под солнцем бескрайных полей. Со слов начсандива она знала, что в полку, куда ее назначили, остались всего-навсего один фельдшер и два санитара, а раненые прибывали целыми партиями и их перевязывают все, кто хоть как-нибудь умеет наложить повязку.

«Скорее, скорее, — мысленно подгоняла она себя, — восемь километров — это совсем недалеко».

Навстречу ей сначала попадались повозки, вповалку нагруженные тяжелоранеными, потом по двое, по трое, по четверо сплошной вереницей потянулись легкораненые, и все они, распознав ее медицинские петлицы, то умоляющими, то озлобленно сердитыми, то нежными и сострадательными взглядами смотрели на нее.

— Нет, товарищи родные, ничего у меня нет. Все в машине сгорело, — как можно мягче и громче выкрикивала она и шла все быстрее и быстрее, задыхаясь от густой, как туман, горькой пыли.

Еще раз спросив у легкораненых, где находится нужный ей штаб полка, она свернула с дороги и прямо через глинистый овраг побежала к видневшейся вдали едва заметной деревушке. И овраг, и лощина за ним, и сама приютившаяся у холма деревушка были забиты повозками, грузовиками, солдатами. У крайнего дома она увидела кричавшего на кого-то солидного интенданта и спросила, здесь ли штаб полка.

— Какой там штаб! — злобно выкрикнул интендант. — Вон он штаб-то: одни ящики с бумагами да писаря, а все офицеры там, на высоте. Да вы, собственно, кто будете? — увидев, что говорит с женщиной, смягчился он. — Не к нам ли в полк назначены?

Ирина ответила, что она действительно назначена старшим врачом полка, и это сразу переменило весь облик интенданта. Он встряхнул округлыми плечами, приосанился и, улыбаясь румяным, почти круглым лицом, лихо приложил руку к фуражке.

— Помощник командира полка интендант третьего ранга Верловский. Очень рад, что прибыли.

— Товарищ интендант третьего ранга, у нас патроны кончаются, — спрыгнул с подлетевшей повозки боец в пятнистой плащ-палатке, — срочно комбат требует.

— Да я что, завод патронный? Только что отправил две повозки — и кончаются, — стараясь быть вежливым при Ирине, без прежнего крика ответил Верловский.

— Товарищ интендант, вот приказание подполковника.

— Восемь ящиков гранат, — подскочил к Верловскому совсем молоденький старшина.

— Нет гранат, жду. Скоро подвезут из дивизии.

Сразу же попав в этот кипучий водоворот фронтовой жизни, Ирина растерялась. К Верловскому все подбегали старшины, лейтенанты, капитаны, кричали, грозили, требовали, просили патронов, гранат, мин, снарядов.

— Простите, пожалуйста, — кончив перебранку с танкистом, обратился он к Ирине, — в этой суматохе с ума сойдешь. Идите на медпункт. Тут он сразу за окраиной, в овражке.

Лавируя между почти сплошными воронками, Ирина вбежала в извилистое ущелье оврага и чуть не закричала от возмущения. У отвесных песчаных стен, в окопах и щелях лежали и сидели раненые. Тут же стояли две повозки, застланные соломой, и ездовые, яростно ругаясь, отбивались от наседавших на них раненых.

— В чем дело? Почему шум? — властно крикнула Ирина, по опыту зная, что в таких случаях поможет только непреклонная строгость.

— Да как же, товарищ капитан, извините, военврач, — как винтовку, положив кнут на плечо, возмущенно ответил один из ездовых, — им русским языком толкуешь, что повозки только для тяжелых, а те, кто не шибко ранен, пешком должны. А они — вон ноги-то у них здоровые — напролом лезут, а неходячим-то беднягам и подступу не дают.

— Самого бы тебя, черта красномордого, шарахнуло в голову, ты б узнал, кто ходячий…

— На передовую его, нечего в тылу околачиваться! — в ответ на слова ездового вихрем взвились гневные голоса вокруг повозки.

— Товарищи, тихо, только тихо! — звонко выкрикнула Ирина. — Нельзя же так. Всем тяжело, всем больно. И все вы будете вывезены. Только вы сами видите: повозок не хватает, машины санитарные побиты. Надо же пожалеть тех, кто совсем не может ходить. Товарищ лейтенант, — обратилась она к сидевшему в стороне офицеру с забинтованной до плеча правой рукой, — как чувствуете себя?

— Болит очень, — поднимаясь, ответил лейтенант.

— А ходить можете?

— Ходить, конечно, могу. Голова кружится только, контузило…

— Я попрошу вас с группой легкораненых пойти в медсанбат. Это вот прямо через поселок, лощину, оврагом и на поле. Дальше будет село Вишневка. В Вишневке медсанбат.

— Есть, — ответил лейтенант и крикнул раненым: — Кто со мной, становись!

Один за другим к нему потянулись раненые, и белеющая свежими бинтами цепочка двинулась в поселок. Как ни много раненых ушло за лейтенантом, но в ущелье их оставалось еще больше. Поднимаясь по узкой тропе вверх, Ирина смотрела по сторонам и мысленно подсчитывала, сколько потребуется повозок, чтобы быстрее эвакуировать всех и создать нормальные условия на медпункте. Она сейчас даже не вспомнила то, чему учили в институте и что так пространно и обстоятельно писалось в военно-медицинских наставлениях, инструкциях и указаниях. Всеми ее действиями руководила только одна мысль: скорее, как можно скорее отправить раненых отсюда, где так часто рвались снаряды, до предела напрягая нервы измученных ранами и обессилевших людей. Она шла через строй тревожных, болезненных взглядов и от этих взглядов не замечала ни близких взрывов, ни сплошного, отчетливо слышного шквального треска пулеметов, ни воя немецких самолетов почти над головой.

В самом конце ущелья, под двумя растянутыми на кольях плащ-палатками она увидела так хорошо знакомый походный операционный стол и около него одного-единственного человека в белом халате. Он делал что-то с лежавшим на столе раненым, а вокруг него на носилках и прямо на земле лежало еще шестеро раненых.

— Здравствуйте, — шепотом сказала она, подойдя к операционному столу, — я назначена старшим врачом полка.

На нее с надеждой посмотрели большие с красными белками глаза и прозвучал хриплый старческий голос:

— Одну минуточку, только повязку заделаю.

— Как с материалами? — также шепотом спросила Ирина.

— Благополучно пока. Вакцина есть. Да и перевязочного материала только что подвезли. Ну вот, браток, — сказал фельдшер раненому с худым посинелым лицом, — теперь жить будешь до ста лет, никак не меньше.

Пытаясь улыбнуться, раненый скривил запекшиеся губы и, словно совсем здоровый, твердо выговорил:

— Конечно, Аристарх Игнатьевич, у тебя рука легкая, это мы знаем.

Ирина была рада, что военфельдшер Пилипчук оказался именно таким человеком. Подергивая нижней, видимо контуженной, расплющенной губой, он говорил с Ириной так просто и так душевно, словно они много лет прожили вместе и без слов научились понимать друг друга. Он рассказал, что настоящих санитаров всего один, был второй, но утром его ранило, что в помощь командир полка прислал шестерых престарелых солдат, которые работают так старательно, что на них даже грех и голос повысить, что хоть и трудно, а работать можно, лишь бы только фрицы снаряды в овражек не бросали и их авиация не особенно надоедала. Они в нескольких словах договорились о распределении обязанностей. По его совету Ирина тут же написала записку Верловскому, требуя (главное — построже, а то его не прошибешь) немедленно прислать двенадцать повозок под раненых и непрерывно присылать еще и еще. Побежавший с запиской санитар вернулся неожиданно быстро и принес самый радостный ответ: «Высылаю пока один грузовик и три повозки, через полчаса еще будут два грузовика, а через час подгоню не меньше десяти повозок. Желаю успеха. Что нужно — требуйте. Верловский».

— Ну вот, браток, — похлопал санитара по плечу Пилипчук, — ты у нас будешь главный эвакуатор. Дело тебе знакомое, а тут мы теперь без тебя управимся, и, — с богом!

Непрерывно обрабатывая раны, бинтуя, делая противостолбнячные уколы, Ирина, по доносившимся до нее солдатским разговорам, врастала в ту сложную, страшную жизнь, которой жили сейчас эти сотни совсем незнакомых ей людей. Услышав, что группа какого-то Бондаря прорвалась из тыла и внезапным ударом в спину немцам помогла батальонам Черноярова и Лужко отбить высоту, она обрадовалась, и руки ее еще быстрее делали то привычное, казавшееся ей раньше таким страшным дело. Узнав о гибели командира и начальника штаба полка, она содрогнулась, чувствуя, как замерло на мгновение сердце. На столе без чувств лежал сержант с насквозь пробитой грудью, и она, до боли закусив губу, с еще большей быстротой и осторожностью останавливала кровь, приводила сержанта в чувство, накладывала тампоны и повязки.

Безмолвный Пилипчук то подходил к Ирине, когда она не могла справиться с особенно тяжелораненым, то под соседней плащ-палаткой делал уколы, перевязывал раненых, отправлял их в тыл.

Сколько прошло времени и что делалось на передовой, Ирина не знала и только по разговорам прибывающих раненых понимала, что немцы все время нажимают, а наши удерживаются с большим трудом.

— Наши отступают! — дико закричал кто-то, и сразу зашумели, заволновались и раненые, и санитары, и стоявшие у повозок ездовые.

«Отступают», — мысленно повторила Ирина, вначале еще не поняв, что это означало, и вдруг с ослепляющей отчетливостью представила, как с переднего края один за другим уходят наши пехотинцы, а за ними, сразу же за ними бегут немецкие солдаты, наваливаются горбатые с широкими лапами гусениц танки, переезжая и останавливаясь, бьют пушки, и все это ползет, катится неудержимой волной сюда, в этот крохотный овражек, где и стрелять-то некому. Она хотела спросить Пилипчука, есть ли винтовки на медпункте, и тут же вспомнила, что на столе лежит только что принесенный раненый. Он обессиленно склонил черную от земли и запекшейся крови голову и с присвистом стонал. Ирина, как от собственной боли, стиснула зубы, судорожно передохнула и, собрав все силы, крикнула:

— Никто не отступает! Зачем паниковать! Спокойно ждите, всех отправим в тыл! Аристарх Игнатьевич, — тихо сказала она подошедшему Пилипчуку, — скорее загрузить все повозки и немедленно отправлять.

Лежавший на столе раненый, видимо, расслышал ее последние слова и, облизнув черные губы, попросил:

— Не надо перевязывать, доктор, так доеду.

— Нет, нет, нельзя. Я быстро, и тогда поедете.

Опять забыв обо всем, Ирина склонилась над раненым, по привычке уговаривая его потерпеть, сделала укол и наложила повязку.

— Приказано немедленно свертываться и уходить, — прошептал вернувшийся Пилипчук, — у нас осталось всего восемь человек и не очень тяжелые. Погрузим их, отъедем и тогда все сделаем.

— Нет, нет, — запротестовала Ирина, — сейчас же всем уколы, открытые раны перевязать. Стрельба-то еще далеко.

Теперь она делала все автоматически, перебегая от одного раненого к другому, уговаривая их потерпеть, и, только уложив последнего раненого в повозку, услышала, что стрельба уже идет на самом краю оврага и над головой тоскливо поют пули.

— Да вы что сидите, — подбегая, закричал кто-то высокий и грозный, — в плен, что ли, хотите? Немедленно уезжать!

Ирина даже не поняла, что это с ней говорили так грубо, села в повозку и прошептала:

— Поехали.

Ездовой с места рванул лошадей вскачь. Повозка, подскакивая на рытвинах, отчаянно металась из стороны в сторону, гремела и бренчала чем-то железным, заглушая на мгновение шум стрельбы. Ирина, с трудом удерживаясь за грядки, больно ударялась о что-то твердое и острое, но боли не чувствовала и только почти беззвучно шептала: «Быстрее, быстрее, еще быстрее!»

Над головой висело еще не успевшее остыть розовато-голубое небо; узенький серпик луны склонился над горизонтом и, казалось, повис так на вечные времена; задернутые дымкой, слившиеся с небом поля темнели, теряя очертания. Ирина откинулась навзничь, оперлась руками о задок повозки и, не мигая, смотрела в небо, где неуловимо таяли розовые отсветы, все плотнее сгущалась темнеющая синева и сначала поодиночке, робко и еле заметно, а затем вдруг сразу партиями, целыми группами, сверкающей россыпью вырастали звезды. И вдруг Ирину охватила тревога за Андрея. Она не получила от него ни одного письма, не знала, где он, но по каким-то самой непонятным причинам чувствовала, что он здесь, на фронте, где-то совсем недалеко. Ей представлялось, что, может быть, сегодня, на каком-нибудь полковом или батальонном медицинском пункте, в овражке, в домике или просто на открытом поле такая же, как она, врач, а может быть, санитар или простой солдат перевязывали раненого, обессилевшего, но такого терпеливого Андрея. А может быть…

И опять, как всегда в последнее время, рядом с Андреем Бочаровым увидела она Сашу Яковлева. Если Андрей был для нее надеждой, будущим, где она видела себя правдивой, честной, какой она всегда старалась быть, то при мысли о Яковлеве пылало от стыда лицо, и тогда она казалась самой себе лживой, нечестной и трусливой. Это особенно остро Ирина чувствовала со времени последней встречи в Москве. Она старалась отогнать мысли о Яковлеве, забыться и не могла. Стоило ей только остаться одной, как в памяти ее всплывало счастливое, радостное лицо Саши и сама она, так беззастенчиво лгавшая и обманывавшая его.

Позади, где оставались наши отступавшие войска, вновь разгорелась затихшая было стрельба, замелькали кроваво-огненные вспышки.

— Опять пошли, — проговорил Пилипчук, — и когда же кончится? Пошевеливай, что ли! Так и к немцу попасть недолго, — сердито сказал он ездовому.

— Рад бы в рай, да грехи не пущают, — проворчал ездовой, — глянь: впереди-то темным-темно от повозок.

«Что, если танки прорвутся?» — с тревогой подумала Ирина, представив весь ужас этих десятков израненных, обессилевших людей.

А обоз тянулся все ленивее и медленнее. Из темноты, то с одной, то с другой стороны вливались в него новые повозки, и скрип множества колес, как тяжкий стон, полз в тревожной, рассекаемой огненными отблесками ночи.

— Аристарх Игнатьевич, узнать надо, куда же мы едем, — сказала Ирина, с тревогой осматриваясь по сторонам.

— А где узнать-то? Уж будем ехать, куда другие едут.

Ирина понимала, что фельдшер прав, но не могла спокойно сидеть, спрыгнула с повозки и пошла рядом с ездовым.

— Быстрее проезжайте, быстрее, — послышался впереди тот самый сердитый мужской голос, что кричал на нее в овраге, — из-за вас ничего не видно, и немцев на хвосте притащите.

— Товарищи, — подойдя к пропускавшей обоз группе людей, спросила Ирина, — вы не из Н-ского стрелкового полка?

— А вы кто? — отделяясь от группы, спросил ее высокий широкоплечий мужчина.

— Я старший врач этого полка.

— Вот и хорошо. А я сейчас командир этого полка. Майор Чернояров. Вы только сегодня прибыли?

— Да, сегодня, — ответила Ирина.

— Раненых всех отправили?

— Всех.

— Очень хорошо. Сейчас доезжайте до деревни и там останавливайтесь. Место укажет мой начальник штаба старший лейтенант Привезенцев. Он на окраине деревни.

— Медпункт развертывать?

— А что у вас развертывать-то, — вздыхая, сказал Чернояров, — нет уж, если будут раненые, отправим к соседям. А мы отвоевались.

— Как отвоевались? — испуганно спросила Ирина.

— Так! Воевать нечем. В тыл пойдем, формироваться.

 

Глава двадцать вторая

Видно, в Василии Ивановиче Полозове крепка была старая закваска и сильны те дрожжи, что, неугомонно бродя, поддерживали ее. Прошло совсем немного времени, и он оправился от сердечного приступа. Он оставался все тем же старичком, который в каждом человеке, как и в самом себе, видел что-то и плохое и хорошее. Если в человеке больше было плохого, он относился к нему неприязненно, не уступая ему ни в чем. С людьми же хорошими, даже видя их недостатки, Василий Иванович всегда был добр и приветлив. Ему часто казалось, что он не сделал и трети того, что должен был сделать, что вся его жизнь была совсем не такой, если бы он прожил ее без гулянок и выпивок в молодости, без гордости и непомерного самолюбия в зрелости, без болезненного тщеславия под старость.

Сознание неполно прожитой жизни особенно усилилось после недавней болезни, и в это же время пришло и то, о чем он никогда не задумывался, — это предчувствие близкой смерти. Часто, особенно по ночам, услышав, как учащенно с перебоями, стучит сердце, он замирал, ожидая самое страшное, но как только боль в сердце утихала, его охватывало неудержимое желание сделать хоть что-нибудь, чтобы дополнить то, чего еще не успел он сделать. Главным в жизни Василий Иванович считал работу. Только теперь — это он хорошо понимал — такая работа, как раньше, для него кончилась. К станку встать он больше не мог. Нужно было искать какое-то другое место приложения остатков своих сил. Целыми днями сидел он на бульваре, невольно входя в жизнь игравших тут же неугомонных ребятишек.

Самой благодатной частью молодой поросли человечества Василий Иванович считал четырнадцати-шестнадцатилетних подростков, тех пареньков и девочек, которые из детства еще не ушли и взрослыми себя не считали. Их развивающийся ум жадно вбирал в себя все, что поставляла действительность. Они с одинаковым увлечением впитывали в себя и хорошее и плохое, не разбираясь, что это и зачем нужно. Особенно жадно ловили эти подростки рассказы пожилых людей. Уже проклюнувшееся в их сознании критическое отношение к жизни часто вызывало недоверие к рассказам тех, кто был немногим старше их. Людям же пожилым они почти всегда верили безоговорочно, принимая за истину все, что те скажут.

Так на бульваре Василий Иванович исподволь, одного по одному, собрал вокруг себя группу мальчиков-подростков. Началось все с рассказов о революции и гражданской войне, о чем Василий Иванович всегда вспоминал с душевным волнением, потом перешло на войну теперешнюю и в конце концов сосредоточилось на разговорах о заводских профессиях. Увлеченный рассказами, Василий Иванович не замечал, как летело время, как жадно блестели глаза и разгорались щеки этих его угловатых, большеголовых подростков и как в их сознании пробуждалось и крепло желание не слушать, а делать самим то, о чем рассказывает этот седой, сгорбленный дедушка. Прошло совсем немного времени, и то, что рассказами заложил Василий Иванович, в подростках вдруг разрослось и приняло новые качества. Их уже не удовлетворяли рассказы о работе; они сами жадно, всеми своими силами рвались к работе. Для них уже было мало только умственного восприятия; им теперь было нужно все потрогать, пощупать, испытать своими руками. Поняв, как далеко зашел он, Василий Иванович вначале испугался: ну как таких юнцов пустить к станкам, да и кто их пустит? И руководство заводское будет против, и родители восстанут. Но взгляды и слова этих мальчишек были так прямодушны и вдохновенны, а помыслы выражались так искренне и откровенно, что Василий Иванович, боясь повредить их чистые и святые чувства, пошел, как он считал, на риск. Как-то встретив Полунина, ом попросил его отдать для ребят старый токарный станок, который валялся на товарном складе, и потом, по возможности, разрешить ребятам хоть изредка заходить в цех. Предложение старика Полунин высмеял, наотрез отказав допустить ребят на заводскую территорию. Василий Иванович разобиделся, поругался с ним, хотел было плюнуть и уйти, но в разговор неожиданно вмешался Яковлев.

— Семен Федотович, — сказал он своим обычным, невозмутимым голосом, — ну что случится, если ребята походят, посмотрят, позанимаются? Для них большая польза, да и завод может получить кое-что. Я не говорю, что все, но хоть трое, пятеро, семеро из них приобщатся к труду и через какое-то время самостоятельно встанут к станкам.

— Что? — насмешливо протянул Полунин. — Такие недоростки — и к станкам! Ну, он старый, ему простительно, а ты-то инженер, парторг? Да и чувством верхоглядства ты никогда не страдал.

— Зато ты в излишке страдаешь чувством недоверчивости, — все так же спокойно отпарировал Яковлев.

— А ты вот что, — окрыленный поддержкой парторга, набросился Василий Иванович на Полунина, — говори, да не заговаривайся! Старый, старый! Да ты, да ты, — от обиды он никак не мог подобрать нужного слова, — да ты как гриб в жаркое лето: сам не старый, а уж с червоточиной. Вот так-то! — выкрикнул Василий Иванович и, поняв, что хватил лишка, смолк.

Полунин улыбнулся, но, видимо, вспомнил что-то, тут же нахмурился и, глядя в упор на Яковлева, сказал:

— Вот что, парторг, если уж так яро поддерживаешь, то всю ответственность за его затею бери на себя. Натворят что-нибудь на заводе эти работяги или охрана труда вмешается — я в стороне, понял?

— Понял, — строго ответил Яковлев.

С этого разговора лед отчуждения между Василием Ивановичем и Яковлевым навсегда растаял.

* * *

В то время как Василий Иванович был увлечен возней с подростками, его дочь Вера переживала трудное время. Курсы шоферов, вначале казавшиеся таким легким и несложным делом, потребовали не только много времени, а и напряжения всех сил и ума. За те три года, что прошли после окончания техникума, она многое перезабыла, педагогической работой никогда не занималась, учебников не было, и, чтобы подготовиться к очередному занятию, Вере приходилось по нескольку часов сидеть в районной библиотеке. Это выбивало ее из привычной колеи жизни. Бросаясь от одного к другому, она стала раздражительна в разговорах. К тому же и дома дела шли все хуже и хуже. Отец целыми днями пропадал на бульваре и в хозяйственные дела не вмешивался; мать окончательно впала в детство, не помогала Вере, часто так распоряжалась продуктами и деньгами, что Вера приходила в отчаяние. Она и слышать не хотела, что денег в доме нет, и с какой-то удивлявшей Веру озлобленной настойчивостью требовала купить то одно, то другое, то третье, часто совсем ненужное в хозяйстве. Скандалы с матерью стали самым большим злом для Веры. Она делала все, чтобы только не раздражать ее.

Во вторник, проведя два часа занятий на курсах шоферов, она побежала домой, решив взять последнее выходное платье и снести на рынок.

— Верочка, иди сюда, — тревожным шепотом встретила мать, — только тише, отцу я не говорила.

— А что такое?

— Повестка тебе из военкомата, — всхлипывая, сказала мать, — в армию, видно, забирают. Доченька, как же мы-то останемся? Ты скажи им там, в военкомате, неужели они люди без сердца?

— Да не расстраивайся, мама, еще ничего не известно, — успокаивала ее Вера, а сама была твердо уверена, что вызывают ее по прошлогоднему заявлению, в котором она просила зачислить ее в армию и которое она тогда наотрез отказалась взять обратно.

«Что я наделала, — с отчаянием думала она, — как же быть? Отказаться нельзя, сама же просила, и поехать нельзя».

В военкомате Вера разыскала нужную дверь, несмело постучала и, услышав мужской голос: «Да, да!», робко вошла в маленькую комнатку, где сидел совсем не похожий на военного остроносый старичок в очках.

— Значит, Полозова, — взяв повестку, тоненьким голоском заговорил он, — Вера Васильевна.

— Да, Полозова, — ответила Вера.

— Очень хорошо. Вы, очевидно, знаете, Вера Васильевна, что на ваше имя должен поступить аттестат.

— Какой аттестат?

— Денежный аттестат с фронта от товарища капитана Лужко Петра… Петра… Да, точно, Петра Николаевича.

Еще ничего не понимая, Вера смотрела на лист плотной бумаги, где было написано, что ей ежемесячно, за счет жалованья Лужко, будет выдаваться по восемьсот рублей, впредь до особого распоряжения на прекращение выдачи означенной суммы.

— Так вот в понедельник в десять часиков, — ни на секунду не прерываясь, словоохотливо говорил старичок, — принесите справочку из домоуправления, что вы в нашем районе проживаете, и будьте любезны получить за июль.

Все было так неожиданно, что, даже выйдя из военкомата, Вера еще ничего не понимала, и перед ее глазами попеременно менялись то цифра «800», написанная красивым отчетливым почерком, то фамилия Лужко, так же старательно и даже с нажимом выписанная.

— Петя, милый Петя, — шептала она, — неужели ты знаешь, как я мучаюсь?..

И тут же ее кольнула болезненная мысль. Так это же деньги! Не письмо, а деньги! Она остановилась в своем подъезде, стараясь привести мысли в порядок, одуматься и успокоить прерывистое дыхание. Едва прислонясь к перилам лестницы, Вера почувствовала, как темнеет в глазах, тело становится непослушным и наплывает какой-то сладкий, все размягчающий туман. Очнулась она, сидя на холодной ступеньке, и испуганно вскочила. В подъезде и на лестнице никого не было. Руки и ноги ныли, как после долгого сна. По лицу стекали крупные капли пота.

«Неужели обморок? — мысленно спросила она себя и тут же ответила! — Обморок, очевидно, изголодалась я».

И ей сразу мучительно захотелось есть. Облизывая пересохшие губы, она глотала потоком хлынувшую слюну и от бессилия, от сосущего голода с трудом удерживала слезы.

«Да что я распустилась, — упрекнула она самое себя, — нельзя же так, другим труднее и не хнычут». Она оправила платье, волосы, взглянула в зеркальце и ужаснулась в упор смотревшему на нее худому, большеглазому, с заостренным носом, совсем незнакомому землистому лицу.

* * *

Третью неделю продолжались занятия на курсах шоферов, и Селиваныч с Верой надеялись, что если дела и дальше пойдут так, то совсем скоро на заводских машинах поедут новые, свои собственные шоферы. Неожиданно случилось никем не предвиденное.

Из главка, которому был подчинен завод, позвонили директору и сказали, что представленная заводом смета на дополнительные средства для курсов шоферов не утверждена, что начальник главка затею с курсами считает бессмысленной и не разрешает использовать для подготовки шоферов ни одной автомашины, ни одного грамма горючего и требует ликвидировать некомплект в шоферах за счет найма уже обученных и подготовленных шоферов.

Эту весть принес в гараж Яковлев. Он вошел в контору Селиваныча, когда старик и Вера спорили о плане завтрашнего занятия на курсах, поздоровался с Селиванычем и с Верой, на секунду задержал ее руку и сказал:

— Знаете, товарищи, главк средства для наших курсов не отпускает.

— Ну и пусть! — запальчиво выкрикнул Селиваныч. — Мы и без денег шоферов подготовим.

— Все это верно, — присев рядом с Верой, в раздумье ответил Яковлев, — деньги, конечно, не проблема, а вот чем курсантов кормить? Если мы их не зачислим в штат, то не получим продовольственных карточек, а как же они без карточек проживут? Мы не можем так относиться к людям. Директор поручил нам с вами ехать в главк и там всего добиться.

— Мне? В главк? — поднимаясь от удивления, воскликнул Селиваныч. — Да что ты, Александр Иванович, шутишь? Да я не только в главк какой-то, я в нашу дирекцию-то сначала перекрещусь, штук пять папирос искурю, а потом иду. Мое дело руль да педали. Вот поезжайте с Верой.

— Иван Селиванович, что вы? — смутилась Вера. — Вы сами, у вас опыт…

— Ничего, ничего, — остановил ее Селиваныч, — сама выдумала и сама доказывай. А я и так замотался: то бензин, то масло, черт те знает что.

* * *

Главк, куда нужно было Яковлеву и Вере, располагался не в основном здании наркомата, а в трехэтажном старинном особняке с двумя запыленными львами у входа на одной из тихих улиц, примыкающих к Арбату. Самого начальника главка не было, и пожилая женщина-секретарь сказала, что по всем вопросам принимает его заместитель товарищ Канунников, вторая дверь по коридору направо.

От этого известия Вера так растерялась, что позабыла, где она и зачем приехала. Она не рассмотрела ни большую, строго убранную комнату, куда они вошли с Яковлевым, ни солидных, с пухлыми портфелями и папками мужчин, которые на диванах и в креслах ожидали приема, чувствуя только, как нестерпимо пылает охваченное жаром лицо. Она подумала было, что курсы шоферов запрещены не потому, что так нужно было, а из-за нее, из-за отношения к ней Канунникова, но тут же отбросила эту мысль, решив, что как бы ни был Канунников плох, но все же начальник и не может из-за личных отношений губить такое нужное дело.

Понемногу она оправилась от смущения и осмотрелась. Ни в самой просторной комнате, ни в тех людях, что молча сидели здесь, ничего особенного не было. Только когда выходил кто-нибудь из другой комнаты с обитой кожей дверью, Вера по их лицам — то деловым, сосредоточенным и довольным, то взволнованным, сердитым и даже озлобленным — видела, что за той дверью сидит большой начальник и там решаются важные вопросы. За дорогу, пока ехали до главка, Вера все передумала, что скажет о курсах шоферов, а вот сейчас, видя выходивших от Канунникова мужчин, она робела, сбивалась с мыслей, все больше и больше теряя прежнюю уверенность. Еще больше смущала Веру молчаливость и какая-то странная отчужденность Яковлева. Он сидел, заложив ногу за ногу, смотрел в потолок и, как казалось Вере, был далек от всего, зачем они сюда приехали.

Они сидели час, второй, третий, а молодой парень, очевидно секретарь, все не приглашал их к Канунникову.

— Я прошу еще раз доложить о нас, — не выдержав, сердито сказал секретарю Яковлев, и голос его и особенно суровое, изменившееся до неузнаваемости лицо опять удивили Веру.

— Товарищ Канунников принять вас не может, — возвратясь в приемную, учтиво сказал секретарь. — Вопрос о ваших курсах решен окончательно и пересматриваться не будет.

— Но мы хотели бы поговорить лично, — сказал Яковлев.

— Ничего не могу сделать, товарищ, — с прежней учтивостью ответил секретарь и, отойдя от Яковлева, заговорил с высоким мужчиной в серой, промокшей на спине куртке.

— Та-а-ак, — угрожающе протянул Яковлев и вдруг, улыбнувшись Вере просто и беззлобно, с неожиданной веселостью добавил: — Видать, верна пословица: лбом стены не прошибешь, а тут стены, кажется, очень крепкие. Поехали, Вера Васильевна, жаль, что полдня потеряли.

* * *

Подходя к своему дому, Анна Козырева остановилась в радостном изумлении. В палисаднике за почернелым низеньким заборчиком из тонких пластин, словно девушки на выданье, пышно раскинули нежные ветки две вишни-погодки. Среди зеленых, только что омытых дождем листьев янтарем проглядывали едва закрасневшие, но уже крупные плоды. Густая мелкосетчатая тень от вишен падала на поблескивающие окна и пятнала уже больше года не беленную стену. Там, где падала тень, и стена и окна казались новыми, совсем такими же, какими были двадцать лет назад, когда Анна стала не Володина, а Козырева, и они с Ваней из полуразвалившегося дома на берегу Яузы переехали в этот тогда еще пахнувший свежей сосной домик. Как и тогда, двадцать лет назад, глядя на вишни и на домик, Анна чувствовала горячие удары сердца и вдруг нахлынувшую волну радости.

«Милый ты мой пулеметчик, — мысленно заговорила она с мужем, — где ты теперь, что ты делаешь и какой ты есть? Хоть бы одним глазком взглянуть на тебя! Был ты столяр на всю Москву известный, а теперь пулеметчик, да еще старший сержант, взводный командир, секретарь партийный. Вот она, Ваня, жизнь-то как повернулась!»

— Мамочка! — перебил ее мысли звонкий голос старшего сына Толика. — Все, мамочка!

К ней подходил сын, и опять так часто наплывавшее беспокойство охватило ее. В свои четырнадцать лет Толик был высок ростом, худ, как девочка хрупок, застенчив и ласков. Это сходство Толика с девочкой и беспокоило Анну. Она была бы рада, если бы Толя созорничал, ну похулиганил немножко, лишь бы не было в нем этих девичьих, так не свойственных мальчишкам черт. Даже отцовские, как спелый каштан коричневые с прищуром глаза не придавали Толику мужества.

— Что все, сынок? — спросила она, догадываясь, о чем хочет сказать сын.

— Вот аттестат! — с неожиданной гордостью сказал Толик. — Семилетка закончена, и мы, мамочка, теперь знаешь куда, — продолжал он, застенчиво улыбаясь, — прямо на завод, там, где ты, на машиностроительный.

— На завод? — удивленно всматриваясь в лицо сына, спросила Анна. — А кто тебя пустит и что ты делать будешь?

— Токарем буду, — смело ответил Толик и тут же смолк, неловко переступил с ноги на ногу, густо покраснел и умоляюще взглянул на мать. — Мамочка, ты, пожалуйста, не беспокойся, я сумею… Это не трудно… Нас шестеро, из нашего класса. И учить нас будет дедушка один, очень хороший, седенький такой, всю жизнь на заводе, его зовут Василий Иванович Полозов. Он все-все обещал нам: и показать, и рассказать, и научить! Ты не волнуйся только. И тебе легче будет, я тоже стану зарабатывать, карточку рабочую получу.

Анна стояла, не сводя взгляда с разгоряченного лица сына, с болью и с материнской нежностью думала обо всем, что говорил он. И в его ломком голосе, и в лице, и особенно в хрупкой фигурке было все то же девичье, что не любила она, однако за этим девичьим она скорее почувствовала, чем увидела, едва проступавшие решительность и твердость, которых так много было в его отце. Она не знала, что ему ответить, сознанием протестуя против того, чтобы в эти годы он шел работать, а в душе одобряя его решение.

— Полозов, говоришь, учить вас обещается? — спросила она, лишь бы только собраться с мыслями.

— Да! Дедушка Полозов. Мы его на бульваре встретили. Он столько нам про завод рассказал.

— Полозов очень хороший человек, я сама учусь у его дочки, у Веры Васильевны, только тебе работать рано. Молод ты и десятилетку окончить нужно. Мы так мечтали с папой, чтоб ты закончил десятилетку, а потом институт.

— Я все окончу обязательно: и десятилетку и институт, — подхватил Толик, — дедушка Полозов нам рассказывал, какие у них из рабочих инженеры вышли. А сейчас война. Нужно всем работать и учиться. Мамочка, ну разреши! Я честное слово даю: работать буду и учиться!

И он опять, как часто бывало с ним, обнял мать и, прижимаясь по-девичьи нежно, заговорил робким, умоляющим голосом.

* * *

Утром на другой день после поездки в главк Вера, как обычно, робея от непривычной роли учителя, вошла в освобожденную от хлама кладовку, приспособленную теперь для теоретических занятий курсов, и сразу же поняла, что женщинам все известно, что они обсуждали между собой этот волнующий вопрос и теперь ждут от нее разъяснений.

— Здравствуйте, девушки! — еще не зная, с чего начать разговор, сказала она. — Как вчера блок мотора освоили?

— Все до винтика развинтили и опять свинтили, — бойко выкрикнула Маруся Быкова, — теперь знаем, что к чему.

— Тяжеловато маленько, а так ничего, — сказала Анна Козырева, — кое-какие штуки вдвоем, а то и втроем поднимали.

— Не штуки, а детали, — поправила ее Быкова.

— Вера Васильевна, а правда, что нам карточек продовольственных не дадут? — вдруг спросила Анна.

— Да, пока отказали, — не имея сил прямо смотреть в лицо Анны, твердо сказала Вера, — но это не окончательно, и директор завода и секретарь парткома хлопочут, стараются, — добавила она, сама не веря, что после отказа главка кто-нибудь поможет курсам.

— А если не дадут, как же тогда, — горестно проговорила Анна, — у меня всего два хлебных талона остались…

Вере было жаль эту степенную, малограмотную, такую упорную женщину. Труднее других давалась ей учеба, но она была необычайно упряма, позже всех уходила из гаража, раньше всех приходила, настойчиво расспрашивала и Веру, и Селиваныча, и шоферов, и подруг, подолгу занималась дома и на очередное занятие всегда приходила подготовленной лучше других. От неумения обращаться с металлом руки ее были сплошь в ссадинах и царапинах, царапины были и на лице, а Козырева с неутомимой настойчивостью разбирала и собирала изучаемые узлы и механизмы, ощупывала, осматривала и даже, казалось, обнюхивала каждую деталь.

— У меня тоже карточка кончается, — сказала молоденькая, эвакуированная из блокированного Ленинграда Соня Корниец, — на два дня осталось…

Вслед за ней заговорили и другие женщины и девушки. И у них также остались последние продовольственные талоны. Дальше без карточек жить трудно и даже невозможно. И только четыре девушки-комсомолки молчали.

— Давайте-ка заниматься, — проговорила самая бойкая из них — Маруся Быкова, — закончим поскорее, и тогда все будет.

Никто не возразил. Только Вера видела, как низко склонили головы и Анна Козырева, и Соня Корниец, и другие женщины и девушки, в семьях которых дорог был каждый кусок хлеба.

Занятия в этот день проходили особенно успешно. В большинстве малограмотные, совсем незнакомые с техникой женщины в настороженной тишине жадно ловили слова Веры, стараясь поскорее записать их в свои уже замасленные тетради, старательно вычерчивали схемы, робко задавали вопросы.

— Как дела, девоньки? — видимо специально дождавшись, когда Вера закончит занятия, вошел в класс и своим обычным шутливым тоном заговорил Селиваныч. — Как она, наука-то наша шоферская, поддается?

— А заупрямится, мы на нее, как на фронте, в атаку! — выкрикнула Маруся.

— Правильно! В штыки ее и «ура», на приступ! А теперь вот что, девоньки, директор завода раздобыл для нас талоны на бескарточные обеды. Получайте, и в столовую шагом марш, а потом за практику возьмемся.

— Вера Васильевна, — выждав, когда вышли все из класса, подошла к Вере Анна, — вы не подумайте, пожалуйста, что я такая, хуже всех. Я очень, очень хочу работать.

— Что вы, Анна Федоровна, вам, конечно, труднее других, но вы так хорошо занимаетесь.

— Перебьюсь как-нибудь, а там картошка поспеет, у меня целых восемь соток посажено.

— Ты, Анна, не сомневайся, — вмешался в разговор Селиваныч, — кому-кому, а тебе поможем, Я вижу, что толк из тебя выйдет, и шофер ты будешь первоклассный.

— Спасибо, Иван Селиванович, большое спасибо, — краснея, закланялась Козырева.

— А эту глупость брось! Брось кланяться и унижаться, — рассердился Селиваныч. — Ты человек рабочий, а рабочий человек гордый, он себе цену знает и ни у кого на милости не напрашивается.

— Ну, так что же, а? Что делать-то будем? — взглядом проводив Анну, сказал Селиваныч и присел напротив Веры. — Так пошло все, и вот на тебе! Из-за каких-то несчастных карточек такое дело загубить! Никак я вот этого понять не могу! Что мы, такие бедные, что ли? Ведь они — и Анна и все девчонки, — они, может, первый раз за всю свою жизнь себя людьми настоящими почувствовали!

Разгоряченный Селиваныч и опечаленная Вера не заметили, как вошел Яковлев и, остановись у двери, прислушался к разговору.

— Я помню, как сам я, — продолжал Селиваныч, — на курсы попал. Да какие там курсы, просто четверых нас, молодых ребят, тогда послали в гараж на шоферов учиться. Да я ночи не спал, во сне мотор видел. Я вроде душой переродился, из праха на свет белый вылез. А тут карточки… Неужели выхода нет.

— Найдем выход, Иван Селиванович! — не выдержав, вмешался Яковлев.

— Фу-ты, испугал как, — отмахнулся Селиваныч. — А что же не ищете, чего ждете? Они вон, курсанты наши, как узнали, так носы повесили. А у них же святое, пойми ты, Александр Иванович, святое в душе-то и в помыслах. Да и заводу без них тяжко, сам знаешь, ох, как тяжко!

— Правильно, Иван Селиванович, — сказал Яковлев, — думали мы, думали с директором и решили к одному человеку обратиться. Может, слышали: есть такой Корнеев Иван Степанович.

— Он был в прошлом году на заводе у нас, — радостно подхватила Вера, — седой такой, высокий, приветливый…

— Точно. Он, — подтвердил Яковлев. — Давайте-ка присядем и напишем ему.

— Ох, эта писанина, — проворчал Селиваныч, — неужели нельзя без бумаг, по-человечески…

 

Глава двадцать третья

Пригрозив вызвать Слепнева на бюро райкома партии, Листратов выехал на изрезанные лощинами, увалистые дубковские поля, кое-где испятнанные редкими рощицами и кустарниками. Бывал здесь Листратов еще в первые годы коллективизации, когда земли колхоза со всех сторон обступали узенькие, лоскутные полоски единоличников. Бывал он на этих полях и в предвоенные годы, наблюдая, как с веселым гулом победно плавали тракторы и комбайны, словно сказочные видения вырастая из трепетного марева в знойные дни и разгоняя туман в ненастье.

На чистом паровом поле Листратов увидел четырех пахарей. Они работали в некотором отдалении один от другого, каждый на отдельном самостоятельном участке.

Эго напомнило Листратову доколхозное время, когда земля вот так же была изрезана на лоскутки и загоны.

«Кто же это намудрил? — с раздражением подумал он. — Это же возврат к старому. Так недолго и опять всю землю поделить по едокам и каждому работать на своей полоске. Неужели это новое чудачество старика Бочарова?»

Крайний на поле пахарь — коренастый мужчина в военном обмундировании, увидев Листратова, остановился.

«Это, кажется, и есть знаменитый Гвоздов», — подумал Листратов и направил к нему коня.

Гвоздов солидно поздоровался, несколько раз повторив «товарищ предрайисполкома», справился о здоровье и пригласил Листратова отдохнуть на раме плуга.

— Алексей, — крикнул Гвоздов второму пахарю — молоденькому пареньку, — иди-ка на меже покорми коня товарища Листратова.

— Сынок нашего председателя, — сказал он, когда Ленька отвел коня к меже, — молодец парень, весь в батю, только характером помягче.

— А что отец-то, крутоват? — угощая Гвоздова папироской, спросил Листратов.

— Да не то что крутоват, — в раздумье ответил Гвоздов, — а просто, знаете, человек он немолодой, а под старость, известно — люди с чудинками. Вот нынче, знаете, такой мне и своему сыну разгон учинил, что, как говорят, хоть святых выноси.

Гвоздов было остановился, не решаясь сказать о потраве луга, но, вспомнив угрозу Бочарова поставить вопрос на общем собрании колхоза, решительно и твердо продолжал:

— Знаете, как трудно у нас с лошадьми. Мы же их в конец замотали, еле ноги таскают. А пахать-то еще вон сколько, глазом не окинешь! Ну и решили мы с его парнишкой ночью подкормить своих лошадок. Днем-то жара, знаете, оводье заедает. Выбрали край луга похуже и поехали в ночное. Так, знаете, Бочаров поднял такой шум, так раскричался…

— Да, — раздумывая, протянул Листратов. — Скажите, а почему вы пашете каждый по отдельности? Это что, старик предложил?

— Да как сказать-то, — улавливая в голосе Листратова нотки недовольства Бочаровым, рассудительно ответил Гвоздов, — не то чтоб он предложил, а как-то само собой получилось. Да мы последний день нынче, завтра все вместе. Меня бригадиром назначили.

Ответ Гвоздова подкупил Листратова. Он больше всего не любил людей, которые тайком нашептывают на своих начальников.

«Явно затея старика, — думал он, — а этот Гвоздов, видать, парень не глупый».

По молчанию Листратова Гвоздов понял его мысли и словоохотливо продолжал:

— Бригадой, конечно, работать удобнее. Вы только посмотрите, пахари-то у нас какие: от горшка два вершка! За ними глаз да глаз нужен, — повторял он то, что с таким упорством доказывали ему и Слепнев и Бочаров, — а время сейчас трудное, ответственное. Людей и лошадей мало, а хлеб-то, ой, как нужен!..

«Не глуп, не глуп, — думал Листратов, — и грамотный, видать, парень, честный. Другой бы на его месте в руководители полез, а этот в простые пахари. Надо его поиметь в виду. Поддержать, помочь, и неплохой бригадир и даже председатель колхоза выйдет».

А Гвоздов, все так же опустив голову и ковыряя кнутовищем землю, приглушенно говорил о трудностях, о недостатке рабочих рук, о необходимости дисциплины, о своих планах ежедневно выполнять по две, две с половиной нормы и еще до сенокоса поднять все пары, затем передвоить и к озимому севу подготовить землю так, чтоб она была «как пух». В конце разговора, так же скромно и застенчиво, словно невзначай, подпустил он давно подготавливаемую шпильку Бочарову.

— Хорош наш председатель, — говорил он, — все им довольны. Прямо нужно сказать: умно руководит колхозом. Грамотешка, правда, у него неважнецкая. Иной раз считает, считает, запутается, изругает всех и сызнова считает. Так это не беда. Где взять грамотеев-то? Характерный старик, — помолчав, продолжал он, — силу в себе чует и в обиду себя не дает. Мы за ним как за каменной стеной! Вам, видать, трудновато с ним. Своенравен он и все напрямик режет, кто бы там ни был: начальство или неначальство. Только вы не обижайтесь на него. Старый человек, что с него взять, да и преданный, все от чистого сердца. Конечно, нельзя авторитет начальства подрывать. При колхозниках можно особенно и не распространяться про районное и областное руководство. Война, дисциплина везде должна быть. Только мы-то его характер знаем.

«Ах ты, старый, — думал Листратов, — он, значит, не только в глаза, но и за глаза критикует».

* * *

После разговора с Листратовым Слепнев вернулся в сельсовет, хотел было взяться за дела, но на душе было, как он говорил, муторно, и подготовленные секретарем папки так и остались лежать на столе. Как часто бывало с ним, он опять думал, что все эти споры, все хлопоты и беспокойства совсем не нужны ему, что лучше всего оставить на время дела, всерьез подлечиться, а тогда видно будет.

Сергей долго сидел, думая о серьезном лечении, о санатории, где он никогда не бывал, о возвращении прежних сил и молодости. И вместе с тем все с большей очевидностью понимал, что никто не вольет ему здоровья, что только собственными силами он сможет вернуть то, что еще можно вернуть, что хныканье и расслабленность ничего не изменят, а наоборот, окончательно свалят с ног.

Думая о самом себе, о своем здоровье, Сергей незаметно переключил свои мысли на то, что происходило вокруг, и в особенности на всегда волновавшее его положение деревни. Сам коренной сельский житель, с молоком матери впитавший в себя и обычаи и чаяния крестьян, он за те три года, что пробыл на действительной военной службе и провоевал на финской войне зимой сорокового года, незаметно для себя отошел от крестьянских дел, и это сослужило ему огромную пользу. В конце зимы сорокового года, возвратясь с финской уже возмужалым мужчиной, он совсем другими глазами взглянул на колхозную жизнь и многое увидел не таким, каким это представлялось ему раньше. Особенно удивило его то, что на селе осталось так мало молодых мужчин. Вначале это показалось обычным: многие служили в армии, многие уехали на учебу. Но чем больше врастал он в жизнь села, тем отчетливее видел, что это не случайность.

И только, когда по поручению председателя райисполкома Листратова Сергей начал составлять отчет о хозяйственной деятельности колхозов за последние пять лет, перед ним раскрылась еще более поразившая его картина. Составив таблицы и все подсчитав по документам, он увидел, что все колхозы сельсовета за эти пять лет по числу трудоспособных людей уменьшились почти наполовину.

Когда Сергей закончил работу и привез отчет Листратову, тот выслушал его и спокойно сказал:

— Молод ты, товарищ Слепнев, вот и удивляешься. А удивляться нечему. Жизнь идет своим чередом. Ты должен одно понять: главная наша задача — индустриализация страны, а для этого нужны рабочие, много рабочих. Не сотня, не тысяча, а миллионы. Понимаешь: миллионы! А где их взять? Пораскинь мозгами — где? Только в деревне! Вот и происходит естественное, необходимое перемещение людских ресурсов из деревни в город. Вот так-то, Сережа!

Как ни убедительно говорил Листратов, как ни пытался поверить ему Сергей, сомнения не рассеивались, а углублялись. Возвратясь домой, Сергей составил списки всех, кто ушел из деревни, и опять был поражен новым открытием. Ушла, оказывается, самая здоровая, самая деятельная и грамотная часть мужчин и женщин, уехали целые семьи, и это были те, кто выносил на себе основную тяжесть сельских работ. В колхозах же остались многосемейные или те, кто не мог приобрести городскую специальность.

Сергей знал почти всех, кто уехал в город. В основном это были люди его возраста и моложе. Среди них были и те, кому колхозы пришлись не по душе, и они, даже вступив в колхоз, продолжали жить интересами своего дома, своей усадьбы. Но те, кто всю душу вкладывал в колхоз, — а их было большинство, — те-то почему уехали в город? Раньше у них и мысли не было об оставлении села. Они любили сельскую жизнь так же, как любил ее Сергей, всеми силами своей души. И они тоже уехали. Это было мучительной загадкой для Сергея. Он опять углубился в изучение всего, что произошло в колхозах за последние пять лет. К этому времени его избрали председателем сельсовета, и он еще прочнее врос в колхозную жизнь. У него появилось теперь то, чего он не имел раньше. Он стал представителем власти, без которого никто не мог уехать из деревни в город. Любой покидавший село должен был зайти к нему и получить справку, без нее нельзя было поступить на работу в городе. Вот в это время Сергей понял многое, о чем даже не догадывался раньше. Приходя к нему, уезжавшие в город говорили по-разному: одни ссылались на то, что в городе у них живут родственники и они едут к ним; другие утверждали, что их способностям трудно развернуться в деревне и самое лучшее место для них — завод; третьи по-крестьянски угрюмо отмалчивались, твердя лишь, что им нужно уехать. Из наблюдений и прорывавшихся иногда чистосердечных признаний Сергей видел только одну действительную причину: все эти люди, каждый по-своему, считали, что жить в городе лучше и что покидают они деревню не потому, что им не нравится сельская жизнь, а потому, что городские условия дают человеку больше жизненных благ, чем сельские.

Это новое открытие дало мыслям Сергея тот самый толчок, которого он бессознательно ожидал. Он припомнил всю свою жизнь в деревне, вспомнил все, что знал о ней, и вдруг понял то самое существенное и важное, что рознило сельские условия жизни от городских. Городская жизнь текла неизменно по определенным законам. Городской житель, будь то рабочий или служащий, зависел только от одного — от самого себя, от своей работы. Если горожанин на предприятии или в учреждении работал честно, в полную меру своих сил, то и за работу свою он всегда получал то, что ему полагалось. Его работа обеспечивала его жизнь: хорошо работаешь — живешь хорошо, плохо работаешь — живешь плохо.

Совсем иное положение складывалось в деревне. Результаты крестьянского труда зависели не только от того, как работал сам крестьянин. Огромное, часто решающее влияние на то, что получал от своего труда крестьянин, оказывали природные условия и особенно погода. В самом деле, разве повинен крестьянин, если он затратил огромные силы на обработку земли и посевные работы, а весной навалилась засуха, выжгла все и с полей не удалось даже семян собрать? Но еще обиднее было в дождливые годы, когда вызревал богатый урожай, но в горячие дни уборки, не переставая, лили дожди и все посевы гнили на корню. Засухи, ненастье, ранние заморозки, лютая малоснежная зима, затяжная оттепель — все это и многие другие случайности могли начисто погубить огромный труд крестьянина. Это была беда, общее несчастье деревни, и от этого не было избавления. Из века в век это несчастье губило и разоряло деревню, Это же повторялось и теперь. Но где выход, что делать, как избежать этого?

Эти вопросы сотни раз задавал себе Сергей и мучительно искал ответа. Того, что он знал о деревне, было мало. И он углубился в изучение литературы. Он и не догадывался раньше, что все это волновало и мучило множество людей десятки и даже сотни лет тому назад, что по этим острым и сложным вопросам написано столько книг, что ни один человек не сможет их прочитать за всю свою жизнь.

Читая и перечитывая все, что можно было достать, Сергей находил много полезного, но все это было так разрозненно, что найти конкретное применение этого полезного к своим пяти колхозам Сергей не мог. Новый толчок его мыслям дала небольшая журнальная статья, где описывалось, как один степной колхоз Воронежской области всего за три года в корне изменил всю экономику своего хозяйства, применив лишь одно очень простое новшество. Колхоз этот стоял в безлесном районе и часто страдал от засухи. Но поля его пересекали глубокие балки и лощины, которые в половодье заполнялись водой. Кто-то предложил самую глубокую балку с большим ответвлением отрогов и лощин пересечь плотиной и удержать вешние воды. За год колхозники соорудили плотину, а весной на безводном просторе раскинулось огромное озеро. В озеро пустили зеркального карпа, развели уток и гусей, на пойменных, заливных местах разбили огороды, и это сразу изменило весь облик степного колхоза. В первую же осень новое озеро дало десятки центнеров карпа, сотни уток и гусей, тонны капусты, моркови, огурцов. А еще через год на доходы от озера была построена насосная станция и на самые вершинные, часто выжигаемые солнцем поля пошла по трубам живительная влага.

И Сергей теперь, как наяву, видел на месте бесчисленных лощин и балок, что разрезали колхозные поля, голубой, искристый разлив воды, слышал всплески рыбы, гомон птицы, шелест трав на богатых, заливных лугах. Мысль о создании озера так захватила Сергея, что он забросил сельсоветские дела и весь ушел в осуществление этой мечты. Он специально съездил в областной город, достал книги по строительству водоемов, по рыбоводству, птицеводству, огородничеству и целыми сутками читал, рассчитывал, составлял планы. Он был твердо уверен, что колхозники подхватят его мечту и начнется преображение жизни. Случилось же совсем не так. На первом же заседании правления колхоза в Дубках его предложение было встречено молчанием. Он доказывал, убеждал, но члены правления безмолвствовали. Только к полночи понемногу потек деловой разговор. И тут Сергей понял, что не так-то просто расшевелить колхозников и увлечь на новое, ранее неизвестное им дело. Даже самые сознательные — члены правления — не верили в реальность разведения рыбы и птицы, считая это бесплодной фантазией и легкомыслием. Впрочем, главное было не это. Всех пугала огромная затрата сил на строительство плотины. Правление разошлось, так и не приняв никакого решения. Сергей до утра не мог заснуть. Вновь и вновь передумывал все, а наутро поехал в райисполком. Как он и ожидал, Листратов не только поддержал его, но с обычной для него горячностью начал развивать планы Сергея и о рыбоводстве и о птицеводстве, подсчитывая, сколько доходов может получить колхоз, и обещал помочь специалистами при планировании и строительстве плотины.

А когда Сергей вернулся домой, увидел, что и заседание правления колхоза не прошло даром. Все село говорило уже о новом озере и о строительстве плотины.

С этого дня жизнь Сергея круто изменилась. Всей силой своей вдохновенной натуры отдался он осуществлению мечты о создании озера. То ли так кипуч был напор Сергея, то ли в самом деле озеро было насущной необходимостью, скоро вокруг Сергея сплотился целый круг его сторонников и энтузиастов. Вначале это были комсомольцы и пионеры-школьники, потом присоединились к ним и взрослые. В стороне оставались только пожилые женщины. Всю осень и зиму Сергей с двумя техниками из района планировал устройство плотины, вычерчивал схемы, где у голубой, раскинувшейся почти на четыре километра глади темнели прямоугольники будущей птицефермы, куртины огородов, расстилались зеленые просторы заливных лугов. А весной, едва спала полая вода и подсохла земля, в лощине у Дубков между крутыми и узкими берегами закипела работа. Но… грянула война, и Сергей ушел на фронт. Когда осенью без ноги и с пробитым легким он вернулся из госпиталя, на месте плотины темнела глубокая траншея и сиротливо белели груды подвезенного камня. В половодье траншею затянуло илом, камни почернели, и Сергей всегда объезжал стороной это место, где так и не смогла осуществиться его мечта. А в душе его все еще тлела надежда, и в моменты душевной расслабленности он в мечтах об озере неизменно находил успокоение.

* * *

Ранним утром, выгнав со двора корову, Елизавета Гвоздова увидела странное шествие. На дальней горе, от Гнилого леса, в еще блеклых лучах затуманенного белесыми облаками солнца волнистой лентой прямо на деревню двигалось что-то серое.

— Алеша, Алеша, — встревоженно закричала она мужу, — глянь-ка, что там, уж не армия ли наша отступает?

— Какая тебе армия, — недовольно пробурчал Гвоздов и тут же, оставив неоконченным завтрак, вышел на улицу.

— Вон смотри! Конечно, армия, — показывала Елизавета на гору, где уже совсем отчетливо виднелось трое конных и за ними строй пеших.

«И в самом деле наши отступают», — подумал Гвоздов и пошел в деревню.

У всех домов стояли женщины и тревожно смотрели на странное шествие. Забытые коровы и овцы разбрелись по улице. Пастух призывно хлопал кнутом, но скот никто не гнал, все жители деревни неотрывно смотрели на гору, где, как предвестник новых несчастий, лениво ползла воинская колонна. Самыми стройными и действительно военными были только ехавшие впереди три всадника, все же остальные — и реденькая, человек в сто, колонна пехоты и особенно длинный, скрывшийся в лесу хвост повозок — имели слишком мало общего с военным и напоминали скорее обоз беженцев. Но вдруг лениво шедшая пехота зашевелилась, выровнялась в стройные ряды, повозки приотстали, тоже выравниваясь, и в утренней тишине послышался звонкий, какой-то особенно радостный и хватающий за сердце голос:

Едва этот голос пропел так хорошо знакомые слова военной песни, как свежие, молодые и сильные голоса разом взвились, и песня всколыхнула застывших в тревожном ожидании колхозников.

Колонна неторопливо приближалась к деревне, лихо разнося задорную, с выкриками и присвистом, песню. Теперь уже хорошо были видны и запыленные лица и поблескивающее на солнце оружие. Особенно восхищали колхозников три всадника. Посредине на вороном коне, затянутый в ремни, ехал могучего сложения командир. Справа от него мерно покачивался из стороны в сторону плотный и осанистый командир ростом поменьше. И третий всадник хоть и был жидковат фигурой, но сидел на коне молодцевато, то и дело поправляя висевшую через плечо полевую сумку.

Спустившись под гору и проехав мост, всадник могучего сложения что-то скомандовал, и сразу же и пехота и повозки позади нее потекли в стороны, в овраг, в лощину, в кустарники на месте бывшего сада. Через несколько минут колонна словно растаяла, и только три всадника, о чем-то переговариваясь, стояли у моста.

— Ну что глазеете? — первым опомнился и закричал на пахарей Николай Платонович. — Войско пришло, ну и что же, не праздник же престольный. Выводи лошадей и марш на работу!

Николай Платонович и сам вначале с любопытством смотрел на военных, а потом вдруг увидел, как из кустарника, там, где остановились повозки, ездовые парами повели лошадей прямо через самый лучший заливной луг к дальнему колодцу, и негодование охватило председателя колхоза.

— Вытопчут, как есть начисто вытопчут, — бормотал он, еще не зная, что предпринять для спасения колхозного добра.

А ездовые все выводили и выводили лошадей из кустарника, направляясь к колодцу и широкой полосой вытаптывая почти всю луговину. У колодца скопилось уже штук двадцать лошадей; те ездовые, что подошли к колодцу первыми, напоив лошадей, пустили их пастись на сочную и густую траву. Потрава самого укосистого луга словно подхлестнула Николая Платоновича. Он не по возрасту стремительно побежал к командирам, все еще говорившим у моста и, не добегая до них, гневно закричал:

— Это что же такое вы делаете-то, а? Что за безобразие! Это кто же вам позволил такое?

Трое командиров обернулись к Бочарову, и тот, что был солиднее всех, неторопливо слез с лошади и, бросив подбежавшему солдату поводья, с начальнической строгостью спросил:

— Что шумишь, отец?

— Да кто вам позволил добро колхозное губить? — робея перед строгим командиром и не желая выдавать своей робости, не унимался Николай Платонович. — Мы этот луг как дите малое бережем, а вы топтать…

— Ничего, отец, ничего! На войне не такое бывает, — с усмешкой ответил командир, и эта кривая усмешка окончательно вывела Николая Платоновича из себя.

— На войне, на войне! — исступленно закричал он, размахивая руками. — Ты на войне воюй, а не в тылах безобразничай. Мы своих лошадей впроголодь держим, а они, извольте радоваться, подъехали — и как хозяева.

— Вот что, отец, — прикрикнул строгий командир, — шуметь мы сами умеем! И насчет войны не очень распространяйся, ты ее в глаза не видел, а мы… мы… — бурея крупным лицом, никак не мог он подобрать подходящего слова, — мы такое видели! Так что помалкивай лучше, а коней кормить нужно, и мы будем их кормить и тебя не спросим.

— Меня-то, может, и не спросишь, а вот колхозников спросишь. Тут тебе не старый режим. И командование тебя по головке не погладит. Враз сяду верхом, да в район.

— Хоть в область, — досадливо отмахнулся военный, — и можешь даже в правительство писать.

— Подождите, папаша, — слез с лошади второй военный, — а вы кто будете?

— Я председатель колхоза, Бочаров моя фамилия.

— Как, как? — переспросил сердитый командир. — Бочаров, говорите?

— Известно, Бочаров, а ежели полностью хотите, то Николай Платонович Бочаров, председатель колхоза «Дубки».

— Послушайте, товарищ Бочаров, — вдруг смягчившись, подступил к Николаю Платоновичу самый строгий, — а вы не знаете полковника Бочарова, Андрея Николаевича?

— Хм! Не знаю! — с достоинством ухмыльнулся Николай Платонович. — Сын родной, и вырос он в этой деревне, и жена его с мальчонком у меня проживают.

— Подождите, подождите, да что же вы, товарищ Бочаров, молчали-то? Мы же вашего сына знаем…

— А при чем тут сын? — польщенный заискивающим тоном командира, все еще сердито выкрикнул Бочаров. — Сын само собой, а дело само собой.

— Петро, — сказал майор курносому капитану, — а ну, быстро турни-ка наших разбойников с луга. Скажи, чтоб и травинки не трогали. Головы поснимаю, если что! Вы простите, пожалуйста, — вновь обернулся он к Николаю Платоновичу, — будем знакомы. Чернояров, Михаил Михайлович. Мы с вашим сыном в таком бою побывали!..

— А где он теперь, Андрей-то? Живой он, не раненый? — забыв про ссору и про измятый луг, с дрожью в голосе спросил Николай Платонович и, услышав, что Андрей и жив и здоров, торопливо сказал: — Ко мне пойдемте, закусите, отдохнете, прошу пожалуйста!..

 

Глава двадцать четвертая

Во время последнего отступления Андрея Лесовых большим осколком на излете ударило по ноге, и он на все время марша устроился на повозке хозяйственного взвода. Первые полсуток он беспробудно спал, и словоохотливый ездовой даже обиделся, считая агитатора полка нелюдимым и мрачным человеком. Отоспавшись, Лесовых поразил ездового своей неугомонной веселостью. Он то вполголоса пел всякие песни, то сажал к себе на повозку кого-нибудь из солдат и целыми часами говорил про войну, про деревню, про городскую жизнь.

На третий день марша, когда остановились на привал в молодой рощице, Лесовых вырезал крепкую дубовую палку, и с тех пор начались мытарства ездового. Стоило только въехать в какое-нибудь мало-мальски приличное село, Лесовых у первого встречного спрашивал, где сельсовет, и приказывал ехать туда. В сельсоветах просиживал он по часу, иногда по два и больше. Полк за это время уходил на несколько километров. Скрепя сердце ездовой вынужден был нахлестывать лошадей. И в общей колонне ехали не как люди, зная свое постоянное место, а метались то в голову колонны, то в хвост, часто останавливались, стояли и опять гнали. Только одно успокаивало ездового: его повозка и пара вороных были теперь известны всему полку. К старшему политруку без конца приходили солдаты, сержанты, офицеры, и он, лежа на боку, диктовал им последние сводки Совинформбюро. В конце концов за неделю пути ездовой так привык к Лесовых, что когда закончили марш и Лесовых, подъехав к сельсовету, приказал ездовому отправляться в роту, тот, помолчав немного, с достоинством сказал:

— Товарищ старший политрук, ежели вам придется ехать куда, вы мою повозку вытребовайте. Я ведь не то что другие, я и лошадей поддерживаю и колеса не скрипят…

— Спасибо. Если нужно будет, обязательно с вами, — серьезно ответил Лесовых и, прихрамывая, пошел в сельсовет.

Увидев его, Слепнев, дружески улыбаясь, неторопливо встал приговаривая:

— Прошу, прошу заходить. Давненько военные у нас не бывали.

Выслушав просьбу Лесовых разрешить ему позвонить в район и узнать последнюю сводку Совинформбюро, Слепнев вынул из кармана четыре исписанных листка и подал их Лесовых.

— Сводка у нас всегда самая последняя, — сказал он, приглашая Лесовых присесть.

Переписывая сводку, Лесовых и Слепнев разговорились. Слепнев жадно расспрашивал о событиях на фронтах, а Лесовых с неменьшим волнением интересовался колхозными делами. Перебивая друг друга бесконечными вопросами, они говорили, как близкие друзья, которые давно не встречались и боятся, что и эта встреча будет слишком короткой. Через час они уже называли друг друга по имени, а еще через час Слепнев пригласил Лесовых поехать к нему пообедать. Как и при разговоре, перебивая друг друга, они запрягли слепневского меринка в тележку и поехали, в оживленной беседе не замечая даже, что меринок тащится еле-еле и беспрерывно хватает все, что растет вблизи дороги. Оторвались они от разговора только при въезде в деревню, когда Лесовых увидел писаря из штаба полка, передал ему сводки Совинформбюро и приказал размножить и разослать в подразделения.

Лесовых все нравилось в Слепневе. Особенно понравился ему маленький, прижатый огромной соломенной крышей двухоконный домик Слепнева с крошечной, чистой и уютной комнаткой внутри, половину которой занимала зевластая русская печь, разрисованная незамысловатыми голубыми и розовыми цветами.

— Что ж, в честь встречи выпьем, конечно, — налив две миски щей и поставив тарелку соленых огурцов, предложил Сергей.

— Конечно, — согласился Лесовых.

И водка с привкусом гари, и уже закисшие прошлогодние огурцы, и постные, из одной капусты щи, и черный, с примесью картошки хлеб — все казалось Лесовых особенно вкусным.

— Слушай, Сергей, — взглянув на узенькую, аккуратно застланную железную кровать, спросил Лесовых, — а почему ты не женишься? Что бобылем живешь?

Если бы этот вопрос задал кто-нибудь другой, Сергей вспыхнул бы, замкнулся, постарался как-нибудь отшутиться, Лесовых же он ответил прямо, не скрывая от него своих мыслей:

— Жениться должен здоровый человек, а не калека.

— Глупо, — вскрикнул Лесовых, — очень глупо!

— Нет, — выдохнул Сергей, — не глупо, а честно.

— Ты любишь ее?

— Да.

— А она?

— Не знаю.

— Ты часто видишь ее?

— Каждый день.

— И никогда ничего не говорил?

— Всерьез нет, только в армию когда меня провожали, я видел — она плакала.

— А ты писал ей из армии?

— Писал, но все письма рвал.

— Почему?

— По глупости.

Они смолкли и долго сидели, не глядя друг на друга.

— И я тоже люблю, — не поднимая головы, заговорил Лесовых, — и пишу, часто пишу. И она пишет. Три года не виделись. И я не боюсь, понимаешь, не боюсь, — решительно поднял он свои нежные голубые глаза. — Что бы ни случилось со мной на фронте, все равно поеду к ней.

Этот откровенный разговор, какие даже между близкими друзьями бывают редко, вернул Сергея к мечте, и он без обычного смущения, глядя прямо в ясные, по-девичьи нежные глаза Лесовых, заговорил о самом сокровенном — неосуществившейся мечте: об озере и о преображении всего облика родной деревни.

По тому, как говорил Сергей, то переходя на едва слышный шепот, то возвышая голос до звона, Лесовых понимал, какое огромное волнение переживает его новый друг. Это волнение перешло и к Лесовых. Он забыл, что сидит в крохотной деревенской хатенке, что совсем недалеко идет война, и, увлеченный мечтой Сергея, почти физически ощутимо видел зеркальное озеро, от которого не только преобразится и заблещет живыми красками унылая, полустепная округа, но и переменится вся жизнь этой маленькой, захолустной деревушки с подслеповатыми, почернелыми избами, с унылым, навевающим тоску однообразным пейзажем холмистых полей и словно случайно прилепившихся к ним крохотных рощ. Рядом с этим озером — источником новой жизни — он видел не соломеннокрышие избенки, а высокие и светлые дома в окружении пышных садов, красивую башню, откуда потечет по трубам прозрачная вода, освобождая женщин от той изнурительной и тяжелой работы, которую затрачивают они сейчас, чтобы из оврага, где серел сруб единственного колодца, ведрами натаскать воды для скота и для хозяйства. Видел Лесовых и стаи птиц на воде, и косяки рыбы, и огороды, о которых говорил Сергей, и все это было так прекрасно, что Лесовых хотелось слушать и слушать без конца, всей душой уйдя в мечты о будущем.

— Но вот война — и все оборвалось, — глухо, с болезненным надломом в голосе сказал Сергей и смолк.

— Да, война, — машинально повторил Лесовых и вдруг с жаром воскликнул: — Но это должно быть! Это будет, Сережа, обязательно будет!

* * *

Нередко случается в жизни, когда стечением обстоятельств или бурной волной исторических событий обыкновенный, ничем не примечательный человек из самых низов взовьется вдруг высоко и орлом парит над другими людьми. Но время стремительно несется вперед, проходят дни, месяцы, годы, а этот человек все парит и парит на той же высоте, не замечая, что жизнь давно обогнала его, что он находится не на вершине, а у подножья, не мчится он, не летит, а тащится в силу той инерции, которую получил от взметнувших его обстоятельств или событий. И если этот человек не потерял чувства самокритичности и умения здраво оценить самого себя, то рано или поздно он поймет, что жизнь обогнала его, соберет все свои силы и постарается если не взлететь снова, то хотя бы догнать жизнь и не отстать от нее. А часто случается и другое. Поняв, что он отстал, человек старается наверстать упущенное, однако прежние силы растрачены понапрасну, воля ослабла, и он плывет, плывет по воле волн, не зная, куда его выбросит прибой, стремясь только удержаться на поверхности и не слишком больно удариться о скалы и подводные камни.

Именно так и случилось с батальонным комиссаром Панченко. Шестнадцатилетним юношей попал он в отряд Щорса и два года летал на коне по украинским просторам. Комсомол и партия втянули его в кипучую жизнь молодой Красной Армии. После разгрома банд Махно Панченко направили на краткосрочные курсы военных комиссаров, а затем на борьбу с басмачеством в Среднюю Азию. В середине двадцатых годов Панченко был уже известным политработником. С должности комиссара полка его перебросили в Политическое управление военного округа. Ведал он и партийным учетом, и вопросами политической учебы, и инспектированием подчиненных политорганов, и военной печатью, и множеством других вопросов.

Все шло хорошо, но, когда в конце тридцатых годов проходила переаттестация политического состава, оказалось, что ромб для Панченко слишком велик, и ему пришлось надеть на петлицы по одному прямоугольнику. Это было для него большим ударом. Решив во что бы то ни стало наверстать упущенное, он хотел поступить в Военно-политическую академию, но для этого нужно было всерьез подготовиться к вступительным экзаменам. Он начал было готовиться, накупил учебников, договорился с преподавателями, составил жесткий план занятий (тем более, что планы были его любимым делом, и при проверках войск он всюду требовал подробные планы). Месяца три он действительно упорно занимался, а затем сначала пропустил одно занятие, потом другое, третье, и от жесткого плана осталась только пожелтевшая, старательно расчерченная бумага.

Отечественная война застала его в той же должности, что занимал он после борьбы с басмачеством. Его сверстники и товарищи по гражданской войне давно были комиссарами и начальниками политотделов дивизий, корпусов, членами военных советов армий и фронтов, а он все оставался тем же инструктором Политического управления округа. Он, твердо считая себя кадровым военным, не по книгам, а на практике знающим войну, добился, что его назначили комиссаром вновь формируемого стрелкового полка. И тут снова рухнули все его надежды. Он мог прочитать доклад, лекцию, провести инструктаж политработников, парторгов, комсоргов, горячо выступить перед бойцами, но при первом же столкновении с боевой практикой увидел, что военная наука так далеко шагнула вперед, а характер войны так изменился, что ему все нужно было изучать с азов.

Тяжелые раздумья охватили Панченко. Он понимал, что нужно всерьез и по-настоящему учиться военному делу, учиться заново у всех, кто мог бы помочь ему: у командира полка, у командиров батальонов, рот, батарей, взводов, учиться у рядовых солдат. Так говорил рассудок, а самолюбие диктовало совсем другое. Как он, сорокалетний мужчина, участник гражданской войны, кадровый военный, всю сознательную жизнь прослуживший в армии, комиссар полка, которого по его положению называют душой полка, пойдет спрашивать у других о том, что давно должен был хорошо знать? И как потом будут на него смотреть командиры и бойцы, как он будет призывать их овладевать военным делом, когда они узнают, что сам он, столько лет прослужив в армии, не удосужился познать всего нового в военном деле?

Борясь с самим собой, он так и не мог прийти к определенному решению. К несчастью, в это трудное время произошло событие, которое потрясло и так пошатнувшуюся жизнь Панченко. Долго блуждавшее по фронтовым дорогам письмо сообщило ему, что в Киеве при бомбежке немецкой авиацией погибли его жена и дети. В эти дни и начал он седеть. В эти же ужасные дни появилась у него сосущая потребность пить водку, чтоб хоть на время заглушить мучительные переживания. Понимая всю ответственность своей должности, он никогда не пил при людях, а выпивал тайком, в одиночку, и никто никогда не видел его пьяным. Он часто боялся оставаться один и почти все время проводил в подразделениях, среди бойцов. С ними было легко и просто, с ними он изучил всю несложную боевую технику стрелкового полка первого года Великой Отечественной войны, с ними же, с простыми бойцами, он часами мог говорить, и видел, что его разговоры, его присутствие в подразделениях приносят большую пользу.

Труднее складывались у него взаимоотношения с командным составом. Чувствуя недостаточность своих знаний в тактике, он избегал разговоров на конкретные военные темы и говорил с командирами о войне вообще, о политике, о делах международных, о партийной и воспитательной работе. Это неизбежно вызывало соответствующий отклик. Никто из командиров не обращался к нему с вопросами военными, никто не просил помощи и поддержки. К тому же старый командир полка был назначен командиром дивизии, на его место прибыл молодой, только что окончивший Военную академию имени Фрунзе, горячий и самолюбивый подполковник. С первой же встречи с Панченко он вызывающе заявил, что командовать будет он, а дело комиссара заниматься вопросами воспитания и партийно-политической работой. Так и повелось с тех пор: Панченко не вмешивался в дела чисто командные, командир полка не обращал внимания на партийно-политическую и воспитательную работу.

Назначение Черноярова командиром полка и радовало и пугало Панченко. Он видел, что Чернояров не плохо разбирается в военном деле, но ему также было хорошо известно, что Чернояров резок, самолюбив и любит командовать единолично, без советов со своими помощниками и заместителями. К тому же Панченко по опыту знал, как трудно бывает человеку в одном и том же коллективе с низшей должности перейти на высшую и перейти так, чтобы этот переход не отразился на взаимоотношениях нового командира с его старыми и новыми подчиненными.

* * *

Возвратясь с тактических занятий, Бондарь прилег в шалаше и, закрыв глаза, сразу вспомнил все, что было после того страшного боя в березовой роще. Сновидением казалось то, что они, уцелевшие шестнадцать человек, вырвались из огненного кольца немецких жандармов, пробираясь на восток, разбили немецкий обоз, чудом проскочили через густые боевые порядки вражеских войск и соединились со своими, ударив через высоту навстречу атакующим батальонам Лужко и Черноярова.

— Привет пулеметчикам! — раздался у входа в шалаш насмешливый голос Привезенцева. — Здорово, Федя, здорово, друг! Как жизнь молодая?

Бондарь давно не видел друга, но сейчас ему хотелось побыть одному, и он вяло встал, протягивая руку Привезенцеву.

— Да ты что мрачный такой, — тиская руку Бондаря, говорил Привезенцев, — заболел, что ли, или контузия еще не прошла?

— Да нет, ничего, так иногда звенит в ушах. Ну, а ты как в новой должности?

— А я ничего нового и не замечаю. В батальоне был у меня только один начальник — Чернояров, и в штабе полка опять тот же Чернояров. Главная моя обязанность и была и есть — делать, что прикажет Чернояров. Да брось ты киснуть, всколыхнись! В деревню сходил бы, стариной тряхнул! Надо весь дым пороховой выветрить из себя. А под кустиками загорать нам не дадут! Завтра прибывает большая группа пополнения, послезавтра еще, затем еще. Оружие тоже вот-вот подвезут. Не успеешь оглянуться, и опять на фронт. Жить так жить, воевать так воевать! Идем-ка вечерком в деревню. Я тебя там с такой кралечкой познакомлю! Огонь баба! Только отбить не пытайся. Не выйдет! Я такую оборону создал — не подступишься!

— Ты что же, свою клятву выполняешь: мстить всем женщинам?

— Федя! — свирепо блеснув темными глазами, оборвал Привезенцев. — Не береди старое! Перегорело, перекипело, вроде зарастать начало… Забудь про это. Теперь, Федя, у меня совсем другое…

Бондарь смотрел на Привезенцева и не узнавал его. Сейчас это был не тот ухарь, каким казался он всего минуту назад. Не походил он и на того Привезенцева, которого видел Бондарь в день приезда к изменившей ему жене.

— Со мной, Федя, не то происходит, — тихо продолжал Привезенцев. — Понимаешь, увидел я ее днем, около правления колхоза. Народу там полным-полно, ну и, как обычно, смех, шутки. А меня хлебом не корми, дай только разыграть кого-нибудь… А тут на нее глянул и — все! Не могу ни смеяться, ни шутить. Стою дурак дураком и слова, как безъязыкий, выдавливаю. Вечером опять встретил. Кое-как разговорился. Водка помогла. На другой вечер снова повстречались. И опять я как связанный. Хожу с ней вроде юнца шестнадцатилетнего и про луну разговариваю. Ты не смотри, что я так бойко начал тебя на гулянку приглашать и про нее с лихостью балагурить. Это я самого себя подбадриваю. А с ней, веришь ли, сам не свой. И я не мальчик, и она не девочка — даже не поцеловал ни разу! Хуже — за руку боюсь взять! Такое черт навалилось — в юности не испытывал!

— А кто же она?

— Наташа! Колхозница, солдатка, как говорят, муж на фронте, она с детьми дома. У нее дочь уже на гулянку ходит.

— Тсс! — просвистел Бондарь.

— А что? Всего на два года старше меня. Мне тридцать, ей тридцать два. Подумаешь! Вчера разоткровенничалась она. Силой, оказывается, ее замуж выдали. А муж, по ее рассказам, такая дрянь, издевался, подлец, над ней, мучил ее.

Присев на топчан, Привезенцев опустил голову на руки и смолк. Бондарь смотрел на согнутую спину Привезенцева и не знал, что сказать.

— Федя, а может, все это чепуха, — резко подняв голову, сказал Привезенцев, — может, я на умелую удочку попался?

— Не знаю, Федя, не знаю, — только и мог ответить Бондарь.

 

Глава двадцать пятая

Никогда еще Лесовых не чувствовал такого опустошающего бессилия, как после инструктажа парторгов, комсоргов и агитаторов подразделений, где он, все продумав и подготовив самый подробный конспект, решил рассказать о тех трудностях и неудачах, которые переживали наши войска на южном участке фронта, но в ходе доклада, холодея от неожиданности, сам чувствовал, что ничего не знает определенного и о том, почему наши войска терпят неудачи, и о том, как будут развиваться военные события дальше. Пытаясь собраться с мыслями, он возвращался к уже сказанному и вместо сорока минут затянул доклад почти на два часа. Он уже хотел было закончить речь, как вспомнил вчерашний рассказ Слепнева и ухватился за этот неожиданный пример. Всего минут пять говорил он о несбывшейся мечте создать озеро и, начав с этого озера, перестроить всю жизнь колхоза. Слушатели вначале оживились, глядя на заросшие ямы в лощине, где колхозники до войны начали строить плотину, однако через несколько минут удручающая скука вновь дохнула на Лесовых.

Весь день Лесовых не мог найти себе места. Наутро, по обыкновению, он сразу же после подъема хотел пойти в подразделения и тут же отказался от своего намерения. После вчерашнего инструктажа ему было стыдно встретить кого-нибудь из тех, кто слушал его доклад. Перед завтраком его неожиданно вызвал комиссар полка. Решив рассказать все как было, Лесовых захватил свой конспект, потуже подтянул ремень и пошел в шалаш Панченко.

— Слушай-ка, Андрей Платонович, о каком озере ты на инструктаже агитаторов рассказывал? — встретил его вопросом Панченко.

— Понимаете, товарищ батальонный комиссар… — не по-обычному официально заговорил Лесовых, но Панченко перебил его:

— Прочитай вот, — подал он Лесовых исписанные карандашом два листа бумаги, — это вот обращение комсомольского собрания восьмой роты ко всем комсомольцам полка с призывом в свободное время пойти на строительство плотины в колхозе «Дубки», а вот это резолюция общего собрания третьей роты. Ты же сам понимаешь, сколько у нас работы, разве до плотины нам?

— Так это же замечательно, товарищ комиссар! — прочитав листки, воскликнул Лесовых.

— Вообще-то, конечно, не плохо, — согласился Панченко, — совместный труд коллектива — лучший воспитатель. Но как посмотрит на это командир полка?

— А что командир полка? Это же сами бойцы предлагают!

— Эх, Андрей Платонович, Андрей Платонович! — вздохнул Панченко и, вдруг решившись на что-то, резко взмахнул рукой. — Ладно, идем к Черноярову, поговорим!

Черноярова нашли они во втором батальоне в шалаше Лужко.

— Слушай-ка, Семен Прокофьевич, — увидев Панченко, заговорил Чернояров, — ты слышал, какую тут наши орлы штуку удумали? Плотину строить в колхозе! А? Ты понимаешь? Плотину! День и ночь занимаемся, из сил выбились, а они — плотину строить! Ты только представь! Да если они и воевать так будут, как на работу рвутся, мы горы свернем!

— Руки по мирному труду истосковались, — сказал Лужко, — поработать хочется.

— И дадим поработать вдоволь! — подхватил Чернояров. — Пусть душу отведут и силы свои измерят. Я одного не пойму: кто людей так взбудоражил, не могли же они сами по себе загореться?

— Вот кто взбудоражил, — улыбаясь, кивнул Лужко на Лесовых, — главный агитатор со своими агитаторами.

— Ты? — удивленно спросил Чернояров.

— Не совсем я, — смущенно ответил Лесовых, — я только привел пример, какие чудесные планы сорвала война, а мысль о помощи колхозникам в строительстве плотины возникла не у меня, у солдат.

— Значит, зачинщик-то все-таки ты, это не плохо, — пробасил Чернояров. — Что ж, Семен Прокофьевич, — повернулся он к Панченко, — если все это от него пошло, ему и карты в руки. Пусть всеми работами руководит. Командирам подразделений сейчас дыхнуть некогда. Только вот что: ни одного человека от занятий не отрывать, работать в свободное время и только добровольно. Связывайся с советской властью, с председателем колхоза и завтра к восемнадцати часам представь мне подробный расчет и план производства работ. А для технической помощи забирай всех полковых саперов.

Весть о строительстве плотины и до Слепнева и до колхозников донеслась раньше, чем пришел в деревню Лесовых.

— Андрей, вы в самом деле решились взяться за плотину? — встретил Лесовых Слепнев.

— Не только в самом деле! Перед тобой главный производитель работ.

— Как во сне! — разгораясь болезненным румянцем, проговорил Слепнев. — Да если вы навалитесь всем полком, то неделя — плотина готова.

Они уединились в доме правления колхоза и до рассвета сидели над проектом строительства плотины, подсчитывая и пересчитывая, сколько потребуется людей на земляные работы, на устройство водослива, на подчистку кустарников и неровностей на месте будущего озера. Они и уснули тут же, около правления колхоза на копне свежего сена. Разбудил их язвительный женский голос:

— Начальство! Что же это вы добро колхозное губите? Подпили, видать, вчера и до дому дойти силешек не хватило.

Щурясь от бивших в глаза косых лучей солнца, Сергей приподнялся на руках и увидел Наташу. В сбитой на затылок беленькой косынке она, уперев в бока полные, оголенные выше локтей руки, с язвительным смехом говорила кому-то:

— Гляди-ка, гляди, Сергей Сергеевич так и спит с бумагами.

— А это он чтобы сны хорошие видеть, — ответил голос, от которого Сергей вздрогнул и окончательно проснулся.

Это говорила Галя. В светлом с голубыми цветочками платье, вся облитая мягким розоватым светом, она стояла рядом с Наташей и неотрывно смотрела на Сергея. Ее карие глаза ласково светились, и полные губы словно шептали что-то успокоительное и радостное. Никогда раньше Сергей не видел ее такой простой и такой близкой.

— Вставайте, вставайте, — смеясь, говорила Наташа, — хватит прохлаждаться.

— Не трогай их, пусть позорюют, — с таким же беззлобным смехом возражала Галя, — они за ночь весь керосин в правлении пожгли…

— Эх, девушки, — вскрикнул Сергей, и Лесовых не узнал его голоса, — нам бы водички холодной да полотенце!..

Едва услышав это, Галя метнулась к своему дому и вернулась с ведром воды и расшитым бахромчатым полотенцем. Поливая на руки Слепневу и Лесовых, она все так же просто и ласково улыбалась, почти все время глядя на Слепнева.

— Теперь завтракать, — приветливо сказала Наташа, — проголодались за ночь-то, сейчас я вас подкормлю.

Лесовых еще не видел эту красивую женщину и теперь с любопытством рассматривал ее. В ней все было ладно, приветливо, дышало здоровьем, силой. Не слушая возражений Лесовых и Слепнева, она с шутками и смехом подхватила их под руки и повела домой.

Едва гости уселись за стол, как в сенях послышались тяжелые мужские шаги и в избу вошли Бондарь и Козырев.

— Разрешите? — спросил Бондарь и, увидев Лесовых, остановился, потом решительно шагнул к Наташе и неуверенно спросил:

— Вы Наталья Матвеевна Круглова?

— Я, — бледнея, сказала Наташа, — а что?

— Я командир подразделения. Бондарь — моя фамилия. А это секретарь партийной организации Козырев. У нас служил ваш муж.

— Павел? — вскрикнула Наташа.

— Да, Павел Евдокимович Круглов.

— И что?.. И где же он?.. — глухо спросила Наташа.

— Двадцать восьмого июня ваш муж погиб в боях с немецко-фашистскими…

Острый, пронзительный вопль Наташи прервал Бондаря. Она кричала что-то бессмысленное, совсем непонятное, судорожно загребая руками воздух и бессмысленно глядя на Бондаря.

На крик Наташи прибежала Галя. С помощью Сергея и Бондаря она увела Наташу в чулан, уложила в постель. Наташа рвалась, пыталась куда-то бежать, хватая руками то Сергея, то Галю.

Вскоре к Наташе прибежали отец, мать, дети, и Сергей вышел из чулана.

— Как погиб Круглов? — спросил он Бондаря.

— В моем взводе был он, — ответил Козырев, — подносчиком патронов. Вдвоем с Ивакиным остались они у пулемета. Я был у них и только отошел к другому пулемету, как услышал взрыв снаряда там, где сидели Ивакин и Круглов, и пулемет смолк…

Слепнев снова пошел в чулан, но в сенях его остановила Галя.

— Не надо, не ходи, Сережа, — прошептала она, — родные с ней, они лучше успокоят.

Слепнев бессознательно обнял Галю, и она доверчиво прижалась к его груди. Он почувствовал, как упруго стучит ее сердце и нежные, теплые руки обвивают его шею.

— Сережа, — шептала Галя, — вот она, жизнь-то, был человек и нету…

* * *

Санитарная часть полка располагалась в маленьком овражке, почти таком же, как тот, где Ирина впервые приступила к исполнению своих обязанностей в полку. Этот поросший густым кустарником овражек, извилистая лента ручья перед ним и особенно разбросанная по косогору деревенька напоминали что-то безмятежно спокойное, тихое, тургеневское. Все раненые и больные были отправлены в госпитали, пополнение санитарами еще не прибыло, и у Ирины оказалось неожиданно много свободного времени. С утра она с Пилипчуком обходила подразделения, проверяла кухни, всю же остальную часть дня Ирина была свободна. К вечеру иногда приходил кто-нибудь из бойцов с пустячным заболеванием, и уютная санитарная часть вновь пустела.

Однако жизнь Ирины была спокойна только внешне. По рассказам Андрея Бочарова она запомнила его родную деревню и сразу же узнала, что полк расположился как раз около этой деревни. Узнала она и краснокирпичный дом Бочаровых, часто видела около него молодую высокую женщину и мальчика лет четырех.

Ирина понимала, что с Андреем все кончено и никогда больше не повторятся те проведенные вместе с ним незабываемые дни. Она всеми силами старалась и не могла забыть Андрея. Теперь, вблизи его родного дома, ее борьба с собой стала еще напряженнее. В эти дни внутреннего смятения Ирина боялась вспоминать о Яковлеве и, как нарочно, все чаще и чаще вспоминала о нем.

Первым, что отвлекло ее в этой мучительной борьбе с собой, было несколько больных солдат, которые прибыли с пополнением, и она всеми силами отдалась их лечению.

Несколько рассеяло ее тревожные мысли и строительство плотины в лощине против овражка, именуемого в полку санчастью. Каждый день после окончания занятий боевой подготовкой сюда одна за другой без строя приходили роты, и солдаты, голые до пояса, копали землю и носилками, на тачках сваливали ее между холмами, перегораживая лощину пока еще низкой, все время растущей широкой стеной.

Над потоком горячей, неугомонной работы переливами захлебывались гармошки, а в воскресенье весь день гремел духовой оркестр. На работе часто появлялись командир полка, комиссар, командиры батальонов. Душой же работы были агитатор полка — голубоглазый старший политрук Лесовых и невысокий, с ампутированной правой ногой, как сказали Ирине, председатель сельсовета Слепнев. Ирина с нетерпением следила, как медленно растет плотина, и радовалась, когда вдруг оказывалось, что плотина выросла уже на полметра, и та глубокая выемка, что оставалась вчера, сегодня исчезла, и на ее месте появился высокий темный бугор.

Прошло несколько дней, и у Ирины появились новые обязанности. С очередной партией пополнения прибыли санинструкторы и санитары, и она, чередуясь с Пилипчуком, начала заниматься с ними.

Во вторник, когда она отрабатывала с санитарами приемы выноса раненых в наступлении, на поле, где занималась Ирина, подкатил легковой вездеход, и из него выскочил Привезенцев.

— Доктор, доктор! — издали закричал он. — Срочно поехали, ваша помощь нужна. Разбился сын полковника Бочарова.

В первый момент Ирина поняла только, что с кем-то случилось несчастье и этот кто-то нуждается в ее немедленной помощи. И, только уже сидя в прыгающей по неровной дороге машине, она вдруг с отчетливой ясностью осознала, что этот кто-то был ребенок, сын Андрея, которого он так часто вспоминал в госпитале и которого звал хорошим, округлым именем Костик. В груди Ирины мгновенно похолодело, и ей вдруг показалось, что маленький Костик истекает кровью и доживает последние минуты. Она спросила у Привезенцева, что случилось с мальчиком, но тот сам толком ничего не знал и только повторял, как сказал ему перепуганный брат Андрея, что мальчик разбился и что ему нужна немедленная помощь. У дома Бочаровых виднелась густая толпа людей. Шофер ловко выскочил на пригорок и остановился у самого дома, заставив шарахнуться в испуге сгрудившихся женщин и детей.

— Сюда, пожалуйста, проходите сюда, — говорил Ирине высокий, чем-то напоминавший Андрея седобородый старик, — выбоины тут, не оступитесь.

Едва войдя в избу, Ирина ощутила так хорошо знакомый приторный запах свежей крови, и с этого момента все окружающее потеряло для нее смысл. Она видела только побледневшее в испуге лицо мальчика и рваную рану на правой стороне худенькой груди. Мальчик не кричал, не стонал, а лежал спокойно, как взрослый, словно понимая, что крик и беспокойство могут только усилить боль. Когда, вымыв и протерев руки спиртом, Ирина коснулась раны, мальчик раздвинул веки, и на Ирину глянули темно-голубые простые и бесхитростные глаза Андрея.

— Лежи, детка, лежи спокойно. Будет немножко больно, потерпи, — по привычке говорила Ирина, и мальчик лежал, не шевелясь, жалобно и доверчиво глядя на Ирину.

— Что с ним, доктор, скажите, ради бога, что с ним? — исступленно шептал позади Ирины женский голос.

— Ничего опасного, — отвечала Ирина, поняв, что говорила жена Андрея Алла, — пожалуйста, не волнуйтесь.

Довольно глубокая рана была не опасна. Костя, упав с разбегу, наткнулся грудью на острый сошник плуга и разрезал грудные мышцы, к счастью не задев ни костей, ни плечевых сухожилий. На помощь Ирине прибежал Пилипчук, и они вдвоем быстро обработали рану, сделали противостолбнячный укол и перебинтовали грудь мальчика. К удивлению Ирины, мальчик все время терпеливо молчал и, только когда делали укол, ойкнул и тут же смолк.

— Теперь полежи, и все будет хорошо, — закончив перевязку, погладила Ирина его светлую головку, — ты молодец, настоящий мужчина, не кричал, когда было больно.

— Моего папу на фронте не так ранило, а он совсем не кричал, — слабым голоском проговорил мальчик, и Ирина с трудом удержала подступившие слезы.

Стараясь не встречаться взглядом с Аллой и с матерью Андрея, Ирина рассказала, как нужно ухаживать за мальчиком, и, отказавшись от настойчивых уговоров пообедать, уехала от Бочаровых.

Только войдя в свою палатку, она в изнеможении упала на кровать и беззвучно зарыдала. Немного успокоясь, она твердо решила не ходить к Бочаровым, а на перевязку посылать Пилипчука. Но подошел вечер, и беспокойство за жизнь так похожего на Андрея маленького Кости пересилило, и она пошла в деревню. В этот раз ей не удалось избежать разговора с Аллой и матерью Андрея. Они встретили ее на улице, наперебой благодаря за помощь Косте и умоляюще заглядывая в ее глаза. Алла совсем не походила на ту, какой представляла ее Ирина. Она почему-то считала, что Алла должна быть чопорной, выхоленной женщиной с худым, язвительным лицом и пренебрежительным взглядом холодных глаз. Сейчас же Ирина видела женщину, мало чем отличную от других колхозниц, немного располневшую, но красивую и удивительно привлекательную. Ее каштановые, заплетенные в косы волосы, большие встревоженные глаза и мягкий грудной голос невольно располагали к ней. К удивлению самой Ирины, красота и привлекательность Аллы не возбудили в ней ни ревности, ни обычной в таких встречах ненависти. Ирину даже обрадовало, что у Андрея была именно такая, а не другая жена. Осмотрев Костика и дав ему лекарство, Ирина с полчаса просидела у Бочаровых, не чувствуя ни отчуждения, ни неловкости. Алла и мать Андрея разговаривали с ней просто и душевно, рассказывая о Костике и изредка вспоминая его отца.

С этого дня посещение дома Бочаровых стало радостным событием для Ирины. Она подолгу сидела у постели Костика, разговаривая с ним, с Аллой, и сама не замечала, что все ее разговоры вращались вокруг имени Андрея. Но, говоря об Андрее, она все чаще и чаще вспоминала Яковлева, и эти воспоминания, притупляя нанесенную Андреем боль, возвращали Ирину к прежней жизни.

Однажды под вечер, закончив все работы, она осталась одна в своей палатке и вдруг так остро почувствовала необходимость написать Саше, что, не сняв халата и не вымыв рук, сразу же села за стол. Выбрав самый чистый лист бумаги, решительно взяла ученическую ручку и старательно вывела: «Дорогой Саша!» Написав это, она остановилась, в раздумье закрыла глаза и вдруг с опустошающей ясностью почувствовала, что ей не о чем писать ему. Признаваться, каяться, обвинять себя в том, что было у нее с Андреем, она не могла: все это не было ошибкой, и она нисколько не сомневалась, что, встретив снова Андрея, могла бы повторить все сначала.

Долго просидела она в тот вечер, так и не написав Яковлеву.

 

Глава двадцать шестая

Болезнь генерала Федотова затянулась, и все лето пробыл он в госпитале, каждый день ожидая, что его вот-вот выпишут и он опять поедет командовать дивизией. Он установил для себя жесткий распорядок дня, лишь кое в чем нарушая госпитальный режим. Вставал он раньше общего подъема, полтора часа тренируя раненую ногу, в одиночестве ходил по госпитальному парку, потом умывался, завтракал, ждал врачебного обхода, принимал лекарства и процедуры и, освободясь от лечебных дел, уходил в госпитальную библиотеку, где, перечитав свежие газеты, принимался за изучение военной литературы. Он подолгу стоял у карты, отмечая, куда продвинулись вражеские армии, читал и перечитывал сводки и сообщения из районов боевых действий, мысленно представляя, что происходило там на огромном пространстве от Воронежа до берегов Азовского моря. По тому, как, захватывая один город за другим, стремительно продвигались фашистские войска, он понимал, что положение на юге тяжелое, и вместе с тем, читая сводки и газетные статьи, где сообщалось о героизме советских воинов, об огромных потерях гитлеровцев, он все время ждал, что фашисты вот-вот выдохнутся, советские войска остановят их и опять, как осенью прошлого года, начнется наше большое и решительное контрнаступление. Как человек военный, он хорошо знал, что превосходство в силах и средствах в определенные моменты может дать решающие преимущества, но эти преимущества не могут сохраняться неизменно, что в ходе борьбы могут произойти такие изменения, которые эти преимущества сведут на нет, и тогда инициатива из рук воюющей стороны перейдет в руки другой стороны. Об этом убедительно говорил военный опыт прошлого. Так случилось с нашествием Наполеона, когда его многотысячная армия в боях и походах на пути в Москву истощилась и ослабла, а на обратном пути под давлением и ударами русских войск растаяла и превратилась в остатки жалкого сброда, потерявшего облик армии. Так же было и в гражданскую войну, в ходе которой родилась и выросла Красная Армия, а объединенные силы белогвардейщины и иностранных интервентов, вначале многочисленные и всесторонне вооруженные, были разбиты наголову и изгнаны из молодых советских республик. Весь опыт военного прошлого отчетливо показывал, что в столкновениях сильных армий успех бывает переменным, что количество войск и техники не всегда определяют конечный исход борьбы, что сильные духом и поддерживаемые всем народом войска, пережив все неудачи и поражения, почти всегда от обороны и даже от тяжелого и длительного отступления переходят к решительному наступлению и резко изменяют ход войны. К этому наступлению и готовился он, изучая военную литературу и продумывая все, что имело отношение к наступательным действиям.

* * *

В конце августа, в воскресенье, когда не было никаких процедур, Федотов сразу же после завтрака спустился в парк и у дальнего корпуса хирургического отделения услышал негромкий разговор двух сестер:

— Молодой совсем, двадцать шестой пошел только. Так жалко, так жалко, — говорила одна сестра.

— А что же Николай Нилович? — спросила другая.

— И Николай Нилович извелся вконец. Почти каждый час звонит и спрашивает, как Багрянцев, как Багрянцев?

Услышав это имя, Федотов невольно остановился. Он сразу вспомнил красивого, белокурого юношу с веселой улыбкой на бледном лице и застенчиво-нежными ясными глазами. Таким он знал служившего у него в батальоне сначала командиром взвода, затем командиром роты молодого офицера Багрянцева, которого все друзья и начальники называли Федей.

— Простите, — подошел к сестрам Федотов, — а что этого Багрянцева не Федором зовут?

— Да, Федор, Федор Иванович, подполковник Багрянцев, — ответила сестра постарше. — А вы что, знаете его, товарищ генерал?

— Да, знаю, — ответил Федотов, — покажите, где он.

Пока шли в дальний хирургический корпус, где лежали тяжелораненые, Федотов узнал от сестры историю Багрянцева. Месяц тому назад с семью пулевыми ранениями его доставили в госпиталь и оперировали. Однако ранения были так опасны, что операция не улучшила состояния Багрянцева. Об этом узнал шеф госпиталя главный хирург Красной Армии академик Николай Нилович Бурденко. Он сделал новую операцию, состояние Багрянцева улучшилось, но через неделю снова начались осложнения, и жизнь Багрянцева висела на волоске. Особенно почувствовал это Федотов, когда подошел к уединенной палате, которую раненые между собой называли «палатой смертников».

Багрянцев лежал высоко на подушках, и лицо его было точно таким же, каким видел его Федотов четыре года назад. Только большие, широко открытые глаза его блестели странным лихорадочным блеском. Увидев Федотова, он улыбнулся одними глазами и бодрым, совсем здоровым голосом отчетливо проговорил:

— И вы, Николай Михайлович, здесь. А я не знал.

— Лежи, лежи. Тебе нельзя говорить, я только посижу, — остановил его Федотов, с трудом подавляя дрожь в голосе.

— Ну почему же? — упрямо возразил Багрянцев, веселыми глазами рассматривая Федотова, — теперь можно. Было трудно, а сейчас легко. Все Николай Нилович, академик Бурденко. Я уж и не мечтал ни о чем, а он… он воскресил меня.

Этот радостный блеск глаз, живость речи и еще что-то совсем неуловимое и в лице и в голосе показались Федотову такими странными и такими далекими от жизни, что он опустил глаза и долго не мог взглянуть на Багрянцева. А тот продолжал говорить все так же непринужденно и весело, расспрашивая Федотова о ранении, о последних годах службы, о жене и детях, которых он хорошо знал. Федотов обстоятельно отвечал ему, стараясь больше говорить сам и не затруднять разговором его, ни о чем не спрашивал и все время незаметно наблюдал за ним. Теперь он отчетливо видел, что и лицо, и глаза, и голос Багрянцева были совсем не те, что раньше.

— Николай Михайлович, — вдруг едва слышно прошептал Багрянцев и глазами показал, чтобы Федотов наклонился к нему, — Николай Михайлович, — жарко зашептал он на ухо Федотову, — это я для них только бодрюсь, для врачей, чтоб не резали больше… Товарищ генерал, только ни одного слова им. А то опять на стол, опять резать, а к чему? Я же все чувствую, все понимаю… Спокойно полежать хочется. И чтоб никого — никого вокруг, тишина сплошная. Нет, нет! Это не о вас. Мне с вами хорошо. Помните, Николай Михайлович, к вам в батальон я приехал? Мальчишка безусый, а ершился. Правда, ершился?

Он смолк и обессиленно закрыл глаза. Федотов гладил его исхудалую руку и с трудом сдерживал слезы.

— Николай Михайлович, дорогой, не надо, — вновь открыв влажные, неестественно блестевшие глаза, заговорил Багрянцев, — не жалейте меня. Я же чувствую, как дрожат ваши пальцы. Жалеть меня не нужно. Я знаю, за что я… погиб. Конечно, жить хочется, но война… Фашисты это не только звери, — я это с первого дня войны понял, — это хуже зверей. Если мы их не остановим, не разобьем — все погибнет. И жена моя и сынишка опять, как мои мать и отец, в батраках ходить… Нет! Знаете, до меня-то у матери еще четверо детей было. Умерли все. Нет, не умерли. Самый старший замерз, когда помещик выгнал отца на улицу, и они с матерью сорок верст шли в январскую стужу. У матери два пальца на левой руке отмерзли, и братик замерз насмерть. А трое действительно умерли, только от голоду, в шестнадцатом году, когда отец на фронте был. Один я выжил, потому что родился при советской власти, в семнадцатом, в декабре… Я честно выполнил свой долг… За Родину нашу, за жизнь нашу советскую… и так все должны… Нам Родина дала все, и мы ей все… Я вчера и в письме так написал и жене и сыну… Вы устали, Николай Михайлович, пойдите отдохните… Только очень прошу: не надо жалеть, обидно, когда жалеют…

 

Глава двадцать седьмая

Доехав до самой Москвы, Канунников никак не мог припомнить всего, что было прошлой ночью, и от этого и от болезненной ломоты в голове и во всем теле был так мрачен, что шофер, всегда разговорчивый с ним наедине, за всю дорогу не смел вымолвить ни слова. То, что компания была всего из шести человек и что с ним была пухленькая брюнетка в ярком цветном платье, он хорошо помнил, а вот когда уехали все, куда делась брюнетка, как он очутился в саду под кустами сирени и все остальное, что было в эту ночь, растворилось, исчезло из гудевшей с похмелья тяжелой головы. Даже обычный стакан коньяку, который всегда после «основательной», как он говорил, выпивки спасал его, на этот раз не оказал никакого воздействия. Если бы не предупреждение начальника главка, что утром, возможно, будет совещание, он ни за что в таком состоянии не поехал бы на службу. Теперь же, зная строгость своего начальника, он ехал, проклиная и минувшую ночь и совещания, которые он считал самым трудным в своей службе.

Так, раздраженный и злой, приехал он в главк и сразу же попал под напор секретаря, который, выложив на стол целую кипу бумаг, настойчиво повторял:

— Нельзя тянуть, Владимир Андреевич, решать надо. Очень много срочных и весьма важных.

— Не сейчас, не сейчас, через полчасика, — отмахнулся Канунников.

Секретарь, забыв и страх и совесть, еще назойливее твердил:

— Срочные, нужные, а вы и позавчера не смогли и вчера не смогли.

— Сказал через полчаса — и баста! — прикрикнул Канунников и захлопнул дверь кабинета. Он хотел было присесть в кресло, перекурить, а потом приняться за дела, но не успел даже подойти к столу, как тревожно зазвонил тот самый телефон, на зов которого Канунников бросался, оставляя все дела.

— Канунников, слушаю вас, — схватив трубку, ответил он выработанным тенорком и всем телом склонился к столу.

Говорил сам начальник главка; всегда здороваясь любезно и приветливо, на этот раз отрывисто бросил: «Добрый день». Это сразу насторожило Канунникова.

— Какие у вас дела с Вышловским? — строго спросил начальник главка, и Канунников, моментально сообразив, что с Вышловским что-то случилось, незамедлительно ответил:

— С Вышловским у меня серьезных дел нет.

— Как же так? Вы сами говорили, что две цистерны горючего в наш адрес переведены через Вышловского.

— Это формальность. Цистерны наши, и получили мы их по наряду, — чувствуя, как потеет рука, державшая телефонную трубку, уверенно сказал Канунников.

— А шесть вагонов пиломатериалов?

— Вышловский тоже никакого отношения к ним не имеет.

— Ну, вот что, смотрите, Канунников, проверьте все. Вышловский уличен в жульничестве и растрате государственных средств, — закончил начальник, и в телефоне запищали частые гудки.

— Вышловский, Вадим Вышловский засыпался, — проговорил Канунников и, все еще держа в руке трубку, опустился в кресло.

В памяти одно за другим всплыли и большие и малые дела, которые вел он с Вышловским и через Вышловского. И цистерны с горючим, и пиломатериалы, и стекло, и многое другое было переведено через посредство Вышловского. И сам Вышловский через Канунникова переводил в свою контору и уголь, и металл, и смазочные материалы. Все это было, и теперь нужно что-то предпринимать. Мысли Канунникова работали с лихорадочной быстротой. Он набрал телефон Вышловского — там никто не ответил. Он позвонил его секретарю, и секретарь молчал. Оставалось проверить дома, но домой к Вышловскому никто из его приятелей не звонил, зная его натянутые отношения с женой, дошедшие почти до развода.

Дрожащей рукой Канунников с трудом вытащил из кармана записную книжку, нервно листая ее, нашел нужную страничку и обессиленно закрыл глаза. Только позавчера по его распоряжению со станции Сортировочная были переадресованы Вышловскому три вагона угля, а от него получен наряд на эти разнесчастные две тонны меди, из-за которых чуть не остановилась работа двух заводов.

«Уголь перехватить, отобрать, а медь достать хоть из-под земли и вернуть Вышловскому», — зародилась спасительная мысль, и Канунников начал лихорадочно звонить по телефонам.

К счастью, вагоны с углем стояли еще на станции Сортировочная, и податливое железнодорожное начальство согласилось ликвидировать новый наряд, как выписанный ошибочно, и восстановить старый. Но медь, медь была самым главным злом. Меди ни у кого не было. Словно вся Москва только и питалась одной медью. Даже Бармин, сам Бармин и тот на просьбу Канунникова завопил:

— Медь! Да я, голуба, медь на сливочное масло сменяю, вагон на вагон и без всякого калыма!

Оставалось только одно: просить старого приятеля отца — сердитого и злого начальника треста — дать заимообразно хотя бы на неделю несколько тонн меди.

— Э, милок, — ответил всегда любезный с Канунниковым приятель отца, — такими делами не занимаюсь и тебе не советую! Если трудно, прижало с чем-либо, иди прямо к начальству и требуй, настойчиво требуй, законно и — все будет!

Этот любезный тон окончательно вывел Канунникова из себя.

— Старый бирюк! — ругался он, бросая трубку. — Паинькой прикидывается, а сам у любого из зубов вырвет.

Листая и перелистывая алфавит, Канунников звонил по всем телефонам. Он теперь уже не просил, не предлагал, а умолял, упрашивал, выклянчивал, обещал все что угодно за взятые заимообразно две тонны меди. Наконец после целого часа беспрерывных переговоров ему удалось, поймав на не менее дефицитный уголь, выпросить у одного такого же заместителя начальника главка соседнего министерства нужную медь с обязательством вернуть ее через две недели.

Главное дело было улажено, а мелкие взаимообмены с Вышловским не так уж волновали Канунникова. Облегченно вздохнув, он хотел было приняться за ликвидацию и этих грешков, как снова зазвонил телефон, теперь уже не внутренний, а городской, номер которого использовал он только для личных разговоров.

— Слушаю, — протяжно ответил он. — А-а-а! Лорочка! Очень рад слышать твой голосок, очень рад!

Однако голосок Лорочки был совсем не радостный и говорила она не как обычно, приятно растягивая и округляя слова, а отрывисто, быстро, словно кто-то стоял позади нее и нетерпеливо подталкивал.

— Володя! Это ни на что не похоже! Ты избегаешь меня. Почему ты избегаешь? Вторую неделю не встречаемся.

— Все дела, дела и дела, вздохнуть некогда, — привычно ответил Канунников, удивляясь резкости и настойчивости такой всегда сговорчивой Лоры.

— Мне нужно видеть тебя. Немедленно. Сейчас же! — выкрикивала Лора, и в ее голосе Канунников почувствовал слезы.

— Не могу, Лорочка, я на работе.

— А я на работу приеду, сейчас приеду, я знаю где.

«И в самом деле, приедет. Вот номерок будет», — подумал Канунников, соображая, что предпринять, чтобы отделаться от назойливой Лоры.

— Ты где сейчас? — спросил он. Услышав, что она у Крымского моста, сказал, чтоб ждала его на ступеньках внизу у входа в парк, и, сердито махнув на подошедшего секретаря, выскочил на улицу.

Лора, как и всегда, в новом платье, стояла на набережной и задумчиво смотрела на Москву-реку. Услышав его шаги, она обернулась, радостно вскрикнула и короткими упругими шажками пошла к нему.

— Володя, — протягивая руки, стремительно заговорила она, — я так ждала тебя.

Он вяло взял ее руки, едва касаясь губами, поцеловал и тут же отпустил. Она, видимо, почувствовала его холодность и посмотрела тем молящим, ласкающим взглядом, который так сильно действовал на него и, вдруг опустив голову, совсем тихо проговорила:

— Володя, у нас будет ребенок.

Высказав это, видимо, и радостное и тревожное для нее, она резко откинула голову и устремила на него взгляд широко открытых сияющих глаз. От ее слов и особенно от этого взгляда Канунников внутренне содрогнулся. Первое, что он почувствовал, была жалость к ней, такой покорной, послушной и ждущей от него какого-то важного ответа. В порыве этой вдруг охватившей его жалости он притянул ее к себе, обнял и поцеловал мягкие душистые волосы.

— Я знала, я верила, — прижимаясь к нему, шептала она, — ты будешь рад… Ты рад, правда?

Этот жаркий, обжигающий его шею шепот раскрыл ему все, что случилось. Ему сразу представился ребенок, маленький, красненький, кричащий, и она сама, в домашнем халате, с растрепанными волосами, без пудры и помады. От этого представления ему стало холодно, неуютно.

— А как же Иван Степанович, муж твой? — с трудом выговорил он первое, что пришло в голову.

— Разве ты не знаешь? — еще горячее зашептала она. — Ты же все знаешь…

— И ты… Ты сказала ему? — отстраняя ее, спросил он.

— Скажу, сегодня же, — с еще большим волнением ответила она.

Канунников стиснул зубы, с трудом сдерживая себя. Теперь и она сама, и ее слова, и особенно ее беременность были противны ему.

— Это очень серьезно, — стараясь казаться по-прежнему ласковым и нежным, заговорил он, — нужно подумать и не спешить.

— А что думать, что думать! — вскрикнула она, и этот крик показался Канунникову неестественно театральным, как и вся она казалась теперь неестественной и театральной. — Ты разве не ждал этого?

— Нет, не ждал! — решив прекратить неприятную сцену, резко сказал Канунников.

— Я не понимаю! Ты ли это, Володя?

— Как видишь, я! — хмурясь, небрежно бросил он.

— Нет! Я не таким знала тебя! Ты же столько обещал…

Она говорила все громче и громче, ожесточенно жестикулируя и округлив и так почти круглые злые глаза.

Канунников испуганно оглянулся.

— Лорочка, прошу тебя, — зашептал он, подбирая слова, — очень прошу. Тебе вредно волноваться… Мы все обсудим, поговорим…

— Да что обсуждать, — с отчаянием выкрикнула она, — поздно обсуждать!

— Это же так серьезно, так важно, — привлекая ее к себе, шептал он. — Нужно обсудить спокойно. Встретимся, поговорим… Сегодня вечером. Согласна в семь?

— Хорошо, — всхлипывая, ответила она. — Я ждать буду там же, на углу Столешникова.

Канунников попрощался с ней и, только сев в машину, облегченно вздохнул. По собственному опыту он хорошо знал, что при разрывах с женщиной страшна первая буря, а дальше все постепенно отшумит, утихнет и пойдет своим чередом. Поэтому, входя в свой кабинет, он снова был спокоен, деловит и нетороплив.

— Ну давайте, что у вас! — крикнул он секретарю, но снова позвонил сам начальник главка и опять начался неприятный разговор.

— Вы рассматривали предложение машиностроительного завода о курсах шоферов? — спросил начальник.

— Рассматривал, собственно, не я…

— Меня интересует не кто рассматривал, а кто подписывал бумагу на завод! — почти до крика возвысил голос начальник.

— Вас не было, я был вынужден, — сбиваясь, начал Канунников.

— Послушайте, Канунников, — перебил его начальник главка, — вы же не маленький ребенок. Напутали, извольте расхлебывать. Немедленно поезжайте в Комитет обороны и лично явитесь к товарищу Корнееву. Объясните все и получите указания. Вернетесь, доложите мне!

И снова телефон загудел часто и тревожно, сбивая мысли и так ошеломленного Канунникова. Взглянув на стоявшего, как изваяние, секретаря, он озлобленно крикнул:

— Что вы стоите, как истукан! Это вы мне подсунули бумажонку с машиностроительного…

— Вы сами потребовали, Владимир Андреевич, я только сообщил вам…

— Сам, сам! Идите, позову! — видя, что секретарь всерьез собирается оправдываться, крикнул Канунников и, выждав, пока тот ушел, с отчаянием схватился за голову. — И что за день сегодня разнесчастный! Одно противнее другого. Черт бы взял и эти курсы и эту Веру!

Минут десять сидел он, не зная, что предпринять. Если бы это было раньше, он запросто пошел бы к Корнееву, уговорил старика, выкрутился и дело могло ограничиться «отеческим внушением». Теперь же, после разговора с Лорой, женой Корнеева, одна мысль о встрече с ним приводила Канунникова в дрожь.

«К отцу поехать, рассказать все», — мелькнула спасительная мысль, но он тут же отбросил ее. Отец никогда не вмешивался в служебные дела сына, и сколько он ни обращался к нему за помощью, всегда отвергал его просьбы, строго выговаривая:

— Сын ты мне дома, а на службе просто Канунников Владимир — и все! Сам, сам думай и никогда не надейся ни на тетю, ни на дядю, ни на папу с мамой.

«Если знает старик о Лоре, я погиб! Погиб, и ничто меня не спасет», — в отчаянии думал Канунников.

— На войне как на войне! — после раздумья вслух проговорил он, решив по привычке не избегать своих противников, а идти прямо на них и своим упорством победить.

— Мусенька, — позвонил он секретарше Корнеева, своей давней приятельнице, девице неопределенного возраста с темными, злыми для всех и ласковыми для него глазами, — как ваше здоровьице?

— Владимир Андреевич, сколько лет, сколько зим, — запела в ответ Мусенька, — что же это вы нас совсем забыли?

— Дела, Мусенька, дела и заботы!

Поболтав о ничего не значащих пустяках и рассказав два самых последних анекдота, Канунников осторожно, как пловец на гибельном месте, приступил к делу.

— Как поживает ваш шеф? Опять день и ночь сидит и вам ни сна ни отдыха?

— И не говорите, Владимир Андреевич, всех замотал старик!

— Мусенька, а вы не слышали, о нашем машиностроительном он ничего не говорил?

— Как не говорил! Еще вчера приказал к шести часам пригласить… как их? Сейчас посмотрю, я записала. Да, да… Вот! Инженера Яковлева и механика Полозову. Сейчас разыскивать буду.

— Мусенька, звонить по предприятиям совсем не ваше дело. Это наша обязанность. Будьте спокойны! Ровно в шесть они будут у вас, — все так же воркующе ответил он, продолжая напряженно размышлять: «Но что же обо мне думает старик? Что думает?»

Этот вопрос нужно было решить во что бы то ни стало, и решить его можно было только в разговоре с самим Корнеевым.

«Эх, была не была!» — мысленно сказал Канунников и попросил Мусеньку соединить его с Корнеевым.

Корнеев, как и всегда, ответил внушительным басом и, услышав приветствие Канунникова, не то чтобы радостно, а скорее покровительственно, как с детства говорили с Канунниковым приятели его отца, сказал:

— А, молодое поколение! Ну, как дела?

«Не знает, ничего не знает о Лоре!» — чуть не вскрикнул Канунников и заговорил с Корнеевым тем выработанным тоном почтительного уважения, который он всегда применял в разговоре с приятелями отца. Корнеев шутил с ним, расспрашивал об отце, о матери и вдруг совсем неожиданно сказал:

— А вы, молодой человек, недальновидны!

— Вы о предложении машиностроителей?

— Вот именно, о предложении.

— Иван Степанович, честно признаюсь: просмотрел, передоверился, столько работы, замотался совсем, не обдумал все, и вот теперь… — он хотел сказать: «раскаиваюсь», — и не решился, еще не зная, одобряет старик предложение машиностроителей или нет, — и теперь вот… изучаю!

— Да что изучать! — воскликнул Корнеев. — Дело нужно делать.

— Я и говорю: изучаю, как и чем помочь им, — подхватил Канунников, — это ж такое дело! Каждая минута дорога! Иван Степанович, так разрешите действовать?

— Я хотел поговорить с инициаторами этого предложения.

— Когда прикажете? Я с ними сам приеду!

— Что ж, приезжайте к шести сегодня. Кстати, мне еще кое о чем нужно поговорить с вами, только это уже не телефонный разговор, — неожиданно сухо закончил Корнеев.

«Это не телефонный разговор, — мысленно повторил Канунников, — не телефонный! Неужели он хоть что-нибудь знает о Лоре? Дошло что-то, определенно дошло, и он хочет выяснить лично. Тут держаться нужно очень осторожно. Отрицать все, все отрицать и не дать ни малейшего повода к подозрению. Иначе гибель!»

* * *

То душевное спокойствие, которое установилось у Яковлева после встречи с Ириной, вновь было нарушено. Прошло больше месяца, а от Ирины не было ни одного письма. Опять, как и раньше, Яковлев строил самые различные предположения. Обманывая себя, он старался не думать о самом страшном, а вести с фронтов были так тревожны, что каждый день, прослушав сводку Совинформбюро, у него болезненно ныло в груди и наплывали тревожные мысли. К тому же и дела на заводе осложнились: новый план не выполнялся, старые станки то и дело выходили из строя, единственные транспортные средства — три грузовика — не успевали подвозить самое необходимое. Измученные, полуголодные рабочие валились с ног; попытка организовать курсы шоферов и тем хоть как-то облегчить положение с транспортом встретила неожиданное препятствие: столовая соседней фабрики отказалась кормить машиностроителей, создать же свою столовую не хватало ни сил, ни средств; прибывшие из ремесленного училища пареньки были так неопытны и так плохо обучены, что самостоятельно работать не могли, и Яковлеву самому пришлось обучать их заново. Как раз во время занятий с ремесленниками в цех прибежала представлявшая в своем лице весь штат заводоуправления худенькая остроносая девушка и то ли от поспешного бега, то ли от волнения с трудом выговорила:

— Вызывают вас… к телефону… из наркомата…

— Кто? — спросил Яковлев, прерывая занятия.

— Начальник… большой… сердитый!

— Да кто он, должность, фамилия?

— Забыла я, — пролепетала девушка, — только кричит: «Немедленно, жду у аппарата».

Яковлев паклей вытер руки, сбросил фартук и побежал в дирекцию. Звонил, оказывается, Канунников.

— Итак, Александр Иванович, — неторопливо заговорил он, — дела наши пошли на лад. Я честно признаюсь: недосмотрел, передоверился! Подсунули бумажку, подписал, а теперь разобрался и вижу: все совсем не так. Ценное ваше предложение и очень нужное! Сегодня вас, Полозову и меня приглашает Иван Степанович Корнеев. В пять часов я заеду.

«Что же ты крутишь, сам напутал, а теперь лебезишь», — хотел было крикнуть Яковлев, но деликатность удержала его.

— У меня очень много дел. Возможно, без меня обойдется? — сказал он.

Канунников молчал, видимо обдумывая, и еще мягче и любезнее ответил:

— Нельзя, Александр Иванович. Товарищ Корнеев человек занятый и нас долго не задержит.

Разговор с Канунниковым явился для Яковлева тем переломным моментом, когда человек, измученный, усталый и физически и умственно, теряет те внутренние силы, которые держали его и помогали преодолевать нечеловеческое напряжение. С трудом передвигая ноги, он прошел в свой кабинет и, опустошенный, совершенно не понимая, где он и что с ним, присел на край стула, грудью навалился на стол и положил голову на руки. Глаза его сами закрылись, и им овладел тяжелый сон. Возбужденный, переутомленный мозг продолжал лихорадочно работать, и Яковлев видел во сне то механический цех, где беспорядочно гомонили пареньки-ремесленники, то отдел технического контроля, весь заваленный бракованными минами; то завод на Урале и свой цех, сплошь уставленный новенькими, приятно гудящими станками; то Ирину в белом платье, с огромным букетом сирени в руках. Он тянулся к Ирине, она все отстранялась, отстранялась и вдруг, словно растаяв, исчезла. Он бросился туда, где стояла она, споткнулся, упал и закричал от обиды. От этого крика он проснулся.

Липкий, холодный пот покрывал лицо, шею и руки. В горле пересохло, голова, казалось, налита чем-то непомерно горячим и тяжелым. С трудом достав рукой графин, он рывком подтянул его к себе и жадно поймал губами выплеснувшуюся воду.

— Ух! — выдохнул он и мокрый, с растрепанными, слипшимися волосами снова сел на стул и с жадностью закурил.

«Нет! Так работать невозможно! — думал он. — К черту все! Пусть обратно на Урал переводят. Ну, какой из меня секретарь парткома? Ношусь, бегаю, недосыпаю, недоедаю, во все вмешиваюсь, все пытаюсь сделать сам, и ничего не получается…»

Яковлев передохнул, выпил еще воды из графина и, посвежев, с поразительной ясностью вспомнил прием у секретаря Московского комитета партии, когда он, Яковлев, по вызову приехал с Урала в Москву.

Принял секретарь его уже в третьем часу ночи, молча пожал руку, так же молча усадил в кресло и, глядя прямо ему в лицо окруженными синью усталыми глазами, неторопливо заговорил:

— Вам, конечно, сообщили, зачем отозвали мы вас с уральского завода. И, может быть, вам странно, что мы вас, инженера, имеющего уже сложившийся опыт производственника, предполагаем использовать на партийной работе. Ничего удивительного! — энергичным жестом сухощавой руки остановил он хотевшего было заговорить Яковлева. — Ни для кого не секрет, что наше промышленное производство испытывает острый недостаток в инженерно-технических кадрах. Но, товарищ Яковлев, — помолчав и еще пристальнее глядя в глаза Яковлева, продолжал секретарь, — есть в нашей жизни одна отрасль деятельности, которая важнее всего. Это партийное руководство, партийное влияние на массы, и влияние именно в самое трудное время, на самом трудном участке. Мы посылаем вас на завод, которого, по существу, еще нет. Вы не найдете там ни инженеров, ни техников, ни налаженного производства, но найдете надежную опору в лице коммунистов и комсомольцев. Их на заводе всего несколько человек. Десятки тысяч московских коммунистов и комсомольцев ушли на фронт, другие десятки тысяч уехали с эвакуированными предприятиями на восток. В Москве остались только те, кто крайне необходим. Партийное влияние на массы не должно ослабевать ни при каких условиях, ни при каких обстоятельствах! Именно поэтому мы вас — опытного инженера — и ставим на партийную работу. Те несколько коммунистов и вы лично должны сделать то, — и мы уверены, что вы это сделаете, — что раньше делали мощные партийные коллективы. Условия вашей работы будут весьма своеобразные. Самое главное — личный пример, непосредственное участие и активное, я бы сказал, наступательное вмешательство в производство. Не собрания и совещания, не речи и декларации, а живая, практическая работа, устранение всего, что мешает производству, использование малейшей возможности для восстановления и расширения завода. Короче, из невозможного нужно сделать реальное и возможное. Конечно, в этих условиях ваши функции будут не совсем обычны. Вам придется не только вникать во все детали производства, но и самому, лично, быть не только секретарем, но и, когда это будет нужно, инженером, техником, мастером, простым рабочим. Все видеть, все знать, во все вмешиваться, все уметь сделать самому, показать другим, научить их — вот стиль и методы вашей работы. Личный пример во всем — вот главное для вас. Если люди увидят, что вы все свои силы, всю душу вкладываете в работу, сами себя не щадите и другим во всем помогаете — вам поверят, к вам, как к магниту, потянутся люди, и тогда вы можете смело сказать, что поручение партии выполнили честно. Конечно, вам будет трудно, тяжело, даже невыносимо трудно, но в такие моменты, какой сейчас переживает наша страна, каждый коммунист должен меньше всего думать о самом себе. Все для дела! Все силы, всю душу работе! И не хныкать, не раскисать! Всем трудно, всем тяжело, но мы должны выдержать, выстоять, победно побороть все трудности!

Вспомнив эти на всю жизнь врезавшиеся в память слова, он резко встряхнулся, напружинивая руки и ноги, проделал несколько гимнастических упражнений и, чувствуя, как все тело наливается силой и голова становится не такой тяжелой, причесался, оправил рубашку и позвонил в гараж.

* * *

Зайдя к Яковлеву и узнав, что сейчас приедет Канунников и они втроем отправятся к Корнееву, Вера от неожиданности пошатнулась и, овладев собой, с наигранной озабоченностью сказала:

— Работы очень много. Может, вы одни поедете, Александр Иванович?

— Нет, — возразил Яковлев, — вы больше меня в курсе дела, и один я просто не смогу рассказать всего.

Не глядя на Веру, он озабоченно перебирал бумаги на столе и не догадывался даже, что та и встревожена и растеряна. Она стояла у окна, лихорадочно думая, как вести себя при встрече с Канунниковым. Самым неприятным и тяжелым была не сама встреча. Если бы она встретилась с Канунниковым с глазу на глаз, то легко смогла бы и ответить ему и держаться с достоинством. Теперь же встречаться придется при Яковлеве, и от него едва ли ускользнет то, что она всеми силами хотела бы скрыть.

Канунников вошел стремительно и бодро, как ни в чем не бывало пожал руку Веры, взглянул в ее лицо и пошел к Яковлеву. Только на мгновение Вера поймала его взгляд и внутренне вздрогнула от этого взгляда. Был он и холоден и беспристрастен, хотя глаза, как и лицо, улыбались приветливо и радостно.

«Это же бездушный человек, — подумала она, — совсем бездушный».

Эта мысль, однако, не испугала ее, а, наоборот, придала сил. Совершенно спокойно глядя на Канунникова, она старалась уловить все, что подтвердило бы ее предположения, и чем больше смотрела на него, тем больше убеждалась, что это действительно опасный человек с холодным рассудком. Он весело и приветливо говорил с Яковлевым, уверяя его, что заводское предложение весьма ценное, что подготовка кадров сейчас важнее всего и он сожалеет, что передоверился своим помощникам и подписал эту злосчастную бумагу, отвергающую такое ценное начинание.

Яковлев недовольно хмурился, собирая морщины на высоком лбу и в уголках рта. По его лицу и холодным глазам Вера поняла, что он не верит ни одному слову Канунникова и явно готовится к борьбе с ним. Поняв это, Вера обрадовалась и сама решила ни в чем не уступать Канунникову и во всем поддерживать Яковлева.

Корнеев оказался тем самым высоким, седым, еще крепким стариком с удивительно молодыми глазами, которого видела Вера на своем заводе перед войной. Он бодро встал из-за широкого, заваленного бумагами письменного стола, поздоровался и, показывая на стулья, сразу же заговорил густым, басистым голосом:

— Рассмотрели мы ваше предложение, товарищи машиностроители, и решили открыто сказать вам: молодцы!

— Вообще этот завод в нашем главке отличается, — с улыбкой, поворачиваясь то к Яковлеву, то к Корнееву, сказал Канунников. — И главное — это инициатива, самая широкая, творческая инициатива.

— Простите, товарищ Корнеев, — вставая, заговорил Яковлев, и по его голосу Вера поняла, что он вступает в решительную борьбу с Канунниковым.

— Иван Степанович меня зовут, — мягко перебил его Корнеев.

— Простите, Иван Степанович, — уже совсем твердо, с явным вызовом, продолжал Яковлев, — заводской коллектив очень благодарен за поддержку нашего предложения. Но наш коллектив возмущает другое: почему без вмешательства Комитета обороны мы не могли получить одобрение нашего начинания? Почему этот вопрос не решил наркомат? И, наконец, почему товарищ Канунников начисто зарезал наше предложение, а теперь расхваливает наш завод?

«Молодой, молодой, а ретив, — с любопытством присматриваясь к Яковлеву, думал Корнеев, — и не глуп, не глуп парень. Дельный, видать, руководитель и, главное, смелый. Интересно, что же ответит молодой Канунников».

— Александр Иванович, — с укоризной заговорил Канунников, — я честно признался: недосмотрел, передоверился… Моя вина, каюсь…

— Нам-то от этого не легче, — перебил его Яковлев, — у нас люди целый месяц без карточек живут.

«Ах ты, не вовремя», — услышав телефонный звонок, подумал Корнеев и взял трубку.

— Я слушаю. Да, Лорочка. Да, я поздно приеду. Не раньше трех, хорошо, поезжай.

«Спасительница! Вот вовремя-то», — мысленно воскликнул Канунников, радуясь, что звонок прервал неприятный для него разговор.

— Пожалуйста, продолжайте, — положив трубку, сказал Корнеев и еще ближе придвинулся к Яковлеву.

— Я говорил вам и еще повторю, — теряя спокойствие и важность, сказал Канунников, — что предложение Веры Васильевны…

— Это совсем не мое предложение, — вспыхнув от возмущения, перебила Вера, — напрасно вы его приписываете мне.

Канунников с улыбкой пожал плечами, как бы говоря, что мы, дескать, знаем, кто инициатор предложения, и скромность тут ни к чему. Эта улыбка и подергивание плеч еще больше возмутили Веру.

— Я вообще не понимаю, как можно, — выкрикнула она, — как можно так бездушно к такому делу отнестись! У нас людей нет, работать некому, а вы… Девушки наши, они же так к машине рвутся, а вы…

«Ну и пропесочат они его, — радуясь напористости и горячности Веры, думал Корнеев. — Что же ответит он?»

Но Канунников ничего не отвечал. Он только улыбался, пожимая плечами, вроде что-то собирался сказать, но так и не сказал.

«Жидковат парнишка-то, жидковат, — думал Корнеев, — не в батю, видать, сынок-то».

— Значит, девушки к машинам рвутся? — спросил Корнеев.

— Да, да, Иван Степанович! — воскликнула Вера. — Малограмотные они, а посмотрите, как записывают все. Ну, каждое слово так и ловят! А тут…

Она бросила такой взгляд на Канунникова, что тот не выдержал и отвернулся.

— И не только это, — вмешался в разговор Яковлев, — был товарищ Канунников у нас на заводе, обещал помочь нам…

— Но я же помог вам с запчастями для машин, — стараясь сбить Яковлева, сказал Канунников.

— С запчастями! — гневно вскрикнула Вера, и Канунников, побледнев, опустил голову, а Вера сразу же смолкла, ужаснувшись тому, что чуть было не вырвалось у нее. — Да какие это запчасти, Иван Степанович, — молящим, совсем чужим голосом сказала она, — старье одно, поставишь и опять ломается.

— А станки, что вы обещали? Когда получим? План втрое увеличили, а станков нет. Где они? Когда будут? — не отрывая взгляда от лица Канунникова, допрашивал Яковлев.

Канунников молчал. Вскрик Веры окончательно вывел его из привычного состояния.

— Значит, плохо с оборудованием? — спросил Корнеев.

— Очень плохо, Иван Степанович!

— Расскажите, в чем трудности, чем помочь.

Корнеев, Яковлев и Вера долго говорили о заводских делах, о недостатках и неполадках, и только один Канунников понуро сидел, не принимая участия в разговоре.

— Я прошу вас, Александр Иванович, и вас, Вера Васильевна, — взглянув на часы, сказал Корнеев, — присядьте там, у моего секретаря, и напишите все, что не хватает вам и что нужно. Пишите подробнее, может, и не все удовлетворим, но кое-что сделаем. А вы, Владимир Андреевич, задержитесь, пожалуйста, на минуточку.

«Ну, вот и начинается», — тоскливо подумал Канунников, проклиная и Яковлева, и Веру, и ту минуту, когда он решился сам вместе с ними поехать к Корнееву.

— Ну, что загрустил, Володя? — проводив Яковлева и Веру, спросил Корнеев.

— Иван Степанович, понимаете, обидно, просто обидно, — заговорил Канунников, боясь взглянуть на Корнеева, — работаешь, стараешься, и вот пожалуйста.

— А как ты думаешь, Володя, — присаживаясь рядом с Канунниковым, задумчиво спросил Корнеев, — может, не по плечу тебе эта работа? А?

— Иван Степанович, я давно на фронт рвусь! — выкрикнул Канунников первую мысль, которая пришла ему в голову. — Все время рвусь, не пускают. Посодействуйте, помогите! Там события такие, а тут кисни в этих дрязгах и склоках.

— На фронт, говоришь, — в раздумье проговорил Корнеев, — фронт, конечно, главное сейчас. Что же делать ты будешь на фронте? А? Солдатом рядовым обидно вроде, а командовать едва ли сможешь.

Эти простые, задушевные слова Корнеева, сказанные им с отеческой теплотой, возмутили Канунникова.

— У меня же есть воинское звание, я же лейтенант запаса, — раздраженно сказал он и сам испугался своей резкости.

— Видишь ли, Володя, — словно не замечая раздражения Канунникова, ответил Корнеев, — звание это одно, а командовать людьми совсем другое. Для того чтобы командовать по-настоящему, нужно прежде всего знать людей и не только знать — любить их. Конечно, и вид у тебя представительный и голос громкий — вроде можешь быть командиром. Только времена-то изменились. И голос и вид теперь не самое главное. А самого главного — душевного отношения к людям, глубокого понимания, их у тебя-то, кажется, и нет. Да, да! Ты не обижайся, нет! Другому я, может, и не сказал бы так. А тебе говорю, потому что знаю тебя с детства. Вырос ты на моих глазах.

Канунников сидел, опустив голову, порываясь и не имея сил возразить Корнееву. Все в нем кипело и возмущалось. Он не был согласен ни с одним словом Корнеева, но мягкий, дружеский голос Корнеева обезоруживал его.

— Позвольте, Иван Степанович, откуда у вас такое превратное мнение обо мне? — наконец, собрав силы, спросил он и бросил на Корнеева беспомощный и озлобленный взгляд.

Корнеев отметил и этот взгляд и вдруг наступившее после него еще большее внутреннее смятение Канунникова и, словно впервые увидев так хорошо знакомого ему молодого Канунникова, с горечью подумал, что все его прежние представления об этом элегантном молодом человеке были ошибочны и ложны, что теперь это был уже не тот бойкий, сообразительный мальчик, а затем паренек и юноша, которым так искренне восхищались близкие друзья Андрея Канунникова, а совсем другой человек, у которого появились какие-то новые, неприятные и раздражающие качества, которых раньше или не было, или они оставались незамеченными.

— Как тебе сказать поточнее, — заговорил Корнеев, отвечая на вопрос Канунникова, — такое мнение о тебе сложилось у меня совсем недавно.

«Знает о Лоре, все знает», — с ужасом подумал Канунников, нетерпеливо ожидая развязки.

— Я, правда, не знаю всей твоей жизни и всей твоей работы в главке, — продолжал Корнеев, — но кое-какие факты дошли до меня.

«Вот сейчас, сейчас скажет о Лоре», — лихорадочно повторял Канунников.

— Прежде всего в делах машиностроителей ты играл очень неблаговидную роль. Больше скажу — постыдную роль. Ну, хорошо. Положим, ты ошибся, передоверился кому-то, недоделал сам. Но если ошибся, изволь прямо сказать людям, что виноват, отвечать изволь.

— Я так и сказал, — хрипло пробормотал Канунников.

— Не совсем так! Я же видел, как они прижали тебя. И ты ничего не смог ответить. Наоборот, обозлился, затаил не то что обиду, а месть, самую неприглядную месть. А это очень плохое качество работника. Это прежде всего говорит о том, что ты себя, личное «я», ставишь выше всего, а других считаешь нулями. Потом скажи, Володя, — помедлил в раздумье Корнеев, — скажи, что это за барскую столовую ты в своем главке открыл, на какие фонды? Что это у тебя за дела такие с Вышловским?

Эти вопросы — болезненные, тяжелые и неприятные для Канунникова — были сейчас облегчением для него в ожидании того вопроса, на который он не мог бы прямо ответить Корнееву. Оправясь от потрясения, он с жаром, сбивчиво заговорил, что столовая — это не его личное дело, что это сделал он для блага всех сотрудников главка, что с Вышловским у него были дела чисто служебные и что в этих делах ничего предосудительного и преступного нет.

Корнеев слушал его и с сожалением думал: «Нет, нет! Далек он от своего отца, очень далек! И высоко подняли тебя, незаслуженно высоко, пора, видать, опустить тебя на землю».

 

Глава двадцать восьмая

Шестеро суток военнопленные и арестованные немцами местные жители сидели в битком набитом колхозном сарае, и каждые сутки в сарай все загоняли и загоняли новых людей. Теперь уже не было прежнего разделения на мужскую и женскую половины, и люди лежали вповалку, кто где смог отыскать хоть маленький клочок свободного пространства. Павел Круглов лежал все в том же самом дальнем от ворот углу, где примостился в первый день, решив ни за что на свете не оставлять захваченного места.

Первое время стиснутые в сарае люди кричали, стонали, требовали воды, пищи, но никто их не слушал, и все, словно по молчаливому сговору, смолкли, затаились, не давая кричать даже маленьким детям. Гитлеровцы из сарая никого не выпускали, и уже на вторые сутки едкая вонь задавила все другие запахи. Самым страшным была мучительная, изнуряющая жажда. За длинный летний день палящее солнце раскаляло крышу, стены сарая, и спертый воздух казался густой, вязкой массой, обжигающей горло. К вечеру дышать было нечем. Обезумевшие люди переползали через других людей, рвались к щелям в бревенчатых стенах сарая, откуда пробивался ослепляющий свет и сочились живительные струи неотравленного воздуха.

На третьи сутки немцы-охранники подняли шестерых сидевших у ворот мужчин и прикладами выгнали их на улицу. Почувствовав в этом недоброе, все замерли. Через полчаса вновь распахнулись дощатые ворота, и те шестеро, что были выгнаны охранниками, вкатили в сарай высокую — ведер на десять — кадку с водой. И сразу же со всех сторон к ней рванулись, давя и сбивая друг друга, изможденные люди.

— Назад! — перекрывая крики, стоны, тяжкое сопение, раздался властный голос. — Назад! Сидеть по местам!

То ли голос был настолько грозным, то ли сами измученные люди боялись властных окриков, в сарае мгновенно стихло, и десятки жадных взглядов устремились на стоявшего у кадки невысокого мужчину в разорванной на левом плече гимнастерке.

— Воду все получат, только без паники! Люди мы, а не скот, — отрывисто бросал он резкие слова, — первыми подходят дети, затем раненые, женщины и последними мужчины.

Он кружкой зачерпнул воду, и от ее легкого, едва слышного плеска люди перестали дышать.

Рванувшись было к воде, Круглов от властного окрика вернулся в свой угол, не надеясь, что до него когда-нибудь дойдет очередь. Не имея сил оторвать взгляда от мелькавшей в кадку и из кадки кружки, он подсчитывал, сколько уже выпито воды. Когда ему показалось, что вода кончается, он торопливо поднялся и, расталкивая людей, в полубеспамятстве закричал:

— Раненый я!.. Раненый, избитый, дайте хоть глоточек!..

От его крика люди расступились, и он оказался лицом к лицу с раздававшим воду мужчиной.

— Стыдно, товарищ, стыдно, — подавая Круглову кружку с водой, укоризненно говорил мужчина. — Могли бы и потерпеть немного.

Не помня себя, Круглов выпил воду и, сразу же отяжелев, повернулся и побрел в свой угол. А очередь у кадки с водой все не уменьшалась. Властный мужчина по-прежнему неторопливо делил воду, подавая в очередь кружку и что-то приговаривая. Женщины, видимо признав его за единственного руководителя, наперебой обращались к нему, называя его то товарищ Васильцов, то Степан Иванович.

Утолив жажду, Круглов почувствовал опустошающий голод, вывернул все карманы и, найдя несколько хлебных крошек, жадно проглотил их. Это не принесло облегчения. Обессиленно закрыв глаза, он прислонился к стене, стараясь заснуть. Избитое тело саднило и болело. Распухшие уши с трудом улавливали обрывки чьих-то разговоров и глухой шум где-то недалеко проезжавших машин.

Одна мысль, что жизнь кончена, приводила Круглова в состояние бессильной ярости. Только в кошмарных сновидениях всплывало и тут же исчезало красивое лицо Наташи и, как призрак, постоянно повторяющийся облик раненого Кости Ивакина, озлобленно кричавшего: «Гадина! Предатель!» И всякий раз, когда повторялся этот крик, Круглов отчаянно махал руками, бежал от Ивакина, но крик догонял его, давил, разрывая на части разгоряченную бредом голову.

На седьмые сутки Круглов настолько ослаб и упал духом, что лежал, не поднимаясь, не шевелясь, и только издавал изредка глухие стоны. Бредовое, горячечное состояние сменялось короткими минутами просветления, тогда Круглову становилось нестерпимо жаль самого себя, и он беззвучно плакал, не стыдясь и не вытирая слез. В один из таких моментов просветления к нему пробрался Васильцов и, присев на землю, глухо спросил:

— Тяжело, браток?

Круглов ничего не ответил, воспаленными глазами взглянул на него и, встретив дружеский взгляд, вдруг почувствовал, что он не одинок, что рядом есть кто-то, кто еще думает о нем и хочет чем-то помочь.

— Ничего, крепись, — продолжал Васильцов, — жизнь, браток, дорогая штука, и расставаться с ней ни за что ни про что не стоит. Драться нужно за жизнь, драться! И уж если умирать, то не даром, а так, чтобы смерть твоя хоть какую-то пользу принесла.

Он протянул Круглову кусок черного хлеба, кружку воды и, глядя, как дрожащими руками Круглов макает хлеб в воду, продолжал говорить неторопливо и глухо:

— Сил у каждого человека много, только не каждый умеет силы свои собрать. Ты вот, к примеру, лежишь небось и навсегда прощаешься с жизнью. А это глупо и бессмысленно. Человек не о смерти, а о жизни думать должен, о жизни, понимаешь, и не о той, что прожил, а о будущей. Представь только, какая у тебя жизнь впереди, когда ты избавишься от всего, переживешь все, перемучаешься и по-иному, чем прежде, жизнь свою построишь. Сразу силы к тебе вернутся, и все эти ужасы, что нам испытать довелось, станут такими мелкими перед тем великим и прекрасным, что ждет тебя впереди.

И мокрый, липкий хлеб, и теплая, поразительно вкусная вода, и сам Васильцов, и его слова казались Круглову не действительностью, а продолжением сна, только сна не кошмарного с постоянным видением Кости Ивакина, а радостного и веселого, которые посещали его только в далекие детские годы.

— Вот нас тут почти две сотни немцы загнали в сарай, — продолжал Васильцов, — и многим, конечно, не пережить этих мучений. Только за что, спрашивается, погибнет человек в таком сарае? Кому и какую пользу он принесет своей смертью? Никому и никакой! Умер, как бессловесная скотина. Ну дети — они еще не понимают, мы-то, взрослые, мужчины в особенности, должны понимать… Так вот подумай, браток: если б каждый из нас не в плен попал и не в таком сарае с жизнью своей простился, а честно дрался до последнего вздоха и убил, ну, хотя бы одного врага, разве там ему больнее было бы умереть? Нет! Пусть мучительно, пусть тяжело, но умирал бы он со спокойной совестью, зная, что если сам он умирает, то и враг погиб от его руки. И если б все мы, советские люди, дрались до последнего вздоха и по глупости или по случаю не сдавались в плен, а били этих варваров чем только можно, то война давно бы закончилась.

Наутро, едва забрезжил рассвет, ворота сарая с протяжным скрипом распахнулись, и загомонили гортанные, хриплые голоса охранников. Они прикладами, ударами сапог поднимали заключенных и выгоняли на улицу, где двумя рядами стояли солдаты с автоматами. Через полчаса, отделив мужчин от женщин и детей, охранники выстроили пленных и арестованных в длинную пеструю колонну. Откуда-то с других концов деревни охранники пригнали еще четыре партии людей, и колонна растянулась по всей деревне и далеко за деревню. Пеших охранников сменили конные, и мрачное шествие двинулось неизвестно куда.

Выйдя из сарая и стараясь не попасть под удары озлобленных охранников, Круглов разыскал Васильцова и пристроился рядом с ним. Теперь в свете разгоравшегося дня Круглов хорошо рассмотрел его. Был Васильцов плечист, невысок, с большой стриженой головой и короткими крепкими ногами. Худое землистое лицо его густо заросло давно не бритой щетиной рыжих с краснотой волос, и это старило его. Ничто не выделяло Васильцова из общей массы пленников. Только быстрые, острые глаза его с белесыми ресницами то искрились добротой и лаской, встречаясь с глазами пленных, то вспыхивали злыми огоньками, когда смотрел он на охранников.

— Главное, товарищи, спокойствие и взаимная выручка, — то одному, то другому пленному говорил он, — держаться друг за друга, помогать друг другу. Ослабнет кто, сразу помочь, не бросать, не оставлять на дороге. Фашисты никого не пощадят. Ослаб кто, свалился — сразу пуля, и все!

Взбитая сотнями ног пыль грязной кисеей повисла над дорогой. От неизвестности, от истощения и голода, от страха близкой смерти люди шли, понуро опустив головы, прижимаясь друг к другу, всячески отдаляясь от мрачных непроспавшихся охранников.

Прошел час, второй, третий, а колонна пленников все ползла не останавливаясь; все так же тревожно, с затаенной надеждой смотрели насквозь пропыленные, изголодавшиеся люди вперед; все так же, подъезжая и разъезжаясь, переговаривались конвоиры; все так же то в одном, то в другом месте высвистывала, рассекая воздух, плеть, вскрикивал то озлобленный, то отчаянный голос.

Наконец вдали на пригорке миражем мелькнуло селение и тут же скрылось за дымчатой синевой недалекого леса. Опять потянулась унылая, пропыленная дорога и светлые, лучезарные поля по сторонам. И снова только шорох шагов, тяжкое дыхание и редкие вскрики плыли над дорогой. Не было ни встречных людей, ни птичьих голосов, ни веселого оживления на готовых к уборке полях. И, словно отвечая на чаяния людей, справа от дороги, уснув под солнцем, потянулась густая, крупноколосая рожь. По чьему-то приказу колонна остановилась, ехавшие справа верховые отодвинулись в сторону, и люди из колонны, как по единой команде, бросились в рожь, жадно хватая налитые зерном колосья, набивая ими карманы, вышелушивая и поедая зерна. Напрасно и Васильцов и другие предупреждали товарищей, что сырая рожь опасна, что много зерна есть нельзя. Никто их не слушал. Торопливо, с хрустом работали челюсти, шуршала и потрескивала солома, дрожащие руки, обгоняя друг друга, горстями хватали колосья. Не прошло и получаса, как от широкой, вытянутой вдоль дороги полосы укосистой ржи осталось только вытоптанное, до пыли опустошенное пространство.

Конвоиры криками и ударами снова выстроили колонну, и теперь повеселевшее шествие двинулось вперед.

— Вот сволочи, — свистящим шепотом ругался Васильцов, — сейчас наверняка подведут к воде, напоят, и люди один за другим падать начнут. Это же отрава, отрава для голодных людей.

Предположения Васильцова оправдались. В глубокой балке, где у самой дороги высоко поднял длинную шею колодезный журавель с огромной — ведра на три — деревянной бадьей, колонну остановили. Конвоиры отобрали из пленных десяток здоровых мужчин и приказали им лить воду в длинное деревянное корыто у колодца, где колхозники обычно поили скот.

Натуженно скрипел журавель, поднимая наполненную водой бадью, и с каждым его скрипом толпа пленных с горящими жаждой глазами, сгущаясь, все ближе придвигалась к колодцу. Горяча лошадей и взмахивая плетьми, конвоиры сдерживали напор и оттесняли толпу от колодца. Поднятая наверх бадья перевернулась, и светлая, прозрачная вода заискрилась, зажурчала, растекаясь по желобу. Толпа пленных вздрогнула, застонала и еще сильнее нажала на передних, прижимая их к конвоирам. Они разделились теперь на две группы: одна сдерживала напор толпы, другая поила лошадей в корыте и, черпая воду из бадьи кружками и котелками, неторопливо пили сами. Когда конвоиры поменялись местами, нетерпение толпы достигло предела. В гнетущей, грозовой тишине раздался звонкий голос Васильцова:

— Товарищи! Осторожнее пейте! Меньше пейте! Сырое зерно и вода — яд для голодного организма!

Четверо конвоиров, врезаясь в толпу, бросились на голос. Воспользовавшись этим, толпа прорвалась сквозь строй всадников и хлынула к корыту. В тесноте, в суматохе, в давке отчаянно кричали дети, кто-то, очевидно раздавленный, надрывно стонал, сопели, ругались озверевшие люди. Бадья то и дело мелькала вверх и вниз, выплескивая воду в закрытое людскими телами корыто скотского водопоя. Утолив жажду, обессилевшие люди выбирались из толпы, садились на землю и, отдохнув, снова устремлялись к корыту. Только человек двадцать мужчин во главе с Васильцовым сохранили спокойствие и, не глядя ни на колодец, ни друг на друга, понуро стояли в стороне. Конвоиры съехались вместе и, раскуривая сигареты, о чем-то с хохотом говорили один другому, показывая на толпу у корыта.

А часа через полтора, когда колонна километра на три отошла от колодца, от приступов острой боли в животе упала молодая женщина. Скорчившись, она лежала в пыли и не стонала, не кричала, а только взвизгивала, обезумевшими глазами моля о помощи. Васильцов и еще двое пленных бросились к ней, но подскакавший конвоир с маху ударил прикладом по лицу Васильцова, и он, обливаясь кровью, упал на руки товарищей. Никто больше не решился помочь женщине, и она, в окружении конвоиров, осталась на пыльной дороге. Там, где она лежала, хлопнул выстрел, и все люди в колонне вздрогнули, и задние увидели, как забилась в предсмертных судорогах молодая обессилевшая женщина.

— Застрелили, — жутким шепотом пронеслось по колонне, и этот шепот словно явился сигналом для самого страшного.

В разных местах упало одновременно несколько человек. Стоны, дикие крики, вопли огласили пустынное поле. Все люди еще плотнее сгрудились, боясь взглянуть на тех, кто, корчась от болей, оставался на дороге.

 

Глава двадцать девятая

В непрестанных хлопотах стремительно неслась жизнь Николая Платоновича Бочарова. Лето было жаркое, дружное, и едва успели управиться с сенокосом, как, вызревая, забурела рожь, светлеющими остьями призывно зашуршали овсы, в оранжево-белом накипе доцветала гречиха. Подходила самая трудная пора колхозного лета. Рабочих рук в колхозе по-прежнему не хватало. Ржаные поля колхоза занимали огромные массивы, и рожь везде была густая, колосистая, с уже выклюнувшимися твердыми зернами. Косить такую рожь нужно было сразу на всех полях, не давая переспеть и осыпаться зерну. Николай Платонович вспомнил, как в последний год перед войной вызрела в колхозе такая же рожь и как на поля сразу вышли четыре комбайна и за одну неделю смахнули все ржаные массивы. Теперь же МТС комбайнов выделить не могла, и вся тяжесть уборки ложилась на три с трудом отремонтированные жнейки, на десяток косарей и тех женщин, вязальщиц снопов, что мог выставить маленький колхоз.

Николай Платонович ночами не спал, раздумывая, как лучше организовать уборку урожая. Долголетний крестьянский опыт подсказывал единственно правильный план организации работ — прежде всего нужно убрать урожай с поля: скосить его, увязать в снопы, сложить в копны, заскирдовать, а затем, когда вывезенным с полей снопам не угрожает непогода, можно приступить к молотьбе и к хлебозаготовкам. Этот план и был утвержден на расширенном заседании правления колхоза.

Первые дни уборки выдались погожие, жаркие. Весело застрекотали три жнейки на дальнем ржаном поле, у волчьих ям. На первой, подбоченясь на сиденье и лихо взмахивая кнутом, ехал Алексей Гвоздов. Он так ловко управлял лошадьми и так полно забирал по прокосу ряд ржи, что, любуясь его работой, Николай Платонович простил ему и частые насмешки и самолюбивый, неуживчивый характер.

— Давай, Алешка, давай, — на бегу, подпрыгивая рядом с Гвоздевым, выкрикивал Николай Платонович, — через часок вязальщиц пришлю. Проследи тут за ними, чтоб вязали, что подсохло, а не сразу за косилкой.

— Порядок! Не волнуйся! — отвечал уже разгоряченный работой Гвоздов. — К вечеру этого поля не будет, не сомневайся.

На второй жнейке работал Ленька. Явно подражая Гвоздову, он откинулся на сиденье и так же лихо взмахивал кнутом, подстегивая лошадей.

— Не резвись, не резвись, — прикрикнул на него Николай Платонович, — за лошадьми посматривай и машину слушай.

Проследив, как все жнейки благополучно завернули на третий круг, Николай Платонович отправился на второе ржаное поле, где должны были начать работу косари. Шел он легкой, стремительной походкой, ощущая то внутреннее волнение, которое всегда охватывало его при удачном начале важной работы. Со всех сторон наплывали знакомые с детства волнующие запахи созревавших хлебов. Поднявшееся над полем еще нежаркое солнце обещало погожий день. Все убыстряя шаги, Николай Платонович жадно слушал гул уже скрывшихся из виду жнеек и про себя мурлыкал, сам не зная какую, песенку. На душе у него было легко и просторно. В сознании один за другим складывались планы последующих работ. Нынче вот жатки скосят поле у волчьих ям, а завтра примутся за пригорок у осинника. Косарям дня два придется провозиться на втором поле, потом и они перейдут к орешнику. Если удержится, не задождит погода, то за неделю вся рожь будет скошена, и можно будет приняться за овес, так рано поспевший в этом году. Труднее, много труднее будет с вязкой снопов. Хоть и согласились выйти на поля все старушки и девчонки-подростки, вязальщиц все равно мало. Дней десять — никак не меньше — провяжут они рожь, а овес времени потребует еще больше. И совсем плохо с вывозкой снопов. А тут еще осенний сев подходит, гречиха дозревает, а там пролетит август, и начнется копка картошки. Хлеб придется молотить осенью, может быть, даже по морозцу. Иначе ничего не сделаешь. Ни сил, ни времени нет. Но ничего! Только бы удержалась погода, и тогда все утрясется. Главное — вовремя, при погоде, все скосить, связать в снопы, заскирдовать. Тогда ни одно зернышко не пропадет даром.

Рассуждая так, Николай Платонович вышел на второе поле и увидел уступчатую линию растянувшихся от кустарника женщин-косарей. Первой, по-мужски широко взмахивая косой, шла Наташа. Она еще не оправилась от потрясения, вызванного известием о гибели мужа, и Николай Платонович с жалостью смотрел на нее.

— Бог в помощь, Наташа, — пройдя краем поля, поздоровался он.

— Спасибо, дядя Николай, — надтреснутым голосом ответила она и, не останавливаясь, продолжала ритмично взмахивать косой.

— Как там мужички-то наши, дядя Николай? — спросила шедшая за Наташей Елизавета Гвоздова.

— О! У мужичков здорово! — весело ответил Николай Платонович. — Они зарок дали все поле у волчьих ям за день смахнуть.

— Хорошо им зарок давать, на сиденье посиживая! — выкрикнула Арина Бычкова. — Их бы к нам вот, пусть бы тут косой-то помахали да спины погнули.

Женщины приостановились, кто отдыхая, кто подтачивая косы. В обычных условиях, когда они выполняли работу чисто женскую, Николай Платонович говорил с ними легко и свободно, требовал с них, мог даже прикрикнуть и поворчать при непорядках; стоило же ему увидеть женщин на работе тяжелой, мужской, как он терялся, робел и, хотя сам не был ни в чем виноват, именно себя считал повинным в том, что женщины мучаются и делают то, что должны были бы делать мужчины. Так и сейчас, когда Арина Бычкова, совсем и не желая уколоть кого-то за то, что женщины делают мужскую работу, упрекнула мужчин, Николай Платонович смутился, пробормотал в ответ что-то неопределенное и не нашел лучшего выхода, как взять у той же Арины косу, пройти ряд и, подменив другую женщину, пройти еще ряд. Так, сменяя женщин, прокосил он часа два и побежал отправлять на работу вязальщиц снопов.

В трудовом, самозабвенном порыве стремительно пролетел первый день уборки. Подсчитав, что было сделано за день, Николай Платонович с радостью думал, что если дело так пойдет и дальше, то через неделю ни одного ржаного колоса не останется в поле и уборка совсем поспевшего овса начнется вовремя. Тогда, свалив основную массу работ, можно начинать осенний сев и, если не созреет к тому времени гречиха, можно будет, по возможности, молотить и выполнять хлебозаготовки.

Вечером, когда Николай Платонович забежал на минутку в правление колхоза, его встретил председатель райисполкома Листратов.

— Ну, Платоныч, — здороваясь, заговорил Листратов, — начали, значит!

— Начали, Иван Петрович, начали, — ответил Николай Платонович, радуясь, что председатель райисполкома приехал именно в то время, когда уборка урожая развернулась так успешно.

— Что ж, доброе дело, — сказал Листратов, — завтра, значит, молотить, а послезавтра красный флаг и — на ссыпной пункт.

— Нет, Иван Петрович, — принимая слова Листратова за шутку, с усмешкой протянул Николай Платонович, — молотьба недельки так через две, никак не раньше.

— Как это через две? — вдруг багрово покраснев, придвинулся Листратов к Бочарову.

— Да вот уберем все с полей и за обмолот возьмемся, за хлебозаготовки…

— Не понимаю тебя, Платоныч, — резко перебил Листратов. — Выходит, через месяц только за хлебозаготовки примешься?

— Ну, не через месяц, а может, деньков через десять-двенадцать, — не догадываясь даже, к чему приведет такой ответ, запросто сказал Николай Платонович.

— Да ты что? Шутки шутить? — теряя самообладание, выкрикнул Листратов.

— Что ты, Петрович, какие шутки, — еще не понимая, что могло так рассердить Листратова, растерянно проговорил Николай Платонович, — ты же сам знаешь, сколько людей в колхозе. Тут дай бог за две-три недели скосить все да в копны уложить, а молотить-то всегда успеется.

— Вот что, Николай Платонович, — помолчав, примирительно заговорил Листратов, — у нас с тобой и головы седые и морщин не пересчитать, так что давай здраво рассуждать: хлебозаготовки для нас самое главное, и нужно в лепешку разбиться, а хлеб вывозить немедленно, сейчас же!

— Нет, Иван Петрович, — ответил Бочаров, — конечно, хлебозаготовки — важное дело. Только испокон веков так повелось: сначала хлебушек убрать с поля, а потом уж и распределять куда надо: что государству причитается — то государству, что для хозяйства — то для хозяйства.

Листратов смотрел на всклокоченную с застрявшей соломиной бороду Бочарова и нетерпеливо слушал его. И чем медленнее и спокойнее говорил Бочаров, тем ощутимее поднималось у Листратова так хорошо знакомое ему негодование, которое возникало всякий раз, когда кто-то шел наперекор его планам и замыслам. А планы и замыслы у него были большие и серьезные. В этом году, не в пример прошлому, он твердо решил опередить другие районы области в проведении всех важных мероприятий. Для этого он не щадил ни самого себя, ни своих подчиненных. Сам он дневал и ночевал в колхозах, по колхозам разогнал всех районных работников с одной-единственной целью: торопить, подгонять, проверять колхозы, добиваться, чтоб все было сделано как можно раньше.

И его усилия не пропали даром. Район первым в области закончил весенний сев, больше других посеял сверх плана. Это было отмечено не только в области, но и в центральных газетах. Теперь оставалось провести самое важное и самое ответственное мероприятие — хлебозаготовки. По опыту Листратов знал, что успешное проведение хлебозаготовок может покрыть все прежние неудачи, и, наоборот, все хорошее и положительное будет забыто, если район отстанет с вывозкой хлеба. Поэтому Листратов решил, несмотря ни на что, с первых же дней уборки, не теряя ни одного дня, начать сдачу хлеба государству. И вдруг в первый же день натолкнулся на открытое сопротивление.

— А ты понимаешь, время-то какое? — сдерживая нараставшее раздражение, заговорил Листратов. — Война! Хлеб, хлеб нужен!

— Ну что же будет, ежели мы хлеб повезем не послезавтра, а, скажем, через две недели? — сказал Бочаров. — Что, эти две недели государство не проживет без нашего хлеба?

— Что значит не проживет? И что это за рассуждение вообще? — вскакивая, закричал Листратов.

— Да подожди, Петрович, подожди, — прежним тоном остановил его Николай Платонович, — ты же сам знаешь: для молотьбы нужны люди. Оторвем мы на молотьбу, а кто же косить и вязать будет? Ребятишки да старики? Недаром в пословице говорится: «В рабочую пору день год кормит».

Но Листратов был, как он сам определял такое состояние, взвинчен и из всего, что говорил Бочаров, понял только одно: старик упрямо сопротивляется его планам и не хочет делать того, что он требует.

— Ты мне зубы не заговаривай! Ты мне прямо отвечай: начнешь завтра молотить или нет? — подступая к Бочарову, чеканил он своим металлическим голосом.

— Не начну! Не могу начать!

— Не начнешь! — округлив глаза и задыхаясь от гнева, выдохнул Листратов, рванул воротник своего полувоенного френча, и оторванная пуговица с треском упала на пол. — Ну, довольно! — в исступлении кричал он. — Терпел твои самоуправства, хватит! Лопнуло мое терпение! Ты саботажник! Явный саботажник и несоветский человек.

— Вот что, Иван Петрович, — не стерпел Николай Платонович, — ты говори, да не заговаривайся. И не ори на меня, не ори. На жену можешь орать, а я тебе не жена.

— Ты все планы срываешь! Весь район назад тянешь! Из-за таких, как ты, мы всегда на последнем месте в области! — выкрикивал Листратов, ненавидящим взглядом сверля Бочарова.

— Ах, тебе планы главное! Тебе чтоб не последнее место в области занять! Тебе чтоб на первом покрасоваться! А ежели хлеб в поле останется — наплевать и забыть!

— Довольно! Слушать не хочу, собирай правление!

— И соберу, соберу правление! Только не легче тебе от этого будет! — выкрикнул Николай Платонович и, хлопнув дверью, выскочил из дома.

— Фокусник! Саботажник! — вытирая обильный пот с лица, бормотал Листратов. — А я, дурак, защищал его, доказывал всем, что он хороший руководитель. А он чем дальше, тем хуже.

— Послал вызывать. Придут скоро, — возвратясь, буркнул Николай Платонович и, не глядя на Листратова, присел к столу. Старые, натруженные руки его мелко дрожали, побледневшее лицо покрылось мелкими капельками пота, в разгоряченной голове метались бессвязные мысли.

«Приехал и орет, — думал он, — ни за что, ни про что. Молотить! Да какой же дурак молотит, когда хлеб не скошен. И орет, орет, вроде на мальчишку».

Листратов сидел, не глядя на Бочарова, и озлобленно кусал губы. Все мысли его сосредоточились на одном: убрать, немедленно убрать этого своенравного старика и решительно потребовать от колхоза выполнения районных планов.

«Я всех научу на его примере, — раздраженно думал Листратов, — раз и навсегда отучу от самовольства».

Первым пришел недавно введенный в состав правления колхоза Алексей Гвоздов.

— А-а-а! Алексей Миронович! — поднимаясь навстречу Гвоздову, встретил его Листратов. — Как жизнь? Рука-то болит?

— Побаливает, но мы на это внимания не обращаем, — гася окурок, ответил Гвоздов, — время не такое, чтоб про какие-то боли думать. Хлебушек нашим воинам нужен. Они там на фронте, а мы тут должны за троих, за пятерых работать.

— Верно говоришь, Алексей Миронович. Время горячее. Нужно костьми лечь, а стране хлеб дать. Это наша святая обязанность.

И других членов правления Листратов встречал у двери, приветливо говорил с ними, усаживал к столу.

— Все, что ли? — скосив глаза, спросил он Бочарова.

— Все, — хмуро ответил Николай Платонович.

— Так вот, товарищи, — поочередно оглядывая лица членов правления колхоза, неторопливо заговорил Листратов. — Вы извините меня, что собрал вас так поздно. Дело, товарищи, не терпит отлагательств. Трудное время переживает наша страна. Вы знаете это и работаете честно, изо всех сил. Ваш труд — это удар по фашистам. Но все же, товарищи, я должен сказать со всей прямотой, как ни больно говорить мне, есть у вас люди, которые не желают делать общее дело, тормозят только, саботируют, своевольничают…

— Это кто же тормозит, кто саботирует? — не выдержав, выкрикнул Николай Платонович.

— Ты, — отрубил Листратов. — Ты саботируешь указания района, ты все хочешь делать по-своему, во вред общему делу.

— Ну уж это слишком! — вскочил Николай Платонович. — Говори прямо: председатель не по духу пришелся.

— Не в духе дело, а в том, что не туда гнет председатель.

— Ну тогда снимай, снимай, если право на то имеешь.

— И снимем! Не дадим самовольничать!

— Ну и снимай! — задыхаясь от обиды, крикнул Николай Платонович и, грохнув дверью, выскочил из дома.

 

Глава тридцатая

Возвратясь из очередной поездки в войска, Андрей Бочаров едва успел умыться, как его вызвал генерал Велигуров.

Когда Бочаров вошел в чисто прибранный двухкомнатный домик, Велигуров, расставив ноги, сидел на покрытой пестрой дорожкой лавке и, кряхтя, натягивал до блеска начищенный сапог.

— Добре, добре, что приехал, — басисто заговорил он, притопывая ногой и проверяя, ладно ли облегает ногу сапог с жесткими голенищами. — Присаживайся, писать будем доклад Москве! Теперь и нам не стыдно, есть что доложить! Угомонили немцев, отучили на восток рваться!

По тому, как неторопливо, выделяя каждое слово, важно говорил Велигуров и как сияло его полное лицо, Бочаров понял, что генерал сам с собой решил какой-то важный для него вопрос и был доволен этим решением.

— Значит, так, — привалясь к стене, продолжал Велигуров, — первым и главным отметим, что положение на нашем участке фронта резко изменилось. Именно резко! Противник остановлен! — гулко стукнул он волосатым кулаком по столу. — Навсегда остановлен! И второе, — а это главное, — остановлен не чем-нибудь, не отсиживанием в окопах, а нашими решительными, смелыми контратаками и контрударами! Ударами, а не обороной! Вот в чем суть!

— Простите, Тарас Петрович, — приготовясь писать, сказал Бочаров, — мне кажется, что противник остановился в Воронеже, на Дону и северо-западнее Воронежа не только потому, что мы его остановили.

— А вы, батенька, креститесь, когда вам кажется, креститесь, — тем же уверенным голосом сказал Велигуров, негнущимися ногами прошелся по комнате и, остановясь напротив Бочарова, с лукавой усмешкой спросил: — А почему же он с такой яростью рвался к Воронежу, дорвался и вдруг — на тебе! — остановился?

— Я еще не все факты знаю, но даже из того, что известно, мне кажется, напрашиваются другие выводы.

— Ну, ну! Интересно, какие же это факты и какие выводы?

— Факты — это прежде всего соотношение сил. Теперь известно, что в наступлении на Воронеж и южнее участвовали четвертая танковая, шестая, вторая полевые немецкие армии и вторая венгерская армия. Если сравнить эти силы и то, что было у нас, то едва ли можно поверить, что мы так просто остановили немцев.

— Эх, Андрей Николаевич, дорогой ты мой академик, — качая головой, сказал Велигуров, — война не арифметика!

— Не только арифметика, но и высшая математика, все достижения науки, — не удержался от возражения Бочаров. — Как же можно воевать и не учитывать всего, чем ведется война?

— Ха! А мы разве не учитываем? Все учитываем, от полководца и до обозной повозки! Но учитывать-то учитывай, а разумей-то не только цифрами. Вот тебе пример, раз уж ты поклонник фактов: гражданская война! Четырнадцать государств да вся сволочь домашняя бросились против нас. И армия у них кадровая, и обмундированы с иголочки, и пулеметы у них, и пушки, и самолеты, и танки, и боеприпасов вдоволь. А мы? Разутые, раздетые, голодные, с одной винтовкой на двоих. Вся арифметика и высшая математика эта была на их стороне. И чем кончилось? Расшвыряли мы их, раскромсали и в гроб вогнали! А почему? Да потому, что люди у нас золотые и воевали мы, жизни не щадя! Вот тебе и высшая математика!

— Да, — решив высказать все до конца, заговорил Бочаров, — в отношении гражданской войны это верно. Революционный порыв народных масс решил ее судьбу. Это факт! А разве сейчас энтузиазм и самоотверженность нашего народа меньше? Едва ли! Да и нет этой, как вы говорите, домашней сволочи. А если есть, то жалкие единицы, капля в море. Но, товарищ генерал, война-то сейчас другая, это не гражданская война. Тогда пара пулеметных тачанок с лихими пулеметчиками могла решить судьбу целого города. А сейчас, когда наступают сотни танков, а их поддерживают тысячи орудий, минометов, самолетов… Одним геройством ничего не сделаешь! Техника нужна, первоклассная техника и люди, мастерски владеющие этой техникой.

— Все это, дорогой мой, прописные истины. Роль техники может отрицать только глупец. Разве техника наша хуже немецкой?

— Не хуже, но сейчас, вот здесь, под Воронежем, у нас и техники и людей примерно намного меньше, чем у немцев.

— И все же мы их остановили.

— Это еще вопрос.

— Ну, знаете ли, — резко встал Велигуров и торопливо прошелся по комнате, — так черт знает до чего можно договориться.

Он багрово покраснел, достал портсигар и дрожавшими пальцами долго не мог зажечь спичку.

«Черт те знает какая молодежь нынче пошла, — стараясь успокоиться, думал он. — Просидит в академии три года — и мозги набекрень! Все ему не так, все не эдак, а у самого-то за душой опыта военного с гулькин нос». Но, вспомнив, что Бочаров еще на финской был начальником штаба дивизии, а эту войну начал начальником оперативного отдела штаба армии, Велигуров смягчился и заговорил без прежнего раздражения:

— Ну, хорошо. Предположим, в чем-то вы и правы. Только нельзя же на слово верить. Докажите свою правоту, убедите…

— Тарас Петрович, — также успокаиваясь, ответил Бочаров, — прежде чем установить, что произошло в районе Воронежа, нужно, мне кажется, определить цель наступления противника.

— А что определять? Она и так ясна. Собрал Гитлер сколько мог силешек и решил с одной стороны нас попугать, а с другой — перед миром покрасоваться: могу еще, дескать, матушку землю потрясти.

Бочаров вспомнил недавнее заседание Военного совета фронта, где Велигуров, так же багрово покраснев и дробя тишину своим басом, доказывал, что основная цель наступления немцев ударить на Воронеж, а затем резко повернуть на север и комбинированным ударом с юга и запада овладеть Москвой. Против этого мнения тогда резко выступил начальник штаба фронта генерал-лейтенант Ванин. Он доказывал, что немецкие армии развернули наступление на огромном фронте от Курска и до берегов Азовского моря, что удар на Воронеж — это только часть какого-то широко задуманного плана. Велигуров же, видимо, не отказался от своего мнения и продолжает считать, что Воронеж был главной целью немецкого наступления. Это противоречило всему, что знал Бочаров о последних военных событиях.

— Так неужели, товарищ генерал, — заговорил он, — немецкое командование, однажды избрав направление главного удара и сосредоточив на этом направлении огромные массы войск, отказалось от выполнения своих планов, когда оно располагает еще такими силами?

Велигуров лукаво прищурился, искоса взглянув на Бочарова.

— Вот видишь, какие вы молодые все горячие. Отказались от своих планов! Откажешься, если дали по морде. И дали так, что зубы полетели!

— Так где же полетели? — развернул карту оперативной обстановки Бочаров. — Вот оно, положение. Шестого июля немцы взяли Воронеж, а сегодня семнадцатое. Десять дней прошло, а немецкие армии где? Вот они. Шестая армия Паулюса к излучине Дона подходит, четвертая танковая армия от Воронежа резко повернула на юг и на широком фронте вышла к Дону, у устья Северного Донца, и пытается форсировать Дон у Цимлянской, первая танковая армия захватила Ворошиловград и наступает на Шахты, семнадцатая армия ведет наступление на Ростов. Вот они, четыре ударные немецкие армии. Все они устремились на юг. А на севере кто остался? Все та же вторая немецкая армия, которая и раньше стояла в обороне, а теперь явно прикрывает фланг ударной группировки. Также для прикрытия фланга в районе Воронежа и вниз по Дону заняла оборону вторая венгерская армия. Это же факты. И это показывает, что Воронеж не был главной целью немецкого наступления. Поэтому утверждать, что обороной на Воронежском направлении мы сорвали планы немецкого наступления — это значит вводить в заблуждение и наркомат и Верховное Главнокомандование.

— Та-а-ак! — выслушав Бочарова, протянул Велигуров. — Этого я от вас не ожидал. Выходит, что генерал Велигуров обманывает и наркомат и Верховное Главнокомандование?

Велигуров пытался сказать это шутливо-обиженным тоном, но на последних словах голос его сорвался и взвизгнул.

— Тарас Петрович, — склоняясь к Велигурову, воскликнул Бочаров, — я не думаю этого! Я говорю только о том, к чему может привести неправильная оценка положения…

— Неправильная оценка, неправильная оценка, — старчески бормотал Велигуров, — кто прав, а кто не прав — еще неизвестно. И вообще я должен вам прямо сказать, — рывком поднял он тяжелую голову и, не мигая, в упор взглянул на Бочарова, — да, да, сказать прямо и откровенно! У вас сварливый, неуживчивый характер. Все, что я ни скажу, вы встречаете в штыки, все вам не нравится, все не так.

— Простите, товарищ генерал, — теперь уже не выдержал прежнего тона и Бочаров, — я коммунист и не могу, не имею права поддакивать всему, что мне говорят. Я имею свои мнения и обязан их высказывать…

— Извольте высказывать все что вам угодно и кому угодно, — накаляясь, звенел голос Велигурова, — только я начальник ваш, а вы мой подчиненный, и мои мнения для вас если не закон, то хотя бы авторитет.

— Я не понимаю вашего возмущения, товарищ генерал. Ваши приказы, указания я всегда выполнял и буду выполнять пунктуально и точно. Свои же мнения и взгляды не скрывал и никогда не буду скрывать.

— Можете делать все что угодно! — отрубил Велигуров. — Я считаю совместную работу с вами бессмысленной и ненужной. Мне некогда теорией заниматься и дебаты разводить! Мне работа нужна, а не пререкания с подчиненными! Не нравятся вам мои взгляды, не нравлюсь лично я, извольте подать рапорт о переходе на другую работу.

— Да при чем, товарищ генерал, нравится или не нравится? Речь идет об общем и важном деле, и личные отношения тут ни к чему. К тому же…

— Я свое мнение высказал, — оборвал Бочарова Велигуров. — Дальнейшие разговоры считаю излишними.

— Товарищ генерал…

— Все! Пишите рапорт!

Бочаров, сдерживая дрожь, постоял мгновение, глядя на багровую шею и склоненную голову Велигурова, передохнул и, видя, что генерала не переубедишь, тихо спросил:

— Разрешите идти?

— Пожалуйста, — пренебрежительно бросил Велигуров и крикнул вслед уходившему Бочарову: — О поездке своей письменно, письменно доложите.

Выйдя от Велигурова, Бочаров торопливо пошел к себе, стараясь успокоиться, но мысли его непрерывно возвращались к спору.

«Нельзя же на события смотреть так предвзято, — думал он. — Если главные силы немцев разбиты под Воронежем, то кто же один за другим берет наши города, кто форсирует эти речушки вроде Девицы, Тихой Сосны, Богучара, Айдара, Калитвы? Кто вышел к излучине Дона и добрался до Цимлянской? Если мы действительно сорвали планы наступления немцев, то почему они все же наступают и не просто наступают, а отмахивают по тридцать-сорок километров в сутки, а мы никак не можем остановить их?»

Не замечая ни встречных офицеров и солдат, ни знойной духоты жаркого дня, Бочаров вошел в свой маленький домик, схватил стоявшее в углу ведро и жадно прильнул к студеной, ломившей зубы воде.

«А может, и в самом деле я неуживчивый и сварливый человек?» — подумал он, достал карту обстановки и вновь всмотрелся в ее цветное, исчерканное красными и синими карандашами поле. Страшной громадой между Доном и Азовским морем ползли к Дону, к Сталинграду, к Ростову немецкие, венгерские, итальянские, румынские дивизии, корпуса и армии. Всего полмесяца назад они синими подковами тянулись с севера на юг от Курска до Таганрога; затем устремились на восток, сгущаясь у Воронежа, и вдруг от Воронежа резко повернули на юг и вдоль Дона, вдоль Северного Донца поползли к излучине, к нижнему течению и устью Дона. Теперь синие скобы и стрелы от Цимлянской и до устья Северного Донца, на фронте более ста километров, вплотную надвинулись на голубую ленту Дона.

— Нет! — хрустнув пальцами, выдохнул Бочаров. — Нет! Не в сварливости дело! Пусть будет самое страшное, я не буду молчать! Не буду!

* * *

После ухода Бочарова, Велигуров долго ходил по комнате, то выкрикивая, то едва слышно бормоча:

— Мальчишка! Юнец! Молоко на губах не обсохло. Понахватаются верхушек, и сам черт им не брат!

Он присел к столу и разложил бумаги, намереваясь писать доклад в Москву. Как назло, все карандаши были поломаны. Он достал старый, еще времен гражданской войны, точеный и переточенный нож с истертой костяной ручкой, мечтательно взглянул на него, улыбнулся и, потрогав пальцем узенькое, острое лезвие, тихо проговорил:

— Ничего, браток, мы еще повоюем!

Приятные воспоминания прошлого успокоили Велигурова. Подточив карандаш, он придвинул лист бумаги и своим косым почерком решительно вывел:

«Совершенно секретно. Доклад обстановки…» — и остановился, опять вспомнив спор с Бочаровым.

«Самые боеспособные дивизии немцев ушли из-под Воронежа, — качнув головой, подумал он, — ушли из-под Воронежа».

Он снова склонился над столом. Мысли беспорядочно метались, и то, что так отчетливо представлялось раньше, теперь никак не ложилось на бумагу.

— Товарищ генерал, разрешите обед подавать? — войдя своей неслышной походкой, как и всегда, почтительным шепотом спросил ординарец.

— Пошел к черту со своим обедом! — крикнул Велигуров и опять нацелил карандаш на незаконченную строчку. Еще с полчаса просидел он, так и не написав ни одного слова.

«Устал я, да и этот черт меня взвинтил, — успокаивал себя Велигуров. — Пойду к начальнику штаба. Поговорю, остыну, и все наладится».

С этой мыслью пришел Велигуров к начальнику штаба фронта.

Генерал-лейтенант Ванин сидел за массивным столом, застеленным картой оперативной обстановки, и привычным движением жилистой, с длинными пальцами руки ерошил седые, коротко подстриженные волосы. Внешне моложавое, сухое и бледное лицо его заметно постарело, на щеках и на высоком лбу сбежались глубокие морщины, и только серые, с припухшими веками глаза неувядаемо блестели.

Когда Велигуров вошел в кабинет, Ванин оторвал взгляд от карты и, словно желая размяться, обошел стол и протянул руку Велигурову.

— Как съездилось, Тарас Петрович? — устало заговорил он.

— Благополучно и неплохо, — бодро ответил Велигуров. — Растрясло, знаете, дороги — яма на яме и ни одного шоссе.

— Бич наш бездорожье. Дорожных частей нет, а саперам не до ремонта дорог, минировать все нужно, заграждать… Присаживайтесь, расскажите, что на фронте?

— Что ж, если говорить прямо, — сказал Велигуров, всматриваясь в Лицо Ванина, — то нужно отметить знаменательные перемены на нашем участке фронта. И огонь не тот, и авиации немецкой почти нет, только разведчики летают, да и в поведении немцев заметны коренные изменения.

— Да, да, — согласился Ванин, — мы становимся второстепенным участком фронта. Отгремело у нас, отгрохотало, на юг покатилось, к Сталинграду, к Ростову.

Телефонный звонок перебил Ванина, и, пока он разговаривал, повторяя только: «да», «ясно», «а еще что?», Велигуров никак не мог понять смысла того, что хотел высказать Ванин. По его словам выходило, что Воронежское направление стало второстепенным, а главное — Сталинград и Ростов.

— Да, интересно, очень интересно, — положив трубку, сказал Ванин. — Это начальник разведки докладывал. Взяли в плен немецкого офицера, майора, он рассказывает, что слышал в штабе второй немецкой армии, будто Гитлер учинил фон Боку крупную головомойку. И все из-за Воронежа. Фон Бок самовольно бросил танковые соединения на Воронеж, а Гитлер намеревался использовать их на другом направлении.

— Подождите, подождите, Алексей Сергеевич, — вставая, заговорил Велигуров, — как же так… Самовольно на Воронеж…

— Это меня тогда еще смущало, — словно в раздумье, собирая морщины на лбу и щеках, проговорил Ванин. — Было совершенно непонятно, почему они, развернув наступление на огромном фронте от Азовского моря и до Курска, главную массу танковых и механизированных соединений бросили на Воронеж, то есть сосредоточили на самом крайнем фланге прорыва. Никакой логики. Теперь, кажется, проясняется. Конечно, показания пленного могут быть результатом обычной штабной болтовни. Все же, мне думается, доля истины в них есть, и не малая. Если рассуждать с точки зрения психики фон Бока и его командующих армиями, то можно многое объяснить. Наступление немцы начали с явной целью взять реванш за зимние поражения, вновь захватить инициативу и если не закончить войну этим новым ударом, то хотя бы нанести нам такие поражения, от которых мы не могли бы оправиться. Об этом говорит вся рекламная шумиха немецкой печати и радио. Да и не только немецкой. Наши союзнички тоже вторят им в унисон, а иногда и похлестче. А где шумиха, там и страсти самолюбия разгораются. И тут, как раз там, где наступает фон Бок и его армии, нет ни одного крупного города. Как ни кричи, что взяли Старый Оскол, Новый Оскол, Валуйки, а города-то эти знаем только мы, за границей мало кто слышал о них. Где же она, победа-то? Вдруг недалеко оказывается город, да крупный, известный, исторический. Сам Петр Первый в этом городе русский флот создавал. Ну и решили, видимо, генералы рвануть на этот город. Тем более, что сил достаточно, местность удобная, расстояние небольшое. Рванули и — слава! Фон Бок, или там Готт, или кто другой — герой Воронежа! Это же для фашистской пропаганды хлеб с маслом!

Новый телефонный звонок перебил Ванина, и Велигуров был рад, что кто-то прервал эту спокойную речь, каждое слово которой било Велигурова. Он сидел подавленный и опустошенный, внутренне радуясь, что не написал и не отправил этого злосчастного доклада обстановки. Он сейчас отчетливо представлял, какое впечатление произвел бы его доклад в наркомате. В лучшем случае его бы высмеяли, а в худшем, и наиболее вероятном, назвали недалеким человеком и опять предложили новую должность. И все же, начиная сознавать свою ошибку, Велигуров никак не мог согласиться с тем, что он ошибся. Ему казалось, что произошло какое-то странное недоразумение, что это недоразумение разъяснится и все встанет на свое место.

— Итак, Тарас Петрович, — окончив телефонный разговор, сказал Ванин, — на нашем участке фронта положение улучшилось, а вот там, в излучине Дона, на Сталинградском направлении и под Ростовом туго, так туго, что и представить трудно. Есть отрывочные сведения, что немцы еще две армии подводят — восьмую итальянскую и третью румынскую. Надо полагать, что итальянцы и румыны займут оборону на Дону, а все немецкие дивизии будут переброшены на Сталинградское и Кавказское направления.

Велигуров хотел было спросить, какая же конечная цель наступления немцев, но, не желая выдавать своего смятения, сдержался. Однако Ванина самого мучили сомнения, и он заговорил об этом.

— То, что немцы бьют на Сталинград и на Кавказ — это совершенно ясно, — ероша волосы, задумчиво говорил он, — а вот какова же конечная цель? Вновь захватить инициативу в свои руки, измотать наши силы, обескровить нас и показать всему миру, что немецко-фашистская армия непобедима, — это, конечно, важно во всех отношениях. И все же из-за этого начинать грандиозное наступление безрассудно. В настоящих условиях с точки зрения стратегической — абсурд! Едва ли только этим может довольствоваться Гитлер. Видимо, главная цель этого наступления все-таки экономическая: полностью овладеть промышленным Донбассом, захватить донской и кубанский хлеб, дорваться до майкопской и бакинской нефти и, обеспечив, таким образом, свою экономику, думать, что делать дальше. От этого они очень много выиграют, а мы попадаем в тяжелое положение. Правда, с точки зрения стратегической этот план уязвим. Прорываясь к Волге и на Кавказ, немцы неимоверно растягивают свой фронт, а их главная ударная группировка попадает под наши фланговые удары с севера. Вот поэтому, видимо, они и подтягивают итальянскую и румынскую армии к Воронежу. Для прикрытия своего северного фланга.

Все время, пока в раздумье, словно рассуждая сам с собой, говорил Ванин, Велигуров сидел, не шевелясь, и ловил каждое его слово. Впервые в жизни почувствовал он великую силу аналитического ума и позавидовал умению так логично и так последовательно рассуждать о сложных, запутанных явлениях. Так же впервые в жизни у него зародилось сомнение, что сам он очень многого не знает и очень многого не понимает. Вместе с этим в его сознании все возмущалось и восставало против этого сомнения. Подавленный, сидел он, слушая Ванина, и сам не замечал, как менялся весь прежний строй его мыслей. Теперь и он верил, что не Воронеж был главным в немецком наступлении, что Донбасс, Кубань и Кавказ были их главной целью наступления. То, что Ванин сказал как предположение, требующее новых раздумий и уточнений, для Велигурова было уже абсолютной истиной, такой же очевидной и несомненной, как несомненно то, что сидел он в кабинете начальника штаба фронта и разговаривал с Ваниным. Он уже хотел было идти к себе и писать доклад в Генеральный штаб, но Ванин остановил его.

— Тарас Петрович, — сказал он, доставая из сейфа объемистую папку, — мне звонил Васильев и просил передать вам одно поручение. Там, в Наркомате обороны разработали проект нового Боевого устава пехоты и прислали нам для обсуждения. Все свои десять экземпляров я отправил в армии. От них уже начинают поступать замечания. Васильев просил вас поручить Бочарову обобщить все мнения о проекте устава и подготовить общие замечания и предложения. И я, Тарас Петрович, также прошу вас освободить Бочарова на неделю от всех дел и поручить ему эту работу. У меня нет ни одного свободного человека.

— Да, да! Это мы сделаем, — только и мог сказать Велигуров. Он опять испытывал то гнетущее чувство оскорбления и обиды, которое с трудом преодолел во время спора с Бочаровым, и, взяв у Ванина папку с проектом устава, поспешно распрощался, усилием воли сохраняя самообладание. Сам Васильев такую важную и ответственную работу через его голову поручал этому выскочке, гордецу, который так вызывающе и нагло ведет себя с ним, с заслуженным боевым генералом Велигуровым. Конечно, все эти просьбы, чтобы он сам поручил работу Бочарову, были только любезностью и Васильева и Ванина. Теперь и разговор с Ваниным представлялся Велигурову совсем в ином свете. В самом деле, он же все время говорил сам, говорил поучающе, наставительно, не давая ничего высказать ему, Велигурову.

Раздраженный и подавленный вернулся Велигуров к себе. Расстегнув китель, он в изнеможении прилег на постель и долго не мог отдышаться. В груди все время что-то давило, хрипело, и удушливый кашель потрясал все тело.

«Нет! Нет! Избавиться, навсегда избавиться от этого Бочарова, — в перерывах между приступами кашля раздраженно думал он, — это ему я обязан таким оскорблением от самого Васильева».

Но тут же он подумал, что вместо Бочарова пришлют другого полковника и что разрыв с Бочаровым может быть истолкован и Васильевым и другими как желание избавиться от неугодного помощника, да и сам Бочаров так просто не уйдет, а наверняка будет жаловаться и уж в крайнем случае своим друзьям скажет, что он, Велигуров, выжил его, а это сплетней распространится и в штабе фронта, и в наркомате, и в этой сплетне он, Велигуров, конечно, будет выставлен в самом неприглядном виде.

Эти мысли подняли Велигурова с постели. Он хотел было послать ординарца за Бочаровым, но раздумал и, застегнув китель, старческой походкой направился к Бочарову.

Когда он, собрав все силы и приняв гордый, независимый вид, вошел в низенький однокомнатный домик, занимаемый Бочаровым, тот был так удивлен его приходом, что даже забыл предложить стул генералу.

— Вот что, Андрей Николаевич, — заговорил Велигуров, стараясь открыто и просто смотреть на Бочарова, — новую работку подвалили нам. Придется зам все дела отложить в сторону и на недельку засесть за нее. Закрывайтесь, изолируйтесь от всего и жмите. Все остальное я возьму на себя.

Бочаров с трудом оправился от смущения и, слушая Велигурова, понял, каких усилий стоил генералу этот приход к нему. Он видел, как тяжело, с хрипом дышал Велигуров, как до синевы налилось кровью его лицо, как нервно дрожали его пальцы, и ему стало жаль этого пожилого, самолюбивого человека.

— Товарищ генерал, — выслушав Велигурова, сказал Бочаров, — может, пообедать хотите?

— А? Пообедать? — удивленно переспросил Велигуров. — Я, знаете, совсем забыл про обед. Да, да. Давайте пообедаем. Только прошу ко мне. У меня же, знаете, ординарец-то кудесник, на все руки мастер, а насчет кухонных дел ему равных нет.

* * *

Работа над проектом нового Боевого устава пехоты так увлекла Бочарова, что он целую неделю не выходил из своего дома, отрываясь только наскоро перекусить и часа на три-четыре уснуть. Из полков, из дивизий и армий, из штаба фронта непрерывным потоком текли замечания и предложения по проекту нового устава, и на четвертый день работы для приведения всех бумаг в порядок пришлось просить одного из офицеров штаба.

Бочаров сам дважды от первого до последнего слова прочитал весь проект устава и, чем больше вчитывался, тем ощутимее чувствовал, что в этой не толстой по объему книге собрано так много нового, что от старой, довоенной тактики пехоты остались только некоторые положения. Война перетрясла, перевернула даже то, что всего год назад считалось абсолютной, незыблемой истиной, что принималось и исполнялось как непреклонный закон. Теперь, работая над проектом устава, Бочаров вспоминал часто возникавшие в войсках и в штабах горячие споры. В этих спорах было тогда много неясного, противоречивого, недоказанного. В них, как луч в капле воды, отражалась упорная борьба того, что уже отжило, и того, что нарождалось в ходе ожесточенной борьбы с врагом. В тех спорах новое часто было таким неуверенным, слабым и часто решительно подавлялось старым, узаконенным, уже пережившим себя. Теперь же в проекте устава это новое, собранное по крупицам, выпирало со всей силой молодости и побеждало уцелевшие старые, отжившие положения.

Никогда еще Бочаров не сталкивался с работой над уставами и официальными руководствами. Он считал, что эти уставы и руководства пишутся одним или несколькими учеными людьми, сидящими в тихих, уютных кабинетах и выдумывающими то, что потом станет законом для других людей.

Работая над проектом устава, изучая это множество предложений и замечаний, Бочаров, как никогда раньше, почувствовал и великую силу коллектива. Прежде, выполняя задание Васильева и готовя для него доклад, он был твердо уверен, что выявил и собрал если не все, то по крайней мере большинство того нового, что родилось в войсках за время войны. Теперь же, читая проект устава и особенно поправки и дополнения к нему, он увидел, что и он и те несколько десятков человек, с которыми удалось ему встретиться во время своей поездки в войска, не выявили и сотой доли того, что раскрылось сейчас, когда к работе были привлечены многие тысячи людей. Какой же великой силой станет этот новый устав, когда, получив его для руководства, эти тысячи людей найдут в нем именно свои мысли, рожденные и выстраданные на полях войны!

Каждый день, чаще под вечер, к Бочарову заходил Велигуров, рассеянно слушал, что говорил ему полковник, иногда просматривал две-три бумаги из войск и, посидев не больше получаса, неизменно говорил на прощанье:

— Хорошо, все хорошо! Только ты, Андрей Николаевич, за собой следи: питайся регулярно, и обязательно ежедневно спать не меньше шести часов, никак не меньше. Измотаешься, надорвешь силы, а впереди еще столько дел…

Бочаров удивленно слушал Велигурова, смотрел на его как-то сразу постаревшее лицо и никак не мог понять, что же произошло с генералом. Всегда бурно оживленный и напористый, он за эти несколько дней размяк, осунулся, словно что-то надломилось, оборвалось у него внутри. Даже зычный, громовой голос звучал теперь болезненно и хрипло, а всегда острые, требовательные глаза потускнели и смотрели в сторону или в землю, боясь встречаться со взглядом Бочарова.

В конце недели, когда основная работа была закончена, к Бочарову зашел начальник штаба фронта. Он поздоровался неторопливым пожатием сухой руки, присел на уголок табуретки и перечитал все множество исписанных Бочаровым листов. На полях и между строчками он часто вписывал своим бисерным почерком целые предложения, поправлял написанное, все время щурясь близорукими глазами и глухо покашливая.

— Ну что ж, — дочитав последний листок, сказал он, — материал весьма ценный и нужный. Сейчас посадим всех машинисток, размножим экземплярах в двадцати и раздадим генералам и офицерам штаба. Пусть почитают, подумают, внесут свои замечания и предложения, а потом отредактируем все и отправим в Москву. Устали? — вдруг спросил он, и его прямо смотревшие на Бочарова серые глаза наполнились удивительно мягким, ласкающим светом.

— Работа очень интересная, — ответил Бочаров, — как-то и усталости не чувствуешь.

— Да, — задумчиво проговорил Ванин, — эта работа стоит труда.

— Особенно, товарищ генерал, интересны предложения из войск, из штабов. Тут столько нового…

— Новое везде, только не всегда мы видим это новое. Спешка, суета и неумение четко организовать работу мешают.

Ванин помолчал, листая бумаги, и поднял теперь совсем ясные, мечтательные глаза.

— Если бы могли мы сразу же улавливать все новое и незамедлительно это новое не только поддерживать, но и всюду внедрять в практику, многое у нас бы шло по-другому. Не держались бы мы, как слепой стены, старых, отживших положений, не делали бы того, что идет вразрез с требованиями действительности, и самое главное — не повторяли бы многих ошибок!

 

Глава тридцать первая

В последнее время в гараж ежедневно приходил Яковлев. Чаше всего он подсаживался к женщинам на курсах шоферов, слушал, что говорила Вера, вместе с женщинами копался в машине на практических занятиях. Вначале присутствие Яковлева стесняло и сердило Веру, но он был так тих и невозмутим, что она часто забывала о нем. Скоро привыкли к Яковлеву и женщины. Они без стеснения говорили с ним, просили помочь снять или поставить тяжелые детали, и он делал все это спокойно, неторопливо, словно в самом деле поступил на курсы шоферов.

Особенно поражала Веру невозмутимость Яковлева. Только однажды увидела она, как и у него прорвалось волнение. Это было в день выпускных экзаменов курсов шоферов. Вера прибежала в гараж на час раньше обычного, надеясь до прихода Селиваныча и девушек еще раз проверить учебные машины. К ее удивлению, в гараже уже были и Селиваныч и Яковлев. Они осматривали, выстукивали, выслушивали машины, и Яковлев вместо обычного веселого с улыбкой приветствия равнодушно проговорил: «Здравствуйте, Вера Васильевна», — и продолжал проверять мотор.

— А кто из автоинспекции будет? — обеспокоенно спросил он Селиваныча.

— Черт его знает, — ответил старик, — пришлют какого-нибудь придиру, и начнет он наших девонек гонять.

— А вы сами-то за всех уверены? — хмурясь, спросил Яковлев.

— Да как сказать-то, — уклонился от прямого ответа Селиваныч, — оно вроде бы ничего, а там кто знает, что у инспектора на уме и как наши ученицы поведут себя.

— О, кого я вижу! Старый знакомый, — закричал от ворот высокий седой мужчина в новеньком шоферском комбинезоне и направился к Селиванычу.

— Черт тебя принес, — пробормотал старик, натянуто улыбнулся и с притворной радостью закричал: — Товарищ Власьев! Какими судьбами? Сколько лет, сколько зим…

— Э, товарищ Медведев, забываете старых знакомых, — протягивая руку Селиванычу, с язвительной усмешкой говорил автоинспектор, — только год назад встречались мы с вами на одном перекрестке.

— Так вы, значит, к нам? — стараясь казаться беззаботно веселым, но не умея скрыть волнения, спросил Селиваныч.

— Да, товарищ Медведев, по собственному вашему вызову. Ваших молодых шоферов проверять.

— Вот эт правильно, вот эт дело! — словно и в самом деле радуясь, подхватил Селиваныч. — Если вы сами проверите, то сажай за руль и никаких аварий!

— Да уж постараюсь, для старого знакомого.

— Вот что, товарищ Власьев, — подхватил Селиваныч под руку инспектора, — пойдемте покурим пока…

— Спасибо, второй год не курю. Вы мне лучше покажите-ка те машины, на которых проверять будем.

Худое, словно просмоленное лицо автоинспектора было таким строгим и суровым, что Вера начала бояться за своих учениц. Он в сопровождении почтительно шагавшего рядом Селиваныча прошел к машинам, поздоровался с Яковлевым и начал такой осмотр, от которого Вера была готова сквозь землю провалиться.

— Товарищ Медведев, что же это? А? — то и дело раздавался его ехидный голос. — Подтянуть надо, подрегулировать! А вот и тросик болтается, чуть тряхнуло машину, и порвался. И ржавчинка, ржавчинка на деталях. Ржа, как известно, ест железо, а тоска душу человека, а у ваших подчиненных, видать, не больно тоска за машины душу ест. И вот тут болтается. Будьте любезны, дайте, пожалуйста, ключи и плоскогубцы.

Он требовал то ключи, то плоскогубцы, то молоток и сам подтягивал, подвинчивал, отлаживал, отстраняя Веру и Селиваныча.

— Нет уж, позвольте мне. Работка тут секундная, и я сам, сам сделаю.

— Этого черта я тридцать лет знаю, — улучив минуту, когда инспектор залез под машину, шепнул Селиваныч Яковлеву. — Одних штрафов разных ни есть числа повзимал с меня. Он за день-то всю душу из нас вытрясет. А вы пошли бы поуспокоили наших-то. Я как-нибудь один отбрешусь.

Девушки, словно стая встревоженных птиц, толпились около диспетчерской и, увидев Яковлева, устремились к нему.

— Ну, а кто пойдет первой? — улыбаясь, спросил Яковлев.

— Разрешите я, — сказала вдруг самая тихая и незаметная Тоня Селезнева, и все ее курносенькое, веснушчатое лицо залилось густым румянцем, — не бойтесь, я смогу.

— Как, Вера Васильевна? — спросил Яковлев, и по тону его голоса Вера поняла, что он одобряет и поддерживает решительность молоденькой девушки-комсомолки.

— А потом я! Меня за Тоней! Нет, я пойду, я по списку раньше, — наперебой закричали девушки. Только Анна Козырева понуро стояла в стороне, опустив голову и о чем-то сосредоточенно думая.

— А вы что, Анна Федоровна, пригорюнились? — подошел к ней Яковлев.

— Нет! Я ничего, — встрепенулась Козырева, — я когда моя очередь.

Экзамен начался совсем не так, как ожидали. Вместо того чтобы усадить девушек в классе или в крайнем случае построить их около машин, сказать хоть несколько вступительных слов и затем начать экзамен, Власьев, закончив осмотр машин и в последний раз уколов Селиваныча за невымытые борта, остановился на середине гаража и, будто в собственном доме, распорядился:

— Вы, товарищ Медведев, занимайтесь своим делом. У механика, видать, тоже есть работа. Дайте-ка мне списочек, и начнем.

— Нет уж, как хотите, — возмутился Селиваныч, — а я и механик никуда не уйдем! Это наши люди, и мы от них ни на шаг!..

— Ну, если вы так настаиваете, пожалуйста, — явно недовольный упрямством старика, согласился Власьев, — только прошу покорно не мешать! Так прошу списочек!

Вера понесла список, с ужасом думая, что он составлен не по алфавиту и первой в нем, как староста группы, стоит Анна Козырева. В середине, когда все успокоятся, она могла бы выдержать экзамен уверенно, а первой она наверняка растеряется, забудет все и позорно провалится.

— Так, — утомительно долго просматривая список, тянул Власьев, — значит, двенадцать человек, и все налицо. Очень хорошо! Вот и начнем. Так, значит, Козырева Анна Федоровна. Прошу к машине.

Услышав свою фамилию, имя и отчество, Анна вначале не поняла ничего, встревоженно посмотрела на Веру и, вдруг побледнев, поправила сползавший на затылок цветастый платок и неторопливо, как показалось Вере, слишком важно, пошла к Власьеву.

— Козырева Анна, — проговорила она, подходя к инспектору и решительно протягивая ему свою крепкую намозоленную руку.

— Очень приятно, — пожимая ее руку, словно так и нужно было, сказал инспектор, — будьте любезны завести вот этот автомобиль.

Анна опять, словно не понимая, что от нее хотят, удивленно взглянула на инспектора, с полминуты нерешительно постояла на месте и, резко повернувшись, быстрым шагом пошла к машине. Инспектор неторопливо следовал позади. Селиваныч, Вера, Яковлев и все девушки затаив дыхание следили за каждым движением Анны. Она подошла к кабине, заглянула внутрь и прошла к радиатору. Отвинтив пробку, она посмотрела, достаточно ли воды, проверила бензин, масло и, открыв капот, осмотрела мотор. Только после этого она села в кабину.

— Молодец! — восхищенно прошептал Селиваныч. — Вот и всем так нужно — деловито, не спеша!

Звук вхолостую гоняемого стартером мотора заглушил его слова. Анна то включала, то выключала стартер, что-то делая руками, но мотор даже ни разу не чихнул. Вера видела, как лицо Анны стало совсем бурым, по щекам катились градинки пота. Она все нажимала и нажимала на педаль стартера, а мотор все так же всхлипывал вхолостую.

— Все! Села! — отчаянно прошептал Селиваныч. — Капут аккумулятору, разрядит вчистую.

— Да помолчите вы! — сердито прикрикнул на него Яковлев.

«Проверь все, проверь!» — чуть не закричала Вера. Словно поняв ее мысли, Анна вышла из кабины и склонилась над мотором.

Все замерли в нетерпеливом ожидании. Только один автоинспектор, посматривая то на Анну, то на стоявшие четким рядом машины, неторопливо прохаживался, с явным удовольствием переставляя обтянутые комбинезоном ноги.

Анна сделала что-то в моторе, вновь села в кабину и включила стартер. Мотор опять вращался вхолостую. Снова Анна вылезла из кабины и склонилась над мотором. Лица ее не было видно, но по тому, как сутуло опустились ее плечи, Вера поняла: Анна напрягает все силы своего ума и никак не может найти неисправность.

— Вот же ядовитый человек, — свистяще прошептал Селиваныч, — обязательно устроит такую каверзу, что башку сломаешь, а не отыщешь.

— А гаечку-то это вы отвинтили? — подняв голову и глядя на инспектора, гневно спросила Анна.

— Ну что вы! Да тут и нет меня. Вы одна-одинешенька на пустой дороге. Ехали вы, ухабов много, машину трясло, вот гаечка-то и ослабла, — невозмутимо разъяснил инспектор и своей ленивой походкой по-прежнему зашагал взад и вперед.

Анна прогремела ключами, сделала что-то и села в кабину. Едва она включила стартер, как мотор оглушительно загудел, выбрасывая черный дым, и резкие звуки его показались и Вере, и Селиванычу, и Яковлеву, и всем девушкам, и, очевидно, самой Анне приятнее самой нежной музыки. Поработав немного, мотор чихнул, затем, с отчаянным треском хлопнув, смолк.

— Опять каверза! — воскликнул Селиваныч.

Снова Анна копалась в моторе, отыскивала неисправность, садилась в кабину, вылезала, искала, что-то делала, и, наконец, мотор заработал уверенно и ровно, инспектор сел рядом с Анной, загудела коробка передач, и машина тронулась. Селиваныч, крича и размахивая руками, первым бросился за ней… За ним бежали Вера, Яковлев, тоже крича и махая руками.

Минут через сорок машина вернулась в гараж. Анна вылезла из кабины. Потное лицо ее сияло, прищуренные глаза светились неудержимой радостью.

— Теперь следующая, — ничего не сказав Анне, проговорил инспектор и вызвал Марусю Быкову.

— Как? Страшно? Что спрашивал? — обступили девушки Анну Козыреву.

На все вопросы Анна только радостно улыбалась и, беззвучно шевеля губами, силилась выговорить что-то.

— Значит, теперь все, и я на самой настоящей поеду? — наконец спросила она и, не переставая улыбаться, призналась: — Ох и страшно было! А он совсем не сердитый. Туда ехали только и слышала: «направо», «налево», «прямо», а как повернули у Сокольнического метро, так и заговорил ласково, просто, совсем как Иван Селиванович.

«Вот Ваня обрадуется! — отойдя в сторону, думала она. — Как домой приду, сразу письмо ему большое-большое напишу. И Толика я напрасно отговаривала», — вспомнила она, как сегодня утром в последний раз решительно сказала старшему сыну, что его дело учиться и что она не согласна отпустить его на завод. Теперь, возбужденная и счастливая, она, как давно забытое, вновь переживала вдохновенную радость труда, и ей было стыдно за то, что она лишала этой радости своего сына. «Пусть работает, а учеба от него не уйдет, если душа не охладеет», — решила она и присоединилась к девушкам.

Экзамены длились до позднего вечера. Яковлев несколько раз уходил и приходил снова. Инспектор отказался от обеда, и все проверял и проверял девушек, одних долго, минут по сорок, по часу, других быстро, за десять-пятнадцать минут, даже не выезжая из гаража. И всем было ясно, что те, кто не выезжал из гаража, экзамена не выдержали и шоферских прав не получат. Первой из таких несчастных оказалась Соня Корниец. Едва отойдя от машины, она навзрыд заплакала и, несмотря на уговоры Веры, Селиваныча и подруг, до окончания экзаменов просидела в старой, разбитой кабине в дальнем конце гаража. Скоро к ней присоединилось еще трое, и эта горестная группа до слез растрогала Селиваныча. Он сердито ворчал, проклиная жестокость безжалостного инспектора, клялся расплатиться с ним самой страшной местью, грозился жаловаться на него, но, когда инспектор вернулся с последней державшей экзамен девушкой, подошел к нему и, дружески улыбаясь, совсем не своим, умоляющим голосом сказал:

— Товарищ Власьев, война же, машины стоят. Вы поверьте моему шоферскому слову: подтянем мы их, так подтянем, что первоклассными будут.

— Вы сначала подтяните, а мы проверим и права дадим, — невозмутимо ответил автоинспектор. — Ты сам-то, сам, что, сразу, что ль, на права сдал? Небось раза три принимался.

— Два раза провалился, на третий сдал, — уныло признался Селиваныч.

— А с них чего требуешь? Их имена и так нужно на самую большую Доску почета вывесить. Пусть все видят, как женщины наши к труду рвутся! А этих четверых присылай через недельку. Прямо в инспекцию присылай. Там и проверю.

* * *

Только под утро Анна Козырева закончила перешивать Толе старый комбинезон мужа и, сложив шитье, устало распрямилась. Перелицованный, залатанный и укороченный комбинезон был как новый, и Анна сразу же представила в нем своего старшего сына, не по возрасту солидного и представительного. Она улыбнулась этим мыслям и, прошептав: «Спать, спать», — легла на кровать. В тишине комнаты чуть слышно постукивал будильник, с легким присвистом дышали дети, изредка раздавалось неясное бормотание матери. Все это Анне было и знакомо и мило, и все же какое-то смутное беспокойство тревожило ее. Она легла поудобнее, закрыла глаза и, положив руку на вторую подушку, сразу же поняла, откуда взялось это беспокойство. Тут, на этой подушке, раньше всегда была голова мужа; теперь уже второй год подушка была пуста. И сразу Анне стало душно и жарко. Она полежала еще немного, потом поднялась, босыми ногами нащупала шлепанцы, на кухне выпила кружку холодной воды и опять легла в постель. Подложив ладонь под пылающую щеку, она закрыла глаза, но уснуть не могла. В памяти одно за другим всплывали слова только вчера полученного от Вани письма. Он радовался, что она закончила курсы и теперь работает шофером, одобрял он и решение Толи пойти на завод, как и всегда, беспокоился обо всех и просил не волноваться за него. Только в этом письме, не так как в других, он ничего не писал о войне. И по тому, что он не писал об этом, Анна чувствовала, что там, где служит Ваня, идут сейчас тяжелые бои, что ему трудно, но он, как всегда, даже не упоминает о трудностях. Эту черту мужа Анна знала очень хорошо и раньше гордилась ею. Теперь же ей хотелось знать всю правду, и она мысленно упрекала его за то, что он скрывал от нее самое главное. Война всегда казалась Анне чем-то страшным и неправдоподобным, где люди проливают кровь, увечатся, умирают. В это лето война представлялась особенно ужасной. Слухи и разговоры о наступлении немцев, об оставленных городах были все беспокойнее и тревожнее. Анна не знала точно, где находятся эти города, нигде, кроме Москвы, не была, сейчас же, ловя военные вести, с тоской и болью думала и о Воронеже, где, как говорили, все охвачено огнем, и о Ростове-на-Дону, куда подходили немцы, и о других неизвестных ей раньше городах и станциях, которые оставили наши войска. Временами ей казалось, что война со всех сторон надвинулась на Москву и что опять, как и в прошлом году, придется копать окопы, строить баррикады, по ночам уходить в убежище, а может, эвакуироваться куда-то на восток. Такие мысли овладели ею и в это утро. Она уже не пыталась уснуть, лежала с открытыми глазами и все время думала и думала об одном и том же.

— Ох, скорей бы уж на работу идти, — поднимаясь, прошептала она.

— Что, мамочка, уже пора? — не поняв ее слов, поспешно вскочил с дивана Толя.

— Нет, рано еще, спи, — сказала ему Анна, прикрывая одеялом разметавшихся во сне младших детей.

Толя ничего не ответил, снова улегся на диван и заснул.

«Ох, работничек ты малолетний», — подумала Анна, чувствуя, как теплая нежность к сыну разгоняет тревожные мысли. Шлепая босыми ногами, она прошла на кухню, прикрыла дверь и замерла у стола, раздумывая, что же приготовить на завтрак. От последней выдачи по карточкам оставалось только с полстакана мутного подсолнечного масла и семь ржавых селедок.

— Мама, что же ты не разбудила меня? — прервал ее раздумья Толя.

Лицо его было розовое, с напухшими после сна веками. На выступающих скулах отпечатались кружевные узоры подушки.

— Рано еще, зачем будить-то, — сказала она, стараясь казаться веселой и спокойной.

Толя не по возрасту серьезно взглянул на мать и сразу же понял ее настроение.

— Мы сегодня в цех пойдем. Василий Иванович велел пораньше собраться, — бодро и весело заговорил он, — а завтракать я не хочу. В столовой пообедаю, нам талоны дадут, рабочие.

— Ну, как без завтрака, — возразила Анна, боясь смотреть на сына, — в цехе-то небось на станках работать придется?

— Конечно! — восхищенно подхватил Толя. — Теорию мы почти закончили, теперь практика.

— Вот видишь! А чтобы работать на станках, сил надо много. Так что без завтрака никак нельзя.

Торопливо умываясь, Толя видел, как руки матери проворно чистят селедку, боясь вместе с кожей задеть мякоть. Стараясь, так же как и мать, казаться веселым, он торопливо ел селедку и оставшуюся от ужина картошку, заедая их кусочками черного волокнистого хлеба. Выждав момент, когда мать вышла из кухни, он половину недоеденной селедки положил в шкаф, где лежали остатки картошки, и, войдя в комнату, непринужденно сказал:

— Спасибо, мама, я побежал.

— Ты хлебушка возьми с собой, проголодаешься до обеда-то.

— Нет, нет! — выкрикнул Толя и, надвинув кепку на глаза, выбежал из дому.

На тихой улице было еще пустынно и сыро от недавней росы. Из-за крыш домов били косые лучи солнца, и в их свете все вокруг казалось золотисто-радужным. Чувствуя, как комбинезон приятно облегает все тело. Толя шел перенятой у отца неторопливой походкой, с радостью и любопытством осматриваясь по сторонам. На много раз исхоженной и избеганной улице все казалось новым, незнакомым и значительным. Даже опротивевшие «классы» на тротуаре, где играли девчонки, теперь казались ему имеющими какой-то смысл. Он не выдержал, поджал левую ногу, перескочил несколько «классов» и, словно уличенный в недозволенном, покраснел и смущенно оглянулся. К счастью, вблизи никого не было. Толя, засунув руки в карманы комбинезона, как ему казалось, походкой настоящего рабочего, заспешил к заводу. Но и тут подстерегали его соблазны. С крыши ближнего дома взмыл и кругами пошел вверх белый голубь с коричневым оперением на крыльях. Он так красиво плыл на фоне нежно-голубого неба, что Толя остановился, поднял голову и неизвестно, сколько простоял бы, если бы рядом не раздался знакомый голос:

— Вот теперь сразу видать настоящего рабочего.

Толя вздрогнул, опять покраснел и увидел Василия Ивановича Полозова.

— Здравствуйте, Василий Иванович, — проговорил Толя и по-взрослому добавил: — Погодка-то сегодня хороша, правда?

— Да, погодка что надо, — согласился Василий Иванович и положил руку на Толино плечо. — Как сердечко-то, трепещет, а? Ничего! Попервоначалу всегда так, потом обвыкнешь, и все нипочем. Заводская работа, она не то что другая какая-нибудь, — помолчав, продолжал Василий Иванович, — машины кругом, механизмы, а машина, она что существо живое, к ней запросто не подойдешь. Перво-наперво знать ее надо, как самого себя. А потом уважать, с любовью к ней относиться. Будешь с ней по-людски, никогда не подведет! А начнешь по-рвачески, абы только побольше выжать — пиши пропало, когда-никогда отомстит!

Толе было и радостно и жутко и от всего, что говорил Василий Иванович, и от ожидания первой встречи с машиной, на которой ему придется работать. Тот, старый, поломанный токарный станок, на котором Василий Иванович обучал ребят, казался Толе совсем простым, не сложным и не опасным. Он несколько раз сам и с другими ребятами разбирал и собирал его, изучая механизмы и устройства. Теперь же в цехе, куда шел Толя, придется увидеть станки настоящие, на тех, что и мины обтачивают и делают все что угодно. Размечтавшись, Толя видел самого себя у станка, уверенно и ловко, точно так, как учил Василий Иванович, вставляя и закрепляя деталь, плавно включая передачу, ровно и без нажимов направляя резец. Увлеченный думами, он не заметил, как к Василию Ивановичу и к нему присоединились другие ребята, и вся шумная ватага подошла к проходной.

— Запомните эту минуту, она самая важная в жизни! — пропуская ребят, говорил Василий Иванович. — С этой минуты одна половина вашей жизни там осталась, позади, а вторая вот тут начинается — не детская, а самостоятельная, трудовая.

И от того, что говорил Василий Иванович, и от гула, что сразу же нахлынул со всех сторон, у Толи загорелись щеки, похолодело в груди и зарябило в глазах. Он шел, все еще толком ничего не понимая и только слыша, как вокруг все гудит, свистит, всхлипывает.

— Вот, ребятки, и пришли мы, — сквозь шум расслышал Толя слова Василия Ивановича. — Присматривайтесь, вникайте в суть жизни. Дали нам пока один станок. Ну эт не беда, обойдемся. А теперь смотрите, что я буду делать, и по очереди повторите то же.

Толя видел, как Василий Иванович совсем без усилий поднял чугунную отливку, почти неуловимыми движениями рук закрепил ее в станке, и сразу же отливка замелькала, вращаясь, и от нее с шипением поползла блестящая спираль стружки. Толя смотрел затаив дыхание. Руки Василия Ивановича, казалось, ничего не делали, но резец плавно шел по детали, и там, где он проходил, образовывались отчетливые углубления, выступы, скосы, точно такие же, какие были на чертеже, в который изредка заглядывал Василий Иванович. Прошло, казалось, всего несколько минут, а Василий Иванович остановил станок, и ребята, ахнув, увидели выточенный валик. Они вырывали его друг у друга, щупали, гладили руками шероховатый металл, наперебой говоря и упрашивая Василия Ивановича разрешить поработать самим.

— Не все сразу, не все, по одному, — с напускной строгостью сказал старик, — по порядку начнем, с черновой обработки. А чтоб обиды не было — давай жеребьевку.

Вытащив из кепки Василия Ивановича бумажку, Толя развернул ее и от огорчения с трудом удержал слезы. Ему выпал двенадцатый номер. Нестерпимо медленно тянулось время. Ребята, как назло, слишком долго задерживались у станка. Он уже отчаялся, забыл о своей очереди и опомнился лишь от резкого толчка в бок.

— Что стоишь? Иди, ты же двенадцатый, — прокричало сразу несколько ребячьих голосов.

Толя растерянно попятился назад, от волнения прикусил запекшиеся губы и, наконец, собрав все силы, шагнул к станку. Голос Василия Ивановича глухо звучал над ухом, подсказывая, что нужно делать, и Толя, едва слыша его, делал все в счастливом полузабытьи. Только когда, вращаясь, замелькала деталь и через левую руку потекла горячая стружка, он увидел все отчетливо и ясно. Ровно, словно напевая, гудел станок, кругами извиваясь и поскрипывая, вращалась деталь, плавно, как заведенный, послушно шел под рукой резец. Остановив станок, Толя взглянул в ясные прищуренные глаза Василия Ивановича. Они светились мягким, ласковым светом.

* * *

После выпуска курсов шоферов в гараже стало шумно и весело. Девушки и женщины, те, что три месяца назад, пугливо озираясь и вздрагивая от каждого резкого звука, робко вошли в гараж, теперь в новеньких комбинезонах хозяйски расхаживали между машинами, гремели инструментом, переругивались с заправщиком и вели себя с такой шоферской уверенностью, словно они всю жизнь просидели за рулем автомобиля. Теперь женщины-шоферы главенствовали во всем, и четверо мужчин-водителей почти не были заметны среди них. Женщины внесли в гараж тот особенный порядок и чистоту, который Селиваныч называл «домашним уютом» и притворно сердито ворчал:

— Искореняется характер шоферский! Ни тебе ругнуться, ни лишнюю стопку перехватить! Как в монастыре живем.

И действительно, вся жизнь гаража резко переменилась. Круглые сутки весело гудели моторы; раздавая наряды, задорно покрикивала диспетчер, то — и дело уходили и приходили грузовики. Но машин по-прежнему не хватало. Требований к гаражу было так много, что как ни жалел Селиваныч молодых женщин-шоферов, пришлось и их перевести на двухсменную работу.

Вездесущий Яковлев через какое-то военное ведомство раздобыл два десятка трофейных грузовиков. Когда на военных тягачах целой колонной приволокли их к гаражу, Селиваныч долго смотрел на пестро разрисованные фашистскими знаками, белыми крестами, разным зверьем и птицами борта и кабины и укоризненно качал головой:

— Да нам краски одной, чтоб эту пакость замазать, пуды потребуется.

— Ничего, папаша, — отвечал круглый как шар веселый воентехник второго ранга, пригнавший машины, — утрясется все! Хватит им на Гитлера работать, пусть нам послужат! Они вовсе не германские, эти грузовички-то. Вон те два французские, та самая настоящая бельгийская, эта вот троечка — англичанки, а вся голова доподлинная американская, фордовская. Вишь, чья техника-то против нас. Ну, у французов, бельгийцев захватили немцы, а фордовские-то наверняка на золотишко куплены.

Трофейные машины поставили в ряд, и шоферы, улучив свободную минуту, возились около них, изучая незнакомые устройства.

— Ты как, знакома с этим? — отозвав Веру в сторону, тревожно спросил Селиваныч. — Я-то на фордах ездил, только не на этих, на старых, а вот ни англичанок, ни французских и в глаза не видывал.

— Я и фордовских не знаю, — с горечью призналась Вера.

— А придется знать. И ремонтировать их, проклятых, нужно и шоферов переучивать ездить на них. Ты подыщи-ка, может, книжонки есть какие, учебники, что ль, или инструкции. Прочитай и мне расскажешь, сам-то я не больно мастер по книжкам, все больше не головой, а руками доходил.

Однако события опередили замыслы и Селиваныча и Веры. Старика в необычное время вызвал директор завода. Через полчаса Селиваныч вернулся, устало присел на крыло грузовика и, вздыхая, проговорил:

— Ну, девка, и заварили мы с тобой кашу!

— А что, Иван Селиванович?

— Что, что! — хмурясь, буркнул Селиваныч. — В академию нас с тобой превращают. Еще приказали подготовить выпуск шоферов, и опять одни женщины, да какие там женщины, девчонки, а не женщины! Самой старшей двадцать, а младшей семнадцать. Ну, комсомолки, это я понимаю, энтузиастки, активистки, но года-то, года!.. И силенки!..

— У нас же работают молодые девушки, и неплохо, — возразила Вера.

— Ах, да не про это я! — отмахнулся Селиваныч. — Не до курсов нам. И так голова кругом идет. Тут еще директор строго-настрого приказал вот это зверье в ход пустить, — презрительно кивнул он в сторону трофейных машин, — и срок тоже — три месяца! Хоть разорвись на части, а и шоферов новых дай и иностранцев в ход пусти. А этот друг наш, Яковлев, посмеивается только и директору поддакивает. Ну, появись он только! Я его так распушу!

Как раз в этот самый момент в воротах гаража показался Яковлев. Словно предчувствуя столкновение, он шел медленно, весело переговариваясь с шоферами и беззаботно посмеиваясь.

— Что же, Александр Иванович, — набросился на него раздраженный Селиваныч, — даже ни слова в нашу защиту!

— От кого защищаться-то, Иван Селиванович, — беззаботно смеясь, ответил Яковлев, — разве только от самого себя!

— Так это вы придумали? — наступая на Яковлева, вскрикнул Селиваныч.

— Не я один, но и мое кое-что есть.

Селиваныч продолжал наскакивать на Яковлева, упрекая его в несерьезности, в непродуманности решения, в легкомысленном отношении к важным делам.

— Иван Селиванович, да вы же не знаете всего, что намечено дирекцией и райкомом партии.

— И знать не хочу! — выкрикнул Селиваныч, но, поняв, что последними словами хватил через край, сурово спросил: — Какие такие еще мероприятия?

— На днях к вам придет механик, как раз нужный нам человек, специалист по машинам иностранных марок.

— Это еще неизвестно, что он за специалист! Может, такой же, как я инженер, — заметно сдаваясь, все еще сопротивлялся Селиваныч.

— Иван Селиванович, нельзя смотреть на вещи только со своей точки зрения. Нам шоферы нужны. Вы прекрасно знаете, что делается на заводе. Новые станки получаем, и скоро все цехи войдут в строй. И все это почти на пустыре, в голых стенах, на эвакуированной территории. Наш завод на Урале, а здесь второй завод возрождается. Теперь партия и правительство поставили новую задачу: к весне в шесть раз увеличить выпуск продукции! А для этого завод должны обслуживать не десять, не двадцать автомобилей, а минимум полторы сотни!

— Ну, так бы и говорил, — с обидой упрекнул Селиваныч, — а то давай курсы, а зачем — и не поймешь.

— Вот видите! А вы сразу в атаку. Придется Веру Васильевну полностью освободить от всех работ. Пусть-ка она только курсами занимается.

— Это уж нет! — вновь заупрямился Селиваныч. — Ни в жисть не освобожу! Она у нас молодая, сильная — справится.

— Конечно, Александр Иванович! — воскликнула Вера. — Курсы это же не целый день…

— Ну что же, смотрите, — согласился Яковлев, — только не торопитесь, подумайте. Войне еще конца не видать, сил много потребуется…

* * *

Издали увидев свой дом, Вера невольно остановилась. У подъезда стоял военный и пристально рассматривал табличку с фамилиями жильцов. Мгновенная догадка острой радостью пронзила Веру. Военный стоял к ней спиной, и она не видела его лица. Только немного опущенные плечи, крепкая невысокая фигура и приставленные одна к другой ноги в хромовых сапогах напоминали что-то знакомое и близкое. Видимо найдя нужную фамилию, военный отвернулся от таблички, и Вера увидела его лицо.

— Сергей! — закричала она и побежала к нему.

Это был Сергей Поветкин, лучший друг Петра Лужко и однокашник Веры по техникуму.

Сжимая его руку, неотрывно глядя на него и безостановочно говоря, Вера и узнавала и не узнавала Поветкина. Кажется, он был все такой же, как и в тот осенний вечер, пять лет назад, когда на подмосковной станции провожали их в военное училище. У него было все то же худое, с острыми скулами и раздвоенным подбородком лицо, те же голубые, с венчиками желтизны вокруг зрачков мечтательные глаза, тот же прямой нос, который в техникуме шутя назывался греческим. Все, кажется, было прежним, но Поветкин был уже не тот. Это Вера видела не потому, что он стал выше ростом, шире в плечах, что у него на петлицах алело по две «шпалы», а на рукавах золотились майорские нашивки. Нет, просто он стал не юным студентом Сережкой, а зрелым мужчиной Сергеем Поветкиным, который не только был старше по годам, но и прошел такую жизнь, которая сделала его взрослее, серьезнее и мудрее.

Особенно остро почувствовала это Вера потому, что сама еще по-настоящему не окунулась в жизнь, хоть и была самостоятельным работником, внутренне чувствовала себя еще девчонкой. Поэтому в первые секунды Вера без умолку и бессвязно говорила, не зная, что и как говорить, как держаться с ним. Однако старая дружба оказалась сильнее этого замешательства.

— Сережа, Сережка! — звонко, по-студенчески просто и душевно вскрикнула она. — Какой ты стал, Сережка! Неужели и Петро такой? Что же мы стоим у подъезда, пойдем к нам, поговорим. Сережа, я так рада…

 

Глава тридцать вторая

В управлении кадров, где майор Поветкин получил назначение на должность начальника штаба стрелкового полка, его попросили взять с собой лейтенанта Дробышева, который был назначен командиром пулеметного взвода в тот же полк. Поветкин согласился и потом не однажды раскаивался в этом.

Высокий, туго перетянутый в талии, тоненький, словно готовый переломиться, лейтенант, несмотря на свои, как он говорил, девятнадцать лет, был так наивен и так напичкан мечтами свежеиспеченного командира, что Поветкин, слушая его бесконечные разговоры, вначале снисходительно улыбался, а потом смертельно устал от этой болтовни и не обрывал Дробышева лишь из-за своей прирожденной деликатности. Непрерывно поправляя новенькое обмундирование, Дробышев морщил курносое веснушчатое лицо и, как заведенная машина, говорил и о своем детстве и о войне, рассуждая обо всем серьезно, обстоятельно, вынуждая Поветкина невольно улыбаться. Он с первых же слов понял, что перед ним восторженный, еще не совсем ушедший из детства юноша, никогда не видевший войны и судивший о ней по рассказам других и по тому романтическому представлению, что сложилось в его воображении.

Наивная болтливость Дробышева стала особенно невыносима Поветкину после выезда из Москвы. Пассажирские поезда к фронту не ходили, и ехать пришлось в пустом товарном вагоне. К счастью, в углу оказался ворох соломы, и Поветкин с Дробышевым устроились на ней.

— Красота, товарищ майор! — восхищался Дробышев. — У нас дома соломы целые ометы…

Поветкин лег на спину, закрыл глаза и, не слушая Дробышева, ушел в свои думы.

Внизу, ударяясь на стыках рельсов, дробно и равномерно выстукивали колеса.

«Ни-на! Ни-на! Ни-на!», казалось, выговаривают они, и Поветкин мысленно повторял в такт стуку, еще не веря, что Нина пропала и он ее никогда не увидит.

«Ни-ко-гда! Ни-ко-гда! Ни-ко-гда!» — совсем по-другому застучали колеса, и Поветкина вновь охватили сомнения. Он вспомнил, как Вера показала ему последнее письмо Нины, датированное первым днем войны. В этом необычно длинном — на восемь страниц — письме Нина, словно в завещании, писала обо всем. Она вспоминала детский дом, годы учебы в техникуме, рассказывала о своей работе и почти через каждые пять-шесть строк упоминала его, Сергея Поветкина. Читая это письмо, Поветкин с трудом удерживал слезы. Он вспомнил, как Нину, маленькую девчушку лет семи, грязную и оборванную, привезли в детский дом, как испуганно и робко смотрела она на всех, как пронзительно закричала, когда нянечка пыталась взять у нее черное, замасленное подобие куклы. Она не знала ни родителей, ни близких, у нее даже не было фамилии, и ее просто назвали Найденовой. Поветкин был на шесть лет старше ее и, как самый сильный из всех детдомовцев, взял ее под свое покровительство. Они сдружились, может быть, потому, что ни у него, ни у нее ни родителей, ни родственников не было. Эта крепкая дружба перешла в такую же крепкую и сильную любовь. И вот теперь второй год Поветкин ничего не знает о Нине.

«Ни-на! Ни-на! Ни-на!» — вновь выстукивали внизу колеса, и вслед за ними Поветкин повторял вечно незабываемое для него имя.

«Ее-нет! Ее-нет! Ее-нет!» — неожиданно заговорили колеса, и Поветкин замер, вслушиваясь в эти угрожающие перестуки.

«Фу, чепуха какая», — подумал он и приподнялся.

Дробышев хозяйственно хлопотал вокруг расстеленной на полу плащ-палатки, готовя завтрак. Не замечая, что Поветкин смотрит на него, он чему-то улыбался и, видимо, разговаривая сам с собой, шевелил по-детски припухлыми губами.

«Он, может, и романтик, а, в сущности, хороший парень, — глядя на простое и бесхитростное лицо Дробышева, подумал Поветкин, — фронтовая жизнь вытряхнет из него романтизм, а искренность и простота помогут стать и хорошим командиром и верным товарищем».

— Товарищ майор, — увидев, что Поветкин поднялся, весело сказал Дробышев, — Каширу на полной скорости проскочили. Только Ока внизу блеснула! Правда, Ока очень красивая река?

— Очень.

— Знаете, давно, еще мальчишкой, я с экскурсией по Оке ездил на пароходе. Целыми сутками глаз не мог оторвать: все смотрел и смотрел на берега, на волны, на окрестности. Поля, как глянешь, ни конца, ни краю! Потом лес выплывает, синий такой, таинственный… Рощи березовые! Белым-бело, аж глазам больно! Только за войну, видать, посрубили много! — сказал он удивительно строгим, словно старческим, голосом и смолк.

— Ничего, Костя, новые вырастут, еще лучше.

— Да, вырастут! Они, может, лет сто росли-то!..

* * *

Прошло два часа, а Лужко все с тем же напряжением смотрел на Поветкина, веря и не веря, что перед ним друг детства и юности, с которым они целых пять лет жили, как братья.

— Подожди, подожди, — вновь перебил он рассказ Поветкина, — значит, и на Халхин-Голе было не так легко, как нам казалось?

— Халхин-Гол всего эпизод, — сказал Поветкин, снова заметив в глазах Лужко тень затаенной грусти, — и мы юнцами были, не то что теперь.

— Сергей, — склонясь к Поветкину, воскликнул Лужко, — да у тебя же седые волосы. Точно! И много!

— И ты не помолодел, и я. Главное — не возраст, а жизнь. Мы с тобой на войне с первых дней. И было тогда тебе двадцать три, а мне двадцать шесть. Разве это возраст! Это юность неотгоревшая.

— Именно неотгоревшая, — подтвердил Лужко.

— А с чем пришлось столкнуться нам? — задумчиво продолжал Поветкин. — С жизнью самой суровой. Ты знаешь, на Халхин-Голе… Приехали мы. И сразу бомбежка японской авиации. Не скажу, что страшно было. Нет, пожалуй, не страшно, вначале даже любопытно. Но вот когда командир роты подвел меня к моему будущему взводу, взглянул я на сержантов и бойцов и понял, что юность кончилась и жизнь моя перевалила какую-то грань. После этого и особенно после боя на сопке Песчаная, где по моей вине, — да, да, по моей неопытности, нераспорядительности, — были ранены два пулеметчика, я уже больше не мог ни беззаботно смеяться, ни засыпать сразу, как только лег. Чем дальше, тем сложнее. Дали мне роту, а это уже сотня человек, и каждый из них смотрит на меня, ждет чего-то от меня и не просто ждет, а надеется, что я именно тот человек, который и научит его, и питанием обеспечит, и выругает, если нужно, только выругает за провинность, за ошибку, а не просто сорвет зло или даст волю своему плохому настроению. А мы же, хоть и командиры, а тоже человеки. И неприятности у нас бывают, и обиды, и разочарования, и усталость, и злость. Только все это нужно внутри держать, чтоб никто из подчиненных не догадывался даже, что ты угнетен, подавлен или не веришь в то, что делаешь. В мирное время это еще не трудно, А вот на второй день этой войны, когда убили комбата, вышли из строя все офицеры, порвалась связь с полком, я остался один-разъединственный командир с шестью сотнями человек. А враги давят, жмут танками, авиацией, артиллерией, пехотой, а наши шестьсот человек смотрят на меня, как на бога, и ждут, что я спасу их жизнь. Тут, Петро, не только поседеешь…

Поветкин смолк, устало закрыв глаза, и Лужко вспомнил годы учебы в техникуме, когда Сергей, единственный из однокурсников кандидат в члены партии, был бессменным секретарем комсомольского комитета, и военное училище, где он так же бессменно был секретарем ротной партийной организации. В те годы, живя вместе с Поветкиным, Лужко и не задумывался, что давала ему эта дружба. Только по окончании военного училища, когда они разъехались в разные места, Лужко почувствовал, как много недоставало ему без Поветкина. Теперь, снова видя его перед собой и слушая его негромкий твердый голос, Лужко не мог скрыть своей радости и воскликнул:

— Как замечательно, что тебя в наш полк назначили! Только честно скажу: трудно придется тебе.

— А где же легко?

— Нет, ты не так понял меня. Начальником штаба трудно будет.

— Штабные должности никогда не считались легкими.

— Да нет! Опять не то, — нетерпеливо перебил Лужко, — я людей имею в виду, с кем работать будешь.

— Люди везде самое сложное.

— Везде, да не везде. Я же знаю тебя, ты не смотри так, хорошо знаю! За что мы тебя уважали? За честность, за прямоту! Ты напрямую рубанешь все, что думаешь, а с нашим командиром полка…

— А что? Он меня очень приветливо встретил.

— Встретить он может и не только приветливо, душевно, просто, только… Эх, — безнадежно махнул рукой Лужко, — не говорил я этого никому, а тебе скажу. Черноярова я знаю. Еще до войны в одном полку служили, правда в разных батальонах. И всю войну вместе, рядом. Дружили. Да и сейчас дружим. Только я — то вижу: случилось с ним что-то. Не тот он стал, что был даже месяц назад. Какое-то в нем появилось недоверие к людям. Никому не верит, всех проверяет и, самое главное, никого не слушает, никого не признает. «Я» и больше ничего! Ты же начальник штаба полка, будешь всегда с Чернояровым, и с твоей прямотой и настойчивостью не избежать перепалки.

— Не думаю, — ответил Поветкин. — Мы все-таки советские офицеры и коммунисты, Ну, а самолюбие, что ж, у кого его нет! Наливай-ка лучше, Петро, еще по рюмочке, не будем гадать, что будет. Думаю, все наладится.

— Очень хотел бы. Ну, а если вы столкнетесь лбами, знай: поддержки вокруг не найдешь. Один будешь воевать с Чернояровым.

— А комиссар полка, а мой заместитель Привезенцев?

— Ни на того, ни на другого не рассчитывай. Оба они в рот Черноярову смотрят, и оба, кажется, всерьез боятся его. Во всяком случае, Привезенцев хоть и колоритная фигура, но в борьбе с Чернояровым бесполезная, а комиссар… Я сам его не понимаю. Странный он какой-то. На передовой с солдатами он как бог, а с Чернояровым тише воды, ниже травы. Впрочем, что я тебя пугаю, давай лучше выпьем. Знай одно: что бы ни случилось — я друг твой до конца!

Лужко порывисто сжал руку Поветкина, но тут же отпустил ее и, сурово сдвинув брови, глухо проговорил:

— Ох, и трудно бывает, Сережа! Как подумаешь, что немцы воду волжскую пьют, так окаменеет все, ожесточится…

Он смолк и, сжав губы, сидел бледный, постаревший, совсем не похожий на того веселого, беззаботного юношу, каким знал его Поветкин.

— И когда же в конце концов мы остановим их и погоним назад? — почти шепотом продолжал он.

Резкие, нервные движения его, тяжелые, будто с силой выдавливаемые слова и особенно жесткое, беспощадное выражение лица были так не знакомы и так новы для Поветкина, что он невольно поднялся и обнял Лужко.

— Скоро, Петро, очень скоро все переменится.

— Я верю, я жду, — едва слышно ответил Лужко, — но мы столько пережили, столько перенесли… Сколько же еще ждать?..

— Да, пережили мы очень много, — в тон ему сказал Поветкин, — но, понимаешь, Петро, — с жаром продолжал он, — я еще никогда не был так уверен в наших силах. И на Халхин — Голе, и под Минском, под Смоленском, под Москвой разное думалось. Черт ее знает, что может случиться. Война не игрушка, всякие могут быть неожиданности. А теперь вот понимаю, — он резко взмахнул стиснутым кулаком, — всем сердцем чувствую, что скоро, совсем скоро начнется самое главное — разгромим мы немцев и погоним назад. Ты представь только, Петро, — склонился он к Лужко, — что делается у нас в тылу, там, в глубине страны. Взять хотя бы нашу академию Фрунзе. Помещений в Ташкенте не хватает! Вот сколько офицеров учится там! Как месяц, так выпуск. И это не просто офицеры. Это начальники штабов полков, дивизий, корпусов, оперативные работники штабов дивизий, корпусов, армий, фронтов. Это те, кто несет на себе основную тяжесть управления войсками. Меньше года прошло — академия с октября прошлого года работает, — а уже выпущено несколько сотен офицеров. И так во всех академиях: в артиллерийской, бронетанковой, авиационной, политической, инженерной связи. Это же тысячи офицеров, подготовленных заново, на опыте войны, на новых положениях. И представь, что будет, когда эта сила вольется в войска! Да разве только одни академии! А военные училища, курсы усовершенствования… Даже убеленные сединой ветераны армии заново переучиваются. Помнишь, у нас в училище был полковник Ветошкин? Строгий такой, седой, из прапорщиков, как он любил говорить. Сейчас он на курсах командиров дивизий.

День и ночь литературу штудирует, схемы чертит, рассчитывает, изучает… Вся армия, Петро, учится. Я тебе честно признаюсь. Когда меня 23 ноября прошлого года вытащили прямо из окопа и послали учиться в академию, я был ошеломлен. Немцы под Москвой, бои страшнейшие, а тут десятки, да что десятки, сотни офицеров снимают с фронта и учиться посылают. Что греха таить, бывало, нехорошие мысли шевелились. Сидит, думаю, какая-нибудь сволочь где-то в управлении кадров и под шумок фронт оголяет, путь немцу расчищает. Не только мысли, и разговоры даже были. Теперь-то все прояснилось, все понятно. Это было мудрое и дальновидное решение! Весь мир затаил дыхание, немцы кричат, что Москву в бинокли видят, а у нас с фронта сотни офицеров учиться едут! Вот она, сила наша и уверенность в победе. Прошло всего восемь месяцев, и эти сотни офицеров, что были взяты из боя, снова вернулись в бой, но уже не прежними, а другими, обновленными, вооруженные знаниями теории. Я очень остро это по себе чувствую. Под Смоленском однажды дали моему батальону дивизион артиллерийский и танковую роту, а я не знаю, что с ними делать. Как слепой котенок командовал.

Поветкин всей грудью вздохнул и смолк.

— Завидую я тебе, Сергей! — глядя сияющими глазами на Поветкина, сказал Лужко. — Не обижайся, я по-честному завидую. Мне так учиться хочется. Я уже год воюю, много видел, но постоянно чувствую: не хватает мне знаний, не хватает! Чутьем, опытом, собственной шкурой приходится до всего доходить.

— Вот поэтому и стыдно мне за те противные мысли, что вихрились в голове, когда ехал в академию. Да, — подумав, продолжал Поветкин, — а ты знаешь, Петро, какая новая техника у нас появилась. Мы были в артиллерийской академии и на полигоне испытательном. Это просто потрясающе! Вот новая противотанковая пушка. Легкая, подвижная, ствол длинный, снаряд мощный — любой немецкий танк насквозь пробивает! Эрсы новые, зенитки, минометы… Целую неделю мы только с новой техникой знакомились. То же и с танками. А новые истребители. Это ж чудо техники: скорость метеора и увертливость жонглера! И все это новое уже пошло в войска.

И еще одно очень интересное. В Москву, в управление кадров, мы приехали всем курсом. Сразу же, без задержки, за два дня нас всех кого куда. А, как ты думаешь, куда? На фронт нас только шестеро попало. Все остальные в тыл, на формирование новых соединений и частей поехали. Вот они, где силы-то накапливаются, там, в тылу: в Поволжье и в Сибири, в Казахстане и под Ярославлем, в Горьком и в Рязани. Пройдет немного времени, и эти новые войска, с новым командным составом, с новой техникой подойдут к фронту и начнут великое наступление. Я не знаю где — под Москвой, под Ленинградом, под Сталинградом или еще где, — но всей душой чувствую, что скоро это начнется.

С каждым словом Поветкина Лужко дышал все чаще и отрывистее; бледное, утомленное лицо его наливалось жаром: почти совсем закрытые глаза раскрывались все шире и шире, и он, не выдержав внутреннего напряжения, стиснул руки Поветкина и с глубоким вздохом воскликнул:

— Эх, черт возьми! Сергей, ты понимаешь, ты обновил меня! Кому еще я бы не поверил, а тебе верю, верю, Сережка! Давай еще по глоточку, и я в батальон… Всех, всех обойду и всем скажу, такое скажу…

* * *

Никто не знал, что творилось в душе Кости Дробышева, когда после бессонной ночи в землянке командира пулеметной роты вышел он на улицу и, ослепленный сиянием только что поднявшегося солнца, впервые в жизни увидел самую настоящую «передовую», самый настоящий фронт, о котором сложились у Дробышева свои представления. Да! Это была не просто высота, наискось рассеченная обрывистым углублением железнодорожной выемки, это был район обороты второго батальона, где Дробышев будет теперь командовать пулеметным взводом. И посеребренная первыми заморозками искристая земля вокруг была не обычной землей, где выращивали хлеб, а полем боя, где за двумя рядами проволочных заграждений укрывались наши бойцы, а по другую сторону — немцы, противник, тот самый противник, о котором бесконечно говорили целых полтора года и которого Дробышев видел только во сне. Теперь этот противник был рядом, всего в двух-трех сотнях метров, и Дробышев жадно всматривался в темнеющие траншеи и окопы, надеясь увидеть там то, что приводило его в дрожь и трепет. Но, так же как и в нашем расположении, на стороне противника было тихо и безлюдно.

Это безлюдье, нерушимая тишина, радостное сияние солнца и убеленная изморозью земля навеяли на Дробышева мечтательное настроение. Он стоял во весь рост в окопе и, совершенно забыв, что находится на фронте, вспоминал последние дни в военном училище, когда они, выпускники, сдав все экзамены, беззаботно бродили по городу, грезя о назначениях, о встречах, о переписке. От воспоминаний об училище мысли Дробышева переметнулись на родной дом. В такой же вот, что желтеет вдали, путевой будке оставались отец, мать, сестренки, братишки. Ему хотелось заехать к ним, показаться в новой лейтенантской форме, но предписание обязывало без промедления ехать в свою часть, и он так и не сумел побывать дома.

Размечтавшийся Дробышев не заметил, как из землянки вышел командир роты старший лейтенант Бондарь и, остановясь в окопе, с любопытством смотрел на него. Еще вчера при встрече Бондарь определил, что новый командир взвода, несомненно, мечтатель и что фронтовая жизнь представляется ему совсем не такой, какой она есть в действительности. Это беспокоило Бондаря, и он в первом же разговоре постарался раскрыть перед молодым лейтенантом всю сложность боевой действительности. По тому, как по-детски, задорно искрились наивные глаза лейтенанта, как вспыхивало румянцем его веснушчатое с нежным пушком на верхней губе лицо, Бондарь понимал, что не слова, а только сама жизнь изменит строй мыслей лейтенанта.

— Ну что ж, товарищ Дробышев, — сказал Бондарь, — пойдемте я вас взводу представлю.

Дробышев вздрогнул, услышав голос командира роты, но тут же оправился и весело проговорил:

— А тишина-то, товарищ старший лейтенант, удивительная!

— Ненадолго! — ответил Бондарь, спускаясь в ход сообщения.

Дробышев шел за ним, с тем же любопытством осматриваясь по сторонам, и думал о предстоящей встрече со взводом. Этот момент в училище считали самым важным в жизни молодого командира. Сейчас командир роты выстроит взвод, и Дробышев один останется под взглядами своих подчиненных.

«Я скажу, — думал Дробышев, — «Товарищи пулеметчики…» Нет, не так. Я им скажу так: «Дорогие товарищи! Наша Родина в опасности…» Нет! И это не так. Лучше всего просто: «Товарищи! Меня назначили…»

— Осторожно, — прервал его мысли Бондарь, — это самый опасный участок. Тут всегда обстреливают.

Дробышев пригнулся ниже, напряженно всматриваясь в сторону противника. Там по-прежнему было тихо и безлюдно.

«А видать, старший лейтенант осторожный человек», — подумал он о Бондаре, сам удивляясь своему спокойствию.

— Ложись! — крикнул Бондарь, и еще не успел Дробышев сообразить, как над головой, звеня и щелкая, запели пули. Звук этот был хорошо знаком ему, но он не удержался, упал на дно хода сообщения и скорее инстинктом, чем сознанием, понял, что свистят над ним вражеские пули и что впереди совсем недалеко глухо стучит пулемет. Дробышев хотел привстать, но руки и ноги дрожали, все тело расслабло, и лицо покрылось мокрой испариной. С трудом овладев собой, он все же привстал и тут же упал вновь, отброшенный упругой волной горячего воздуха и оглушенный чем-то гулким и резким.

— Снаряд! — только через минуту опомнясь, выкрикнул он, стараясь говорить весело и непринужденно.

— Не снаряд, а мина, — сказал Бондарь. — Не вставайте, не вставайте!

Совсем рядом одна за другой рвались мины, и после каждого взрыва Дробышев вздрагивал, все плотнее прижимаясь к земле. По лицу катились крупные градины пота, в горле пересохло, и шершавые губы саднили, как в самую тяжелую жару.

«Струсил, струсил», — билась навязчивая мысль. Он вновь хотел встать, но тело словно приросло к земле.

— Кажется, все, — сказал Бондарь, — только не высовываться из траншеи.

С трудом передвигая ноги, Дробышев двинулся за Бондарем. Все ему казалось теперь ненужным и неинтересным. Как хорошо было дома. И в училище неплохо. Сидят сейчас курсанты в классах, и тихо там, тепло, уютно. Ему стало нестерпимо жаль всего, что осталось позади, в прошлом, и хотелось вернуться в это прошлое и навсегда остаться там.

— Ну, вот сейчас и ваш первый расчет, — сказал Бондарь, оборачиваясь к Дробышеву, — народ хороший, пулеметчики боевые, все в боях не единожды бывали.

«Все в боях бывали, — мысленно повторил Дробышев, — а я, кроме стрельбища, ничего не видел».

От этой мысли ему стало обидно и досадно на самого себя. Он с силой сжал кулаки, прикусил губу и, собрав всю волю, выглянул из хода сообщения. Вокруг все так же расстилались залитые солнцем искристые поля, тянулись бесконечные траншеи и окопы.

— Товарищ старший лейтенант, — услышал Дробышев приглушенный голос. — Второй взвод занимает огневые позиции. Одна смена у пулеметов, вторая отдыхает, третья бодрствует. Никаких происшествий не случилось. Командир взвода старший сержант Козырев.

— Здравствуйте, товарищ Козырев, — сказал Бондарь, — знакомьтесь: новый командир вашего взвода лейтенант Дробышев.

«Вот и начинается», — подумал Дробышев и, увидев перед собой усатое лицо с внимательно-насмешливыми карими глазами, чуть не отступил назад. По рассказам командира роты он знал, что его помощник суровый и строгий человек, которого уважают во всем батальоне и который бессменно работает парторгом роты. Тогда это радовало Дробышева, теперь же, увидев Козырева и особенно встретясь с его глазами, Дробышев растерялся, не зная, что сказать.

— Здравия желаю, товарищ лейтенант, — первым, сжимая руку Дробышева, заговорил Козырев, — с прибытием вас!

— Спасибо, — пробормотал лейтенант, чувствуя, как немеют его пальцы, стиснутые огромной рукой Козырева.

— Ну, показывайте свое хозяйство, знакомьте лейтенанта, — сказал Бондарь и отошел к стоявшему в укрытии пулемету.

Козырев обстоятельно рассказал Дробышеву, какие поставлены взводу задачи, показал огневые позиции, пулеметы, запасы патронов, представил ему пулеметчиков и все время, как казалось Дробышеву, недовольно хмурясь, тайком подмигивал пулеметчикам. Дробышев ходил за Козыревым, старался все запомнить, с ужасом сознавая, что из всего рассказанного у него в памяти почти ничего не остается. Он старался держаться бодро и независимо, но, чувствуя на себе внимательные, изучающие взгляды пулеметчиков, краснел, волновался и ждал только, когда окончится этот долгожданный, а теперь такой неприятный и утомительный обход разбросанных по высоте огневых позиций взвода.

«И ни одного моложе меня, — мельком глядя на пулеметчиков, тревожно думал он, — я самый молодой».

Это угнетало его. Ему казалось, что все смотрят на него насмешливо и только ждут, когда он сделает что-нибудь не так, и тогда эти пожилые, видавшие виды люди будут между собой смеяться над ним.

«Да и в самом деле, какой я командир, — укоризненно думал он, — ну, десятилетку окончил, ну, год в училище проучился, а они же, они все испытали».

Измученный, опустошенный и подавленный, Дробышев уже не старался даже запомнить, что говорил Козырев, и только с нетерпением ждал, когда все это кончится и он хоть на минутку останется один. Знакомство со взводом заняло так много времени, что до наступления темноты не успели осмотреть стоявшие в овраге взводные повозки.

— Ну, это завтра, а сейчас отдыхайте, — видя, как измучился и устал Дробышев, сказал Бондарь, — я думаю, вам лучше жить во втором расчете. Отсюда все пулеметы видно, да и землянка у них просторная.

— Конечно, во втором, — машинально ответил Дробышев, забыв даже о мечте устроить хороший наблюдательный пункт и жить в отдельной землянке.

Бондарь и Козырев ушли. Дробышев один остался в землянке второго расчета. Тупо глядя на красноватый язычок лампы из артиллерийской гильзы, он долго стоял в немом оцепенении. Все восторженные мечты о приезде на фронт, о вступлении в командование взводом оказались ложными, пустыми. С болью и стыдом вспоминал он, как, растерянный и подавленный, ходил по своему взводу, слушая Козырева и ничего не понимая.

— Кто я и что я? — прошептал он, присаживаясь на край жестких нар. — Зачем я пошел в училище? Какой из меня командир? Уж лучше бы рядовым воевать…

Темные, закопченные стены землянки, словно невидимая сила, давили со всех сторон… Густые тени в углах, казалось, двигались и все время приближались к едва теплившейся лампе. Самого себя Дробышев представлял маленьким, беспомощным мальчиком, взявшимся не за свое дело. С утра он еще ничего не ел и не чувствовал голода. Он резко встал, пытаясь отогнать охватившее его оцепенение, прошелся по землянке, рассматривая уставленные рядком пять алюминиевых солдатских котелков, пять кружек и пять таких же алюминиевых ложек. У дальней стены на гвоздях висели четыре каски и один противогаз. Все это было знакомое солдатское имущество, которым он когда-то так восхищался. Теперь же вид этих вещей вызывал у него еще большее раздражение. Зачем здесь и эти каски, и котелки, и кружки, и противогаз? Зачем эта землянка? Зачем и сам он здесь вместе с незнакомыми ему суровыми пожилыми людьми?

Дробышев опять вспомнил свой домик у изгиба железной дороги. Сейчас мать зажгла свет и собирает ужин. Отец, как и всегда, ворчит, ругаясь, что его задерживают на обход участка пути. А Сенька, Левка и Тамарка давно пришли из школы и по своим углам сидят за уроками. Дробышев настолько отчетливо представил родной дом, что даже почувствовал запах герани на окне и такой знакомый привкус свежего сена на потолке. От этих воспоминаний он улыбнулся, поднял голову и, увидев черные бревенчатые стены и мигающий светильник на дощатом столике, вновь нахмурился, отдаваясь нахлынувшему чувству беспомощности и отчаяния.

А в это время командир и парторг пулеметной роты стояли в углу хода сообщения и вполголоса разговаривали.

— Знания у него богатые, — говорил Бондарь, — теоретически он прекрасно подготовлен, а опыта никакого.

— И молод к тому же, — со вздохом добавил Козырев, — юнец совсем, двадцати еще нет. Ему бы в институт, а тут…

— Что ж поделаешь, война, — сказал Бондарь, — всем приходится туго. А таких взводных командиров у нас тысячи.

— Хорошо это, очень хорошо. Грамотные они, не то что наш брат: от топора да на войну. А опыт — дело наживное, была бы голова на плечах да в голове, как это говорят, извилин побольше.

— Иван Сергеевич, вы чаще будете встречаться с ним, прошу вас: помогайте ему, незаметно так, чтобы не обиделся, не замкнулся. Ему только дать опериться, а там орлом взовьется. Пока затишье на фронте, нужно, чтоб освоился, в работу. Втянулся и почувствовал себя настоящим командиром.

— Я думаю, освоится. Мне только не хотелось, чтоб он со вторым расчетом жил.

— А что такое?

— Да Чалый там наводчиком, а у Чалого язык — что точило наждачное: никому пощады не дает, так и стрижет под гребенку.

— Ничего! Вначале, может, и понервничает Дробышев, а потом и с Чалым справится. Это лучше даже: острослова переборет, с другими легче будет.

Поговорив еще о разных делах, Бондарь и Козырев попрощались.

«Эх, молодость, молодость! — думал Козырев. — И я таким же в шестнадцатом на фронт попал, да и возвратился аж через семь лет. И Толька мой не юнец даже, просто птенчик, а на завод пошел, в токарях теперь числится. Ну, ничего! Отвоюемся, учиться будет. И Анна шофер. Подумать только!»

Козырев ухмыльнулся, вспомнив жену, и продолжал мысленно рассуждать:

«В комбинезоне, за рулем грузовика. Ты скажи на милость! Нет, что ни говори, молодец Анна! Одна-одинешенька, и такая семья. Другая бы на ее месте волком взвыла. Эх, война, война! Провалилась бы ты в тартарары!»

Он остановился, чутко прислушиваясь к скупым вечерним звукам. Где-то далеко на востоке чуть слышно гремела канонада; на стороне немцев приглушенно урчал автомобильный мотор; за высотой, там, где располагался батальонный обоз, по замерзшей земле стучали ошипованные колеса.

«Кухня едет, — сразу определил Козырев, — нужно за ужином посылать». Он прошел по расчетам, приказал командирам выделить людей для получения пищи, отправил трех пулеметчиков за вещевым мешком и матрацем для лейтенанта и вернулся в свою землянку. По давней привычке у него всегда были различные припасы на непредвиденный случай. Покопавшись в своем мешке, он достал хлеб, банку консервов, кусок ветчины, флягу и пошел во второй расчет.

Когда Козырев вошел в землянку, Дробышев сидел у стола, затуманенным взором глядя на почти погасшую лампу. Увидев Козырева, он словно очнулся, привстал и, стараясь казаться веселым, проговорил:

— А хорошо в землянке: тепло, сухо.

— Да! С землянками мы постарались, — ответил Козырев.

Он умелым движением выдвинул фитиль в лампе, и в землянке сразу стало светло и весело. Дробышев с благодарностью взглянул на Козырева, в то же время подумав, что сам он даже не догадался поправить почти потухшую лампу.

— Проголодались, товарищ лейтенант? Давайте закусим и, как положено, наши фронтовые сто граммов выпьем. — Открыв консервы, он нарезал хлеба и подал Дробышеву водку в кружке.

Дробышев густо покраснел, решительно взял кружку и, мельком взглянув на Козырева, сказал:

— Давайте за все хорошее!

— Точно! Чтоб и жилось легко и воевалось удачливо!.. Жизнь-то наша разная бывает, — выпив водку и неторопливо закусывая, говорил Козырев, — то идет тихо, ни шатко ни валко, то вдруг как взовьется и пошла за какие-нибудь часы года отсчитывать. Оглянешься иногда назад, вспомнишь все, что было, — ахнешь от удивления: да неужто я был таким когда-то! Помню, в армию меня забрили в шестнадцатом году. Из деревни, неграмотный, юнец юнцом. А кругом страсти бушуют, бурлит все, клокочет. Ну и прямо скажу: растерялся, хожу, смотрю и ничегошеньки не понимаю. Отупел вроде, самого себя потерял. А там осмотрелся, пообтерся и — ничего!

Дробышев слушал его ровный, неторопливый голос и чувствовал, как спокойное тепло разливается по всему телу, в голове проясняется, и мысли складываются отчетливо и просто. Козырев откинулся назад и, задумчиво прищурив глаза, вспоминал, как после гражданской войны приехал он в Москву, поступил чернорабочим в плотницкую артель, как сам плотничать учился, а потом освоил и столярное мастерство. Лицо Козырева, казавшееся Дробышеву суровым и насмешливым, просветлело, глаза то мечтательно смотрели на огонек лампы, то с ласковым, мягким блеском обращались к Дробышеву, то вновь задумчиво устремлялись куда-то в верхний угол землянки. Из всего, что говорил Козырев, у Дробышева отчетливо складывался один вывод: жизнь сложна, и где бы ни был человек, ему поначалу всегда бывает трудно, но проходит время, и то, что раньше представлялось трудным и даже невозможным, оказывается совсем обычным, до смешного легким.

— Может, проверите, как ночное дежурство организовано? — спросил Козырев, всматриваясь в лицо Дробышева.

— Да, да! Обязательно! — спохватился лейтенант.

Когда они вышли из землянки, над землей висело темное звездное небо. По траншеям и ходам сообщения взад и вперед сновали люди, слышался приглушенный говор, в чистом воздухе различался запах свежих щей и пригорелой гречневой каши. Где-то невдалеке чуть слышно наигрывала гармонь и ей вторил тонкий перебор гитарных струн. Ночная жизнь на позициях была совсем не похожа на то, что Дробышев видел днем. Казалось, люди, дождавшись темноты, все до одного вылезли из землянок, блиндажей, нор и укрытий, стремясь вдосталь находиться и вдосталь надышаться свежим, живительным воздухом. Теперь Дробышев по расчетам ходил не так, как днем. Он выслушивал доклады сержантов, спрашивал их, разговаривал с пулеметчиками и, сам того не замечая, по-настоящему входил в круг своих обязанностей. Многое для него было просто и понятно, но многое было новым, чего не дала ему учеба в военном училище. Козырев, так же как днем командир роты, постоянно стоял в стороне, занятый своими мыслями, и это еще больше расположило к нему Дробышева.

— Ночью я дежурить буду, — решительно сказал Козырев, когда Дробышев поговорил со всеми расчетами, — а вы отдыхайте.

— Нет, нет! Ночь пополам, — возразил Дробышев.

— Нет, товарищ лейтенант, вы устали, да уж если прямо говорить — и не осмотрелись еще толком, а я тут каждую травинку изучил. Да и беспокоиться нечего, все будет хорошо.

— Я не беспокоюсь, — смутился Дробышев, — просто одному вам тяжело всю ночь…

— Ничего! Не впервой!

Дробышев все же настоял, чтоб Козырев отдохнул до двадцати трех часов, и, проводив его, остался один в траншее около второго пулемета. Положив локти на бруствер и упираясь грудью в жесткую стену траншеи, он стоял и смотрел в темноту, то и дело рассекаемую ослепительными вспышками ракет. Там, откуда с шипением взлетали ракеты, темнота была особенно густа, и в этой темноте Дробышеву чудились скрытые, невидимые движения множества людей. Это были не просто люди, это был враг, противник, отдаленный от наших войск бесконечным забором проволочных заграждений и узкой, также бесконечно растянутой в стороны полоской «нейтральной» зоны. Сейчас, темной осенней ночью, эта грань между противниками, обозначенная то гаснущими, то вновь взлетающими ракетами, чувствовалась особенно ощутимо. Одной стороной она уходила на запад и на север, туда, к городам Орел, Мценск и еще дальше, на подступы к Москве, другая сторона вспыхивала и меркла на востоке и на юге, где были Воронеж, Дон и где находился далекий, не видимый отсюда Сталинград.

Дробышев смотрел на эту рваную световую линию и мысленно представлял весь огромный фронт, рассекающий родную страну на две части. На одной стороне были свои, советские люди, а на другой, где тревожно и угрожающе густела темнота, затаился враг, которого теперь Дробышев чувствовал физически, всем своим существом, как злую силу, которая заставила и его самого и других советских людей бросить все свои любимые дела, надеть серые солдатские шинели и сидеть в этих траншеях, мокнуть под дождем, дрожать от стужи, проливать свою кровь и рисковать собственной жизнью. Поняв это, Дробышев не чувствовал себя маленьким, беспомощным, каким он представлял самого себя всего несколько часов тому назад. Нет, он не маленький и не беспомощный! Всего в нескольких метрах справа стоит станковый пулемет, а в сотне метрах вправо и влево стоят еще три таких же станковых пулемета, и он, Костя Дробышев, командир четырех станковых пулеметов, которые, попробуй только противник перешагнуть эту зыбкую сейчас, обозначенную вспышками ракет линию фронта, сразу же выплеснут поток горячих пуль и закроют целую полосу родной земли.

От сознания этого ему стало радостно и тепло. Отчетливые и ясные мысли одна за другой складывались в голове. Он думал, как завтра с утра, если на фронте по-прежнему будет тихо, начнет заниматься с пулеметчиками, расскажет им все то, что узнал в военном училище, как подружит с каждым из них, как добьется, что его взвод будет самым лучшим в роте, в батальоне, в полку, а может быть, и во всей дивизии. А потом, когда наши соберутся с силами и начнется большое наступление, его взвод двинется вперед, заливая свинцом противника и не давая ему ни отдыха, ни передышки. Все люди, что были во взводе, представлялись теперь Дробышеву хорошими, мужественными, смелыми. И самого себя он чувствовал мужественным и смелым, способным учить этих людей пулеметному делу, командовать ими в бою.

Легкой походкой, нащупывая руками стены хода сообщения, двинулся он к своей землянке и, подойдя к двери, услышал незнакомый визгливый голос:

— Ну что? Что ты мне доказываешь? — выкрикивал голос в землянке. — Мальчишка — этот лейтенант, юнец неоперившийся. Ему бы дома на печке сидеть, а не людьми командовать!

— Ох, Чалый, до чего же ты злой человек, — глухо проговорил второй голос. — Что ты злобствуешь, понять не могу.

— Да, я злой, злой, — еще визгливее выкрикнул первый голос, — и буду злым! Присылают мальчишек командовать нами, а они накомандовали: до Москвы немец добрался, до Волги, до Кавказа…

— Ну, молод лейтенант, зато грамотный он, училище закончил, — возражал второй голос.

— Все равно юнец! — выкрикнул Чалый. — Соску ему… За юбку материну держаться.

Ошеломленный, Дробышев едва устоял на ногах и, дрожа всем телом, в полубеспамятстве отступил назад, споткнулся обо что-то, быстро встал и, шепча: «Я докажу! Я не юнец!» — ходом сообщения побрел, сам не зная куда.

— Стой! Кто идет? — тихо окликнули его из темноты.

— Дробышев, лейтенант Дробышев, — машинально ответил он.

— Товарищ лейтенант, рядовой Мякишев дежурит у пулемета. На огневой все в порядке! — доложил все еще не видимый в темноте пулеметчик.

Мякишев говорил добрым, ласковым голосом, и это успокоило Дробышева. Он склонился к пулемету, ощупал руками раскрытую коробку с патронами, потрогал холодные рукоятки, мысленно повторяя: «Я докажу, докажу, что не юнец!»

— Вот, кажется, и смена идет, — проговорил Мякишев, и Дробышев услышал приближающиеся шаги.

— Вы здесь, товарищ лейтенант? — сказал подошедший командир расчета сержант Калитин. — А мы вас ужинать ждали.

— Спасибо, я не хочу, — ответил Дробышев.

— Разрешите менять пулеметчиков? — спросил Калитин.

— Да, да, меняйте, — ответил Дробышев.

— Валузенко, принимайте дежурство, — скомандовал Калитин, — смена в двадцать четыре ноль-ноль.

«Значит, Чалый в землянке остался, — подумал Дробышев, — а дежурить будет второй номер, Валузенко».

Он хотел было остаться у пулемета и не ходить в землянку, потом, решив не показывать виду, что слышал слова Чалого, вместе с Калитиным и Мякишевым вернулся в землянку. Открыв скрипевшую дверь и войдя первым, Дробышев сразу увидел Чалого. Положив руки на столик, он сидел в напряженной позе, словно готовый к прыжку куда-то в сторону ярко горевшей лампы. Темные густые волосы его были взлохмачены, ворот гимнастерки расстегнут, худое горбоносое лицо нахмурено. Он даже не пошевелился при входе Дробышева, сидел полуразвалясь, словно ничего не видя. Недоброе чувство к нему поднялось у Дробышева.

— Вот ваш мешок, товарищ лейтенант, вот матрац, подушка, — сердито посматривая на Чалого, с заметным смущением говорил Калитин, — вот эти нары для вас. И ужин сейчас подогрею.

— Нет, нет, ужинать я не хочу, — остановил его Дробышев.

— Надо есть, товарищ лейтенант, на фронте силы нужны, — вдруг подняв голову, сказал Чалый, — а силы, они от пищи в человека вливаются.

— Ты бы спать ложился, — прервал его Калитин, — через два часа дежурить.

— А что спать? Человек и так треть жизни спит, — нехотя возразил Чалый, — а я, пожалуй, и больше проспал.

Дробышев видел, как волновался и переживал Калитин, бросая на Чалого злые взгляды и, видимо, боясь его какой-нибудь непристойной выходки. Мякишев и второй подносчик патронов — маленький остроглазый Файзулин — сидели у печки, настороженно посматривая на Чалого и на лейтенанта. Очевидно, и они ждали чего-то от Чалого. Стараясь казаться спокойным и равнодушным, Дробышев достал из мешка одеяло, простыни и неторопливо стелил постель.

— Товарищ лейтенант, а вы играете на гитаре? — неожиданно спросил Чалый.

— Нет, — ответил Дробышев, чувствуя, что начинается неприятный разговор.

— А на балалайке?

— Тоже не играю.

— И на гармошке вы играете?

— И на гармошке не играю.

— Э-э-э! А вот лейтенант Астафьев, — знаете лейтенанта Астафьева? — тот на чем угодно играет. Ну и жизнь от этого в первом взводе! Не жизнь, а сплошное веселье.

Чалый говорил резким, неприятным голосом, неотрывно и вызывающе глядя на Дробышева. Почернелое, с ввалившимися щеками лицо его было злым и насмешливым. Калитин, все так же бросая на него косые взгляды, несколько раз пытался сказать что-то, но не решался, видимо стесняясь Дробышева.

— А вы играете на каких-нибудь инструментах? — подавив растерянность, резко спросил Дробышев.

— В совершенстве владею патефоном, — без тени смущения ответил Чалый.

— Товарищ лейтенант, разрешите расчет укладывать спать? — решительно перебил Калитин.

— Да, да! Пожалуйста.

— А мне что-то не хочется, — потягиваясь и зевая, сказал Чалый.

— Прекратить разговоры, товарищ Чалый! — прикрикнул Калитин и обернулся к Дробышеву. — Я буду дежурить. У нас во всем батальоне такой порядок — сержанты ночью не спят. Так сам капитан Лужко приказал.

Как ни был взволнован событиями прошедшего дня Дробышев, а молодость взяла свое. Едва он лег на жесткий, с непримятой грубой соломой матрац и на такую же колючую подушку и покрылся одеялом, как волна сладостного забытья наплыла на него. Он не слышал, как на соседних нарах ворочался и ворчал Чалый, как через каждые два часа сержант менял очередные смены пулеметчиков. Даже сны не посетили Дробышева в эту первую командирскую ночь. Проснулся он, когда сержант погасил лампу и в узкое окошко уже сочились неяркие проблески утреннего света. Все свободные от дежурства пулеметчики спали, и только Калитин стоял у окна. Услышав шорох, он обернулся и тихо спросил:

— Проснулись, товарищ лейтенант?

— Да. И выспался здорово, — торопливо поднимаясь, ответил Дробышев.

— А теперь умойтесь. Водичка холодная, ключевая, — совсем по-домашнему сказал Калитин и, вдруг посерьезнев, отчетливо доложил: — В отделении все в порядке. Ночь прошла спокойно, никаких происшествий не было.

Дробышев еще не успел умыться, как пришел Козырев. Он так же был нетороплив, спокоен, и только за бессонную ночь лицо его заметно осунулось, под глазами залегли густые тени. Он доложил, что во взводе все в порядке, никаких распоряжений от командира роты не поступало. Дробышев с радостью слушал его, забыв о переживаниях вчерашнего дня.

— Теперь вы отдыхайте, а я осмотрю пулеметы, позиции изучу, — сказал он Козыреву и Калитину.

На фронте по-прежнему стояла тишина. Только где-то далеко на востоке гудела и гудела едва слышная канонада. Дробышев позавтракал и пошел по расчетам проверять пулеметы. Сложная, хорошо изученная машина послушно подчинялась ему. Углубленный в свое дело, он не замечал ни изучающих взглядов дежурных пулеметчиков, ни холода морозного утра, ни хлопков редких одиночных выстрелов. Он забыл даже, что находится на фронте, что рядом укрывается противник, и не заметил, как стремительно пролетело несколько часов.

— Товарищ лейтенант, командир роты идет, — сказал ему пулеметчик, когда Дробышев заканчивал проверку третьего пулемета.

Бондарь подошел своей легкой, стремительной походкой, выслушал доклад Дробышева и спросил:

— Как планируете боевую учебу?

— Я думаю начать с проверки знаний материальной части, а потом теории стрельб, тактики и других предметов.

— Правильно, — согласился Бондарь. — Прежде всего нужно хорошо узнать свой взвод, каждого человека. Поэтому сегодня займитесь материальной частью пулемета, завтра — теорией стрельб, а потом — остальное.

Дробышев ожидал, что командир роты будет расспрашивать его о самочувствии, о настроении, Бондарь же говорил только о делах служебных и говорил так, будто Дробышев давным-давно находился в роте и досконально знал всю ее жизнь. По собственному опыту зная, что вмешательство старшего командира в дела подчиненного, особенно молодого офицера, часто не помогает, а только мешает ему, Бондарь побыл полчаса у Дробышева и ушел в первый взвод.

Занятия по изучению материальной части станкового пулемета Дробышев считал самыми легкими, и все же его охватило волнение. Он долго стоял в окопе, раздумывая, с чего начать занятия, вспоминая советы преподавателей училища, и, когда Козырев доложил, что взвод собран для занятий в землянке, а у пулеметов дежурят сержанты, еще большее волнение охватило Дробышева. Он вошел в битком набитую людьми землянку, как сквозь сон, услышал команду «смирно», машинально скомандовал «вольно» и остановился возле пристроенного на крайних нарах учебного пулемета.

Козырев примостился у двери. Все сидели молча, с заметным любопытством наблюдая за лейтенантом. Он сбросил шинель, фуражку и, тоненький, стройный, с перетянутой ремнем талией, казался совсем юным, хрупким. Ближе всех к лейтенанту сидел Чалый. На его цыганском лице то и дело вспыхивала усмешка, а озорные глаза перебегали с лейтенанта на сидевших вокруг пулеметчиков. Настроение Чалого было хорошо знакомо Козыреву, и он обеспокоенно смотрел на других пулеметчиков из второго расчета. Все они — и Валузенко, и Мякишев, и Файзулин — сидели, словно подавленные чем-то, не глядя ни на Чалого, ни на лейтенанта.

«Неужели вчера какую-нибудь штуку выбросил Чалый?» — встревоженно подумал Козырев и, поймав только один-единственный мимолетный взгляд лейтенанта, брошенный им на Чалого, понял, что действительно вчера в землянке второго расчета между лейтенантом и Чалым что-то произошло. С этого момента Козырев потерял покой. Он настороженно следил за каждым движением Чалого, досадуя на себя, что сел так далеко от Чалого и дал ему возможность сидеть рядом с лейтенантом.

Дробышев занятия начал внешне спокойно, поочередно вызывая и спрашивая пулеметчиков. Уже почти все пулеметчики ответили, и только Чалого лейтенант не вызывал и не спрашивал.

— Разрешите вопрос, товарищ лейтенант? — с язвительной усмешкой спросил Чалый.

Все в землянке насторожились.

— Да, пожалуйста, — ответил Дробышев.

— Мы тут часто спорим: сколько у пулемета задержек? И никто не может точно сказать, — проговорил Чалый, явно рассчитывая повеселить солдат.

Однако никто во взводе даже не улыбнулся, поняв, с какой целью задан лейтенанту вопрос, считавшийся среди старых пулеметчиков самым коварным. Понял значение этого вопроса и Дробышев. Он спокойно взглянул в лицо Чалого и, неторопливо, отчетливо выговаривая каждое слово, сказал:

— Если под задержкой вы понимаете детали, то задержка в станковом пулемете одна. Если же задержкой вы называете причины неисправности пулемета, то это ошибка. А какие бывают неисправности у пулемета, я прошу вас ответить.

Этот спокойный, решительный тон, видимо, озадачил Чалого. Он встал и начал рассказывать, какие могут быть неисправности у пулемета.

Дробышев внимательно слушал его, изредка поправляя и помогая правильнее выразить мысль.

«Молодец лейтенант, — подумал Козырев, — так и нужно с ним; не волноваться, не сердиться, а спокойно, уверенно».

— Материальную часть пулемета вы знаете отлично, — заключил Дробышев, когда Чалый смолк, и эта высокая оценка смутила Чалого. Он хотел, как и всегда, язвительно улыбнуться и не смог, улыбка у него получилась скорее виноватая, чем язвительная.

«А он не так уж ядовит, как со стороны кажется», — подумал Козырев о Чалом и все же после перерыва постарался посадить его рядом с собой, подальше от лейтенанта.

— А теперь, товарищи, решим тактическую задачу, — начал Дробышев второй час занятий.

— Тактическую… В землянке? — фыркнул Чалый.

— Тактические задачи можно решать в любых условиях, — без тени смущения ответил Дробышев, — даже во время обеда. Обстановка такова, — продолжал он, — ваш пулемет в боевом охранении. До первой траншеи противника, как и сейчас у нас, двести пятьдесят метров. Вы получили приказ: «Приготовиться к отражению атаки противника!» Проходит минута, две, пять… Из траншеи выпрыгивают вражеские пехотинцы. Вы прицелились, нажали спуск. Одиночный выстрел… Снова нажали. Выстрела нет! Положение всех частей нормальное! Стреляная гильза исправна. Что случилось?

— Лопнула боевая пружина! — в один голос воскликнули несколько пулеметчиков.

— Правильно, — подтвердил Дробышев, — и что же делать?

— Заменить пружину.

— Пожалуйста, кто может? — предложил Дробышев.

Сделать это было так просто, что Козырев даже удивился, почему лейтенант с такой торжественностью говорит об этом.

— Кто, прошу? — повторил Дробышев.

— Детская забава, — пробормотал Чалый.

— Разрешите, я, — встал наводчик первого расчета Афанасьев.

— Брось, Саша, — толкнул его Чалый, — пусть из подносчиков кто-нибудь, а мы наводчики!

— Пожалуйста, вот пулемет на огневой позиции, вот коробка с запасными частями, действуйте! — словно не слыша Чалого, сказал Дробышев. — А вы, рядовой Чалый, — второй номер. Действуйте!

Афанасьев уверенно и неторопливо зарядил пулемет и шепнул нехотя вставшему Чалому:

— Придвинь коробку с запасными частями.

— Минуточку, — остановил его Дробышев, — решим еще один вопрос. Сколько пройдет времени, пока пехота противника дойдет до вашего пулемета?

— Сколько? — морща лоб, сказал Афанасьев. — Минута, наверно, или, может, побольше.

— Минута! Ишь ты, какой быстрый! — видимо поняв замысел лейтенанта, резко возразил Чалый. — Да если минута и столько бежать — дух из них вон, попадают все!

— Давайте подсчитаем, — невозмутимо сказал Дробышев. — В атаку и на такое расстояние идут…

— …ускоренным шагом, — подхватили пулеметчики.

— Точно! — подтвердил Дробышев. — Обыкновенным шагом на марше мы проходим…

— …четыре километра в час, — явно увлеченный предстоящей работой, не удержался Афанасьев, — а ускоренным в полтора раза больше, значит шесть.

— И двести пятьдесят метров они пройдут…

— …за две с половиной минуты! — выкрикнул Афанасьев.

— Вот и действуйте! Внимание! — приказал Дробышев, глядя на часы. — Раз!

Афанасьев разрядил пулемет, вынул замок и, разобрав его, взял поданную Чалым запасную боевую пружину. Делал все он уверенно и быстро, однако секундные стрелки на четырех имевшихся во взводе часах бежали уже на третий круг.

— Стой! — скомандовал Дробышев.

Афанасьев удивленно взглянул на лейтенанта, продолжая собирать замок.

— Все! Противник ворвался на огневую позицию, — спокойно, казалось, совсем равнодушно сообщил Дробышев. — Времени не хватило.

«Как же так? — недоумевая, подумал Козырев. — Афанасьев так быстро все делал…»

— Попробуйте еще раз, — сказал Дробышев, — только не торопитесь и делайте точно так, как написано в наставлении.

Все время иронически улыбавшийся Чалый не сводил взгляда с рук Афанасьева, ловя каждое его движение и подавая рассыпанные на плащ-палатке части замка.

На этот раз время истекло, когда Афанасьев собрал замок, не успев поставить его на место.

— Не могу быстрее, — опустив руки, хрипло проговорил он и отошел от пулемета.

В землянке замерла тревожная тишина. Словно виноватые в чем-то, пулеметчики сидели, опустив головы.

— Может, вы попробуете, товарищ Чалый? — будто невзначай, сказал Дробышев.

— Пожалуйста! Могу! — с явным вызовом ответил Чалый. — Помогай, Саша! — повернулся он к Афанасьеву.

— Только не спешите, — так же как и Афанасьева, дружески и спокойно предупредил Дробышев. — Делайте все, как в наставлении.

Чалый ухмыльнулся, ничего не ответив. Встав на место первого номера, он сразу сосредоточился. Лишь побледневшие губы и розовые пятна на худых щеках выдавали его волнение.

Так же как и всех, Козырева увлекло это неожиданное испытание. Он совсем забыл о грубости Чалого, о его язвительном характере и сейчас желал только, чтобы Чалый уложился вовремя. У Чалого получилось еще хуже, чем у Афанасьева. Он не успел даже собрать замок. Трижды начинал он все сначала, и трижды секундная стрелка останавливала его с не полностью собранным замком в руках.

— Это непосильно! Никто не сможет! — отходя от пулемета, выкрикнул он.

— Неправда! Это должен делать любой пулеметчик, — сказал Дробышев. — Все дело в том, что вы не точно выполняете указания наставления.

— А сами вы соберете? Попробуйте, а мы посмотрим и поучимся.

Козырев видел, как едва заметно дрогнули юношеские губы Дробышева и потемнело его румяное лицо.

— Хорошо! Будьте вторым номером, — спокойно проговорил Дробышев.

«Ну, если не успеет, пропало все, — подумал Козырев, — хоть из взвода убегай!»

Теперь все взгляды пулеметчиков сосредоточились на худеньких с длинными пальцами руках Дробышева. Чалый стоял рядом, ловя каждое движение лейтенанта и ожесточенно играя желваками на почернелых скулах.

Козыреву казалось, что Дробышев действует слишком медленно и неуверенно, но чем больше присматривался он к его движениям, тем отчетливее видел, что лейтенант работает совсем не так, как Афанасьев и Чалый. Каждая деталь, каждая часть ложилась у него на определенное место, и он, не задумываясь, уверенно брал нужное, совершенно не глядя ни на свои руки, ни на части пулемета. Руки его, не делая ни одного лишнего движения, действовали как автоматы. Только губы беззвучно шевелились, что-то шепча про себя. Пошла всего вторая минута, а Дробышев уже щелкнул вставленной боевой пружиной и ловко подхватил пальцами шатун.

— Вот и все, — вставив ленту и дважды подав рукоятку вперед, сказал он. — Сколько?

— Минута и сорок! — первым радостно выкрикнул Афанасьев.

— А теперь начнем тренироваться точно по наставлению, — сказал Дробышев и улыбнулся по-юношески просто и бесхитростно.

 

Глава тридцать третья

Об отстранении старика Бочарова от должности председателя колхоза Сергей Слепней узнал на другой день, когда утром, собираясь ехать в сельсовет, у дома Кругловых услышал гневный голос Гвоздова:

— Я не потерплю лежебок, — кричал Гвоздов, — что значит больна! Что значит не может! Всем на работу и — никаких разговоров!

— Что ты расшумелся, что? — необычно спокойно ответил твердый голос Наташи. — Она вчера весь день вязала, а нынче и встать не может.

— И слушать не хочу! Немедленно на работу!

— Ладно, уж ладно, — послышался болезненный голос Наташиной матери, — не кричи только, пойду! Ретив уж больно! Не успел в начальники сесть — и сразу крик на всех.

— Какой бы там ни был начальник, а раз назначили председателем, то подчиняйся!

«Гвоздов председатель, — все еще ничего не понимая, удивился Слепнев, — а где же Бочаров? Неужели заболел старик?»

— Слышал, Сережа, как новая метла метет? — увидев Слепнева, с досадой сказала Наташа. — Чуть свет поднялся и — в крик!

— А где же Бочаров? — спросил Слепнев.

— А ты разве не знаешь? Вчера сам Листратов приезжал, до петухов в правлении такой гвалт стоял, хуже чем на базаре. Листратов разгорячился, аж посинел весь, снял дядю Николая и Гвоздова назначил.

— А за что?

— А кто его знает! Саботажник, кричит, хлебозаготовку не выполняет, работу срывает, все дела тормозит. Вот и снял.

Тяжело опираясь на костыли, Сергей пошел к конюшне и у амбара лицом к лицу столкнулся с Гвоздевым. Новый председатель колхоза был в военном обмундировании, без петлиц и старшинских треугольников, в хромовых сапогах и в надвинутой почти на самые глаза артиллерийской фуражке.

— Доброе утро, Сергей Сергеевич, — степенно, с явным сознанием собственного достоинства сказал он, протягивая руку Слепневу. — Тебя вчера товарищ Листратов весь вечер искал.

— Я в совхоз ездил. А что случилось?

— И сам не понимаю, — в упор глядя на Слепнева, ответил Гвоздов, — вернулся я с косьбы, только сел ужинать, прибегает Ванек Бычков и кричит: «Срочно в правление! Сам товарищ Листратов вызывает!» Ну, прибегаю, а в правлении перепалка, что на передовой. Товарищ Листратов только заговорит, а Бочаров на него, и чуть не с кулаками. До того разошелся, до того разгорячился. «К черту, — кричит, — не хочу быть председателем! Пусть кто хочет руководит!» Ну и мы и сам товарищ Листратов уговаривать его, а он ни в какую! Дверью хлопнул и скрылся. Мы сидим все и думать не знаем что. Сам понимаешь, время-то какое: уборка, каждая минута на вес золота, а тут председатель заартачился, и все. Ну товарищ Листратов на меня: принимай колхоз — и баста! Правленцы вслед за ним. Что ж делать, пришлось согласиться.

Ничего не узнав и от других колхозников, Сергей решил поговорить с самим Бочаровым и поехал к осиннику, где, как сказали, Бочаров работал на жатке. Когда Сергей подъехал к наполовину скошенному полю ржи, старик распутывал сбившихся лошадей. Услышав громыхание тележки, он поднял голову и визгливо закричал:

— Успокаивать приехал?! Утешать?!

— Что ты, дядя Николай, — поражаясь до неузнаваемости мрачному, с всклокоченной бородой и посинелыми губами лицу Николая Платоновича. — Просто узнать хочу: в чем дело?

— Не у меня, не у меня спрашивай! — кричал старик, озлобленно сверкая глубоко запавшими глазами. — И узнавать нечего! Стар стал, из ума выжил!

— Николай Платонович… — пытался заговорить Сергей.

— Отстань! — еще отчаяннее закричал старик. — От меня ты ничего не добьешься! Я работал, как люди, и работать буду! А начальствовать не по моему характеру. И не приставай, христа ради!

Он ловко вскочил на сиденье, с силой хлестнул лошадей и, отклоняясь вправо от замелькавших граблей, с ходу врезал косилку в волнистую желтизну высокой ржи.

С тяжелыми, сбивчивыми мыслями поехал Сергей в сельсовет. Ему было жаль Бочарова — этого малограмотного, пусть несколько своенравного, вспыльчивого и все же хозяйственного, истинного сына земли, рассудительного старика. Будет ли таким Гвоздов? Конечно, Гвоздов моложе, энергичнее, грамотнее Бочарова. И он всю жизнь провел в деревне, с материнским молоком впитав все то, что не дается никакой наукой.

В доме сельсовета было пусто и тихо. У телефона, склонив повязанную белым платком голову на подоконник, с легким присвистом сладко спала дежурная — пожилая женщина из колхоза «Ленинские всходы». Услышав стук костылей Сергея, она испуганно вскочила, заморгала опухшими глазами и долго не могла ничего сказать, учащенно дыша и облизывая малиновые губы.

— Никто не разыскивал меня? — спросил Сергей.

— Этот… как его… Тот самый, — заговорила она, морща покатый лоб, — ну вот, что… тот… Листратов, — вспомнила она и облегченно вздохнула.

Листратов был в своем кабинете и, услышав голос Слепнева, сразу же заговорил густым, смягченным телефоном басом:

— Здорово, Слепнев! Ты, я знаю, опять на меня в атаку ринешься. На этот раз держись! Я сам в воинственном настроении. Ты, конечно, о Бочарове? Ну так я тебе скажу прямо: просмотрели мы все, и ты и мы проморгали. Старик самовольничает, самоуправствует, а мы нянчились с ним да по головке гладили. Вот теперь и расплачиваемся. Самая горячая пора — изволь председателя менять!

— В чем все же конкретная причина отстранения Бочарова? — спросил Сергей.

— В очень простом и, я тебе скажу, опасном. Двенадцать лет прожил Бочаров в колхозе, а думает, как единоличник, только о своей выгоде, хуже даже, чем обычный единоличник! Как своеобразный кулачок! Стране, государству, армии хлеб нужен, а он его придерживает. Я говорю, что хлебозаготовку нужно начинать, а он мне тысячи причин в ответ. Подожди, говорит, скосим все, уберем с полей, а потом и хлеб начнем вывозить. Это же черт знает что! У нас планы твердые, обязательства, а ему наплевать на все!

Листратов долго говорил еще, упрекая Сергея и требуя, чтобы он нажимал на председателей колхозов, постоянно держал их под своим контролем, не допускал ни одного случая самовольства и все делал только по планам и указаниям района.

— А Гвоздов парень боевой, — закончил разговор Листратов, — с огоньком! Я твердо уверен, что он засучит рукава и развернется во всю ширь.

После разговора с Листратовым Сергей долго сидел, обдумывая все, что случилось. Видать, старик действительно потянул не туда, куда шли другие, увлекся интересами только своего колхоза и забыл об интересах государственных. Этого, конечно, можно было ожидать. Как-никак, а большую часть жизни прожил он в единоличном хозяйстве и даже двенадцать колхозных лет не могли вытравить всего того, что въелось в его душу за целое тридцатилетие единоличного хозяйства, суть которого борьба за свой клочок земли, за своих лошаденку, коровенку, за то, чтоб выбиться из нужды и хоть как-то обеспечить семью. Но Бочаров не случайно, а сознательно одним из первых вступил в колхоз и всегда был лучшим, передовым колхозником, работая не за страх, а за совесть. Это он, старик Бочаров, когда началась война, первым выбрал все излишки хлеба из своих закромов и сдал государству, а не вывез на рынок. Так что же случилось теперь? Неужели то частное, единоличное, что было в его душе, пересилило, одолело новое, что так отчетливо проявлялось во всех его делах?

Все это было непонятно Сергею. Твердо знал он одно: и Бочарову и Гвоздову трудно. Едва ли сразу между ними установятся правильные отношения. Тут, пожалуй, решающим будет не только самолюбие, а скорее всего отношение к ним колхозников. У каждого из них есть родственники, друзья, просто близкие им люди. И это может расколоть колхоз на два лагеря: на сторонников Гвоздова и сторонников Бочарова. А в таком маленьком колхозе, как «Дубки», это пагубно отразится на жизни. Поэтому Сергей решил в эти переломные дни как можно чаще бывать в Дубках и подробно вникать во все колхозные дела.

Стояли по-августовски прозрачные, знойные дни. Гвоздов действительно, как и говорил Листратов, засучил рукава и развернулся во всю ширь. Едва занималась заря, он уже бегал от дома к дому, собирая людей на работу и указывая, кому что делать. С рассвета и до темна на полях, как огромные стрекозы, махая крыльями, стрекотали жнейки, волнистым извивом мелькали по скошенным рядам белые платки вязальщиц. По пыльным дорогам, по рубежам и тропам ползли, поскрипывая, навьюченные снопами телеги. Над колхозным током, словно туча мошкары, повисла коричневая пыль, в завывающем гуле конной молотилки разбойно высвистывал погонщик лошадей, равномерно погромыхивала веялка, и на деревню полз волнующий запах свежего зерна.

Каждый день Сергей видел Николая Платоновича, но старик хмуро здоровался с ним и всячески избегал разговора. Он все время работал на жнейке и, как говорил Гвоздов, «превзошел все нормы».

В воскресенье утром, прямо с молотьбы, разукрашенный красными флажками двинулся на ссыпной пункт нагруженный мешками со свежим зерном обоз из восьми подвод. На первой телеге рядом с гармонистом сидел сам Гвоздов. Ночью на ссыпной пункт был отправлен еще один обоз из шести подвод, а в колхозе одновременно продолжалась и косьба, и вязка снопов, и молотьба. Правда, непосредственно на поле людей работало теперь в два раза меньше, остальные были заняты молотьбой, очисткой и вывозкой зерна.

Прошло всего пять дней работы Гвоздова в должности председателя колхоза, а в районной газете появилась большая статья об успехах в колхозе «Дубки».

— Видел, старшина-то артиллерийский дает жизни, — показывая статью Слепневу, лукаво подмигивал оборотистый председатель колхоза «Ленинские всходы» Мешков, — первым в районе хлебозаготовку начал! Почет и уважение!

— А ты все раскачиваешься, обещание за обещанием, и ни одного выполненного, — хмуро проговорил не любивший Мешкова Слепнев.

— Завтра начну, — ответил Мешков, поспешно отходя от Слепнева.

В первые дни уборки Сергею казалось, что дубковцы намного опередили других и в обмолоте ржи и особенно в хлебозаготовках. Но, когда Сергей подсчитал и сравнил, что сделано за неделю во всех пяти колхозах сельсовета, получилась совсем другая картина. Четыре колхоза скосили, связали и уложили в копны всю рожь, а в Дубках еще стояло на корню целое пятнадцатигектаровое поле и на двух полях скошенная рожь не была повязана в снопы.

Все это встревожило Сергея, и он тут же поехал к Гвоздеву. Как всегда, новый председатель колхоза встретил его веселой улыбкой и по-военному четким докладом о положении дел.

— За истекший день обмолочено шестнадцать копен ржи, — чеканя слова, заговорил Гвоздов.

— Я был на току, видел, — остановил его Слепнев. — Меня сейчас другое беспокоит. С косовицей отстал ты…

— Как отстал? — удивленно вскинул брови Гвоздов.

— Так. Мешков всю рожь заскирдовал и овес убирает, а у тебя рожь-то в поле еще.

— Ну, это временно. Нажму — и баста!

Однако нажать Гвоздову не удалось. Под утро собрались тучи, и весь день моросил нудный, не по-летнему холодный дождь. В других колхозах на крытых токах шла молотьба. В Дубках тоже был хороший крытый ток. Однако подвезенных снопов хватило всего на два часа молотьбы, и все работы в колхозе стали. Грязный, в мокрой плащ-палатке, проклиная дождь, метался Гвоздов по колхозу. Все было напрасно. Даже в копнах рожь была мокрая, и ее нельзя было ни скирдовать, ни молотить.

С этого дня погода, словно издеваясь над людьми, неизменно повторяла одно и то же. Ночи стояли светлые, звездные, без единого облачка, а к утру стягивались тучи и начинался все тот же однообразный моросящий дождь. Все в эти дни ходили мрачные, злые, тревожно поглядывая на небо и ведя одни и те же разговоры о погоде. В Дубках неубранная рожь поникла, склонив колосья до самой земли. На не связанных в снопы кучах скошенной ржи уже появились первые зеленые ростки, окончательно губившие зерно. Прорастали и сложенные в копны верхние снопы.

Гвоздову с горем пополам в два дня удалось построить сушилку на колхозном гумне. И это не спасло положения. Уложенные на нее мокрые снопы сохли так медленно, что сутки работы сушилки едва обеспечивали час молотьбы. Тогда кто-то из стариков предложил сушить снопы в домах колхозников, на обычных русских печках, и над Дубками повис горький, стелющийся по земле дым. Это была тяжелая и неблагодарная работа. При такой сушке на печах зерно терялось, и в барабан молотилки попадал вышелушенный, почти пустой сноп.

В один из горестных дней к Слепневу в сельсовет заехал Листратов.

— Что нос повесил? — здороваясь, сказал он Сергею. — Ничего страшного. Не такие преграды ломали! Рабочий класс на помощь идет. Из Тулы целый эшелон отправлен. Я для твоего сельсовета триста человек выделил. Распределяй по колхозам и завтра встречай. А сейчас пойдем-ка владения твои осмотрим.

На этот раз Листратов изменил своей традиционной привычке завзятого конника и приехал на старом, дребезжащем «газике».

— А это, кажется, Бочаров, давай-ка зайдем к старику, — сказал Листратов, когда в ложбине передвоенного пара показалась сгорбленная фигура с размахивающими в стороны руками.

Это и в самом деле был Николай Платонович. С тяжелой соломенной севалкой на груди он вразвалку неторопливо шел полем, вручную рассеивая рожь. Когда машина поравнялась с ним, он уже высеял все зерно из севалки и хотел было идти к стоявшей невдалеке повозке, но, увидев машину, остановился.

— Удачного сева, Платоныч! — направляясь к Бочарову, весело закричал Листратов. — Старинку вспомнил, за севалку взялся. Помню, помню, какой ты мастер был. Зерно от зерна, как по мерочке…

— Да и ты, помнится, не из последних был сеяльщик, — добродушно ответил Бочаров.

— А почему вручную-то, что, сеялок, что ль, нету?

— Как нету, целых две. Да разве они управятся? До войны-то МТС сеяла, а теперь у самой МТС ничего нет.

— Да. Ничего не поделаешь. Война. Закурим, что ли? — протянул Листратов раскрытый портсигар.

— Давай закурим.

Слепнев настороженно смотрел на Листратова и Бочарова. С того времени как Листратов отстранил Бочарова, они еще не виделись, и, встретясь теперь, казалось, ни тот, ни другой не помнили прежних обид и разговаривали, как старые друзья.

Покуривая, они вышли на дорогу и, кивнув на заляпанную грязью машину, Бочаров спросил:

— Твоя, что ль?

— Моя, черт бы ее взял. То ли дело конь.

— Да, конь — это не то, что машина, — согласился Бочаров.

— Как дела-то, Платоныч? — спросил Листратов.

— Дела-то? — подумав, переспросил Бочаров. — Да как сказать-то? Надо бы хуже, да куда уж больше.

— Что так?

— Да так, вообще.

— Да ты говори, говори прямо. Ты что, боишься, что ли?

— А что мне бояться? — вдруг возвысил голос Бочаров. — Тебя, что ли, бояться? Ты для них вон начальник, — кивнул он в сторону Слепнева, — и для председателей колхозов, для районных там всяких работников.

— А тебе я разве не начальник? — усмехнулся Листратов.

— Вообще-то, конечно, начальник. Только знаешь что, — поднял Бочаров глаза и в упор всмотрелся в Листратова, — я человек трудовой. Мое дело работать. Вот ежели плохо работаю, ты можешь и меня приструнить. А если я все силы в работу вкладываю, то ко мне не подступись. Вот то-то, Петрович! А я тебя могу критиковать и его вот, Сергея, могу, всех могу раскритиковать. Потому что право мне такое дано. Я вас выбирал, за вас голосовал. Ежели я всю силу в работу вкладываю, то и вы мозгой шевелите не как-нибудь, а во всю силу.

— Верно, Платоныч, совершенно верно. И критикуй, критикуй напрямую.

— Напрямую, говоришь? — прищурился Бочаров, и Сергей увидел, как в глазах его мелькнули и тут же погасли злые огоньки.

— Конечно, напрямую, — видимо поняв, что разговор принимает серьезный оборот, без прежней снисходительности сказал Листратов.

— А что критиковать-то? Ты сам на шестой десяток перевалил, не хуже меня видишь. Взгляни вот, что это? Все поле зеленое. Озимь настоящая, и сеять не надо. А это, — вздохнул Бочаров, — это рожь тут скошена и две недели под дождем мокнет. А вон туда, на пригорок посмотри. Черное там что-то, вроде как бы вспахано. А это не пашня, тоже рожь. Стоит целое поле и на корню гибнет. Растили ее, выхаживали, а убрать… Пусть птицы божьи убирают. И туда взгляни, — уже с отчаянием в голосе крикнул Бочаров, сверля взглядом Листратова, — это овес там, тоже на корню гниет!

— Дожди, что ж делать? Стихия, — пожав плечами, сказал Листратов.

— Стихия! — злобно выкрикнул Бочаров. — Не стихия, а дурь человеческая! Стихия! — врастяжку, с хрипом протянул он и вплотную подступил к побледневшему Листратову. — А помнишь разговор наш? Или, может, забыл? Не ты ли всячески обзывал меня за то вот самое, из-за чего и рожь наполовину в поле осталась, овес поткался в землю, ничем теперь его не поднимешь?

— Может, и гречь по моей вине убрать не удается? — явно теряя самообладание, спросил Листратов.

— И гречь, и гречь тоже! — словно подхваченный волной негодования, выкрикнул Бочаров.

— Злой человек ты, Платоныч, — вновь пытаясь обратить разговор в шутку, с добродушной усмешкой сказал Листратов, — совсем на тебя не похоже, и не пойму, откуда это, от старости, что ли?

— Конечно, я злой, а вы добренькие, — все же поддаваясь тону Листратова, мягче сказал Бочаров и вновь, будто вспомнив что-то, закричал: — А ты, добренький дядя, видел, как люди весь год работали? Видел, как на коровах пахали, как женщины и мальчишки из сил выбивались? А теперь что, все задарма! Все в поле осталось. Ты приехал, нашумел, накричал, а Гвоздов Алешка твой крик подхватил и все перевернул. Да неужто, Иван Петрович, ты не понимаешь, — чуть не со стоном выдохнул старик, — если бы мы те полторы недели, что погода стояла, все свои силы на поле бросили, то теперь бы и рожь была бы в скирдах и овес убран. А ты за планом погнался. Молотить, возить! Вот теперь и вози! Недаром старики говорили: «Всему свой черед».

Листратов замер, широко расставив ноги, и бугристые желваки вниз и вверх беспокойно бегали по его серым щекам. Слепнев никогда не видел его таким злым и растерянным. Казалось, он сейчас же вскочит в машину и, не имея сил слушать упреки Бочарова, умчится куда-нибудь. Однако Листратов сдержался, привычным движением достал портсигар, протянул его Бочарову и сказал с заметной дрожью в голосе:

— Эх, Платоныч, если б знать, где упадешь, соломки бы подстелил! Ну, проморгал я, прошляпил, каюсь. Я хотел лучше сделать, хлеб хотел скорее стране и армии дать, а теперь вижу: перегнул, здорово перегнул. И я готов отвечать за все, что сделал. Только ответ-то ответом, а сейчас нужно положение спасать.

После этого разговора Листратов больше двух недель не выезжал из колхозов. За эти дни он осунулся, почернел, зарос рыжей с проседью бородой.

Сергей Слепнев, так же как и Листратов, в эти дни не заходил даже в сельсовет. Ему часто казалось, что силы вот-вот покинут его и он свалится прямо тут же, на взрытом, атакованном людьми колхозном поле.

 

Глава тридцать четвертая

На фронт генерал Федотов как раз приехал в то время, когда закончился период тяжелого отступления советских войск и лавина фашистских армий, корпусов и дивизий застряла в изнурительных атаках в Сталинграде и у Главного Кавказского хребта. Та острая боль, что не покидала Федотова после смерти Багрянцева, притупилась, и он, вступив в командование дивизией, вновь почувствовал себя уверенно и твердо.

Федотов не любил долгих совещаний и заседаний, давно придя к убеждению, что на заседаниях и совещаниях люди всегда раскрываются односторонне и чаще всего выказывают не те стороны своего характера, которые важнее всего знать начальнику, чтоб правильно судить о человеке. Вольно или невольно, даже люди честные, находясь на глазах у начальника, стремятся если и не приукрасить, то хотя бы частично скрыть свою подлинную сущность. Поэтому, приняв дивизию, Федотов оставил за себя начальника штаба и сразу же уехал в полки.

Первым Федотов посетил полк Черноярова. Он стоял на правом фланге дивизии, прикрывая единственные на этом участке железную и вымощенную камнем грейдерную дороги. Сам Чернояров, высокий, в каракулевой кубанке и в зеленой бекеше с каракулевым воротником, с первого взгляда понравился Федотову. Был он немногословен, нетороплив, строг с подчиненными и, как показалось Федотову, непринужден в обращении с начальством. Уже на второй день пребывания в полку Федотов опытным глазом старого командира отметил и многое другое, что не понравилось ему в Черноярове. Он оказался не так уж спокоен и нетороплив, часто покрикивая и даже ругаясь на подчиненных и без раздумий делая то, на что едва намекал ему генерал.

Федотов все чаще и чаще ловил его настороженный взгляд, словно стремящийся догадаться, о чем думает генерал, и сразу же сделать то, о чем он только думал и не успел сказать. Более всего встревожило Федотова то, что все люди в полку, даже солдаты на переднем крае, как-то удивительно цепенели при разговорах с Чернояровым. Они словно боялись его и по его малейшему кивку головы или взмаху руки стремглав бежали, сами еще толком не поняв, что от них требуют.

«Властен, властен, — думал Федотов о Черноярове, — и полк надежно в руках держит. Только не слишком ли жесток? Не мешает ли эта властность работать людям сознательно?»

Уже заканчивая знакомство с полком, Федотов зашел в землянку санитарной части и лицом к лицу столкнулся с Ириной. И она и он так растерялись, что с минуту, глядя друг на друга, не могли вымолвить ни слова. Первой опомнилась Ирина. Она подчеркнуто строго отдала честь и заговорила официальным, совсем незнакомым Федотову голосом:

— Товарищ генерал! Личный состав медсанроты занимается текущими делами. Больных двое, раненых нет.

Она не просто говорила, а докладывала Федотову, как командиру дивизии, глядя на него точно так же, как, докладывая, смотрели другие, совсем незнакомые ему офицеры. Это и удивило и обескуражило его. Он хотел было остановить ее, заговорить, как с хорошей знакомой, но, поймав ее суровый и растерянный взгляд, сразу же понял все. Она, несомненно, много пережив и перечувствовав, пришла к определенному выводу о Бочарове и теперь не хотела бередить старой раны и возвращаться к тому, что было в госпитале. Щадя ее чувства, он сделал вид, что не знаком с ней, и, поговорив несколько минут о больных солдатах, ушел из санчасти. На улице его охватило тяжелое, гнетущее чувство чего-то нечистого и нечестного, что он только что сделал. Ни Чернояров, ни Панченко, ни Поветкин, сопровождавшие его, даже не догадывались, что творилось в душе командира дивизии, когда он вышел из землянки врача и, по-прежнему внимательно осматривая все, говорил с ними о полковых делах.

* * *

В другом полку, стоявшем рядом с полком Черноярова, все обстояло благополучно, и Федотов, довольный всем, поехал в третий, самый дальний левофланговый полк. Еще от начальника штаба дивизии он узнал, что этот полк обороняет участок весьма второстепенный, за извилистым заболоченным ручьем, удерживая, как говорил начальник штаба, «плацдарм» на западном берегу ручья.

Командир полка — сухощавый молодой подполковник Аленичев с утомленным лицом и красными от бессонных ночей глазами — встретил Федотова хмуро и недружелюбно. Он официально представился и, докладывая, то и дело подавал то схему обороны, то плановую таблицу взаимодействия, то различные ведомости и сводки.

Углубясь в изучение документов, Федотов не замечал, как внимательно смотрит на него Аленичев, как нервно дергаются его распухшие веки. Все документы были отработаны хорошо, все в них было правильно, и Федотов хотел было встать и отправиться в батальоны, как Аленичев молча положил перед ним сводку потерь в личном составе за последний месяц. Федотов заметил, как, подавая бумаги, мелко дрожали длинные пальцы подполковника.

Едва взглянув на сводку, Федотов понял причину волнения командира полка. Ежедневно потери людей в его полку были в несколько раз больше, чем во всех остальных частях дивизии.

— В чем дело? — отрываясь от сводки, сухо спросил Федотов. — Почему такие потери?

— Потому, что плацдарм проклятый! — выкрикнул Аленичев, вызывающе глядя на Федотова.

— Что плацдарм? — сдерживая нараставший гнев, спросил Федотов.

— А то, что как в мышеловке сидим, — с еще большим возмущением и негодованием ответил Аленичев и, видимо смутясь своей резкости, покраснел, сел напротив Федотова и совсем тихо продолжал: — Товарищ генерал, поймите, положение настолько нелепое, что нелепее и придумать трудно. Никакой это не плацдарм, а клочок земли за ручьем. Я лично докладывал, писал, а в ответ только одно: удержать плацдарм во что бы то ни стало.

В словах Аленичева были злость и раздражение, которые Федотов не любил. Он настороженно слушал подполковника, разглядывая то место на карте, где отчетливой голубой лентой вился ручей и по сторонам от него заштрихованная голубым расползалась в стороны заболоченная пойма, за которой на западном берегу ручья, окаймленная траншеей противника, располагалась крошечная подкова нашего плацдарма, что держался еще со времени июльских боев, когда фашистские дивизии остановились между Орлом и Воронежем и повернули на Сталинград. Действительно, судя по карте, этот маленький клочок земли в будущем мог сыграть весьма важную роль. Прикрываясь им можно было подготовить переправу через ручей и заболоченную пойму, подтянуть войска и ударить по противнику. Аленичев же доказывал, что и сам ручей и его пойма никакого препятствия для войск не представляли. Не только пехота и танки, даже колесный транспорт легко проходил их, нигде не забуксовав.

«Как же так? — раздумывая, никак не мог поверить Федотов. — Неужели так не точна карта и так беззаботны были командир дивизии и командир корпуса, которые, как говорит подполковник, сами видели этот плацдарм, правда, никогда не побывав на нем? Нет, обязательно лично проверить».

Услышав, что Федотов хочет пройти на плацдарм, Аленичев, кривя губы, язвительно усмехнулся, тут же погасил усмешку, с каким-то странным сожалением сказав:

— К чему ходить, товарищ генерал, риск напрасный, и только. Днем туда и мышь не проползет: каждая тропинка у немцев пристреляна. А ночи сейчас темные — все равно ничего не увидите.

— Я должен все видеть, — сухо проговорил Федотов, показывая подполковнику, что такой разговор неприятен для него.

Тот понял это, опустил голову, помолчал и, вдруг подняв на Федотова затуманенные обидой и грустью глаза, с неожиданной для него нежностью проговорил:

— Пойдемте, если хотите. Только очень прошу, товарищ генерал, будьте осторожны. Мы-то привыкли, а вы впервые…

Ночь была темная и ветреная. То в одном, то в другом месте то и дело взлетали ракеты, и после их ослепительных вспышек темнота становилась еще гуще. Шагая позади подполковника, Федотов ничего не мог разглядеть вокруг, чувствуя только твердую землю под ногами и ежистый холодок в груди.

— Вот и ручей, — прошептал Аленичев, но Федотов не находил даже признаков ручья.

Пройдя еще несколько шагов, он поскользнулся и понял, что под ним был действительно ручей, только теперь замерзший и совсем не отличимый от пологих берегов.

— Стой! Кто идет? — в настороженной тишине раздался приглушенный шепот.

Аленичев что-то ответил и, обернувшись, прошептал Федотову:

— Командир батальона майор Карцев.

— Товарищ генерал, — различил Федотов второй такой же едва слышный голос, — первый батальон обороняет плацдарм. За ночь происшествий не было.

— Хорошо. Показывайте вашу оборону, — так же шепотом ответил Федотов, все еще не видя командира батальона.

— Осторожно, товарищ генерал, вода в траншее, — предупредил Карцев, и теперь Федотов рядом с подполковником рассмотрел невысокую фигуру Карцева.

Он двинулся вперед и сразу же растаял, словно исчез под землей. Только по тому, как где-то внизу зашлепали по воде осторожные шаги, Федотов понял, что Карцев спустился в глубокую траншею. Нащупывая ногами землю, Федотов поспешил за ним и, миновав несколько ступенек, окунулся в густую и душную от сырости черноту.

Карцев шепотом объяснял ему, где огневые точки, где проволочные и минные заграждения, где наиболее опасные и трудные места, однако в кромешной тьме Федотов ничего не видел и остановил Карцева:

— Пойдемте в вашу землянку, а посветлеет — все осмотрим.

Узенький, врытый глубоко в землю блиндаж с крохотной железной печкой и мигающей коптилкой показался Федотову сказочно прекрасным. Он присел около печки на ящик из-под патронов и с удовольствием распахнул заляпанную грязью шинель. Аленичев и Карцев с трудом уместились рядом с ним, загородив и закрытый плащ-палаткой вход и маленький столик в углу. Несколько минут все трое молчали. Плотный, круглолицый Карцев с блестящими в полутьме глазами был явно смущен и растерян. Аленичев по-прежнему сохранял спокойствие, только его худое и нервное лицо все время хмурилось. Стесненно и неуверенно чувствовал себя и Федотов. Он сожалел, что не послушал разумного совета Аленичева пойти на плацдарм не с вечера, а под утро, когда хоть немного развиднеет, и теперь, досадуя на себя, не знал, с чего начать разговор. К счастью, Карцев быстро оправился от смущения и хриплым, давно простуженным голосом неторопливо заговорил:

— Вот два дня как чуть потише стало. Что-то примолкли немцы, а то просто житья не было. Чуть рассвет — сразу минометный огонь, и прямо, сволочи, по нашей линии связи метят. Порвут связь, а потом давай гранатами швырять. Они же вверху, а мы внизу. Вот и бросают прямо в траншею.

Слушая Карцева, Федотов дивился его бесстрастности. О тяжелых, почти невыносимых условиях, в которых оказались защитники плацдарма, он говорил как о совсем обычной жизни, ничем не отличимой даже от жизни в тылу. Видимо, он настолько привык к постоянной опасности, что не считал необычным и то, что его батальон половину суток бывал отрезан от главных сил, и то, что противник, находясь от него всего в полусотне метров, сидел на горе и мог, ничем не рискуя, забрасывать его гранатами. Такое бесстрастие Федотов часто замечал у людей, которые, долго пробыв в трудных условиях, не то чтобы привыкали к этим условиям, а просто вживались в них и теряли и чувство собственного самосохранения и чувство опасности. Это было не страшно, когда такой человек отвечал только за себя. А вот когда он командовал людьми, это угрожало тяжелыми последствиями, ибо такой человек терял главное качество командира — заботу о сохранении жизни своих подчиненных. Таких людей Федотов всегда стремился по возможности заменить или дать им отдохнуть, прийти в себя, оправиться от потрясения и восстановить нормальные ощущения и понятия о жизни. Изучая Карцева, Федотов почти пришел к убеждению, что и с ним нужно поступить так же.

Еще не наступил рассвет, как где-то невдалеке глухо ахнул залп артиллерии и через несколько томительных секунд оглушающие взрывы потрясли землю.

— Рано проснулись, — равнодушно проговорил Карцев, — видать, как в субботу, на измор хотят взять, старшин с завтраком не допустить. Изучили, сволочи, когда мы питание подносим.

Залпы непрерывно следовали один за другим, и вслед за ними так же равномерно и методично, то ближе, то дальше, гудели теперь уже почти сплошные взрывы.

— Товарищ генерал, — вновь неторопливо и спокойно заговорил Карцев, — вы посидите здесь, а я пойду взгляну, что там в траншее делается.

— Сиди здесь, — грубо прервал его Аленичев, — я пойду! По очереди будем, денек, видать, похлестче субботнего выдался.

Даже не взглянув на Федотова, Аленичев нахлобучил каску и задом вылез из землянки.

— Всегда переживает, — кивнув головой в сторону выхода, сказал Карцев, — а что переживать: обычное дело — постреляют, постреляют и перестанут. Ну, может, еще гранатами пошвыряют, снайпера пощелкают, а потом утихомирятся… Нет, видать, не утихомирятся, — помолчав, прошептал он и настороженно прислушался, — уже пулеметы застучали.

И лицо, и голос, и весь облик Карцева мгновенно переменились. Словно переродясь, он весь был напряжен и сосредоточен.

— Разрешите, товарищ генерал, пойду, — стремительно и отрывисто выговорил он, — как бы они в атаку не бросились. А вы не ходите, — умоляюще добавил он, — мы там и одни справимся.

Так же как и Аленичев, он надел каску и выскочил из землянки. Федотов поспешно вышел вслед за ним.

Над землей едва брезжил рассвет, на дне траншеи мрачно отблескивала черная вода. Подойдя к выходу из траншеи, Федотов всмотрелся в пойму реки, куда били артиллерия и минометы противника. Ровная, кое-где убеленная изморозью долина широкой полосой тянулась перед грядой высот и холмов, где проходил передний край главной полосы нашей обороны. Даже в неровном свете раннего утра там были хорошо видны невысокие колья и перепутанная паутина проволочных заграждений. За ними, то теряясь из виду, то вновь отчетливо темнея, вырисовывалась изломанная линия первой траншеи. Там, в этой траншее, находились наши главные силы. Они сейчас казались Федотову так близки, что он не зрением, а сознанием различал фигуры бойцов, прильнувших к своим автоматам, винтовкам, пулеметам и с трепетом смотревших на своих товарищей за поймой замерзшего ручья, которых отрезала от них широкая полоса взрывов вражеских снарядов и мин. Да, немцы своим огнем явно отрезали гарнизон плацдарма от главных сил обороны. Теперь это Федотов понимал с неопровержимой отчетливостью. А если отрезают, то, значит, будут атаковывать одинокий батальон Карцева. От этой мысли стало жарко. Федотов распахнул шинель и обернулся к стоявшему позади Аленичеву.

— Откуда можно видеть противника?

— Вот здесь основной НП комбата, — ответил Аленичев, показывая на темное углубление в траншее.

Федотов, войдя в это углубление, в первый момент ничего не увидел. Справа, слева и впереди были земляные стены, а сверху прикрывал все бревенчатый накат. Только пройдя поворот, он с трудом различил совсем маленькое, величиной с блюдце, круглое оконце.

— Это и есть НП, — сказал Аленичев, — по-другому нельзя, в траншею все время гранаты летят, а по брустверу ведут огонь снайперы и пулеметы. Вот и мы хитрим. Таких НП у Карцева четыре и по два у командиров рот. Так же и пулеметы укрыты.

Взглянув в оконце, Федотов невольно замер. Прямо перед ним, всего в полусотне метров, возвышался широкий холм, сплошь изрытый траншеями и окопами. В разных местах из траншеи, почти безбоязненно, выглядывали люди в ядовито-зеленых немецких касках. За всю войну Федотов еще ни разу не видел вражеских солдат так близко и так отчетливо. Он, не отрываясь, смотрел на ясно различимые лица и даже не верил, что это были фашистские солдаты.

Федотов хотел приказать немедленно открыть огонь по вражеской траншее и не успел. Там, где выглядывали из земли зеленые каски, в наступившей после оглушающих взрывов тишине раздался едва слышный крик, и в разных местах почти до пояса вынырнуло десятка полтора людей в зеленом.

«Атака!» — мысленно ахнул Федотов, а люди в зеленом, почти одновременно взмахнув руками, тут же исчезли за черной насыпью бруствера.

«Гранаты», — поймав взглядом мелькнувшие в воздухе черные точки, догадался Федотов и инстинктивно попятился назад. Не успели еще утихнуть взрывы первых гранат, как из земли вновь вынырнули, взмахнули руками и скрылись зеленые фигуры.

— Огонь, открывайте огонь! — крикнул Федотов. Голос его потонул в треске взрывов над самой головой. И в третий раз появились было зеленые фигуры, но где-то справа от Федотова глухо застучал пулемет, и фигуры, не успев взмахнуть руками, исчезли.

— Комбата убили! — прокричал кто-то позади Федотова.

Карцева Федотов нашел в той самой землянке, где сидели они ночью. Он лежал на разостланной шинели головой к выходу, и над ним склонилась тоненькая девушка в телогрейке.

— Жив? — обрадованно спросил Федотов.

— Жив, товарищ генерал, — бодро ответил сам Карцев, — кажется, здорово царапнуло, но жив. Хотел их очередью пулеметной угостить, да не успел.

— Зачем вы рискуете так, к чему это? — наклоняясь над Карцевым, сказал Федотов.

— Как же иначе, товарищ генерал? — со злостью ответил Карцев. — Они нам житья не дают, а мы что же, молча терпеть должны. Нет уж, ни в чем не уступим! Бить их, беспощадно бить, всем, чем можно!..

«А я его равнодушным человеком посчитал, — глядя на спокойное лицо Карцева, подумал Федотов. — Разве это равнодушие? Это как раз то, что движет нашими лучшими людьми, — ненависть к врагу, к тем, кто пришел на нашу землю».

Ему вдруг захотелось погладить темную руку майора, но он сдержался, словно стыдясь нежности в этих суровых условиях войны. Пожелав Карцеву скорейшего выздоровления, он вышел из землянки. На полчаса немцы притихли; однако как только с той стороны, где находились главные силы, связисты попытались пробраться к перебитому проводу, из немецких окопов одновременно брызнули огнем три пулемета и методично захлопали минометы, покрывая лощину позади плацдарма стелющимся дымом. Так продолжалось весь день. Несколько раз немцы забрасывали в траншею гранаты. Советских воинов спасала только хитрость и ловкость. Все они сидели в глубоких норах и таких, как наблюдательный пункт, закрытых сверху нишах, откуда в сторону противника через крохотный глазок настороженно смотрели спрятанные пулеметы. Однако и этих предосторожностей оказалось мало. Во второй гранатный налет было ранено четверо солдат, а при третьем налете погиб не успевший скрыться в норе старший сержант.

По единственной в батальоне рации Федотов связался с начальником штаба дивизии и приказал всей артиллерией прикрыть защитников плацдарма. Минут через десять все полукружье плацдарма было опоясано взрывами. И даже это не спасало положения. Немецкая траншея была так близка от нашей, что, рискуя поразить своих, наша артиллерия не могла бить по ней. Немцы опять и опять сверху вниз швыряли гранаты, и их пулеметы беспрепятственно держали под огнем всю долину ручья.

Переходя из одной норы в другую, Федотов только к вечеру смог обойти весь плацдарм. Теперь у него не оставалось никакого сомнения в бесцельности сохранения этой низины под высоким, занятым противником холмом, которую кто-то громогласно назвал плацдармом. Рассуждая здраво по-военному, это был не плацдарм, а всего одна-единственная траншея, отделенная четырехсотметровой долиной от главных сил обороны.

«Нет! Это нужно исправить, — твердо решил Федотов, — нельзя понапрасну держать людей в опасности. Сегодня же ночью отвести всех назад, а траншею заминировать и держать под непрерывным огнем».

Когда он сказал об этом Аленичеву, тот радостно улыбнулся и с неожиданной для него теплотой сказал:

— Вот теперь и мы вздохнем полной грудью.

Однако радость Аленичева и Федотову оказалась напрасной. Когда в темноте раннего вечера ушли они с плацдарма и добрались до передового наблюдательного пункта полка, Федотов сразу же связался по телефону с командиром корпуса.

— А-а-а, — услышал он насмешливый голос генерал-лейтенанта, — сам хозяин новый! Ну как, все облазил, все проверил?

Комкор был явно в веселом настроении, шутками перебивая доклад Федотова. Но едва Федотов заговорил о необходимости отвести подразделения из-за ручья, как генерал-лейтенант стих и в трубке слышалось только его прерывистое дыхание.

— Значит, отвести предлагаете? — после молчания переспросил он.

— Немедленно, этой же ночью, я все подготовил, — с горячностью подтвердил Федотов.

— Тебе что, звезды генеральские надоели, опять в полковники, а может, пониже захотел? — язвительно спросил комкор и сердито, до звона в мембране, выкрикнул: — И думать забудьте и мысли эти из головы выбросьте!

— Да поймите, никакой ценности этот плацдарм не представляет, — пытался заговорить Федотов.

— Оставьте! — перебил его комкор. — Эти разговоры излишни, никому не нужны!

Федотов пытался доказывать, убеждать. Комкор не давал ему говорить, все сердитее и злее выкрикивая:

— Никакого отвода! Держать при любых условиях!

Опустошающее бессилие охватило Федотова после разговора с командиром корпуса. Опустив голову, сидел он с зажатой телефонной трубкой в руке, почти не веря тому, что случилось.

— Вот что, — подняв голову, резко проговорил Федотов, и Аленичев не узнал его: так побледнело, осунулось его лицо и с такой злостью в узких разрезах щурились светлые глаза. — Так вот что, — тоном безоговорочного приказа повторил Федотов, — создавайте из двух минометных рот минометную группу, подготовьте для нее несколько позиций и бейте, бейте, чтобы немцы и головы не высунули из траншеи напротив плацдарма.

— Товарищ генерал, — несмело перебил его Аленичев, — а где же мин взять? У нас лимит жесткий…

— К черту лимит! Люди дороже! Я в других полках все заберу и вам передам. — Он судорожно передохнул и спокойно продолжал: — И еще одно: оставьте за ручьем одну стрелковую роту. Остальные роты отведите в тыл. Станковые пулеметы поставьте на переднем крае главной полосы и так же, как минометами, давите немцев, не давайте им и носа высунуть из траншеи. Ясно?

— Ясно, товарищ генерал, — почти машинально повторил Аленичев, дивясь резкой перемене в лице и тоне генерала.

«А я напишу, напишу, — с трудом удерживаясь от желания сказать вслух, с ожесточением думал Федотов, — в штаб фронта напишу, в Москву напишу…»

 

Глава тридцать пятая

В середине сентября неожиданно выпали первые заморозки, и за одну ночь деревья, трава, картофельная ботва на бульварах и на каждом свободном клочке земли в Москве пожухли, потеряв прежний живительно-радостный зеленый цвет. И сразу на людей дохнула осень, напоминая о тяжелой, горестной осени прошлого года, когда наполовину опустевшая, затемненная и перегороженная баррикадами Москва щетинилась в небо стволами зениток, когда в темнеющую синеву предвечернего неба поднимались серебристые громадины аэростатов заграждения, когда одна за другой разносились тревожные, ошеломляющие вести о захвате немцами западных подмосковных городов. И в этом 1942 году так же оставались баррикады и окопы на улицах, площадях, так же на скверах, бульварах, в садах, парках стояли зенитки, так же по вечерам заслоняли московское небо аэростаты заграждения.

Оставшиеся люди в Москве были внешне суровы и молчаливы. Как удивительная редкость, раздавался звонкий, заразительный смех, даже самая большая радость выражалась скупой, тут же гаснущей улыбкой, на худых, пожелтевших лицах вновь закладывались преждевременные морщины, а в усталых глазах не исчезало отражение внутренней тревоги. Ошеломив людей сообщениями о выходе немцев к Волге в Сталинграде, на подступы к Грозному и к Главному Кавказскому хребту, о захвате Майкопа, Краснодара и Новороссийска, война словно остановилась. В сводках Совинформбюро, в газетных статьях сообщалось о тяжелых боях под Сталинградом и на Кавказе, и вместе с тем не было больше ни одного сообщения об оставлении нашими войсками новых городов и территорий. И уже от одного этого росла вера, что враг окончательно остановлен и скоро, как в прошлом году, советские войска сами перейдут в наступление и вновь погонят гитлеровцев на запад.

Однако война оставалась войной. Она властно напоминала о себе непрерывным потоком воинских эшелонов и санитарных поездов, новыми призывами в армию, тревогой и беспокойством за тех, кто был на фронте. Особенно ощутимо напоминала о себе война всем бытом и жизнью москвичей. Опустели многие квартиры и целые дома. Одни хозяева уехали, эвакуировались из Москвы, другие, не заходя домой, неделями, месяцами жили там, где работали: на заводах, фабриках, в депо, в мастерских, в вагонных парках и гаражах, в учреждениях и конторах. Большинство крупных зданий, где до войны были учебные заведения и научные организации, теперь занимали переполненные ранеными военные госпитали. У продовольственных магазинов, палаток, ларьков день и ночь толпились очереди. Управдомы сбивались с ног в поисках топлива и, не найдя ничего, хмуро предупреждали жителей, что отопление зимой работать не будет и каждый должен обогревать себя чем может. Опять, как и в прошлую зиму, застучали жестянщики, мастеря печки-времянки; опять зачернели в окнах самодельные железные трубы. Все, что пригодно было для топлива, копилось в коридорах, в квартирах, в подвалах и на чердаках.

Только самым страшным было не это. Все москвичи от мала до велика чувствовали, что подступает не только холодная, но и голодная зима. В результате летнего наступления немцы захватили самые хлебородные районы — области центральной черноземной полосы, донские, кубанские, азово-черноморские, прикаспийские земли, и это не могло не отразиться на снабжении хлебом всей страны и в особенности столицы. Продовольственный вопрос был самым сложным и самым тяжелым в эту суровую вторую военную зиму.

В третий раз собирался партком машиностроительного завода для решения этого вопроса. Несколько часов до хрипоты спорили, ругались, а выхода найти не могли. Вся надежда была только на продовольственные карточки и на тот скудный, отпускаемый наркоматом лимит продуктов для заводской столовой, которого едва хватало на изготовление жиденького супа или щей для работающих на заводе.

Когда усталые члены парткома уже собирались расходиться, кто-то вспомнил, что до войны было у завода свое подсобное хозяйство. Тут же запросили хозяйственную часть заводоуправления. Там о подсобном хозяйстве ничего не знали. Старые руководители и рабочие эвакуировались на Урал, а новые даже понятия не имели, что было у завода до войны.

Весть о подсобном хозяйстве так взволновала Яковлева, что он, покинув заседание парткома, побежал разыскивать самого старого производственника, Василия Ивановича Полозова.

— Как же, как же, — прервав занятия с учениками, ответил Василий Иванович, — было у нас подсобное хозяйство, было. И большое. Далековато, правда, дальше Загорска, лесами, дороги плохие. Верст так сорок от Загорска.

— Товарищи, — возвратясь на заседание парткома, взволнованно проговорил Яковлев, — это обязательно нужно использовать.

— Конечно, — подхватил Полунин, — завтра же утром отправим туда Веру Полозову. Отец ей расскажет, как проехать, да и напористая она, настойчивая, все разузнает.

Селиваныч долго ворчал, когда Вера рассказала ему о поручении директора и парткома, по пальцам пересчитывая дела, которые не доделала она в гараже, и под конец, боясь спорить сразу и с директором и с парткомом, махнул рукой и укоризненно сказал:

— Поезжай, раз ты у начальства теперь в почете. Только на мужчин не рассчитывай! Женщину можешь любую взять, а мужчин ни-ни!

— Я с Козыревой, с Анной поеду.

До темноты хлопотала Вера, заканчивая самые неотложные работы, а довольная таким заданием Анна мыла, чистила, проверяла и заправляла свою машину. Селиваныч, хмурый и озабоченный, с каким-то странно виноватым выражением на изрезанном морщинами лице, несколько раз подходил к Вере, видимо намереваясь что-то сказать, но только еще больше хмурился, ни за что ни про что кричал на шоферов, на слесарей и, раздраженный, скрывался в своей конторе. Когда Вера уже собиралась уходить домой, он опять подошел к ней, нарочно закашлялся и, вдруг взглянув на Веру сердитыми глазами, сказал ровно и неторопливо:

— Вот что, Верочка, ты там как хочешь, а ежели будет картошка в этом самом подсобном хозяйстве, то мешка два, не меньше привези в гараж. Не смотри на меня, не спорь, глупостей не думай! Ты же сама видишь: мужчины-то почти все, а женщины более половины в гараже живут. Домой только бельишко переменить бегают. Многие часов по двадцать руля не отпускают. Надо нам подкормить их или не надо? — визгливо прокричал он. — А грех этот я на себя приму.

* * *

Утром, едва заголубело в окнах, Вера торопливо оделась и побежала в гараж. Анна Козырева была уже там и хлопотала около машины.

Статная, полногрудая Анна в последние месяцы словно переродилась. Не было в ней прежней застенчивости, не ходила она по гаражу, боясь что-то задеть и разбить, а держалась свободно и независимо. Только в разговорах с Верой и Селиванычем она часто краснела, по-прежнему смущалась и говорила робко. Машина Анны всегда была самой чистой, самой исправной, и управляла она ею как прирожденный шофер — уверенно и спокойно.

— День и ночь едут, — говорила Анна, показывая на встречные военные грузовики. — На какую дорогу ни свернешь, везде едут. И все мало этой войне проклятой! Уж пора насытиться вроде, а она все хватает и хватает, как чудовище какое. От Вани я вчера письмо получила. Пишет, что немцев остановили и на франте тихо, а я не верю. Он всегда так, не волновать чтобы. А сам-то, по всему вижу, под Сталинград попал. Там, говорят, ад кромешный. Дон-то, говорят, и Волга от крови покраснели. От самолетов солнца не видно.

Анна рассказывала о войне так уверенно, словно она только что вернулась с фронта, побывав в самых ожесточенных боях. Самое важное место в ее разговорах занимал муж. Когда она вспоминала его, на ее желтовато-смуглых щеках вспыхивал по-детски яркий румянец, а большие серые с желтизной глаза становились дымчатыми, мечтательно-задумчивыми.

В Загорске они расспросили, как лучше проехать на подсобное хозяйство, и с шоссе свернули в сторону. Узкая разбитая дорога то тянулась лесами, то вырывалась на пустынные, уже убранные поля, то вилась по пригоркам и кустарникам, пересекая бесчисленные ручьи с хлипкими, шатающимися мостами. Километров пятьдесят исколесили они по рытвинам и колдобинам и, наконец, миновав густой сосновый бор, выбрались на обширную, уходившую далеко под гору поляну с какими-то строениями на самой опушке леса. По рассказам, это и было подсобное хозяйство машиностроительного завода. Глушью, тишиной, чем-то первобытным пахнуло на Анну и Веру, когда они остановили машину на углу потемневшего картофельного поля, по которому, понукая серую, словно поседевшую от старости, лошадь, вышагивал за самой настоящей сохой высокий сгорбленный старик в длинной, подпоясанной веревкой белой рубахе, с расстегнутым воротом на волосатой груди. Равнодушно взглянув на машину, он вновь опустил голову, подхлестнул лошадь и, удерживая руками соху, так же плавно и неторопливо дошел до края поля и только тогда привалил соху к земле, обил кнутовищем комья грязи с чего-то похожего и на лапти и на головки сапог, застегнул ворот рубахи и пошел к женщинам.

— Скажите, здесь подсобное хозяйство машиностроительного завода? — вглядываясь в длинное, с вислыми седыми усами лицо старика, спросила Вера.

— Здесь, — хрипло проговорил старик.

— Нас прислал директор завода…

— Какого завода? — сердито хмурясь, недоверчиво переспросил старик.

— Нашего, машиностроительного.

— Это что ж, с Урала, что ли?

— Почему с Урала, из Москвы.

Старик удивленно заморгал белесыми ресницами, потом резко выпрямился и строго сказал:

— Документики предъявите!

— Пожалуйста, — подала Вера написанную директором бумагу.

Старик долго читал ее, шевеля бледными губами. Хмурое лицо его постепенно светлело, глаза, все чаще моргая, прояснились, вислые усы ходили то вверх, то вниз.

— Погоди, погоди, — вспоминал он что-то, — ты сама-то, значит, Полозова? Уж не дочка ли Василия Ивановича Полозова?

— Да! Родная дочь, — радостно ответила Вера.

— Скажи на милость! Красавица-то какая! Знавал я тебя, знавал. Только была ты аршин с шапкой! Отец-то жив, здоров?

— Болел сильно, сердце, а сейчас поправился.

— Про меня-то небось и забыл он. Да и где помнить-то! В тридцать пятом болезнь меня свалила, больше года не вставал с постели, а потом пристроили сюда вот, вроде как бы на курорт, ну, должностенку дали, прямо скажу, для виду, в сторожа определили, пенсию и жалованье положили. И сидит тут седьмой год старый слесарь Митрофан Авдеич Денисов. Воюют все, работают, а он сидит.

Из крайней избы вышла такая же, как и сам Денисов, высокая седая женщина с волевым морщинистым лицом, на котором, словно на всю жизнь, остались те отчетливые следы, которые бывают у людей, много лет проработавших в заводских цехах.

— Гостей, Паша, встречай! Наши, заводские приехали. В дом приглашай, — говорил Денисов, от радости и волнения суетясь и еще решительнее размахивая руками, — угостим, чем можем, потолкуем.

Пока хозяйка, то выходя куда-то, то возвращаясь, накрывала стол, Денисов присел напротив гостей и неторопливо рассказывал:

— До войны-то у нас, ого, какое хозяйство было! И начальство свое было, и контора, и рабочие. Началась война, и остались мы с женой одни-одинешеньки. Заведующий отдал мне печать, бумаги все: «Хозяйствуй, — говорит, — жди, как война кончится и завод вернется, так и рассчитаешься за все. Самое главное, — говорит, — дела только с государством веди и никаких чтоб частников!» Вот и стал я вроде как бы швец, и жнец, и на дуде игрец. А тут дела-то пошли, сами знаете, не поймешь, не разберешь. Немцы-то, вон они, под Москву подошли. Сидим мы со старушкой, слушаем по ночам, как самолеты немецкие гудят, и ума не приложим, что делать. Скот у нас на руках: коровы, лошади, поросята — скот-то заводской… А кругом трепатня идет, небось сами слышали: один брешет, будто немец вот-вот к Загорску подойдет, другой толкует, что вот-вот Москву наши оставят. Ну, что делать? Хоть волком вой! Глядим, под осень уж, войска нашего как надвигали в леса! Видимо-невидимо! Враз на душе полегчало. Начальники военные приехали. «Давай, — говорят, — дед, продукцию свою. Бойцов кормить нужно, а хозяйство твое все равно государственное». Только вы не думайте, что я так им все отдал, за здорово живешь. Нет! Все как положено: по документам, по квитанциям, по актам. Вот, пожалуйста, проверьте, — достал он откуда-то из-под кровати истертый портфель. — Нет, нет! Вы проверьте все как следует, проверьте! Вот квитанции на сто сорок тонн картофеля. Военные-то и копали сами. Вот на шесть свиней общим итогом семьсот двенадцать килограммов, вот за коров, за трех лошадей. Пришлось мне, правда, и поспорить с военными. Им ведь чем больше, тем лучше, а я думаю: все-то я вам не отдам. «Вернутся, — думаю, — наши с Урала, с чего хозяйствовать начнем?» Ну, как военные ни спорили, отстоял я трех поросят, двух лошаденок постарше и двух коровок. И картошечки погребок засыпал. Теперь вот приплод проверьте. Два теленочка, свинья одна опоросилась. Пять боровков как налитые ходят. Скоро вторая опоросится. Весной-то мы с горем пополам картошку посадили, до самого июля из борозды не вылезали. Неважнецкая, правда, картошка, не то что до войны, земля-то кое-как обработана, но соберем так, пожалуй, тонн семьдесят, не меньше.

Слушая рассказ Веры, как трудно с питанием на заводе, как полуголодные рабочие неделями не выходят из цеха, едва держатся на ногах от истощения, как дороги продукты на московских рынках, Денисов, видимо, с болью для себя дергал вислые усы и приговаривал:

— И надо же, как мучается народ! И надо же…

Накормив гостей, он решительно встал, засуетился, что-то отыскивая и не найдя, ворчливо проговорил:

— Хоть бы мешок какой разнесчастный. Ну, скажи, как после пожара. Корзины-то где у нас?

— На чердаке они, — ответила жена, — да ты не ходи, сама достану.

— А теперь мы поработаем часика два, — сказал Денисов, — нагрузим машину картофеля, поросенка большого прихватим — и в Москву. Сам поеду с вами, начальству доложу все по порядку, указания получу.

Задолго до вечера Анна Козырева вывела на дорогу полуторку, доверху насыпанную картофелем; за кабиной отчаянно визжал связанный веревкой боров пудов на десять.

Весть о возвращении Веры и Анны, да еще с самим заведующим подсобным хозяйством, с целым кузовом картофеля и огромным кабаном мгновенно облетела завод. Нетерпеливая толпа рабочих окружила грузовик. Анна, словно именинница сияя раскрасневшимся лицом, едва успевала отвечать на бесконечные расспросы. Денисов и Вера были в кабинете у директора, где собралось все заводское начальство. И возле машины и в кабинете директора, как по взаимному уговору, все говорили о неожиданно привалившем заводу счастье в виде позабытого и разысканного подсобного хозяйства, которое измученным постоянными заботами о питании людям грезилось сказочным царством, где есть все, что только нужно человеку. Даже всегда хмурый и часто недоверчивый директор завода чуть не обнимал растерявшегося от общего внимания и почтения Денисова. Напрасно старик, робея и смущаясь, пытался доказать, что его хозяйство имеет всего-навсего меньше трех гектаров картофеля и, даже если порезать всю скотину, не сможет набрать и десяти центнеров мяса, — никто его не слушал. Всех охватила вдохновенная горячка счастливого возбуждения и по-детски искреннего заблуждения, заставлявшее и рабочих и руководителей завода строить самые радужные планы и фантастические предположения. Наиболее горячие головы доказывали, что теперь заводу ничто не страшно, что столовая вдосталь, как до войны, три раза в день будет кормить всех, кто работает, а если богатствами подсобного хозяйства распорядиться экономно, то немало продуктов можно выделить и для поддержки семей. Были, конечно, и скептики, утверждавшие, что даже картошки и то едва ли хватит заводу на месяц. Только скептиков так решительно и дружно осаживали, что они тут же умолкали. Последний удар скептикам был нанесен, когда повара с помощью множества добровольцев разгрузили машину, зарезали и освежевали огромную, пахнущую теплой кровью и свежим мясом тушу борова и в котлах заводской кухни впервые за время войны забурлил, исходя паром, густой, наваристый суп.

 

Глава тридцать шестая

Разговор с Корнеевым для Владимира Канунникова был тем последним рубежом, после которого жизнь его переломилась надвое и потекла совсем по-другому. Человек самолюбивый, изнеженный, привыкший к обожанию и не знавший удержу в своих прихотях, он за внешними приемами простоты и порядочности ловко умел скрывать свою внутреннюю сущность и благодаря природному уму и хорошему образованию выдавать себя совсем не за того, кем он был на самом деле. Даже рассуждая с самим собой, он не находил в себе ничего плохого. Лишь иногда в разговорах с людьми влиятельными и всеми уважаемыми, ловя на себе изучающие взгляды, он чувствовал стеснительную неловкость и всеми силами старался рассеять их подозрения.

Разговор же с Корнеевым был совсем не похож на то, что говорили Канунникову раньше. Если бы то же самое, что говорил Корнеев, сказал любой начальник, то Канунников сумел бы найти выход. Но Корнеев был не просто большой начальник, он был друг отца и много лет знал семью Канунниковых. Да и Канунников хорошо знал Корнеева. На ветер слова он никогда не бросал, и уж если что сказал, то от своих слов никогда не отступится. Если он намекнул, что Канунников занимает пост не по своим возможностям, то намек не останется без последствий, и Канунникову рано или поздно придется и оставить этот пост и отвечать за все, что сделал.

Канунников, боясь неизбежной ответственности, решил принять меры и обезвредить Корнеева, заставив его если не молчать, то хотя бы говорить не все и не так резко.

Он доверительно шепнул двум-трем приятелям, что он, Канунников, имел несчастье оказаться объектом увлечения молоденькой жены Корнеева, что старик узнал об этом и теперь собирает грозовые тучи против него, Канунникова. В этом доверительном шепотке Канунников намекнул, что жена Корнеева скоро станет матерью, а кто настоящий отец ребенка точно еще неизвестно.

Как и ожидал Канунников, скоро в кругах, близких к Корнееву, и в кругах, где вращался сам Канунников, заговорили о злом старике, женившемся на девушке вдвое моложе его, об увлечении этой невинной жертвы развращенности старика молодым Канунниковым и о мстительности Корнеева. Сам Канунников, словно ничего не ведая, ходил мечтательно-грустный, изображая ни в чем не повинного, безнадежно влюбленного человека. Резко изменил он и свой внешний образ жизни, временно порвав связи с приятелями и приятельницами и выходя на службу, как самый пунктуальный человек. Как ни ловко и стремительно действовал Канунников, жизнь продолжала идти своим чередом. Корнеев действительно не оставил разговора без последствий и потребовал от руководителей наркомата, где служил Канунников, наказать его за бюрократизм, волокиту и бездушное отношение к предложению машиностроителей. Приказом по наркомату Канунникову был объявлен строгий выговор с предупреждением о «неполном служебном соответствии».

Этот-то приказ и положил начало тому потоку требований и грозных напоминаний, который захлестнул Канунникова. Те друзья, приятели, доверенные и близкие люди, с которыми он так удачно вел различные дела, вдруг один за другим принялись настойчиво напоминать ему, что пора, давно пора рассчитаться за то-то и то-то, погасить задолженность в том-то и том-то, возместить то-то и то-то. Тут были дела и по переадресовке грузов, и по обмену материалов, и по расходу продуктов и для столовой и лично для себя на частые вечера и пикники. Канунников метался в поисках выхода, звонил, просил, ездил, умолял отсрочить, помочь. Однако все было напрасно. Никто не хотел ни ждать, ни отсрочивать, ни помогать. Словно у всех одновременно кончились запасы материалов, приехали комиссии и ревизоры, возмущались и негодовали начальники, тормошили и требовали подчиненные. Опять всплыли на поверхность медь, уголь, бензин, сливочное и растительное масло, шоколад, хлеб, спирт, вино, фрукты.

В отчаянии ища выхода, Канунников во всех своих бедах обвинял только Корнеева и его злую мстительность. Корнеев же ни о чем даже и не догадывался. Первую весть о сплетнях принесла ему старшая сестра, которую он за болтливость и мещанские замашки недолюбливал, считая вздорной, несерьезной женщиной. Она несколько раз пыталась застать брата дома, звонила ему на службу и, наконец, как-то умаслив секретаршу, прорвалась в его кабинет.

— Хорош братец, нечего сказать, хорош, — не сказав даже «здравствуй», начала она решительное наступление, но, не выдержав грозного тона, всхлипнула. — Ванечка, — лепетала она, захлебываясь слезами, — разве я не предупреждала… Почему ты родных не слушаешь, а чужих почитаешь выше родной сестры?

— Подожди, подожди, что случилось-то? — опешив от неожиданности, встревоженно допытывался Иван Степанович. — Да ты присядь и расскажи все толком.

— Разве не я говорила тебе, что не пара она тебе? Разве не я упреждала, что человек ты пожилой, солидный, а она вертушка намалеванная…

— Вот что, сестрица, — поняв, что речь идет о Лоре, рассердился Иван Степанович, — сколько раз говорил тебе: не вмешивайся в мои семейные дела, не мешай жить!

— Это я — то ему жить мешаю! Нет, вы послушайте только, — всплеснув руками, обращалась она неизвестно к кому. — Нет, не я! Она, она, паскудница, она позор на твою седую голову обрушила! Послушай только, что люди говорят.

— Не желаю сплетни слушать!

— Какие сплетни! В один голос все твердят. Молодой-то Канунников с твоей женой…

— Прекрати глупости болтать! — крикнул Иван Степанович.

— Не прекращу! Ты брат мне, и я все скажу. Раскрой глаза-то! Ребенок будет скоро, а чей он — неизвестно.

Эти слова тяжелым ударом обрушились на Ивана Степановича. В разговоре с сестрой он выдержал строгий и невозмутимый тон, потребовав прекратить сплетни и не позорить его жену, а едва сестра вышла из кабинета, обессиленно опустился на стул. Сознанием он еще не оценил всего, что случилось, подсознательно же понимал, что случилось именно то, чего он, втайне от самого себя, так боялся и ожидал. Лора, эта милая, веселая Лора, которой отдал он всю свою неизрасходованную нежность, не поняла искренности и силы его чувства или поняла, но дурно воспользовалась ими. Лора, эта маленькая Лора, дочь его умершего пятнадцать лет назад друга, та самая Лора, воспитанием которой по праву дружбы и памяти о человеке, который его и на рабочий путь поставил и в дело революционное втянул, занимался он пятнадцать лет, та самая Лора, которой увлекся он со всей силой пятидесятилетнего, не знавшего семейной жизни мужчины, теперь предала и обманула его. И кто же ее сообщник! Сын его лучшего друга, сын Андрея Канунникова, с кем плечом к плечу шли больше тридцати лет, тот самый Вовочка, Володя, Владимир, которого он держал на коленях, каждому шагу которого искренне радовался. Все это не укладывалось в сознании Ивана Степановича, казалось бредом, клеветой. В первом порыве гнева Иван Степанович решил одним ударом разорвать все, что связывало его с женой, решительно и так же безжалостно, как поступили с ним, сразу рассчитаться со всем и навсегда оградить себя от новых мук и переживаний. Он взялся было за телефон, решив позвонить домой, но, вспомнив несчастное лицо Лоры, каким видел он его однажды в первой и единственной размолвке после большого вечера, где Лора так неразумно кокетничала с мужчинами, он положил трубку и обессиленно склонил голову к столу. В памяти встала и ее мать — робкая, не сумевшая оправиться после смерти мужа, подавленная, несчастная женщина. Подумав, Иван Степанович понял, что его разрыв с Лорой окончательно убьет ее и что сама Лора станет несчастным, потерянным в жизни человеком.

За двое суток Иван Степанович сгорбился, еще больше поседел. Домой он приезжал всего на несколько часов, стараясь ничем не выказать Лоре своих тяжелых мыслей. А она словно переменилась в эти дни. Как бы поздно ни приехал он, она ждала его с горячим ужином, ухаживала за ним, словно за больным. Только взгляд ее был уклончивый, виноватый, растерянный. Ссылаясь на усталость, он старался меньше говорить с ней, и она была рада этому. Он думал, что время притупит гнетущую боль. Однако время шло, а боль не проходила. К счастью, Ивану Степановичу пришлось выехать в командировку на один из заводов Поволжья.

Лора с тех пор, как почувствовала беременность, жила в каком-то кошмарном чаду, изредка рассекаемом короткими надеждами на что-то радостное и хорошее. Канунников после разговора у Крымского моста всячески избегал встреч с ней. Не приехал он и в тот вечер, когда обещал, и напрасно она простояла на углу Столешникова переулка больше четырех часов, с нетерпением вглядываясь в пробегавшие мимо легковые машины. На следующий день и в другие дни он обещал встретиться, позвонить и не звонил, а на ее настойчивые просьбы уделить ей хоть несколько минут ссылался на загруженность, без конца обещал и ни одного обещания не выполнил. Все еще продолжая слепо верить ему, она боялась самой себе признаться, что все кончено, что он не тот и совсем не такой, каким она его представляла. Страшное опустошение охватило ее. Целыми днями безвыходно сидела она в пустой квартире, не зная, за что взяться, и все время думала, то озаряясь надеждами, то вновь отдаваясь безнадежному отчаянию. Все ее прежние представления о жизни рушились, и жизнь открывалась перед ней в голой, неприглядной наготе. Ей было мучительно жаль тех безвозвратных дней юности, когда она училась в школе, а по выходным дням и большим праздникам приезжал к ним веселый, заботливый Иван Степанович. Он все знал, обо всем мог рассказывать с таким вдохновением, что даже постоянно болезненная, раздражительная и слезливая мать смеялась с юношеским увлечением. Так было в дни ее детства, так же продолжалось, когда она повзрослела, и все осталось таким же, когда случилось то, о чем втайне, став уже двадцатилетней девушкой, мечтала она сама и о чем постоянно говорила ей мать. Все произошло как-то просто и естественно. Она первой заметила, что с Иваном Степановичем что-то случилось, что он в ее присутствии стал робок и застенчив, встречаясь с ее взглядом, он по-юношески краснел, и сама она краснела, чувствуя, как что-то теплое и радостное растет и ширится в ее груди. Ей было грустно и тревожно, когда он долго не появлялся у них. Она в такие моменты хотела звонить ему, ехать сама, но не решалась. В одно время, когда он целых две недели не был у них, она не выдержала и поехала к нему домой. Встретил он ее смущенный, растерянный, не знал, что делать, что говорить. Она первая сказала обо всем, что думала, и в этот вечер между ними исчезли те прежние отношения и зародились отношения новые.

Почти два года Лора не знала ни тревог, ни печалей, беззаботно отдаваясь радостям жизни. Работал Иван Степанович, как и всегда, много, домой возвращался поздно, с нетерпением искренне любящего человека ожидая встречи с нею. И она ждала его, радуясь каждой минуте, проведенной вместе с ним. Иногда он робко и неуверенно, боясь обидеть ее, говорил, что ей следовало бы учиться и окончить если не институт, то хотя бы какие-нибудь курсы. Увлеченная новым положением хозяйки дома и учась в школе без особого рвения, Лора эти разговоры принимала за шутку. Они часто ездили на вечера к его знакомым, где ее окружали постоянные восторги ее красотой, лесть и внимание других мужчин. Постепенно у нее создался и свой круг знакомств из тех людей, с кем она встречалась на вечерах, в театрах, на семейных праздниках.

На одном из таких вечеров Иван Степанович познакомил ее с Владимиром Канунниковым. В первое время Лора не обратила на него внимания, но Канунников был так любезен, так обворожительно внимателен, что скоро она выделила его из всех своих знакомых. Он умно и восхитительно говорил, поражая ее смелостью и дерзостью своих мыслей. Он угадывал и предупреждал ее желания. И когда ей было скучно, — а скучно ей стало на третьем году семейной жизни, — он всегда был к ее услугам. Когда Иван Степанович бывал особенно занят на службе, она с Канунниковым ходила по выставкам, по театрам, иногда выезжала за город, и в один из особенно тоскливых для нее дней, когда Иван Степанович был в командировке, она попала в интимную компанию Канунникова, где были двое таких же, как он, изящных мужчин и две такие же, как она, молодые женщины. Из этой компании вернулась домой только утром и с ужасом поняла, что случилось непоправимое. Как захлестнутая буйным водоворотом, она не могла остановиться и с отчаянием ждала, когда пройдет полмесяца и Иван Степанович вернется из командировки. Однако, встречая его, она еще на вокзале вдруг повела себя так просто, будто совсем ничего не случилось. И он ничего не заметил, все так же мило шутил с ней, смеялся, рассказывая о своей поездке. Теперь встречи с Канунниковым стали реже и вместе с тем желаннее и необходимее. Теперь уже не он, а она сама добивалась этих встреч, ожидая от него той самой развязки, о которой он так часто говорил. А развязка должна была произойти. Она чувствовала, что не выдержит больше лжи и обмана, что такая жизнь ей противна и нетерпима, что все должно решиться так, как обещал Канунников.

Проводив Ивана Степановича в командировку, она снова попыталась добиться встречи с Канунниковым. Он грубо и резко ответил ей, что между ними все кончено, что ее муж погубил его и он считает себя жертвой стариковской ревности.

Этот ответ окончательно сразил Лору. Все будущее представлялось ей теперь сплошным кошмаром, беспросветной тьмой, жизнью без цели и надежд.

Без содрогания не могла она подумать о том моменте, когда Иван Степанович узнает все, и особенно когда откроется ее беременность. Трое суток просидела она в пустой квартире, боясь показаться людям. Она пыталась пить. Только вино теперь не пьянило, а усиливало отчаяние и безнадежность. Наступила четвертая кошмарная ночь. С вечера она бесцельно бродила по комнатам, ясно не сознавая, где она и что с ней.

Под утро прилегла на кушетку, пытаясь уснуть, и тут же, подумав, что ждет ее впереди, вскочила, поспешно вырвала из альбома лист бумаги и корявым, почти не своим почерком написала: «Родной Иван Степанович! Я противная, гадкая тварь. Я предала вас и погубила себя. Умоляю одно: простите меня! Того подлеца ненавижу…» Она больше не могла писать, схватила нож и, ничего не видя, не чувствуя, с ножом подскочила к письменному столу Ивана Степановича, потом надавила на замок правого верхнего ящика стола, — замок не поддавался. Порезав руку, она не почувствовала боли и со всей силой еще раз нажала на замок. Что-то хрястнуло, и ящик выдвинулся легко и свободно. Последним, что она видела, была четкая надпись на блестевшем револьвере: «Герою гражданской войны И. С. Корнееву от М. В. Фрунзе».

* * *

В это же утро Владимир Канунников, шатаясь и с трудом соображая, где он и что с ним, возвращался домой. Он бормотал что-то, ругался. У своего дома он остановился, закурил папиросу и тяжело поднялся по лестнице.

«Ванну и душ, душ и ванну», — билась единственная мысль. С трудом отыскав ключ, он открыл дверь и сразу же увидел отца. Андрей Петрович был одет, и лицо его поразило Владимира суровой сосредоточенностью.

— Доброе утро, папа! — пролепетал он, избегая сверлящего взгляда отца.

— Вот что, — словно от непосильной боли сморщив лицо, с трудом проговорил отец, — таких, как ты, негодяев, я не хочу видеть в своем доме.

— Андрюша! — с воплем выбежала в переднюю мать и, рыдая, бросилась к мужу. — Зачем так жестоко! Сын же…

— Нет у меня сына! — отстраняя ее руки, страшно спокойным голосом проговорил отец. — Подлеца вырастили, а не человека! Убирайся вон, и чтоб ноги твоей здесь не было!

Он повернулся, хлопнул дверью и без шляпы вышел из квартиры. Хмель мгновенно прошел у Канунникова, и он стоял ошеломленный, не зная, что делать.

— Володя! Что же это, как же ты! — причитала мать, то намереваясь броситься вслед за мужем, то стараясь обнять сына.

— И уйду! — почувствовав вдруг жгучую обиду и уверенность в себе, злобно заговорил Канунников. — Уйду, если я так ненавистен!

— Куда ты уйдешь? Куда? — выкрикивала мать, ловя его руки, но он с силой оттолкнул ее, крикнув: «Оставьте меня!» — и заперся в своей комнате.

Только здесь, сбросив пиджак и сорвав галстук, он понял, что даже и уйти ему некуда. Он с ужасом подумал, что нет у него ни друзей, ни приятелей, где мог бы он встретить если не поддержку, то хотя бы дружеское сочувствие, и страшная пустота одиночества охватила его. Он взял бутылку коньяку, прямо из горлышка отпил несколько глотков, но и любимый коньяк не действовал. Спасительная мысль о самоубийстве мелькнула у него. Он достал пистолет из стола, хладнокровно проверил патроны и задумался. В голове его мгновенно сложилась картина всего, что произойдет, когда на весь дом грянет выстрел, вбегут в комнату мать, отец, соседи, увидят его окровавленное тело на полу, бросятся к нему, но уже поздно — пуля насквозь пробила сердце. Тогда приедут начальник, сослуживцы, знакомые, приедут все те, кто отвернулся от него, и будут смотреть на его красивое, мужественное и после смерти лицо, будут жалеть его, вспоминать, каким он был хорошим, но все будет напрасно. А он, словно карающее мщение, будет безмолвно лежать перед ними гордый и неприступный. От этого представления ему так стало жаль себя, что из глаз потекли слезы. Он сидел, всхлипывая, и увидел смотревший прямо на него черный кружок пистолетного ствола. Руки его задрожали от ужаса. Боясь, как бы пистолет вдруг не выстрелил, он с трудом вынул обойму, забросил ее на шкаф, а пистолет закрыл в ящик и ключ бросил под кровать.

Он допил остатки коньяку и, не слушая воплей матери, выбежал из дому. Он ходил по солнечным улицам, завидуя спешившим куда-то людям. Подавленный, без шляпы и галстука, дошел он до главка и остановился у сверкающего зеркальными стеклами парадного подъезда.

— Владимир Андреевич, — окликнул его шофер, — доброе утречко!

— Вася! Вот хорошо, — опомнился он, радуясь, что нашлась хоть единственная душа, не забывшая о нем. — Где ты живешь?

— Недалеко тут, поедемте, — видимо поняв состояние своего начальника, ответил Вася. — Я один в квартире, семья в деревне.

Вася действительно оказался единственным его настоящим другом, и Канунников, написав записку на службу, что он болен, прожил у него четыре дня. Вася старательно доставлял водку, закуску. Канунников пил и, пьяный, плакал, а Вася успокаивал его, заверяя, что все пройдет, что все враги погибнут, что Владимир Андреевич самый лучший из всех людей. Неизвестно, какими путями Вася узнал о самоубийстве Лоры.

Услышав эту страшную весть, Канунников не почувствовал ни своей вины, ни жалости к Лоре. Он еще чаще пил и не помнил, как мать увезла его домой, вымыла в ванне и уложила в постель. Когда он проснулся, она осторожно расспросила обо всем, что случилось, и, ни словом не упрекнув его, вечером привела знакомого юриста. Юрист долго слушал Канунникова и сказал, что суда ему не миновать и что есть единственный выход — это заплатить за то, что израсходовано для личных целей, а на суде все дело поставить так, что перерасходы были направлены на служебные нужды. Мать тайком от отца продала все, что можно было продать. Канунников снова вышел на службу и с лихорадочной поспешностью уплатил за то, что брал для себя. Едва успел он рассчитаться с этими долгами, как в главк приехала правительственная комиссия, и через неделю Канунникова арестовали. Он смутно помнил, что говорил следователю, как проходил суд, по совету юриста повторяя только одно, что он для себя ничего не взял, что делал все для службы, стараясь как можно лучше выполнить свои обязанности.

Суд признал его виновным в растрате и перерасходе государственных средств и осудил на десять лет лишения свободы с конфискацией всего принадлежащего ему имущества.

По совету того же юриста, мать заставила Канунникова написать бумагу в высшие судебные органы с просьбой отложить исполнение приговора до окончания войны, а его рядовым направить на фронт.

В хмурый, ненастный день худой, с лимонно-желтым лицом стоял Владимир Канунников в неловко сидевшей на нем военной форме перед воинской теплушкой. Провожала его только мать — совсем седая, с запавшими глазами, морщинистым лицом и тревожным взглядом усталых, измученных глаз.

 

Глава тридцать седьмая

Генерал Федотов бросил карандаш на стол, отодвинул бумаги и сердито проговорил:

— Если и дальше так будем, то через неделю вся дивизия без мин останется.

Он рывком придвинул к себе карту и снова всмотрелся в крохотную подкову плацдарма за голубой прожилкой ручья. После того как Федотов, не получив разрешения командира корпуса оставить плацдарм, приказал Аленичеву создать минометную группу и ее огнем прикрыть защитников плацдарма, положение за ручьем изменилось. Аленичев так ловко и хитро организовал минометный огонь, что немцы перед плацдармом действительно и носа из траншеи не могли высунуть. Потери в полку Аленичева резко уменьшились, но зато во много раз увеличился расход мин. Для прикрытия всего одной стрелковой роты на плацдарме не хватало не только тех мин, что отпускались для полка Аленичева, но даже и того, что получала вся дивизия. С каждым днем положение осложнялось. Защита крохотного клочка земли съедала все запасы мин. К тому же гитлеровцы все чаще и ожесточеннее вступали в борьбу с минометной группой Аленичева, сосредоточивая против нее огонь артиллерии и минометов. Для противодействия этому огню Федотов был вынужден привлечь почти всю артиллерию дивизии и часть тяжелых минометов из стрелковых полков. Артиллерийская дуэль в районе плацдарма длилась иногда по нескольку часов. Борьба принимала все более ожесточенный и упорный характер. Успех этой борьбы зависел от количества боеприпасов. А их в дивизии Федотова оставалось все меньше и меньше.

В ту же ночь по возвращении с плацдарма Федотов написал официальный доклад, где доказывал бессмысленность удержания плацдарма, и отправил его командиру корпуса. Пошла вторая неделя, а на доклад никакого ответа не было. Командир корпуса явно разозлился на Федотова и на его вопрос, что с докладом, раздраженно ответил:

— Вы доложили — и ждите! В свое время получите ответ.

Федотова нисколько не волновало то, что из-за этого разнесчастного плацдарма испортились взаимоотношения с командиром корпуса. Самым неприятным было то, что этот клочок земли за ручьем отвлекал слишком много сил и лихорадил оборону всей дивизии. К нему же было привлечено все внимание и самого Федотова и штаба. А кроме этого клочка земли, в дивизии было множество других важных и неотложных дел. Федотова все больше и больше начинал тревожить чернояровский полк. Ничего определенного, правда, не было, лишь отрывочные сведения, доходившие до Федотова, показывали, что в полку Черноярова было не все ладно. Побывавшие в полку Черноярова офицеры политотдела дивизии докладывали, что настроение у людей подавленное, что не только офицеры, а и солдаты почти открыто выражают недовольство и Чернояровым, и его помощниками, и другими командирами. Что-то еще не совсем ясное уже заметно начинало лихорадить полк Черноярова. Федотов несколько раз собирался сам поехать к Черноярову, но в районе плацдарма опять и опять разгоралась артиллерийская дуэль, и поездку приходилось откладывать.

— Как заноза этот плацдарм, — проговорил Федотов, отрываясь от карты. Он хотел было еще раз связаться с командиром корпуса, но телефонный звонок опередил его.

— Товарищ генерал, — услышал Федотов голос начальника штаба, — к нам выехала комиссия для изучения положения на плацдарме. Возглавляет заместитель начальника оперативного управления штаба фронта генерал Кондрашов. В составе комиссии представитель Наркомата обороны полковник Бочаров. Кажется, лед тронулся, товарищ генерал, — радостно добавил начальник штаба. — Вы сами пойдете с комиссией на плацдарм?

— Да, да! Обязательно сам! — ответил Федотов и впервые за последнюю неделю почувствовал облегчение.

* * *

Под утро комиссия закончила свою работу и пришла к единодушному решению, что плацдарм за ручьем в условиях зимы никакого военного значения не имеет и что всего целесообразнее стрелковую роту отвести назад, а траншею и все землянки, где она сидела, заминировать и держать под неослабным огнем пулеметов.

Обрадованный Федотов уговаривал членов комиссии остаться до утра, позавтракать, отдохнуть, а потом спокойно ехать, но генерал Кондрашов наотрез отказался.

— Не могу, Николай Михайлович, — устало щуря запавшие глаза, хрипло говорил он, — на десять часов заседание Военного совета фронта назначено, а ехать почти две сотни километров и по такой дороге.

— Ну ты хоть задержись на полчаса, — с укором сказал Федотов Бочарову, — мы же после госпиталя ни разу не виделись.

— Ему и на полсуток не страшно, — одобряюще усмехнулся Кондрашов, — новенький вездеход не то что наши драндулеты.

— Ну, Николай, — проводив Кондрашова и членов комиссии, сказал Бочаров Федотову, — держись теперь: комкор вовек твоей дерзости не простит!

— И пусть! — отмахнулся Федотов. — Посиди, я скажу, чтоб закусить принесли.

— Я не ради комкора воюю, — возвратясь в землянку, заговорил Федотов. — Мы с ним поцапаемся и помиримся. В крайнем случае прижимать будет — выдержу, шкура толстая. Что бы мне ни угрожало, я не допущу напрасной гибели наших людей. У нас же такие люди, Андрей, такие замечательные люди! Я знал одного паренька, был он в батальоне взводным командиром. Офицер как офицер, ничем особенным не отличался. Но какой это оказался человек! Много смертен повидал я на своем веку, а такого никогда не видел. Он лежал в госпитале, там же, в нашем Лефортовском. Семь пулевых ранений, положение безнадежное. Он все это понимал, и ни малейшего признака волнения. За два дня до смерти письмо жене и сыну написал… Умер он на моих руках. Все уговаривал, чтобы я не жалел его. Я, говорит, честно выполнил свой долг, за Родину нашу, за жизнь советскую погиб… Родина нам дала все, и мы ей все…

Федотов часто заморгал, пальцем вытер слезы и, судорожно смотря, поднял на Бочарова мокрые глаза.

— Вот они, люди-то наши советские! Умирает — о Родине думает. Да как же мы можем допустить, — возвысил голос Федотов и застучал кулаком по столу, — чтобы такие люди хоть каплю крови понапрасну пролили! Поэтому плевать мне на недовольство комкора или кого другого. Я знаю одно: мне вручили дивизию и я должен сделать все, чтобы она и воевала хорошо и ни одной лишней жертвы не понесла. Или вот еще с этим плацдармом, — продолжал Федотов. — Оборонялся тут батальон Карцева. Отчаянный парень. Я, когда первый раз увидел его, честно признаюсь, хотел его сменить. Уж больно он к опасности равнодушен. И вот ранили его, очень тяжело… Лежит, а я говорю: «Зачем так рисковать?» А он мне: «А как же иначе, товарищ генерал? Они нам житья не дают, а мы что, терпеть должны? Нет. Бить их беспощадно, всем, чем можно. Мы же советские люди, свою Родину отстаиваем…» Вот, Андрей, люди-то какие! И сколько их! Миллионы! Для них Родина Советская превыше всего! Если бы Гитлер мог понять душу советского человека, никогда бы против нас войну не начал. Никогда! А как выросли люди наши за время войны! На кого ни глянешь, просто неузнаваем. Вот у меня командир полка Аленичев. Он же войну начал взводным. И за два года шагнул до командира полка. А это не так, не просто, ни за здорово живешь. Это заслуженно. Он настоящий командир полка. Сумел человек и воевать, и хорошо, и время нашел, чтобы учиться. Когда бы я к нему ни заехал, всегда он с книгами, целую библиотеку с собой таскает. А есть и такие, — презрительно махнул рукой Федотов, — все с лету, с ходу, лишь бы начальство было довольно. Как сорняки вредные, таких вырывать нужно. И буду вырывать, ни с чем не считаясь. К счастью, таких немного. Один дурак может погубить десятки, сотни людей. Так лучше одного убрать, чем дать погибнуть многим! Опять я разволновался. Бери стакан, выпьем, — разлив водку, сказал он.

— Нет, — отказался Бочаров, — не буду.

— Что так? — удивился Федотов.

— Не могу.

— Что у тебя, неприятности какие-нибудь?

— Подлости одной простить себе не могу, — сурово проговорил Бочаров и, стиснув зубы, прошептал: — Не могу!

— Ты что, об Ирине, что ли? — пристально глядя на Бочарова, холодно спросил Федотов.

— Да.

— Верно. С Ириной ты подло поступил. И ты еще не объяснился с нею и письма не написал?

— Нет.

— Почему? — не отводя взгляда от окаменелого лица Бочарова, допрашивал Федотов.

— Сил не хватало.

— Ишь ты, институтка, — презрительно ухмыльнулся Федотов, — сил не хватило. А сил хватило, когда ты все эти отношения завязывал с нею? — почти закричал Федотов. — Хватило? А теперь она мучается… Да… — Федотов замялся и махнул рукой. — Да и ты мучаешься, я же знаю тебя.

— Мучаюсь, — признался Бочаров.

— Ну к чему все это, к чему? Неужели нельзя честно, по-хорошему поговорить раз и навсегда. А может, ты с ней не все порвал, может с Аллой, как раньше, почти чужие?

— Нет, нет, нет! — возбужденно отмахиваясь руками, стремительно проговорил Бочаров. — Двойной жизни я не хочу, я не могу двойной жизнью жить. Да и сама Ирина не из тех женщин, что живут не оглядываясь. Это чистая, светлая душа.

— Но Алла?

— Алла, — вздохнул Бочаров, — Алла мать моего сына. И знаешь, Николай, я же ехал к Алле, чтобы порвать с ней все. А увидел сына, увидел ее и особенно узнал, как она его при бомбежке прикрывала своим телом — у меня в сознании все перевернулось. Искалечить жизнь сыну, убить все хорошее, что появилось в Алле, я не мог.

— Да, — протянул Федотов, — трудное дело — личная жизнь. Столько подводных камней, столько водоворотов, чуть ослаб, и завертело. А потом попробуй остановиться, встать на правильный курс! Так, может, ты сейчас заедешь к Ирине? Это рядом, всего шесть километров.

— Нет. Только не сейчас. Не могу. Я не знаю, как смотреть на нее, не знаю, что говорить. Я так ненавижу себя!

* * *

Возвратясь в штаб фронта, Андрей Бочаров получил письмо от своего дяди Андрея Петровича Канунникова. Твердым, с заметными признаками старинного правописания почерком Андрей Петрович писал:

«Дорогой Андрей! Ты прости, что я беспокою тебя своим письмом в такое трудное и суровое время. Пишу я тебе по очень важному, неотложному делу. У нас в семье случилось большое несчастье. Точнее: была семья, а теперь развалилась. А сказать прямее — семьи-то настоящей, кажется, и не было! Внешне это была счастливая семья, были мечты, но все это поразительное заблуждение. Да, ты не удивляйся, это я вынужден признать с большой горечью. С юных лет мечтал я о семье. Но жизнь не баловала меня в молодости. Работа за кусок хлеба, нищета, а потом прозрение, учеба, революционная деятельность и связанные с нею тюрьмы, ссылки, лишения. Но и в то тяжелое время, когда родился сын, я был счастлив по-настоящему, полно, до краев счастлив! Какие радужные планы о сыне строили мы тогда с твоей теткой, моей женой, в далекой сибирской ссылке. Если не гением, то хотя бы талантом, настоящим человеком представляли мы его. И он оправдывал наши надежды. Рос смышленым, бойким, резвым мальчиком. По пятому году он уже все буквы знал, а шести лет читать научился. И жизнь после революции пошла другая. Кусок хлеба насущного не стал для нас проблемой. Не нужно было за кринку молока для сына корчевать пни, валить лес или отрабатывать на полях богачей. Теперь все было, и мы создали сыну идеальные условия. А он, все такой же смышленый, резвый, сообразительный, рос и набирался сил. Закончил школу, потом институт, стал инженером, самостоятельным человеком! И вот на тридцатом году его жизни грянул гром. Все, оказывается, была иллюзия, самообман, страшное, непоправимое заблуждение. Сына своего я увидел таким, каким он был в действительности. Я подумать об этом не могу без содрогания. Это законченный негодяй, карьерист, шкурник, себялюбец. Да, Андрей, не удивляйся! Дико, страшно, но это так. Я не знаю, как у меня хватило сил перенести это несчастье. Видать, старая закваска сказалась. За последнее время я до мелочей передумал всю свою и его жизнь. Я никак не мог понять, почему так получилось. Теперь я, кажется, понял все. Да! Мы создали сыну идеальные материальные условия, и мы, особенно я, упустили одно, главное в жизни — не материальная обеспеченность. Это только результат жизни каждого человека, результат внешний, ощутимый для самого себя и видимый для других. Главное в жизни каждого человека — труд, уважение к другим людям и умение, вернее не просто умение, а органическая способность не мнить себя выше других, а свои личные интересы всегда подчинять общему делу. Вот этого-то как раз мы и не сумели привить своему сыну. Можно много придумать причин этому. Можно сослаться и на мою загруженность работой и т. д. и т. п. Но все это отговорки, самооправдания. Главное — и я уверен, что это главное, — в отношении родителей к сыну. Мы сами с пеленок внушали ему, что он самый хороший, самый умный, самый красивый из всех людей. Мы сами окружали его лестью и уважением своих друзей. Мы сами, создав ему наилучшие материальные условия, лишали его возможности по-настоящему увидеть жизнь и понять, что жизнь — это прежде всего труд. И в этих условиях рос он, мужал, считая себя выше всех, умнее всех и подчиняя себе все и вся.

Прости, Андрей, разболтался я по-стариковски. Просто у меня столько наболело. У меня к тебе огромная просьба. Андрей, дорогой, только правильно пойми меня. Это просьба не только отца, это просьба человека, желающего спасти другого человека. Владимир наделал много преступлений, его судили, ввиду войны удовлетворили его просьбу (вернее, это просьба не его, а твоей тетки, моей жены) послать его на фронт, чтобы он там боевыми делами искупил свою вину. Да, это слишком мягкий для него приговор. Но коли так, пусть так. Меня возмутило и встревожило другое. Ни сам он, ни его мать, а моя жена, не поняли всего ужаса его положения. Они опять начали искать лазейки, чтобы выпутаться как-то, избежать столкновения с настоящей жизнью и все оставить по-прежнему. Вот это и есть самое ужасное. В Москве я предотвратил все их попытки, и его действительно отправили на фронт. И все же постарались отправить туда, где служишь ты, надеясь, что ты сделаешь все, о чем они будут просить. Это я знаю твердо. Я нашел у жены письмо к тебе, где она просит об этом.

Андрей, дорогой племянник! Если ты честный человек, если ты настоящий коммунист, выполни мою единственную просьбу: никаких содействий моему сыну на фронте! Он должен пройти все, что проходит каждый подобный ему человек! Он должен искупить свою вину, увидеть жизнь такой, какой она есть на самом деле! В этом его спасение. А если и фронт не переродит его, то жизнь его все равно никому не нужна. Себялюбцам, карьеристам, шкурникам, тунеядцам — пусть это даже родные сыновья — нет места на советской земле!»

Ошеломленный Бочаров дважды перечитал письмо и, все еще ничего не понимая, начал читать в третий раз и, дойдя до половины, отложил письмо. Все казалось невероятным. Володя Канунников, тот самый Володя, его двоюродный брат, которым он восхищался и гордился, наделал преступлений, сбился с пути и теперь осужден. Если бы это писал или говорил кто-либо другой, Бочаров никогда бы не поверил этому. Сам Андрей Петрович… Нет! Это, несомненно, была правда. Что же делать? Если Володя здесь, на фронте, то встреча с ним неизбежна. Что сказать ему? Как вести себя с ним? Сказать, что мы люди чужие, на это не хватит сил. Он, конечно, будет просить помочь ему если не словами, то мыслями, взглядами, всем своим видом. И тетя Лена тоже будет просить. Но Андрей Петрович? Как действительно у него хватило сил?!

Бочаров представил самого себя на месте Андрея Петровича и своего Костю на месте Володи. От этой мысли ему стало душно. Он расстегнул китель, закурил и несколько раз прошелся по комнате.

«Костя, Костя, — вслух проговорил он, — какая судьба тебя ждет?»

Ему стало до слез жаль своего сына и досадно на самого себя. Воспитанием сына, в сущности, он не занимался. Все заботы о Косте лежали на Алле. Впервые со всей серьезностью подумав об этом, Бочаров в новом свете увидел и самого себя и всю свою прошлую жизнь.

«Да! Все вроде в жизни было правильно. Учился и работал честно, делал все, что нужно было. Но все ли это в жизни? Нет! Это, пожалуй, всего половина жизни. А вторая половина? Это, конечно, личная жизнь. А там что было? Надежды и разочарования. Любил Наташу — неудачно! С Аллой жизнь свою связал. Опять разочарование. Ирину встретил, и тут неладно. Так почему же все так получается? В чем причина? Что же за человек в конце концов я сам? Не во мне ли все причины разладов в личной жизни? Андрей Петрович назвал Володю себялюбцем. А я? Нет ли во мне самом этого?»

 

Глава тридцать восьмая

Услышав стук в дверь, Панченко накинул полушубок на плечи, толстым шарфом обмотал шею и с нарочитой хрипотой выкрикнул:

— Войдите! А, это ты, Андрей, — успокоился он, увидев Лесовых. — Заходи, присаживайся. У тебя срочное что-нибудь?

— Нет, не срочное. Просто хотел поговорить, — с неожиданной для Панченко неуверенностью ответил Лесовых.

— Что же, выкладывай, что наболело.

— Понимаете, я долго не мог решиться. Нет, не то что решиться, я сам никак не разберусь. Душой-то понимаю вроде, а фактов убедительных нет, одни предположения.

— Предположения часто бывают сильнее фактов, — одобрительно поддержал Панченко, — особенно в нашей работе, в политической, воспитательной. Факты для прокуратуры важны. Нам одной зацепочки достаточно, а там все раскроется. Ну, что тебя так встревожило?

— Нехорошо у нас в полку как-то… Я не могу еще точно сформулировать. Идет все не так, как нужно.

— А что же конкретно? — насторожился Панченко.

— Понимаете, с назначением Черноярова командиром полка что-то заметно изменилось в полку.

— Да ты конкретнее, конкретнее, не ходи вокруг да около.

— В том-то и дело, что сложно это. Получается так, будто люди у нас скованы и… лишены инициативы. Никто ничего не делает без ведома и приказа Черноярова.

— А как же иначе? Чернояров-то командир полка!

— Не так вы меня понимаете. Забрал Чернояров в свои руки все, придавил всех и никому не дает шагу ступить без его разрешения.

— Ну, это преувеличиваешь.

— Нет, не преувеличиваю! — горячась, воскликнул Лесовых. — Вы послушайте, что офицеры говорят. Даже командиры батальонов ничего не смеют сделать без разрешения Черноярова. Повозку с одного места на другое переставить не смеют. В роты свои, на передний край идут только по разрешению Черноярова. А сколько раз говорит он с ними по телефону! День и ночь, чуть ли не через каждые полчаса. Комбаты издерганы, измотаны, озлоблены.

— Да что, они девицы красные, что ли?

— Люди они. Отдыхать им нужно, дел своих множество. А комбаты по примеру командира полка на ротных жмут, ротные на взводных и так до солдата.

— И что же в этом плохого?

— Плохо то, что люди все время назад, на старшего начальника оглядываются, ждут его приказа и самостоятельно пальцем пошевелить боятся. А это страшно в бою! Там не всегда старший начальник рядом: самому думать надо, решать, действовать…

— Вот что, Андрей, — остановил Панченко Лесовых, — я знаю, ты парень горячий, а горячность — качество отнюдь не положительное. Прежде чем обвинять кого-либо, а тем более старшего начальника, нужно все очень хорошо обдумать. Я не хуже тебя вижу недостатки Черноярова, только я вижу и другое. Прежде всего Чернояров, командир, настоящий командир-единоначальник. Пусть он резок, пусть грубоват, зато людей умеет в руках держать. А это на войне самое главное.

— А мне кажется, на войне самое главное — не сковывать людей. Конечно, дисциплина нужна, этого никто не отрицает. Однако человек-то — это прежде всего творец, а не бессловесная пешка. Командовать людьми — это не значит только приказывать, требовать, кричать.

— Андрей, — опять перебил Панченко, — я знаю, ты умеешь говорить и критиковать умеешь. Только огонь твой не по той цели. Наше дело помогать командиру, а не критиковать его. У него есть начальники, они не глупее нас с тобой, и если что, они укажут.

— Товарищ комиссар, я же коммунист! Не могу я молчать, если вижу плохое! Черноярова я нигде не критикую, всегда поддерживаю его. И вам говорю не как своему начальнику, а как коммунисту. Вам проще с ним поговорить, он скорее поймет вас…

— Я с ним тогда поговорю, когда буду твердо убежден, что его действия неправильны. А сейчас считаю твои предположения заблуждением, непониманием роли и сущности единоначалия и советую тебе подумать об этом.

— Семен Прокофьевич…

— Ну что Семен Прокофьевич! Заблуждаешься ты, Андрей. Обдумай все хорошенько и самое главное — вот эти мысли при себе держи, а лучше всего — выбрось их из головы.

— Можно к тебе? — раздался из-за двери бас Черноярова.

— Заходи, заходи, — встрепенулся Панченко, сердито погрозив пальцем Лесовых: — Ни-ни! Ни слова!

С клубами морозного воздуха Чернояров ввалился в землянку и, торчком подавая руку Панченко, а потом Лесовых, густо пробасил:

— Ну, поехали в дивизию, сам комдив, говорят, будет проводить занятия.

— Нет. Не могу, — снова болезненно морщась и кутаясь в полушубок, ответил Панченко, — скрутило меня ночью и глаз не сомкнул.

— А ты водки с перцем, с солью, враз как рукой снимет.

— Ты же знаешь, до водки я не больно охоч.

— Напрасно! Верное средство, — грузно опускаясь на стул, сказал Чернояров, — ну, раз больной, так и доложу. Только неудобно, приказано троим ехать: мне, тебе и начальнику штаба. Может, его взять, а? — кивнул он головой в сторону Лесовых. — Он же твоя правая рука.

— Неплохо и ему съездить, — уклончиво ответил Панченко.

— Давай, — махнул рукой Чернояров, — карандашей набери, бумаги, линейку там командирскую, ну, словом, все как положено. Через час едем.

Лесовых недовольно поморщился и вышел из землянки. Чернояров неторопливо закурил и, пуская густые клубы дыма, продолжал:

— Ну, как тебе нравится начальник штаба новый?

— Вроде парень ничего.

— Да! Видать, боевой. Только приехал и сразу же на передовую. За четыре дня все облазил.

— Да и за дела он здорово берется. Ты видел, какой он порядок в транспортной роте навел?

— А что такое? — настороженно спросил Чернояров.

— О-о-о! Так расчихвостил, аж пыль столбом! Они и повозки и лошадей сгрудили в кучу. Сбруя разбросана, кони грязные. Ну, он и прописал им.

— Положим, не так уж плохо в транспортной роте, — отбрасывая папиросу, мрачно проговорил Чернояров.

— А у разведчиков ты не был сегодня? — не замечая явного изменения в настроении Черноярова, продолжал Панченко. — И он прав: это не разведчики по виду, а что-то среднее между партизанами и кадровыми солдатами.

— Ну, а что, что у разведчиков?

— Прежде всего внешний вид и порядок в землянках. Но самое главное — учеба! Они же у нас как барчуки жили — никаких занятий.

— Да! Ну ладно, — резко обрывая разговор, встал Чернояров, — раз в дивизию не едешь, за меня оставайся. И командуй, командуй! Особенно почаще в батальоны звони, не ослабляй вожжи.

Чернояров вышел, по привычке осматриваясь по сторонам и проверяя, все ли из его хозяйства, что окажется перед глазами, стоит на месте и стоит так, как должно. Разговор о Поветкиие не то что возмутил, а просто вызвал так хорошо знакомое чувство недовольства, когда в его собственные дела вмешивался кто-то другой. Конечно, начальник штаба не был посторонним человеком в полку, и все, что сделал он, было правильным и целесообразным, но Черноярову было не по себе от одной лишь мысли, что сделал это не он сам, а другой, совершенно новый человек в полку. С первой встречи Поветкин понравился Черноярову ровным, спокойным характером, рассудительностью и простотой в разговоре. Он был равного с Чернояровым звания, к тому же окончил сокращенный курс академии и не кичился этим, а держался с Чернояровым как подчиненный с начальником. Это особенно подкупало Черноярова.

«А въедлив, въедлив в дела, — думал он о Поветкине, — и транспортников разогнал и разведчиков в божеский вид привел. Да, а почему он ничего не доложил мне?»

Проходя краем оврага, Чернояров увидел, что котлован, где раньше стояла кухня, теперь пустовал. Так же были пусты и два соседних котлована, где раньше стояли грузовики хозяйственной части.

— Верловский, — крикнул он, увидев выглянувшего из землянки помощника по материальному обеспечению, — иди-ка сюда!

— Слушаю вас, — вприпрыжку подскочил Верловский.

— Где твоя кухня и машины?

— Новая метла вымела, — отчеканил Верловский, вытягиваясь перед Чернояровым.

— Ты мне чертовщину не городи! — прикрикнул Чернояров. — Что за новая метла?

— Начальник штаба новый. Выгнал отсюда и приказал в дальнем овраге и кухню и машины поставить.

— В дальнем овраге, говоришь? — переспросил Чернояров.

— Так точно! — выпалил Верловский и склонился к Черноярову: — Простите, товарищ командир полка, я хотел жаловаться вам. Житья нет! Новый начальник штаба все по-своему делает. Помните, я у вас просил две повозки из третьего батальона. Вы дали, а он отобрал и в батальон вернул. Всех, кого вы прикомандировали ко мне, обратно в свои подразделения отправил. Просто не поймешь: кто полком командует?

— Что? — багровея, гаркнул Чернояров.

— Да я ничего, — мгновенно стих Верловский, — я только говорю, что начальник штаба самовольничает.

— Ты это брось, — внушительно помахал Чернояров кулаком перед лицом Верловского, — начальник штаба есть начальник штаба и мой первый заместитель. Понятно тебе или нет? И если ты мне еще раз такое брякнешь!..

— Да я что, я только докладываю.

— Ну, то-то! Как с продуктами?

— Все точно в полном ассортименте.

— А обувь привез?

— К вечеру все будет в подразделениях.

— Ну, смотри, чтоб все в ажуре, — еще раз погрозил кулаком Чернояров и грузной походкой двинулся к землянке Поветкина.

«Ишь, хозяйничает! Все ему не так, все не по нем, — раздраженно думал он. — Недели не прожил, а все по-своему переделывает!»

У самого входа в землянку Черноярова остановил ровный голос Поветкина.

— За что ни возьмешься, ничего нет, — говорил кому-то Поветкин, — даже самого необходимого документа — схемы обороны полка — и того нет. Не понимаю, как вы работали. Это не штаб, а какая-то запущенная контора. И вы повинны в этом больше всех. Вы заместитель начальника штаба, вы оператор…

«Привезенцева отчитывает, — догадался Чернояров, — интересно, послушаем».

Вы только посмотрите, до чего дошло, — не возвышая голоса, но еще строже продолжал Поветкин, — за последний месяц вы ни одного донесения в штаб дивизии не представили без опоздания. А за многие дни вообще никаких донесений нет. Главная обязанность штаба — помогать командиру в управлении войсками и своевременно докладывать обо всем в вышестоящий штаб. А где она, помощь командиру, когда штаб не может сказать, где что находится. Договоримся раз и навсегда: вы мой заместитель по оперативной части и главная ваша задача — оперативная работа! Сегодня же составить подробную схему обороны полка с точностью до отделения, до ручного пулемета. К десяти часам вечера подготовить один экземпляр командиру, один комиссару, один мне и один вам.

— Командир полка приказал мне лично проверить, сколько за ночь отрыто траншей и ходов сообщений, — донесся до Черноярова приглушенный голос Привезенцева.

— Я доложу командиру полка, пошлем инженера, а вы делайте свое дело. И последнее. Что у вас за внешний вид? Куртка какая-то разбойничья, кубанка ухарская, кинжал, гранаты, плеть. К чему этот маскарад? Приведите себя в настоящий офицерский вид! Идите!

Чуть не сбив с ног Черноярова, мокрый и взъерошенный, вылетел из землянки Привезенцев.

— Ух ты, оператор! — погрозил ему кулаком Чернояров. — Ну, иди, иди! Делом занимайся! — прикрикнул он на остановившегося было Привезенцева.

— Здорово, начальник штаба, — войдя в землянку, протянул Чернояров руку Поветкину, — все дела закончил?

— Почти все, — вставая, ответил Поветкин, — приедем из дивизии — закончу.

Чернояров смотрел на Поветкина, чувствуя, как вспыхнувший еще при разговоре с Панченко гнев с новой силой начинает охватывать его.

— Слушай, начальник штаба, — стараясь держаться спокойно, заговорил Чернояров, — мне кажется все-таки, что полком-то командую я. А?

— Я не понимаю вопроса, — удивленно пожав плечами, проговорил Поветкин.

— Я говорю, что полком-то я командую, — твердо, не отводя взгляда от лица Поветкина, повторил Чернояров.

— Конечно, вы, кто же еще?

— А на деле вроде получается не так. Я командир, а начальник штаба делает без меня все, что ему вздумается.

— Я вас не понимаю, — бледнея, проговорил Поветкин.

«Нужно рубануть и отучить его раз и навсегда от самовольства», — раздраженно подумал Чернояров и, по привычке сдвигая брови у переносицы, приглушенно сказал:

— Тут все яснее ясного. Я отдаю приказы, а ты их отменяешь.

— Ни одного вашего приказа я не отменял, — все еще не понимая, о чем идет речь, ответил Поветкин.

— Не отменял? — резко вскинув брови, выпуклыми, сверкающими гневом глазами жег Чернояров Поветкина. — А кто и людей и повозки у Верловского отобрал? Кто?

Поветкин сразу же вспомнил разговор с Лужко и понял, что наступает тот самый решительный момент, который определит его место в полку: или он будет полноценным начальником штаба, или, как Привезенцев и другие офицеры штаба, превратится в посыльного командира полка.

— Ни людей, ни повозок я у Верловского не отбирал, а только потребовал, чтоб он не держал у себя то, что ему не положено по штату.

— А разве командир полка не имеет права произвести временную перестановку личного состава?

— Имеет.

— Так в чем же дело? — вскрикнул Чернояров.

— Приказа о перемещении людей в хозяйственную часть полка нет.

— Ах, вот оно что?! Бумажки нет, да? Шпаргалки?!

— Приказы — это не шпаргалки.

— А устный мой приказ это что, не закон?

— Закон, но всякий устный приказ, особенно по личному составу, оформляется письменно. Люди не пешки, и перемещение любого человека должно быть только законным.

— Да ты что, учить меня вздумал?! Я хозяин в полку, и любые мои приказы — закон!

— Вы не хозяин, вы командир полка. А в этом большая разница.

— Ишь ты, умница какой! — выдохнул Чернояров и, грохнув кулаком по столу, оглушительно выкрикнул: — Каждый сверчок знай свой шесток и не лезь, куда не нужно!

— Я прошу не кричать на меня, — с трудом сдерживая возмущение, проговорил Поветкин, — я начальник штаба!

— А я командир! И не допущу самовольства. Не сметь без меня ничего делать! Я отвечаю за полк!

— Вот что, товарищ командир полка, — резко вставая, сказал Поветкин, — я знаю ваши права и свои обязанности знаю. Ваших прав я никогда не нарушал и не нарушу, но и свои обязанности буду выполнять только так, как требуют уставы и наставления, как требует служба.

— Вы будете делать только то, что я вам прикажу.

— Я не буду делать того, что идет во вред службе.

— А я вас заставлю делать то, что я хочу.

— В таком случае, — тихо сказал Поветкин, — я пишу рапорт, что работать в таких условиях не могу, и буду просить освободить меня от должности начальника штаба.

Такого поворота в разговоре Чернояров не ожидал. С посинелым, налившимся кровью лицом сидел он напротив Поветкина и, положив огромные руки на стол, вдруг подумал: «Скандал, скандал, если напишет. А такой напишет».

— Кого куда назначать — это не наше дело, — сбиваясь, проговорил он, — если человека назначили, то он должен работать там, куда его назначили, не искать теплое местечко.

— А я не ищу теплое местечко! — сказал Поветкин. — Работаю там, где приказано. Только, — понизил он голос, — не могу, не имею права видеть безобразия и равнодушно проходить мимо них, ждать, когда командир полка прикажет мне. Я офицер и коммунист!

— Интересно, какие же это безобразия? — спросил Чернояров.

— Да у того же Верловского. Разве это не возмутительно? Взять людей из строевых подразделений и использовать их для своих прихотей. Видите ли, он считает себя таким большим начальником, что обычная охрана штаба его не устраивает. Он у входа в свою землянку поставил трехсменный, круглосуточный пост. Мало того, он завел себе ординарца и личного повара. На складе всего десять пар старого обмундирования, а сидят пять человек вместо двух по штату, на продовольственном складе тоже лишние люди.

— Этого я ему не разрешал, — опустив глаза, проговорил Чернояров.

— Я знаю, что вы не разрешали.

— Ну, я с ним разберусь, — сказал Чернояров и взглянул на часы, — время-то, в дивизию опоздаем. Поехали.

Поветкин видел, что Чернояров умышленно перевел разговор, но не мог понять, чем это вызвано. Или он действительно понял, что начальник штаба не может быть просто исполнителем приказов командира, или смутился тем, что за его спиной Верловский самовольничал и нарушал самые простые нормы воинской службы.

В штабе дивизии, когда подъехали к уцелевшей от бомбежки сельской школе и вошли в наполненный офицерами просторный класс, Чернояров стал еще строже, здороваясь только с командирами частей. Все другие офицеры для него словно не существовали.

Поветкин никого из собравшихся не знал и вдвоем с Лесовых одиноко стоял у двери. Чернояров будто забыл про них и о чем-то сосредоточенно разговаривал с командирами стрелковых полков.

Внезапно разноголосый шум смолк, и Поветкин увидел генерала Федотова. Здороваясь за руку, он обошел всех офицеров и, кивнув головой на столы, совсем не по-военному сказал:

— Прошу, садитесь, начнем занятия.

Федотов впервые видел весь руководящий состав дивизии вместе и впервые проводил командирские занятия, которые считал одним из лучших способов выявить знания подчиненных и в то же время узнать, как ведут они себя в коллективе, каковы их особенности. Едва заговорив, он почувствовал то удивительное состояние душевной приподнятости, которое охватывало его всякий раз, когда приходилось ему выступать не просто в роли командира, а в роли учителя. Одного за другим вызывал он офицеров, спрашивал уставные положения, радовался, когда отвечали правильно, и не мог усидеть на месте, когда ответы были сбивчивы и неточны. Почти всех, кто сидел перед ним, знал Он в лицо, с большинством по нескольку раз встречался и разговаривал, но все же сейчас в каждом из них видел что-то новое, неизвестное ему. У всех у них появилась странная черта робости, застенчивости и ученического смущения. Даже гордый и независимый Аленичев при ответах торопливо вскакивал, заикался, густо краснея, и ни разу даже не посмел поднять глаза на Федотова. Только Чернояров сидел все так же солидно, расправив грудь, то улыбаясь, то глядя на Федотова. Он то и дело поднимал руку, желая поправить выступавшего и высказать свои мысли.

«Напорист и въедлив, — подумал о нем Федотов, — этот все узнает, до всего докопается».

И всякий раз, как только Чернояров поднимал руку, Федотов давал ему говорить, слушая, всматривался в его лицо. Говорил он солидно, чеканно рубя слова и в такт словам резко взмахивая рукой.

«Что это он так долго говорит, — поймал себя Федотов на неприятной мысли, — он же повторяет то, что сказал Аленичев».

И в самом деле, Чернояров говорил все только что высказанное Аленичевым, ничего не добавив и не изменив.

«А ну-ка, я самого тебя прощупаю», — решил Федотов и, перебив горячую речь Черноярова, задал ему пустячный вопрос совсем не из того раздача тактики, который обсуждали. Чернояров неожиданно багрово покраснел, опустил руки, и в его уверенных глазах мелькнула явная растерянность. Однако длилось это всего секунду. Чернояров вновь расправил грудь, приосанился и заговорил отрывисто и резко.

— Подождите, подождите, — остановил его Федотов, — я спрашиваю о построении боевого порядка батальона в наступлении, а вы мне об организации системы огня в обороне.

— Боевой порядок в наступлении, — не задумываясь, решительно и смело перешел Чернояров к новой теме, — должен быть построен так, чтоб разгромить и уничтожить противника, нанести ему невосполнимые потери, на его плечах ворваться на его же позиции и добить его там решительным и смелым ударом.

— Минуточку, — мягко остановил его Федотов, — так как же все-таки конкретно строится боевой порядок батальона?

— Боевой порядок батальона, — вновь чеканил Чернояров, — строится так, чтоб громить противника без передышки, не давать ему опомниться и остановиться…

«Не знает и криком прикрывает свое незнание», — определил Федотов и после этого все чаще и чаще спрашивал Черноярова. Тот отвечал все так же уверенно и твердо и все так же общими словами и не по существу.

— Вы отправили аттестацию на присвоение звания Черноярову? — когда кончились занятия, спросил Федотов своего начальника штаба.

— Сегодня отправлю, — ответил начальник штаба.

— Задержите пока. Присмотреться нужно. Звание присвоить никогда не поздно.

* * *

В эту ночь, как и всегда, Лужко с вечера ушел на передний край обороны, проверил все подразделения и вернулся в свою землянку под утро. На фронте по-прежнему было тихо. Только выдвинутые в нейтральную зону посты подслушивания докладывали, что где-то в глубине позиций противника едва прослушивается шум окопных работ. Это отмечалось каждую ночь, и Лужко, не раздеваясь, прилег на постель. Он закрыл глаза и, боясь заснуть, тут же встал, прошелся по землянке и позвонил в роты. Все дежурные доложили, что противник молчит и в подразделениях «все в порядке». До рассвета оставалось меньше часу. Еще пройдясь по землянке, Лужко присел к столу и взял фотографию Веры. Улыбаясь, ласково смотрели на него ее большие с двумя светлыми точечками глаза. На фотографии была особенно отчетливо видна так памятная ему крошечная родинка на левой щеке. В середине ее вился тоненький, едва заметный волосок, и когда он смотрел на него, сама Вера казалась ему золотой пушинкой, плавно мелькающей в воздухе. Ничего общего у Веры с этой пушинкой не было, но это представление о Вере навсегда осталось у Лужко. Отложив фотографию, он хотел было писать Вере письмо, но писк телефонного зуммера прервал его. Командир четвертой роты докладывал, что из окопов противника доносится неясный шум голосов и какие-то движения. Лужко приказал усилить наблюдение, поставить всех людей на боевые места и позвонил в пятую и шестую роты. Перед этими ротами на позициях противника было по-прежнему тихо.

«Что за шум?» — раздумывал Лужко и пошел на свой наблюдательный пункт. У входа в ячейку его встретил Бондарь.

— Ну что? — спросил Лужко.

— Перед четвертой шум отмечается. Все мой расчеты у пулеметов, — ответил Бондарь.

Вдвоем, плечом к плечу встали они на наблюдательном пункте, напряженно вслушиваясь. Все, казалось, вымерло на земле. Минут через пятнадцать позвонил командир четвертой роты и доложил, что шум в окопах противника стих.

— Продолжать наблюдение и всем быть на своих местах, — приказал Лужко и повернулся к Бондарю. — И вы своих держите в готовности.

— Скорей бы рассветало, — шумно вздохнул Бондарь, — самое трудное — ночь! Днем проще.

Лужко ничего не ответил, продолжая напряженно вслушиваться. Время тянулось томительно и нудно. С востока потянул ветерок, и в окоп посыпались колючие снежинки. Сразу стало холодно и неуютно на земле.

«Замерзнут люди до утра, — подумал Лужко, — и одних дежурных оставить нельзя». Ветер все усиливался, теперь уже взвизгивая и свистя в уцелевших кустарниках. Руки и ноги коченели от холода, лицо деревенело, на ресницах появились льдинки.

Прошло еще с полчаса, а противник на всем фронте молчал. Лужко подумал было, что тревога напрасна, но опять позвонил командир четвертой роты и доложил, что в глубине позиций противника слышен шум моторов.

— Поднять людей! Занять боевые места! — приказал Лужко командирам рот и позвонил в штаб полка.

— Хорошо, — ответил ему Поветкин, — ты будь начеку, а я предупрежу артиллеристов, минометчиков и соседние батальоны.

Одно за другим поступали тревожные донесения из четвертой роты; перед другими ротами противник по-прежнему молчал.

«Видимо, хотят провести боевую разведку, — раздумывал Лужко, — а может, и выбить нас с высоты. Четвертая рота как раз стоит на самом бойком месте. Если они выбьют ее, то весь тыл батальона открыт». От этих мыслей ему стало жарко. Он распахнул шинель и сдвинул ушанку на затылок. В четвертой роте гулко ахнуло несколько винтовочных выстрелов и сразу застучали три пулемета.

— Что случилось? — спросил по телефону Лужко.

— Саперов, видать, пустили мины снимать и проволоку резать, — ответил командир четвертой роты, — я приказал открыть огонь.

— Только все огневые средства не обнаруживай. А пулеметчикам, что вели огонь, сейчас же сменить позиции, — приказал Лужко.

Но это приказание четвертая рота выполнить уже не могла. В глубине позиций противника один за другим ахнули залпы артиллерии. Нарастающий вой, а вслед за ним ослепительные вспышки и грохот взрывов покрыли всю высоту, где оборонялся батальон Лужко. Сразу же порвалась связь и с ротами и с полком, а немецкая артиллерия била все ожесточеннее и чаще, сосредоточивая всю силу огня на четвертой роте, где уже глухо урчали танковые моторы и отчаянно вскипала ружейная и пулеметная стрельба. Сплошные взрывы рвали едва просветленную рассветом темноту. На правом фланге у обрывистого ската высоты, взметая языки пламени, что-то горело. По резким звукам пушечных выстрелов Лужко определил, что на позиции четвертой роты ворвалось несколько немецких танков. Автоматная и пулеметная стрельба все приближалась. В багряных отблесках взрывов Лужко увидел темные силуэты бежавших с высоты людей.

«На высоту ворвались!» — сразу же определил он и крикнул Бондарю:

— Немедленно взвод Дробышева на запасные позиции! Огонь по высоте! Остановить противника!

В сером полусвете утра на самом гребне высоты Лужко рассмотрел шесть немецких танков и едва заметные фигуры пехотинцев за ними. Он приказал командирам пятой и шестой рот всеми силами помочь четвертой роте, открыл минометный огонь, но у противника сил было явно больше. Все громче и ожесточеннее разгорался бой. Задымил еще один танк, а остальные пять продолжали неуклюже ползать по высоте.

— Весь мой первый взвод погиб, — вбегая на наблюдательный пункт, свистящим шепотом доложил Бондарь. — Только пулеметы Дробышева сдерживают противника.

Лужко слушал его, лихорадочно думая, что можно предпринять, чтоб спасти положение. Из всего, что он видел и знал, был только один выход: задержать противника на высоте, подавить огнем, а потом собраться с силами и контратакой отбить высоту.

— Вас командир полка, — подал телефонную трубку Бондарь.

— Что? Проспал! — загремел в телефоне разгневанный бас Черноярова. — Проворонил высоту! Немедленно выбить немцев и восстановить положение!

— Сейчас невозможно контратаковать, — сдерживая нервную дрожь, ответил Лужко, — нечем, и противник силен. Вот подавим огнем…

— К черту! — прервал его Чернояров. — Немедленно выбить! Бери резервный взвод и выбивай. Сам веди его, сам, раз проворонил!

— Да невозможно сейчас… Я прошу, — заговорил Лужко.

— Невозможно? Трусишь! Немедленно выбить немцев, или я сам приду и тогда…

— Я не трус! — с трудом проговорил Лужко.

— Врешь, трус! — гремело в телефоне. — Немедленно атакуй!

— Есть немедленно атаковать, — сразу почувствовав какое-то опустошающее спокойствие, ответил Лужко и осторожно передал трубку телефонисту. — Останешься за меня, командуй пятой и шестой ротами, — сказал он Бондарю и резким прыжком выскочил из окопа.

— Куда вы? — крикнул Бондарь, но близкий взрыв снаряда заглушил его голос.

Когда рассеялся дым, Бондарь увидел лежавшего шагах в десяти от окопа Лужко.

— Что с вами? — подскочил он к нему.

— Командуй батальоном. Мне, кажется, ногу… оторвало, — проговорил Лужко и уткнулся лицом в грязный снег.

* * *

Накричав по телефону на Лужко, Чернояров двинулся в ячейку своего наблюдательного пункта, по пути выругал случайно подвернувшегося связиста, прицыкнул на сбившихся в траншее посыльных и в заключение обрушил весь гнев на прильнувшего к стереотрубе своего помощника по артиллерии.

— Бездельники! — кричал он на моргавшего белесыми ресницами артиллериста. — Просидели, проспали, а я отвечай! Чернояров высоту немцам отдал! Чернояров опростоволосился! Чернояров никогда ничего не отдавал! Чернояров всегда громил противника!

Он плечом отодвинул артиллериста и сам прильнул к окулярам стереотрубы, из-за тумана ничего не увидел, еще больше разозлился и грудью лег на снег, всматриваясь в покрытые дымом холмы, где на самом восточном оборонялась четвертая рога, а теперь были немцы. Горечь и обида захлестнули Черноярова. Он вспомнил все эти две последние недели после занятий в штабе дивизии, когда генерал почти каждый день приезжал в полк, без конца ходил по обороне, по тылам и хотя ничем не выражал своего недовольства, но Чернояров нутром чувствовал, что генерал не просто ходит и проверяет, а что-то отыскивает, присматривается, изучает. Эти частые приезды генерала стали ясны Черноярову, когда он от верного человека в штабе дивизии узнал, что его аттестация на присвоение звания подполковника задержана генералом и лежит в сейфе отделения кадров. Это было явное недоверие. Старый командир дивизии, приезжая в полк, всегда обедал у Черноярова. Генерал же ни разу даже не закусил у Черноярова.

К тому же и в полку дела шли не как прежде. Поветкин хозяйничал и в штабе, и в подразделениях, и в тылах. То и дело до Черноярова доносились противные ему возгласы: «Начальник штаба приказал!», «Начальник штаба сказал!» За эти же две недели были у Черноярова неприятные стычки и с командирами батальонов и с Лесовых. Но все это были мелкие неприятности, о которых командир дивизии ничего не знает и никогда не узнает. Теперь же случилось то, чего никак не скроешь.

— Да! На высоте! Ворвалось не меньше роты и шесть танков, — услышал Чернояров позади себя голос Поветкина.

— Ты с кем? — рванулся он к говорившему по телефону Поветкину.

— С начальником оперативного отделения дивизии.

— Кто разрешил? — выхватывая у Поветкина телефонную трубку и бросая ее связисту, закричал Чернояров. — Кто разрешил сообщать о захвате высоты?!

— Я обязан доложить, — ответил Поветкин.

— Самовольничать! — подступал разъяренный Чернояров к Поветкину. — Злорадствуешь, торжествуешь! Дождался, когда Чернояров опозорился!

— Что? Какое злорадство?

— Я все понимаю! Я вас всех насквозь вижу! Сам захотел командовать! Не выйдет! Со своим дружком заодно действуешь. Заговор! А Лужко я голову сниму…

— Поздно снимать, — глухо проговорил Поветкин. — Ногу ему оторвало…

— Когда? Где? — невольно отступил назад Чернояров.

— Перед высотой, когда он по вашему приказу пошел взвод в атаку поднимать.

Чернояров, бессмысленно глядя на Поветкина, постоял мгновение, шатаясь, отошел в сторону и прохрипел, склоняясь к телефону:

— Вызывай санроту, врача.

— Врач у телефона, — соединясь, ответил телефонист.

— Ирина Петровна, что с Лужко? Почему отправили, кто разрешил?

— Для эвакуации тяжелораненых не нужно никакого разрешения, — услышал Поветкин приглушенный голос Ирины, — к счастью, была машина из медсанбата, и я отправила Лужко. Положение у него очень тяжелое. Едва ли выживет.

Чернояров замер с зажатой в руке трубкой. Лицо его совсем почернело.

— Я сам поведу девятую роту в атаку! — сквозь стиснутые зубы выдохнул он. — Я все равно вышибу их с высоты! А вы оставайтесь здесь, командуйте, — сказал он Поветкину, вырвал автомат у стоявшего в траншее солдата и бросился к окопам, где располагалась резервная рота.

«И сам погибнет и людей погубит, — с отчаянием подумал Поветкин. — Огонь, весь огонь на поддержку контратаки, иначе все пропало!»

Он по телефону вызвал командиров первого и третьего батальонов и приказал им всеми пушками и минометами, что были у них, бить по высоте, которую оставила четвертая рота, туда же сосредоточили огонь полковые артиллерия и минометы.

— Товарищ майор, товарищ генерал командира полка требуют, — прошептал телефонист, подавая трубку Поветкину.

— Что за переполох? — спросил знакомый голос Федотова.

— Поветкин доложил, что противник выбил четвертую роту из траншеи и ворвался на высоту.

— А где Чернояров? — спросил Федотов.

— Пошел девятую роту в контратаку поднимать.

— Что, сам лично?

— Так точно, лично.

Федотов помолчал, едва слышно дыша в трубку, и вновь спокойно заговорил:

— Сосредоточивайте весь огонь своей артиллерии и минометов непосредственно на высоте. Дивизионная артиллерия будет вести борьбу с артиллерией и с минометами противника и прикроет вашу контратаку с флангов. На помощь вам я привлеку всю артиллерию соседних полков.

Окончив разговор с генералом, Поветкин облегченно вздохнул. Теперь положение менялось. Помощь командира дивизии обеспечит контратаку девятой роты и не даст понапрасну погубить людей. Вызвав из штабной землянки Привезенцева, Поветкин приказал ему идти к Черноярову и доложить о приказе командира дивизии и о своих распоряжениях командирам батальонов.

— Находитесь все время с командиром полка, — в заключение добавил он, — сделайте все, чтоб помочь ему. Да прикажите собрать вещи Лужко и отправить ко мне, — хрипло сказал он, чувствуя, как болезненно ноет сердце.

Привезенцев, словно радуясь опасному поручению, повторил приказание, лихо сдвинул ушанку, заменившую столь любимую им кубанку, и, махнув рукой одному из автоматчиков, побежал к девятой роте. Там Поветкин отчетливо видел беспокойное, как и всегда перед атакой, движение людей по траншее и среди них широкоплечую фигуру Черноярова. Вся захваченная противником высота скрылась в густом облаке дыма. Дивизионная артиллерия частыми залпами била за высоту и туда, откуда доносились глухие выстрелы вражеской артиллерии. Укрываясь за насыпью железной дороги, из траншей девятой роты один за другим бежали люди. Впереди всех в полный рост бежал Чернояров. По тому, куда направлялся он, Поветкин догадался, что Чернояров решил атаковать противника во фланг, со стороны командного пункта второго батальона.

* * *

Когда девятая рота, остатки четвертой и один взвод шестой стянулись к седловине между двумя холмами и заняли окопы, Чернояров, все время охваченный гневным волнением, вдруг почувствовал странную, незнакомую доселе пустоту и в самом себе и вокруг себя. Всего в двухстах метрах впереди, на захваченной немцами высоте, бушевали взрывы, металось пламя, стелился жиденький, разгоняемый ветром и взрывами дым; в окопах, вжимаясь в землю, стояли притихшие стрелки, перебегали командиры отделений, взводов, рот, то нашептывая, то крича солдатам последние приказания; рядом вполголоса переговаривались, как и всегда, буйно оживленный Привезенцев и тихий, сосредоточенный Бондарь, командовавший теперь вторым батальоном; и позади были люди — пулеметчики, бронебойщики, связные, наблюдатели. Все было наполнено звуками, движением, напряженным ожиданием. Чернояров стоял, прислонясь грудью к стенке окопа, тупо глядел перед собой и совершенно забыл, где он и что с ним. Как сновидение, всплыло в его памяти воспоминание далекого-далекого, совсем забытого детства. Маленькая, черная, покосившаяся избенка у заросшего кустами оврага на краю деревни, и они, целых шестеро ребят малолетних, с сердитой, всегда крикливой матерью, без конца раздающей болезненные подзатыльники. В избенке холодно, на тусклых, подслеповатых оконцах наплыли толстые наросты грязного льда, а за стенами бушует неугомонная метель. Тогда не понял он, что случилось, когда мать вдруг закричала, забилась, упав на землю около печки, а старшие братья столпились вокруг прибежавшей зачем-то тетки Аниски. Только потом, когда все в доме утихло, он узнал, что на фронте, где-то под Орлом, погиб его отец. Никто не знал точного места, где это случилось, и от отца остались только присланные его друзьями островерхая с красной звездой буденовка и прожженная в четырех местах серая, испятнанная кровью шинель. Может, вот тут же, в этой седловине между двумя высотами, где стоял он сейчас, и погиб в то далекое время его отец?

— Товарищ майор, все роты к атаке готовы, — прервал Привезенцев оцепенение Черноярова.

— Ракету! — отогнав воспоминания, приказал Чернояров и, едва хлопнул ракетный патрон, распрямился, чувствуя знакомую легкость и дрожь во всем теле, огляделся по сторонам и, видя перед собой только наспех отрытые немцами окопы, закричал что было сил: — В атаку, за мной! Ура-а-а!

Словно подхваченный неудержимой волной, он выпрыгнул из окопа, держа автомат перед грудью, сделал несколько неуверенных шагов и, ни о чем не думая, пошел свободно и легко. Все тело будто потеряло вес. Окутанные дымом вражеские окопы стремительно приближались. Там Чернояров видел серые, обезображенные ужасом лица немцев, видел частые вспышки автоматов, но не слышал ни свиста пуль, ни взвизгивания то и дело пролетавших осколков. Внезапно справа вихрем взметнулась упругая волна горячего воздуха. Чернояров пошатнулся и, чувствуя, что падает, взмахнул руками, пытаясь удержаться. Второй, не меньшей силы, теперь уже с левой стороны, удар отбросил его в сторону и свалил на землю.

«Неужели конец?» — падая в полубеспамятстве, подумал он, и ужас охватил его. Он лежал, вжимаясь в землю, всем телом ощущая, как сечет воздух множество пролетающих пуль. Сколько прошло времени, он не помнил и, когда, овладев собой, поднял голову, все немецкие окопы впереди сверкали и дымились вспышками выстрелов. Он хотел приподняться, посмотреть, есть ли кто-нибудь из своих рядом с ним, но несколько гулких, оглушительных взрывов вновь придавили его к земле.

«Конец, всему конец! — лихорадочно думал он. — В свои окопы не вернусь и до немецких не дойду». Совсем маленьким и беспомощным казался он самому себе, и от этого горячим наплывом закипела в нем злость. Подтянув автомат, он пальцем нащупал спусковой крючок, что было сил нажал на него. Автомат упруго и часто забился в его руках.

— Врешь, сволочь, все равно вышибем с высоты! — закричал он и от собственного крика еще больше озлобился.

Теперь он уже отчетливо слышал, как рядом и позади него настойчиво стучат автоматы и пулеметы, над головой свистят наши снаряды и мины, уносясь туда, откуда били немецкие пехотинцы.

— Вперед! — закричал он, инстинктом почувствовав, что огонь немцев ослаб и наступил тот самый момент, когда нужно вновь поднимать людей в атаку.

Он вскочил и уже не шагом, а отчаянными, стремительными прыжками понесся к окопам, откуда выскакивали и бежали назад немцы.

— А-а-а! Гады! Бей их, товарищи! Круши! Наша взяла! — кричал он, махая автоматом над головой.

Его обогнали с одной стороны Привезенцев, с другой Бондарь. Справа и слева от них, крича и стреляя, широкими цепями бежали наши стрелки. В немецких окопах уже не было ни одного солдата. Только по черному склону высоты мелькали редкие зеленошинельные фигуры в несуразных, обмотанных платками касках и такие же фигурки вразброс лежали по всей высоте. Воздух кипел и дрожал от беспрерывного свиста снарядов и мин. Немецкая артиллерия и минометы отвечали вяло, и только два уцелевших танка отчаянно били из глубоких ям, что смутно виднелись позади немецкой траншеи.

— Бондарь, пушки подтягивай! Подавить танки! — крикнул Чернояров, прыгая в окоп, где раньше был наблюдательный пункт командира четвертой роты. — А ты, Привезенцев, связь, телефон сюда!..

Атакующая цепь перевалила за гребень высоты, и стрелки один за другим скрывались в очищенной от немцев траншее.

— Закрепиться! — приказал Чернояров, с жадностью хватая кем-то поданную флягу. — Ни шагу назад!

Ожидая, что немцы соберутся с силами и вновь ударят на высоту, Чернояров подтянул пулеметы и пушки, готовясь к упорной обороне высоты. Но его опасения не оправдались.

Понеся большие потери, немцы постреляли еще с полчаса, и над фронтом вновь установилась успокоительная тишина. До темноты просидел на высоте Чернояров, восстанавливая оборону, отдавая распоряжения, и только вечером ему впервые за весь день удалось по телефону связаться с командиром дивизии. Генерал Федотов спокойно выслушал его доклад и так же спокойно, словно на занятиях, спросил:

— А почему вы лично в атаку пошли?

— А как же, товарищ генерал, надо было людьми командовать? — недоуменно проговорил Чернояров.

— Вы думаете, вы командовали, когда лежали под вражеским огнем? — с заметной иронией спросил генерал и сам твердо и строго ответил: — Нет! Не командовали! Вернее, плохо командовали! Не дело командира полка лихачествовать и самому в атаку бросаться. Командир командует, а не безумствует. Геройство командира в умелом управлении подчиненными. А вы на целый день бросили полк и с одной ротой остались. Ваше счастье, что противник слаб перед вами, да и начальник штаба ваш не растерялся.

Почти не дыша, Чернояров слушал генерала, и все сделанное за день совсем в новом свете представлялось ему. Действительно, зачем он бросился очертя голову сам? Разве командир девятой роты или тот же Бондарь не могли без него вывести людей в исходное положение и поднять их в атаку? Могли, конечно, могли. Прав генерал. «Глупо я поступил, бросил командование полком и в атаку полез». Чернояров вспомнил, как лежал он под вражеским огнем, не имея возможности поднять головы, и только чудом уцелел в этом диком грохоте взрывов и свисте пуль. Никогда за все время войны ему не было так страшно. Он отказался от приглашения Бондаря пообедать, оставил Привезенцева во втором батальоне и в сопровождении двух автоматчиков пошел к себе. Всю дорогу, пока добирался он до командного пункта, его не покидали воспоминания об атаке, когда немцы прижали его огнем на чистом, ровном месте. Память до мелочей восстанавливала страшную картину, и от этого Черноярову хотелось только одного: добраться до своей землянки, лечь и немедленно уснуть. У самого входа в землянку он обернулся к автоматчикам, решив приказать им идти обратно в свой батальон. Взглянув на безмолвных солдат, он увидел у одного из них вещевой мешок за спиной, у другого небольшой чемодан в руках.

— Это что за вещи? — спросил он, недоумевая.

— Нашего капитана, товарища Лужко. К майору Поветкину несем, — ответил солдат повыше, и от его совсем тихого, ровного голоса Чернояров вздрогнул и вспомнил Петра Лужко.

— Хорошо. Передайте вещи майору Поветкину, — с трудом выговорил он и рывком открыл дверь землянки.

— Водки дай, — прохрипел он, увидев вбежавшего ординарца, и, не раздеваясь, присел к столу.

Тяжелыми глотками он выпил целую кружку водки и, все еще не придя в себя, сел на постель. Перед глазами отчетливо вырисовывалось чернобровое лицо Лужко, и в ушах зазвучал его по-украински окающий голос.

— Ногу выше колена. Инвалид, значит, — проговорил он, вылил в кружку остатки водки и, не чувствуя ее вкуса, выпил. — Выше колена. И неизвестно, будет ли жить, — сказал он и опять с поражающей ясностью вспомнил самого себя перед окопами немцев. Расслабляющая волна жалости к самому себе нахлынула на него. Он представлял себя раздавленным, искалеченным, с перебитыми, переломанными ногами.

«А генерал все же недоволен», — вдруг мелькнула у него мысль. Он порывисто встал, шатаясь, прошел к столу и сел на заскрипевшую табуретку. Все сомнения и обиды, что мучили его в последнее время, вновь вернулись к нему. «Генерал недоволен. И он, конечно, прав, прав, как он всегда бывает прав. Он и так не доверял мне, присвоение звания задержал, а теперь и подавно не присвоит. А все, все, с кем в училище учился, с кем работал вместе, давно подполковники и даже полковники. И Колька Мартынов, и Славка Андреев, и даже этот хлюпик Тентенников — все подполковники! А Васька Громов — полковник! Один я, один я второй год в майорах хожу. Бейся, рвись, жизнью рискуй — все напрасно! Просто, видать, нужно удачником быть».

Он встряхнул флягу, намереваясь еще выпить, но фляга была пуста.

«Всегда и во всем не везет мне. Даже ординарца приличного подобрать не могу. Никогда ничего у него нет», — раздраженно подумал Чернояров и гулко крикнул:

— Сашка! Почему нет водки? Разъелся тут на ординарской должности. Выгоню в стрелки, по-другому завертишься!

 

Глава тридцать девятая

В последние месяцы генерал Велигуров почти все время болел, жалуясь то на сковавший его радикулит, то на общее недомогание, то на старые раны, и вся тяжесть работы легла на одного Бочарова. Часто бывая у Велигурова, Бочаров видел, что генерал мучается не столько от болей физических, сколько переживает какую-то душевную травму. Он пытался откровенно поговорить с ним. В ответ Велигуров только охал, вздыхал и неизменно повторял:

— Пролетела молодость, отгорела, а старость, браток, никого не щадит. Доживешь до моих лет, на себе познаешь.

В эти месяцы, несмотря на сравнительное затишье на фронте, работы у представителей Наркомата обороны намного увеличилось. И сам генерал Васильев и многие другие генералы беспрерывно запрашивали то одни, то другие сведения. В войска поступил новый Боевой устав пехоты, и Васильев требовал проверить, как изучаются, осваиваются и внедряются в практику положения этого устава. Стужа сковала Дон, и Москву интересовала толщина льда в том или другом районе. Особенно много материалов запрашивал сам Васильев. Его интересовало буквально все: и организация службы в войсках, и состояние дивизий и армий, и обеспеченность войск зимним обмундированием, и построение боевых порядков, и работа железнодорожного транспорта в прифронтовых районах, и множество других, самых неожиданных вопросов.

Бочаров без конца разъезжал по войскам, по тыловым районам, уточнял, изучал, проверял, а возвращаясь, писал короткие донесения, докладывал по телефону и телеграфу в Москву, получал новые задания и снова уезжал.

22 ноября, после трудной поездки в войска, Бочаров проснулся поздно и, едва открыв глаза, почувствовал вдруг что-то веселое и радостное, похожее на воспоминание далекого детства, когда по большим праздникам в деревенской избе Бочаровых все преображалось, радуя глаз и чисто вымытым полом, и выскобленными лавками и скамьями, и только что побеленной печью, и белой скатертью на столе.

Откуда появилось сейчас это ощущение праздника, сразу понять Бочаров не мог. Только встав с постели, увидел он, как в разрисованные морозом окна льется в комнату нежный молочно-розовый свет. Бочаров умылся, торопливо надел шинель и вышел на улицу. Окруженное двумя радужными кольцами солнце было подернуто легкой дымкой и заливало землю радостным светло-розовым сиянием, легким пурпуром окрашивая и сверкающий серебристый снег, и словно уснувшие под белыми шапками дома, и узорчатое сплетение воздушно-пышных заиндевелых деревьев. Во все стороны горизонт скрывался в густевшей синеве, от этого казалось, что весь мир состоит только из этого нежно-розового окружья и неяркого солнца над ним.

— Андрей Николаевич, — окликнул Бочарова совсем незнакомый голос.

Он обернулся и на резном крыльце ближнего дома увидел генерал-лейтенанта Ванина.

— Здравия желаю, — заговорил было Бочаров.

Генерал взмахом руки остановил его.

— Тихо! Слушайте, внимательно слушайте, — прошептал он, рукой подзывая Бочарова к себе.

Ничего не понимая, Бочаров прислушался — вокруг стояла такая тишина, что было слышно, как потрескивали от мороза деревья в саду.

— Слышите? — спросил Ванин.

— Слышу, мороз трещит.

— Не то! Лучше слушайте, лучше.

В это время невдалеке захлопал движок радиостанции, и генерал, не переставая мечтательно улыбаться, с недовольством сказал:

— Перебили связисты. Пойдемте ко мне, из дома слышнее.

— Вот где слушайте! — подвел он Бочарова к расстеленной на столе карте и звонко хлопнул ладонью по тому месту, где был Сталинград. — Слышите! Звенит все, грохочет, и песни наши, родные песни несутся над степями сталинградскими.

Бочаров всмотрелся в карту и там, где Волга и Дон разделялись самым узким пространством, увидел густое скопление синих номеров вражеских дивизий, корпусов и армий, а в стороне от них с запада и с юга яркие красные стрелы. Одни стрелы начинались от донских берегов у Серафимовича, Клетской, Сиротинской и, как исполинские ножи, устремляясь на юго-восток, пересекали Дон ниже излучины и острием упирались в острие других стрел, которые шли на северо-запад от озер южнее Сталинграда. Эти два мощных потока стрел обнимали, стискивали все, что синело в Сталинграде и на пространстве между Волгой и Доном.

— Неужели начали? — прошептал Бочаров.

— Вот именно! — воскликнул Ванин. — Девятнадцатого ноября Юго-Западный и Донской фронты ударили от Дона на Калач, двадцатого — Сталинградский фронт от озер. И не только начали, уже прорвали оборону противника на огромном пространстве и пробиваются навстречу друг другу. Не сегодня-завтра все, что стянули немцы к Сталинграду, — тут, пожалуй, дивизий до тридцати наберется — будет зажато, стиснуто в огненное кольцо. Это, видать, будет началом конца войны.

Ванин говорил, а Бочаров, слушая его, никак не мог оторвать взгляда от карты. Он не то что восхищался или радовался тому, что случилось под Сталинградом; он всем своим существом ощущал всю важность свершившихся событий. Всего четверо суток наступали войска Юго-Западного и Донского фронтов, и за это короткое время они взломали всю вражескую оборону на Дону и продвинулись вперед почти на сто двадцать километров, а войска Сталинградского фронта за трое суток углубились в оборону врага более чем на сто километров. Это было грандиозно, потрясающе неожиданно и превосходило все, что знал Бочаров из военной истории. Немцы даже в первые месяцы войны, в июльское наступление этого года, когда преимущества были на их стороне, не имели таких успехов. Теперь же, в лютые морозы, по заснеженным, насквозь продуваемым свирепыми ветрами степям советские воины, не имея такого преимущества, какое немцы имели в прошлом, за сутки продвигались вперед по тридцать-сорок километров.

— Сталинград только начало! — развивал и наращивал картину гигантской операции генерал Ванин. — Теперь развернется наступление на Кавказе, на среднем Дону, на Западном фронте! Покатится все у немцев на запад и так покатится, что никакие ухищрения не спасут их! Мы выдержали, выстояли, и теперь мы хозяева положения! Теперь мы будем диктовать свою волю противнику!

* * *

Чем больше вчитывался Бондарь в статьи нового Боевого устава пехоты, тем отчетливее понимал, что все написанное в этих двух книжках с малиновыми обложками не только ясно и понятно ему, но словно описано с того, что видел и пережил он сам за время войны.

«Кто же писал этот устав? — думал Бондарь. — Чтоб так написать, нужно все испытать самому».

Думая так, Бондарь даже не догадывался, что над положениями нового устава работал не один человек или группа ученых людей, а создавала этот устав вся армия и что даже сам он, теперь капитан Бондарь, участвовал в создании этого устава.

— Скоро двенадцать, — взглянув на часы, проговорил Бондарь и позвонил в роты.

На фронте было спокойно, только немцы, как и всегда, беспрерывно светили ракетами.

— Доблестному комбату два — салют! — вместе с белесым клубом холодного воздуха ворвался в землянку звонкий голос Привезенцева. — Все устав зубришь? Кончай это дело — Новый год на пороге!

— Здравствуй, Федя, — радостно встретил Привезенцева Бондарь, — раздевайся, садись.

— Отпросился к тебе на целых три часа, — вытирая обмерзшие усы, говорил Привезенцев, — и представь, без звука начальство отпустило. Только клятву страшную взяло: триста граммов — и ни-ни!

— Ты, я вижу, вообще изменился, — усмехнулся Бондарь, — ленты пулеметные снял, кинжалов не видно, да и шинель, ушанка как у настоящего службиста.

— Эх, Федько, — хлопая Бондаря по плечу, воскликнул Привезенцев, — что там ленты, кинжалы — муть! Он мне душу перевернул! Черт его знает, и сам с виду неказист и фамилия заштатная. Подумаешь, Поветкин! Мягкое что-то, нежное, вроде ветерком весенним припахивает. А так взял нас в оборот, так зажал — дыхнуть нечем! Ну, будь бы ругался, матерился — не обидно! А то тихонько, ровненько, без грома, без молний, а крыть нечем! Все в штабе перетряс, перевернул и с ног на голову поставил. Да ты не ухмыляйся! Он и до вас доберется.

— А он и так добрался! Попробуй не доложить вовремя…

— Вот, вот! Так вам и надо, а то как я в начальниках ходил, у вас не жизнь была, а раздолье, — своим обычным звонким язвительным голосом выкрикнул Привезенцев и, сразу посерьезнев, продолжал неторопливо: — А ты знаешь, Федя, я рад этому. Вот убей меня — рад! Верно, в первый месяц после приезда Поветкина вроде взбесился я. Так было обидно, что в куски был готов порвать его, хоть рядовым в стрелковую роту беги. А потом присмотрелся — и вижу: умный он парень, дело говорит. Я же на целых три года старше его, — я с двенадцатого, а он с пятнадцатого, — а по уму, по ухватке я котенок перед ним. А умных людей я, понимаешь, нутром вот как-то с самого детства люблю. Как магнитом тянет меня к ним. Так-то вроде я сопротивляюсь им или виду не показываю, а в самом деле каждое их слово на лету хватаю!

— Подожди, Федя, еще наговоримся, — перебил его Бондарь, — время-то без пяти двенадцать.

— Уж сегодня мы с тобой душу отведем, я и пришел за этим. Ты не вызывай никого, — остановил Привезенцев поднявшегося Бондаря, — у меня все есть. Как-никак я все же заместитель начальника штаба, хоть и не король, но и не пешка! И Верловский у меня во где, — потряс он кулаком, вытаскивая из карманов шинели и брюк рыбные консервы, свиную тушенку, колбасу, соленые огурцы, лук и подмигивая Бондарю. — И водичка святая, московской именуемая, — в заключение отстегнул он от пояса трофейную флягу с водкой, — больше не взял, хватит!

Готовя закуску, Бондарь посматривал на Привезенцева и одну за одной находил в нем разительные перемены. Этот буйный, неугомонный отчаюга то ли от переживаний, то ли от других причин заметно остепенился и даже в движениях его костистых рук не было прежней резкости. Особенно изменились его коричневые, почти черные глаза. Они смотрели без прежнего озорства, ухарства и язвительной насмешливости.

— Федя, а усы все-таки сохранил, — улыбаясь, сказал Бондарь.

— Усы! — добродушной усмешкой ответил Привезенцев на улыбку Бондаря. — А что такое Федька Привезенцев без усов? Женщина без волос! Ну ладно, Федько, — налил он водку в кружки, — без полминуты двенадцать. Давай, дружок, выпьем за новый сорок третий год! Пусть этот год даст нам все, о чем мечтаем мы!

— И пусть в этом году закончится война, — добавил Бондарь.

Они выпили и, неторопливо закусывая, минуты две молчали.

— А знаешь, Федя, — первым заговорил Привезенцев, — о чем я мечтаю сейчас? Нет, тебе не догадаться! Мечтаю я, — он откинул голову и, полузакрыв глаза, продолжал, — хоть на полчаса, хоть на минуточку попасть в ту самую деревню Дубки и одним глазком взглянуть на нее. Ты что улыбаешься? Не веришь?

— Да что ты, Федя, верю, — успокоил его Бондарь.

— Ты верь мне! С тобой я всегда честен. Да, Федя, любил я и раньше. Только обжегся! Жизнь она мою, душу отравила. Думал, никогда не оттаю, не посмотрю на женщину без злобы. А теперь вижу: нет! Не все женщины одинаковы! И больше среди них честных, хороших, настоящих. А те, как моя бывшая жена, — нарост, гниль, червоточина! Мало мне с Наташей бывать пришлось, но и за это время навсегда врезалась она в мою память. Теперь письма получаю часто, чуть не каждую неделю. Малограмотные, с ошибками, с корявыми буквами, с кляксами, а только одно такое письмо на десятки самых изящных, самых нежных не променяю. К черту эту нежность! Пусть грубо, пусть коряво, зато от всей души! Такое письмо сразу видишь, что написала не фитюлька, а трудовая женщина, знающая, что такое жизнь. Жизнь Наташа знает! Она столько пережила! А как сейчас работает! Это понимать надо! Хоть и трудно сейчас в колхозе — она лучшая колхозница. Ты вдумайся только в одну цифру: у нее шестьсот тридцать трудодней! Это же если без выходных весь год и то по две нормы в день! Вот, Феденька, почему хлебушком-то мы в армии не бедствуем. Такие, как Наташа, за двоих, за троих работают, как же не полюбить такую! И представь: она знает, что сама лично получит мало, а работает. Ну, что это за оплата по триста граммов на трудодень? И все же работает, не отлынивает! Не для себя, для нас работает. И это еще не все. Посмотри, что она пишет. Только читай вот тут, а дальше не смей, там личное. «Сдали мы своей семьей в фонд обороны шестнадцать мешков картошки, теленка годовалого, овцу и четыре пуда ржи. Это для тебя, милый Феденька, ешь вдоволь и воюй хорошенько». Понятно? Для меня! Я теперь всем: и хлебом, и картошкой, и мясом обеспечен! Если у тебя в батальоне не хватит продуктов: присылай, поделюсь из своего фонда! Ну ладно, Федя, шутки в сторону. Давай-ка выльем за таких вот, за трудовых, за наших любимых!..

— А ну, Федя, — выпив водку и наскоро закусив, взмахнул рукой Привезенцев, — и ты пулеметчик, и я пулеметчик! Рванем-ка нашу пулеметную! Уж очень петь хочется!

— Эх, тачанка, ростовчанка, — запел он, и Бондарь, тихо подхватив его запев, погрузился в воспоминания. Воскресли дни, когда он, только что начав командовать пулеметным взводом, вихрем проносился на своих тачанках по военному городку, а у крайнего дома с завернутой в одеяльце Светланой стояла Мария. Пролетая мимо, он не видел ее лица, но знал, что она восторгается и гордится им и что вечером, когда он вернется домой, она встретит его еще ласковее и нежнее.

 

Глава сороковая

Павел Круглов смутно помнил, где он находился и что было с ним в последние недели и месяцы. Все слилось в один сплошной, непроглядный, как черная осенняя ночь, поток чего-то неопределенного и страшного, от чего заледенела душа и отупело, покрылось мутью сознание. Из всего, что было, только два воспоминания осели в памяти.

Первое воспоминание — это был тот самый переход, когда голодные пленники поели недозрелой сырой ржи и, попив студеной воды из скотского корыта, все поголовно заболели.

Второе, что запомнил Круглов, было еще страшнее. Их, группку уцелевших пленных, пригнали в какой-то заросший кустами тальника овраг и заставили копать длинные прямоугольные ямы. Целый день копали они, а к вечеру немцы пригнали большую партию женщин, детей и стариков. Все проходило, как в кошмарном полусне. Оборванных, с растрепанными волосами и обезумевшими глазами женщин с детьми и стариков сгоняли к ямам и расстреливали из пулемета. Дикие, отчаянные вопли женщин перемешались с плачем детей, с криками и стонами раненых. Огромная холодная луна поднялась над лесом, а немцы все пригоняли новые партии женщин и детей, не смолкая, оглушающе трещал пулемет. С этого момента помутилось, отупело сознание Круглова. И во сне он видел луну и мечущиеся тени у ям, слышал стоны, вой, предсмертный хрип женщин и отчаянные крики детей. Круглов не понимал, жив ли он сам, действительно ли происходит все наяву, или очутился он в каком-то другом, не земном, не человеческом мире. Ему казалось, что рядом с ним и вокруг него живут и ходят не люди, а тени, какие-то призраки, и похожие и не похожие на людей.

Сознание Круглова несколько прояснилось только в лагере военнопленных, когда утром колонна грязных, оборванных людей с черными номерами на рукавах пришла в дубовую рощу.

Была уже глубокая осень, и толстые — в два обхвата — дубы стояли оголенные, темнея коряжистыми, словно омертвелыми сучьями, а под ногами мягко хрустел пышный ковер опавшей листвы. Когда, получив пилы и топоры, группы пленных разошлись в разные стороны, Круглов увидел, как сквозь ветви пробились и заиграли нежные, ласкающие лучи солнца, обессиленно свалился на листву и впервые в жизни зарыдал, не стыдясь своих слез.

— Не надо, Павел, успокойся, — присел около него Васильцов, — не слезы нам нужны, а злость, ненависть. Они только и ждут, что мы раскиснем и встанем на колени, но не дождутся, никогда не дождутся.

Круглов смотрел на Васильцова и не узнавал его. Рыжая, всклоченная борода и такие же рыжие длинные волосы закрывали почти все лицо; широкие плечи ссутулились и стали такими острыми, что совсем черная гимнастерка висела на них, как на ребре доски. И только острые, лучистые глаза по-прежнему светились то гневом и ненавистью, то мягким, ласкающим теплом и отеческой добротой.

— Ты работай, работай, — говорил Васильцов, — хоть и проклятый труд, но и он успокаивает, сил придаст.

И Круглов начал работать. Вместе с другими пленными валил он заматерелые, высоченные дубы, обрубал сучья, вытесывал из них колья, катал толстые многопудовые стволы на лесопилку, где такие же оборванные, худые и голодные пленные, стоя на подмостках и на земле, огромными пилами распиливали дубы на доски и пластины.

Когда возглавляемая Васильцовым большая группа пленных в сопровождении четверых немцев с автоматами подошла к старому, седому от моха и лишаев великану с густыми, опускающимися почти до земли разлапистыми сучьями, Васильцов постоял, осматривая дуб от верхушки и до вцепившихся в землю узловатых корней, шумно вздохнул и, подав топор Круглову, с неожиданной лихостью сказал:

— А ну, Паша, рубани! Где наше не пропадало!

Круглов неловко взял топор, повертел его в руках, еще не понимая, что нужно делать, и вдруг, вспомнив, как работал до войны, задрожал весь, напружинил ослабевшие ноги, размахнулся изо всех сил и ударил по толстой почернелой коре. Топор до половины лезвия вонзился в дуб, и Круглову показалось, что в лесу раздался едва слышный стон. Он снова взмахнул топором, но руки безвольно опустились, на глаза опять навернулись слезы.

— Не могу, — прошептал он, отдавая топор Васильцову, — возьми, не могу.

Стоявший невдалеке немец увидел эту сцену, подскочил к Круглову и, махая перед его лицом волосатым кулаком, что-то залопотал непонятное и сердитое.

— Руби, Паша, руби, — не принимая топора, сказал Васильцов, — руби, может, на душе полегчает.

Круглов, сам не понимая, откуда у него появилось столько храбрости, свободной рукой отодвинул немца в сторону, шагнул к дубу и ожесточенно, забыв обо всем, начал рубить. Мелкая коричневая щепа взлетала вверх, падала на землю, и в воздухе потек здоровый запах свежего дерева. С другой стороны подрубал дуб высокий, большеглазый, худой пленный, и два топора звенели, стучали, а вековое дерево стояло нерушимо, не шевеля ни одним сучочком.

— Отдохни, — остановил Круглова Васильцов, — давай я.

Круглов отошел в сторону и только теперь со всей отчетливостью увидел, что вокруг дуба стоит целая толпа таких же, как и он, бородатых, оборванных и грязных людей. Проходя взглядом по землистым с запавшими глазами лицам, Круглов вдруг почувствовал радостное, согревающее тепло в груди и какое-то странное, никогда не испытываемое ощущение близости к этим совсем незнакомым ему людям.

— Курни! — подошел к нему совсем молодой безусый парень. — Табачок-то наш, новоизобретенный! Лист дубовый, лист кленовый, полынок да травка!

— Спасибо… Не курю…

— Как не куришь? Ты же всегда курил, у меня позавчера просил.

— Бросил, тошнит, — пролепетал Круглов, мучительно вспоминая, курил ли он в самом деле или не курил.

Круглов не заметил, как прошел день и пленных колонной снова погнали в лагерь. Там, в бараке, похлебав мутной похлебки и выпив стакан пустого кипятку, он забрался на свое место на втором этаже нар и лег на голые, отполированные телами доски. Мысли бессвязно метались в разгоряченной голове. Вспоминалась ему Наташа, красивая, озорная, совсем такая, какой она была до замужества. Вспоминались дети: Анна, Матвей и самый маленький Володя. И опять вспомнился веселый, душевный Костя Ивакин. От этих воспоминаний еще больше мутнело, кружилось в голове. Тяжелый храп, стоны, выкрики неслись со всех сторон в темном уснувшем бараке. Справа, слева, наверху, внизу, позади лежали люди, и Круглов среди них чувствовал себя маленьким, беспомощным и самым несчастным. Он закрыл глаза, хотел уснуть, но опять в памяти всплыл Костя Ивакин и в ушах привычно зазвучал его голос: «Гадина! Предатель!» От этого голоса Круглов привстал, сполз с нар и пошел в дальний угол барака, где стояла кадка с водой и где — это он отчетливо помнил — был вбит в столб толстый железный костыль метрах в двух от земли. Бесшумно двигаясь в темноте, он пробрался в угол и сразу же нащупал тот самый загнутый на конце железный костыль. Все остальное происходило в лихорадочном, бессознательном состоянии. Он снял с себя длинный, еще в колхозе вырезанный из сыромятной кожи ремень, продел его в пряжку, сделав петлю, двойным узлом завязал кожу ремня на костыле и, просунув голову в петлю, оттолкнулся от стены ногами и всей тяжестью тела рванулся вниз. И вдруг, когда он ждал, что петля сдавит горло, случилось непонятное. Кто-то сильный подхватил его на лету, приподнял и сорвал ремень с шеи.

— Не выход это, браток, не выход, — услышал он шепот Васильцова, — жизни решиться никогда не поздно. Ты выжить сумей, а умереть-то и дурак сумеет.

Васильцов помог ему взобраться на нары, и Круглов, едва привалясь на доски, сразу же уснул тяжелым, опустошающим сном. Утром он проснулся от оглушающего шума в бараке. Черные, взлохмаченные, непроспавшиеся люди сидели на всех трех этажах нар, прыгали вниз, толпились у входа и у редких затянутых проволокой окошек. Вначале Круглов не понял, где он и что с ним, но, зевнув несколько раз, все вспомнил. Только теперь не ужас, не отчаяние, а жажда жизни охватили его. Свесив голову с нар, он смотрел на живой, словно муравейник кишащий людьми полутемный коридор между дощатой стеной и клетками высоких, до потолка, трехэтажных нар. Более полутысячи человек помещалось в этом длинном и узком тесовом бараке, и одним из этой полутысячи был он, Павел Круглов. И оттого, что он был не один, а среди этих сотен людей, ему казалось, что ничего страшного не случится, что пройдет эта кошмарная, скотская жизнь и начнется новая, совсем не похожая на ту, какой он жил раньше.

Он спрыгнул с нар и протиснулся на улицу, где у большой кадушки умывались пленные, скупо и экономно поливая друг другу. Солнце только взошло, и на всем еще лежал легкий иней первых заморозков. Круглов всей грудью вдыхал бодрящий воздух и с любопытством осматривал лагерь, словно впервые увидев его. Огромная, вытянутая в длину котловина со всех сторон была окружена высоким забором из четырех рядов колючей проволоки. На углах за проволокой виднелись острокрышие сторожевые башни, а внутри по самому широкому скату котловины выстроились в ряд шесть приземистых, серых, под толевыми крышами, точь-в-точь похожих друг на друга бараков. Это были мужские бараки. Напротив, за огромной лужей, темнели четыре барака поменьше. Это были женские и детские бараки. Влево, куда уходила разбитая, залитая водой дорога, за проволокой ослепительно сверкали на солнце два красивых особняка с огромными квадратными окнами. Там помещалась комендатура и охрана лагеря. В самой середине лагеря у берега лужи приютился маленький, грязный, окутанный дымом и паром домик, откуда пленные несли к баракам дымящиеся котлы. Это, как догадался Круглов, была лагерная кухня.

Неожиданно протрещала автоматная очередь, и разноголосый гул в лагере мгновенно стих, а где-то за бараками отчаянно закричал мужской голос.

— Вот гады, шестого за нынешнее утро, — прохрипел Васильцов, — а вчера восемнадцать мужчин и семь женщин подстрелили.

— Что это? — не понял Круглов.

— Немцы играются, охранники. Вон с вышек с тех, сторожевых. Как вышел только человек за барак, так очередь — и сразу наповал.

Это было первое, что узнал Круглов из страшных условий лагерной жизни. Скоро он узнал и многое другое. Та самая лужа, что озером светлела посредине лагеря, была, оказывается, не просто лужа, а целое кладбище, где всего три дня тому назад немцы расстреляли толпу выбежавших из бараков женщин. Узнал Круглов, что в лагере размещено более пяти тысяч человек и каждую ночь пригоняют сюда новые и новые партии пленных. Однако общее число людей в лагере не увеличивается, а уменьшается. Тяжелая, изнурительная работа на лесозаготовках, на лесопилке и скудное — два раза в день по литру жидкой бурды из свеклы или гнилого картофеля с двумястами граммами остистого, колючего хлеба — питание, невообразимая теснота и скученность в бараках, сырость и наступившие заморозки сваливали даже сильных людей. Все же самым страшным был установленный и педантично выполняемый немцами дикий порядок. С утра всех пленных выгоняли на работу, а тех, кто, заболев и обессилев, оставался в бараках, охранники вытаскивали на улицу и сваливали в овраг за лагерем, где точно в одно и то же время — между одиннадцатью и двенадцатью часами дня — трещали автоматные очереди и раздавались вопли и стоны умирающих людей. Поэтому едва только начинал гудеть колокол, возвещавший начало построения пленных на работу, как все выскакивали из бараков и бежали на свое место в строю. Каждый день, уходя на работу, пленные оставляли в бараках своих обессилевших товарищей, а возвращаясь вечером, не находили их.

Все это узнал и увидел Круглов, и все это вновь ошеломило его. Собственная жизнь для него всегда была дороже всего, и в плен сдался он с одной-единственной целью — спасти свою жизнь. Теперь же он видел, что в плену жизнь человека не стоила и ломаного гроша.

Эти мысли теперь никогда не покидали Круглова. Где бы он ни находился, ему казалось, что на него постоянно смотрит черное дуло немецкого автомата. И только в бараке, заняв свое место на твердых нарах, он успокаивался и чувствовал себя в безопасности. В бараке пленные находились только в ночное темное время, и Круглов с нетерпением ждал, когда наступит осень с длинными, многочасовыми ночами.

Эти вечерние и ночные часы были самыми драгоценными для пленных. Изможденные, измученные люди, возвратясь с работы, жадно съедали скудный обед и спешили поскорее занять свои полметра на жестких, таких благодатных нарах. С наступлением заморозков сами пленные забили все окна досками, и в бараках постоянно густела непроглядная тьма. Выдаваемого немцами сального светильника едва хватало, чтоб хоть немного разогнать темноту во время обеда и завтрака. Однако и в этих страшных, невыносимых условиях у людей сложился свой привычный быт. Все пять сотен загнанных в один барак мужчин составляли своеобразное общество со своими группами, кружками, интересами, надеждами и планами. Возвратясь с работы и похлебав мутной пахучей жижицы, именуемой обедом, люди рассыпались по своим группам и кружкам. С наступлением осени, когда ночи стали длиннее, в шестом мужском бараке установилась нерушимая традиция задушевных вечерних бесед. Душой этих бесед был Васильцов. Пообедав, он садился прямо на полу возле им самим сделанной из старой железной бочки печки-времянки, а вокруг рассаживались все, кому хватало места. Обычно разговор начинался со сказок. Васильцов знал великое множество самых разнообразных сказок и анекдотов. Голос его по вечерам звучал удивительно мягко и ровно, чаруя слушателей неторопливым повествованием то о подвигах рыцарей, то о борьбе со страшным чудовищем, то о похождениях неизбежного в большинстве сказок простоватого, добродушного Ивана. Несмотря на запреты немцев, пленные тайком под рубахами и в штанах приносили с работы по две-три щепки, а некоторые даже ухитрялись принести целое полено или связку сухих сучьев, и по вечерам железная печка весело потрескивала, озаряя задумчивых, склонившихся к Васильцову людей.

То ли сказки и обаятельность, то ли властность и бесстрашие в обращении с немцами как-то незаметно сделали Васильцова непререкаемым авторитетом для всех пленных. Ни один вопрос не решался без Васильцова. Он назначал дежурных, разбирал ссоры и раздоры между пленными, распределял те скудные подачки грязного, рваного, окровавленного обмундирования, одежды и обуви, которые время от времени лагерное начальство раздавало пленным. Внешне незаметный, такой же, как и все пленные, черный, заросший, в латаном и перелатанном обмундировании, Васильцов, словно магнит, притягивал к себе людей, и если б не его авторитет, то жизнь в шестом бараке шла так же, как и в других, где из-за ложки похлебки, из-за куска хлеба или из-за рваной пары ботинок, а иногда и просто, чтобы излить накипевшую злобу и отчаяние, то и дело между пленными вспыхивали драки, и на шум бежали немцы-охранники, прямо из дверей стреляя внутрь барака.

Вокруг Васильцова постоянно находилось человек двадцать из разных концов барака, он часто разговаривал с ними, они расходились по своим местам, и через несколько минут по всему бараку распространялась какая-нибудь радостная весть. Так узнали пленные, что немцы остановлены сначала под Воронежем, затем на среднем Дону, в Сталинграде и в предгорьях Кавказа. Так же до пленных дошел слух о переходе наших войск в наступление под Сталинградом и об окружении сталинградской группировки немцев.

Васильцов спал рядом с Кругловым, и они часто беседовали. О себе Васильцов рассказывал мало и больше слушал. Оказывается, он был родом из Тулы, до войны работал на оружейном заводе, а когда немцы подошли к Туле, ушел в народное ополчение и с тех пор все время был на фронте. В первый день наступления немцев под Курском он был контужен и пришел в сознание только в плену. Ничего другого о Васильцове Круглов узнать не мог. Иногда по ночам он исчезал куда-то и возвращался только под утро.

— Степан Иванович, ты член партии? — однажды во время ночного разговора шепотом спросил его Круглов.

Васильцов покашлял в темноте, перевернулся со спины на бок и также шепотом ответил:

— А какая разница? Я, Паша, советский человек, а у каждого советского человека душа должна быть партийная.

Особенно много сделал Васильцов для пленных с наступлением холодов. Уходя на работу, он почти каждого просил как можно больше приносить щепы, и, когда вечером пленные, посмеиваясь, расстегивали ремни, веревочные пояса, у печки вырастала целая гора топлива. Васильцов назначал дежурных истопников, прятал щепу под нары, и всю ночь в бараке весело потрескивала раскаленная докрасна железная бочка. С наступлением холодов пришли для пленных новые несчастья. Истощенные, полуголодные, разутые и раздетые, люди быстро простуживались, валились с ног, и каждый день немцы выволакивали в овраг по нескольку десятков обессилевших, больных людей. Много было больных и в шестом бараке. Ни врачей, ни лекарств не было. Каждый больной был предоставлен самому себе и ходил на работу, пока мог держаться на ногах. В эти страшные осенние дни Васильцов был и врачом и нянькой. Он освободил все нары около печки, и как только кто-нибудь чувствовал наступление болезни, его переводили на это теплое место, укрывали всем, что только можно было собрать в бараке, дежурные постоянно держали в котелках горячую воду и поили больных. Самое трудное наступало утром. Никого в бараке оставлять было нельзя. Васильцов на каждого; больного назначал по два-три здоровых человека, и они под руки уводили, а часто уносили больных из лагеря, укрывали от холода и оберегали их на работе и приводили обратно в барак. Не всех больных удавалось спасти от расстрела. У многих болезнь осложнялась, они теряли сознание и ни уводить, ни уносить их из барака было нельзя. Суровый и мрачный уходил Васильцов на работу, когда на нарах оставались обессиленные товарищи. Возвращаясь с работы, он первым вбегал в барак, смотрел на пустые нары, где утром лежали больные, и, скрипя зубами, уходил на улицу.

В конце декабря заболел и Круглов. Утром он с трудом проглотил похлебку, а хлеб так и не смог съесть. Весь день его тошнило, кружилась голова, ломило руки и ноги. Вечером он с трудом доплелся до барака и, не обедая, влез на нары.

— Что, Паша, нездоровится? — присаживаясь к нему, спросил Васильцов.

— Заболел, кажется, Степан Иванович, — хрипло ответил Круглов.

— Ты, главное, не поддавайся болезни, духом не падай, — держа горячую руку Круглова, говорил Васильцов, — болезнь-то лечат не лекарства, а сила воли. Лекарства только для виду, чтобы дух поднять. Ты крепись и верь, что выздоровеешь, поправишься. А мы тебя не бросим в бараке.

У кого-то из пленных он взял ватные брюки, телогрейку, старую шинель, и четыре дня Круглова уводили под руки на работу, там укладывали в затишье и приводили обратно. На пятую ночь Круглов сам не мог влезть на нары, и, когда его подсадили и уложили, укрыв двумя шинелями, он потерял сознание. Очнулся он поздно ночью. Около него сидел Васильцов и прикладывал к пылающей голове мокрые тряпки. Круглов попытался привстать и не смог.

— Выпей чаю горячего, — прошептал Васильцов, — мы два кусочка сахару раздобыли. Выпей, полегчает.

— Кончается жизнь моя, Степан Иванович, — прошептал Круглов, — не встать мне больше. Да нет, ты не думай, — остановил он хотевшего что-то сказать Васильцова, — не думай, что я жалею. Нет, жизнь-то моя не теперь кончилась. Ты прости меня, Степан Иванович, за все. Больше-то мне не у кого прощения просить, так хоть ты за все прости…

— Что ты, Паша, успокойся, — перебил его Васильцов, — все будет хорошо, выздоровеешь.

— К чему? Не хочу выздоравливать. Меня бы еще раньше придушить надо… Не так, совсем не так я жизнь прожил. Не нужная она никому была, эта жизнь, и сам я никому не нужен…

Васильцов опять уговаривал его, советовал собрать все силы. Круглов не слушал его и до утра молчал. Утром, когда загудел колокол и барак сразу ожил, Круглов разделся, рукой притянул Васильцова и, подавая ему брюки, телогрейку, сапоги, совсем твердым, словно здоровым, голосом проговорил:

— Степан Иванович, отдай, у кого брал, или больным кому передай. Мне и белья нательного хватит.

— Что ты, Павел, что ты, одевайся скорее, не оставим мы тебя в бараке, с собой унесем.

— Уважь, Степан Иванович… Последняя просьба моя… Иди спокойно на работу, себя береги, ребят береги, а меня оставь, пожалуйста. Дай помереть спокойно.

 

Глава сорок первая

С утра посыпал мелкий, вихрящийся в воздухе снежок, и, когда уже повернувшее на лето солнце поднялось, над землей установился нежный полумрак, который бывает только в морозные дни середины зимы. Ни облаков, откуда сыпался снег, ни самого солнца не было видно. На земле все растворилось, потеряло привычные очертания, слилось в неразличимое, но так остро ощущаемое мягкое сияние света и снега. Вся природа словно дремала, отдыхая от прошлых испытаний и сладко грезя о будущем.

Так было в морозный январский день 1943 года, когда на просторах Средне-Русской возвышенности, на тех самых равнинных и холмистых полях, где целых полгода шла война, заканчивались последние приготовления советских войск к наступлению на Касторную, на Старый и Новый Оскол, на Орел, на Курск и Белгород.

На переднем крае, пользуясь тем, что взоры противника запеленала зимняя дымка, в полный рост ходили, стояли измученные долгим сидением в блиндажах и землянках стрелки, пулеметчики, бронебойщики — все те, кто из часа в час, изо дня в день, неделями, месяцами всем своим телом ощущал близость врага и в любую минуту мог столкнуться с этим врагом, попасть под его огонь. То ли от радужного сияния света, то ли от возможности свободно ходить, стоять, двигаться на лицах солдат, сержантов, офицеров светилась нескрываемая радость.

Еще большее оживление царило за первой траншеей, в глубине обороны, где в овражках и ложбинах были разбросаны расчеты артиллерии, стояли резервные войска, кухни и склады, прятались в котлованах обозные повозки.

Как и всегда, чище других одетые артиллеристы в новеньких полушубках, в валенках и ушанках хлопотали около своих орудий. Минометчики от нечего делать кружками сидели у закрытых чехлами стволов, неторопливо разговаривая, доделывая свои немудреные солдатские дела. По всему полю взад и вперед, с катушками и телефонными аппаратами сновали связисты, проводя новые и проверяя старые линии. Все же спокойнее и невозмутимее всех были ездовые. Разношерстные — кто в шинелях, кто в полушубках, кто в телогрейках, — они, как в родном колхозе, вразвалку ходили вокруг лошадей, убирали навоз из котлованов, чинили сбрую, стучали у саней и повозок.

Над всем этим суровым и затихшим простором царил безмятежный, трудовой покой. И только в штабных блиндажах и землянках, в укрытиях и на площадках наблюдательных пунктов кипела напряженная, до предела нервная и тяжелая работа. Без конца звонили телефоны; у онемевших, готовых ожить в любую секунду раций до звона в ушах вслушивались безмолвные радисты; на самодельных столах, на ящиках, на досках и прямо на земле стлались цветные поля топографических карт, белели исчерченные листы графиков, расчетов, планов, приказов, распоряжений, донесений. Измученные многосуточной бессонной работой, охрипшие, с воспаленными глазами офицеры штабов уточняли обстановку, заканчивали последние расчеты, докладывали и выслушивали приказы командиров. И тут, среди все нараставшего кипения работы, на усталых и измученных лицах, словно под ярким солнцем, вспыхивали радостные улыбки, слышался не обычный, а именно праздничный смех.

Такими в этот последний день перед большим наступлением видел Андрей Бочаров советские войска. Шестые сутки, как и все в эти дни, он, недосыпая и недоедая, обходил корпуса, дивизии. Он немало видел, как готовятся большие военные операции, казалось, привык ничем не восторгаться, и все же в эти дни, наблюдая, что делалось в войсках, он, помимо своей воли, отдавался странному, праздничному настроению. Если бы он попытался выяснить, откуда нахлынуло это настроение, то без тени сомнения понял бы, что это было не что иное, как результат тех шести месяцев сложной и напряженной жизни советских войск, когда они сдерживали бешеный натиск врага, отступая под его ударами, а затем, остановив его, закрепились и ждали того счастливого момента, когда накопятся силы и начнется большое наступление. Как раз этот момент сейчас и наступил. То, что было выстрадано и пережито под вражеским огнем, под бомбежкой чернокрестных самолетов и лязгом фашистских танков, что было передумано и обговорено в долгие недели обороны, вылилось теперь в неудержимое стремление ринуться на фашистов, смять их и погнать на запад. Именно это стремление и вызвало праздничное и торжественное выражение на всем облике советских войск.

Под вечер Бочаров, по существу, закончил все работы, оставалось только побывать еще в одном полку, проверку которого он, не признаваясь самому себе, умышленно оттягивал. Это был полк Черноярова, где служила Ирина. Теперь он радовался тому, что именно этот полк был последним, чувствуя, что праздничное настроение, порожденное ходом подготовки к наступлению, позволит ему встретиться с Ириной именно так, как должны были они встретиться. Он по телефону связался с Велигуровым, доложил, что сделано, и, отказавшись от обеда у артиллеристов, которых он проверял, поехал в полк Черноярова. На пути из густевшей снежной пелены, как сказочные видения, вырастали то укрытые огневые позиции, то обоз, спешивший подвезти последние снаряды, то колонны пехоты, начавшей выходить на исходное положение для наступления. Так же как и днем, на лицах засыпанных снегом солдат, в их движениях и фигурах отчетливо выражалась все та же праздничная торжественность, которая теперь в предчувствии близкого боя была суровее и скупее.

Въехав в балку, по краям которой лепились дымившие трубами землянки, Бочаров в темноте безошибочно разыскал землянку с белым флажком у входа и остановил машину. Он сразу же хотел войти в землянку, но вдруг отяжелевшие ноги не подчинились ему. Колючий снег хлестал его по лицу, ветер срывал папаху, полами шинели бил по ногам, валил с ног. Бочаров не знал, как войдет в землянку, как взглянет на Ирину, что скажет ей. Стыд за самого себя, стыд перед Ириной, перед Аллой, перед всеми людьми сжигал его. Никогда в жизни не чувствовал он такого отвращения к самому себе, никогда так не осуждал и не презирал самого себя.

Он долго простоял бы в безвольном оцепенении, если б не скрипнула дверь землянки и из темного углубления не показалась высокая мужская фигура.

— Здесь старший врач полка? — опомнясь, спросил Бочаров.

— Так точно, здесь, — ответил мужчина.

Бочаров шагнул вниз, не попал ногой на первую ступеньку, сорвался и, падая, поймал рукой дверную скобу.

— Войдите, — раздался за дверью голос Ирины.

Это на мгновение вернуло Бочарову сознание. Он толкнул дверь и, ослепленный ярким светом, замер у порога.

— Андрей! — не то с отчаянием, не то с радостью вскрикнула Ирина. — Андрей, ты?

— Я, Ира, — прошептал Бочаров.

— Да проходи же, что ты в дверях остановился, — совсем спокойно сказала Ирина, и ее голос сразу вернул Бочарова в прежнее состояние.

Он смело взглянул на нее и увидел все те же дорогие черты лица, ее ясные, широко открытые глаза и обрадовался спокойному, дружескому выражению ее лица и особенно глаз.

— Ну, здравствуй, Андрей, — говорила Ирина, сжимая руку Бочарова, — в снегу ты, устал, раздевайся, садись.

Снимая шинель, Бочаров вслушивался в ее голос, все более и более успокаиваясь.

— Замерз, — приветливо, по-домашнему говорила Ирина. — У меня тепло, сейчас отогреешься. Хочешь спирту немного?

Бочаров не хотел пить. Однако, не желая нарушать так хорошо начавшейся встречи, выпил и попросил разрешения закурить.

— У меня запретное для курильщиков место, а ты кури, кури, — все так же радостно ответила Ирина.

Только закурив, Бочаров решился начать то самое объяснение, которое так долго мучило его. Еще не начав говорить, он почувствовал, как спазмы сдавили горло и сразу стало трудно дышать. Опустив голову, он совсем не своим, хриплым голосом тихо сказал:

— Ира…

— Не надо, Андрей, не надо, — мгновенно поняв все, остановила его Ирина, — зачем это, не надо.

— Я так виноват…

— Нет, неправда. — вновь перебила его Ирина, — ни ты, ни я, никто не виноват. Так случилось, и я не раскаиваюсь, и ты не должен переживать.

— Спасибо, Ира, — прошептал Андрей и, поймав ее руку, поцеловал нежные пальцы.

— Конечно, — все так же тихо, с заметной грустью продолжала Ирина, — трудно было, я много передумала. Только разве можно строить свое счастье на несчастье других? Нет! Нельзя! Я когда взглянула в глаза Костика, — а они точно такие, как твои, — у меня все упало. Тогда я еще не поняла, что все решилось в этот момент. Я и сейчас помню эти глаза. Они такие честные, искренние… И Алла, жена твоя… Ока так любит сына, так любит тебя!.. Разрыв с тобой — несчастье и для Костика и для нее. Андрей, кругом и так столько горя, столько страданий!.. Мы же в такие годы живем!

— Тяжелые, грозные годы, — поддаваясь ее спокойствию, согласился Бочаров.

— И уж если пройти эти годы, — продолжала Ирина, — так честно, без обмана и лжи. Чтобы совесть была чиста.

— Спасибо, Ира, — повторил Бочаров, — я так благодарен тебе…

— Мне стало так легко, Андрей. Я боялась, что ты не поймешь всего. Я знала, что ты мучаешься, переживаешь… Теперь все прошло, и я очень рада этому.

— Боже мой, — воскликнул Бочаров, — какая ты замечательная!

— Оставь, Андрей! — прервала его Ирина. — Я только одного хочу: чтобы все было честно. А теперь, Андрей, прощай.

— Прощай, Ира, — прошептал Бочаров, — ты такое сделала…

— Зачем слова, не надо…

Проводив Бочарова до двери, Ирина остановилась посредине землянки и, закрыв глаза, откинула голову назад. Долго стояла она, не шевелясь и ни о чем определенном не думая.

— Только честно, без лжи и обмана, — разогнав оцепенение, прошептала она и, сев за стол, придвинула чистый лист бумаги.

«Дорогой Саша, — старательно написала она и, посидев несколько минут в раздумье, решительно и твердо продолжала, — это мое последнее письмо…»

* * *

С того памятного дня, когда Дробышев впервые проводил занятия со своим взводом по материальной части станкового пулемета, прошло много времени, а Чалый нисколько не изменил своего отношения к молодому лейтенанту. Внешне, как и другие, он послушно выполнял все его приказания, ничем не выдавая своей неприязни к нему, но в разговорах с ним был сух и официален, все так же насмешливо щуря маленькие, глубоко запавшие глазки и всем своим видом показывая, что лейтенант не дорос до того, чтобы командовать людьми. Это постоянно чувствовал Дробышев, и это угнетало его. Замечал это и Козырев. Он не раз пытался по душам поговорить с Чалым. Тот, посмеиваясь, уклонялся от разговора. Так продолжалось до самого дня наступления.

Утром, когда морозный туман белесым пологом еще закрывал солнце и его розовые отсветы бледно озаряли заснеженную землю, обходя свои расчеты, Дробышев лицом к лицу столкнулся с Чалым. Он что-то делал у своего пулемета и неожиданно, встав, как привидение, вырос перед Дробышевым. Несколько секунд они смотрели друг на друга, удивленные неожиданной встречей. Первым пришел в себя Чалый и, язвительно усмехнувшись, сказал:

— Вроде рванемся нынче, товарищ лейтенант.

— Да, и наш черед пришел, — радостно ответил Дробышев.

— А что, разве по очереди умирают? — спросил Чалый, и все его худое, горбоносое лицо язвительно и вызывающе заулыбалось.

Дробышев внутренне вскипел, в упор посмотрел на Чалого и, наливаясь юношеским возмущением, в тон Чалому ответил:

— Одни без очереди, другие по очереди, смотря кто чего стоит.

— Ну, ваша очередь далеко, — словно не понимая, что лейтенант догадался о коварном смысле его слов, прикидываясь простачком, проговорил Чалый. — Вам жить да жить! Все впереди. Обидно, если случится что…

— Да и вам не стоит думать про это, — спокойно обрезал Дробышев.

— А я и не думаю! — видимо разочарованный спокойствием лейтенанта, визгливо выкрикнул Чалый. — Я в семи водах варенный, семью огнями жаренный, дождем измоченный, на солнце подсушенный — что мне сделается! Я, товарищ лейтенант, — склонясь к Дробышеву, заговорщицки прошептал он, — такое прошел и столько повидал, что не только пуля или там осколок иззубренный — бомба пятитонная не прошибет. А вот вам, — в упор сверля наглым взглядом Дробышева, дерзко продолжал Чалый, — поостеречься бы надо. Кто знает, что случится? Хорошо, если сразу наповал, а вдруг ногу там, руку или, не дай боже, личико повредит…

Этот нелепый разговор прервало появление Козырева. Чалый сразу смолк, распрямился и как ни в чем не бывало послушным солдатом вытянулся перед Дробышевым.

— Товарищ лейтенант, все ленты набиты патронами, — доложил Козырев, — завтрак принесли, ваш там, в блиндаже. Может, закусите?

— Да, да. Я сейчас, быстренько, — радуясь возможности уйти от Чалого, ответил Дробышев.

— Ты что трепал лейтенанту? — подступил Козырев к Чалому, когда Дробышев скрылся за изгибом траншеи.

— Как то есть трепал? — наивно улыбаясь, спросил Чалый. — По душам со своим отцом командиром разговаривал. Что, разве запрещено?

— Ты это оставь! — свистяще прошептал Козырев и схватил Чалого за воротник шинели. — Иначе я из тебя душу вытрясу!

— Но, но! — рванулся Чалый из могучих рук Козырева. — Рукоприкладство уставом не предусмотрено.

— Я те покажу рукоприкладство! — с трудом сдерживая гнев, не отпускал Козырев Чалого. — Сам под суд пойду, а измываться над лейтенантом не позволю! Слышишь ты, душа твоя забубенная! Придушу, как ягненка паршивого!

— Придушу… Ягненка… Паршивого, — не стараясь даже освободиться от руки Козырева, дерзко выкрикивал Чалый. — А еще секретарь партийный, старший сержант, помкомвзвод…

— Что секретарь, что помкомвзвод? Ты на них вон злость свою изливай, — кивнул головой Козырев в сторону вражеских позиций, — они во всем повинны, с ними и рассчитывайся.

— И рассчитаюсь, будь спокоен, рассчитаюсь за все, — резко отстранив руку Козырева, сурово, с мгновенно изменившимся лицом, сказал Чалый, — с ними счет у меня особый.

Резкая перемена в Чалом охладила Козырева. Он присел на выступ траншеи и кивнул Чалому:

— Садись, закурим.

— Это можно, — послушно ответил Чалый.

— Ты вот что, — подавая Чалому кисет, сказал Козырев, — ты все-таки брось свои дурости, ни к чему это.

— Да я, думаешь, все это сам по себе, — крутя цигарку, миролюбиво ответил Чалый, — мне и самому стыдно вот теперь. Честно говорю: стыдно. Побежал бы к нему да прошения попросил. А не могу! Кипит все, очерствела душа, кровью запеклась! Ты думаешь, я весь век такой злодеюга кровожадный? Нет, старший сержант, другим я был и совсем недавно. Год назад всего. Слова худого не слышал от меня никто. А потом обозлился и совладать с собой не могу. Эх, — затягиваясь дымом, всей грудью вздохнул он, — кабы знал кто… Ах, — безнадежно махнул он рукой, — а и знал бы, что толку!

— Ты подожди, подожди расстраиваться, — остановил его Козырев, — ты расскажи толком, что у тебя?

— Что рассказывать? Не одного меня, многих война ожесточила.

Чалый, склонясь к Козыреву, взмахнул перед его лицом посинелым кулаком:

— Одно знай, это я тебе как секретарю партийному говорю: гадов этих, фрицев, я, как курят, душить буду! Жилы из них повытягиваю, зубами загрызу, если оружия не будет…

И без того злое, худое лицо его было теперь до неузнаваемости страшным; маленькие глаза лихорадочно блестели; на тонкой шее вспухли синие жилы; голос, уже не насмешливый, не язвительный, был так беспощаден, что Козырев не узнавал своего пулеметчика.

— Ты успокойся, расскажи, что с тобой. Легче станет, когда из души все выплеснешь, — вновь уговаривал он Чалого, но тот, думая о чем-то своем, отмахнулся рукой и умоляюще попросил:

— Не надо, Иван Сергеевич. Оставь меня. У тебя и так дел много, а я… Я и сам с собой справлюсь. Оставь, пожалуйста, дай маленько одному побыть…

С тяжелым сердцем ушел Козырев от Чалого: Еще тяжелее стало ему, когда увидел он Дробышева. Выпив свою порцию водки, лейтенант раскраснелся, глаза его лихорадочно блестели, ломкий голос звучал весело и твердо. Но Козырев отчетливо понимал, что все это в Дробышеве напускное. По тому, как вдруг замолкал он ни с того ни с сего и лицо его тускнело, как беспокойно бегали разгоряченные глаза, как заливчато, совсем без причин, смеялся он, было совершенно очевидно, что перемена в лейтенанте вызвана не ста граммами водки, а более вескими и серьезными причинами.

В другое время Козырев нисколько не стал бы за него волноваться, а теперь, перед началом большого наступления, где лейтенанту и людьми командовать придется и самому впервые в жизни делать это страшное и опасное дело, именуемое наступлением, Козырева охватила тревога.

«Только подальше его от Чалого, — решил Козырев, — а то еще столкнутся лбами и такое натворят…»

Словно невзначай, говоря о наступлении, Козырев посоветовал Дробышеву идти с третьим и четвертым расчетами, доказывая, что расчеты эти наступают как раз на самом важном направлении. Дробышев с неожиданным для него упрямством безоговорочно заявил, что главное направление там, где первые два расчета, и что он будет наступать именно вместе с этими двумя расчетами.

Видя, что Дробышева все равно не переубедишь, Козырев, не переставая волноваться, ушел к своим расчетам.

Оставшись один, Дробышев присел на земляную приступку в траншее и задумался. Разные мысли бродили в голове. То вспоминал он дом родной у железнодорожного переезда, вечно занятую хлопотами по хозяйству молчаливую и тихую мать, всегда озабоченного и неторопливого отца с неизменными ключами за спиной и молотком в руках, то всплывали до краев наполненные кипучей жизнью дни учебы в военном училище, когда все казалось простым и ясным, не требующим ни раздумий, ни переживаний, то улетал он мечтами в недалекое детство, когда было еще легче, проще и радостнее. И только об одном, о том, что будет впереди, он совсем не думал.

Когда, расколов непривычную фронтовую тишину, грянул первый залп артиллерийской подготовки, Дробышев поспешно вскочил и побежал в первую траншею, куда, словно на праздник, из блиндажей и землянок стекались стрелки, саперы, пулеметчики, бронебойщики. В белых маскировочных халатах, в полушубках, в ватниках, освободясь от томительного ожидания начала большого дела, они шумно и весело спешили посмотреть на то, что делалось впереди, там, где были вражеские позиции. Над землей упруго свистели снаряды, с воем проносились мины, и там, куда они летели, все гуще и плотнее полыхали взрывы, все шире и выше расползались волны сизого дыма. Скоро и траншеи противника и проволочные заграждения исчезли, растворились в этом дыму.

Как зачарованный веселыми, разгоревшимися глазами смотрел Дробышев на клокотание огня и дыма, вдыхал приправленный пороховой гарью воздух и совсем забыл о неприятном столкновении с Чалым. Так же как и начался, огонь артиллерии и минометов внезапно ослаб, волны дыма поднялись вверх, в просветах вновь открылись вражеские позиции, и Дробышев вздрогнул от неожиданного озноба, пробежавшего по всему телу. Разгоряченное воображение моментально представило ему картину наступления. Он как наяву видел самого себя, вместе с другими бегущим к этим холмам, слышал треск вражеских пулеметов и автоматов, всем телом ощущал летящие навстречу рои свистящих пуль. От этого представления у него сжалось сердце и на мгновение оборвалось дыхание.

Второй налет артиллерии он уже воспринимал не так, как первый. Ему казалось, что наша артиллерия бьет слишком слабо, что снаряды ее рвутся совсем не там, где сидит противник, что самое опасное — первая вражеская траншея осталась цела и невредима.

Когда справа и слева командиры закричали: «Приготовиться к атаке!», он также прокричал эти слова, оглянулся по сторонам и из четырех своих пулеметов увидел только один. Он хотел разыскать остальные пулеметы, но по траншее разнеслось: «В атаку, вперед!», и он, боясь отстать от других, выскочил наверх и, по колени утопая в снегу, побежал. Беспорядочные крики, тяжкое дыхание и топот ног множества людей вместе с грохотом артиллерии и треском стрельбы слились в один странный и ни с чем несравнимый гул. Гул этот, все нарастая и ширясь, захлестнул Дробышева и понес туда же, куда бежали все — к вражеским траншеям. Проваливаясь в глубоком снегу, он падал, поспешно вскакивал и продолжал бежать, совсем забыв, что он командир, что на его ответственности целых четыре пулемета.

Опомнился он, когда под ногами мелькнули куски изорванной колючей проволоки и совсем рядом темнели извивы траншеи, через которую уже перескакивали стрелки.

«Где пулеметы?» — беспокойно оглядываясь, подумал он. Впереди, справа, слева и позади бежали незнакомые люди с винтовками, с автоматами, с бронебойками, а станковых пулеметов нигде не было видно. От острого сознания своей оплошности он резко остановился и сразу же увидел свои расчеты. Они были тут же, почти рядом с ним: два слева и два правее, у самого изгиба траншеи.

— Вперед! — закричал он радостно. — От стрелков не отставать!

Сознание окончательно вернулось к нему, и он теперь не просто бежал, куда бегут другие, не представляя отчетливо, что он делает и зачем, а чувствовал самого себя и видел все, что делается вокруг.

Впереди, где должен быть противник, все так же, как и в начале наступления, густо и часто ложились наши снаряды, затягивая дымом слившиеся с горизонтом сплошные заснеженные поля. Прямо перед кипением взрывов, казалось врезаясь в него, уже не бежала, а поспешно шла негустая стрелковая цепь. Позади нее виднелись кучки пулеметчиков, бронебойщиков, связистов. По едва заметным разрывам в цепи Дробышев определил, что впереди всех продвигалась пятая рота, которую поддерживал его взвод; слева, почти на уровне с пятой, наступала четвертая рота, а справа, изгибом уходя далеко в сторону и назад, рассыпались стрелки шестой роты. И дальше, вправо и влево, скрываясь в призрачном розовато-сиреневом тумане, виднелись стрелковые цепи, одиночки и группы людей, с трудом пробивавшиеся по снегу орудия, повозки, редкие автомобили. Все это многолюдье катилось на юг, откуда редко и неуверенно били пушки и минометы, вспыхивали очередями автоматы и пулеметы, хлопали винтовочные выстрелы. И свои пулеметы Дробышев видел отчетливо. Они передвигались точно там, где им было приказано, — на флангах и в центре пятой роты. Этим, видимо, был доволен и командир роты, который в окружении связных неторопливо шел метров на пятьдесят левее Дробышева.

И только одно было непонятно Дробышеву: огонь противника был очень слаб, а санитары и сами солдаты в разных местах несли и вели раненых. Видимо, ранило кого-то и в правом расчете Дробышева, потому что туда бежали сразу двое санитаров с большими сумками на спинах. Хотел было побежать туда и Дробышев, как над полем, мгновенно остановив все движение, сплошным свистящим потоком густо запели пули. Цепь пятой роты, шедшие за ней пулеметчики и бронебойщики, сам командир роты и его связные мгновенно исчезли, словно растаяв на испятнанной черным снежной пелене. Инстинктивно упал и Дробышев Лицо и оголенные руки обожгло холодом, и это сразу вернуло его к действительности. Он приподнял голову, стряхнул снег и прислушался. Впереди все так же методично и неторопливо рвались наши снаряды, а откуда-то справа длинными, злыми очередями выхлестывали три или четыре тяжелых немецких пулемета. Под их огнем, врастая в снег, все замерло на поле. То, что это били тяжелые немецкие пулеметы, и что их было три или четыре, Дробышев понял сразу же, а вот где они стояли, определить никак не мог. Он всматривался вперед, вправо и ничего, кроме серого дыма, темных пятен на снегу, не видел. А пулеметы, перемежаясь очередями, продолжали безумолчно строчить, выплескивая струи невидимого, свистящего над землей металла. На мгновение Дробышеву подумалось, что этот свист и треск никогда не прекратятся и что все, кто залег под огнем фашистских пулеметов, навеки останутся лежать на этом запеленованном снегом ровном поле. Эта мысль была так болезненна и страшна, что Дробышев вскочил на ноги и тут же упал. Прямо над головой с визгом неслись пули. Кусая снег, лежал он недвижно и вдруг с поразительной ясностью вспомнил тактическое занятие в училище. Там на учебном поле преподаватель создал точно такие же условия, когда наступавшие стрелки залегли под вражеским огнем. Долго бились тогда курсанты, пытаясь разгадать, откуда стреляет противник, высказывали самые различные предположения, а правильно определить не могли. А дело оказалось проще простого: маскируясь высотой, вражеские пулеметы били с фланга. Это был обычный, излюбленный во всех армиях и самый опасный для наступающих фланговый огонь.

— Точно! — вскрикнул Дробышев, мгновенно решив, что нужно делать.

Он вскочил и, не слыша свиста пуль, побежал к своему правому пулемету. Уж подбежав к пулемету, он чуть не остановился от удивления: за щитом лежал всего один человек.

— Где расчет? — падая рядом, спросил Дробышев.

— Ранены, — ответил пулеметчик и обернулся к Дробышеву. Это был Чалый.

Со своей неизменной язвительной усмешкой, вызывающими глазами смотрел он на Дробышева. Тот словно не заметил ни усмешки, ни взгляда и спокойно, словно это был не Чалый, приказал:

— Забирайте коробки с лентами и — вперед!

Сам он схватил за лямки и, пригибаясь, потащил салазки с пулеметом Громыхая коробками, Чалый бежал следом.

«Скорее, только скорее», — слыша, как все так же отчаянно и зло выхлестывают вражеские пулеметы, торопил себя Дробышев. Ноги глубоко проваливались в снег, непомерно тяжелый пулемет тянул назад, до острой боли давя лямками на руки.

«Сейчас, сейчас гребень, скорее, скорее!» — мысленно повторял Дробышев. До гребня высотки было еще далеко. Тяжело дыша, выбиваясь из сил, Дробышев тянул салазки, с трудом отвоевывая метры. Вдруг он почувствовал неожиданное облегчение. Он обернулся и увидел Чалого. Связав коробки с лентами ремнем, он перекинул их через плечо и освободившимися руками тянул лямку.

Вражеские пулеметы трещали где-то совсем рядом, а впереди все так же расстилалось сплошное белое поле.

— Ложись! — крикнул Дробышев, увидев за белым полем уходящую вдаль низину, на которой темнели не то окопы, не то люди. Это был гребень высоты, к которому стремился Дробышев. Вдвоем толкая пулемет, они проползли метров сто и увидели фашистские пулеметы. Их действительно было четыре. Самый крайний стоял так близко, что отчетливо различались и зеленые каски и мертвенно-бледные лица вражеских пулеметчиков. Остальные три пулемета стояли уступом позади этого. Фашисты были так поглощены стрельбой, что даже не заметили появления на высотке советского пулемета.

— Ленту, — дрожа от возбуждения, прошептал Дробышев.

Неуловимым движением Чалый вставил ленту в приемник, и Дробышев, зарядив пулемет, сразу открыл огонь. Он не видел, как сникли гитлеровцы у ближнего пулемета, и перенес огонь на второй пулемет. Он хотел было ударить по третьему, как из низины хлестнула длинная очередь, и перед его глазами взметнулось снежное облако. Началось то, что пулеметчики и артиллеристы любят называть дуэлью. Советский пулемет вступил в единоборство с двумя фашистскими. Не слыша свиста пролетавших пуль и воя рикошетов, Дробышев, как на стрельбище, ударил по одному, затем по второму пулемету и вдруг, ойкнув, оборвал стрельбу.

— Вы ранены? Пустите, я! — услышал он голос Чалого.

— Ленту! — пересиливая боль в левой руке, крикнул Дробышев. Привстав на колени, Чалый помог зарядить пулемет, и Дробышев вновь открыл огонь, добивая четвертый фашистский пулемет.

— Готов, товарищ лейтенант! — кричал Чалый. — Готов, стойте!

Дробышев не слышал его. Взволнованный и разгоряченный, позабыв о боли, он для верности еще раз ударил по темным пятнам, где стояли три вражеских пулемета, и, оборвав стрельбу, прерывающимся голосом прошептал:

— Теперь назад, в укрытие!

— Давайте перевяжу, товарищ лейтенант, вы же ранены, — совсем несвойственно ему мягко сказал Чалый.

— Некогда перевязывать! — прервал его Дробышев. — Уходить надо. Сейчас они минометами или пушками накроют…

И действительно, едва они успели метров на пятьдесят оттащить пулемет, как нарастающий вой сдавил воздух, и на высотке ахнуло множество взрывов.

«Окоп, хоть бы маленький окопчик», — вжимаясь в снег, думал Дробышев. Однако вокруг без единого пятнышка белел девственно чистый, пушистый снег. Тугой шквал горячего воздуха оборвал его мысли. Пересиливая боль, он приподнялся, хотел было ползти дальше, близкий взрыв снова вдавил его в снег. Тупым ударом горячего воздуха Чалого отбросило в сторону. Он тут же вскочил на ноги и бросился к лейтенанту. Дробышев уткнулся лицом в снег, раскинув ноги.

— Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант, — отчаянно звал его Чалый. Дробышев лежал неподвижно, все также бессильно раскинув ноги и правой рукой держась за хобот пулемета.

Совсем рядом гулко ахали взрывы; шипя и свистя, шлепались осколки; едкая гарь закрывала свет.

Не раздумывая и не обращая внимания на взрывы, Чалый подхватил безвольное тело лейтенанта и, утопая в снегу, понес за высоту.

— Что? — закричал бежавший Козырев.

— Лейтенант наш, — не опуская Дробышева, прокричал Чалый, — пулей в руку, а потом снаряды… Товарищ старший сержант, Иван Сергеевич, неужели он?.. — с отчаянием выкрикнул Чалый и, поймав суровый взгляд Козырева, задохнулся от страшной догадки. — Да вы что? — закричал он. — Что так смотрите? Воды дайте, опомнится он…

Положив Дробышева на снег. Чалый вырвал из рук Козырева флягу и склонился над лейтенантом.

— Ух, — хлебнув воды, с шумом выдохнул Дробышев и открыл глаза. — Взрывом скосило меня. А пулемет где? — встревоженно спросил он.

— Да цел, цел пулемет, товарищ лейтенант! — радостно прокричал Чалый. — И фрицев разбили и пулемет цел! Повернитесь на бок, руку перевяжем…

 

Глава сорок вторая

В длинные зимние вечера в доме Бочаровых установился привычный для деревни порядок. Убрав скотину и рано поужинав, вся семья занималась своими делами. Прасковья Никитична чаще всего штопала что-нибудь, расчесывала волну, иногда на старой, чудом уцелевшей прялке сучила шерстяные нитки. Ходившая на последних неделях беременности Алла пристрастилась к вязанью и, навязав на всю семью перчаток, чулок, носков, свитеров, принялась за шерстяную кофточку для себя. Николай Платонович что-нибудь читал или чинил колхозную сбрую. Костик без конца складывал и разваливал карточные домики на столе или возился с кошкой. Меньше всех дома бывал Ленька. Поужинав, он забирал свою неразлучную балалайку и уходил на посиделки.

В этот вечер Ленька вернулся необычно рано.

— Все! Капут! — с порога закричал он.

— Что ты, оглашенный, шумишь-то! — прикрикнула на него мать.

— Вы только послушайте, — понизил голос Ленька, развертывая лист бумаги, — у Сергея Сергеевича переписал, а он по телефону принял. В последний час называется. Немцам в Сталинграде капут, всех до одного расколошматили, и война в Сталинграде закончилась. Так и написано: войска Донского фронта в шестнадцать ноль-ноль второго февраля сорок третьего года закончили разгром и уничтожение окруженной сталинградской группировки противника. Боевые действия в городе Сталинграде и в районе Сталинграда прекратились!

— Слава тебе господи! — перекрестилась Прасковья Никитична.

— Это еще не все! — выкрикивал Ленька. — Захвачено свыше 91 тысячи пленных, из них более 2500 офицеров и 24 генерала, 750 самолетов, 1550 танков, 6700 орудий, 462 миномета, 8135 пулеметов, 90 тысяч винтовок, 7369 мотоциклов. Подсчет трофеев продолжается.

— Батюшки, сколько оружия-то всякого! — всплеснула руками Прасковья Никитична. — Вот Андрюша-то наш радуется! Он же там был, в Сталинграде!

— Нет, мама, он где-то под Воронежем, — сказала Алла.

— Теперь уже не под Воронежем. Воронеж давно освободили, — уточнил Ленька, — теперь Андрей, может, под Курском, а может, под самым Харьковом.

— Дядя Леня, а к нам привезут винтовок немецких? — спросил Костик. — Вот бы нам с тобой по одной!

— Винтовки — это пустяки! Нам бы с тобой мотоциклик, вот это да!

— Не дадут мотоцикл, — усомнился Костик.

— Конечно, не дадут, — согласился Ленька, — для армии все пойдет, после войны, может, и дадут, да только тем, кто воевал.

— Наконец-то я разыскал тебя, — стремительно войдя в избу, подскочил Николай Платонович к Леньке, — что же ты делаешь, бессовестная твоя душа! И в кого ты, вражина такой уродился?!

— Что ты, батя, что? — бормотал ничего не понимавший Ленька.

— Прыток больно, вот что! Под чужую дудку пляшешь, паршивец разнесчастный! Ишь ты, писака нашелся! Да я тебе голову начисто сниму!

— Что ты набросился на него! Скажи толком, — вмешалась Прасковья Никитична.

— А ты не лезь не в свое дело! — прикрикнул на нее Николай Платонович и, размахивая газетой, вновь подступил к Леньке. — Твоя каверза! И подписал-то как: «Ал. Алексеев!» Я тебе пропишу такое, что у меня не Алексеем, а Кузьмой скажешься! Ведь надо же такое удумать? — обессилев от гнева, присел старик к столу. — И заголовок-то какой! «Председатель сельсовета потворствует лодырям». Это наш-то Сергей Сергеевич лодырям потворствует! А в лодыри-то кого записали? Двух старух и больную женщину! Да понимаешь ли ты, дурья твоя башка, — вновь вскочив, подступил он к Леньке, — да за то, что Слепнев защитил их от Гвоздова, его не разносить нужно, а спасибо сказать великое. Их же Алешка Гвоздов поедом ест. А за что, спрашивается? За то, что они ему правду в глаза режут и самогонкой не угощают! Вот что, — сурово сказал Николай Платонович, — садись сейчас же и при мне пиши: я, мол, этот самый Ал. Алексеев, по своей молодости и по глупости написал в газету неправду и все, что напечатано, — ложь и клевета.

— Да не писал я ничего! — вскрикнул Ленька, с трудом удерживая слезы.

— Как не писал? — не поверил отец. — А чья же эта работа?

— Не знаю. А я не писал.

— Поклянись, что не писал.

— Честное комсомольское!

— Значит, Алешка Гвоздов, — проговорил Николай Платонович, — он, подлая его душа, Сережку Слепнева подсиживает, из председателей выжить хочет. Уж больно он ему поперек горла встал, безобразничать не дает. Нет! Не выйдет. Я сам в Москву поеду, а Слепнева в обиду не дам. А он-то прочитал, видать, и переживает. Двери не закрывай, — сказал он жене, — я к Сергею побежал.

Когда Николай Платонович вошел к Слепневым, Сергей, его мать и Галя ужинали.

— Вот хорошо, что пришел, — вставая из-за стола, встретил его Сергей, — а я к тебе собирался идти. Присаживайся за компанию.

— Благодарствую, только что ужинал, — отказался Бочаров, с радостью глядя на похорошевшую после замужества Галю, — да ты сам-то чего встал, ешь, ешь…

— Я уже закончил, — присаживаясь напротив Бочарова, сказал Сергей. — Вот что, Платоныч, я сказать тебе хотел. Мы с Гвоздовым только что вернулись из района. Все дела наши утверждены. Трудно, правда, было, спорили много, но все одобрили и утвердили.

— Значит, и рыба и птица?

— Да, все! Первый вопрос о рыбе. Понравилось районному начальству, очень понравилось. Председатель райпотребсоюза уже заявку дает: привозите, говорит, хоть тысячу центнеров, всю куплю и по самой высокой цене.

— Тыщу-то тыщу, а где мы этих маленьких рыбок, мальков этих самых, возьмем, из чего больших-то рыб выращивают?

— Вот это и был самый трудный вопрос. Пришлось в обком за помощью обращаться. И там нас без звука поддержали. Есть такой знаменитый рыбхоз, карпа зеркального разводит. Далековато от нас он, километров двести будет, на берегу Оки. Но подчиняется он нашей области. И этот рыбхоз даст нам мальков. Подсчитали всё и говорят: дадим! В долг, конечно, осенью будем рыбой расплачиваться. Так что главный вопрос утрясен. А второе — кому поручить это рыбное дело? И все — секретарь райкома, Листратов, и я — все твою кандидатуру назвали.

— Да что ты, Сергей, какой из меня рыбовод? Я рыбу только есть умею, да и то больше селедку.

— Научишься. Решено послать тебя на две недели в этот самый рыбхоз. Там расскажут тебе, покажут все, а летом инструктор приедет, поможет тебе.

— Черт те какую работу придумали, — укоризненно говорил Бочаров, но по его глазам Сергей видел, что старик доволен новым поручением.

— А с птицей как же? — спросил Бочаров.

— И с птицей все уладили. Есть одна государственная птицефабрика. Она отпустит для нас две тысячи утят и тысячу гусят.

— Батюшки, — ахнул Бочаров, — что же мы с ними делать будем? Передохнут все, и воронье порастащит.

— Ничего! Сбережем! — улыбался Сергей. — Охрану поставим, птичниц хороших назначим. Мы так прикидывали с Гвоздовым. Думаем на эту работу назначить Наташу Круглову и Галю…

— Да что ты, Сережа, — зарделась Галя, — что я в гусях и утках понимаю!

— Ничего, научишься! — сказал Бочаров. — Меня вон царем морским назначили, и то не боюсь. Утки-то и гуси, они поверху, на виду плавают, а рыбка-то нырнет и днем с огнем не увидишь. Ну, а как Гвоздов-то, — спросил он Сергея, — опять, как и тут, артачился, легкомыслием называл?

— Нет, в районе он защищал все, доказывал, убеждал. Я, Платоныч, — придвинулся Сергей к Бочарову, — просто понять его не могу. То он отрицает все, то вдруг соглашается. Сколько мы тут спорили с ним из-за рыбы, из-за птицы. А в районе он совсем переменился.

— Эх, Сережа, — вздохнув, заговорил Бочаров, — хоть и партийный ты человек, а Гвоздова раскусить никак не можешь. Дело тут проще пареной репы. Все, что ни делается в колхозе, хочет он за свое выдать и перед начальством выслужиться. Ты не думай, что я злобствую, что он на мое место встал. Какой из меня на старости лет председатель?! Вот с рыбкой это вы правильно придумали. Это мое дело, стариковское. Только я Гвоздова насквозь вижу. И прямо скажу тебе, Сережа: остерегайся ты его, не верь его похвальбе. Подсидит он тебя, ох, как подсидит!

— Что ты, Платоныч, — хмурясь, сказал Сергей, — не все так черно, как тебе кажется.

— Ты подожди, подожди! Почитай-ка вот это, — подал Бочаров газету. — Голову даю на отсечение — Гвоздова работа! Вначале я на Леньку своего подумал. Ну и допросил его. Клянется — не он. Верю, не Ленька.

— Чепуха какая-то, — прочитав заметку, отбросил Сергей газету, — пусть что угодно пишут.

Хоть и отмахнулся Сергей от клеветнической статейки, но она вызвала у него глубокие раздумья. Многое из того, что писалось в ней, знал только Гвоздев. К тому же всего неделю назад в райком партии поступило анонимное письмо, где Сергея также обвиняли в потворстве лодырям и нерадивым колхозникам.

«Неужели он на такое способен? Это уже подлость», — думал Сергей.

— Ты не волнуйся, Сережа, — увидев, как после ухода Бочарова склонился в раздумье Сергей, сказала Галя, — все пройдет, и Гвоздова нечего бояться! Люди-то верят тебе, а что Гвоздов…

— Галочка, — обняв жену, прошептал Сергей, — да вдвоем с тобой мы не только с Гвоздовым справимся, мы горы свернем!

* * *

Первое, что отметил Лужко, выйдя из вагона на Ярославском вокзале в Москве и с трудом шагая на госпитальных костылях, был тот неумолчный гул большого города, который ему так нравился. Забыв о военном времени, Лужко нетерпеливо осматривался по сторонам, отыскивая цветочный киоск или хотя бы цветочницу. Но ни цветочниц, ни даже крикливых мороженщиц на вокзале не было. Всего-навсего виднелся один полупустой газетный киоск и окруженный толпой мужчин буфет, где, видимо, продавали пиво. Жалея, что не удастся подарить Вере букет цветов, Лужко вышел на Комсомольскую площадь, намереваясь взять такси и сразу ехать к Вере. Он никогда раньше не бывал в том районе, где жила теперь Вера, и даже не представлял, как можно проехать туда. Он долго рассматривал шумную, оживленную площадь и не увидел ни одной легковой машины.

«Придется трамваем», — с горечью подумал Лужко и, расспросив девушку-милиционера, как лучше проехать в Лефортово, пошел к трамвайной остановке.

День был ненастный. Улицы, тротуары, дорожки и проходы между кучами грязного снега покрыл гололед. Прохожие скользили, часто падали, и Лужко долго стоял, не зная, как на своих трех ногах пересечь площадь и выйти к трамвайной остановке. Он несколько раз пускался в путь, но, поскользнувшись, с трудом устоял на костылях и единственной уцелевшей ноге. Прежнее бессилие и отчаяние за свое беспомощное положение охватило его. Он с завистью смотрел на мальчишек, бесшабашно, как на катке, разъезжавших по обледенелым тротуарам и площади, на военных и штатских мужчин, так уверенно снующих по тротуарам, на женщин и девушек, спокойно переходящих площадь.

Стиснув зубы, Лужко решительно двинулся вперед, осторожно ставя костыли и так же осторожно выбрасывая левую ногу. Несколько раз он скользил, но удерживался, распрямляясь и отвоевывая метр за метром.

Шаг за шагом брел он по площади, не обращая внимания на тревожные гудки автомобилей, и, обессилевший, измученный, хватаясь руками за поручни, с трудом влез на переднюю площадку трамвайного вагона.

Присев на свободное место, он вытер пот, заливавший лицо, и всеми силами старался успокоить дыхание. Он видел, как с жалостью смотрят на него женщины, как осторожно проходят мужчины, стараясь не задеть его костыли. От всего этого Лужко стало не по себе. Он сидел, опустив голову, ни на кого не глядя. Постоянные жалость и внимание к нему раздражали. И, как назло, всегда в такие моменты начинали назойливо зудеть и чесаться пальцы на отрезанной ноге. Сейчас зуд был особенно нестерпим, и Лужко, не выдержав, попытался шевелить обрубком ноги. Но культя не шевелилась, а зуд все усиливался. С трудом досидел он до остановки, где нужно было пересесть на другой трамвай, и, выходя из вагона, поскользнулся, не успел поймать рукой поручни и, загремев выпавшими костылями, по снежному откосу покатился вниз. Кто-то подхватил его под руки, кто-то подал костыли, и он, дрожа и ни на кого не глядя, прислонился к железному столбу. Долго стоял он, ожидая, когда разъедутся все, кто видел его падение. Один за другим гремели трамваи, над городом сгущались сумерки, сверху посыпал мелкий колючий снег, у подъездов домов, в трамваях, на перекрестках улиц зажигались синие огни маскировочного освещения.

Когда, как показалось Лужко, никого из тех, кто видел его позор, не осталось, он осторожно вошел в вагон трамвая и только тут со всей ясностью понял, что наступает в его жизни самый ответственный момент. Пройдет всего полчаса, может, час, и он увидит Веру. Больше трех лет не видел он ее. Что с ней, какая она теперь, как встретит его, что подумает о нем? Она не знает, что он инвалид, что с ним нередко бывают такие случаи, как сегодня при выходе из трамвая.

Находясь в госпитале, он много раздумывал, стоит ли писать, что ему отрезали ногу и он теперь совсем не тот, что был раньше. Тогда он твердо решил, что лучше не писать об этом, надеясь, что она всегда с любовью встретит его, каким бы он ни был. Теперь же ему стало мучительно стыдно за то, что он скрыл от нее самое главное. Это не только может вызвать у нее недоверие к нему, это может обидеть ее.

«А если она не захочет видеть меня таким?» — мелькнула у него навязчивая, всегда отгоняемая им мысль.

Что теперь он рядом с ней, с молодой, красивой и сильной девушкой? Она, конечно, и виду не подаст, что ей мучительно и больно с ним, но сам-то он, сам должен понимать это. Разве теперь могут они быть равными, как были раньше?

Эти и другие больные мысли захлестнули Лужко. Вспомнил он и о денежном аттестате, посланном Вере, и от этого стало ему еще больнее. Ему казалось, что этот аттестат навсегда положил между ними материальную, денежную зависимость, а это Лужко всегда считал самым унизительным во взаимоотношениях между близкими людьми.

— Вам на следующей выходить, — подходя к Лужко, мягко сказала кондукторша.

Он встал, придерживаясь рукой за дверь. Кондукторша хотела помочь ему сойти, но он, стараясь говорить спокойно, остановил ее:

— Нет, спасибо. Я сам.

Он остановился у темного подъезда пятиэтажного дома и, взглянув на освещенную синей лампочкой таблицу, прочитал, что Полозовы живут именно в этом подъезде. Только один вид фамилии Веры вернул ему прежнюю решимость. Он смело толкнул дверь и вошел в темный, неосвещенный подъезд. Где-то должна быть лестница, и он, шаря костылем, нащупал ступеньки. Держась за перила, он осторожно пошел наверх. Впереди, кажется, была площадка. Он остановился, хотел достать спички, в спешке отпустил костыль и, не удержавшись на одной ноге, упал на ступеньки, скатываясь вниз. Оглушительно загремели костыли. Лужко замер, боясь, что этот гром поднимет весь дом, все выбегут на лестницу и увидят его, беспомощного и растерянного. Однако вокруг было тихо. Лужко хотел подняться и, снова неудачно опершись на руку, упал.

«Зачем, зачем я ей такой? — пытаясь найти костыли, с отчаянием думал он. — Зачем я буду мучить ее? Лучше одному».

Он ползал по лестнице, стараясь вспомнить, куда полетели костыли, натыкался то на железные перила, то на холодные ребра ступенек. В этот момент и пришло к нему окончательное решение уйти, уйти навсегда, скрыться, жить одному и не мучить Веру.

Он разыскал костыли, поднялся и вышел на улицу. Было уже совсем темно. Снег валил густыми огромными хлопьями. Откуда-то сверху доносилась тягучая, тоскливая музыка.

Лужко спешил скорее уйти подальше, только бы случайно не встретиться с Верой. Он миновал три дома, перебрался через улицу и вышел в какой-то глухой переулок. Вокруг было безлюдно и тихо. Снег валил все гуще и гуще, пенистой накипью застилая переулок. В этой снежной тишине Лужко впервые почувствовал страшное одиночество. Нужно было куда-то идти, но идти некуда. Знакомых в Москве у него не было; все родственники остались на оккупированной немцами территории; он на своих костылях остался с жизнью один на один.

* * *

Подходя к эскалатору станции метро «Курская», Вера невольно остановилась, увидев молодого, лет двадцати, военного в короткой ватной куртке и надвинутой на мокрый лоб шапке-ушанке. Опираясь на костыли, он то подавался вперед, пытаясь шагнуть на уползавшие вниз ступеньки, то отшатывался назад, не веря, что успеет одновременно поставить и свою единственную ногу и громоздкие деревянные костыли. Позади него стояли несколько женщин и с жалостью смотрели на него.

— Что глазеете, помогли бы лучше, — укорила их пожилая женщина.

— Давайте вместе, — подойдя к ней, прошептала Вера.

Женщина и Вера подхватили военного под руки и, приподняв, поставили на ступеньку.

— Ух ты, вспотел даже, — смущенно улыбаясь, проговорил военный, — три ноги, а хуже двух. Раньше, бывало, с лету вскакивал и хоть бы что.

— Где же тебя, сынок? — участливо спросила женщина.

— Под Сталинградом, в балке Солдатская.

Вера и женщина помогли военному сойти с эскалатора и сесть в вагон.

— Боже мой, сколько их, искалеченных, изуродованных! — горестно сказала женщина, и Вера сразу вспомнила Лужко. Пятый месяц лежал он в госпитале и хоть писал, что ранение у него пустячное, Вера чувствовала, что Петро если и не искалечен, то серьезно пострадал. Не будут же здорового человека пять месяцев держать в госпитале. Она порывалась поехать к нему, но Лужко в каждом письме сообщал, что он почти выздоровел, скоро выпишется из госпиталя и обязательно приедет в Москву Каждый день Вера с радостью и надеждой ждала его приезда. И вот проходили месяц за месяцем, а Петро все не приезжал. А в последние три недели от него не было ни одного письма, и тревога охватила Веру. Она по нескольку раз в день забегала домой, строго-настрого приказала матери, что если он приедет, немедленно позвонить ей в гараж.

И в этот день поспешно вбежала она в квартиру и нетерпеливо спросила мать:

— Писем не было?

— Были, вот они, недавно почтальонша принесла, — почему-то пряча от Веры глаза, ответила мать.

Вера схватила письма и, увидев свой почерк на конвертах, удивленно взглянула на мать. Та, сделав вид, что письма ее совсем не интересуют, еще ниже склонила голову и отвернулась к окну. На конверте Вера увидела карандашную надпись на самом углу: «Адресат выбыл».

«Адресат выбыл», — еще не поняв значения этого, вслух прочитала Вера и, вдруг с поразительной ясностью осознав, что это такое, бросилась к матери, выкрикивая:

— Выбыл, мама, выбыл! Едет, значит!

— Едет, наверно, — равнодушно подтвердила мать.

Вера смотрела на второй, третий, четвертый конверт и там видела такие же карандашные надписи. Она разорвала один конверт, вытащила письмо и, взглянув на дату, ахнула. Это письмо отправила она полтора месяца тому назад.

— Где же он? — прошептала Вера. — Где он, мама?

— Где, где? Едет, видать, — ответила мать, — а может, заехал куда-нибудь знакомую повидать. Они же, военные, известно, что ни город, то подружка.

— Не смей! — отчаянно закричала Вера. — Не смей говорить так! Он, он…

— Ну что он? — перебила ее мать. — Послушай, что говорят про военных. Жен родных с детьми бросают, а ты кто ему…

Разгневанная Вера бросилась к матери, та спокойно остановила ее:

— Не кидайся, не кидайся тигром. Я знаю твой характер, весь в батю, сумасшедший. Ты лучше сядь-ка обдумай все хорошенько.

Спокойный голос матери охладил Веру. Она присела к столу, вновь пересмотрела письма и поспешно вскочила.

— Я пойду… Искать буду… Он ранен, он инвалид. Я это чувствую. Потому не едет… Стесняется, не хочет обузой быть…

— Куда ты пойдешь? Если любит, то и больной приедет. А раз не едет, значит не хочет. Да и прилично ли молодой девушке за мужчиной бегать. Что он, муж тебе или брат?

— Все равно найду его.

— Никуда ты не пойдешь, не позволю, не пущу! — прикрикнула мать.

— Нет, пойду! И найду, обязательно найду, — отчаянно крикнула Вера и, хлопнув дверью, выскочила из квартиры.

«А куда идти?» — выйдя на улицу, опомнилась она.

Действительно, идти было некуда. Город, где лечился Лужко, за тысячу километров от Москвы. Кроме него и Москвы, были еще сотни, тысячи городов, куда мог уехать Лужко. А война так перетрясла и перепутала людей, бросив одних с запада на восток, других с востока на запад, что в такой путанице можно было не только укрыться на время, но и навсегда исчезнуть.

Не зная, что предпринять, Вера уныло брела пустынной улицей и вдруг почти лицом к лицу столкнулась с Яковлевым.

— Александр Иванович!

— А-а-а-а! Вера Васильевна, — не вынимая рук из карманов распахнутого пальто, рассеянно проговорил Яковлев, — куда это вы спешите?

— Понимаете, Александр Иванович, — не заметив даже необычного состояния Яковлева, заторопилась Вера. — Письма вернулись… Адресат выбыл… Ранен был… В госпитале лежал… Теперь исчез… Адресат выбыл…

— Да, да! Выбыл адресат, — машинально повторил Яковлев и, вдруг опомнясь, запахнул полы пальто и, как всегда, спокойно спросил: — Это Петро ваш выбыл?

— Петро, Александр Иванович, Петро. Инвалид, наверно… Искать надо.

— Обязательно искать.

— А где, Александр Иванович, как?

— Он же военный, значит в военкомате.

— Точно! — воскликнула Вера. — Спасибо, Александр Иванович.

Стремительно вбежав в помещение райвоенкомата, Вера в полутемном коридоре встретила того самого старичка, который выдавал деньги по аттестатам.

— Вы ко мне? — узнав ее, спросил старичок.

— Да. Нет, — быстро поправилась она, боясь, что старичок подумает, что она не вовремя пришла за деньгами. — Да, да. К вам, к вам, — заторопилась она, решив, что нужно говорить правду. — Лужко, Петя… Письма вернулись… Адресат выбыл…

— Простите, какой адресат, какие письма? — не понял старичок.

— Мои письма, что Пете посылала, из госпиталя обратно вернулись.

— Ну и замечательно, значит он выздоровел.

— Да нет, понимаете, он обещал приехать, и вот нет его, выбыл…

— А-а-а-а! — начиная догадываться, протянул старичок. — Значит, вы думаете, что он не решился к вам заехать?

— Вот, вот! Не решился, не решился. Он ранен был, может, инвалид теперь, вот и не решился.

— Да-а-а! Бывает и такое, частенько бывает. Тут и гордость и жалость. Мало ли причин. Как же помочь-то вам? Если он приехал в Москву, найти можно, а если в другой город, труднее разыскать. Давайте-ка позвоним в горвоенкомат.

Старичок так медленно набирал номер телефона, что Вера чуть не бросилась к нему. Наконец он заговорил:

— Силантий Петрович? Рад слышать вас в добром здравии. Я-то? Ничего. Таскаюсь на своих двоих. Бывает, и прихворнешь, годы как-никак.

Он еще долго говорил о пустячных делах, а Вера, немея от нетерпения, с ненавистью смотрела на него.

Наконец, наговорившись вдоволь, старичок приступил к делу.

— Вот что, Силантий Петрович, не вставал ли к вам на учет капитан Лужко Петр Николаевич? Да, да. Посмотрите в своих бумагах, будьте любезны. Сейчас посмотрит, — прикрыв ладонью трубку, шепнул он склонившейся к нему Вере, — это такой человек, он все разыщет. Да, да, — заговорил он в телефон, — встал, значит. Очень хорошо. Пенсию получать? Ясно. Нога, значит? Понятно. А не можете ли вы, Силантий Петрович, адресок его дать? Будьте любезны. Значит, Крымская площадь. Понятно. Дом…

На ходу поймав номер дома и квартиры, где остановился Лужко, Вера выскочила из военкомата и села в первый проходивший трамвай. Выпрыгнув из трамвая, она вбежала в метро, забыв взять билет, проскочила мимо контролеров и что было сил побежала по эскалатору. Она всегда восхищалась быстротой движения поездов метро, теперь же поезд шел страшно медленно и особенно подолгу задерживался на станциях. От нервного напряжения Вера не могла сидеть и нетерпеливо стояла у двери, глядя, как проплывают освещенные огнями поезда, серые, с жилами проводов, стены тоннеля. В этом неторопливом мелькании чудилось ей что-то успокаивающее, и уверенность в том, что все будет хорошо, наполнила ее. На станции «Парк культуры и отдыха» она спокойно вышла из вагона, но, попав в шумную толчею пассажиров, вновь потеряла обретенное спокойствие и, расталкивая людей, побежала к выходу. На улице уже стемнело, и скупой свет синих лампочек только усиливал тревогу. К счастью, Вере удалось быстро найти нужный дом и квартиру. Это было полуподвальное помещение с толстыми стенами и каменными выбитыми ступенями, спускавшимися вниз. Вера подошла к двери с порванной обивкой, не найдя звонка, хотела постучать, но руки безвольно опустились вниз. Прежняя решительность покинула Веру, и сомнения, одно невероятнее другого, нахлынули на нее. То казалось ей, что Лужко в эту квартиру попал не случайно, что тут есть какая-то женщина, из-за которой и поселился он здесь, то она думала, что Лужко скрывается от нее не потому, что болен или покалечен, а потому, что он забыл ее, разлюбил и решил жить своей, независимой жизнью. То предполагала, что в горвоенкомате дали неправильный адрес и Лужко живет где-то в другом месте, а не в этой с виду такой неприглядной квартире.

Она долго стояла у двери и, наконец, собрав все силы, решилась постучать. На ее стук выглянула маленькая женщина в старом, поношенном платье, с остроносым худым лицом, на котором блестели испуганные глаза.

— Да, Петр Николаевич у нас живет, — робко ответила она на вопрос Веры. — Он дома, позвать его?

— Нет, если позволите, я так зайду, чтобы он не знал.

— Что же, проходите, — согласилась женщина, — тесновато у нас только, грязно и холодно, даже вода по ночам замерзает.

«Вода замерзает, — машинально повторила Вера. — Как же он живет тут?»

Комнатка, куда она вошла, действительно была и мала и грязна. Это скорее была не комната, а часть узкого коридора с одним окном и серыми, грязными стенами. В полумраке виднелась дверь, которая вела в комнату, где жил Лужко. Вера остановилась у этой двери и вопросительно взглянула на женщину.

— Проходите, — шепнула женщина, — он читает. Я недавно чай ему приносила. День и ночь читает. Просто беда! Глаза может попортить.

Затаив дыхание Вера легонько приоткрыла дверь, Лужко в накинутой на плечи шинели, сгорбясь, сидел за маленьким столом. Крохотная лампа тускло озаряла голые, совсем черные стены, узенькую железную кровать и заплывшее льдом темное окно. Вид комнаты был так убог, а сам Лужко показался Вере таким несчастным, что она с трудом удержала слезы.

— Петя, — прошептала она, но он, увлеченный чтением, не расслышал ее шепота.

— Петя, — громче повторила Вера.

Лужко оторвался от книги, взглянул в окно, потом на кровать и, повернувшись к двери, увидел Веру. На его простом курносом лице мелькнула тень испуга, недоумения. Он хотел встать, и тут же лицо его болезненно сморщилось, взгляд потянулся к стоявшим в углу костылям. Словно электрический ток пробежал по всему телу Веры. Увидев костыли, она поняла все и с криком бросилась к Лужко.

 

Глава сорок третья

После того как началось наступление советских войск на всем южном участке фронта, генерал Велигуров словно переродился. Как рукой сняло его старческую немощь, неожиданно излечился надоедливый радикулит, и Велигуров, как и раньше, день и ночь пребывал в кипучей деятельности. В войска, правда, он по-прежнему не выезжал, посылая туда Бочарова, зато по телефонным линиям и в штабе фронта то и дело гудел его громогласный бас.

Когда оперативная группа штаба фронта переехала к только что освобожденному Харькову, вместе с ней перебрался и Велигуров. Он обосновался в тихом домике рядом с домом командующего и, обойдя все фронтовое начальство, вечером, как и обычно, позвонил в Москву. Самого Васильева не было, и на звонок ответил дежурный генерал, старый знакомый Велигурова.

— А-а-а-а! Николай Васильевич! — восторженно приветствовал его Велигуров. — Давненько не встречались, давненько. Как там, все хлопочешь, знаю тебя, знаю, кипучий ты человек, день и ночь в работе.

Но Николай Васильевич, видимо, не был настроен на приятельские разговоры и сухо попросил Велигурова доложить обстановку на фронте.

— Обстановка, — все в том же приподнятом настроении отвечал Велигуров, — так прямо и можешь доложить товарищу Васильеву: весьма и весьма радостная. Еще денька три-четыре, ну, от силы неделя, и мы водичку днепровскую увидим. Немцы катятся без оглядки, а нас только дороги сковывают. Все мосты, понимаешь, паразиты взорвали, все делают, чтобы скорее за Днепр удрать.

— Да, но у нас есть сведения, что немецкое командование проводит большую перегруппировку войск под Харьковом и свежие силы подтягивает, — перебил Велигурова дежурный генерал. — Верно это или нет?

— Какая там перегруппировка! — вскричал Велигуров. — Все дороги забиты колоннами, это верно, но куда идут эти колонны! Не к фронту идут, а от фронта, к Днепру, к переправам, отступают.

— Это точно? — вновь перебил дежурный генерал.

— Так же точно, как ты слышишь мой голос, — уверенно ответил Велигуров.

— Ты все-таки проверь еще, Тарас Петрович, — сказал дежурный генерал, — это очень важно. Если немцы подтянут силы и ударят, страшное может случиться.

— Да где им ударить! Третий месяц бегут без оглядки, чем они ударят-то? Конечно, у вас там, в Москве, не видно, а у нас все как на ладони. Командование фронта проводит твердую, правильную линию: бить немцев без передышки, не дать им отвести войска за Днепр, прижать к Днепру и уничтожить. Так и доложи товарищу Васильеву: наступаем решительно и смело, противник дезорганизован, ошеломлен, расстроен. А на Днепре-то уже водичка на льду появилась, а кое-где и разводья. По льду-то не пройдешь, а переправы и мосты авиация наша штурмует. Ох, и будет фашистам баня в водичке ледяной, в весенней!

— Все это хорошо, — с непонятным для Велигурова вздохом сказал дежурный генерал, — но ты, Тарас Петрович, еще раз проверь все, положение может неожиданно осложниться.

Решив, что дежурный генерал куда-то спешит, Велигуров еще раз заверил его, что все будет в порядке, распрощался и положил трубку.

— Ишь ты, — вставая, проговорил он, — положение может осложниться. Конечно, может, только для кого? Для Гитлера, это верно, а мы свое дело сделали, осталось последнее доделать.

В веселом настроении он прошелся по комнате, хотел было позвонить начальнику штаба фронта, как в дверь постучали и вошел Бочаров.

— Батюшки, — всплеснул руками Велигуров, глядя на заляпанного грязью Бочарова, — да где же ты разукрасился так, купался, что ли, в грязи?

— Я спешил, товарищ генерал, — заговорил Бочаров, — ни по телефону, ни по радио связаться с вами не удалось, пришлось ехать.

— Ты подожди, подожди! Шинель сбрасывай, шапку, а потом доложишь. Эй, орел! — крикнул Велигуров ординарцу. — А ну, помоги раздеться полковнику и быстро чаю горячего, закусить чего-нибудь.

— Положение очень тяжелое, товарищ генерал, — раздевшись и присев к столу, возбужденно заговорил Бочаров, — наши войска устали, измотаны, боевые части малочисленны, артиллерия застряла на дорогах, боеприпасов нет, тылы растянулись почти на две сотни километров. Нужно остановить наступление, немедленно остановить, иначе может случиться страшное.

— Подожди, подожди! — замахал руками Велигуров. — Трах-бах — и остановить наступление. Как это остановить?

— Нельзя дальше наступать, — склонясь к Велигурову, сказал Бочаров, — войска усилить нужно, артиллерию, тылы подтянуть. Дня на два, хотя бы на день передышку сделать.

— Да ты что, Андрей Николаевич? — удивленно вскинул лохматые брови Велигуров. — Всегда был такой спокойный, рассудительный, а тут… Ты что, под бомбежку попал, что ли, или немцев увидел неожиданно? Почему такая паника? Ну, тылы растянулись, это верно, артиллерия поотстала — и это есть, боеприпасов мало — тоже правда. Но это еще не все! Я только что был у командующего. Он совсем другого мнения. С боеприпасами, с тылами, с артиллерией приняты решительные меры. Весь автотранспорт фронта брошен на подвоз боеприпасов.

— Да беда в том, что машины не пройдут, товарищ генерал. Дороги раскисли, мосты взорваны, объездов нет. Все балки забиты нашими грузовиками. Идут одни танки. А в наших танковых бригадах и полках по нескольку боевых машин осталось, все остальные вышли из строя. Нечем наступать, Тарас Петрович.

— Еще раз прошу: успокойся, не горячись, — не теряя прежней веселости, сказал Велигуров. — Пропусти-ка рюмочку от простуды, попей чайку, и тогда поговорим. Старик Кутузов говорил, что победа — это терпение. А ты же последователь Кутузова.

Впервые услышав, что он последователь Кутузова, Бочаров удивленно пожал плечами и выпил поданную ординарцем водку.

— Ты ешь, ешь и слушай, что я буду говорить, — продолжал Велигуров. — Остановить наступление сейчас не только нельзя — это преступно. Остановиться — значит упустить победу. Немцы этого и ждут. Ты ешь, ешь, — остановил он хотевшего было заговорить Бочарова. — Они свои войска за Днепр отводят. Это ясно, как божий день. Им нужна передышка, чтобы отойти. А мы этой передышки не дадим! Гнать будем и в Днепре потопим! Да, вот что, — он смолк и о чем-то задумался, — ты, конечно, переутомился, нервничаешь, я тебя понимаю. У тебя жена родить должна. Когда?

— В марте, — ответил Бочаров, — а что?

— А вот что. Сколько до твоего дома отсюда?

— Километров триста.

— Так мы сделаем так. Как выйдем к Днепру, — а это будет дня через три-четыре, там, конечно, мы задержимся надолго. Так вот ты садись-ка тогда в машину и поезжай домой. Отдохнешь малость, а самое главное — жене поможешь. Я-то знаю, как трудно им. Моя четверых родила и каждого с мукой. Сам ты приедешь, и настроение у нее поднимется и все такое, и если, как говорят, не дай бог случится что-нибудь, ты на машину ее — и в больницу.

От неожиданной перемены разговора Бочаров так смутился, что не мог ответить Велигурову. И удивленными и радостными глазами смотрел он на генерала, узнавая и не узнавая его. Лицо Велигурова было так серьезно, а глаза светились так добро и приветливо, что у Бочарова не появилось и тени сомнения в его искренности.

— Ответственность за твою поездку я беру на себя, — продолжал Велигуров. — В этом ты не сомневайся. Возьми с собой продуктов, я поговорю с замом по тылу, горючее у нас есть, машина хорошая, и поезжай спокойно. Ну, а теперь рассказывай, что так взвинтило тебя.

— Я уже говорил, Тарас Петрович, — тронутый душевностью Велигурова, мягко и спокойно заговорил Бочаров, — ослабли наши войска на фронте. Усилить их нужно, подтянуть все, пополнить и тогда продолжать наступление.

— Нет, нет, Андрей Николаевич, тут ты явно заблуждаешься. Мы сегодня с командующим битых два часа обсуждали все. Нам известно, что войска ослабли, растянулись, только остановить наступление нельзя, ни в коем случае. Только вперед, к Днепру, к Днепру. Подожди, звонит кто-то, — услышав звонок телефона, сказал он и, взяв трубку, ответил, потом повернулся к Бочарову и предостерегающе прошептал: — Тихо, Москва, кажется, сам Васильев.

— Да, я. Слушаю вас. Здравия желаю, товарищ генерал, — строго и отчетливо, все тем же веселым и уверенным голосом заговорил он в телефон и вдруг осекся, приглушенно кашлянул и уже робко и неуверенно ответил: — Да. Я докладывал. Так точно, отходит. К Днепру отходит. Откуда эти данные? Это данные разведки и вообще результаты всего хода боевых действий… Лично?.. Нет, лично нет. Бочаров был в войсках, вот только что приехал, докладывает.

Велигуров смолк, издал горлом хриплый звук, и сразу вся его полная фигура странно опустилась и расслабла. Тяжело дыша, он рукавом кителя вытирал пот со лба, беззвучно шевеля побелевшими губами, и непрерывно покашливал.

— Есть! Слушаюсь! — выдохнул он и, подавая трубку Бочарову, прошептал: — Тебя, докладывай!

— Здравствуйте, товарищ Бочаров, — едва взяв трубку, услышал Бочаров знакомый голос Васильева. — Откуда известно, что немцы отводят свои войска за Днепр?

— Я таких данных не имею, — начиная понимать, что об отходе немцев доложил в Москву Велигуров, сказал Бочаров, — я последних сведений разведки не знаю, был в войсках, там этого не чувствуется. Идут серьезные бои, немцы очень упорно сопротивляются, особенно на левом фланге.

— Так. Ясно, — остановил его Васильев. — Что наши войска? Какое их состояние?

Рассказывая, что видел при поездке в войска, Бочаров краем глаза смотрел на Велигурова. Тучный с багрово-красным лицом сидел он, опершись руками о стол, и, казалось, ничего не слышал и ни о чем не думал. Васильев изредка прерывал Бочарова, видимо что-то записывал из его доклада, просил уточнить то одно, то другое и был так спокоен, что это спокойствие передалось и Бочарову.

— Спасибо, товарищ Бочаров, — сказал Васильев и попрощался. — Попросите к телефону генерала.

Велигуров порывисто вскочил, схватил трубку и едва слышно сказал:

— Слушаю вас.

По тому, как, синея, наливалось кровью лицо Велигурова и как мелко дрожали его толстые пальцы, Бочаров понял, что Васильев отчитывает Велигурова.

— Есть! Слушаюсь! До свидания! До свидания! — поспешно проговорил Велигуров и, шумно вздохнув, осторожно положил трубку.

Лицо его было неузнаваемо. Глаза налились кровью. На шее вспухли толстые синие жилы.

— Вы понимаете, — с трудом проговорил он, останавливаясь напротив Бочарова, — немцы и в самом деле проводят перегруппировку и готовят удар. Есть решение остановить наступление.

Вновь зазвенел звонок, но это был не тот телефон, по которому говорили с Москвой.

— Послушай, кто там, — морщась, сказал Велигуров и безвольно опустился на стул.

— Ты, Андрей Николаевич? — услышал Бочаров голос заместителя начальника оперативного управления. — На Харьковском направлении немцы перешли в контрнаступление. Наш фронт прорван. Большая группа немецких танков развивает наступление на Харьков. Если нужно доложить обстановку подробно, я пришлю офицера с картой.

— Не надо, пусть не присылает, — скрипнув зубами, сказал Велигуров, — и так все ясно! Одним словом — опростоволосились! Ах ты, старый дурак, — обхватив голову руками, с нескрываемой болью продолжал он, — мало тебя били, черта красномордого. Увлекся, как мальчишка, поверил всему, поспешил в Москву доложить. Ах ты, дурень, дурень! И ничему ты за свою жизнь не научился.

Всего мог ожидать Бочаров от Велигурова, только не этого убийственного и, видимо, искреннего раскаяния. Он сидел, все так же обхватив голову руками, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Что же будет-то, а? Бочаров, что будет? — резко встав, сказал он не то о себе, не то о событиях на фронте.

* * *

— И все же, комиссар, что бы ни болтали, а мы первые! — Распахнув китель и волосатой грудью навалясь на стол, густо басил Чернояров. — Чей полк первым оборону фашистскую проломил? Чернояровский! Кто в Касторную первым ворвался? Чернояровцы! Кто на личном «оппель-адмирале» командира немецкой танковой дивизии разъезжает? Чернояров! Вот кто!

Как и часто в последнее время, Панченко хотел возразить, но распаленное лицо Черноярова было так грозно, а мутные выпуклые глаза изливали такой гнев, что Панченко сробел и примиряюще сказал:

— Конечно, победили с блеском, как говорят — малой кровью.

— Точно! — взмахнул туго сжатым кулаком Чернояров и потянулся к Панченко. — Люблю я тебя, комиссар.

Он хотел обнять Панченко, но пошатнулся, взмахнул руками и чуть не опрокинул стол с закусками. Панченко вовремя подхватил его и усадил на табурет.

— Кто там? — услышав стук в дверь, грозно спросил Чернояров.

— Разрешите, товарищ майор? — входя в комнату, спросил Поветкин.

— А-а-а-а! Начальник штаба! — равнодушно протянул Чернояров и головой кивнул Панченко. — Налей-ка ему, комиссар, вот ту, пообъемистее.

— Спасибо. Я пить не буду, — отказался Поветкин.

— Как это не буду?! — вскинув требовательный взгляд, строго спросил Чернояров.

— Работы много.

— Работы, говоришь? Ишь ты, работяга какой, даже выпить некогда. Садись, говорю, бери стакан, вилку.

— Нет, серьезно. Я еще донесение не отправил, да и других дел множество.

— Та-а-ак! — угрожающе выдохнул Чернояров и с силой грохнул кулаком по столу. — Пренебрегаешь! Игнорируешь!

— Что вы, товарищ майор, в самом деле столько работы. Больше месяца непрерывно наступали, — пытался Поветкин успокоить Черноярова, а тот уже перешел грань разумного и, побледнев, обезумевшими глазами сверля Поветкина, бессвязно выкрикивал:

— Подкапываешься!.. Командовать захотел!.. На чужую славу заришься!.. Академика из себя строишь!..

— Ну, знаете ли… — вспыхнул Поветкин.

— Молчать! — гаркнул Чернояров и вскочил на ноги.

— В таком случае…

Поветкин не договорил и, хлопнув дверью, выскочил из комнаты.

— Куда? Стой! Назад! — хватаясь за кобуру пистолета, рванулся за ним Чернояров.

Панченко вовремя обхватил его руками и с трудом усадил на стул.

— Михал Михалыч, — задыхаясь, шептал он рвавшемуся Черноярову, — к чему это? Успокойся. Разве так можно?..

— Я ему покажу! Я им всем покажу! — слабея, все еще дико выкрикивал Чернояров. — И Поветкину этому, и Лесовых твоему, и тем в дивизии… Я им все припомню! Они еще попляшут у меня…

— Конечно, конечно, — поддакивал Панченко, — ты же командир, у тебя сила, воля… Ты же такое свершил…

— Подожди! Еще не то сделаю! — совсем слабо сопротивлялся Чернояров и вдруг залился неудержимыми пьяными слезами. — Обидно, понимаешь, больно, — по-детски всхлипывая, бормотал он в лицо Панченко, — работаешь, дерешься, себя не жалеешь, а они с претензиями. Ну будь бы они одни, а то и генерал и начальник штаба дивизии… Проверяют беспрерывно, присвоение звания задержали…

— Присвоят, после этого наступления обязательно присвоят. Я сам от начальника политотдела слышал, — чтобы успокоить Черноярова, соврал Панченко. — Чернояров, говорит, боевой командир, лучший из лучших, Красное Знамя, говорит, и звание подполковника сразу же, как затихнут бои.

— Красное Знамя… Подполковника?.. — по-детски радостно переспросил Чернояров и вдруг, начиная приходить в себя, опустил голову, скрипнул зубами и тихо проговорил: — Прости, Семен Прокофьевич, разнервничался я… Сколько же пережить пришлось.

— Конечно. Другой на твоем месте вообще бы не выдержал. Выпей немного, пройдет все.

Дрожащей рукой Чернояров взял полный стакан и одним махом выплеснул водку в рот.

— Понимаешь, Семен Прокофьевич, — ладонью обмахнув мокрые губы, заговорил Чернояров. — Просто не везет, и только. Другие полки города берут, а тут мыкайся по балкам разным и деревушкам разбитым. Смотри, городов-то сколько взяли: Воронеж, Курск, Белгород, Харьков. А у нас что? Нефедовка разнесчастная да Гнилуша из двух домов! Разве кто заметит такое захолустье! Вот если бы Курск, Харьков или Белгород, на крайность! Это да! Там все на виду. А тут ворвались было в Касторную, да и то сразу в сторону повернули, даже к станции не дали подойти. Эх, да что там! Не везет — и все!

Он налил и еще выпил стакан водки, посидел, хмуро глядя на стол, и, вдруг мгновенно повеселев, хлопнул рукой по плечу Панченко.

— Где наша не пропадала, комиссар! Черт с ними! Если не довелось города брать, то давай хоть посмотрим на них. Поехали в Курск!

— Далеко, Михал Михалыч, времени много потребуется.

— Что далеко? Подумаешь, какая-то несчастная сотня километров! Я на своем «адмирале» час туда, час обратно…

— Нет, я никак не могу, — отказался Панченко, но отуманенное водкой воображение Черноярова уже безостановочно вело его по новому пути.

— Да брось ты киснуть! Поехали, — настойчиво наседал он на Панченко, — посмотрим, что там, и назад.

— Я еще политдонесение не написал. А уже двенадцать.

— Ах, политдонесение, — согласился Чернояров, — тогда другое дело. А я поеду. Эй, орлы, — крикнул он ординарцу и шоферу, — запрягай «адмирала»!

— Может, командиру дивизии доложить? — несмело предложил Панченко.

— А что докладывать? Я же не юнец. Утром я все ему доложил, и теперь я вольная птица.

— А вдруг что потребуется?

— Ты за меня останешься.

— Да я — то всегда здесь, — мялся Панченко, — а все-таки…

— Ничего! Я скоро вернусь. Ты командуй! Едем!

Проводив Черноярова, Панченко вернулся в дом и присел к столу. Тяжелые мысли нахлынули на него. Все последние месяцы он чувствовал себя особенно напряженно и тревожно. Внешне дела в полку шли нормально, и все же Панченко внутренне соглашался и с Лесовых и с Поветкиным, которые много раз говорили ему, что поведение Черноярова вызывает возмущение и недовольство и офицеров и даже солдат. Он несколько раз пытался поговорить с Чернояровым откровенно и напрямую. Еще не начав разговора, сразу же попадал под влияние Черноярова, терял нить продуманных мыслей, сбивался и откладывал разговор до более удобного случая. И сегодня, когда Чернояров делал явно недозволенное, у него не хватило мужества решительно высказать свое мнение. Конечно, все может обойтись благополучно, но эта поездка может и погубить Черноярова.

Огорченный и подавленный Панченко выпил несколько глотков водки, посидел еще немного и вышел на улицу. Опять разгулялась метель, и недавно теплое, почти весеннее солнце потонуло в тучах.

— Командир полка у себя? — выйдя из соседнего дома, спросил Поветкин.

— Нет, уехал, — ответил Панченко.

— Куда? — встревоженно спросил Поветкин.

— В Курск. А что случилось? Ты чем-то взволнован?

— Получена радиограмма от командира дивизии. Приказано поднять полк по тревоге и подготовить к форсированному маршу. Сейчас сам комдив приедет.

— Слушай, Сергей Иванович, — бледнея, схватил Панченко руку Поветкина, — что же делать-то?

— Придется поднимать, другого выхода нет.

— Товарищ майор, — подбежал к Поветкину Привезенцев, — новая радиограмма от комдива: «Освободить все автомобили от груза, подготовить для переброски личного состава».

— Да, — собирая морщины вокруг глаз, сказал Поветкин, — дело, видать, серьезное. Федор Петрович, — повернулся он к Привезенцеву, — объявите тревогу. Только без шума. Командиров батальонов и начальников служб вызвать сюда. Автомобили разгрузить, заправить и вывести вон в тот переулок.

— Так я пойду тыловиков подгоню, — неуверенно сказал Панченко, — а то будут копаться…

— Сейчас комдив подъедет, давайте его здесь подождем.

— Вы задачу от него получите, — стараясь казаться равнодушным, продолжал Панченко, — а я — то ему, очевидно, и не потребуюсь.

«Боится комдива, — подумал Поветкин, — и с Чернояровым отношений не хочет портить».

— Как же, Семен Прокофьевич, — вслух сказал Поветкин, — командира полка нет и вас не будет?

— А что я? Я теперь не комиссар, а заместитель командира по политической части. Вы теперь главная скрипка.

Поветкину было стыдно за Панченко, он не знал, что ему ответить. К счастью, в конце улицы показались два вездехода. В первом из них Поветкин узнал командира дивизии.

— Где Чернояров? — выходя из машины, спросил генерал Федотов.

Панченко и Поветкин молчали.

— Вы что, не слышите? Где Чернояров? — настойчиво спросил генерал. — Поветкин, где командир полка?

— Он мне ничего не сказал, — ответил Поветкин.

— Так, может, вы, товарищ Панченко, знаете, где Чернояров?

— Он в Курск уехал, город посмотреть, — с трудом выдавил Панченко.

— Так! Ясно, — сдерживая гнев, сказал Федотов и придвинулся к Поветкину. — Командуйте полком. Положение создалось очень опасное. Противник на Харьковском и Белгородском направлениях перешел в контрнаступление, сбил наши передовые части, ворвался в Харьков и Белгород и пытается развивать наступление на восток. Наша дивизия из резерва фронта вводится в бой и получила задачу остановить противника на этом рубеже, — показал генерал на карте. — Вашему полку оборонять этот участок. Главное — прикрыть шоссе и не допустить прорыва противника на север. На усиление полка придаю: истребительно-противотанковый дивизион, пушечный дивизион, гаубичный дивизион и одну саперную роту. К утру вам на усиление подойдет танковая рота. Все танкоопасные направления заминировать. И ни шагу назад! Имейте в виду, немцы наступают в основном танками, и есть сведения, что у них появились новые тяжелые танки, как их немцы называют, — «тигры».

* * *

Как ни спешил Поветкин, стремясь раньше противника вывести полк к ручью, где было приказано занять оборону, противник все же опередил. Еще километров за шесть от ручья Поветкин услышал частые залпы немецкой артиллерии, редкие хлопки наших пушек и отчаянную ружейно-пулеметную стрельбу. В густом снегопаде нельзя было понять, что творилось впереди, и, проехав еще километра три, Поветкин прямо у дороги увидел гаубичную батарею. Распаленные, засыпанные снегом артиллеристы, как привидения, метались вокруг орудий. Командовавший ими усатый старшина на вопрос Поветкина, что делается впереди, озлобленно сверкнул глазами и, словно ненавидя весь мир, отчаянно выкрикнул:

— Белгород захватили, а теперь через ручей рвутся!..

— А кто командует здесь?

— А черт их знает! — с прежней яростью выкрикнул старшина. — Наш комбат там где-то впереди. Если хотите поговорить, вот телефон…

Из телефонного разговора с командиром гаубичной батареи Поветкин узнал, что немцы в двух местах уже переправились через ручей, что мост на шоссе взорван и что всеми, кто обороняется справа и слева от дороги, командует старший лейтенант Скрежетов.

То, что мост успели взорвать, обрадовало Поветкина, но известие о том, что немцы форсировали ручей, резко меняло обстановку. В таких условиях и взрыв моста терял свое значение.

— Семен Прокофьевич, — спросил Поветкин все время молчавшего Панченко, — я думаю, сейчас же развернуть полк, остановить немцев, а затем выяснить обстановку, подготовиться и контратакой отбросить их за ручей?

— И правильно! Бить их, сволочей, — словно просыпаясь, выкрикнул Панченко, — бить и уничтожать!

Поветкин удивленно взглянул на Панченко, не понимая, почему он так кричит.

— Ты командуй, Сергей Иванович, — словно поняв мысли Поветкина, с каким-то удивленным смущением сказал Панченко, — а я в первый батальон пойду.

— Так сейчас же решать нужно, — возразил Поветкин.

— Ты решай, а мое место с бойцами, — твердо сказал Панченко и пошел к машинам.

Пройдя шагов десять, он резко повернулся, торопливо подошел к Поветкину и, порывисто обнимая его, с поразившей Поветкина теплотой проговорил:

— Трудный бой будет. Ты, Сергей Иванович, побереги себя. От тебя сейчас многое зависит. А со мной, если случится что, то Лесовых пусть заменит…

— Что ты, Семен Прокофьевич…

— Ничего! Я пошел…

Панченко поцеловал Поветкина в щеку и торопливо, словно убегая от опасности, пошел к выпрыгивавшим из машин солдатам.

Все время, пока развертывался полк и поротно выходил на линию переднего края, у Поветкина стояло перед глазами худое, с ввалившимися глазами лицо Панченко и в ушах звучал его совсем незнакомый, встревоженный и проникновенный голос.

— Комиссара убили, — когда уже стемнело и бой заметно стих, доложил по телефону командир первого батальона.

— Как, где? — закричал Поветкин в микрофон.

Первую роту в атаку повел, отбросил немцев за ручей и на берегу автоматной очередью… Записка вот в партийном билете: «Прощайте, дорогие друзья! Скажите Черноярову, что в его беде я во многом повинен. Не сумел, как коммунист и старший товарищ, предупредить его от неблагоразумных поступков. Семен Панченко».

* * *

Двое суток полк отбивал яростные атаки немцев. Охрипший, дважды контуженный Поветкин непрерывно сидел на наблюдательном пункте, забыв и о сне и о еде. Лесовых, заменивший Панченко, то прибегал на наблюдательный пункт поговорить с Поветкиным и узнать обстановку, то вновь убегал в подразделения и возвращался оттуда возбужденный, со множеством подробностей боя.

— Еще, еще немного, и немцы выдохнутся, — говорил он, показывая в сторону противника, — явно слабеют, на глазах выдыхаются. А наши озлились, как львы дерутся!

Его предположения действительно сбылись. Под вечер третьего дня боя немцы на всем участке прекратили атаки, а когда стемнело, в их расположении застучали топоры, и выползшие вперед наши разведчики увидели первые колья проволочных заграждений.

— Ну, как дела? — по телефону спросил Поветкина генерал Федотов.

— Кажется, немцы к обороне переходят, — ответил Поветкин, все еще не веря, что напряженный и изнурительный бой закончен.

— Не кажется, а совершенно точно. По всему фронту наступление прекратили и в землю залезают. Только вы не обольщайтесь. Всякие могут быть провокации. Укрепляйте оборону и будьте начеку. Сейчас вам подброшу мин противотанковых. Минируйте все как можно плотнее. И отдых людям организуйте. Измотались все, на ходу засыпают. Чернояров не приехал? — спросил генерал.

— Нет, не приехал.

— Скоро приедет, пусть ждет меня, часа через три я буду у вас. Он, кажется, счастливчик. Перед самым Курском налетел на минное поле, машина в щепки, шофер и ординарец ранены, а у Черноярова ни одной царапинки.

— Вот человек, — закончив разговор с генералом, с горечью сказал Поветкин, — и смелый и честный, кажется, а столько натворил. Лужко из-за него пострадал, теперь шофер и ординарец ранены. Ну как это можно?!

— Как можно? — отрываясь от бумаг, зло повторил Лесовых. — Очень даже просто. Распустился, не одернули вовремя. Вот и расплата. Я сколько раз комиссару говорил, а он хоть бы что. Да и сам он… Эх, — горестно махнул рукой Лесовых, — явно на смерть пошел, даже записку оставил. Что это, выход из положения? Расплата за ошибки? Да чепуха! Безволие это, неумение за жизнь бороться. А он же был неплохим коммунистом когда-то. Это я знаю. А потом? Отстал от жизни, раскис, не смог себя в руки взять. И вот итог.

— Да, Андрей, сколько еще в жизни лишнего, мелкого, ненужного, — выждав, когда смолк Лесовых, заговорил Поветкин. — Тут и самолюбие болезненное, и слабоволие, и честолюбие, и пренебрежение к другим людям. Все это мешает жить, держит нас, сковывает, приводит к тяжелым последствиям.

— Товарищ майор, к вам пришли, — прервал разговор ординарец Поветкина.

— Кто? — спросил Поветкин.

— Старший лейтенант Чернояров. Разрешите войти, товарищ майор, — вместо ординарца ответил из-за двери голос Черноярова.

— Пожалуйста, входите, — ответил Поветкин.

Все такой же высокий, широкоплечий, Чернояров вошел в землянку, остановясь у двери, отчетливым, чисто военным движением приложил руку к ушанке и тем же твердым голосом спросил:

— Разрешите обратиться по личному вопросу?

— Михаил Михайлович… Я ничего не понимаю, — глядя на знаки различия, проговорил Поветкин.

— Спасибо, Сергей Иванович, — сказал Чернояров, и Поветкин увидел, как дрогнуло, морщась, все его похудевшее лицо с огромными голубыми мешками под воспаленными глазами. — Спасибо, — продолжал Чернояров, несмело протягивая руку Поветкину, — и простите за все, что было между нами. Я виноват и особенно виноват перед вами. А в общем, что говорить… Вы не меньше меня понимаете. Сергей Иванович, я к вам действительно с личной просьбой: разрешите мне остаться в родном полку. Только поймите меня правильно. Я солдат! Я заблуждался во многом. Но я русский. Я, — до шепота понизил он голос, — я коммунист. Вырос я в этом полку, восемь лет прослужил. Сейчас натворил дел и понизили меня в звании до старшего лейтенанта, а в должности — до командира роты. Самое главное для меня — полк, родной полк. Я хочу служить честно. Знаю: трудно будет. Мне и командующий армией и командир дивизии говорили об этом. Но я прошу, я прошу поверить мне… Я вас не подведу. Я все понимаю… Мало меня наказали, больше заслужил. В рядовые нужно было. А меня еще офицером оставили…

* * *

Только к утру Поветкин и Лесовых обошли все подразделения полка и, проверив оборону, остановились на высоте, где саперы маскировали последний блиндаж командного пункта.

Было уже почти светло. Перед видневшейся невдалеке деревушкой темнели бесформенные пятна проталин. В овраге журчала вода. Черный, заледенелый снег хрустел, трещал под ногами. Необычно рано прилетевшие грачи проснулись и о чем-то беззаботно судачили на голых деревьях. Солнце еще не взошло, но все вокруг уже порозовело. В той стороне, где был Воронеж, накаляясь, багровело небо. Дальше к северу, где был Курск, Орел, небо светлело, переходя в бледно-оранжевый, а в самой дали, где должен быть Брянск, растекаясь в нежно-голубой, высветленный разлив. А на юге, в стороне Белгорода, Харькова, Сум, еще держалась ночная синева.

Поветкин и Лесовых молча смотрели по сторонам, угадывая, где теперь проходила линия фронта. Безлесные холмы, овраги, речушки восточнее Орла; знаменитые своими яблоками Поныри севернее Курска; поэтичный тургеневский Льгов к западу от Курска; привольная равнина и уже набравшие силу реки у Сум; северная и восточная окраины Белгорода; Северный Донец по всему его течению — вот те места, где проходила невидимая отсюда линия фронта.

— Февраль сорок третьего года, — тихо сказал Поветкин, — полтора года войны!

— Да, февраль сорок третьего, — повторил Лесовых, — Курская дуга. Что-то ждет нас впереди?

— Опять бои. Наступление, вероятно, а может, снова оборона, — сказал Поветкин и затаив дыхание всмотрелся в небо.

С запада, громоздясь островами и башнями, ползла по-летнему грозовая иссиня-черная туча. Нижние края ее сливались с горизонтом, а боковые угрожающе расплывались в стороны. На землю упала мрачная, сумеречная тень. Казалось, вот-вот налетит вихрь, туча надвинется ближе и захлещет неудержимый ливень. И вдруг с противоположной стороны, на фоне бронзового накала неба выполз огненный краешек солнца, и еще не яркие, но уже сильные лучи света брызнули на землю. Наползавшая туча сразу побледнела, теряя грозные очертания, и на уцелевших куртинах снега, на островках хрупкого льда, на лужах и ручейках сияющей россыпью вспыхнули мириады ослепительных искр.

Сентябрь 1953 г. — апрель 1957 г.

Москва, Тенгинка-Горское, Новое село.