Бой, то замирая, то вновь оживляясь, постепенно стих. Дождь все усиливался, заливая избитую, изрытую воронками землю.

Но и в это дождливое, внешне спокойное время продолжалась невидимая упорная борьба. В штабах уточнялись данные обстановки, подсчитывались потери, изучалось положение и состояние противника и своих войск, разрабатывались планы дальнейших боевых действий. Так же как и другие бойцы, измученные, голодные, промокшие связисты, пользуясь затишьем, торопились поскорее восстановить порванные провода, заменить разбитые и искалеченные аппараты, поглубже закопать в землю радиостанции и агрегаты связи. Из тылов к фронту по раскисшим дорогам пробивались повозки, автомобили, тягачи с боеприпасами, с горючим, с продовольствием. По этим же дорогам, утопая в грязи, двигались резервы, пополнения, свежие войска.

Чернояров и Бочаров, укрываясь плащ-палаткой, сидели в окопе и грызли твердые как камень черные сухари. Рядом под другой плащ-палаткой о чем-то переругивался с телефонистами Привезенцев.

Черноярова вызвал командир полка. Бочаров прислонился к стенке окопа, сидел не шевелясь, наслаждаясь тишиной. В его памяти мелькали события минувшего дня, еще не совсем ясные и отчетливые, как смутны и расплывчаты бывают впечатления человека, в один день испытавшего множество различных впечатлений. Из всего пережитого особенно запомнились Бочарову неудачная контратака третьей роты и смерть ее бесстрашного командира.

«Нет, нет, — думал Бочаров, — Лужко прав. В этой войне дело командира не геройствовать, а думать и умно управлять людьми».

— Задачу новую получил, — возбужденно заговорил вернувшийся Чернояров, — задача ой-ё-ёй! Приказано вывести батальон из боя и оборонять шоссе в восьми километрах отсюда. Пополнение дают. Сто семьдесят человек. И средств надавали батальону — никогда столько не имел! Девять танков, саперная рота, пять тысяч противотанковых мин, две пушечные батареи, гаубичный дивизион и минометная батарея. А свою оборону сдаем второму и третьему батальонам. Ох, и задача! — Шумно вздохнув, продолжал Чернояров: — Это не задача, а просто занять высоту и умереть на ней! А ты смотри тут, — собираясь выехать в новый район обороны, наставлял он Привезенцева, — чтоб все в порядке было, чтоб людей в роты дать ровно столько, сколько я сказал, никаких друзей и знакомых. И не задерживаться. Сменил роту, и сразу же шагом марш. И чтоб ничего не забыть. И боеприпасов никому ни одного патрона! Комдив обещал на высоту доставить, но одно — обещать, а другое — доставить…

Бочаров, Чернояров и два солдата-автоматчика с трудом уместились в крохотном автомобиле Бочарова. Шофер осторожно вел машину, чудом различая в кромешной тьме залитую водой дорогу.

— Включи-ка фары, — пробасил Чернояров, — а то мы и к обеду не приедем.

Но и сильные фары, забиваемые частым косым дождем, освещали только узкую полосу дороги. Навстречу, как призраки, тянулись повозки с боеприпасами. От измученных лошадей валил густой пар. Заляпанные и мокрые ездовые недовольно щурились от света, стегая выбившихся из сил лошадей.

— Вот и высота, — сказал Чернояров, когда машина, преодолевая подъем, натуженно загудела мотором, — проедем в деревню, тут сразу за высотой, осмотрим и начнем работать, на высоте все равно ни черта не видно.

Маленькая, вытянутая вдоль шоссе деревня оказалась пустой. Автоматчики обошли все дома. Ни местных жителей, ни войск не нашли. Зайдя в крайний дом, в свете карманного фонаря Бочаров увидел сваленный у окна обеденный стол, разбросанные вещи и битую посуду на полу. Это покинутое жилье остро напомнило о родном доме. Казалось, это его родные — отец, мать, Алла, Костик, Ленька — бросили все и ушли, сами не зная куда. От этих мыслей стало больно и обидно за самого себя. Целый день провел он в бою, а что сделал полезного? Конечно, его обязанность изучать опыт боев, только значит ли это, что он должен быть сторонним наблюдателем, вроде туриста, и ни во что не вмешиваться?

«Нет! — сам для себя решил Бочаров. — Я должен сделать все, чтобы помочь командирам, бойцам лучше выполнить свои задачи. И сам должен воевать, как все воюют».

На поднятом столе в свете двух фонариков Бочаров и Чернояров долго рассматривали старательно вычерченную схему местности и оборонительных сооружений. «Двугорбая высота», как называлась она на схеме, господствуя над окружающей местностью, состояла из двух высоток и седловины, где пролегало шоссе. Северная, поросшая кустарником высотка заканчивалась глубоким и длинным оврагом, уходящим в рощу, севернее высоты. От южной высотки к югу тянулись три таких же глубоких и широких оврага, сползавших к хилому с заболоченной поймой ручью. Только с запада, оттуда, где наступал противник, высота была совершенно открыта.

Судя по схеме, на этой высоте была подготовлена «классическая» очаговая оборона на один стрелковый батальон. По северной и южной высоткам, по седловине, перекрывая шоссе, отдельными пятнами были разбросаны полукруглые, с выступающими вперед ячейками для стрелков так называемые «испанские» окопы. Каждый такой окоп, отстоящий один от другого на пятьдесят-сто метров, имел извилистый ход сообщения, уходящий назад. Ходы сообщения от трех окопов сходились вместе. Это был стрелковый взвод. Затем от сошедшихся вместе трех ходов сообщения тянулся один общий ход, и он, в свою очередь, соединялся с двумя такими же ходами сообщения. Это была стрелковая рота. Так же, как отделения во взводах и взводы в ротах, в батальоне все роты соединялись в один ход сообщения. Между окопами отделений и ходами сообщения темнели позиции для пулеметов, противотанковых ружей, минометов, пушек. Несколько в стороне от соединения трех ходов сообщения были оборудованы командные и наблюдательные пункты батальона, рот и взводов.

Глядя на эту схему, Бочаров с удивлением думал, как раньше — полгода, год, два года назад — не замечал он и не замечали другие всей порочности такой системы обороны и как эта рожденная и вымученная в кабинетах система не была отвергнута и даже прижилась на полях учений в довоенное время. Первые же оборонительные бои внесли серьезные поправки в эту схему. Боевая жизнь заставила, кроме этих тройчатых ходов сообщения, строить множество ложных ходов сообщения, чтобы ввести противника в заблуждение.

Прошел целый год войны, а приверженцы старого продолжали упорно отстаивать эту нежизненную систему. Давно уже в войсках эти подковообразные стрелковые окопы соединяли ходами сообщения, и получалась настоящая траншея, но приверженцы старого не признавали и не желали признавать ни траншей, ни других изменений и поправок, которые внесли войска в старую систему обороны, по существу перечеркнув ее и заложив основы новой, так называемой «траншейной» системы обороны. И вот теперь, в начале второго года войны, какой-то дотошливый «академик», понапрасну затратив огромный труд людей, возродил мертвое.

— Как думаете обороняться? — спросил Бочаров Черноярова.

— Занять высоту и драться до последней капли крови! — с пафосом ответил Чернояров.

— Послушайте, Михаил Михайлович, а не кажется ли вам, что мы слишком много кричим: «Драться до последней капли крови! Умрем, но не отойдем!» А сами полстраны врагу отдали.

— Как это слишком много кричим? — недоуменно спросил Чернояров.

— Да так, по поводу и больше без повода. У нас многие еще понимают войну как только героизм, мужество, отвагу. Занять рубеж и стоять насмерть! Рвануться в атаку и смять противника! Все это верно, правильно. Но война теперешняя это не войны прошлого. Вы давно в армии. Вспомните, что было лет пять-семь тому назад, я не говорю о первой мировой и гражданской войнах. Как изменилось техническое оснащение армии! Боевая техника стала важнейшим фактором вооруженной борьбы. Танки, авиация, артиллерия, мощное скорострельное стрелковое оружие в корне изменили характер и войны и боевых действий. Сейчас побеждает не только тот, кто смел и отважен — эти качества необходимы в любой войне, — но главным образом тот, кто умеет лучше противника использовать боевую технику. Поэтому деятельность командира в бою — это не только героизм и отвага, это умственная, творческая деятельность, основанная на твердом знании военной науки, на правильном использовании вооружения и всей боевой техники. Сейчас командовать войсками — это значит думать, думать и еще раз думать, творчески решать свои задачи.

Чернояров напряженно слушал Бочарова и с тревогой ждал, когда полковник скажет, что он, Чернояров, командовать батальоном не умеет, что он должен уйти, освободить место для более опытных и умных командиров.

Но Бочаров смолк, торопливо закурил папиросу и успокоенно сказал:

— Давайте попробуем разобраться, что предстоит вашему батальону.

— Защищать высоту от сильного и опытного противника, — с готовностью ответил Чернояров.

— Совершенно правильно, — как преподаватель в классе, подтвердил Бочаров. — А что самое сильное у противника?

— Танки, авиация, артиллерия.

— Значит, его боевая техника.

— Конечно! С пехотой я справлюсь, сколько он ни бросит. А вот танки…

— Так вот взгляните теперь на эту схему. Разбросан ваш батальон по отделениям, и эти отделения друг от друга оторваны.

— Да ну ее к черту, эту оборону! — взмахнув рукой, выкрикнул Чернояров. — Я новую построю и совсем не такую.

— А время? — охладил его пыл Бочаров. — Самое позднее завтра к вечеру противник подойдет к высоте.

— Да! Время, — задумчиво потер широкий лоб Чернояров, — вот если бы недельку, ну хотя бы дня три. Так что же делать, товарищ полковник? — растерянно спросил он, и на его самоуверенном лице впервые появилось недовольство самим собой. Это мелькнувшее выражение тут же исчезло, и Чернояров, стукнув кулаком по столу, вновь став самоуверенным и решительным, выкрикнул: — Все равно мы удержим эту высоту!

— Это, конечно, главное, — согласился Бочаров, — но чтобы добиться этого, нужно подумать.

— И придумаем, — с вызовом ответил Чернояров, — такое придумаем, печенки у них перевернутся! К черту старую оборону! Пусть немцы думают, что мы сидим в этих окопах и пусть долбят по ним хоть миллионами снарядов. Мы даже поможем думать так. Выделю несколько стрелков, два-три ручных пулемета, и пусть они бегают из окопа в окоп и как можно отчаяннее стреляют. А своих людей я расположу совсем в других местах.

Радуясь, что его мысли дошли до Черноярова и что этот самоуверенный командир начал не просто рубить сплеча, а думать, Бочаров слушал и отдельными репликами вел его мысли в нужном направлении.

— Разрешите, товарищ полковник? — вошел один из автоматчиков. — Тут товарища майора спрашивают.

— Давай его сюда, кто там? — увидев утвердительный кивок Бочарова, сказал Чернояров.

Автоматчик пропустил в дом коренастого, плечистого политрука в заляпанном грязью довоенном плаще и надвинутой на глаза полевой фуражке.

— Агитатор полка старший политрук Лесовых, — увидев незнакомого полковника, представился он.

— Что, опять митинговать приехал? — еще не поздоровавшись, с иронией спросил Чернояров.

— Не приехал, а пришел, — так же с вызовом ответил Лесовых, — и не митинговать, а работать.

— Знаю я вашу работу, — пренебрежительно отмахнулся Чернояров, — ходите только да в тетрадочку записываете: «Проведено столько-то собраний, столько-то бесед». А тут сейчас не до бесед, не до собраний. Каждая секунда на учете.

— Я и не собираюсь собрания проводить, — присаживаясь к столу, невозмутимо ответил Лесовых, — кто вам сказал?

— Сам знаю, — буркнул Чернояров, явно недоброжелательно настроенный к Лесовых.

— Видите ли, товарищ майор, — взглянув на Бочарова по-девичьи нежными, так не соответствующими его резким чертам лица голубыми глазами, сказал Лесовых. — Такие встречи не редкость для меня. Я привык. Но всегда говорил и сейчас скажу: работаю я не для вашего удовольствия или неудовольствия. И первый батальон — это не ваша вотчина, а часть полка, где, как вам известно, я агитатором, то есть партийно-политическим работником, числюсь и в некоторой степени несу ответственность и за ваш батальон.

— А я еще раз повторяю, — вспылил Чернояров, — людей отрывать от работы не позволю. Жалуйтесь на меня куда угодно, хоть в Главпур. Для меня сейчас важнее всего оборону подготовить и противника остановить. Вот затихнет, тогда митингуйте, сколько понравится.

— В этом я с вами вполне согласен, — ответил Лесовых, — сейчас дорога каждая секунда, и я пришел помочь вам в организации партийно-политической работы, помочь сберечь ваши секунды и как можно лучше подготовить людей к бою и в бою помочь и вам и вашим подчиненным. Это моя обязанность агитатора полка и коммуниста.

— Ну ладно, вас все равно не переговоришь. Короче: что вам нужно?

— Два условия: первое — контакт в работе, второе — одного или двух грамотных бойцов.

— В отношении первого так: что нужно — спрашивайте, но поменьше мешайте. А о втором — интересно, зачем вам бойцы?

— На месте, у вас в батальоне, буду выпускать листовки — «молнии» о подвигах ваших подчиненных, о боевых задачах и сразу же рассылать их по окопам с надписью «Прочти и передай товарищу!». Это очень важно в бою.

— Знаю, на себе испытал, — перебил Чернояров, — и не двух, а трех писарей дам. Надеюсь, все?

За окнами послышался нарастающий гул танковых моторов. Чернояров вскочил, как для доклада начальству одернул гимнастерку, лихо надвинул фуражку и, улыбаясь, радостно и весело выкрикнул:

— Идут! Вот они, танкисты наши, идут!

* * *

Медленно наступал серенький, скованный низко плывшими водянистыми облаками рассвет. По отлогим скатам, по седловине, по вершине Двугорбой высоты рассыпались стрелки, пулеметчики, артиллеристы, саперы, танкисты, связисты. Черными брызгами взлетала из-под лопат земля, то в одном, то в другом месте вспыхивали и тут же гасли приглушенные разговоры, изредка раздавалась отрывистая команда, и опять только стук лопат, шорох земли, учащенное дыхание множества людей.

Общий ход напряженной работы возбуждал и радовал Бочарова. Он обходил одну позицию за другой, шутил с солдатами, изредка давал указания, но по всему чувствовал, что указания излишни и, охваченные вдохновенным порывом, люди делают сейчас то, на что раньше потребовалось бы вдесятеро больше времени.

Бойцы из пополнения резко отличались от тех, кто вчера участвовал в бою. Совсем новое, забрызганное грязью обмундирование, ярко-зеленые, еще не помятые и не облупленные каски, а самое главное — торжественные, почти праздничные лица с затаенной тревогой и волнением, сдержанные разговоры и приглушенный смех с первого взгляда выдавали людей, которые в ожидании близкого боя нервничают, но всеми силами хотят казаться невозмутимо-спокойными. И, наоборот, те, кто пережил вчерашний бой, в грязном, порванном обмундировании, измученные и усталые, поев и выпив водки, держались ухарски-небрежно, всем своим видом показывая новичкам, что они познали самое важное в жизни и теперь нет для них ничего страшного и невозможного.

И только одно общее объединяло и тех и других — это жадное стремление поскорее врыться в землю, укрыться от вражеского наблюдения и огня. Никто бойцов не подгонял, не покрикивал, а они упорно долбили черную землю, собирали ветки и траву для маскировки свежих окопов, разравнивали брустверы и делали бойницы, создавая, где удавалось, легкие накаты над убежищами и укрытиями.

Проходя мимо старого, заросшего травой окопа в кустах, Бочаров увидел две растянутые на кольях плащ-палатки и под ними плотную фигуру старшего политрука Лесовых в окружении трех сержантов, видимо писарей. Все четверо что-то сосредоточенно писали, кто на куске фанеры, кто на маленькой доске, кто прямо на коленях, подложив полевую сумку.

— Ваш штаб? — поравнявшись с Лесовых, спросил Бочаров.

— Нет, скорее редакция центральной газеты, — посмеиваясь, ответил старший политрук, — третью листовку размножаем.

Он взял листок величиной в ученическую тетрадь, вылез из-под плащ-палатки и подошел к Бочарову.

— Вот она, наша работа!

«Прочти и передай товарищу!» — прочитал Бочаров в левом верхнем углу, а в правом углу чуть ниже первой строчки цветным карандашом было старательно выписано: «Смерть немецким оккупантам!» Еще ниже, посредине листа крупные красные буквы: «Смело бей фашистские танки!» — и далее шел короткий, но энергичный и хлесткий текст, где описывались уязвимые места фашистских танков и наиболее выгодные способы борьбы с танками.

— Скажите, — прочитав и похвалив листовку, спросил Бочаров, — почему у вас такие, я бы сказал, острые отношения с Чернояровым?

— Видите ли, товарищ полковник, — тихо заговорил Лесовых, отведя Бочарова подальше от сержантов, — мне кажется, что мы с ним по-разному смотрим и на жизнь и на войну. Чернояров, ничего не скажешь, боевой командир, смелый, решительный и не глупый. Но, мне думается, есть у него одна червоточинка. Это чрезмерное самолюбие и пренебрежение к людям. Собственное «я» для него выше всего. Вы только послушайте: «Мой батальон, мои люди, я сказал»», — и все в таком духе.

— Да, сложная эта проблема — самолюбие человека, — согласился Бочаров.

— Очень сложная и опасная. Особенно у нас в армии, власть у командира огромная, и чуть что — самолюбие станет самодурством.

* * *

К девяти часам утра стрелковые роты закончили отрывать одиночные окопы. Впереди, где проходила линия фронта, стояла нерушимая тишина. Чернояров то и дело звонил в штаб полка, и оттуда неизменно отвечали, что противник молчит и, видимо, готовится к наступлению. Ожидание наступления противника усилилось еще и тем, что из дивизии поступил приказ все тылы отвести за реку, и по шоссе через высоту потянулась унылая вереница груженых и пустых повозок.

Бочаров и Чернояров в четвертый раз обходили оборону батальона, проверяя, требуя закончить недоделанное.

Подходя к пушечной батарее, они услышали отчетливый, звонкий голос, читавший выпущенную Лесовых листовку, и остановились.

«Оставшись один на один против четырех вражеских танков, наводчик Панин не струсил, а смело вступил с ними в единоборство. Первым снарядом он заклинил башню головного танка, а вторым поджег его. Перенеся огонь, с трех снарядов он зажег и второй танк. Через минуту с разбитой гусеницей свалился набок и третий танк. Четвертый фашистский танк пытался удрать, но герой-артиллерист ефрейтор Николай Николаевич Панин дважды выстрелил ему вдогонку и превратил его в груду обгорелого металла. Командование представило товарища Панина к присвоению звания Героя Советского Союза!

Товарищи артиллеристы! В ваших руках могучая советская техника. Фашисты дрожат перед ее мощью. Смело вступайте в борьбу с фашистскими танками! Бейте их в борта, в ходовую часть, в башню! Будьте достойны вашего однополчанина ефрейтора Панина!»

Чтец смолк, молчали и артиллеристы.

— Это какой же Панин? — несмело спросил кто-то.

— Что ты, не знаешь? Кадровый парень, вместе призывались. Беленький такой, с сорокапятки из второго батальона.

— Смотри-ка, сам маленький, а четыре махины в гроб загнал.

— Ты, Костя, тоже невелик росточком, может, и ты пятачок сегодня жахнешь?

— А что думаешь? И жахну! Аж кости у них затрещат. Пусть только подойдут на прямой выстрел.

— На прямой выстрел!.. Панин-то их вон на сто метров допустил! А потом рубанул.

— Это не всегда на сто метров выгодно.

И артиллеристы заспорили, из какого положения, как и куда лучше бить фашистские танки.

— Пойдемте, — прошептал Чернояров, — не будем мешать.

— А здорово действуют на людей эти листовки, — сказал Бочаров, желая проверить отношение Черноярова к Лесовых.

— Очень здорово, — без тени пренебрежения ответил Чернояров, — надо Лесовых еще пару писарей выделить.

Далеко впереди, где проходила линия фронта, глухо загудело, и этот гул тревожным эхом прокатился по размокшим полям.

— Началось! — воскликнул Чернояров и вприпрыжку побежал на свой командный пункт.

Бочаров окинул взглядом Двугорбую высоту, бледно синеющую на севере рощу, шоссе с вереницей повозок и мысленно представил, что будет здесь через два, ну, самое большее через четыре-пять часов. Он вышел вперед, где саперы заканчивали расстановку мин, и, придирчиво осматривая высоту, пытался издали найти свежие окопы и не нашел их. Только среди, казалось, нетронутой зелени темными пятнами выделялись старые, ранее подготовленные, но сейчас никем не занятые окопы.

Бочаров прошел перед всей высотой и вернулся на командный пункт. Чернояров снова беспрерывно звонил в штаб полка и, поговорив, каждый раз неизменно сообщал:

— Держатся наши, немцы жмут, а наши держатся.

— К нам зенитчики едут, — вбежав на наблюдательный пункт, радостно выкрикнул Привезенцев. — Вот майор прибыл, — пропустил он вперед высокого майора лет двадцати пяти.

— Начальник штаба зенитно-артиллерийского полка. — представился зенитчик. — Нашему полку приказано прикрыть Двугорбую высоту. Разрешите согласовать места огневых позиций.

— Где ваш полк? — спросил Чернояров.

— Прикрывал войска на переднем крае, а сейчас переходит сюда, на высоту.

Разговор прервал телефонный звонок.

— Вот и началось, — положив трубку, сказал Чернояров, — прорвались немцы. Разрезали полк. К нам движется более тридцати танков. Располагайтесь на обратных скатах высоты, — обернулся он к зенитчику, — и самое главное — будьте готовы к борьбе с танками.

По шоссе уже вскачь неслись оставшиеся повозки. Отчаянно нахлестывая лошадей, ездовые тревожно смотрели назад, видимо зная, что фашистские танки прорвались и вот-вот выскочат на эту дорогу. Обгоняя и прижимая к кюветам повозки, на полной скорости колонной пронеслись автомобили с зенитными пушками на прицепах. За ними проехало еще несколько автомобилей, и дорога опустела. Бой впереди словно раскололся на две части: одна часть ушла к югу, продолжая гудеть несмолкающей канонадой, другая отклонилась на север, где лопались отдельные взрывы и отчаянно строчили пулеметы. Только на шоссе и прилегающей к нему равнине было тихо и пусто. Это безмолвие и пустота для людей на Двугорбой высоте были страшнее боя. Многим казалось, что враг не будет наступать прямо на высоту, а сторонами обойдет ее, отрежет от всех, окружит и уничтожит.

Бочаров в бинокль осматривал местность и ничего, кроме волнистой, густой ржи и широкого поля зацветавшего картофеля, не видел. А бой справа и слева все приближался и нарастал. Теперь уже отчетливо слышались отдельные выстрелы, взрывы гранат, дробный перестук автоматов. Нетерпение людей на высоте достигло предела. Даже зенитчики, наспех соорудив окопы, все чаще и чаще смотрели вперед, ожидая теперь не воздушного, а наземного противника.

Немцы появились совсем не так, как их ожидали. Вместо обычной разведки и передовых частей вынырнули вдруг из лощины четыре танковые колонны километрах в двух от Двугорбой высоты. Одна шла по шоссе, одна — левее и две — правее шоссе. Танки шли, как на марше, на полной скорости, с открытыми люками башен. Видимо, немцы решили, что впереди пустое пространство и двигаться можно беспрепятственно. В каждой колонне было по пятнадцать-двадцать танков. За ними ползли бронетранспортеры, а по шоссе вытянулась длинная колонна грузовиков с пехотой.

— Надо подпустить вплотную и тогда ударить, — сдерживая нетерпеливую дрожь, сказал Бочаров.

— Точно! — подхватил Чернояров. — По дальним машинам — гаубицами, по передним — батальонными минометами, по середине — полковыми.

Танки шли на большой скорости, но защитникам высоты казалось, что они движутся страшно медленно и сейчас обнаружат, что высота обороняется, развернутся и широким фронтом начнут атаку.

— Скорее, скорее, — отдав все распоряжения, вслух торопил немцев Чернояров, — скорее к минным полям…

И колонны, словно вняв мольбам комбата, не снижая скорости, мчались прямо на минные поля.

— Передать всем: приготовиться! — крикнул телефонистам Чернояров.

Но это предупреждение было напрасным. Все люди и так в напряжении стояли на своих местах и, как сигнала, ждали первых взрывов противотанковых мин. Фашистские танки были видны теперь настолько отчетливо, что не только солдаты на переднем крае, но и все находившиеся в глубине обороны хорошо различали намалеванных на броне тигров, львов, собак, кошек — всю ту мистическую мишуру, к которой были так привержены немцы.

Первым на минное поле налетел головной танк колонны, шедший по шоссе, и сразу же, едва прозвучал взрыв первой мины, вся Двугорбая высота вспыхнула сотнями выстрелов. В первые минуты невозможно было понять, что делалось и на высоте и перед высотой, где так стройно шли немецкие колонны и где теперь все покрылось взрывами, пламенем, дымом. Громче и сильнее всех били из-за высоты гаубицы. Их пудовые снаряды с мягким шелестом поднимались высоко в поднебесье и опускались далеко на шоссе, где из грузовиков спрыгивала и разбегалась в стороны вражеская пехота. В тон гаубицам учащенно хлопали полковые и батальонные минометы, с визгом выпускали снаряды стоявшие на прямой наводке пушки, с оглушительным треском били из засад закопанные танки.

— Кажется, все, — сказал Бочаров, — нужно экономить боеприпасы.

— Прекратить огонь! — приказал Чернояров, но разгоряченные танкисты, артиллеристы, минометчики всё продолжали стрелять, и только после повторного приказания огонь понемногу стих. Продолжал бить только гаубичный дивизион, отрезая пути отхода уцелевшему противнику.

Медленно рассеивался низкий, стелющийся дым перед Двугорбой высотой, и там, где всего несколько минут назад шли стройные колонны немецких танков и грузовиков, теперь полыхали десятки костров, поднимая вверх черные столбы дыма. Среди этих гигантских костров намертво застыли подбитые, с развороченными боками, сбитыми башнями, разорванными гусеницами танки. На шоссе, в кюветах, рядом на поле горели и валялись разбитые бронетранспортеры и грузовики.

Но сколь ни ужасен был разгром немецких колонн, скоро из-за разбитых и догоравших танков защелкали вначале одиночные выстрелы, потом застрочили автоматы и пулеметы, и над высотой зацокали, запели пули. А минут через двадцать, когда в ответ на участившуюся стрельбу противника вынуждены были открыть огонь и наши пулеметы, на Двугорбую высоту налетела первая группа немецких пикирующих бомбардировщиков. Зенитчики встретили их ожесточенным огнем, но, видимо, немецкое командование дало летчикам категорический приказ начисто разбомбить высоту, и самолеты, сплошь окруженные белыми дымками зенитных разрывов, упорно надвигались на высоту. Два из них отвалили в сторону и, объятые пламенем, рухнули на землю. Остальные замкнули круг, и от головного отделились первые капельки бомб. Задымив, пошел на снижение еще один самолет. Остальные с воем обрушились на зенитчиков.

Когда первая группа пикировщиков развернулась во второй заход, с запада показалась новая партия бомбардировщиков. Они шли в сопровождении сильного конвоя истребителей, и как раз в это время над высотой появилась первая восьмерка советских истребителей. Вынырнув из-за ослепительно белого облака, они бросились наперерез второй группе бомбардировщиков, и в небе разгорелся воздушный бой. Пользуясь прикрытием своих истребителей, вторая группа фашистских бомбардировщиков зашла на высоту с юга, развернулась в круг и с воем устремилась вниз. Зенитчики стреляли отчаянно, но огонь их заметно ослаб. После первой бомбежки вышли из строя четыре орудия. За второй группой пикировщиков появилась третья, четвертая.

Полтора часа длилось воздушное наступление на высоту. Все вокруг дрожало, свистело, взвизгивало. А пока шла бомбежка и штурмовка высоты, немцы подбросили свежие силы, придвинули свою пехоту почти к самому нашему переднему краю и на ржаном, измятом, истоптанном поле собрали большую группу танков.

Чернояров и Привезенцев уточняли положение рот, и, когда, проштурмовав высоту, ушли последние самолеты, выяснилось, что батальон понес значительные потери. Прибывшие из медсанбата два санитарных автомобиля и все батальонные повозки едва успевали отвозить раненых. Особенно тяжелы потери были в артиллерии. Многие расчеты были выбиты полностью, многие пушки вышли из строя.

Чернояров сидел на земляной ступеньке и ерошил уже и так взлохмаченные волосы. Бочаров видел, что за эти полтора часа Чернояров стал неузнаваем. Заросшие рыжей щетиной щеки глубоко ввалились, губы стали совсем черные, глаза налились кровью, веки нервно дрожали. Неузнаваемы были и Привезенцев, и командир танкового батальона, и командир артиллерийского дивизиона, и посыльные, и телефонисты. Все за эти полтора часа осунулись и постарели.

— Танки чем отбивать? — высказал самую затаенную мысль Чернояров. — Пушек-то раз-два — и обчелся.

— Придется одну гаубичную батарею на прямую наводку ставить, — сказал Бочаров.

— Придется, — с глубоким вздохом ответил командир гаубичного дивизиона и, помолчав, сказал Черноярову: — Показывай, где огневые позиции занять.

— Ставь все вот там, на южных скатах, и бей вдоль шоссе. Только не с дальних дистанций, а в упор…

Едва успела гаубичная батарея встать на открытые огневые позиции, как налетела новая группа пикировщиков, и немецкие танки бросились в атаку.

— Снимай все пушки с южной высоты и перебрасывай на северную, — сказал Бочаров.

— А если и на южную ударят? — усомнился Чернояров.

— Без риска победы не добьешься. Их смотри сколько, больше семидесяти штук.

— Тогда лучше мои танки перебросить, — предложил командир танкового батальона, — а пушки пусть уж там стоят. Все-таки у моих и броня и гусеницы.

— Можно и танки, — согласился Бочаров.

— Давай, — кивнул Чернояров командиру танкового батальона, — только не сразу выводи на позиции. Подержи за высотой. Будет трудно — я вызову.

Немецкие танки, вздымая пыль и учащенно стреляя, шли на большой скорости, намереваясь с ходу подавить оборону. Однако у переднего края произошла заминка. Первые четыре танка подорвались на минах, остальные один за другим остановились, видимо пытаясь найти проходы в минных полях. Этой полминутной задержки было достаточно для прицельных ударов по ним наших танков, пушек и гаубиц. Потеряв еще девять машин, немецкие танки, отстреливаясь, поползли назад, и на высоту обрушилась подтянутая из тылов немецкая артиллерия. Полчаса длился обстрел, и танки теперь уже с пехотой снова двинулись вперед. Опять огнем с высоты были остановлены у переднего края нашей обороны.

До наступления темноты немцы еще четырежды бросались в атаку и четырежды откатывались назад.

Безлунная тихая ночь не принесла облегчения. Артиллерия и минометы били теперь реже, зато взахлеб, и справа, и слева, и впереди строчили автоматы и пулеметы. Командиры и первой и третьей рот докладывали, что пехота противника непрерывно бросается в атаки, что танков с ней пока нет, но впереди отчетливо слышен неумолкающий гул моторов. Чернояров приказывал то минометчикам, то артиллеристам открывать огонь, но даже сидевшие на переднем крае наблюдатели ничего не видели, и, дав несколько залпов, артиллерия и минометы смолкли. Сколько было противника перед высотой и что он намеревался делать, никто не знал. Но не это было страшным. Самым страшным было то, что сразу же после прорыва противника прекратилась связь со штабом полка. Чернояров и на север и на юг посылал разведывательные группы, но они ни в роще за высотой, ни за ручьем южнее высоты никого не нашли. С наступлением темноты звуки боя и севернее и южнее высоты ослабли, а затем стихли.

В двенадцатом часу ночи особенно сильный бой разгорелся на южной высоте. Вызвав по телефону командира первой роты, Чернояров спросил его, что происходит на высоте, но в ответ услышал только: «Немцы атакуют», — и связь оборвалась.

— Бегом в первую роту, выяснить, в чем дело, — приказал Чернояров Привезенцеву.

Неясность обстановки волновала не только командование, но и всех солдат, сержантов, офицеров. Стоя в окопе, Бочаров слышал тревожный шепот связных, спрашивавших друг друга, что же будет дальше, и не находивших ответа на свои вопросы. Так же тревожно спрашивали о положении и командир зенитного полка, и командир танкового батальона, и командир гаубичного дивизиона. А бой на южной высоте разгорался все сильнее и ожесточеннее. Среди треска автоматных и пулеметных очередей часто лопались взрывы гранат, раздавались какие-то крики, изредка ахали пушки.

Наконец прибежал посыльный с запиской от Привезенцева, где он докладывал, что южная высота занята противником, командир первой роты убит, в роте осталось всего шестнадцать человек. Не дочитав донесения, Чернояров вынужден был оторваться: его вызвал к телефону командир третьей роты.

— Что?! — вскрикнул Чернояров. — Обходит справа? Прикройся одним-двумя отделениями, и обязательно удержать овраг. Овраг, говорю, удержать во что бы то ни стало.

— Справа пехота обходит, между высотой и лесом, — окончив разговор, сказал он и снова взял записку Привезенцева.

— Да, положеньице, — дочитав записку, сказал он, — в лоб не взяли, так с флангов обходят. Товарищ полковник, я думаю один взвод второй роты бросить на помощь Привезенцеву. Шестнадцать человек там ничего не сделают.

— И пулеметов станковых хотя бы пару, — добавил Бочаров.

— Товарищи, наши! — подбегая к Бочарову и Черноярову, прокричал Лесовых. — Я был в третьей роте, там немцы к оврагу лезут. Ну, мы их выбили и вдруг слышим из лесу стрельба. Наш, дегтяревский, очереди пускает. Двинулись мы по оврагу, вышли к опушке и наших встретили, из второго батальона. Я самого Лужко видел. Его батальон занимает оборону в лесу, а еще дальше третий батальон. А штаб полка в Никитовке, это четыре километра отсюда. Я с комиссаром по телефону говорил.

Чернояров ловил каждое слово Лесовых и чуть не закричал: «Молодец!», но сдержался и только спросил:

— А у Лужко как?

— Большие потери. Батальон был разрезан на две части. И сейчас Лужко не знает, где командир пулеметной роты Бондарь, его два взвода и два взвода шестой роты.

— А что известно вообще о положении на фронте? — спросил Бочаров.

— Определенного ничего. Но говорят, что наши сильно контратакуют с севера, со стороны Ливен. А на юге, там, где Новый Сокол, Валуйки, Купянск, немцы очень далеко продвинулись вперед.

— Так, — заговорил Бочаров, — значит, наш правый фланг теперь обеспечен. Нужно обеспечить и левый.

— Да, да, — подхватил Чернояров, — нужно выдвинуть всю вторую роту и занять оборону там, где сейчас группа Привезенцева.

— А может, попробовать контратакой выбить немцев с южной высоты, — предложил Бочаров.

— Контратакой? — переспросил Чернояров.

Бочаров в темноте не видел его лица, но по голосу чувствовал, что настроение Черноярова поднялось.

— Контратакой, — не то спрашивая, не то утверждая, сказал он, и это слово раскрыло Бочарову весь строй мыслей Черноярова. Он хотел провести контратаку и восстановить положение на южной высоте, но, вспоминая печальные последствия контратаки третьей роты в лощине, колебался, боясь и больших потерь и новой неудачи.

— Ночная контратака, если ее хорошо провести, — стараясь облегчить принятие решения Черноярову, заговорил Бочаров, — весьма эффективна…

— Да, но если… — сказал Чернояров и смолк.

— Если у противника сил больше, — закончил его мысль Бочаров.

— Вот именно.

— Но противник не видит, кто его контратакует. Все решают моральные качества людей. Кто смелее, отважнее, решительнее, тот победит.

— Ударим, ударим и сомнем, — скрежеща зубами, выкрикнул Чернояров, — я сам поведу третью роту!

— Не следовало бы лично вам, — возразил Бочаров, — там командир роты и Привезенцев.

— Нет! Я сам пойду! — упорствовал Чернояров. — Я там каждую кочку знаю!

— И мне с вами разрешите пойти? — спросил Лесовых.

— Вам? А зачем?

— В ночной атаке каждый офицер дорог, я пойду с одним или с двумя отделениями.

Бочаров остался один и прислушивался к звукам неутихавшего боя. Там, где с группой бойцов оборонялся Привезенцев, хлопали одиночные выстрелы, ахали взрывы гранат. Изредка взлетавшие ракеты рвали ночную темноту.

Бочаров прислонился к стене окопа, откинув голову, задумался и не заметил, как задремал.

«Что я, — встрепенулся он, — неужели сплю?» Распухшие тяжелые веки с трудом размыкались, все тело расслабло, и голова, как ни старался он держать ее прямо, падала на грудь.

— Вот хорошо, что пришли, — встретил он подошедшего Привезенцева, — передайте всем, кроме третьей роты и минометчиков, немедленно организовать отдых для людей. Половина дежурит в окопах, половина спит. Через час поменять.

Перекрывая звуки стрельбы, ахнул залп минометов, и на южной высоте вспыхнула целая серия взрывов. Еще и еще раздавались минометные залпы, и на захваченной противником высоте раз за разом плескались взрывы. Минут десять с предельным напряжением били минометы, и еще не прекратились красные вспышки на высоте, как в ложбине, у шоссе, послышались громкие, многоголосые крики «ура». Крики нарастали и отдалялись, заглушаемые сплошной стрельбой и взрывами гранат.

— Все в порядке, товарищ полковник! — радостно закричал по телефону Чернояров. — Высоту отбили, в плен семнадцать фрицев забрали. Наши потери — двое убитых и пятеро раненых.

Поговорив с Чернояровым, Бочаров встал и осмотрелся вокруг. В темноте все еще мерцали отдельные выстрелы. Бой затих, но Бочаров знал, что затишье это временное, что пройдет час, в лучшем случае, несколько часов — и этим измученным, уже выдержавшим двухсуточное нечеловеческое напряжение борьбы людям снова придется отражать вражеские атаки, переживать бомбежки, врастать в землю под шквалом вражеского огня.