— Эт что же, голубок, — упреком встретил Бочарова генерал Велигуров, — как вырвался на волю, так и поминай, как звали? Ну, что там на фронте? Впрочем, что делается на фронте, я знаю не хуже тебя. Ты давай-ка за свое дело берись. Наобещал Васильеву, теперь выкручивайся. Он житья не дает, несколько раз звонил, где да где Бочаров. А я и сам не знаю, где Бочаров. Видать, Васильев от тебя какого-то сверхдоклада ждет. Так что, голубок, поднажми. Сейчас двенадцать дня. Ты поспи часиков шесть и садись-ка на всю ночь. А завтра в это время ко мне приходи с готовым докладом. Я почитаю, что-нибудь добавлю там, изменю и, как приказал Васильев, нарочного в самолет и — в Москву.

Бочаров заговорил было о наступлении немцев, но Велигуров, махая руками, остановил его:

— Давай главное делать, а наговориться мы еще с тобой вволю наговоримся. И поругаемся не раз, если ты упрямый.

И по тону разговора и по выражению лица Бочаров видел, что Велигуров события последних дней представляет совсем не так, как было в действительности.

В подготовленном для него домике с часовым у входа Бочаров сел за стол, положил бумагу и решил сразу же писать. Просидев с полчаса, он не написал ни одного слова. Мысли беспорядочно перескакивали с одного воспоминания на другое, то восстанавливая разговор с Лужко, то рисуя картину разгрома немцев перед Двугорбой высотой, то возвращаясь к поездке по другим соединениям и частям.

«Что же главное? — раздумывал Бочаров. — Что нужно особенно подчеркнуть?» Главным казалось все: и творческий порыв солдат, сержантов, офицеров и их героические действия в борьбе с врагом; и устарелость, даже вредность многих положений существующих уставов, которые не только сковывали действия войск, но и приносили несомненный вред.

Еще больше часу просидел Бочаров в раздумье, но на чистом листе бумаги не появилось ни одной строчки. Выкуривая одну папиросу за другой, он волновался, нервничал, ругая себя за неумение сосредоточиться, и без конца ходил по комнате.

— Воздух! — закричал часовой за окном, и Бочаров услышал гул немецких самолетов.

В деревне и за деревней часто застучали зенитки.

— По щелям! — кричал кто-то, пробегая по улице.

Где-то невдалеке ахнули первые бомбы, и Бочаров вспомнил, как вчера тряслась и дрожала от таких же взрывов Двугорбая высота, как почернели и осунулись лица солдат, сержантов, офицеров. Эти воспоминания и были тем толчком, который был так необходим ему.

«Да, да! Надо писать о том, что плохо, о том, что нужно сделать, чтобы легче было на фронте, о том, как лучше организовать боевые действия и бить противника с наименьшими потерями. И главное — нужно всем показать, всех убедить, что противник сильный и опытный, что борьба с ним трудна, опасна и на легкую победу рассчитывать нельзя».

По деревне ухали бомбы, а Бочаров не слышал и все писал и писал, изредка задумываясь, закуривая и вновь склоняясь над столом. К шести часам вечера, опустошенный, с горящими головой и лицом, встал он из-за стола и перечитал исписанные листы. Их оказалось сорок три. Его ужаснул такой огромный объем, и он хотел было переделывать, сокращать, но голова клонилась к столу и все тело ломило от усталости. Он сунул листки в полевую сумку, не раздеваясь, лег на кровать, и непробудный сон мгновенно сковал его.

Проснулся Бочаров во втором часу ночи, не понимая, где он и что с ним, и, скрипнув пружинами, присел на кровать.

— Проснулись, Андрей Николаевич? — услышал он голос шофера.

— Да, Коля, проснулся, — ответил Бочаров и с силой потянулся, чувствуя приятную свежесть во всем теле.

— А я все окна одеялами завесил. Танки всю ночь по дороге шли. Такой рев подняли, боялся — разбудят вас.

— Меня бы и бомбежка не разбудила, не то что танки.

— И бомбежка была, — сказал шофер, — перед заходом солнца. Шесть домов начисто смело, убило двух капитанов, одного лейтенанта и четверых связистов.

Разговаривая с Колей, Бочаров вспомнил, что в своем докладе он писал о пехоте, танках, артиллерии и очень мало сказал о противовоздушной обороне, а она, как он убедился сам, имела сейчас, пожалуй, не меньшее значение, чем полевая оборона.

Он торопливо поужинал холодной гречневой кашей с консервами, отправил Колю спать и вновь принялся за доклад. Мысли текли особенно легко, и к шести часам утра он заново переписал весь доклад, перепечатал в оперативном управлении и вместо двенадцати пришел к Велигурову в десять часов.

— О, это по-ударному, по-фронтовому, — здороваясь, одобрительно гудел Велигуров, — целых двадцать страниц! И отпечатано чистенько. Надо во всем пример этим фронтовым штабникам показывать. Ну, значит, так, — листал он рукопись доклада, — оставь мне. Я прочитаю. А через час заходи, ровно через час. Я думаю, снова перепечатывать не придется. Если я добавлю что, то мы в конце допечатаем, И пошлем, пусть там мысли наши в новые уставы включают. Им оттуда ничего не видно, а мы на самом бойком месте.

Ровно через час Бочаров пришел к Велигурову. Хмурый Велигуров, словно не замечая его, нервно листал рукопись.

— Написал, значит, — буркнул он, не поднимая головы, — написал — и, как говорят, с плеч долой. А ты подумал, что написал? — вдруг возвысил он голос и из-под насупленных бровей косо взглянул на Бочарова.

— Подумал, товарищ генерал, и серьезно, — чувствуя, что предстоит тяжелый разговор, спокойно ответил Бочаров.

— Серьезно, — передразнил его Велигуров и, стукнув кулаком по столу, загремел на всю комнату. — Нет, не подумал! Галиматья! Чушь! Пустозвонство!

— Товарищ генерал, — чувствуя, как запылали щеки, сдержанно сказал Бочаров, — я не мальчишка, чтобы кричать на меня. Я полковник Советской Армии.

— А я генерал и постарше вас.

— А я полковник и советский человек и кричать на себя никому не позволю, — сдерживая гнев, ответил Бочаров.

— Да вы что? Я кто для вас, начальник или кто?

Лицо Велигурова налилось до синевы багровым румянцем, стиснутые в кулаки волосатые руки тяжело лежали на столе, лохматые, сросшиеся брови почти совсем закрыли глаза.

— Вы мой начальник, но это еще не дает вам права кричать на меня.

— Право, право, — вдруг стих Велигуров, — садитесь.

Бочаров сел на край стула, не сводя глаз с генерала.

— Ну, что вы тут написали? — вновь перебирая листы доклада, резко, но спокойно говорил Велигуров. — Вы только подумайте?! Система обороны у нас негодная, атаковывать мы не умеем, тылы функционируют неправильно, связь не обеспечивает управления войсками. Да что же все это значит, — вновь возвысил он голос, — выходит, что мы совсем воевать не умеем? Выходит, что все мы тут дураки и тупицы! Сидели, смотрели и ничего не видели! Приехал полковник Бочаров, глянул — и все увидел. Так, что ли?

— Не совсем так, товарищ генерал.

— Ах, не совсем! Значит, что-то есть и так!

— Безусловно, есть, — зная, что это вызовет бурю негодования, ответил Бочаров.

— Значит, мы дураки и тупицы?

— Товарищ генерал, зачем утрировать? Я пишу о тех недостатках, которые увидел. Никого глупым не считаю и себя не возвышаю.

— Хорошо, хорошо, — поспешно остановил его Велигуров, — но вы блудите, видите все в черном свете. А в самом деле не так все, как вы пишете.

— Ну, а конкретно что не так, товарищ генерал?

— Все не так. Подход к делу не тот. Вы грязью обливаете наши командные кадры.

— Простите, товарищ генерал, — не выдержал Бочаров. — Я сам командир Красной Армии, и наши командные кадры я уважаю и ценю. Да и как я могу не ценить их, — разгораясь, заговорил он, — как я могу клеветать на тех, с кем вырос вместе, на тех, кого вчера, позавчера и в другие дни в бою видел. Как я могу клеветать на Лужко, на Черноярова, на Лесовых, на командира третьей роты, который бросился впереди роты в атаку и погиб. Я пишу о тех недостатках, что воевать мешают, приводят к ненужным потерям.

Взволнованная, горячая речь Бочарова поколебала Велигурова. Насупив брови, он сидел, листая доклад.

— И вы думаете, что ваше предложение о траншейной обороне это новое? — с иронией спросил Велигуров.

— Это не мое предложение, это то, что уже вошло в жизнь, применяется на фронте.

— Да вы, голубок, с этими траншеями назад тянете, к первой мировой войне. Там как раз траншея-то и задавила все. Почему первая мировая война зашла в позиционный тупик? А? Почему? Не потому ли, что все залезли в траншеи и решили там отсиживаться?

— Нет, не потому!

— А почему же?

— Причин для этого много, и главное — экономические возможности.

— Это, голубок, прописные истины. Сейчас ты скажешь, что средства обороны оказались сильнее средств наступления. Это правильно. А вот почему так получилось?

— В частности, из-за косности взглядов многих военных деятелей. Из-за того, что опыт войны не учли вовремя, новое не поддержали, не дали развиться, окрепнуть и стать решающей силой. Немцы, например, танки так и не признали до конца войны. А сейчас мы видим, что танки — страшная сила.

— Вот что, — взглянув на часы, не допускающим возражения тоном сказал Велигуров, — времени у нас для диспутов нет. Воевать нужно, а не спорить. Доклад ваш я не одобряю. Если он вам дорог, сберегите его на память, а посылать Васильеву запрещаю.

— Как запрещаете? — прошептал Бочаров.

— Очень просто. Я в корне не согласен с тем, что написано тут.

— А я отвечаю за каждую букву! — стараясь быть спокойным, решительно сказал Бочаров, но, сказав, почувствовал, что получилось это резко, и уже мягче, уговаривая Велигурова, продолжал: — Товарищ генерал, мы не имеем права молчать. Это молчание стоит крови. Я своими глазами видел, что многие у нас еще не отрешились от практики гражданской войны. Она не мало дала для нашего военного искусства, но многие положения устарели, они мешают, тормозят дело.

— Ну, голубок, о гражданской войне не вам судить, — перебил Велигуров, — вы были от горшка два вершка, когда мы этот опыт добывали. Он крови нам стоил, и мы никому не позволим отбрасывать его.

— Но одна война никогда не бывает похожей на другую. Нельзя держаться на опыте старого, нужно вперед двигаться.

— А мы и двигаемся. И так двигаемся, что весь мир ахает.

— Да плохо мы двигаемся! Нам страна дала богатейшую технику, а мы еще не научились использовать ее как следует. У нас прекрасные воины, а ими еще плохо командуем.

— Это уж ваше личное мнение, — решительно встал из-за стола Велигуров, — а доклад я не одобряю.

— А я не могу молчать.

— Ну посылайте, черт с вами! — вскипел Велигуров. — Но я подписывать не буду и требую, чтоб вы в конце приписали, что я не согласен со всем, что там изложено. Категорически не согласен! Вот и все! Будьте здоровы! Когда будете нужны — позову!

Расстроенный и возбужденный вышел Бочаров от Велигурова. Сопротивление генерала было для него странным и неожиданным. «Неужели я не прав?» — думал он, вновь перечитывая доклад. Он дважды все пересмотрел, критически проверил и не нашел ни одного положения, которое он не мог бы подтвердить фактами и которое вызывало бы сомнение.

Долго раздумывал Бочаров, но ответа на волновавшие его вопросы найти так и не мог. У него появилась было мысль несколько задержать доклад, попытаться доказать Велигурову свою правоту, но, вспомнив все, что видел и что пережил за последние дни, отбросил эту мысль.

— Я не могу молчать, — сказал он себе, — это будет и нечестно и даже преступно. Будь что будет. Я не Велигурову служу и работаю не ради его удовольствия. Пройдет время, и он все поймет.

Укрепясь в своем мнении, Бочаров пошел в оперативное управление, сдал доклад в секретную часть и потребовал с первым самолетом отправить в Москву.

Из оперативного управления Бочаров вышел с радостным сознанием честно исполненного долга, но как только вспомнил недавний разговор с Велигуровым, ему стало тоскливо и неприятно. Он понимал, что после такого разговора совместная работа с Велигуровым станет невыносимой, и, раздумывая о будущем, он медленно шагал по улице, то и дело отвечая на приветствия встречающихся военных.

— Бочаров, здорово! — окликнул его спешивший с большой папкой под мышкой заместитель начальника оперативного отдела, однокашник по академии, подполковник Савельев. — Тебя что-то совсем не видно, где пропадаешь?

— В войсках все время, только вернулся. А ты как?

— Да зарылся в бумагах и света белого не вижу.

— Познакомь меня с общим ходом боев.

Глядя на огромную, всю испещренную условными знаками карту Савельева, Бочаров не верил своим глазам. Весь наш фронт восточнее Курска, Белгорода, Харькова и дальше на юг был прорван. Синие стрелы немецких танковых, пехотных, моторизованных дивизий, объединенных в корпуса, армии, группы армий, продвинулись от недавней линии фронта далеко вперед и нацелились на Воронеж, на Старый и Новый Оскол, на Валуйки, на густо расположенные города Донбасса.

— Что, страшно? — видя, как меняется выражение лица Бочарова, спросил Савельев.

— Да, обстановочка, — прошептал Бочаров, — какие же силы он бросил?

— Силы огромные. Наступают две южные группы армий: группа «А» и группа «Б». В группе «А» — она в основном бьет на Донбасс и южнее — около сорока пяти дивизий, в группе «Б» — она здесь вот у нас фронт прорвала — более семидесяти дивизий. А всего, как видишь, около ста пятнадцати дивизий. И в центре, перед Москвой, он держит восемьдесят дивизий. Вот тебе картина. Но самое страшное в том, что фронт наш от Курска и почти до Азовского моря прорван.