Видно, в Василии Ивановиче Полозове крепка была старая закваска и сильны те дрожжи, что, неугомонно бродя, поддерживали ее. Прошло совсем немного времени, и он оправился от сердечного приступа. Он оставался все тем же старичком, который в каждом человеке, как и в самом себе, видел что-то и плохое и хорошее. Если в человеке больше было плохого, он относился к нему неприязненно, не уступая ему ни в чем. С людьми же хорошими, даже видя их недостатки, Василий Иванович всегда был добр и приветлив. Ему часто казалось, что он не сделал и трети того, что должен был сделать, что вся его жизнь была совсем не такой, если бы он прожил ее без гулянок и выпивок в молодости, без гордости и непомерного самолюбия в зрелости, без болезненного тщеславия под старость.

Сознание неполно прожитой жизни особенно усилилось после недавней болезни, и в это же время пришло и то, о чем он никогда не задумывался, — это предчувствие близкой смерти. Часто, особенно по ночам, услышав, как учащенно с перебоями, стучит сердце, он замирал, ожидая самое страшное, но как только боль в сердце утихала, его охватывало неудержимое желание сделать хоть что-нибудь, чтобы дополнить то, чего еще не успел он сделать. Главным в жизни Василий Иванович считал работу. Только теперь — это он хорошо понимал — такая работа, как раньше, для него кончилась. К станку встать он больше не мог. Нужно было искать какое-то другое место приложения остатков своих сил. Целыми днями сидел он на бульваре, невольно входя в жизнь игравших тут же неугомонных ребятишек.

Самой благодатной частью молодой поросли человечества Василий Иванович считал четырнадцати-шестнадцатилетних подростков, тех пареньков и девочек, которые из детства еще не ушли и взрослыми себя не считали. Их развивающийся ум жадно вбирал в себя все, что поставляла действительность. Они с одинаковым увлечением впитывали в себя и хорошее и плохое, не разбираясь, что это и зачем нужно. Особенно жадно ловили эти подростки рассказы пожилых людей. Уже проклюнувшееся в их сознании критическое отношение к жизни часто вызывало недоверие к рассказам тех, кто был немногим старше их. Людям же пожилым они почти всегда верили безоговорочно, принимая за истину все, что те скажут.

Так на бульваре Василий Иванович исподволь, одного по одному, собрал вокруг себя группу мальчиков-подростков. Началось все с рассказов о революции и гражданской войне, о чем Василий Иванович всегда вспоминал с душевным волнением, потом перешло на войну теперешнюю и в конце концов сосредоточилось на разговорах о заводских профессиях. Увлеченный рассказами, Василий Иванович не замечал, как летело время, как жадно блестели глаза и разгорались щеки этих его угловатых, большеголовых подростков и как в их сознании пробуждалось и крепло желание не слушать, а делать самим то, о чем рассказывает этот седой, сгорбленный дедушка. Прошло совсем немного времени, и то, что рассказами заложил Василий Иванович, в подростках вдруг разрослось и приняло новые качества. Их уже не удовлетворяли рассказы о работе; они сами жадно, всеми своими силами рвались к работе. Для них уже было мало только умственного восприятия; им теперь было нужно все потрогать, пощупать, испытать своими руками. Поняв, как далеко зашел он, Василий Иванович вначале испугался: ну как таких юнцов пустить к станкам, да и кто их пустит? И руководство заводское будет против, и родители восстанут. Но взгляды и слова этих мальчишек были так прямодушны и вдохновенны, а помыслы выражались так искренне и откровенно, что Василий Иванович, боясь повредить их чистые и святые чувства, пошел, как он считал, на риск. Как-то встретив Полунина, ом попросил его отдать для ребят старый токарный станок, который валялся на товарном складе, и потом, по возможности, разрешить ребятам хоть изредка заходить в цех. Предложение старика Полунин высмеял, наотрез отказав допустить ребят на заводскую территорию. Василий Иванович разобиделся, поругался с ним, хотел было плюнуть и уйти, но в разговор неожиданно вмешался Яковлев.

— Семен Федотович, — сказал он своим обычным, невозмутимым голосом, — ну что случится, если ребята походят, посмотрят, позанимаются? Для них большая польза, да и завод может получить кое-что. Я не говорю, что все, но хоть трое, пятеро, семеро из них приобщатся к труду и через какое-то время самостоятельно встанут к станкам.

— Что? — насмешливо протянул Полунин. — Такие недоростки — и к станкам! Ну, он старый, ему простительно, а ты-то инженер, парторг? Да и чувством верхоглядства ты никогда не страдал.

— Зато ты в излишке страдаешь чувством недоверчивости, — все так же спокойно отпарировал Яковлев.

— А ты вот что, — окрыленный поддержкой парторга, набросился Василий Иванович на Полунина, — говори, да не заговаривайся! Старый, старый! Да ты, да ты, — от обиды он никак не мог подобрать нужного слова, — да ты как гриб в жаркое лето: сам не старый, а уж с червоточиной. Вот так-то! — выкрикнул Василий Иванович и, поняв, что хватил лишка, смолк.

Полунин улыбнулся, но, видимо, вспомнил что-то, тут же нахмурился и, глядя в упор на Яковлева, сказал:

— Вот что, парторг, если уж так яро поддерживаешь, то всю ответственность за его затею бери на себя. Натворят что-нибудь на заводе эти работяги или охрана труда вмешается — я в стороне, понял?

— Понял, — строго ответил Яковлев.

С этого разговора лед отчуждения между Василием Ивановичем и Яковлевым навсегда растаял.

* * *

В то время как Василий Иванович был увлечен возней с подростками, его дочь Вера переживала трудное время. Курсы шоферов, вначале казавшиеся таким легким и несложным делом, потребовали не только много времени, а и напряжения всех сил и ума. За те три года, что прошли после окончания техникума, она многое перезабыла, педагогической работой никогда не занималась, учебников не было, и, чтобы подготовиться к очередному занятию, Вере приходилось по нескольку часов сидеть в районной библиотеке. Это выбивало ее из привычной колеи жизни. Бросаясь от одного к другому, она стала раздражительна в разговорах. К тому же и дома дела шли все хуже и хуже. Отец целыми днями пропадал на бульваре и в хозяйственные дела не вмешивался; мать окончательно впала в детство, не помогала Вере, часто так распоряжалась продуктами и деньгами, что Вера приходила в отчаяние. Она и слышать не хотела, что денег в доме нет, и с какой-то удивлявшей Веру озлобленной настойчивостью требовала купить то одно, то другое, то третье, часто совсем ненужное в хозяйстве. Скандалы с матерью стали самым большим злом для Веры. Она делала все, чтобы только не раздражать ее.

Во вторник, проведя два часа занятий на курсах шоферов, она побежала домой, решив взять последнее выходное платье и снести на рынок.

— Верочка, иди сюда, — тревожным шепотом встретила мать, — только тише, отцу я не говорила.

— А что такое?

— Повестка тебе из военкомата, — всхлипывая, сказала мать, — в армию, видно, забирают. Доченька, как же мы-то останемся? Ты скажи им там, в военкомате, неужели они люди без сердца?

— Да не расстраивайся, мама, еще ничего не известно, — успокаивала ее Вера, а сама была твердо уверена, что вызывают ее по прошлогоднему заявлению, в котором она просила зачислить ее в армию и которое она тогда наотрез отказалась взять обратно.

«Что я наделала, — с отчаянием думала она, — как же быть? Отказаться нельзя, сама же просила, и поехать нельзя».

В военкомате Вера разыскала нужную дверь, несмело постучала и, услышав мужской голос: «Да, да!», робко вошла в маленькую комнатку, где сидел совсем не похожий на военного остроносый старичок в очках.

— Значит, Полозова, — взяв повестку, тоненьким голоском заговорил он, — Вера Васильевна.

— Да, Полозова, — ответила Вера.

— Очень хорошо. Вы, очевидно, знаете, Вера Васильевна, что на ваше имя должен поступить аттестат.

— Какой аттестат?

— Денежный аттестат с фронта от товарища капитана Лужко Петра… Петра… Да, точно, Петра Николаевича.

Еще ничего не понимая, Вера смотрела на лист плотной бумаги, где было написано, что ей ежемесячно, за счет жалованья Лужко, будет выдаваться по восемьсот рублей, впредь до особого распоряжения на прекращение выдачи означенной суммы.

— Так вот в понедельник в десять часиков, — ни на секунду не прерываясь, словоохотливо говорил старичок, — принесите справочку из домоуправления, что вы в нашем районе проживаете, и будьте любезны получить за июль.

Все было так неожиданно, что, даже выйдя из военкомата, Вера еще ничего не понимала, и перед ее глазами попеременно менялись то цифра «800», написанная красивым отчетливым почерком, то фамилия Лужко, так же старательно и даже с нажимом выписанная.

— Петя, милый Петя, — шептала она, — неужели ты знаешь, как я мучаюсь?..

И тут же ее кольнула болезненная мысль. Так это же деньги! Не письмо, а деньги! Она остановилась в своем подъезде, стараясь привести мысли в порядок, одуматься и успокоить прерывистое дыхание. Едва прислонясь к перилам лестницы, Вера почувствовала, как темнеет в глазах, тело становится непослушным и наплывает какой-то сладкий, все размягчающий туман. Очнулась она, сидя на холодной ступеньке, и испуганно вскочила. В подъезде и на лестнице никого не было. Руки и ноги ныли, как после долгого сна. По лицу стекали крупные капли пота.

«Неужели обморок? — мысленно спросила она себя и тут же ответила! — Обморок, очевидно, изголодалась я».

И ей сразу мучительно захотелось есть. Облизывая пересохшие губы, она глотала потоком хлынувшую слюну и от бессилия, от сосущего голода с трудом удерживала слезы.

«Да что я распустилась, — упрекнула она самое себя, — нельзя же так, другим труднее и не хнычут». Она оправила платье, волосы, взглянула в зеркальце и ужаснулась в упор смотревшему на нее худому, большеглазому, с заостренным носом, совсем незнакомому землистому лицу.

* * *

Третью неделю продолжались занятия на курсах шоферов, и Селиваныч с Верой надеялись, что если дела и дальше пойдут так, то совсем скоро на заводских машинах поедут новые, свои собственные шоферы. Неожиданно случилось никем не предвиденное.

Из главка, которому был подчинен завод, позвонили директору и сказали, что представленная заводом смета на дополнительные средства для курсов шоферов не утверждена, что начальник главка затею с курсами считает бессмысленной и не разрешает использовать для подготовки шоферов ни одной автомашины, ни одного грамма горючего и требует ликвидировать некомплект в шоферах за счет найма уже обученных и подготовленных шоферов.

Эту весть принес в гараж Яковлев. Он вошел в контору Селиваныча, когда старик и Вера спорили о плане завтрашнего занятия на курсах, поздоровался с Селиванычем и с Верой, на секунду задержал ее руку и сказал:

— Знаете, товарищи, главк средства для наших курсов не отпускает.

— Ну и пусть! — запальчиво выкрикнул Селиваныч. — Мы и без денег шоферов подготовим.

— Все это верно, — присев рядом с Верой, в раздумье ответил Яковлев, — деньги, конечно, не проблема, а вот чем курсантов кормить? Если мы их не зачислим в штат, то не получим продовольственных карточек, а как же они без карточек проживут? Мы не можем так относиться к людям. Директор поручил нам с вами ехать в главк и там всего добиться.

— Мне? В главк? — поднимаясь от удивления, воскликнул Селиваныч. — Да что ты, Александр Иванович, шутишь? Да я не только в главк какой-то, я в нашу дирекцию-то сначала перекрещусь, штук пять папирос искурю, а потом иду. Мое дело руль да педали. Вот поезжайте с Верой.

— Иван Селиванович, что вы? — смутилась Вера. — Вы сами, у вас опыт…

— Ничего, ничего, — остановил ее Селиваныч, — сама выдумала и сама доказывай. А я и так замотался: то бензин, то масло, черт те знает что.

* * *

Главк, куда нужно было Яковлеву и Вере, располагался не в основном здании наркомата, а в трехэтажном старинном особняке с двумя запыленными львами у входа на одной из тихих улиц, примыкающих к Арбату. Самого начальника главка не было, и пожилая женщина-секретарь сказала, что по всем вопросам принимает его заместитель товарищ Канунников, вторая дверь по коридору направо.

От этого известия Вера так растерялась, что позабыла, где она и зачем приехала. Она не рассмотрела ни большую, строго убранную комнату, куда они вошли с Яковлевым, ни солидных, с пухлыми портфелями и папками мужчин, которые на диванах и в креслах ожидали приема, чувствуя только, как нестерпимо пылает охваченное жаром лицо. Она подумала было, что курсы шоферов запрещены не потому, что так нужно было, а из-за нее, из-за отношения к ней Канунникова, но тут же отбросила эту мысль, решив, что как бы ни был Канунников плох, но все же начальник и не может из-за личных отношений губить такое нужное дело.

Понемногу она оправилась от смущения и осмотрелась. Ни в самой просторной комнате, ни в тех людях, что молча сидели здесь, ничего особенного не было. Только когда выходил кто-нибудь из другой комнаты с обитой кожей дверью, Вера по их лицам — то деловым, сосредоточенным и довольным, то взволнованным, сердитым и даже озлобленным — видела, что за той дверью сидит большой начальник и там решаются важные вопросы. За дорогу, пока ехали до главка, Вера все передумала, что скажет о курсах шоферов, а вот сейчас, видя выходивших от Канунникова мужчин, она робела, сбивалась с мыслей, все больше и больше теряя прежнюю уверенность. Еще больше смущала Веру молчаливость и какая-то странная отчужденность Яковлева. Он сидел, заложив ногу за ногу, смотрел в потолок и, как казалось Вере, был далек от всего, зачем они сюда приехали.

Они сидели час, второй, третий, а молодой парень, очевидно секретарь, все не приглашал их к Канунникову.

— Я прошу еще раз доложить о нас, — не выдержав, сердито сказал секретарю Яковлев, и голос его и особенно суровое, изменившееся до неузнаваемости лицо опять удивили Веру.

— Товарищ Канунников принять вас не может, — возвратясь в приемную, учтиво сказал секретарь. — Вопрос о ваших курсах решен окончательно и пересматриваться не будет.

— Но мы хотели бы поговорить лично, — сказал Яковлев.

— Ничего не могу сделать, товарищ, — с прежней учтивостью ответил секретарь и, отойдя от Яковлева, заговорил с высоким мужчиной в серой, промокшей на спине куртке.

— Та-а-ак, — угрожающе протянул Яковлев и вдруг, улыбнувшись Вере просто и беззлобно, с неожиданной веселостью добавил: — Видать, верна пословица: лбом стены не прошибешь, а тут стены, кажется, очень крепкие. Поехали, Вера Васильевна, жаль, что полдня потеряли.

* * *

Подходя к своему дому, Анна Козырева остановилась в радостном изумлении. В палисаднике за почернелым низеньким заборчиком из тонких пластин, словно девушки на выданье, пышно раскинули нежные ветки две вишни-погодки. Среди зеленых, только что омытых дождем листьев янтарем проглядывали едва закрасневшие, но уже крупные плоды. Густая мелкосетчатая тень от вишен падала на поблескивающие окна и пятнала уже больше года не беленную стену. Там, где падала тень, и стена и окна казались новыми, совсем такими же, какими были двадцать лет назад, когда Анна стала не Володина, а Козырева, и они с Ваней из полуразвалившегося дома на берегу Яузы переехали в этот тогда еще пахнувший свежей сосной домик. Как и тогда, двадцать лет назад, глядя на вишни и на домик, Анна чувствовала горячие удары сердца и вдруг нахлынувшую волну радости.

«Милый ты мой пулеметчик, — мысленно заговорила она с мужем, — где ты теперь, что ты делаешь и какой ты есть? Хоть бы одним глазком взглянуть на тебя! Был ты столяр на всю Москву известный, а теперь пулеметчик, да еще старший сержант, взводный командир, секретарь партийный. Вот она, Ваня, жизнь-то как повернулась!»

— Мамочка! — перебил ее мысли звонкий голос старшего сына Толика. — Все, мамочка!

К ней подходил сын, и опять так часто наплывавшее беспокойство охватило ее. В свои четырнадцать лет Толик был высок ростом, худ, как девочка хрупок, застенчив и ласков. Это сходство Толика с девочкой и беспокоило Анну. Она была бы рада, если бы Толя созорничал, ну похулиганил немножко, лишь бы не было в нем этих девичьих, так не свойственных мальчишкам черт. Даже отцовские, как спелый каштан коричневые с прищуром глаза не придавали Толику мужества.

— Что все, сынок? — спросила она, догадываясь, о чем хочет сказать сын.

— Вот аттестат! — с неожиданной гордостью сказал Толик. — Семилетка закончена, и мы, мамочка, теперь знаешь куда, — продолжал он, застенчиво улыбаясь, — прямо на завод, там, где ты, на машиностроительный.

— На завод? — удивленно всматриваясь в лицо сына, спросила Анна. — А кто тебя пустит и что ты делать будешь?

— Токарем буду, — смело ответил Толик и тут же смолк, неловко переступил с ноги на ногу, густо покраснел и умоляюще взглянул на мать. — Мамочка, ты, пожалуйста, не беспокойся, я сумею… Это не трудно… Нас шестеро, из нашего класса. И учить нас будет дедушка один, очень хороший, седенький такой, всю жизнь на заводе, его зовут Василий Иванович Полозов. Он все-все обещал нам: и показать, и рассказать, и научить! Ты не волнуйся только. И тебе легче будет, я тоже стану зарабатывать, карточку рабочую получу.

Анна стояла, не сводя взгляда с разгоряченного лица сына, с болью и с материнской нежностью думала обо всем, что говорил он. И в его ломком голосе, и в лице, и особенно в хрупкой фигурке было все то же девичье, что не любила она, однако за этим девичьим она скорее почувствовала, чем увидела, едва проступавшие решительность и твердость, которых так много было в его отце. Она не знала, что ему ответить, сознанием протестуя против того, чтобы в эти годы он шел работать, а в душе одобряя его решение.

— Полозов, говоришь, учить вас обещается? — спросила она, лишь бы только собраться с мыслями.

— Да! Дедушка Полозов. Мы его на бульваре встретили. Он столько нам про завод рассказал.

— Полозов очень хороший человек, я сама учусь у его дочки, у Веры Васильевны, только тебе работать рано. Молод ты и десятилетку окончить нужно. Мы так мечтали с папой, чтоб ты закончил десятилетку, а потом институт.

— Я все окончу обязательно: и десятилетку и институт, — подхватил Толик, — дедушка Полозов нам рассказывал, какие у них из рабочих инженеры вышли. А сейчас война. Нужно всем работать и учиться. Мамочка, ну разреши! Я честное слово даю: работать буду и учиться!

И он опять, как часто бывало с ним, обнял мать и, прижимаясь по-девичьи нежно, заговорил робким, умоляющим голосом.

* * *

Утром на другой день после поездки в главк Вера, как обычно, робея от непривычной роли учителя, вошла в освобожденную от хлама кладовку, приспособленную теперь для теоретических занятий курсов, и сразу же поняла, что женщинам все известно, что они обсуждали между собой этот волнующий вопрос и теперь ждут от нее разъяснений.

— Здравствуйте, девушки! — еще не зная, с чего начать разговор, сказала она. — Как вчера блок мотора освоили?

— Все до винтика развинтили и опять свинтили, — бойко выкрикнула Маруся Быкова, — теперь знаем, что к чему.

— Тяжеловато маленько, а так ничего, — сказала Анна Козырева, — кое-какие штуки вдвоем, а то и втроем поднимали.

— Не штуки, а детали, — поправила ее Быкова.

— Вера Васильевна, а правда, что нам карточек продовольственных не дадут? — вдруг спросила Анна.

— Да, пока отказали, — не имея сил прямо смотреть в лицо Анны, твердо сказала Вера, — но это не окончательно, и директор завода и секретарь парткома хлопочут, стараются, — добавила она, сама не веря, что после отказа главка кто-нибудь поможет курсам.

— А если не дадут, как же тогда, — горестно проговорила Анна, — у меня всего два хлебных талона остались…

Вере было жаль эту степенную, малограмотную, такую упорную женщину. Труднее других давалась ей учеба, но она была необычайно упряма, позже всех уходила из гаража, раньше всех приходила, настойчиво расспрашивала и Веру, и Селиваныча, и шоферов, и подруг, подолгу занималась дома и на очередное занятие всегда приходила подготовленной лучше других. От неумения обращаться с металлом руки ее были сплошь в ссадинах и царапинах, царапины были и на лице, а Козырева с неутомимой настойчивостью разбирала и собирала изучаемые узлы и механизмы, ощупывала, осматривала и даже, казалось, обнюхивала каждую деталь.

— У меня тоже карточка кончается, — сказала молоденькая, эвакуированная из блокированного Ленинграда Соня Корниец, — на два дня осталось…

Вслед за ней заговорили и другие женщины и девушки. И у них также остались последние продовольственные талоны. Дальше без карточек жить трудно и даже невозможно. И только четыре девушки-комсомолки молчали.

— Давайте-ка заниматься, — проговорила самая бойкая из них — Маруся Быкова, — закончим поскорее, и тогда все будет.

Никто не возразил. Только Вера видела, как низко склонили головы и Анна Козырева, и Соня Корниец, и другие женщины и девушки, в семьях которых дорог был каждый кусок хлеба.

Занятия в этот день проходили особенно успешно. В большинстве малограмотные, совсем незнакомые с техникой женщины в настороженной тишине жадно ловили слова Веры, стараясь поскорее записать их в свои уже замасленные тетради, старательно вычерчивали схемы, робко задавали вопросы.

— Как дела, девоньки? — видимо специально дождавшись, когда Вера закончит занятия, вошел в класс и своим обычным шутливым тоном заговорил Селиваныч. — Как она, наука-то наша шоферская, поддается?

— А заупрямится, мы на нее, как на фронте, в атаку! — выкрикнула Маруся.

— Правильно! В штыки ее и «ура», на приступ! А теперь вот что, девоньки, директор завода раздобыл для нас талоны на бескарточные обеды. Получайте, и в столовую шагом марш, а потом за практику возьмемся.

— Вера Васильевна, — выждав, когда вышли все из класса, подошла к Вере Анна, — вы не подумайте, пожалуйста, что я такая, хуже всех. Я очень, очень хочу работать.

— Что вы, Анна Федоровна, вам, конечно, труднее других, но вы так хорошо занимаетесь.

— Перебьюсь как-нибудь, а там картошка поспеет, у меня целых восемь соток посажено.

— Ты, Анна, не сомневайся, — вмешался в разговор Селиваныч, — кому-кому, а тебе поможем, Я вижу, что толк из тебя выйдет, и шофер ты будешь первоклассный.

— Спасибо, Иван Селиванович, большое спасибо, — краснея, закланялась Козырева.

— А эту глупость брось! Брось кланяться и унижаться, — рассердился Селиваныч. — Ты человек рабочий, а рабочий человек гордый, он себе цену знает и ни у кого на милости не напрашивается.

— Ну, так что же, а? Что делать-то будем? — взглядом проводив Анну, сказал Селиваныч и присел напротив Веры. — Так пошло все, и вот на тебе! Из-за каких-то несчастных карточек такое дело загубить! Никак я вот этого понять не могу! Что мы, такие бедные, что ли? Ведь они — и Анна и все девчонки, — они, может, первый раз за всю свою жизнь себя людьми настоящими почувствовали!

Разгоряченный Селиваныч и опечаленная Вера не заметили, как вошел Яковлев и, остановись у двери, прислушался к разговору.

— Я помню, как сам я, — продолжал Селиваныч, — на курсы попал. Да какие там курсы, просто четверых нас, молодых ребят, тогда послали в гараж на шоферов учиться. Да я ночи не спал, во сне мотор видел. Я вроде душой переродился, из праха на свет белый вылез. А тут карточки… Неужели выхода нет.

— Найдем выход, Иван Селиванович! — не выдержав, вмешался Яковлев.

— Фу-ты, испугал как, — отмахнулся Селиваныч. — А что же не ищете, чего ждете? Они вон, курсанты наши, как узнали, так носы повесили. А у них же святое, пойми ты, Александр Иванович, святое в душе-то и в помыслах. Да и заводу без них тяжко, сам знаешь, ох, как тяжко!

— Правильно, Иван Селиванович, — сказал Яковлев, — думали мы, думали с директором и решили к одному человеку обратиться. Может, слышали: есть такой Корнеев Иван Степанович.

— Он был в прошлом году на заводе у нас, — радостно подхватила Вера, — седой такой, высокий, приветливый…

— Точно. Он, — подтвердил Яковлев. — Давайте-ка присядем и напишем ему.

— Ох, эта писанина, — проворчал Селиваныч, — неужели нельзя без бумаг, по-человечески…