Болезнь генерала Федотова затянулась, и все лето пробыл он в госпитале, каждый день ожидая, что его вот-вот выпишут и он опять поедет командовать дивизией. Он установил для себя жесткий распорядок дня, лишь кое в чем нарушая госпитальный режим. Вставал он раньше общего подъема, полтора часа тренируя раненую ногу, в одиночестве ходил по госпитальному парку, потом умывался, завтракал, ждал врачебного обхода, принимал лекарства и процедуры и, освободясь от лечебных дел, уходил в госпитальную библиотеку, где, перечитав свежие газеты, принимался за изучение военной литературы. Он подолгу стоял у карты, отмечая, куда продвинулись вражеские армии, читал и перечитывал сводки и сообщения из районов боевых действий, мысленно представляя, что происходило там на огромном пространстве от Воронежа до берегов Азовского моря. По тому, как, захватывая один город за другим, стремительно продвигались фашистские войска, он понимал, что положение на юге тяжелое, и вместе с тем, читая сводки и газетные статьи, где сообщалось о героизме советских воинов, об огромных потерях гитлеровцев, он все время ждал, что фашисты вот-вот выдохнутся, советские войска остановят их и опять, как осенью прошлого года, начнется наше большое и решительное контрнаступление. Как человек военный, он хорошо знал, что превосходство в силах и средствах в определенные моменты может дать решающие преимущества, но эти преимущества не могут сохраняться неизменно, что в ходе борьбы могут произойти такие изменения, которые эти преимущества сведут на нет, и тогда инициатива из рук воюющей стороны перейдет в руки другой стороны. Об этом убедительно говорил военный опыт прошлого. Так случилось с нашествием Наполеона, когда его многотысячная армия в боях и походах на пути в Москву истощилась и ослабла, а на обратном пути под давлением и ударами русских войск растаяла и превратилась в остатки жалкого сброда, потерявшего облик армии. Так же было и в гражданскую войну, в ходе которой родилась и выросла Красная Армия, а объединенные силы белогвардейщины и иностранных интервентов, вначале многочисленные и всесторонне вооруженные, были разбиты наголову и изгнаны из молодых советских республик. Весь опыт военного прошлого отчетливо показывал, что в столкновениях сильных армий успех бывает переменным, что количество войск и техники не всегда определяют конечный исход борьбы, что сильные духом и поддерживаемые всем народом войска, пережив все неудачи и поражения, почти всегда от обороны и даже от тяжелого и длительного отступления переходят к решительному наступлению и резко изменяют ход войны. К этому наступлению и готовился он, изучая военную литературу и продумывая все, что имело отношение к наступательным действиям.

* * *

В конце августа, в воскресенье, когда не было никаких процедур, Федотов сразу же после завтрака спустился в парк и у дальнего корпуса хирургического отделения услышал негромкий разговор двух сестер:

— Молодой совсем, двадцать шестой пошел только. Так жалко, так жалко, — говорила одна сестра.

— А что же Николай Нилович? — спросила другая.

— И Николай Нилович извелся вконец. Почти каждый час звонит и спрашивает, как Багрянцев, как Багрянцев?

Услышав это имя, Федотов невольно остановился. Он сразу вспомнил красивого, белокурого юношу с веселой улыбкой на бледном лице и застенчиво-нежными ясными глазами. Таким он знал служившего у него в батальоне сначала командиром взвода, затем командиром роты молодого офицера Багрянцева, которого все друзья и начальники называли Федей.

— Простите, — подошел к сестрам Федотов, — а что этого Багрянцева не Федором зовут?

— Да, Федор, Федор Иванович, подполковник Багрянцев, — ответила сестра постарше. — А вы что, знаете его, товарищ генерал?

— Да, знаю, — ответил Федотов, — покажите, где он.

Пока шли в дальний хирургический корпус, где лежали тяжелораненые, Федотов узнал от сестры историю Багрянцева. Месяц тому назад с семью пулевыми ранениями его доставили в госпиталь и оперировали. Однако ранения были так опасны, что операция не улучшила состояния Багрянцева. Об этом узнал шеф госпиталя главный хирург Красной Армии академик Николай Нилович Бурденко. Он сделал новую операцию, состояние Багрянцева улучшилось, но через неделю снова начались осложнения, и жизнь Багрянцева висела на волоске. Особенно почувствовал это Федотов, когда подошел к уединенной палате, которую раненые между собой называли «палатой смертников».

Багрянцев лежал высоко на подушках, и лицо его было точно таким же, каким видел его Федотов четыре года назад. Только большие, широко открытые глаза его блестели странным лихорадочным блеском. Увидев Федотова, он улыбнулся одними глазами и бодрым, совсем здоровым голосом отчетливо проговорил:

— И вы, Николай Михайлович, здесь. А я не знал.

— Лежи, лежи. Тебе нельзя говорить, я только посижу, — остановил его Федотов, с трудом подавляя дрожь в голосе.

— Ну почему же? — упрямо возразил Багрянцев, веселыми глазами рассматривая Федотова, — теперь можно. Было трудно, а сейчас легко. Все Николай Нилович, академик Бурденко. Я уж и не мечтал ни о чем, а он… он воскресил меня.

Этот радостный блеск глаз, живость речи и еще что-то совсем неуловимое и в лице и в голосе показались Федотову такими странными и такими далекими от жизни, что он опустил глаза и долго не мог взглянуть на Багрянцева. А тот продолжал говорить все так же непринужденно и весело, расспрашивая Федотова о ранении, о последних годах службы, о жене и детях, которых он хорошо знал. Федотов обстоятельно отвечал ему, стараясь больше говорить сам и не затруднять разговором его, ни о чем не спрашивал и все время незаметно наблюдал за ним. Теперь он отчетливо видел, что и лицо, и глаза, и голос Багрянцева были совсем не те, что раньше.

— Николай Михайлович, — вдруг едва слышно прошептал Багрянцев и глазами показал, чтобы Федотов наклонился к нему, — Николай Михайлович, — жарко зашептал он на ухо Федотову, — это я для них только бодрюсь, для врачей, чтоб не резали больше… Товарищ генерал, только ни одного слова им. А то опять на стол, опять резать, а к чему? Я же все чувствую, все понимаю… Спокойно полежать хочется. И чтоб никого — никого вокруг, тишина сплошная. Нет, нет! Это не о вас. Мне с вами хорошо. Помните, Николай Михайлович, к вам в батальон я приехал? Мальчишка безусый, а ершился. Правда, ершился?

Он смолк и обессиленно закрыл глаза. Федотов гладил его исхудалую руку и с трудом сдерживал слезы.

— Николай Михайлович, дорогой, не надо, — вновь открыв влажные, неестественно блестевшие глаза, заговорил Багрянцев, — не жалейте меня. Я же чувствую, как дрожат ваши пальцы. Жалеть меня не нужно. Я знаю, за что я… погиб. Конечно, жить хочется, но война… Фашисты это не только звери, — я это с первого дня войны понял, — это хуже зверей. Если мы их не остановим, не разобьем — все погибнет. И жена моя и сынишка опять, как мои мать и отец, в батраках ходить… Нет! Знаете, до меня-то у матери еще четверо детей было. Умерли все. Нет, не умерли. Самый старший замерз, когда помещик выгнал отца на улицу, и они с матерью сорок верст шли в январскую стужу. У матери два пальца на левой руке отмерзли, и братик замерз насмерть. А трое действительно умерли, только от голоду, в шестнадцатом году, когда отец на фронте был. Один я выжил, потому что родился при советской власти, в семнадцатом, в декабре… Я честно выполнил свой долг… За Родину нашу, за жизнь нашу советскую… и так все должны… Нам Родина дала все, и мы ей все… Я вчера и в письме так написал и жене и сыну… Вы устали, Николай Михайлович, пойдите отдохните… Только очень прошу: не надо жалеть, обидно, когда жалеют…