Доехав до самой Москвы, Канунников никак не мог припомнить всего, что было прошлой ночью, и от этого и от болезненной ломоты в голове и во всем теле был так мрачен, что шофер, всегда разговорчивый с ним наедине, за всю дорогу не смел вымолвить ни слова. То, что компания была всего из шести человек и что с ним была пухленькая брюнетка в ярком цветном платье, он хорошо помнил, а вот когда уехали все, куда делась брюнетка, как он очутился в саду под кустами сирени и все остальное, что было в эту ночь, растворилось, исчезло из гудевшей с похмелья тяжелой головы. Даже обычный стакан коньяку, который всегда после «основательной», как он говорил, выпивки спасал его, на этот раз не оказал никакого воздействия. Если бы не предупреждение начальника главка, что утром, возможно, будет совещание, он ни за что в таком состоянии не поехал бы на службу. Теперь же, зная строгость своего начальника, он ехал, проклиная и минувшую ночь и совещания, которые он считал самым трудным в своей службе.

Так, раздраженный и злой, приехал он в главк и сразу же попал под напор секретаря, который, выложив на стол целую кипу бумаг, настойчиво повторял:

— Нельзя тянуть, Владимир Андреевич, решать надо. Очень много срочных и весьма важных.

— Не сейчас, не сейчас, через полчасика, — отмахнулся Канунников.

Секретарь, забыв и страх и совесть, еще назойливее твердил:

— Срочные, нужные, а вы и позавчера не смогли и вчера не смогли.

— Сказал через полчаса — и баста! — прикрикнул Канунников и захлопнул дверь кабинета. Он хотел было присесть в кресло, перекурить, а потом приняться за дела, но не успел даже подойти к столу, как тревожно зазвонил тот самый телефон, на зов которого Канунников бросался, оставляя все дела.

— Канунников, слушаю вас, — схватив трубку, ответил он выработанным тенорком и всем телом склонился к столу.

Говорил сам начальник главка; всегда здороваясь любезно и приветливо, на этот раз отрывисто бросил: «Добрый день». Это сразу насторожило Канунникова.

— Какие у вас дела с Вышловским? — строго спросил начальник главка, и Канунников, моментально сообразив, что с Вышловским что-то случилось, незамедлительно ответил:

— С Вышловским у меня серьезных дел нет.

— Как же так? Вы сами говорили, что две цистерны горючего в наш адрес переведены через Вышловского.

— Это формальность. Цистерны наши, и получили мы их по наряду, — чувствуя, как потеет рука, державшая телефонную трубку, уверенно сказал Канунников.

— А шесть вагонов пиломатериалов?

— Вышловский тоже никакого отношения к ним не имеет.

— Ну, вот что, смотрите, Канунников, проверьте все. Вышловский уличен в жульничестве и растрате государственных средств, — закончил начальник, и в телефоне запищали частые гудки.

— Вышловский, Вадим Вышловский засыпался, — проговорил Канунников и, все еще держа в руке трубку, опустился в кресло.

В памяти одно за другим всплыли и большие и малые дела, которые вел он с Вышловским и через Вышловского. И цистерны с горючим, и пиломатериалы, и стекло, и многое другое было переведено через посредство Вышловского. И сам Вышловский через Канунникова переводил в свою контору и уголь, и металл, и смазочные материалы. Все это было, и теперь нужно что-то предпринимать. Мысли Канунникова работали с лихорадочной быстротой. Он набрал телефон Вышловского — там никто не ответил. Он позвонил его секретарю, и секретарь молчал. Оставалось проверить дома, но домой к Вышловскому никто из его приятелей не звонил, зная его натянутые отношения с женой, дошедшие почти до развода.

Дрожащей рукой Канунников с трудом вытащил из кармана записную книжку, нервно листая ее, нашел нужную страничку и обессиленно закрыл глаза. Только позавчера по его распоряжению со станции Сортировочная были переадресованы Вышловскому три вагона угля, а от него получен наряд на эти разнесчастные две тонны меди, из-за которых чуть не остановилась работа двух заводов.

«Уголь перехватить, отобрать, а медь достать хоть из-под земли и вернуть Вышловскому», — зародилась спасительная мысль, и Канунников начал лихорадочно звонить по телефонам.

К счастью, вагоны с углем стояли еще на станции Сортировочная, и податливое железнодорожное начальство согласилось ликвидировать новый наряд, как выписанный ошибочно, и восстановить старый. Но медь, медь была самым главным злом. Меди ни у кого не было. Словно вся Москва только и питалась одной медью. Даже Бармин, сам Бармин и тот на просьбу Канунникова завопил:

— Медь! Да я, голуба, медь на сливочное масло сменяю, вагон на вагон и без всякого калыма!

Оставалось только одно: просить старого приятеля отца — сердитого и злого начальника треста — дать заимообразно хотя бы на неделю несколько тонн меди.

— Э, милок, — ответил всегда любезный с Канунниковым приятель отца, — такими делами не занимаюсь и тебе не советую! Если трудно, прижало с чем-либо, иди прямо к начальству и требуй, настойчиво требуй, законно и — все будет!

Этот любезный тон окончательно вывел Канунникова из себя.

— Старый бирюк! — ругался он, бросая трубку. — Паинькой прикидывается, а сам у любого из зубов вырвет.

Листая и перелистывая алфавит, Канунников звонил по всем телефонам. Он теперь уже не просил, не предлагал, а умолял, упрашивал, выклянчивал, обещал все что угодно за взятые заимообразно две тонны меди. Наконец после целого часа беспрерывных переговоров ему удалось, поймав на не менее дефицитный уголь, выпросить у одного такого же заместителя начальника главка соседнего министерства нужную медь с обязательством вернуть ее через две недели.

Главное дело было улажено, а мелкие взаимообмены с Вышловским не так уж волновали Канунникова. Облегченно вздохнув, он хотел было приняться за ликвидацию и этих грешков, как снова зазвонил телефон, теперь уже не внутренний, а городской, номер которого использовал он только для личных разговоров.

— Слушаю, — протяжно ответил он. — А-а-а! Лорочка! Очень рад слышать твой голосок, очень рад!

Однако голосок Лорочки был совсем не радостный и говорила она не как обычно, приятно растягивая и округляя слова, а отрывисто, быстро, словно кто-то стоял позади нее и нетерпеливо подталкивал.

— Володя! Это ни на что не похоже! Ты избегаешь меня. Почему ты избегаешь? Вторую неделю не встречаемся.

— Все дела, дела и дела, вздохнуть некогда, — привычно ответил Канунников, удивляясь резкости и настойчивости такой всегда сговорчивой Лоры.

— Мне нужно видеть тебя. Немедленно. Сейчас же! — выкрикивала Лора, и в ее голосе Канунников почувствовал слезы.

— Не могу, Лорочка, я на работе.

— А я на работу приеду, сейчас приеду, я знаю где.

«И в самом деле, приедет. Вот номерок будет», — подумал Канунников, соображая, что предпринять, чтобы отделаться от назойливой Лоры.

— Ты где сейчас? — спросил он. Услышав, что она у Крымского моста, сказал, чтоб ждала его на ступеньках внизу у входа в парк, и, сердито махнув на подошедшего секретаря, выскочил на улицу.

Лора, как и всегда, в новом платье, стояла на набережной и задумчиво смотрела на Москву-реку. Услышав его шаги, она обернулась, радостно вскрикнула и короткими упругими шажками пошла к нему.

— Володя, — протягивая руки, стремительно заговорила она, — я так ждала тебя.

Он вяло взял ее руки, едва касаясь губами, поцеловал и тут же отпустил. Она, видимо, почувствовала его холодность и посмотрела тем молящим, ласкающим взглядом, который так сильно действовал на него и, вдруг опустив голову, совсем тихо проговорила:

— Володя, у нас будет ребенок.

Высказав это, видимо, и радостное и тревожное для нее, она резко откинула голову и устремила на него взгляд широко открытых сияющих глаз. От ее слов и особенно от этого взгляда Канунников внутренне содрогнулся. Первое, что он почувствовал, была жалость к ней, такой покорной, послушной и ждущей от него какого-то важного ответа. В порыве этой вдруг охватившей его жалости он притянул ее к себе, обнял и поцеловал мягкие душистые волосы.

— Я знала, я верила, — прижимаясь к нему, шептала она, — ты будешь рад… Ты рад, правда?

Этот жаркий, обжигающий его шею шепот раскрыл ему все, что случилось. Ему сразу представился ребенок, маленький, красненький, кричащий, и она сама, в домашнем халате, с растрепанными волосами, без пудры и помады. От этого представления ему стало холодно, неуютно.

— А как же Иван Степанович, муж твой? — с трудом выговорил он первое, что пришло в голову.

— Разве ты не знаешь? — еще горячее зашептала она. — Ты же все знаешь…

— И ты… Ты сказала ему? — отстраняя ее, спросил он.

— Скажу, сегодня же, — с еще большим волнением ответила она.

Канунников стиснул зубы, с трудом сдерживая себя. Теперь и она сама, и ее слова, и особенно ее беременность были противны ему.

— Это очень серьезно, — стараясь казаться по-прежнему ласковым и нежным, заговорил он, — нужно подумать и не спешить.

— А что думать, что думать! — вскрикнула она, и этот крик показался Канунникову неестественно театральным, как и вся она казалась теперь неестественной и театральной. — Ты разве не ждал этого?

— Нет, не ждал! — решив прекратить неприятную сцену, резко сказал Канунников.

— Я не понимаю! Ты ли это, Володя?

— Как видишь, я! — хмурясь, небрежно бросил он.

— Нет! Я не таким знала тебя! Ты же столько обещал…

Она говорила все громче и громче, ожесточенно жестикулируя и округлив и так почти круглые злые глаза.

Канунников испуганно оглянулся.

— Лорочка, прошу тебя, — зашептал он, подбирая слова, — очень прошу. Тебе вредно волноваться… Мы все обсудим, поговорим…

— Да что обсуждать, — с отчаянием выкрикнула она, — поздно обсуждать!

— Это же так серьезно, так важно, — привлекая ее к себе, шептал он. — Нужно обсудить спокойно. Встретимся, поговорим… Сегодня вечером. Согласна в семь?

— Хорошо, — всхлипывая, ответила она. — Я ждать буду там же, на углу Столешникова.

Канунников попрощался с ней и, только сев в машину, облегченно вздохнул. По собственному опыту он хорошо знал, что при разрывах с женщиной страшна первая буря, а дальше все постепенно отшумит, утихнет и пойдет своим чередом. Поэтому, входя в свой кабинет, он снова был спокоен, деловит и нетороплив.

— Ну давайте, что у вас! — крикнул он секретарю, но снова позвонил сам начальник главка и опять начался неприятный разговор.

— Вы рассматривали предложение машиностроительного завода о курсах шоферов? — спросил начальник.

— Рассматривал, собственно, не я…

— Меня интересует не кто рассматривал, а кто подписывал бумагу на завод! — почти до крика возвысил голос начальник.

— Вас не было, я был вынужден, — сбиваясь, начал Канунников.

— Послушайте, Канунников, — перебил его начальник главка, — вы же не маленький ребенок. Напутали, извольте расхлебывать. Немедленно поезжайте в Комитет обороны и лично явитесь к товарищу Корнееву. Объясните все и получите указания. Вернетесь, доложите мне!

И снова телефон загудел часто и тревожно, сбивая мысли и так ошеломленного Канунникова. Взглянув на стоявшего, как изваяние, секретаря, он озлобленно крикнул:

— Что вы стоите, как истукан! Это вы мне подсунули бумажонку с машиностроительного…

— Вы сами потребовали, Владимир Андреевич, я только сообщил вам…

— Сам, сам! Идите, позову! — видя, что секретарь всерьез собирается оправдываться, крикнул Канунников и, выждав, пока тот ушел, с отчаянием схватился за голову. — И что за день сегодня разнесчастный! Одно противнее другого. Черт бы взял и эти курсы и эту Веру!

Минут десять сидел он, не зная, что предпринять. Если бы это было раньше, он запросто пошел бы к Корнееву, уговорил старика, выкрутился и дело могло ограничиться «отеческим внушением». Теперь же, после разговора с Лорой, женой Корнеева, одна мысль о встрече с ним приводила Канунникова в дрожь.

«К отцу поехать, рассказать все», — мелькнула спасительная мысль, но он тут же отбросил ее. Отец никогда не вмешивался в служебные дела сына, и сколько он ни обращался к нему за помощью, всегда отвергал его просьбы, строго выговаривая:

— Сын ты мне дома, а на службе просто Канунников Владимир — и все! Сам, сам думай и никогда не надейся ни на тетю, ни на дядю, ни на папу с мамой.

«Если знает старик о Лоре, я погиб! Погиб, и ничто меня не спасет», — в отчаянии думал Канунников.

— На войне как на войне! — после раздумья вслух проговорил он, решив по привычке не избегать своих противников, а идти прямо на них и своим упорством победить.

— Мусенька, — позвонил он секретарше Корнеева, своей давней приятельнице, девице неопределенного возраста с темными, злыми для всех и ласковыми для него глазами, — как ваше здоровьице?

— Владимир Андреевич, сколько лет, сколько зим, — запела в ответ Мусенька, — что же это вы нас совсем забыли?

— Дела, Мусенька, дела и заботы!

Поболтав о ничего не значащих пустяках и рассказав два самых последних анекдота, Канунников осторожно, как пловец на гибельном месте, приступил к делу.

— Как поживает ваш шеф? Опять день и ночь сидит и вам ни сна ни отдыха?

— И не говорите, Владимир Андреевич, всех замотал старик!

— Мусенька, а вы не слышали, о нашем машиностроительном он ничего не говорил?

— Как не говорил! Еще вчера приказал к шести часам пригласить… как их? Сейчас посмотрю, я записала. Да, да… Вот! Инженера Яковлева и механика Полозову. Сейчас разыскивать буду.

— Мусенька, звонить по предприятиям совсем не ваше дело. Это наша обязанность. Будьте спокойны! Ровно в шесть они будут у вас, — все так же воркующе ответил он, продолжая напряженно размышлять: «Но что же обо мне думает старик? Что думает?»

Этот вопрос нужно было решить во что бы то ни стало, и решить его можно было только в разговоре с самим Корнеевым.

«Эх, была не была!» — мысленно сказал Канунников и попросил Мусеньку соединить его с Корнеевым.

Корнеев, как и всегда, ответил внушительным басом и, услышав приветствие Канунникова, не то чтобы радостно, а скорее покровительственно, как с детства говорили с Канунниковым приятели его отца, сказал:

— А, молодое поколение! Ну, как дела?

«Не знает, ничего не знает о Лоре!» — чуть не вскрикнул Канунников и заговорил с Корнеевым тем выработанным тоном почтительного уважения, который он всегда применял в разговоре с приятелями отца. Корнеев шутил с ним, расспрашивал об отце, о матери и вдруг совсем неожиданно сказал:

— А вы, молодой человек, недальновидны!

— Вы о предложении машиностроителей?

— Вот именно, о предложении.

— Иван Степанович, честно признаюсь: просмотрел, передоверился, столько работы, замотался совсем, не обдумал все, и вот теперь… — он хотел сказать: «раскаиваюсь», — и не решился, еще не зная, одобряет старик предложение машиностроителей или нет, — и теперь вот… изучаю!

— Да что изучать! — воскликнул Корнеев. — Дело нужно делать.

— Я и говорю: изучаю, как и чем помочь им, — подхватил Канунников, — это ж такое дело! Каждая минута дорога! Иван Степанович, так разрешите действовать?

— Я хотел поговорить с инициаторами этого предложения.

— Когда прикажете? Я с ними сам приеду!

— Что ж, приезжайте к шести сегодня. Кстати, мне еще кое о чем нужно поговорить с вами, только это уже не телефонный разговор, — неожиданно сухо закончил Корнеев.

«Это не телефонный разговор, — мысленно повторил Канунников, — не телефонный! Неужели он хоть что-нибудь знает о Лоре? Дошло что-то, определенно дошло, и он хочет выяснить лично. Тут держаться нужно очень осторожно. Отрицать все, все отрицать и не дать ни малейшего повода к подозрению. Иначе гибель!»

* * *

То душевное спокойствие, которое установилось у Яковлева после встречи с Ириной, вновь было нарушено. Прошло больше месяца, а от Ирины не было ни одного письма. Опять, как и раньше, Яковлев строил самые различные предположения. Обманывая себя, он старался не думать о самом страшном, а вести с фронтов были так тревожны, что каждый день, прослушав сводку Совинформбюро, у него болезненно ныло в груди и наплывали тревожные мысли. К тому же и дела на заводе осложнились: новый план не выполнялся, старые станки то и дело выходили из строя, единственные транспортные средства — три грузовика — не успевали подвозить самое необходимое. Измученные, полуголодные рабочие валились с ног; попытка организовать курсы шоферов и тем хоть как-то облегчить положение с транспортом встретила неожиданное препятствие: столовая соседней фабрики отказалась кормить машиностроителей, создать же свою столовую не хватало ни сил, ни средств; прибывшие из ремесленного училища пареньки были так неопытны и так плохо обучены, что самостоятельно работать не могли, и Яковлеву самому пришлось обучать их заново. Как раз во время занятий с ремесленниками в цех прибежала представлявшая в своем лице весь штат заводоуправления худенькая остроносая девушка и то ли от поспешного бега, то ли от волнения с трудом выговорила:

— Вызывают вас… к телефону… из наркомата…

— Кто? — спросил Яковлев, прерывая занятия.

— Начальник… большой… сердитый!

— Да кто он, должность, фамилия?

— Забыла я, — пролепетала девушка, — только кричит: «Немедленно, жду у аппарата».

Яковлев паклей вытер руки, сбросил фартук и побежал в дирекцию. Звонил, оказывается, Канунников.

— Итак, Александр Иванович, — неторопливо заговорил он, — дела наши пошли на лад. Я честно признаюсь: недосмотрел, передоверился! Подсунули бумажку, подписал, а теперь разобрался и вижу: все совсем не так. Ценное ваше предложение и очень нужное! Сегодня вас, Полозову и меня приглашает Иван Степанович Корнеев. В пять часов я заеду.

«Что же ты крутишь, сам напутал, а теперь лебезишь», — хотел было крикнуть Яковлев, но деликатность удержала его.

— У меня очень много дел. Возможно, без меня обойдется? — сказал он.

Канунников молчал, видимо обдумывая, и еще мягче и любезнее ответил:

— Нельзя, Александр Иванович. Товарищ Корнеев человек занятый и нас долго не задержит.

Разговор с Канунниковым явился для Яковлева тем переломным моментом, когда человек, измученный, усталый и физически и умственно, теряет те внутренние силы, которые держали его и помогали преодолевать нечеловеческое напряжение. С трудом передвигая ноги, он прошел в свой кабинет и, опустошенный, совершенно не понимая, где он и что с ним, присел на край стула, грудью навалился на стол и положил голову на руки. Глаза его сами закрылись, и им овладел тяжелый сон. Возбужденный, переутомленный мозг продолжал лихорадочно работать, и Яковлев видел во сне то механический цех, где беспорядочно гомонили пареньки-ремесленники, то отдел технического контроля, весь заваленный бракованными минами; то завод на Урале и свой цех, сплошь уставленный новенькими, приятно гудящими станками; то Ирину в белом платье, с огромным букетом сирени в руках. Он тянулся к Ирине, она все отстранялась, отстранялась и вдруг, словно растаяв, исчезла. Он бросился туда, где стояла она, споткнулся, упал и закричал от обиды. От этого крика он проснулся.

Липкий, холодный пот покрывал лицо, шею и руки. В горле пересохло, голова, казалось, налита чем-то непомерно горячим и тяжелым. С трудом достав рукой графин, он рывком подтянул его к себе и жадно поймал губами выплеснувшуюся воду.

— Ух! — выдохнул он и мокрый, с растрепанными, слипшимися волосами снова сел на стул и с жадностью закурил.

«Нет! Так работать невозможно! — думал он. — К черту все! Пусть обратно на Урал переводят. Ну, какой из меня секретарь парткома? Ношусь, бегаю, недосыпаю, недоедаю, во все вмешиваюсь, все пытаюсь сделать сам, и ничего не получается…»

Яковлев передохнул, выпил еще воды из графина и, посвежев, с поразительной ясностью вспомнил прием у секретаря Московского комитета партии, когда он, Яковлев, по вызову приехал с Урала в Москву.

Принял секретарь его уже в третьем часу ночи, молча пожал руку, так же молча усадил в кресло и, глядя прямо ему в лицо окруженными синью усталыми глазами, неторопливо заговорил:

— Вам, конечно, сообщили, зачем отозвали мы вас с уральского завода. И, может быть, вам странно, что мы вас, инженера, имеющего уже сложившийся опыт производственника, предполагаем использовать на партийной работе. Ничего удивительного! — энергичным жестом сухощавой руки остановил он хотевшего было заговорить Яковлева. — Ни для кого не секрет, что наше промышленное производство испытывает острый недостаток в инженерно-технических кадрах. Но, товарищ Яковлев, — помолчав и еще пристальнее глядя в глаза Яковлева, продолжал секретарь, — есть в нашей жизни одна отрасль деятельности, которая важнее всего. Это партийное руководство, партийное влияние на массы, и влияние именно в самое трудное время, на самом трудном участке. Мы посылаем вас на завод, которого, по существу, еще нет. Вы не найдете там ни инженеров, ни техников, ни налаженного производства, но найдете надежную опору в лице коммунистов и комсомольцев. Их на заводе всего несколько человек. Десятки тысяч московских коммунистов и комсомольцев ушли на фронт, другие десятки тысяч уехали с эвакуированными предприятиями на восток. В Москве остались только те, кто крайне необходим. Партийное влияние на массы не должно ослабевать ни при каких условиях, ни при каких обстоятельствах! Именно поэтому мы вас — опытного инженера — и ставим на партийную работу. Те несколько коммунистов и вы лично должны сделать то, — и мы уверены, что вы это сделаете, — что раньше делали мощные партийные коллективы. Условия вашей работы будут весьма своеобразные. Самое главное — личный пример, непосредственное участие и активное, я бы сказал, наступательное вмешательство в производство. Не собрания и совещания, не речи и декларации, а живая, практическая работа, устранение всего, что мешает производству, использование малейшей возможности для восстановления и расширения завода. Короче, из невозможного нужно сделать реальное и возможное. Конечно, в этих условиях ваши функции будут не совсем обычны. Вам придется не только вникать во все детали производства, но и самому, лично, быть не только секретарем, но и, когда это будет нужно, инженером, техником, мастером, простым рабочим. Все видеть, все знать, во все вмешиваться, все уметь сделать самому, показать другим, научить их — вот стиль и методы вашей работы. Личный пример во всем — вот главное для вас. Если люди увидят, что вы все свои силы, всю душу вкладываете в работу, сами себя не щадите и другим во всем помогаете — вам поверят, к вам, как к магниту, потянутся люди, и тогда вы можете смело сказать, что поручение партии выполнили честно. Конечно, вам будет трудно, тяжело, даже невыносимо трудно, но в такие моменты, какой сейчас переживает наша страна, каждый коммунист должен меньше всего думать о самом себе. Все для дела! Все силы, всю душу работе! И не хныкать, не раскисать! Всем трудно, всем тяжело, но мы должны выдержать, выстоять, победно побороть все трудности!

Вспомнив эти на всю жизнь врезавшиеся в память слова, он резко встряхнулся, напружинивая руки и ноги, проделал несколько гимнастических упражнений и, чувствуя, как все тело наливается силой и голова становится не такой тяжелой, причесался, оправил рубашку и позвонил в гараж.

* * *

Зайдя к Яковлеву и узнав, что сейчас приедет Канунников и они втроем отправятся к Корнееву, Вера от неожиданности пошатнулась и, овладев собой, с наигранной озабоченностью сказала:

— Работы очень много. Может, вы одни поедете, Александр Иванович?

— Нет, — возразил Яковлев, — вы больше меня в курсе дела, и один я просто не смогу рассказать всего.

Не глядя на Веру, он озабоченно перебирал бумаги на столе и не догадывался даже, что та и встревожена и растеряна. Она стояла у окна, лихорадочно думая, как вести себя при встрече с Канунниковым. Самым неприятным и тяжелым была не сама встреча. Если бы она встретилась с Канунниковым с глазу на глаз, то легко смогла бы и ответить ему и держаться с достоинством. Теперь же встречаться придется при Яковлеве, и от него едва ли ускользнет то, что она всеми силами хотела бы скрыть.

Канунников вошел стремительно и бодро, как ни в чем не бывало пожал руку Веры, взглянул в ее лицо и пошел к Яковлеву. Только на мгновение Вера поймала его взгляд и внутренне вздрогнула от этого взгляда. Был он и холоден и беспристрастен, хотя глаза, как и лицо, улыбались приветливо и радостно.

«Это же бездушный человек, — подумала она, — совсем бездушный».

Эта мысль, однако, не испугала ее, а, наоборот, придала сил. Совершенно спокойно глядя на Канунникова, она старалась уловить все, что подтвердило бы ее предположения, и чем больше смотрела на него, тем больше убеждалась, что это действительно опасный человек с холодным рассудком. Он весело и приветливо говорил с Яковлевым, уверяя его, что заводское предложение весьма ценное, что подготовка кадров сейчас важнее всего и он сожалеет, что передоверился своим помощникам и подписал эту злосчастную бумагу, отвергающую такое ценное начинание.

Яковлев недовольно хмурился, собирая морщины на высоком лбу и в уголках рта. По его лицу и холодным глазам Вера поняла, что он не верит ни одному слову Канунникова и явно готовится к борьбе с ним. Поняв это, Вера обрадовалась и сама решила ни в чем не уступать Канунникову и во всем поддерживать Яковлева.

Корнеев оказался тем самым высоким, седым, еще крепким стариком с удивительно молодыми глазами, которого видела Вера на своем заводе перед войной. Он бодро встал из-за широкого, заваленного бумагами письменного стола, поздоровался и, показывая на стулья, сразу же заговорил густым, басистым голосом:

— Рассмотрели мы ваше предложение, товарищи машиностроители, и решили открыто сказать вам: молодцы!

— Вообще этот завод в нашем главке отличается, — с улыбкой, поворачиваясь то к Яковлеву, то к Корнееву, сказал Канунников. — И главное — это инициатива, самая широкая, творческая инициатива.

— Простите, товарищ Корнеев, — вставая, заговорил Яковлев, и по его голосу Вера поняла, что он вступает в решительную борьбу с Канунниковым.

— Иван Степанович меня зовут, — мягко перебил его Корнеев.

— Простите, Иван Степанович, — уже совсем твердо, с явным вызовом, продолжал Яковлев, — заводской коллектив очень благодарен за поддержку нашего предложения. Но наш коллектив возмущает другое: почему без вмешательства Комитета обороны мы не могли получить одобрение нашего начинания? Почему этот вопрос не решил наркомат? И, наконец, почему товарищ Канунников начисто зарезал наше предложение, а теперь расхваливает наш завод?

«Молодой, молодой, а ретив, — с любопытством присматриваясь к Яковлеву, думал Корнеев, — и не глуп, не глуп парень. Дельный, видать, руководитель и, главное, смелый. Интересно, что же ответит молодой Канунников».

— Александр Иванович, — с укоризной заговорил Канунников, — я честно признался: недосмотрел, передоверился… Моя вина, каюсь…

— Нам-то от этого не легче, — перебил его Яковлев, — у нас люди целый месяц без карточек живут.

«Ах ты, не вовремя», — услышав телефонный звонок, подумал Корнеев и взял трубку.

— Я слушаю. Да, Лорочка. Да, я поздно приеду. Не раньше трех, хорошо, поезжай.

«Спасительница! Вот вовремя-то», — мысленно воскликнул Канунников, радуясь, что звонок прервал неприятный для него разговор.

— Пожалуйста, продолжайте, — положив трубку, сказал Корнеев и еще ближе придвинулся к Яковлеву.

— Я говорил вам и еще повторю, — теряя спокойствие и важность, сказал Канунников, — что предложение Веры Васильевны…

— Это совсем не мое предложение, — вспыхнув от возмущения, перебила Вера, — напрасно вы его приписываете мне.

Канунников с улыбкой пожал плечами, как бы говоря, что мы, дескать, знаем, кто инициатор предложения, и скромность тут ни к чему. Эта улыбка и подергивание плеч еще больше возмутили Веру.

— Я вообще не понимаю, как можно, — выкрикнула она, — как можно так бездушно к такому делу отнестись! У нас людей нет, работать некому, а вы… Девушки наши, они же так к машине рвутся, а вы…

«Ну и пропесочат они его, — радуясь напористости и горячности Веры, думал Корнеев. — Что же ответит он?»

Но Канунников ничего не отвечал. Он только улыбался, пожимая плечами, вроде что-то собирался сказать, но так и не сказал.

«Жидковат парнишка-то, жидковат, — думал Корнеев, — не в батю, видать, сынок-то».

— Значит, девушки к машинам рвутся? — спросил Корнеев.

— Да, да, Иван Степанович! — воскликнула Вера. — Малограмотные они, а посмотрите, как записывают все. Ну, каждое слово так и ловят! А тут…

Она бросила такой взгляд на Канунникова, что тот не выдержал и отвернулся.

— И не только это, — вмешался в разговор Яковлев, — был товарищ Канунников у нас на заводе, обещал помочь нам…

— Но я же помог вам с запчастями для машин, — стараясь сбить Яковлева, сказал Канунников.

— С запчастями! — гневно вскрикнула Вера, и Канунников, побледнев, опустил голову, а Вера сразу же смолкла, ужаснувшись тому, что чуть было не вырвалось у нее. — Да какие это запчасти, Иван Степанович, — молящим, совсем чужим голосом сказала она, — старье одно, поставишь и опять ломается.

— А станки, что вы обещали? Когда получим? План втрое увеличили, а станков нет. Где они? Когда будут? — не отрывая взгляда от лица Канунникова, допрашивал Яковлев.

Канунников молчал. Вскрик Веры окончательно вывел его из привычного состояния.

— Значит, плохо с оборудованием? — спросил Корнеев.

— Очень плохо, Иван Степанович!

— Расскажите, в чем трудности, чем помочь.

Корнеев, Яковлев и Вера долго говорили о заводских делах, о недостатках и неполадках, и только один Канунников понуро сидел, не принимая участия в разговоре.

— Я прошу вас, Александр Иванович, и вас, Вера Васильевна, — взглянув на часы, сказал Корнеев, — присядьте там, у моего секретаря, и напишите все, что не хватает вам и что нужно. Пишите подробнее, может, и не все удовлетворим, но кое-что сделаем. А вы, Владимир Андреевич, задержитесь, пожалуйста, на минуточку.

«Ну, вот и начинается», — тоскливо подумал Канунников, проклиная и Яковлева, и Веру, и ту минуту, когда он решился сам вместе с ними поехать к Корнееву.

— Ну, что загрустил, Володя? — проводив Яковлева и Веру, спросил Корнеев.

— Иван Степанович, понимаете, обидно, просто обидно, — заговорил Канунников, боясь взглянуть на Корнеева, — работаешь, стараешься, и вот пожалуйста.

— А как ты думаешь, Володя, — присаживаясь рядом с Канунниковым, задумчиво спросил Корнеев, — может, не по плечу тебе эта работа? А?

— Иван Степанович, я давно на фронт рвусь! — выкрикнул Канунников первую мысль, которая пришла ему в голову. — Все время рвусь, не пускают. Посодействуйте, помогите! Там события такие, а тут кисни в этих дрязгах и склоках.

— На фронт, говоришь, — в раздумье проговорил Корнеев, — фронт, конечно, главное сейчас. Что же делать ты будешь на фронте? А? Солдатом рядовым обидно вроде, а командовать едва ли сможешь.

Эти простые, задушевные слова Корнеева, сказанные им с отеческой теплотой, возмутили Канунникова.

— У меня же есть воинское звание, я же лейтенант запаса, — раздраженно сказал он и сам испугался своей резкости.

— Видишь ли, Володя, — словно не замечая раздражения Канунникова, ответил Корнеев, — звание это одно, а командовать людьми совсем другое. Для того чтобы командовать по-настоящему, нужно прежде всего знать людей и не только знать — любить их. Конечно, и вид у тебя представительный и голос громкий — вроде можешь быть командиром. Только времена-то изменились. И голос и вид теперь не самое главное. А самого главного — душевного отношения к людям, глубокого понимания, их у тебя-то, кажется, и нет. Да, да! Ты не обижайся, нет! Другому я, может, и не сказал бы так. А тебе говорю, потому что знаю тебя с детства. Вырос ты на моих глазах.

Канунников сидел, опустив голову, порываясь и не имея сил возразить Корнееву. Все в нем кипело и возмущалось. Он не был согласен ни с одним словом Корнеева, но мягкий, дружеский голос Корнеева обезоруживал его.

— Позвольте, Иван Степанович, откуда у вас такое превратное мнение обо мне? — наконец, собрав силы, спросил он и бросил на Корнеева беспомощный и озлобленный взгляд.

Корнеев отметил и этот взгляд и вдруг наступившее после него еще большее внутреннее смятение Канунникова и, словно впервые увидев так хорошо знакомого ему молодого Канунникова, с горечью подумал, что все его прежние представления об этом элегантном молодом человеке были ошибочны и ложны, что теперь это был уже не тот бойкий, сообразительный мальчик, а затем паренек и юноша, которым так искренне восхищались близкие друзья Андрея Канунникова, а совсем другой человек, у которого появились какие-то новые, неприятные и раздражающие качества, которых раньше или не было, или они оставались незамеченными.

— Как тебе сказать поточнее, — заговорил Корнеев, отвечая на вопрос Канунникова, — такое мнение о тебе сложилось у меня совсем недавно.

«Знает о Лоре, все знает», — с ужасом подумал Канунников, нетерпеливо ожидая развязки.

— Я, правда, не знаю всей твоей жизни и всей твоей работы в главке, — продолжал Корнеев, — но кое-какие факты дошли до меня.

«Вот сейчас, сейчас скажет о Лоре», — лихорадочно повторял Канунников.

— Прежде всего в делах машиностроителей ты играл очень неблаговидную роль. Больше скажу — постыдную роль. Ну, хорошо. Положим, ты ошибся, передоверился кому-то, недоделал сам. Но если ошибся, изволь прямо сказать людям, что виноват, отвечать изволь.

— Я так и сказал, — хрипло пробормотал Канунников.

— Не совсем так! Я же видел, как они прижали тебя. И ты ничего не смог ответить. Наоборот, обозлился, затаил не то что обиду, а месть, самую неприглядную месть. А это очень плохое качество работника. Это прежде всего говорит о том, что ты себя, личное «я», ставишь выше всего, а других считаешь нулями. Потом скажи, Володя, — помедлил в раздумье Корнеев, — скажи, что это за барскую столовую ты в своем главке открыл, на какие фонды? Что это у тебя за дела такие с Вышловским?

Эти вопросы — болезненные, тяжелые и неприятные для Канунникова — были сейчас облегчением для него в ожидании того вопроса, на который он не мог бы прямо ответить Корнееву. Оправясь от потрясения, он с жаром, сбивчиво заговорил, что столовая — это не его личное дело, что это сделал он для блага всех сотрудников главка, что с Вышловским у него были дела чисто служебные и что в этих делах ничего предосудительного и преступного нет.

Корнеев слушал его и с сожалением думал: «Нет, нет! Далек он от своего отца, очень далек! И высоко подняли тебя, незаслуженно высоко, пора, видать, опустить тебя на землю».