В непрестанных хлопотах стремительно неслась жизнь Николая Платоновича Бочарова. Лето было жаркое, дружное, и едва успели управиться с сенокосом, как, вызревая, забурела рожь, светлеющими остьями призывно зашуршали овсы, в оранжево-белом накипе доцветала гречиха. Подходила самая трудная пора колхозного лета. Рабочих рук в колхозе по-прежнему не хватало. Ржаные поля колхоза занимали огромные массивы, и рожь везде была густая, колосистая, с уже выклюнувшимися твердыми зернами. Косить такую рожь нужно было сразу на всех полях, не давая переспеть и осыпаться зерну. Николай Платонович вспомнил, как в последний год перед войной вызрела в колхозе такая же рожь и как на поля сразу вышли четыре комбайна и за одну неделю смахнули все ржаные массивы. Теперь же МТС комбайнов выделить не могла, и вся тяжесть уборки ложилась на три с трудом отремонтированные жнейки, на десяток косарей и тех женщин, вязальщиц снопов, что мог выставить маленький колхоз.

Николай Платонович ночами не спал, раздумывая, как лучше организовать уборку урожая. Долголетний крестьянский опыт подсказывал единственно правильный план организации работ — прежде всего нужно убрать урожай с поля: скосить его, увязать в снопы, сложить в копны, заскирдовать, а затем, когда вывезенным с полей снопам не угрожает непогода, можно приступить к молотьбе и к хлебозаготовкам. Этот план и был утвержден на расширенном заседании правления колхоза.

Первые дни уборки выдались погожие, жаркие. Весело застрекотали три жнейки на дальнем ржаном поле, у волчьих ям. На первой, подбоченясь на сиденье и лихо взмахивая кнутом, ехал Алексей Гвоздов. Он так ловко управлял лошадьми и так полно забирал по прокосу ряд ржи, что, любуясь его работой, Николай Платонович простил ему и частые насмешки и самолюбивый, неуживчивый характер.

— Давай, Алешка, давай, — на бегу, подпрыгивая рядом с Гвоздевым, выкрикивал Николай Платонович, — через часок вязальщиц пришлю. Проследи тут за ними, чтоб вязали, что подсохло, а не сразу за косилкой.

— Порядок! Не волнуйся! — отвечал уже разгоряченный работой Гвоздов. — К вечеру этого поля не будет, не сомневайся.

На второй жнейке работал Ленька. Явно подражая Гвоздову, он откинулся на сиденье и так же лихо взмахивал кнутом, подстегивая лошадей.

— Не резвись, не резвись, — прикрикнул на него Николай Платонович, — за лошадьми посматривай и машину слушай.

Проследив, как все жнейки благополучно завернули на третий круг, Николай Платонович отправился на второе ржаное поле, где должны были начать работу косари. Шел он легкой, стремительной походкой, ощущая то внутреннее волнение, которое всегда охватывало его при удачном начале важной работы. Со всех сторон наплывали знакомые с детства волнующие запахи созревавших хлебов. Поднявшееся над полем еще нежаркое солнце обещало погожий день. Все убыстряя шаги, Николай Платонович жадно слушал гул уже скрывшихся из виду жнеек и про себя мурлыкал, сам не зная какую, песенку. На душе у него было легко и просторно. В сознании один за другим складывались планы последующих работ. Нынче вот жатки скосят поле у волчьих ям, а завтра примутся за пригорок у осинника. Косарям дня два придется провозиться на втором поле, потом и они перейдут к орешнику. Если удержится, не задождит погода, то за неделю вся рожь будет скошена, и можно будет приняться за овес, так рано поспевший в этом году. Труднее, много труднее будет с вязкой снопов. Хоть и согласились выйти на поля все старушки и девчонки-подростки, вязальщиц все равно мало. Дней десять — никак не меньше — провяжут они рожь, а овес времени потребует еще больше. И совсем плохо с вывозкой снопов. А тут еще осенний сев подходит, гречиха дозревает, а там пролетит август, и начнется копка картошки. Хлеб придется молотить осенью, может быть, даже по морозцу. Иначе ничего не сделаешь. Ни сил, ни времени нет. Но ничего! Только бы удержалась погода, и тогда все утрясется. Главное — вовремя, при погоде, все скосить, связать в снопы, заскирдовать. Тогда ни одно зернышко не пропадет даром.

Рассуждая так, Николай Платонович вышел на второе поле и увидел уступчатую линию растянувшихся от кустарника женщин-косарей. Первой, по-мужски широко взмахивая косой, шла Наташа. Она еще не оправилась от потрясения, вызванного известием о гибели мужа, и Николай Платонович с жалостью смотрел на нее.

— Бог в помощь, Наташа, — пройдя краем поля, поздоровался он.

— Спасибо, дядя Николай, — надтреснутым голосом ответила она и, не останавливаясь, продолжала ритмично взмахивать косой.

— Как там мужички-то наши, дядя Николай? — спросила шедшая за Наташей Елизавета Гвоздова.

— О! У мужичков здорово! — весело ответил Николай Платонович. — Они зарок дали все поле у волчьих ям за день смахнуть.

— Хорошо им зарок давать, на сиденье посиживая! — выкрикнула Арина Бычкова. — Их бы к нам вот, пусть бы тут косой-то помахали да спины погнули.

Женщины приостановились, кто отдыхая, кто подтачивая косы. В обычных условиях, когда они выполняли работу чисто женскую, Николай Платонович говорил с ними легко и свободно, требовал с них, мог даже прикрикнуть и поворчать при непорядках; стоило же ему увидеть женщин на работе тяжелой, мужской, как он терялся, робел и, хотя сам не был ни в чем виноват, именно себя считал повинным в том, что женщины мучаются и делают то, что должны были бы делать мужчины. Так и сейчас, когда Арина Бычкова, совсем и не желая уколоть кого-то за то, что женщины делают мужскую работу, упрекнула мужчин, Николай Платонович смутился, пробормотал в ответ что-то неопределенное и не нашел лучшего выхода, как взять у той же Арины косу, пройти ряд и, подменив другую женщину, пройти еще ряд. Так, сменяя женщин, прокосил он часа два и побежал отправлять на работу вязальщиц снопов.

В трудовом, самозабвенном порыве стремительно пролетел первый день уборки. Подсчитав, что было сделано за день, Николай Платонович с радостью думал, что если дело так пойдет и дальше, то через неделю ни одного ржаного колоса не останется в поле и уборка совсем поспевшего овса начнется вовремя. Тогда, свалив основную массу работ, можно начинать осенний сев и, если не созреет к тому времени гречиха, можно будет, по возможности, молотить и выполнять хлебозаготовки.

Вечером, когда Николай Платонович забежал на минутку в правление колхоза, его встретил председатель райисполкома Листратов.

— Ну, Платоныч, — здороваясь, заговорил Листратов, — начали, значит!

— Начали, Иван Петрович, начали, — ответил Николай Платонович, радуясь, что председатель райисполкома приехал именно в то время, когда уборка урожая развернулась так успешно.

— Что ж, доброе дело, — сказал Листратов, — завтра, значит, молотить, а послезавтра красный флаг и — на ссыпной пункт.

— Нет, Иван Петрович, — принимая слова Листратова за шутку, с усмешкой протянул Николай Платонович, — молотьба недельки так через две, никак не раньше.

— Как это через две? — вдруг багрово покраснев, придвинулся Листратов к Бочарову.

— Да вот уберем все с полей и за обмолот возьмемся, за хлебозаготовки…

— Не понимаю тебя, Платоныч, — резко перебил Листратов. — Выходит, через месяц только за хлебозаготовки примешься?

— Ну, не через месяц, а может, деньков через десять-двенадцать, — не догадываясь даже, к чему приведет такой ответ, запросто сказал Николай Платонович.

— Да ты что? Шутки шутить? — теряя самообладание, выкрикнул Листратов.

— Что ты, Петрович, какие шутки, — еще не понимая, что могло так рассердить Листратова, растерянно проговорил Николай Платонович, — ты же сам знаешь, сколько людей в колхозе. Тут дай бог за две-три недели скосить все да в копны уложить, а молотить-то всегда успеется.

— Вот что, Николай Платонович, — помолчав, примирительно заговорил Листратов, — у нас с тобой и головы седые и морщин не пересчитать, так что давай здраво рассуждать: хлебозаготовки для нас самое главное, и нужно в лепешку разбиться, а хлеб вывозить немедленно, сейчас же!

— Нет, Иван Петрович, — ответил Бочаров, — конечно, хлебозаготовки — важное дело. Только испокон веков так повелось: сначала хлебушек убрать с поля, а потом уж и распределять куда надо: что государству причитается — то государству, что для хозяйства — то для хозяйства.

Листратов смотрел на всклокоченную с застрявшей соломиной бороду Бочарова и нетерпеливо слушал его. И чем медленнее и спокойнее говорил Бочаров, тем ощутимее поднималось у Листратова так хорошо знакомое ему негодование, которое возникало всякий раз, когда кто-то шел наперекор его планам и замыслам. А планы и замыслы у него были большие и серьезные. В этом году, не в пример прошлому, он твердо решил опередить другие районы области в проведении всех важных мероприятий. Для этого он не щадил ни самого себя, ни своих подчиненных. Сам он дневал и ночевал в колхозах, по колхозам разогнал всех районных работников с одной-единственной целью: торопить, подгонять, проверять колхозы, добиваться, чтоб все было сделано как можно раньше.

И его усилия не пропали даром. Район первым в области закончил весенний сев, больше других посеял сверх плана. Это было отмечено не только в области, но и в центральных газетах. Теперь оставалось провести самое важное и самое ответственное мероприятие — хлебозаготовки. По опыту Листратов знал, что успешное проведение хлебозаготовок может покрыть все прежние неудачи, и, наоборот, все хорошее и положительное будет забыто, если район отстанет с вывозкой хлеба. Поэтому Листратов решил, несмотря ни на что, с первых же дней уборки, не теряя ни одного дня, начать сдачу хлеба государству. И вдруг в первый же день натолкнулся на открытое сопротивление.

— А ты понимаешь, время-то какое? — сдерживая нараставшее раздражение, заговорил Листратов. — Война! Хлеб, хлеб нужен!

— Ну что же будет, ежели мы хлеб повезем не послезавтра, а, скажем, через две недели? — сказал Бочаров. — Что, эти две недели государство не проживет без нашего хлеба?

— Что значит не проживет? И что это за рассуждение вообще? — вскакивая, закричал Листратов.

— Да подожди, Петрович, подожди, — прежним тоном остановил его Николай Платонович, — ты же сам знаешь: для молотьбы нужны люди. Оторвем мы на молотьбу, а кто же косить и вязать будет? Ребятишки да старики? Недаром в пословице говорится: «В рабочую пору день год кормит».

Но Листратов был, как он сам определял такое состояние, взвинчен и из всего, что говорил Бочаров, понял только одно: старик упрямо сопротивляется его планам и не хочет делать того, что он требует.

— Ты мне зубы не заговаривай! Ты мне прямо отвечай: начнешь завтра молотить или нет? — подступая к Бочарову, чеканил он своим металлическим голосом.

— Не начну! Не могу начать!

— Не начнешь! — округлив глаза и задыхаясь от гнева, выдохнул Листратов, рванул воротник своего полувоенного френча, и оторванная пуговица с треском упала на пол. — Ну, довольно! — в исступлении кричал он. — Терпел твои самоуправства, хватит! Лопнуло мое терпение! Ты саботажник! Явный саботажник и несоветский человек.

— Вот что, Иван Петрович, — не стерпел Николай Платонович, — ты говори, да не заговаривайся. И не ори на меня, не ори. На жену можешь орать, а я тебе не жена.

— Ты все планы срываешь! Весь район назад тянешь! Из-за таких, как ты, мы всегда на последнем месте в области! — выкрикивал Листратов, ненавидящим взглядом сверля Бочарова.

— Ах, тебе планы главное! Тебе чтоб не последнее место в области занять! Тебе чтоб на первом покрасоваться! А ежели хлеб в поле останется — наплевать и забыть!

— Довольно! Слушать не хочу, собирай правление!

— И соберу, соберу правление! Только не легче тебе от этого будет! — выкрикнул Николай Платонович и, хлопнув дверью, выскочил из дома.

— Фокусник! Саботажник! — вытирая обильный пот с лица, бормотал Листратов. — А я, дурак, защищал его, доказывал всем, что он хороший руководитель. А он чем дальше, тем хуже.

— Послал вызывать. Придут скоро, — возвратясь, буркнул Николай Платонович и, не глядя на Листратова, присел к столу. Старые, натруженные руки его мелко дрожали, побледневшее лицо покрылось мелкими капельками пота, в разгоряченной голове метались бессвязные мысли.

«Приехал и орет, — думал он, — ни за что, ни про что. Молотить! Да какой же дурак молотит, когда хлеб не скошен. И орет, орет, вроде на мальчишку».

Листратов сидел, не глядя на Бочарова, и озлобленно кусал губы. Все мысли его сосредоточились на одном: убрать, немедленно убрать этого своенравного старика и решительно потребовать от колхоза выполнения районных планов.

«Я всех научу на его примере, — раздраженно думал Листратов, — раз и навсегда отучу от самовольства».

Первым пришел недавно введенный в состав правления колхоза Алексей Гвоздов.

— А-а-а! Алексей Миронович! — поднимаясь навстречу Гвоздову, встретил его Листратов. — Как жизнь? Рука-то болит?

— Побаливает, но мы на это внимания не обращаем, — гася окурок, ответил Гвоздов, — время не такое, чтоб про какие-то боли думать. Хлебушек нашим воинам нужен. Они там на фронте, а мы тут должны за троих, за пятерых работать.

— Верно говоришь, Алексей Миронович. Время горячее. Нужно костьми лечь, а стране хлеб дать. Это наша святая обязанность.

И других членов правления Листратов встречал у двери, приветливо говорил с ними, усаживал к столу.

— Все, что ли? — скосив глаза, спросил он Бочарова.

— Все, — хмуро ответил Николай Платонович.

— Так вот, товарищи, — поочередно оглядывая лица членов правления колхоза, неторопливо заговорил Листратов. — Вы извините меня, что собрал вас так поздно. Дело, товарищи, не терпит отлагательств. Трудное время переживает наша страна. Вы знаете это и работаете честно, изо всех сил. Ваш труд — это удар по фашистам. Но все же, товарищи, я должен сказать со всей прямотой, как ни больно говорить мне, есть у вас люди, которые не желают делать общее дело, тормозят только, саботируют, своевольничают…

— Это кто же тормозит, кто саботирует? — не выдержав, выкрикнул Николай Платонович.

— Ты, — отрубил Листратов. — Ты саботируешь указания района, ты все хочешь делать по-своему, во вред общему делу.

— Ну уж это слишком! — вскочил Николай Платонович. — Говори прямо: председатель не по духу пришелся.

— Не в духе дело, а в том, что не туда гнет председатель.

— Ну тогда снимай, снимай, если право на то имеешь.

— И снимем! Не дадим самовольничать!

— Ну и снимай! — задыхаясь от обиды, крикнул Николай Платонович и, грохнув дверью, выскочил из дома.