Возвратясь из очередной поездки в войска, Андрей Бочаров едва успел умыться, как его вызвал генерал Велигуров.

Когда Бочаров вошел в чисто прибранный двухкомнатный домик, Велигуров, расставив ноги, сидел на покрытой пестрой дорожкой лавке и, кряхтя, натягивал до блеска начищенный сапог.

— Добре, добре, что приехал, — басисто заговорил он, притопывая ногой и проверяя, ладно ли облегает ногу сапог с жесткими голенищами. — Присаживайся, писать будем доклад Москве! Теперь и нам не стыдно, есть что доложить! Угомонили немцев, отучили на восток рваться!

По тому, как неторопливо, выделяя каждое слово, важно говорил Велигуров и как сияло его полное лицо, Бочаров понял, что генерал сам с собой решил какой-то важный для него вопрос и был доволен этим решением.

— Значит, так, — привалясь к стене, продолжал Велигуров, — первым и главным отметим, что положение на нашем участке фронта резко изменилось. Именно резко! Противник остановлен! — гулко стукнул он волосатым кулаком по столу. — Навсегда остановлен! И второе, — а это главное, — остановлен не чем-нибудь, не отсиживанием в окопах, а нашими решительными, смелыми контратаками и контрударами! Ударами, а не обороной! Вот в чем суть!

— Простите, Тарас Петрович, — приготовясь писать, сказал Бочаров, — мне кажется, что противник остановился в Воронеже, на Дону и северо-западнее Воронежа не только потому, что мы его остановили.

— А вы, батенька, креститесь, когда вам кажется, креститесь, — тем же уверенным голосом сказал Велигуров, негнущимися ногами прошелся по комнате и, остановясь напротив Бочарова, с лукавой усмешкой спросил: — А почему же он с такой яростью рвался к Воронежу, дорвался и вдруг — на тебе! — остановился?

— Я еще не все факты знаю, но даже из того, что известно, мне кажется, напрашиваются другие выводы.

— Ну, ну! Интересно, какие же это факты и какие выводы?

— Факты — это прежде всего соотношение сил. Теперь известно, что в наступлении на Воронеж и южнее участвовали четвертая танковая, шестая, вторая полевые немецкие армии и вторая венгерская армия. Если сравнить эти силы и то, что было у нас, то едва ли можно поверить, что мы так просто остановили немцев.

— Эх, Андрей Николаевич, дорогой ты мой академик, — качая головой, сказал Велигуров, — война не арифметика!

— Не только арифметика, но и высшая математика, все достижения науки, — не удержался от возражения Бочаров. — Как же можно воевать и не учитывать всего, чем ведется война?

— Ха! А мы разве не учитываем? Все учитываем, от полководца и до обозной повозки! Но учитывать-то учитывай, а разумей-то не только цифрами. Вот тебе пример, раз уж ты поклонник фактов: гражданская война! Четырнадцать государств да вся сволочь домашняя бросились против нас. И армия у них кадровая, и обмундированы с иголочки, и пулеметы у них, и пушки, и самолеты, и танки, и боеприпасов вдоволь. А мы? Разутые, раздетые, голодные, с одной винтовкой на двоих. Вся арифметика и высшая математика эта была на их стороне. И чем кончилось? Расшвыряли мы их, раскромсали и в гроб вогнали! А почему? Да потому, что люди у нас золотые и воевали мы, жизни не щадя! Вот тебе и высшая математика!

— Да, — решив высказать все до конца, заговорил Бочаров, — в отношении гражданской войны это верно. Революционный порыв народных масс решил ее судьбу. Это факт! А разве сейчас энтузиазм и самоотверженность нашего народа меньше? Едва ли! Да и нет этой, как вы говорите, домашней сволочи. А если есть, то жалкие единицы, капля в море. Но, товарищ генерал, война-то сейчас другая, это не гражданская война. Тогда пара пулеметных тачанок с лихими пулеметчиками могла решить судьбу целого города. А сейчас, когда наступают сотни танков, а их поддерживают тысячи орудий, минометов, самолетов… Одним геройством ничего не сделаешь! Техника нужна, первоклассная техника и люди, мастерски владеющие этой техникой.

— Все это, дорогой мой, прописные истины. Роль техники может отрицать только глупец. Разве техника наша хуже немецкой?

— Не хуже, но сейчас, вот здесь, под Воронежем, у нас и техники и людей примерно намного меньше, чем у немцев.

— И все же мы их остановили.

— Это еще вопрос.

— Ну, знаете ли, — резко встал Велигуров и торопливо прошелся по комнате, — так черт знает до чего можно договориться.

Он багрово покраснел, достал портсигар и дрожавшими пальцами долго не мог зажечь спичку.

«Черт те знает какая молодежь нынче пошла, — стараясь успокоиться, думал он. — Просидит в академии три года — и мозги набекрень! Все ему не так, все не эдак, а у самого-то за душой опыта военного с гулькин нос». Но, вспомнив, что Бочаров еще на финской был начальником штаба дивизии, а эту войну начал начальником оперативного отдела штаба армии, Велигуров смягчился и заговорил без прежнего раздражения:

— Ну, хорошо. Предположим, в чем-то вы и правы. Только нельзя же на слово верить. Докажите свою правоту, убедите…

— Тарас Петрович, — также успокаиваясь, ответил Бочаров, — прежде чем установить, что произошло в районе Воронежа, нужно, мне кажется, определить цель наступления противника.

— А что определять? Она и так ясна. Собрал Гитлер сколько мог силешек и решил с одной стороны нас попугать, а с другой — перед миром покрасоваться: могу еще, дескать, матушку землю потрясти.

Бочаров вспомнил недавнее заседание Военного совета фронта, где Велигуров, так же багрово покраснев и дробя тишину своим басом, доказывал, что основная цель наступления немцев ударить на Воронеж, а затем резко повернуть на север и комбинированным ударом с юга и запада овладеть Москвой. Против этого мнения тогда резко выступил начальник штаба фронта генерал-лейтенант Ванин. Он доказывал, что немецкие армии развернули наступление на огромном фронте от Курска и до берегов Азовского моря, что удар на Воронеж — это только часть какого-то широко задуманного плана. Велигуров же, видимо, не отказался от своего мнения и продолжает считать, что Воронеж был главной целью немецкого наступления. Это противоречило всему, что знал Бочаров о последних военных событиях.

— Так неужели, товарищ генерал, — заговорил он, — немецкое командование, однажды избрав направление главного удара и сосредоточив на этом направлении огромные массы войск, отказалось от выполнения своих планов, когда оно располагает еще такими силами?

Велигуров лукаво прищурился, искоса взглянув на Бочарова.

— Вот видишь, какие вы молодые все горячие. Отказались от своих планов! Откажешься, если дали по морде. И дали так, что зубы полетели!

— Так где же полетели? — развернул карту оперативной обстановки Бочаров. — Вот оно, положение. Шестого июля немцы взяли Воронеж, а сегодня семнадцатое. Десять дней прошло, а немецкие армии где? Вот они. Шестая армия Паулюса к излучине Дона подходит, четвертая танковая армия от Воронежа резко повернула на юг и на широком фронте вышла к Дону, у устья Северного Донца, и пытается форсировать Дон у Цимлянской, первая танковая армия захватила Ворошиловград и наступает на Шахты, семнадцатая армия ведет наступление на Ростов. Вот они, четыре ударные немецкие армии. Все они устремились на юг. А на севере кто остался? Все та же вторая немецкая армия, которая и раньше стояла в обороне, а теперь явно прикрывает фланг ударной группировки. Также для прикрытия фланга в районе Воронежа и вниз по Дону заняла оборону вторая венгерская армия. Это же факты. И это показывает, что Воронеж не был главной целью немецкого наступления. Поэтому утверждать, что обороной на Воронежском направлении мы сорвали планы немецкого наступления — это значит вводить в заблуждение и наркомат и Верховное Главнокомандование.

— Та-а-ак! — выслушав Бочарова, протянул Велигуров. — Этого я от вас не ожидал. Выходит, что генерал Велигуров обманывает и наркомат и Верховное Главнокомандование?

Велигуров пытался сказать это шутливо-обиженным тоном, но на последних словах голос его сорвался и взвизгнул.

— Тарас Петрович, — склоняясь к Велигурову, воскликнул Бочаров, — я не думаю этого! Я говорю только о том, к чему может привести неправильная оценка положения…

— Неправильная оценка, неправильная оценка, — старчески бормотал Велигуров, — кто прав, а кто не прав — еще неизвестно. И вообще я должен вам прямо сказать, — рывком поднял он тяжелую голову и, не мигая, в упор взглянул на Бочарова, — да, да, сказать прямо и откровенно! У вас сварливый, неуживчивый характер. Все, что я ни скажу, вы встречаете в штыки, все вам не нравится, все не так.

— Простите, товарищ генерал, — теперь уже не выдержал прежнего тона и Бочаров, — я коммунист и не могу, не имею права поддакивать всему, что мне говорят. Я имею свои мнения и обязан их высказывать…

— Извольте высказывать все что вам угодно и кому угодно, — накаляясь, звенел голос Велигурова, — только я начальник ваш, а вы мой подчиненный, и мои мнения для вас если не закон, то хотя бы авторитет.

— Я не понимаю вашего возмущения, товарищ генерал. Ваши приказы, указания я всегда выполнял и буду выполнять пунктуально и точно. Свои же мнения и взгляды не скрывал и никогда не буду скрывать.

— Можете делать все что угодно! — отрубил Велигуров. — Я считаю совместную работу с вами бессмысленной и ненужной. Мне некогда теорией заниматься и дебаты разводить! Мне работа нужна, а не пререкания с подчиненными! Не нравятся вам мои взгляды, не нравлюсь лично я, извольте подать рапорт о переходе на другую работу.

— Да при чем, товарищ генерал, нравится или не нравится? Речь идет об общем и важном деле, и личные отношения тут ни к чему. К тому же…

— Я свое мнение высказал, — оборвал Бочарова Велигуров. — Дальнейшие разговоры считаю излишними.

— Товарищ генерал…

— Все! Пишите рапорт!

Бочаров, сдерживая дрожь, постоял мгновение, глядя на багровую шею и склоненную голову Велигурова, передохнул и, видя, что генерала не переубедишь, тихо спросил:

— Разрешите идти?

— Пожалуйста, — пренебрежительно бросил Велигуров и крикнул вслед уходившему Бочарову: — О поездке своей письменно, письменно доложите.

Выйдя от Велигурова, Бочаров торопливо пошел к себе, стараясь успокоиться, но мысли его непрерывно возвращались к спору.

«Нельзя же на события смотреть так предвзято, — думал он. — Если главные силы немцев разбиты под Воронежем, то кто же один за другим берет наши города, кто форсирует эти речушки вроде Девицы, Тихой Сосны, Богучара, Айдара, Калитвы? Кто вышел к излучине Дона и добрался до Цимлянской? Если мы действительно сорвали планы наступления немцев, то почему они все же наступают и не просто наступают, а отмахивают по тридцать-сорок километров в сутки, а мы никак не можем остановить их?»

Не замечая ни встречных офицеров и солдат, ни знойной духоты жаркого дня, Бочаров вошел в свой маленький домик, схватил стоявшее в углу ведро и жадно прильнул к студеной, ломившей зубы воде.

«А может, и в самом деле я неуживчивый и сварливый человек?» — подумал он, достал карту обстановки и вновь всмотрелся в ее цветное, исчерканное красными и синими карандашами поле. Страшной громадой между Доном и Азовским морем ползли к Дону, к Сталинграду, к Ростову немецкие, венгерские, итальянские, румынские дивизии, корпуса и армии. Всего полмесяца назад они синими подковами тянулись с севера на юг от Курска до Таганрога; затем устремились на восток, сгущаясь у Воронежа, и вдруг от Воронежа резко повернули на юг и вдоль Дона, вдоль Северного Донца поползли к излучине, к нижнему течению и устью Дона. Теперь синие скобы и стрелы от Цимлянской и до устья Северного Донца, на фронте более ста километров, вплотную надвинулись на голубую ленту Дона.

— Нет! — хрустнув пальцами, выдохнул Бочаров. — Нет! Не в сварливости дело! Пусть будет самое страшное, я не буду молчать! Не буду!

* * *

После ухода Бочарова, Велигуров долго ходил по комнате, то выкрикивая, то едва слышно бормоча:

— Мальчишка! Юнец! Молоко на губах не обсохло. Понахватаются верхушек, и сам черт им не брат!

Он присел к столу и разложил бумаги, намереваясь писать доклад в Москву. Как назло, все карандаши были поломаны. Он достал старый, еще времен гражданской войны, точеный и переточенный нож с истертой костяной ручкой, мечтательно взглянул на него, улыбнулся и, потрогав пальцем узенькое, острое лезвие, тихо проговорил:

— Ничего, браток, мы еще повоюем!

Приятные воспоминания прошлого успокоили Велигурова. Подточив карандаш, он придвинул лист бумаги и своим косым почерком решительно вывел:

«Совершенно секретно. Доклад обстановки…» — и остановился, опять вспомнив спор с Бочаровым.

«Самые боеспособные дивизии немцев ушли из-под Воронежа, — качнув головой, подумал он, — ушли из-под Воронежа».

Он снова склонился над столом. Мысли беспорядочно метались, и то, что так отчетливо представлялось раньше, теперь никак не ложилось на бумагу.

— Товарищ генерал, разрешите обед подавать? — войдя своей неслышной походкой, как и всегда, почтительным шепотом спросил ординарец.

— Пошел к черту со своим обедом! — крикнул Велигуров и опять нацелил карандаш на незаконченную строчку. Еще с полчаса просидел он, так и не написав ни одного слова.

«Устал я, да и этот черт меня взвинтил, — успокаивал себя Велигуров. — Пойду к начальнику штаба. Поговорю, остыну, и все наладится».

С этой мыслью пришел Велигуров к начальнику штаба фронта.

Генерал-лейтенант Ванин сидел за массивным столом, застеленным картой оперативной обстановки, и привычным движением жилистой, с длинными пальцами руки ерошил седые, коротко подстриженные волосы. Внешне моложавое, сухое и бледное лицо его заметно постарело, на щеках и на высоком лбу сбежались глубокие морщины, и только серые, с припухшими веками глаза неувядаемо блестели.

Когда Велигуров вошел в кабинет, Ванин оторвал взгляд от карты и, словно желая размяться, обошел стол и протянул руку Велигурову.

— Как съездилось, Тарас Петрович? — устало заговорил он.

— Благополучно и неплохо, — бодро ответил Велигуров. — Растрясло, знаете, дороги — яма на яме и ни одного шоссе.

— Бич наш бездорожье. Дорожных частей нет, а саперам не до ремонта дорог, минировать все нужно, заграждать… Присаживайтесь, расскажите, что на фронте?

— Что ж, если говорить прямо, — сказал Велигуров, всматриваясь в Лицо Ванина, — то нужно отметить знаменательные перемены на нашем участке фронта. И огонь не тот, и авиации немецкой почти нет, только разведчики летают, да и в поведении немцев заметны коренные изменения.

— Да, да, — согласился Ванин, — мы становимся второстепенным участком фронта. Отгремело у нас, отгрохотало, на юг покатилось, к Сталинграду, к Ростову.

Телефонный звонок перебил Ванина, и, пока он разговаривал, повторяя только: «да», «ясно», «а еще что?», Велигуров никак не мог понять смысла того, что хотел высказать Ванин. По его словам выходило, что Воронежское направление стало второстепенным, а главное — Сталинград и Ростов.

— Да, интересно, очень интересно, — положив трубку, сказал Ванин. — Это начальник разведки докладывал. Взяли в плен немецкого офицера, майора, он рассказывает, что слышал в штабе второй немецкой армии, будто Гитлер учинил фон Боку крупную головомойку. И все из-за Воронежа. Фон Бок самовольно бросил танковые соединения на Воронеж, а Гитлер намеревался использовать их на другом направлении.

— Подождите, подождите, Алексей Сергеевич, — вставая, заговорил Велигуров, — как же так… Самовольно на Воронеж…

— Это меня тогда еще смущало, — словно в раздумье, собирая морщины на лбу и щеках, проговорил Ванин. — Было совершенно непонятно, почему они, развернув наступление на огромном фронте от Азовского моря и до Курска, главную массу танковых и механизированных соединений бросили на Воронеж, то есть сосредоточили на самом крайнем фланге прорыва. Никакой логики. Теперь, кажется, проясняется. Конечно, показания пленного могут быть результатом обычной штабной болтовни. Все же, мне думается, доля истины в них есть, и не малая. Если рассуждать с точки зрения психики фон Бока и его командующих армиями, то можно многое объяснить. Наступление немцы начали с явной целью взять реванш за зимние поражения, вновь захватить инициативу и если не закончить войну этим новым ударом, то хотя бы нанести нам такие поражения, от которых мы не могли бы оправиться. Об этом говорит вся рекламная шумиха немецкой печати и радио. Да и не только немецкой. Наши союзнички тоже вторят им в унисон, а иногда и похлестче. А где шумиха, там и страсти самолюбия разгораются. И тут, как раз там, где наступает фон Бок и его армии, нет ни одного крупного города. Как ни кричи, что взяли Старый Оскол, Новый Оскол, Валуйки, а города-то эти знаем только мы, за границей мало кто слышал о них. Где же она, победа-то? Вдруг недалеко оказывается город, да крупный, известный, исторический. Сам Петр Первый в этом городе русский флот создавал. Ну и решили, видимо, генералы рвануть на этот город. Тем более, что сил достаточно, местность удобная, расстояние небольшое. Рванули и — слава! Фон Бок, или там Готт, или кто другой — герой Воронежа! Это же для фашистской пропаганды хлеб с маслом!

Новый телефонный звонок перебил Ванина, и Велигуров был рад, что кто-то прервал эту спокойную речь, каждое слово которой било Велигурова. Он сидел подавленный и опустошенный, внутренне радуясь, что не написал и не отправил этого злосчастного доклада обстановки. Он сейчас отчетливо представлял, какое впечатление произвел бы его доклад в наркомате. В лучшем случае его бы высмеяли, а в худшем, и наиболее вероятном, назвали недалеким человеком и опять предложили новую должность. И все же, начиная сознавать свою ошибку, Велигуров никак не мог согласиться с тем, что он ошибся. Ему казалось, что произошло какое-то странное недоразумение, что это недоразумение разъяснится и все встанет на свое место.

— Итак, Тарас Петрович, — окончив телефонный разговор, сказал Ванин, — на нашем участке фронта положение улучшилось, а вот там, в излучине Дона, на Сталинградском направлении и под Ростовом туго, так туго, что и представить трудно. Есть отрывочные сведения, что немцы еще две армии подводят — восьмую итальянскую и третью румынскую. Надо полагать, что итальянцы и румыны займут оборону на Дону, а все немецкие дивизии будут переброшены на Сталинградское и Кавказское направления.

Велигуров хотел было спросить, какая же конечная цель наступления немцев, но, не желая выдавать своего смятения, сдержался. Однако Ванина самого мучили сомнения, и он заговорил об этом.

— То, что немцы бьют на Сталинград и на Кавказ — это совершенно ясно, — ероша волосы, задумчиво говорил он, — а вот какова же конечная цель? Вновь захватить инициативу в свои руки, измотать наши силы, обескровить нас и показать всему миру, что немецко-фашистская армия непобедима, — это, конечно, важно во всех отношениях. И все же из-за этого начинать грандиозное наступление безрассудно. В настоящих условиях с точки зрения стратегической — абсурд! Едва ли только этим может довольствоваться Гитлер. Видимо, главная цель этого наступления все-таки экономическая: полностью овладеть промышленным Донбассом, захватить донской и кубанский хлеб, дорваться до майкопской и бакинской нефти и, обеспечив, таким образом, свою экономику, думать, что делать дальше. От этого они очень много выиграют, а мы попадаем в тяжелое положение. Правда, с точки зрения стратегической этот план уязвим. Прорываясь к Волге и на Кавказ, немцы неимоверно растягивают свой фронт, а их главная ударная группировка попадает под наши фланговые удары с севера. Вот поэтому, видимо, они и подтягивают итальянскую и румынскую армии к Воронежу. Для прикрытия своего северного фланга.

Все время, пока в раздумье, словно рассуждая сам с собой, говорил Ванин, Велигуров сидел, не шевелясь, и ловил каждое его слово. Впервые в жизни почувствовал он великую силу аналитического ума и позавидовал умению так логично и так последовательно рассуждать о сложных, запутанных явлениях. Так же впервые в жизни у него зародилось сомнение, что сам он очень многого не знает и очень многого не понимает. Вместе с этим в его сознании все возмущалось и восставало против этого сомнения. Подавленный, сидел он, слушая Ванина, и сам не замечал, как менялся весь прежний строй его мыслей. Теперь и он верил, что не Воронеж был главным в немецком наступлении, что Донбасс, Кубань и Кавказ были их главной целью наступления. То, что Ванин сказал как предположение, требующее новых раздумий и уточнений, для Велигурова было уже абсолютной истиной, такой же очевидной и несомненной, как несомненно то, что сидел он в кабинете начальника штаба фронта и разговаривал с Ваниным. Он уже хотел было идти к себе и писать доклад в Генеральный штаб, но Ванин остановил его.

— Тарас Петрович, — сказал он, доставая из сейфа объемистую папку, — мне звонил Васильев и просил передать вам одно поручение. Там, в Наркомате обороны разработали проект нового Боевого устава пехоты и прислали нам для обсуждения. Все свои десять экземпляров я отправил в армии. От них уже начинают поступать замечания. Васильев просил вас поручить Бочарову обобщить все мнения о проекте устава и подготовить общие замечания и предложения. И я, Тарас Петрович, также прошу вас освободить Бочарова на неделю от всех дел и поручить ему эту работу. У меня нет ни одного свободного человека.

— Да, да! Это мы сделаем, — только и мог сказать Велигуров. Он опять испытывал то гнетущее чувство оскорбления и обиды, которое с трудом преодолел во время спора с Бочаровым, и, взяв у Ванина папку с проектом устава, поспешно распрощался, усилием воли сохраняя самообладание. Сам Васильев такую важную и ответственную работу через его голову поручал этому выскочке, гордецу, который так вызывающе и нагло ведет себя с ним, с заслуженным боевым генералом Велигуровым. Конечно, все эти просьбы, чтобы он сам поручил работу Бочарову, были только любезностью и Васильева и Ванина. Теперь и разговор с Ваниным представлялся Велигурову совсем в ином свете. В самом деле, он же все время говорил сам, говорил поучающе, наставительно, не давая ничего высказать ему, Велигурову.

Раздраженный и подавленный вернулся Велигуров к себе. Расстегнув китель, он в изнеможении прилег на постель и долго не мог отдышаться. В груди все время что-то давило, хрипело, и удушливый кашель потрясал все тело.

«Нет! Нет! Избавиться, навсегда избавиться от этого Бочарова, — в перерывах между приступами кашля раздраженно думал он, — это ему я обязан таким оскорблением от самого Васильева».

Но тут же он подумал, что вместо Бочарова пришлют другого полковника и что разрыв с Бочаровым может быть истолкован и Васильевым и другими как желание избавиться от неугодного помощника, да и сам Бочаров так просто не уйдет, а наверняка будет жаловаться и уж в крайнем случае своим друзьям скажет, что он, Велигуров, выжил его, а это сплетней распространится и в штабе фронта, и в наркомате, и в этой сплетне он, Велигуров, конечно, будет выставлен в самом неприглядном виде.

Эти мысли подняли Велигурова с постели. Он хотел было послать ординарца за Бочаровым, но раздумал и, застегнув китель, старческой походкой направился к Бочарову.

Когда он, собрав все силы и приняв гордый, независимый вид, вошел в низенький однокомнатный домик, занимаемый Бочаровым, тот был так удивлен его приходом, что даже забыл предложить стул генералу.

— Вот что, Андрей Николаевич, — заговорил Велигуров, стараясь открыто и просто смотреть на Бочарова, — новую работку подвалили нам. Придется зам все дела отложить в сторону и на недельку засесть за нее. Закрывайтесь, изолируйтесь от всего и жмите. Все остальное я возьму на себя.

Бочаров с трудом оправился от смущения и, слушая Велигурова, понял, каких усилий стоил генералу этот приход к нему. Он видел, как тяжело, с хрипом дышал Велигуров, как до синевы налилось кровью его лицо, как нервно дрожали его пальцы, и ему стало жаль этого пожилого, самолюбивого человека.

— Товарищ генерал, — выслушав Велигурова, сказал Бочаров, — может, пообедать хотите?

— А? Пообедать? — удивленно переспросил Велигуров. — Я, знаете, совсем забыл про обед. Да, да. Давайте пообедаем. Только прошу ко мне. У меня же, знаете, ординарец-то кудесник, на все руки мастер, а насчет кухонных дел ему равных нет.

* * *

Работа над проектом нового Боевого устава пехоты так увлекла Бочарова, что он целую неделю не выходил из своего дома, отрываясь только наскоро перекусить и часа на три-четыре уснуть. Из полков, из дивизий и армий, из штаба фронта непрерывным потоком текли замечания и предложения по проекту нового устава, и на четвертый день работы для приведения всех бумаг в порядок пришлось просить одного из офицеров штаба.

Бочаров сам дважды от первого до последнего слова прочитал весь проект устава и, чем больше вчитывался, тем ощутимее чувствовал, что в этой не толстой по объему книге собрано так много нового, что от старой, довоенной тактики пехоты остались только некоторые положения. Война перетрясла, перевернула даже то, что всего год назад считалось абсолютной, незыблемой истиной, что принималось и исполнялось как непреклонный закон. Теперь, работая над проектом устава, Бочаров вспоминал часто возникавшие в войсках и в штабах горячие споры. В этих спорах было тогда много неясного, противоречивого, недоказанного. В них, как луч в капле воды, отражалась упорная борьба того, что уже отжило, и того, что нарождалось в ходе ожесточенной борьбы с врагом. В тех спорах новое часто было таким неуверенным, слабым и часто решительно подавлялось старым, узаконенным, уже пережившим себя. Теперь же в проекте устава это новое, собранное по крупицам, выпирало со всей силой молодости и побеждало уцелевшие старые, отжившие положения.

Никогда еще Бочаров не сталкивался с работой над уставами и официальными руководствами. Он считал, что эти уставы и руководства пишутся одним или несколькими учеными людьми, сидящими в тихих, уютных кабинетах и выдумывающими то, что потом станет законом для других людей.

Работая над проектом устава, изучая это множество предложений и замечаний, Бочаров, как никогда раньше, почувствовал и великую силу коллектива. Прежде, выполняя задание Васильева и готовя для него доклад, он был твердо уверен, что выявил и собрал если не все, то по крайней мере большинство того нового, что родилось в войсках за время войны. Теперь же, читая проект устава и особенно поправки и дополнения к нему, он увидел, что и он и те несколько десятков человек, с которыми удалось ему встретиться во время своей поездки в войска, не выявили и сотой доли того, что раскрылось сейчас, когда к работе были привлечены многие тысячи людей. Какой же великой силой станет этот новый устав, когда, получив его для руководства, эти тысячи людей найдут в нем именно свои мысли, рожденные и выстраданные на полях войны!

Каждый день, чаще под вечер, к Бочарову заходил Велигуров, рассеянно слушал, что говорил ему полковник, иногда просматривал две-три бумаги из войск и, посидев не больше получаса, неизменно говорил на прощанье:

— Хорошо, все хорошо! Только ты, Андрей Николаевич, за собой следи: питайся регулярно, и обязательно ежедневно спать не меньше шести часов, никак не меньше. Измотаешься, надорвешь силы, а впереди еще столько дел…

Бочаров удивленно слушал Велигурова, смотрел на его как-то сразу постаревшее лицо и никак не мог понять, что же произошло с генералом. Всегда бурно оживленный и напористый, он за эти несколько дней размяк, осунулся, словно что-то надломилось, оборвалось у него внутри. Даже зычный, громовой голос звучал теперь болезненно и хрипло, а всегда острые, требовательные глаза потускнели и смотрели в сторону или в землю, боясь встречаться со взглядом Бочарова.

В конце недели, когда основная работа была закончена, к Бочарову зашел начальник штаба фронта. Он поздоровался неторопливым пожатием сухой руки, присел на уголок табуретки и перечитал все множество исписанных Бочаровым листов. На полях и между строчками он часто вписывал своим бисерным почерком целые предложения, поправлял написанное, все время щурясь близорукими глазами и глухо покашливая.

— Ну что ж, — дочитав последний листок, сказал он, — материал весьма ценный и нужный. Сейчас посадим всех машинисток, размножим экземплярах в двадцати и раздадим генералам и офицерам штаба. Пусть почитают, подумают, внесут свои замечания и предложения, а потом отредактируем все и отправим в Москву. Устали? — вдруг спросил он, и его прямо смотревшие на Бочарова серые глаза наполнились удивительно мягким, ласкающим светом.

— Работа очень интересная, — ответил Бочаров, — как-то и усталости не чувствуешь.

— Да, — задумчиво проговорил Ванин, — эта работа стоит труда.

— Особенно, товарищ генерал, интересны предложения из войск, из штабов. Тут столько нового…

— Новое везде, только не всегда мы видим это новое. Спешка, суета и неумение четко организовать работу мешают.

Ванин помолчал, листая бумаги, и поднял теперь совсем ясные, мечтательные глаза.

— Если бы могли мы сразу же улавливать все новое и незамедлительно это новое не только поддерживать, но и всюду внедрять в практику, многое у нас бы шло по-другому. Не держались бы мы, как слепой стены, старых, отживших положений, не делали бы того, что идет вразрез с требованиями действительности, и самое главное — не повторяли бы многих ошибок!