Об отстранении старика Бочарова от должности председателя колхоза Сергей Слепней узнал на другой день, когда утром, собираясь ехать в сельсовет, у дома Кругловых услышал гневный голос Гвоздова:
— Я не потерплю лежебок, — кричал Гвоздов, — что значит больна! Что значит не может! Всем на работу и — никаких разговоров!
— Что ты расшумелся, что? — необычно спокойно ответил твердый голос Наташи. — Она вчера весь день вязала, а нынче и встать не может.
— И слушать не хочу! Немедленно на работу!
— Ладно, уж ладно, — послышался болезненный голос Наташиной матери, — не кричи только, пойду! Ретив уж больно! Не успел в начальники сесть — и сразу крик на всех.
— Какой бы там ни был начальник, а раз назначили председателем, то подчиняйся!
«Гвоздов председатель, — все еще ничего не понимая, удивился Слепнев, — а где же Бочаров? Неужели заболел старик?»
— Слышал, Сережа, как новая метла метет? — увидев Слепнева, с досадой сказала Наташа. — Чуть свет поднялся и — в крик!
— А где же Бочаров? — спросил Слепнев.
— А ты разве не знаешь? Вчера сам Листратов приезжал, до петухов в правлении такой гвалт стоял, хуже чем на базаре. Листратов разгорячился, аж посинел весь, снял дядю Николая и Гвоздова назначил.
— А за что?
— А кто его знает! Саботажник, кричит, хлебозаготовку не выполняет, работу срывает, все дела тормозит. Вот и снял.
Тяжело опираясь на костыли, Сергей пошел к конюшне и у амбара лицом к лицу столкнулся с Гвоздевым. Новый председатель колхоза был в военном обмундировании, без петлиц и старшинских треугольников, в хромовых сапогах и в надвинутой почти на самые глаза артиллерийской фуражке.
— Доброе утро, Сергей Сергеевич, — степенно, с явным сознанием собственного достоинства сказал он, протягивая руку Слепневу. — Тебя вчера товарищ Листратов весь вечер искал.
— Я в совхоз ездил. А что случилось?
— И сам не понимаю, — в упор глядя на Слепнева, ответил Гвоздов, — вернулся я с косьбы, только сел ужинать, прибегает Ванек Бычков и кричит: «Срочно в правление! Сам товарищ Листратов вызывает!» Ну, прибегаю, а в правлении перепалка, что на передовой. Товарищ Листратов только заговорит, а Бочаров на него, и чуть не с кулаками. До того разошелся, до того разгорячился. «К черту, — кричит, — не хочу быть председателем! Пусть кто хочет руководит!» Ну и мы и сам товарищ Листратов уговаривать его, а он ни в какую! Дверью хлопнул и скрылся. Мы сидим все и думать не знаем что. Сам понимаешь, время-то какое: уборка, каждая минута на вес золота, а тут председатель заартачился, и все. Ну товарищ Листратов на меня: принимай колхоз — и баста! Правленцы вслед за ним. Что ж делать, пришлось согласиться.
Ничего не узнав и от других колхозников, Сергей решил поговорить с самим Бочаровым и поехал к осиннику, где, как сказали, Бочаров работал на жатке. Когда Сергей подъехал к наполовину скошенному полю ржи, старик распутывал сбившихся лошадей. Услышав громыхание тележки, он поднял голову и визгливо закричал:
— Успокаивать приехал?! Утешать?!
— Что ты, дядя Николай, — поражаясь до неузнаваемости мрачному, с всклокоченной бородой и посинелыми губами лицу Николая Платоновича. — Просто узнать хочу: в чем дело?
— Не у меня, не у меня спрашивай! — кричал старик, озлобленно сверкая глубоко запавшими глазами. — И узнавать нечего! Стар стал, из ума выжил!
— Николай Платонович… — пытался заговорить Сергей.
— Отстань! — еще отчаяннее закричал старик. — От меня ты ничего не добьешься! Я работал, как люди, и работать буду! А начальствовать не по моему характеру. И не приставай, христа ради!
Он ловко вскочил на сиденье, с силой хлестнул лошадей и, отклоняясь вправо от замелькавших граблей, с ходу врезал косилку в волнистую желтизну высокой ржи.
С тяжелыми, сбивчивыми мыслями поехал Сергей в сельсовет. Ему было жаль Бочарова — этого малограмотного, пусть несколько своенравного, вспыльчивого и все же хозяйственного, истинного сына земли, рассудительного старика. Будет ли таким Гвоздов? Конечно, Гвоздов моложе, энергичнее, грамотнее Бочарова. И он всю жизнь провел в деревне, с материнским молоком впитав все то, что не дается никакой наукой.
В доме сельсовета было пусто и тихо. У телефона, склонив повязанную белым платком голову на подоконник, с легким присвистом сладко спала дежурная — пожилая женщина из колхоза «Ленинские всходы». Услышав стук костылей Сергея, она испуганно вскочила, заморгала опухшими глазами и долго не могла ничего сказать, учащенно дыша и облизывая малиновые губы.
— Никто не разыскивал меня? — спросил Сергей.
— Этот… как его… Тот самый, — заговорила она, морща покатый лоб, — ну вот, что… тот… Листратов, — вспомнила она и облегченно вздохнула.
Листратов был в своем кабинете и, услышав голос Слепнева, сразу же заговорил густым, смягченным телефоном басом:
— Здорово, Слепнев! Ты, я знаю, опять на меня в атаку ринешься. На этот раз держись! Я сам в воинственном настроении. Ты, конечно, о Бочарове? Ну так я тебе скажу прямо: просмотрели мы все, и ты и мы проморгали. Старик самовольничает, самоуправствует, а мы нянчились с ним да по головке гладили. Вот теперь и расплачиваемся. Самая горячая пора — изволь председателя менять!
— В чем все же конкретная причина отстранения Бочарова? — спросил Сергей.
— В очень простом и, я тебе скажу, опасном. Двенадцать лет прожил Бочаров в колхозе, а думает, как единоличник, только о своей выгоде, хуже даже, чем обычный единоличник! Как своеобразный кулачок! Стране, государству, армии хлеб нужен, а он его придерживает. Я говорю, что хлебозаготовку нужно начинать, а он мне тысячи причин в ответ. Подожди, говорит, скосим все, уберем с полей, а потом и хлеб начнем вывозить. Это же черт знает что! У нас планы твердые, обязательства, а ему наплевать на все!
Листратов долго говорил еще, упрекая Сергея и требуя, чтобы он нажимал на председателей колхозов, постоянно держал их под своим контролем, не допускал ни одного случая самовольства и все делал только по планам и указаниям района.
— А Гвоздов парень боевой, — закончил разговор Листратов, — с огоньком! Я твердо уверен, что он засучит рукава и развернется во всю ширь.
После разговора с Листратовым Сергей долго сидел, обдумывая все, что случилось. Видать, старик действительно потянул не туда, куда шли другие, увлекся интересами только своего колхоза и забыл об интересах государственных. Этого, конечно, можно было ожидать. Как-никак, а большую часть жизни прожил он в единоличном хозяйстве и даже двенадцать колхозных лет не могли вытравить всего того, что въелось в его душу за целое тридцатилетие единоличного хозяйства, суть которого борьба за свой клочок земли, за своих лошаденку, коровенку, за то, чтоб выбиться из нужды и хоть как-то обеспечить семью. Но Бочаров не случайно, а сознательно одним из первых вступил в колхоз и всегда был лучшим, передовым колхозником, работая не за страх, а за совесть. Это он, старик Бочаров, когда началась война, первым выбрал все излишки хлеба из своих закромов и сдал государству, а не вывез на рынок. Так что же случилось теперь? Неужели то частное, единоличное, что было в его душе, пересилило, одолело новое, что так отчетливо проявлялось во всех его делах?
Все это было непонятно Сергею. Твердо знал он одно: и Бочарову и Гвоздову трудно. Едва ли сразу между ними установятся правильные отношения. Тут, пожалуй, решающим будет не только самолюбие, а скорее всего отношение к ним колхозников. У каждого из них есть родственники, друзья, просто близкие им люди. И это может расколоть колхоз на два лагеря: на сторонников Гвоздова и сторонников Бочарова. А в таком маленьком колхозе, как «Дубки», это пагубно отразится на жизни. Поэтому Сергей решил в эти переломные дни как можно чаще бывать в Дубках и подробно вникать во все колхозные дела.
Стояли по-августовски прозрачные, знойные дни. Гвоздов действительно, как и говорил Листратов, засучил рукава и развернулся во всю ширь. Едва занималась заря, он уже бегал от дома к дому, собирая людей на работу и указывая, кому что делать. С рассвета и до темна на полях, как огромные стрекозы, махая крыльями, стрекотали жнейки, волнистым извивом мелькали по скошенным рядам белые платки вязальщиц. По пыльным дорогам, по рубежам и тропам ползли, поскрипывая, навьюченные снопами телеги. Над колхозным током, словно туча мошкары, повисла коричневая пыль, в завывающем гуле конной молотилки разбойно высвистывал погонщик лошадей, равномерно погромыхивала веялка, и на деревню полз волнующий запах свежего зерна.
Каждый день Сергей видел Николая Платоновича, но старик хмуро здоровался с ним и всячески избегал разговора. Он все время работал на жнейке и, как говорил Гвоздов, «превзошел все нормы».
В воскресенье утром, прямо с молотьбы, разукрашенный красными флажками двинулся на ссыпной пункт нагруженный мешками со свежим зерном обоз из восьми подвод. На первой телеге рядом с гармонистом сидел сам Гвоздов. Ночью на ссыпной пункт был отправлен еще один обоз из шести подвод, а в колхозе одновременно продолжалась и косьба, и вязка снопов, и молотьба. Правда, непосредственно на поле людей работало теперь в два раза меньше, остальные были заняты молотьбой, очисткой и вывозкой зерна.
Прошло всего пять дней работы Гвоздова в должности председателя колхоза, а в районной газете появилась большая статья об успехах в колхозе «Дубки».
— Видел, старшина-то артиллерийский дает жизни, — показывая статью Слепневу, лукаво подмигивал оборотистый председатель колхоза «Ленинские всходы» Мешков, — первым в районе хлебозаготовку начал! Почет и уважение!
— А ты все раскачиваешься, обещание за обещанием, и ни одного выполненного, — хмуро проговорил не любивший Мешкова Слепнев.
— Завтра начну, — ответил Мешков, поспешно отходя от Слепнева.
В первые дни уборки Сергею казалось, что дубковцы намного опередили других и в обмолоте ржи и особенно в хлебозаготовках. Но, когда Сергей подсчитал и сравнил, что сделано за неделю во всех пяти колхозах сельсовета, получилась совсем другая картина. Четыре колхоза скосили, связали и уложили в копны всю рожь, а в Дубках еще стояло на корню целое пятнадцатигектаровое поле и на двух полях скошенная рожь не была повязана в снопы.
Все это встревожило Сергея, и он тут же поехал к Гвоздеву. Как всегда, новый председатель колхоза встретил его веселой улыбкой и по-военному четким докладом о положении дел.
— За истекший день обмолочено шестнадцать копен ржи, — чеканя слова, заговорил Гвоздов.
— Я был на току, видел, — остановил его Слепнев. — Меня сейчас другое беспокоит. С косовицей отстал ты…
— Как отстал? — удивленно вскинул брови Гвоздов.
— Так. Мешков всю рожь заскирдовал и овес убирает, а у тебя рожь-то в поле еще.
— Ну, это временно. Нажму — и баста!
Однако нажать Гвоздову не удалось. Под утро собрались тучи, и весь день моросил нудный, не по-летнему холодный дождь. В других колхозах на крытых токах шла молотьба. В Дубках тоже был хороший крытый ток. Однако подвезенных снопов хватило всего на два часа молотьбы, и все работы в колхозе стали. Грязный, в мокрой плащ-палатке, проклиная дождь, метался Гвоздов по колхозу. Все было напрасно. Даже в копнах рожь была мокрая, и ее нельзя было ни скирдовать, ни молотить.
С этого дня погода, словно издеваясь над людьми, неизменно повторяла одно и то же. Ночи стояли светлые, звездные, без единого облачка, а к утру стягивались тучи и начинался все тот же однообразный моросящий дождь. Все в эти дни ходили мрачные, злые, тревожно поглядывая на небо и ведя одни и те же разговоры о погоде. В Дубках неубранная рожь поникла, склонив колосья до самой земли. На не связанных в снопы кучах скошенной ржи уже появились первые зеленые ростки, окончательно губившие зерно. Прорастали и сложенные в копны верхние снопы.
Гвоздову с горем пополам в два дня удалось построить сушилку на колхозном гумне. И это не спасло положения. Уложенные на нее мокрые снопы сохли так медленно, что сутки работы сушилки едва обеспечивали час молотьбы. Тогда кто-то из стариков предложил сушить снопы в домах колхозников, на обычных русских печках, и над Дубками повис горький, стелющийся по земле дым. Это была тяжелая и неблагодарная работа. При такой сушке на печах зерно терялось, и в барабан молотилки попадал вышелушенный, почти пустой сноп.
В один из горестных дней к Слепневу в сельсовет заехал Листратов.
— Что нос повесил? — здороваясь, сказал он Сергею. — Ничего страшного. Не такие преграды ломали! Рабочий класс на помощь идет. Из Тулы целый эшелон отправлен. Я для твоего сельсовета триста человек выделил. Распределяй по колхозам и завтра встречай. А сейчас пойдем-ка владения твои осмотрим.
На этот раз Листратов изменил своей традиционной привычке завзятого конника и приехал на старом, дребезжащем «газике».
— А это, кажется, Бочаров, давай-ка зайдем к старику, — сказал Листратов, когда в ложбине передвоенного пара показалась сгорбленная фигура с размахивающими в стороны руками.
Это и в самом деле был Николай Платонович. С тяжелой соломенной севалкой на груди он вразвалку неторопливо шел полем, вручную рассеивая рожь. Когда машина поравнялась с ним, он уже высеял все зерно из севалки и хотел было идти к стоявшей невдалеке повозке, но, увидев машину, остановился.
— Удачного сева, Платоныч! — направляясь к Бочарову, весело закричал Листратов. — Старинку вспомнил, за севалку взялся. Помню, помню, какой ты мастер был. Зерно от зерна, как по мерочке…
— Да и ты, помнится, не из последних был сеяльщик, — добродушно ответил Бочаров.
— А почему вручную-то, что, сеялок, что ль, нету?
— Как нету, целых две. Да разве они управятся? До войны-то МТС сеяла, а теперь у самой МТС ничего нет.
— Да. Ничего не поделаешь. Война. Закурим, что ли? — протянул Листратов раскрытый портсигар.
— Давай закурим.
Слепнев настороженно смотрел на Листратова и Бочарова. С того времени как Листратов отстранил Бочарова, они еще не виделись, и, встретясь теперь, казалось, ни тот, ни другой не помнили прежних обид и разговаривали, как старые друзья.
Покуривая, они вышли на дорогу и, кивнув на заляпанную грязью машину, Бочаров спросил:
— Твоя, что ль?
— Моя, черт бы ее взял. То ли дело конь.
— Да, конь — это не то, что машина, — согласился Бочаров.
— Как дела-то, Платоныч? — спросил Листратов.
— Дела-то? — подумав, переспросил Бочаров. — Да как сказать-то? Надо бы хуже, да куда уж больше.
— Что так?
— Да так, вообще.
— Да ты говори, говори прямо. Ты что, боишься, что ли?
— А что мне бояться? — вдруг возвысил голос Бочаров. — Тебя, что ли, бояться? Ты для них вон начальник, — кивнул он в сторону Слепнева, — и для председателей колхозов, для районных там всяких работников.
— А тебе я разве не начальник? — усмехнулся Листратов.
— Вообще-то, конечно, начальник. Только знаешь что, — поднял Бочаров глаза и в упор всмотрелся в Листратова, — я человек трудовой. Мое дело работать. Вот ежели плохо работаю, ты можешь и меня приструнить. А если я все силы в работу вкладываю, то ко мне не подступись. Вот то-то, Петрович! А я тебя могу критиковать и его вот, Сергея, могу, всех могу раскритиковать. Потому что право мне такое дано. Я вас выбирал, за вас голосовал. Ежели я всю силу в работу вкладываю, то и вы мозгой шевелите не как-нибудь, а во всю силу.
— Верно, Платоныч, совершенно верно. И критикуй, критикуй напрямую.
— Напрямую, говоришь? — прищурился Бочаров, и Сергей увидел, как в глазах его мелькнули и тут же погасли злые огоньки.
— Конечно, напрямую, — видимо поняв, что разговор принимает серьезный оборот, без прежней снисходительности сказал Листратов.
— А что критиковать-то? Ты сам на шестой десяток перевалил, не хуже меня видишь. Взгляни вот, что это? Все поле зеленое. Озимь настоящая, и сеять не надо. А это, — вздохнул Бочаров, — это рожь тут скошена и две недели под дождем мокнет. А вон туда, на пригорок посмотри. Черное там что-то, вроде как бы вспахано. А это не пашня, тоже рожь. Стоит целое поле и на корню гибнет. Растили ее, выхаживали, а убрать… Пусть птицы божьи убирают. И туда взгляни, — уже с отчаянием в голосе крикнул Бочаров, сверля взглядом Листратова, — это овес там, тоже на корню гниет!
— Дожди, что ж делать? Стихия, — пожав плечами, сказал Листратов.
— Стихия! — злобно выкрикнул Бочаров. — Не стихия, а дурь человеческая! Стихия! — врастяжку, с хрипом протянул он и вплотную подступил к побледневшему Листратову. — А помнишь разговор наш? Или, может, забыл? Не ты ли всячески обзывал меня за то вот самое, из-за чего и рожь наполовину в поле осталась, овес поткался в землю, ничем теперь его не поднимешь?
— Может, и гречь по моей вине убрать не удается? — явно теряя самообладание, спросил Листратов.
— И гречь, и гречь тоже! — словно подхваченный волной негодования, выкрикнул Бочаров.
— Злой человек ты, Платоныч, — вновь пытаясь обратить разговор в шутку, с добродушной усмешкой сказал Листратов, — совсем на тебя не похоже, и не пойму, откуда это, от старости, что ли?
— Конечно, я злой, а вы добренькие, — все же поддаваясь тону Листратова, мягче сказал Бочаров и вновь, будто вспомнив что-то, закричал: — А ты, добренький дядя, видел, как люди весь год работали? Видел, как на коровах пахали, как женщины и мальчишки из сил выбивались? А теперь что, все задарма! Все в поле осталось. Ты приехал, нашумел, накричал, а Гвоздов Алешка твой крик подхватил и все перевернул. Да неужто, Иван Петрович, ты не понимаешь, — чуть не со стоном выдохнул старик, — если бы мы те полторы недели, что погода стояла, все свои силы на поле бросили, то теперь бы и рожь была бы в скирдах и овес убран. А ты за планом погнался. Молотить, возить! Вот теперь и вози! Недаром старики говорили: «Всему свой черед».
Листратов замер, широко расставив ноги, и бугристые желваки вниз и вверх беспокойно бегали по его серым щекам. Слепнев никогда не видел его таким злым и растерянным. Казалось, он сейчас же вскочит в машину и, не имея сил слушать упреки Бочарова, умчится куда-нибудь. Однако Листратов сдержался, привычным движением достал портсигар, протянул его Бочарову и сказал с заметной дрожью в голосе:
— Эх, Платоныч, если б знать, где упадешь, соломки бы подстелил! Ну, проморгал я, прошляпил, каюсь. Я хотел лучше сделать, хлеб хотел скорее стране и армии дать, а теперь вижу: перегнул, здорово перегнул. И я готов отвечать за все, что сделал. Только ответ-то ответом, а сейчас нужно положение спасать.
После этого разговора Листратов больше двух недель не выезжал из колхозов. За эти дни он осунулся, почернел, зарос рыжей с проседью бородой.
Сергей Слепнев, так же как и Листратов, в эти дни не заходил даже в сельсовет. Ему часто казалось, что силы вот-вот покинут его и он свалится прямо тут же, на взрытом, атакованном людьми колхозном поле.