После того как началось наступление советских войск на всем южном участке фронта, генерал Велигуров словно переродился. Как рукой сняло его старческую немощь, неожиданно излечился надоедливый радикулит, и Велигуров, как и раньше, день и ночь пребывал в кипучей деятельности. В войска, правда, он по-прежнему не выезжал, посылая туда Бочарова, зато по телефонным линиям и в штабе фронта то и дело гудел его громогласный бас.

Когда оперативная группа штаба фронта переехала к только что освобожденному Харькову, вместе с ней перебрался и Велигуров. Он обосновался в тихом домике рядом с домом командующего и, обойдя все фронтовое начальство, вечером, как и обычно, позвонил в Москву. Самого Васильева не было, и на звонок ответил дежурный генерал, старый знакомый Велигурова.

— А-а-а-а! Николай Васильевич! — восторженно приветствовал его Велигуров. — Давненько не встречались, давненько. Как там, все хлопочешь, знаю тебя, знаю, кипучий ты человек, день и ночь в работе.

Но Николай Васильевич, видимо, не был настроен на приятельские разговоры и сухо попросил Велигурова доложить обстановку на фронте.

— Обстановка, — все в том же приподнятом настроении отвечал Велигуров, — так прямо и можешь доложить товарищу Васильеву: весьма и весьма радостная. Еще денька три-четыре, ну, от силы неделя, и мы водичку днепровскую увидим. Немцы катятся без оглядки, а нас только дороги сковывают. Все мосты, понимаешь, паразиты взорвали, все делают, чтобы скорее за Днепр удрать.

— Да, но у нас есть сведения, что немецкое командование проводит большую перегруппировку войск под Харьковом и свежие силы подтягивает, — перебил Велигурова дежурный генерал. — Верно это или нет?

— Какая там перегруппировка! — вскричал Велигуров. — Все дороги забиты колоннами, это верно, но куда идут эти колонны! Не к фронту идут, а от фронта, к Днепру, к переправам, отступают.

— Это точно? — вновь перебил дежурный генерал.

— Так же точно, как ты слышишь мой голос, — уверенно ответил Велигуров.

— Ты все-таки проверь еще, Тарас Петрович, — сказал дежурный генерал, — это очень важно. Если немцы подтянут силы и ударят, страшное может случиться.

— Да где им ударить! Третий месяц бегут без оглядки, чем они ударят-то? Конечно, у вас там, в Москве, не видно, а у нас все как на ладони. Командование фронта проводит твердую, правильную линию: бить немцев без передышки, не дать им отвести войска за Днепр, прижать к Днепру и уничтожить. Так и доложи товарищу Васильеву: наступаем решительно и смело, противник дезорганизован, ошеломлен, расстроен. А на Днепре-то уже водичка на льду появилась, а кое-где и разводья. По льду-то не пройдешь, а переправы и мосты авиация наша штурмует. Ох, и будет фашистам баня в водичке ледяной, в весенней!

— Все это хорошо, — с непонятным для Велигурова вздохом сказал дежурный генерал, — но ты, Тарас Петрович, еще раз проверь все, положение может неожиданно осложниться.

Решив, что дежурный генерал куда-то спешит, Велигуров еще раз заверил его, что все будет в порядке, распрощался и положил трубку.

— Ишь ты, — вставая, проговорил он, — положение может осложниться. Конечно, может, только для кого? Для Гитлера, это верно, а мы свое дело сделали, осталось последнее доделать.

В веселом настроении он прошелся по комнате, хотел было позвонить начальнику штаба фронта, как в дверь постучали и вошел Бочаров.

— Батюшки, — всплеснул руками Велигуров, глядя на заляпанного грязью Бочарова, — да где же ты разукрасился так, купался, что ли, в грязи?

— Я спешил, товарищ генерал, — заговорил Бочаров, — ни по телефону, ни по радио связаться с вами не удалось, пришлось ехать.

— Ты подожди, подожди! Шинель сбрасывай, шапку, а потом доложишь. Эй, орел! — крикнул Велигуров ординарцу. — А ну, помоги раздеться полковнику и быстро чаю горячего, закусить чего-нибудь.

— Положение очень тяжелое, товарищ генерал, — раздевшись и присев к столу, возбужденно заговорил Бочаров, — наши войска устали, измотаны, боевые части малочисленны, артиллерия застряла на дорогах, боеприпасов нет, тылы растянулись почти на две сотни километров. Нужно остановить наступление, немедленно остановить, иначе может случиться страшное.

— Подожди, подожди! — замахал руками Велигуров. — Трах-бах — и остановить наступление. Как это остановить?

— Нельзя дальше наступать, — склонясь к Велигурову, сказал Бочаров, — войска усилить нужно, артиллерию, тылы подтянуть. Дня на два, хотя бы на день передышку сделать.

— Да ты что, Андрей Николаевич? — удивленно вскинул лохматые брови Велигуров. — Всегда был такой спокойный, рассудительный, а тут… Ты что, под бомбежку попал, что ли, или немцев увидел неожиданно? Почему такая паника? Ну, тылы растянулись, это верно, артиллерия поотстала — и это есть, боеприпасов мало — тоже правда. Но это еще не все! Я только что был у командующего. Он совсем другого мнения. С боеприпасами, с тылами, с артиллерией приняты решительные меры. Весь автотранспорт фронта брошен на подвоз боеприпасов.

— Да беда в том, что машины не пройдут, товарищ генерал. Дороги раскисли, мосты взорваны, объездов нет. Все балки забиты нашими грузовиками. Идут одни танки. А в наших танковых бригадах и полках по нескольку боевых машин осталось, все остальные вышли из строя. Нечем наступать, Тарас Петрович.

— Еще раз прошу: успокойся, не горячись, — не теряя прежней веселости, сказал Велигуров. — Пропусти-ка рюмочку от простуды, попей чайку, и тогда поговорим. Старик Кутузов говорил, что победа — это терпение. А ты же последователь Кутузова.

Впервые услышав, что он последователь Кутузова, Бочаров удивленно пожал плечами и выпил поданную ординарцем водку.

— Ты ешь, ешь и слушай, что я буду говорить, — продолжал Велигуров. — Остановить наступление сейчас не только нельзя — это преступно. Остановиться — значит упустить победу. Немцы этого и ждут. Ты ешь, ешь, — остановил он хотевшего было заговорить Бочарова. — Они свои войска за Днепр отводят. Это ясно, как божий день. Им нужна передышка, чтобы отойти. А мы этой передышки не дадим! Гнать будем и в Днепре потопим! Да, вот что, — он смолк и о чем-то задумался, — ты, конечно, переутомился, нервничаешь, я тебя понимаю. У тебя жена родить должна. Когда?

— В марте, — ответил Бочаров, — а что?

— А вот что. Сколько до твоего дома отсюда?

— Километров триста.

— Так мы сделаем так. Как выйдем к Днепру, — а это будет дня через три-четыре, там, конечно, мы задержимся надолго. Так вот ты садись-ка тогда в машину и поезжай домой. Отдохнешь малость, а самое главное — жене поможешь. Я-то знаю, как трудно им. Моя четверых родила и каждого с мукой. Сам ты приедешь, и настроение у нее поднимется и все такое, и если, как говорят, не дай бог случится что-нибудь, ты на машину ее — и в больницу.

От неожиданной перемены разговора Бочаров так смутился, что не мог ответить Велигурову. И удивленными и радостными глазами смотрел он на генерала, узнавая и не узнавая его. Лицо Велигурова было так серьезно, а глаза светились так добро и приветливо, что у Бочарова не появилось и тени сомнения в его искренности.

— Ответственность за твою поездку я беру на себя, — продолжал Велигуров. — В этом ты не сомневайся. Возьми с собой продуктов, я поговорю с замом по тылу, горючее у нас есть, машина хорошая, и поезжай спокойно. Ну, а теперь рассказывай, что так взвинтило тебя.

— Я уже говорил, Тарас Петрович, — тронутый душевностью Велигурова, мягко и спокойно заговорил Бочаров, — ослабли наши войска на фронте. Усилить их нужно, подтянуть все, пополнить и тогда продолжать наступление.

— Нет, нет, Андрей Николаевич, тут ты явно заблуждаешься. Мы сегодня с командующим битых два часа обсуждали все. Нам известно, что войска ослабли, растянулись, только остановить наступление нельзя, ни в коем случае. Только вперед, к Днепру, к Днепру. Подожди, звонит кто-то, — услышав звонок телефона, сказал он и, взяв трубку, ответил, потом повернулся к Бочарову и предостерегающе прошептал: — Тихо, Москва, кажется, сам Васильев.

— Да, я. Слушаю вас. Здравия желаю, товарищ генерал, — строго и отчетливо, все тем же веселым и уверенным голосом заговорил он в телефон и вдруг осекся, приглушенно кашлянул и уже робко и неуверенно ответил: — Да. Я докладывал. Так точно, отходит. К Днепру отходит. Откуда эти данные? Это данные разведки и вообще результаты всего хода боевых действий… Лично?.. Нет, лично нет. Бочаров был в войсках, вот только что приехал, докладывает.

Велигуров смолк, издал горлом хриплый звук, и сразу вся его полная фигура странно опустилась и расслабла. Тяжело дыша, он рукавом кителя вытирал пот со лба, беззвучно шевеля побелевшими губами, и непрерывно покашливал.

— Есть! Слушаюсь! — выдохнул он и, подавая трубку Бочарову, прошептал: — Тебя, докладывай!

— Здравствуйте, товарищ Бочаров, — едва взяв трубку, услышал Бочаров знакомый голос Васильева. — Откуда известно, что немцы отводят свои войска за Днепр?

— Я таких данных не имею, — начиная понимать, что об отходе немцев доложил в Москву Велигуров, сказал Бочаров, — я последних сведений разведки не знаю, был в войсках, там этого не чувствуется. Идут серьезные бои, немцы очень упорно сопротивляются, особенно на левом фланге.

— Так. Ясно, — остановил его Васильев. — Что наши войска? Какое их состояние?

Рассказывая, что видел при поездке в войска, Бочаров краем глаза смотрел на Велигурова. Тучный с багрово-красным лицом сидел он, опершись руками о стол, и, казалось, ничего не слышал и ни о чем не думал. Васильев изредка прерывал Бочарова, видимо что-то записывал из его доклада, просил уточнить то одно, то другое и был так спокоен, что это спокойствие передалось и Бочарову.

— Спасибо, товарищ Бочаров, — сказал Васильев и попрощался. — Попросите к телефону генерала.

Велигуров порывисто вскочил, схватил трубку и едва слышно сказал:

— Слушаю вас.

По тому, как, синея, наливалось кровью лицо Велигурова и как мелко дрожали его толстые пальцы, Бочаров понял, что Васильев отчитывает Велигурова.

— Есть! Слушаюсь! До свидания! До свидания! — поспешно проговорил Велигуров и, шумно вздохнув, осторожно положил трубку.

Лицо его было неузнаваемо. Глаза налились кровью. На шее вспухли толстые синие жилы.

— Вы понимаете, — с трудом проговорил он, останавливаясь напротив Бочарова, — немцы и в самом деле проводят перегруппировку и готовят удар. Есть решение остановить наступление.

Вновь зазвенел звонок, но это был не тот телефон, по которому говорили с Москвой.

— Послушай, кто там, — морщась, сказал Велигуров и безвольно опустился на стул.

— Ты, Андрей Николаевич? — услышал Бочаров голос заместителя начальника оперативного управления. — На Харьковском направлении немцы перешли в контрнаступление. Наш фронт прорван. Большая группа немецких танков развивает наступление на Харьков. Если нужно доложить обстановку подробно, я пришлю офицера с картой.

— Не надо, пусть не присылает, — скрипнув зубами, сказал Велигуров, — и так все ясно! Одним словом — опростоволосились! Ах ты, старый дурак, — обхватив голову руками, с нескрываемой болью продолжал он, — мало тебя били, черта красномордого. Увлекся, как мальчишка, поверил всему, поспешил в Москву доложить. Ах ты, дурень, дурень! И ничему ты за свою жизнь не научился.

Всего мог ожидать Бочаров от Велигурова, только не этого убийственного и, видимо, искреннего раскаяния. Он сидел, все так же обхватив голову руками, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Что же будет-то, а? Бочаров, что будет? — резко встав, сказал он не то о себе, не то о событиях на фронте.

* * *

— И все же, комиссар, что бы ни болтали, а мы первые! — Распахнув китель и волосатой грудью навалясь на стол, густо басил Чернояров. — Чей полк первым оборону фашистскую проломил? Чернояровский! Кто в Касторную первым ворвался? Чернояровцы! Кто на личном «оппель-адмирале» командира немецкой танковой дивизии разъезжает? Чернояров! Вот кто!

Как и часто в последнее время, Панченко хотел возразить, но распаленное лицо Черноярова было так грозно, а мутные выпуклые глаза изливали такой гнев, что Панченко сробел и примиряюще сказал:

— Конечно, победили с блеском, как говорят — малой кровью.

— Точно! — взмахнул туго сжатым кулаком Чернояров и потянулся к Панченко. — Люблю я тебя, комиссар.

Он хотел обнять Панченко, но пошатнулся, взмахнул руками и чуть не опрокинул стол с закусками. Панченко вовремя подхватил его и усадил на табурет.

— Кто там? — услышав стук в дверь, грозно спросил Чернояров.

— Разрешите, товарищ майор? — входя в комнату, спросил Поветкин.

— А-а-а-а! Начальник штаба! — равнодушно протянул Чернояров и головой кивнул Панченко. — Налей-ка ему, комиссар, вот ту, пообъемистее.

— Спасибо. Я пить не буду, — отказался Поветкин.

— Как это не буду?! — вскинув требовательный взгляд, строго спросил Чернояров.

— Работы много.

— Работы, говоришь? Ишь ты, работяга какой, даже выпить некогда. Садись, говорю, бери стакан, вилку.

— Нет, серьезно. Я еще донесение не отправил, да и других дел множество.

— Та-а-ак! — угрожающе выдохнул Чернояров и с силой грохнул кулаком по столу. — Пренебрегаешь! Игнорируешь!

— Что вы, товарищ майор, в самом деле столько работы. Больше месяца непрерывно наступали, — пытался Поветкин успокоить Черноярова, а тот уже перешел грань разумного и, побледнев, обезумевшими глазами сверля Поветкина, бессвязно выкрикивал:

— Подкапываешься!.. Командовать захотел!.. На чужую славу заришься!.. Академика из себя строишь!..

— Ну, знаете ли… — вспыхнул Поветкин.

— Молчать! — гаркнул Чернояров и вскочил на ноги.

— В таком случае…

Поветкин не договорил и, хлопнув дверью, выскочил из комнаты.

— Куда? Стой! Назад! — хватаясь за кобуру пистолета, рванулся за ним Чернояров.

Панченко вовремя обхватил его руками и с трудом усадил на стул.

— Михал Михалыч, — задыхаясь, шептал он рвавшемуся Черноярову, — к чему это? Успокойся. Разве так можно?..

— Я ему покажу! Я им всем покажу! — слабея, все еще дико выкрикивал Чернояров. — И Поветкину этому, и Лесовых твоему, и тем в дивизии… Я им все припомню! Они еще попляшут у меня…

— Конечно, конечно, — поддакивал Панченко, — ты же командир, у тебя сила, воля… Ты же такое свершил…

— Подожди! Еще не то сделаю! — совсем слабо сопротивлялся Чернояров и вдруг залился неудержимыми пьяными слезами. — Обидно, понимаешь, больно, — по-детски всхлипывая, бормотал он в лицо Панченко, — работаешь, дерешься, себя не жалеешь, а они с претензиями. Ну будь бы они одни, а то и генерал и начальник штаба дивизии… Проверяют беспрерывно, присвоение звания задержали…

— Присвоят, после этого наступления обязательно присвоят. Я сам от начальника политотдела слышал, — чтобы успокоить Черноярова, соврал Панченко. — Чернояров, говорит, боевой командир, лучший из лучших, Красное Знамя, говорит, и звание подполковника сразу же, как затихнут бои.

— Красное Знамя… Подполковника?.. — по-детски радостно переспросил Чернояров и вдруг, начиная приходить в себя, опустил голову, скрипнул зубами и тихо проговорил: — Прости, Семен Прокофьевич, разнервничался я… Сколько же пережить пришлось.

— Конечно. Другой на твоем месте вообще бы не выдержал. Выпей немного, пройдет все.

Дрожащей рукой Чернояров взял полный стакан и одним махом выплеснул водку в рот.

— Понимаешь, Семен Прокофьевич, — ладонью обмахнув мокрые губы, заговорил Чернояров. — Просто не везет, и только. Другие полки города берут, а тут мыкайся по балкам разным и деревушкам разбитым. Смотри, городов-то сколько взяли: Воронеж, Курск, Белгород, Харьков. А у нас что? Нефедовка разнесчастная да Гнилуша из двух домов! Разве кто заметит такое захолустье! Вот если бы Курск, Харьков или Белгород, на крайность! Это да! Там все на виду. А тут ворвались было в Касторную, да и то сразу в сторону повернули, даже к станции не дали подойти. Эх, да что там! Не везет — и все!

Он налил и еще выпил стакан водки, посидел, хмуро глядя на стол, и, вдруг мгновенно повеселев, хлопнул рукой по плечу Панченко.

— Где наша не пропадала, комиссар! Черт с ними! Если не довелось города брать, то давай хоть посмотрим на них. Поехали в Курск!

— Далеко, Михал Михалыч, времени много потребуется.

— Что далеко? Подумаешь, какая-то несчастная сотня километров! Я на своем «адмирале» час туда, час обратно…

— Нет, я никак не могу, — отказался Панченко, но отуманенное водкой воображение Черноярова уже безостановочно вело его по новому пути.

— Да брось ты киснуть! Поехали, — настойчиво наседал он на Панченко, — посмотрим, что там, и назад.

— Я еще политдонесение не написал. А уже двенадцать.

— Ах, политдонесение, — согласился Чернояров, — тогда другое дело. А я поеду. Эй, орлы, — крикнул он ординарцу и шоферу, — запрягай «адмирала»!

— Может, командиру дивизии доложить? — несмело предложил Панченко.

— А что докладывать? Я же не юнец. Утром я все ему доложил, и теперь я вольная птица.

— А вдруг что потребуется?

— Ты за меня останешься.

— Да я — то всегда здесь, — мялся Панченко, — а все-таки…

— Ничего! Я скоро вернусь. Ты командуй! Едем!

Проводив Черноярова, Панченко вернулся в дом и присел к столу. Тяжелые мысли нахлынули на него. Все последние месяцы он чувствовал себя особенно напряженно и тревожно. Внешне дела в полку шли нормально, и все же Панченко внутренне соглашался и с Лесовых и с Поветкиным, которые много раз говорили ему, что поведение Черноярова вызывает возмущение и недовольство и офицеров и даже солдат. Он несколько раз пытался поговорить с Чернояровым откровенно и напрямую. Еще не начав разговора, сразу же попадал под влияние Черноярова, терял нить продуманных мыслей, сбивался и откладывал разговор до более удобного случая. И сегодня, когда Чернояров делал явно недозволенное, у него не хватило мужества решительно высказать свое мнение. Конечно, все может обойтись благополучно, но эта поездка может и погубить Черноярова.

Огорченный и подавленный Панченко выпил несколько глотков водки, посидел еще немного и вышел на улицу. Опять разгулялась метель, и недавно теплое, почти весеннее солнце потонуло в тучах.

— Командир полка у себя? — выйдя из соседнего дома, спросил Поветкин.

— Нет, уехал, — ответил Панченко.

— Куда? — встревоженно спросил Поветкин.

— В Курск. А что случилось? Ты чем-то взволнован?

— Получена радиограмма от командира дивизии. Приказано поднять полк по тревоге и подготовить к форсированному маршу. Сейчас сам комдив приедет.

— Слушай, Сергей Иванович, — бледнея, схватил Панченко руку Поветкина, — что же делать-то?

— Придется поднимать, другого выхода нет.

— Товарищ майор, — подбежал к Поветкину Привезенцев, — новая радиограмма от комдива: «Освободить все автомобили от груза, подготовить для переброски личного состава».

— Да, — собирая морщины вокруг глаз, сказал Поветкин, — дело, видать, серьезное. Федор Петрович, — повернулся он к Привезенцеву, — объявите тревогу. Только без шума. Командиров батальонов и начальников служб вызвать сюда. Автомобили разгрузить, заправить и вывести вон в тот переулок.

— Так я пойду тыловиков подгоню, — неуверенно сказал Панченко, — а то будут копаться…

— Сейчас комдив подъедет, давайте его здесь подождем.

— Вы задачу от него получите, — стараясь казаться равнодушным, продолжал Панченко, — а я — то ему, очевидно, и не потребуюсь.

«Боится комдива, — подумал Поветкин, — и с Чернояровым отношений не хочет портить».

— Как же, Семен Прокофьевич, — вслух сказал Поветкин, — командира полка нет и вас не будет?

— А что я? Я теперь не комиссар, а заместитель командира по политической части. Вы теперь главная скрипка.

Поветкину было стыдно за Панченко, он не знал, что ему ответить. К счастью, в конце улицы показались два вездехода. В первом из них Поветкин узнал командира дивизии.

— Где Чернояров? — выходя из машины, спросил генерал Федотов.

Панченко и Поветкин молчали.

— Вы что, не слышите? Где Чернояров? — настойчиво спросил генерал. — Поветкин, где командир полка?

— Он мне ничего не сказал, — ответил Поветкин.

— Так, может, вы, товарищ Панченко, знаете, где Чернояров?

— Он в Курск уехал, город посмотреть, — с трудом выдавил Панченко.

— Так! Ясно, — сдерживая гнев, сказал Федотов и придвинулся к Поветкину. — Командуйте полком. Положение создалось очень опасное. Противник на Харьковском и Белгородском направлениях перешел в контрнаступление, сбил наши передовые части, ворвался в Харьков и Белгород и пытается развивать наступление на восток. Наша дивизия из резерва фронта вводится в бой и получила задачу остановить противника на этом рубеже, — показал генерал на карте. — Вашему полку оборонять этот участок. Главное — прикрыть шоссе и не допустить прорыва противника на север. На усиление полка придаю: истребительно-противотанковый дивизион, пушечный дивизион, гаубичный дивизион и одну саперную роту. К утру вам на усиление подойдет танковая рота. Все танкоопасные направления заминировать. И ни шагу назад! Имейте в виду, немцы наступают в основном танками, и есть сведения, что у них появились новые тяжелые танки, как их немцы называют, — «тигры».

* * *

Как ни спешил Поветкин, стремясь раньше противника вывести полк к ручью, где было приказано занять оборону, противник все же опередил. Еще километров за шесть от ручья Поветкин услышал частые залпы немецкой артиллерии, редкие хлопки наших пушек и отчаянную ружейно-пулеметную стрельбу. В густом снегопаде нельзя было понять, что творилось впереди, и, проехав еще километра три, Поветкин прямо у дороги увидел гаубичную батарею. Распаленные, засыпанные снегом артиллеристы, как привидения, метались вокруг орудий. Командовавший ими усатый старшина на вопрос Поветкина, что делается впереди, озлобленно сверкнул глазами и, словно ненавидя весь мир, отчаянно выкрикнул:

— Белгород захватили, а теперь через ручей рвутся!..

— А кто командует здесь?

— А черт их знает! — с прежней яростью выкрикнул старшина. — Наш комбат там где-то впереди. Если хотите поговорить, вот телефон…

Из телефонного разговора с командиром гаубичной батареи Поветкин узнал, что немцы в двух местах уже переправились через ручей, что мост на шоссе взорван и что всеми, кто обороняется справа и слева от дороги, командует старший лейтенант Скрежетов.

То, что мост успели взорвать, обрадовало Поветкина, но известие о том, что немцы форсировали ручей, резко меняло обстановку. В таких условиях и взрыв моста терял свое значение.

— Семен Прокофьевич, — спросил Поветкин все время молчавшего Панченко, — я думаю, сейчас же развернуть полк, остановить немцев, а затем выяснить обстановку, подготовиться и контратакой отбросить их за ручей?

— И правильно! Бить их, сволочей, — словно просыпаясь, выкрикнул Панченко, — бить и уничтожать!

Поветкин удивленно взглянул на Панченко, не понимая, почему он так кричит.

— Ты командуй, Сергей Иванович, — словно поняв мысли Поветкина, с каким-то удивленным смущением сказал Панченко, — а я в первый батальон пойду.

— Так сейчас же решать нужно, — возразил Поветкин.

— Ты решай, а мое место с бойцами, — твердо сказал Панченко и пошел к машинам.

Пройдя шагов десять, он резко повернулся, торопливо подошел к Поветкину и, порывисто обнимая его, с поразившей Поветкина теплотой проговорил:

— Трудный бой будет. Ты, Сергей Иванович, побереги себя. От тебя сейчас многое зависит. А со мной, если случится что, то Лесовых пусть заменит…

— Что ты, Семен Прокофьевич…

— Ничего! Я пошел…

Панченко поцеловал Поветкина в щеку и торопливо, словно убегая от опасности, пошел к выпрыгивавшим из машин солдатам.

Все время, пока развертывался полк и поротно выходил на линию переднего края, у Поветкина стояло перед глазами худое, с ввалившимися глазами лицо Панченко и в ушах звучал его совсем незнакомый, встревоженный и проникновенный голос.

— Комиссара убили, — когда уже стемнело и бой заметно стих, доложил по телефону командир первого батальона.

— Как, где? — закричал Поветкин в микрофон.

Первую роту в атаку повел, отбросил немцев за ручей и на берегу автоматной очередью… Записка вот в партийном билете: «Прощайте, дорогие друзья! Скажите Черноярову, что в его беде я во многом повинен. Не сумел, как коммунист и старший товарищ, предупредить его от неблагоразумных поступков. Семен Панченко».

* * *

Двое суток полк отбивал яростные атаки немцев. Охрипший, дважды контуженный Поветкин непрерывно сидел на наблюдательном пункте, забыв и о сне и о еде. Лесовых, заменивший Панченко, то прибегал на наблюдательный пункт поговорить с Поветкиным и узнать обстановку, то вновь убегал в подразделения и возвращался оттуда возбужденный, со множеством подробностей боя.

— Еще, еще немного, и немцы выдохнутся, — говорил он, показывая в сторону противника, — явно слабеют, на глазах выдыхаются. А наши озлились, как львы дерутся!

Его предположения действительно сбылись. Под вечер третьего дня боя немцы на всем участке прекратили атаки, а когда стемнело, в их расположении застучали топоры, и выползшие вперед наши разведчики увидели первые колья проволочных заграждений.

— Ну, как дела? — по телефону спросил Поветкина генерал Федотов.

— Кажется, немцы к обороне переходят, — ответил Поветкин, все еще не веря, что напряженный и изнурительный бой закончен.

— Не кажется, а совершенно точно. По всему фронту наступление прекратили и в землю залезают. Только вы не обольщайтесь. Всякие могут быть провокации. Укрепляйте оборону и будьте начеку. Сейчас вам подброшу мин противотанковых. Минируйте все как можно плотнее. И отдых людям организуйте. Измотались все, на ходу засыпают. Чернояров не приехал? — спросил генерал.

— Нет, не приехал.

— Скоро приедет, пусть ждет меня, часа через три я буду у вас. Он, кажется, счастливчик. Перед самым Курском налетел на минное поле, машина в щепки, шофер и ординарец ранены, а у Черноярова ни одной царапинки.

— Вот человек, — закончив разговор с генералом, с горечью сказал Поветкин, — и смелый и честный, кажется, а столько натворил. Лужко из-за него пострадал, теперь шофер и ординарец ранены. Ну как это можно?!

— Как можно? — отрываясь от бумаг, зло повторил Лесовых. — Очень даже просто. Распустился, не одернули вовремя. Вот и расплата. Я сколько раз комиссару говорил, а он хоть бы что. Да и сам он… Эх, — горестно махнул рукой Лесовых, — явно на смерть пошел, даже записку оставил. Что это, выход из положения? Расплата за ошибки? Да чепуха! Безволие это, неумение за жизнь бороться. А он же был неплохим коммунистом когда-то. Это я знаю. А потом? Отстал от жизни, раскис, не смог себя в руки взять. И вот итог.

— Да, Андрей, сколько еще в жизни лишнего, мелкого, ненужного, — выждав, когда смолк Лесовых, заговорил Поветкин. — Тут и самолюбие болезненное, и слабоволие, и честолюбие, и пренебрежение к другим людям. Все это мешает жить, держит нас, сковывает, приводит к тяжелым последствиям.

— Товарищ майор, к вам пришли, — прервал разговор ординарец Поветкина.

— Кто? — спросил Поветкин.

— Старший лейтенант Чернояров. Разрешите войти, товарищ майор, — вместо ординарца ответил из-за двери голос Черноярова.

— Пожалуйста, входите, — ответил Поветкин.

Все такой же высокий, широкоплечий, Чернояров вошел в землянку, остановясь у двери, отчетливым, чисто военным движением приложил руку к ушанке и тем же твердым голосом спросил:

— Разрешите обратиться по личному вопросу?

— Михаил Михайлович… Я ничего не понимаю, — глядя на знаки различия, проговорил Поветкин.

— Спасибо, Сергей Иванович, — сказал Чернояров, и Поветкин увидел, как дрогнуло, морщась, все его похудевшее лицо с огромными голубыми мешками под воспаленными глазами. — Спасибо, — продолжал Чернояров, несмело протягивая руку Поветкину, — и простите за все, что было между нами. Я виноват и особенно виноват перед вами. А в общем, что говорить… Вы не меньше меня понимаете. Сергей Иванович, я к вам действительно с личной просьбой: разрешите мне остаться в родном полку. Только поймите меня правильно. Я солдат! Я заблуждался во многом. Но я русский. Я, — до шепота понизил он голос, — я коммунист. Вырос я в этом полку, восемь лет прослужил. Сейчас натворил дел и понизили меня в звании до старшего лейтенанта, а в должности — до командира роты. Самое главное для меня — полк, родной полк. Я хочу служить честно. Знаю: трудно будет. Мне и командующий армией и командир дивизии говорили об этом. Но я прошу, я прошу поверить мне… Я вас не подведу. Я все понимаю… Мало меня наказали, больше заслужил. В рядовые нужно было. А меня еще офицером оставили…

* * *

Только к утру Поветкин и Лесовых обошли все подразделения полка и, проверив оборону, остановились на высоте, где саперы маскировали последний блиндаж командного пункта.

Было уже почти светло. Перед видневшейся невдалеке деревушкой темнели бесформенные пятна проталин. В овраге журчала вода. Черный, заледенелый снег хрустел, трещал под ногами. Необычно рано прилетевшие грачи проснулись и о чем-то беззаботно судачили на голых деревьях. Солнце еще не взошло, но все вокруг уже порозовело. В той стороне, где был Воронеж, накаляясь, багровело небо. Дальше к северу, где был Курск, Орел, небо светлело, переходя в бледно-оранжевый, а в самой дали, где должен быть Брянск, растекаясь в нежно-голубой, высветленный разлив. А на юге, в стороне Белгорода, Харькова, Сум, еще держалась ночная синева.

Поветкин и Лесовых молча смотрели по сторонам, угадывая, где теперь проходила линия фронта. Безлесные холмы, овраги, речушки восточнее Орла; знаменитые своими яблоками Поныри севернее Курска; поэтичный тургеневский Льгов к западу от Курска; привольная равнина и уже набравшие силу реки у Сум; северная и восточная окраины Белгорода; Северный Донец по всему его течению — вот те места, где проходила невидимая отсюда линия фронта.

— Февраль сорок третьего года, — тихо сказал Поветкин, — полтора года войны!

— Да, февраль сорок третьего, — повторил Лесовых, — Курская дуга. Что-то ждет нас впереди?

— Опять бои. Наступление, вероятно, а может, снова оборона, — сказал Поветкин и затаив дыхание всмотрелся в небо.

С запада, громоздясь островами и башнями, ползла по-летнему грозовая иссиня-черная туча. Нижние края ее сливались с горизонтом, а боковые угрожающе расплывались в стороны. На землю упала мрачная, сумеречная тень. Казалось, вот-вот налетит вихрь, туча надвинется ближе и захлещет неудержимый ливень. И вдруг с противоположной стороны, на фоне бронзового накала неба выполз огненный краешек солнца, и еще не яркие, но уже сильные лучи света брызнули на землю. Наползавшая туча сразу побледнела, теряя грозные очертания, и на уцелевших куртинах снега, на островках хрупкого льда, на лужах и ручейках сияющей россыпью вспыхнули мириады ослепительных искр.

Сентябрь 1953 г. — апрель 1957 г.

Москва, Тенгинка-Горское, Новое село.