В среду под вечер в расчете Чалого старший сержант Козырев принимал зачеты по материальной части станкового пулемета. Вместе с Козыревым пришел и ротный комсорг Саша Васильков.

Когда очередь дошла до нетерпеливого Ашота, легкие тени упали внутрь сарая, где занимался расчет. Козырев недовольно обернулся к воротам и вдруг, вскочив, хрипло крикнул:

— Встать! Смирно!

— Вольно, вольно. Садитесь, товарищи, — успокаивающе помахивая рукой, звонко проговорил невысокий, плотный генерал в серой, с зелеными пуговицами шинели и в такой же простой фронтовой фуражке.

Позади него, не входя в сарай, остановились командир полка, начальник штаба и еще какие-то офицеры.

— Да садитесь же, садитесь, — добродушно продолжал генерал, подходя к пулеметчикам, и сам первым сел на бревно около расстеленного по земле брезента.

Козырев незаметно кивнул головой пулеметчикам, и все они разом уселись полукругом напротив генерала.

— Из Армении? — кинул генерал стремительный взгляд на Ашота.

— Никак нет, — пружинисто вскинулся Ашот. — Черное море… Город Туапсе…

— Хорошие места, красивые. Давно в армии?

— Четыре месяца, один неделя.

— А на фронте?

— Два неделя, третий день.

— И как, освоили эту машину? — показал генерал на станковый пулемет.

— Так точно! Без глаз разберу и саберу, — в один вздох выпалил Ашот и, смутившись, тихо добавил:

— Ночью, значит, и днем, значит…

— В общем в любых условиях, — помог ему генерал.

— Так точно, — прошептал Ашот.

— Очень хорошо! Давайте-ка посмотрим вот этот механизм, — пощелкав замком пулемета, подал его Ашоту генерал.

Ашот взял у генерала замок, неизвестно зачем дважды щелкнул ударником и хрипло, совсем чужим голосом с натугой выдавил:

— Это значит… Пулемет, значит, замок…

Нервное лицо Чалого позеленело. Козырев понуро опустил голову, дрогнувшими пальцами теребя низ гимнастерки. Гаркуша весь подался вперед, впившись глазами в Ашота. Алеша Тамаев стиснул полыхавшую жаром руку Саши Василькова, беззвучно повторяя: «Пропал Ашот, завалился. Меня бы лучше спросил или Гаркушу».

Ни у кого из пулеметчиков не хватало сил взглянуть на генерала. А он сидел, положив сильные руки на колени и с любопытством смотрел на Ашота.

— Замок, значит, — пролепетал вконец растерявшийся молодой солдат и, подняв голову, встретился с веселыми, одобряюще смотревшими на него глазами генерала. Ашот поспешно отвел взгляд, лихорадочно подбирая нужные слова. Но в хаотическом метании бессвязных мыслей все нужные слова будто начисто выветрились из памяти. Он пытался вспомнить строки наставления, где говорилось о замке, но ничего вспомнить не мог.

— Замок служит для извлечения патрона из ленты, подачи его в патронник, — услышал Ашот тихий голос генерала и сразу же встрепенулся, вспомнив, что это были точно те слова, какими начиналось описание замка в наставлении.

«Наизусть все знает товарищ генерал», — подумал он и, почувствовав удивительную легкость, поспешно заговорил, рассказывая о замке. Он видел, как генерал одобрительно кивал головой, в такт его словам постукивал ладонью по колену и, казалось, вместе с Ашотом повторял все, что говорил он о замке.

Голос Ашота с каждой секундой звучал все тверже и увереннее. Он ловко разобрал замок и, словно не замечая никого, подробно рассказывал о каждой части.

Чалый с трудом удерживал распиравшую его радость, влюбленно глядя на Ашота. Гаркуша лукаво подмигнул Саше Василькову: «Дескать, вот какие у нас орлы, не то, что в других расчетах». Козырев, видимо, забывшись, крутил свой пышный ус и едва заметно улыбался. Радуясь за друга, Алеша Тамаев поднял голову и впервые прямо посмотрел на генерала. Лицо его с сетью морщин вокруг прищуренных глаз и особенно широкий, наполовину закрытый фуражкой лоб и седые виски показались Алеше удивительно знакомыми.

— Вот, — собрав замок и щелкнув ударником, гордо закончил Ашот и, багрово покраснев, по-прежнему неуверенно проговорил:

— Можна, как ночью…

— Как это ночью? — прищурясь, усмехнулся генерал.

— Темь когда… Кругом не видно… А замок сломалась…

— И на скорость, конечно, по времени?

— Абязательно!

— Что ж, попробуйте.

Когда Чалый закрыл платком глаза Ашота, он взял замок, приподнял голову и решительно спросил:

— Можна?

— Действуйте!

Худые и длинные пальцы Ашота ловко отделяли одну за другой части замка и, разложив все на брезенте, так же ловко начали сборку.

— Гатов, — щелкнув пружиной, выкрикнул Ашот и сорвал с лица повязку. Черные глаза его полыхали радостью, полураскрытые губы, казалось, что-то шептали, на щеках багровел румянец.

— Очень хорошо. Минута и двадцать секунд, — глядя на часы, сказал генерал.

— Не очень, — с обидой пробормотал Ашот, — я один минут успевал. И Алеша минута, и Гаркуша минута, а сержант пятьдесят секунд. Можна повторить?

— Что ж, повторите.

— Все, — вновь с завязанными глазами разобрав и собрав замок, воскликнул Ашот, — сколька?

— Пятьдесят восемь секунд! — одобрительно сказал генерал и спросил Козырева:

— У вас все так работают?

— Так точно! Почти все за минуту управляются, — звонким, совсем молодым голосом отчеканил Козырев.

— Это очень хорошо, товарищи, — тихо, словно рассуждая сам с собой, сказал генерал, — умение, ловкость, сноровка — половина успеха в любом деле, а на войне вдвойне. В бою некогда раздумывать. Замешкался, не успел — погиб; умело сделал, опередил противника — победил! Минуты, секунды, да что секунды — мгновения в схватке с врагом определяют успех.

В мягком, предвечернем полумраке старенького с раздерганной крышей сарая голос генерала звучал по-домашнему просто и убедительно. Взволнованные пулеметчики жадно ловили каждое его слово, боясь нечаянным движением прервать мысли генерала.

— Да, — живее, но все так же задумчиво продолжал генерал, — война дело трудное, опасное. Человек на войне рискует самым дорогим — здоровьем, жизнью. И чтобы меньше пролить крови, чтобы сохранить свою жизнь и победить врага, нужно еще до боя научиться делать все так, как вы разбирали и собирали замок: ловко, умело, быстро, без единого лишнего движения. Все нужно довести до автоматизма. Именно до автоматизма, — взмахнул он сжатым кулаком и совсем тихо добавил:

— Научитесь этому, товарищи, можете считать, что половина победы обеспечена.

— Научимся, — взволнованный словами генерала неожиданно для самого себя прошептал Алеша.

— Молодец! — положив руку на плечо Алеши, сказал генерал. — Именно так должен и говорить, и думать, и поступать каждый наш человек. Враг силен и хитер, дуриком его не одолеешь. Нужны знания и опыт. А это дело наживное. Вы ребята молодые, здоровые, как говорят, силушки в жилушках хоть отбавляй. К этой силушке умение, опыт да смелость, и — сам черт не страшен.

— Не только черту сухопутному: даже идолу морскому башку свернем, — не выдержал неугомонный Гаркуша.

— Одессит? — вскинул на него веселые, улыбающиеся глаза генерал.

— Так точно! Потап Гаркуша, моряк черноморский. Як говорят у нас, у Одисси: до костей просоленный.

— Давно на фронте?

— С самого с первоначалу.

— Значит, не только рыбак просоленный, но и солдат огнем прокаленный.

— Даже продырявленный.

— И много?

— Трижды. Две пули, шесть осколков.

— Да, — приглушению вздохнул генерал, — довелось и повидать и натерпеться. А с танками фашистскими встречаться приходилось?

— Чего нет, того нет, — разочарованно сказал Гаркуша, — издали видал, а сидеть под ними или бить их не случалось. Вот старший сержант один на один с танком, комсорг наш Саша Васильков тоже в упор схлеснулся. А меня все танки стороной обходили.

— Видать, моряка за километр чуют, — рассерженный вольностью Гаркуши, пробормотал Чалый.

— А що? — заметив, что генерал с трудом сдерживает смех, подхватил Гаркуша. — Моряк, вин и в воде не тонет и в огне не горит.

— Да, — подавил усмешку генерал и, пристально глядя на Козырева, спросил:

— Трудно с танками бороться?

— Трудно, — прошептал Козырев и, сдвинув брови, резко добавил, — но можно, очень даже можно.

— Что главное в борьбе пехотинца с танками? — не отводя взгляда от побуревшего лица Козырева, спросил генерал. — Что вы сами испытали, что чувствовали тогда, при встрече с танком?

— Да все было вроде очень просто, — задумчиво сказал Козырев, — нет, не очень и не просто, — с горячностью воскликнул он, глядя прямо на генерала. — Положение у нас сложилось отчаянное. В окружение мы попали прошлым летом. Зажали нас фрицы в крохотном лесочке, все насквозь пулями пронизывают. Ну, пехоту мы отбили, сколько она ни бросалась. А вот когда танки подошли, душно стало. У нас-то одни пулеметы да винтовки, а у них броня. Сколько ни пали, как горох пули отскакивают. Так вот, подползли два танка к лесу, а в лес-то углубиться не рискнут и давай издали крошить нас своими пушками да пулеметами. Только стон стоит, и люди гибнут. Не выдержал я, схватил бутылку с горючим, гранату и пополз к одному. Ну, сначала бутылкой, потом гранатой, вот и все, — скороговоркой закончил Козырев и устало опустил голову.

Пулеметчики и генерал долго молчали, глядя на возбужденного воспоминаниями старого солдата.

— Разрешите закурить? — не выдержав напряжения, попросил Козырев.

— Курите, пожалуйста, курите, товарищи, кто курящий, — так же взволнованно сказал генерал и, помолчав, тихо спросил Козырева:

— А что же все-таки главное в борьбе с танками? Что помогло вам сжечь танк?

— Да как сказать-то, — успокоенно проговорил Козырев. — Все это произошло так скоропалительно, что и вспомнить толком не могу. Одно, как сейчас, вижу: крушит он нас, а нам ответить нечем. Один пулемет разбил, за второй принялся. Вскипело у меня все — люди же гибнут, наши люди, — и пополз я. Ужом в землю врезался. Вот уже близко, но чую, не добросить бутылки. А тут его пулемет вдруг зашевелился и в меня целится. Ну, была не была, кто кого! Вскочил, рванулся и сразу бутылкой, потом гранатой, а сам плашмя на землю. Вот и все.

— Решительность, смелость, готовность пойти на риск и опять-таки умение, мастерство, — в раздумье морща широкий лоб, проговорил генерал. — Да, да! Именно героизм и умение, — отрывистым махом руки подчеркнул он, — смелый да умелый десятерых стоит. Верно? — спросил он Козырева.

— Конечно, — подтвердил Козырев и смущенно добавил: — Только у меня особый случай. В окружении как-никак, другого выхода не было. Вот Васильков в открытом бою, когда они напролом лезли.

— Там легче, — сказал густо покрасневший Васильков.

— Почему? — спросил генерал.

— Они идут, а я в траншее укрылся, жду. Приблизился — гранатами!

— А если бросил рано или промазал? — лукаво улыбнулся генерал.

— Так и было, — сознался Васильков, — первая граната не долетела, второй промахнулся, только третьей прямо в решетку над мотором угодил.

— Вот видите, — глядя на пулеметчиков, сказал генерал, — и в этом случае опять-таки смелость и умение победили. Неуютно в окопе, когда танк на тебя прет. Правда?

— Страшно, — едва слышно проговорил Саша Васильков, — мотор ревет, земля дрожит, кажется, вот-вот все оборвется и рухнет. Вот если бы заранее со своими танками потренироваться… А то ведь я танк-то впервые увидел.

— Со своими, говорите? — в раздумье переспросил генерал.

— Как обычно на учениях, — вмешался в разговор Козырев, — как мы вот взвод на взвод, рота на роту наступаем. Только пусть на нас не пехота наступает, а танки наши.

— Да, да, — продолжая напряженно думать, проговорил генерал. — Вы сидите в окопе, а на вас наш танк на полной скорости несется.

— И еще пусть огонь ведет холостыми патронами, маневрирует из стороны в сторону, — с жаром подхватил Саша Васильков.

— Одним словом, как в настоящем бою, только для тренировки, — добавил Козырев.

— А он, танкист-то ошибется, да как всей махиной давнет на тебя, и косточек не соберешь, — ежась, словно в самом деле слыша скрежет танковых гусениц, сказал Гаркуша.

— Окоп поглубже да поуже, как в настоящем бою, — пояснил Саша Васильков.

— Точно, — подхватил все время молчавший Чалый, — и действовать надо, как на фронте.

— На фронте! — язвительно усмехнулся Гаркуша. — Там, в бою, — была не была, оглядываться некогда, или жив или капут. А уж под своим-то погибнуть, на это я ни за что не согласный.

— Окоп поуже, поглубже, — задумчиво повторил генерал слова Василькова, — людей подготовить, танкистов потренировать. Да. Это дело, — продолжал он, пристально глядя на Василькова, — стоящее и большое дело.

— Да если бы, товарищ генерал, — воскликнул Васильков, — хоть разок потренироваться с настоящим танком, разве бы я промазал…

— Будем тренироваться, товарищи, обязательно будем. И по макетам и по настоящим танкам, как в подлинном бою, без всяких условностей. Но все-таки главное зависит от вас. Из-под палки многому не научишься. Нужно умом, сердцем, всем своим существом понять, что без учебы, без тренировки, а только нахрапом врага не победить. Пусть сейчас, когда есть возможность учиться, колени и локти ваши будут в кровь истерты, пусть вы прольете море поту и не доспите час-другой, но зато там, в схватке с врагом, все это окупится с лихвой. От того, как вы научитесь бороться с врагом, зависит не только наша общая победа, но и ваша личная жизнь. Говорят, что трус умирает дважды, а герой никогда. Это верно. Но я бы еще добавил: герой не тот, кто отчаян и смел, а кто к тому же ловок и умел. Спасибо, товарищи, — взглянув на часы, закончил генерал, — я очень рад, что побывал у вас. Надеюсь, что в боях вы будете действовать и смело и умело.

— Не подведем, товарищ генерал, — словно сговорившись, в один голос заверили пулеметчики.

Проводив генерала, пулеметчики долго сидели молча.

— А генерал-то, генерал, — первым заговорил Алеша.

— Генерал, — насмешливо сказал Гаркуша, — генерал! Серость!.. Це не генерал, а Микита Сиргиевич Хрущев, секретарь ЦК Украины. А ты — генерал, генерал…

— Вспомнил, вспомнил, — прокричал Алеша, — он же к нам в школу заходил, я в первом классе учился. Только тогда он не седой был, и лицо без морщин…

— Шо, — язвительно прищурился Гаркуша, — вин? У вас? У школи? Та чего он там не бачив? Вин у нас на Вкрайне.

— Да был! Я сам видел, хорошо помню, — с обидой выкрикнул Алеша.

— Брешешь! — категорически отрезал Гаркуша.

— Напрасный спор, — вмешался Козырев, — до Украины Никита Сергеевич Хрущев был секретарем Московского комитета партии и много ездил не только по заводам и фабрикам, но и по селам, деревням. Я сам несколько раз и видел и слышал его.

— Аааа! Так то ж колысь було, — пытался вывернуться Гаркуша, но дружный смех пулеметчиков обескуражил его.

— Ну, чого, чого ржете, — смущенно пробормотал он, — я ж не тот… не якой… Я ж Москву тильки во сне бачив…

* * *

Внешне генерал Федотов ничем не выдавал своего недовольства, но по его долгому молчанию и Поветкин, и Привезенцев понимали, что командир дивизии обвиняет их полк и особенно их самих в том; что на самом важном участке обороны уже второй месяц нет ни одного пленного.

— Каждую ночь разведчиков посылаем! — не выдержав напряженного молчания, воскликнул Привезенцев. — А люди-то какие, товарищ генерал, самые лучшие из всего полка!

— Значит, дело не в разведчиках, — впервые за весь разговор резко бросил Федотов и косо взглянул на Привезенцева. — А в организации.

— Пленный будет, товарищ генерал! — запальчиво выкрикнул Привезенцев и, густо покраснев, добавил:

— Завтра утром к вам доставим.

Поветкин укоризненно посмотрел на Привезенцева и, ничего не сказав ему, повернулся к генералу.

— Одними поисками, товарищ генерал, мы ничего не добьемся, — глухо заговорил он. — Нужна силовая разведка, короткий, неожиданный, но мощный удар. Разрешите одной ротой захватить высотку на правом фланге. Тогда и пленные будут.

— Одной ротой, — задумчиво повторил Федотов. — Можно, конечно, и ротой, даже батальоном. А будет ли толк?

— Да зачем, зачем это, товарищ генерал? — воскликнул Привезенцев. — Чем больше боев, тем больше потерь, а у нас и так людей мало. Пленного и без боя можно взять, хитростью.

— А почему же не взяли?

— Так случалось, товарищ генерал… обстоятельства, — смутился Привезенцев, но тут же оправился, озорно блеснул разгоревшимися глазами и, видимо, забыв с кем разговаривает, лихо подкрутил рыжий ус.

— Сегодня ночью будет «язык»! — буйно встряхнув головой, отчеканил он. — Разрешите утром лично доставить к вам?

«Вот бахвал! — возмущенно подумал Поветкин. — Черт знает, что за характер. Так человек как человек, и нормальный вроде, рассудительный, толковый, а то взовьется и пошел куралесить».

— Утром… Лично… — с любопытством глядя на Привезенцева, повторил Федотов.

— Так точно! — как неоспоримую истину, без тени смущения подтвердил Привезенцев.

— Вас, товарищ генерал, — услышав писк телефона, сказал Поветкин и, склоняясь к Привезенцеву, едва слышно прошептал:

— Вы обдумали, что наобещали, или просто, не измерив броду, да бултых в воду?

— Подумал, и серьезно, — так же шепотом, ответил Привезенцев и спокойно добавил:

— Возьмем пленного, товарищ майор, как пить дать возьмем. Положитесь на меня.

— Так, значит, «язык» будет? — закончив телефонный разговор, повернулся Федотов к Привезенцеву.

— Самый настоящий! — с прежней горячностью подтвердил Привезенцев.

— Что ж, посмотрим, — явно озабоченный чем-то, сказал Федотов. — Только без лихачества. Продумайте все как следует, организуйте и подберите лучших, самых надежных людей. Вечером я приеду, проверю и — начнем! А вы, товарищ Поветкин, собирайтесь, и едем. Меня и всех командиров полков вызывает командир корпуса.

Приказание генерала организовать новый поиск разведчиков обеспокоило Поветкина, да и слишком самоуверенный тон и запальчивость Привезенцева не понравились ему. В последнее время начальник штаба работал спокойнее, без прежнего лихачества и ухарских выходок, но все же нет-нет да прорывался его буйный, склонный к скоропалительным решениям характер.

«Только бы скорее вернуться», — указывая Привезенцеву, что нужно сделать, думал Поветкин.

— Есть! Исполню точно! Будет сделано именно так! — твердо, с готовностью отвечал Привезенцев на каждое слово Поветкина и старательно записывал все его указания в объемистый блокнот. Это немного успокоило Поветкина.

— Только, Федор Петрович, — в заключение попросил Поветкин, — без всяких лихачеств, продумайте все, а главное — не горячитесь.

— Что вы, товарищ майор, — без тени обиды воскликнул Привезенцев, — все будет в ажуре! Покажу, расскажу, организую, потребую, проверю, — все точненько как положено!

* * *

Черная, едва очистившаяся от снега и еще не подсохшая земля неоглядным разливом уходила к самому горизонту. На ее однообразном фоне скрылись вражеские траншеи, окопы, хода сообщения, и только крохотные, едва заметные колья проволочного заграждения обозначали, где кончалась нейтральная зона и начиналась территория, занятая противником. Черно, пустынно и безлюдно было вокруг. Поплыв еще сутра, низкие дождевые тучи сгустили мрак, и казалось, не весенний день стоял над землей, а властно вступала в свои права осенняя ночь.

Такая погода радовала Привезенцева. Он стоял у амбразуры полкового НП и участок за участком просматривал в бинокль вражеское расположение. Собственно, особой необходимости столь пристального изучения местности не было. За те полтора месяца, что полк занимал оборону на холмах северо-западнее Белгорода, он изучил каждую ложбинку и бугорок и на своей, и на той стороне. Просто по чисто командирской привычке он перед принятием решения изучал местность. Так, видя, где придется действовать, легче, конкретнее думалось и одна за другой наплывали нужные мысли. Сейчас, вновь просматривая все перед участком обороны полка, он вспоминал горькие случаи неудачных попыток разведчиков взять пленного, обдумывал, как и почему это случалось, пытался найти новое решение и ничего придумать не мог. Пустое и безлюдное расположение противника казалось непроходимой стеной, намертво закрывшей все, что уходило на юг, к Белгороду и Томаровке, к Харькову и Борисовке. Все пути, все способы действий разведчиков были уже испробованы. Что же придумать такое, чтобы обхитрить противника, пробраться незаметно хотя бы в его первую траншею и захватить там пусть самого рядового гитлеровца? Попробовать на правом фланге, вдоль ручья? Уже пробовали, но не смогли даже к проволочному заграждению приблизиться. В центре, перед этой раздвоенной высотой, только вчера потеряли двоих разведчиков. В левой стороне участка также противник несколько раз отбрасывал огнем наши поисковые группы. Где же выход? Как прорваться к противнику?

Больше часу просидев на НП и ничего не придумав, Привезенцев озлобленно сунул бинокль в футляр, подхватил автомат и, никому ничего не сказав, один пошел к переднему краю.

Как и часто бывало с ним в минуты раздражения, он проклинал войну, проклинал немцев и, все распаляясь, придумывал самые различные варианты мщения гитлеровцам за все, что натворили они на земле, и что еще натворят, если их не остановить и «не вогнать в гроб», как любил он говорить. Невзгоды и горечь войны особенно остро почувствовал он в последние месяцы, после того, как полк, постояв около деревни Дубки, снова попал на фронт. Раньше даже тяжелые бои казались ему обычным выполнением своего долга, а малейшую передышку он проводил так беззаботно, весело и бездумно, как не бывало даже в мирное время. Теперь же, видя, как гибнут, становятся калеками, теряют здоровье и силы десятки, сотни людей, он все чаще и чаще думал и о самом себе, и о тех людях, представляя себя на их месте и глубже сознавая непоправимые последствия войны. Временами, особенно, когда гибли хорошо известные ему люди, его охватывала такая ненависть к тем, кто сидел там, за нейтральной зоной, за паутиной проволочных заграждений, в этих змеившихся траншеях и ходах сообщения, что он с трудом подавлял в себе стремление ринуться к переднему краю и бить их, бить всем, что попадет под руки. Только одно останавливало и умиротворяло его. Это были все чаще и чаще посещавшие его мысли о Наташе. В последнем письме она прислала свою фотографию. На глянце крохотного прямоугольника, среди расплывчатых теней и пятен гладко вырисовывались полураскрытые в затаенной усмешке губы и прищуренные, смотревшие прямо на него доверчивые глаза. В этих глазах он видел ее всю, — сильную, статную, покоряющую своим обаянием, милую Наташу, с которой столь нежданно свела его жизнь и столь же безжалостно разлучила.

Вспомнив Наташу в это напряженное время раздумий, Привезенцев, как и часто бывало с ним раньше, почувствовал вдруг, как мысли потекли свободнее и проще, сами по себе отсеивая ненужное и оставляя только то, что казалось ему главным.

Конечно, рассуждал он, ворваться к противнику силой, ударом роты и далее батальона и из-за какого-то одного паршивого фрица погубить не один десяток наших людей бессмысленно. Игра явно не стоит свеч. И так всего за месяц столько пришлось потерять разведчиков, да каких разведчиков-то! Погиб командир взвода, погибли два сержанта, даже мой помощник по разведке и тот угодил месяца на три в госпиталь из-за своей любви силой врываться к противнику. Зачем напрасная кровь! Нужно не дуриком, не напролом идти, а брать хитростью, смелостью, умением. Главное — провести все тихо, тайно, без малейшего шума. Высмотреть днем местечко поудобнее, выбрать самое темное и спокойное время и одному, без единого звука пробраться и цапнуть фрица.

Эта мысль так овладела Привезенцевым, что он не пошел дальше, прилег на бруствер хода сообщения и, думая все определеннее и конкретнее, больше часу всматривался в облюбованную им лощину, где едва заметно темнела вражеская траншея. Да, тут, именно тут, на открытом, чистом поле, которое противник наверняка считает непроходимым, пользуясь густой темнотой, можно пробраться к этой траншее и выкрасть пленного. И действовать нужно не группой, а в одиночку, так, чтобы ни одного звука, ни одного лишнего движения!

«Будет пленный, товарищ генерал! — мысленно воскликнул Привезенцев. — Я сам лично доставлю его персонально вам!»

* * *

Вместо совещания командир корпуса усадил командиров дивизий и полков в крытый грузовик и по разбитым, залитым водой дорогам повез их куда-то на восток. Часа через два тряского, изнурительного пути грузовик остановился в густом сосновом бору, где, как на выставке, меледу образцами различной техники уже ходило множество офицеров и генералов. Около одной из групп Поветкин увидел Ватутина и Хрущева.

— Что-то не совсем обычное, — шепнул сосед Поветкину, — и Ватутин, и Никита Сергеевич, и, смотри, все командующие здесь: Чистяков, Шумилов, Москаленко, Катуков, Моногаров, Трофименко…

Командир корпуса, прихрамывая, пошел докладывать Ватутину и вскоре вернулся в сопровождении затянутого в комбинезон генерал-майора танковых войск.

— Товарищи, — подойдя к группе офицеров, сразу же заговорил танкист, — немецкая военная промышленность освоила выпуск новой бронетанковой техники, и сейчас гитлеровское командование поспешно оснащает этой техникой свои войска. В боях под Харьковом нам удалось захватить образцы этой техники, и они представлены здесь. Особенно обратите внимание на тяжелые танки «пантера» и «тигр» и сверхтяжелые самоходные орудия «фердинанд».

Поветкину уже приходилось слышать легенды о новых немецких танках, которые якобы представляли из себя настоящее чудо. Одни утверждали, что эти особенные танки не берет ни один снаряд, ни одна противотанковая мина. Другие, ссылаясь на рассказы очевидцев, так расписывали огневую мощь новых фашистских машин, что будь эти сведения наполовину правдивы, ни одна советская пушка не могла бы успешно бороться с ними. Фантазия третьих уводила в область невероятного, доказывая, опять-таки по сведениям очевидцев, что новые фашистские танки так же свободно перемахивают через глубокие и широченные реки, как и ходят по земле, что они, как солому, валят толстенные деревья, с ходу прыгают через противотанковые рвы и овраги, не вязнут в болотах и трясинах.

Многому из этих рассказов Поветкин не верил, но в душе его все чаще и чаще нарастала тревога.

Еще издали, рядом с хорошо знакомым немецким танком Т-3 Поветкин увидел массивную угловатую машину с длинной пушкой, с намалеванной на борту полосатой пантерой. Она словно всем своим сорокапятитонным корпусом изготовилась к прыжку. Уже один вид сваренной из толстых стальных плит машины говорил о ее грозной силе.

Еще более мощным оказался тяжелый танк «тигр», шестидесятитонной глыбой возвышавшийся рядом с «пантерой». Длинностволая пушка его обладала высокой скорострельностью и могла почти за километр пробивать броню любого нашего танка. Сам же «тигр», укрытый с передней части пятнадцатисантиметровой броней, казался абсолютно неуязвимым.

Осматривая внутреннее устройство, измеряя толщину брони, прикидывая возможности вооружения, Поветкин все более и более мрачнел, мысленно представлял себе встречу с такими громадами.

По суровым, сосредоточенным лицам других командиров полков и дивизий Поветкин видел, что и они так же как и он подавлены видом новых фашистских танков. К тому же и танковый генерал, объясняя устройство и возможности «пантер» и «тигров», словно умышленно сгущал краски и без конца приводил все новые и новые примеры их грозной силы и поразительной неуязвимости.

— Ну, как, страшновато? — внезапно услышал Поветкин веселый, спокойный голос и увидел неторопливо подходившего Хрущева.

— И названия-то придумали: «тигр», «пантера»! Зверье хищнейшее. Дескать, попадись только, враз клочья полетят! — с усмешкой сказал он и постучал пальцами по лобовой броне «тигра».

Он о чем-то задумался, морща широкий лоб, отошел от танка и спросил незнакомого Поветкину высокого генерала:

— Помните, Семен Андреевич, как прошлым летом на подступах к Волге немецкие воющие пикировщики появились?

— Еще бы, Никита Сергеевич! — отозвался генерал. — Валится махинища из поднебесья и воет ужасающе. Страшновато было, а потом ничего, обвыкли.

— И поняли, — продолжил его мысль Хрущев, — не от хорошей жизни гитлеровцы на своих пикировщиках сирены понаставили. Когда дров нет — и щепка топливо. А дровишки-то у фашистов к тому времени, как у незапасливого хозяина к весне, довольно-таки иссякли. И в небе все теснее и теснее от наших самолетов стало, и с земли не отдельные хлопки, не огонь жиденький, а ливень, шквал снарядов и пуль. Иначе говоря, и материальные, и моральные условия войны изменились. Мы тогда если еще и не добились перевеса, то достигли по меньшей мере равенства. Перегнать нас гитлеровцы уже не могли. И вот они пошли на трюкачество, решили на психике сыграть, поставили сирены на своих самолетах. Нечто подобное есть и в названиях этих новых боевых машин. «Тигр», «пантера», «фердинанд». Зверье неукротимое! Только нет такого зверя, какого бы капкан не прихлопнул.

Хрущев смолк, сурово сдвинул светлые брови и, неторопливо пройдясь перед строем, резко, с металлическим звоном в голосе продолжал:

— Но волк останется волком, и его, как овечку, голыми руками не возьмешь. Антон Миронович, — подошел он к хмурому, с багровым шрамом через всю щеку, артиллерийскому полковнику, — ваши артиллеристы первыми под Харьковом с «тиграми» столкнулись?

— Мои, — мрачно протянул артиллерист.

— И как? — еще ближе подойдя к полковнику, заинтересованно спросил Хрущев.

— Да что, Никита Сергеевич, и вспоминать тошно.

— Вы не хмурьтесь, — весело улыбнулся Хрущев, — за битого — пять небитых дают. А вы хоть и здорово пострадали, но все же «тигров» остановили.

— Остановили, — вздохнул полковник, — как только остановили-то! Пушки-гаубицы пришлось тракторами на открытые позиции выдвигать. А другие снаряды как горох отскакивали, даже самые сильные, бронебойные. Вон у него лбише-то какой, — со злостью показал полковник на пятнистого «тигра».

— Все это в прошлом и больше не повторится, — сурово проговорил Хрущев. — Наши конструкторы создали, а промышленность уже выпускает новые снаряды — подкалиберные и коммулятивные. Они пронизывают броню любого фашистского танка, в любом месте. Вот, товарищи, взгляните, — сказал Хрущев и, по колени утопая в снегу, двинулся на опушку леса, где темнели силуэты «пантеры» и «тигра».

— Вот что такое новый снаряд! — воскликнул он, остановясь у свалившегося набок «тигра» с множеством рваных и совсем необычных, словно выжженных пробоин.

Генералы и офицеры, тесно обступив изрешеченный новыми снарядами «тигр», вполголоса переговаривались.

— Это же наша пушка проломила броню насквозь!

— Но здесь не пробито, а скорее прожжено.

— Вот он самый коммулятивный, или, как его, попросту называют, бронепрожигающий снаряд, — пояснил танковый генерал.

— Теперь есть чем бороться! — взволнованно сказал Поветкин генералу Федотову.

— Да. Средства борьбы есть, — задумчиво проговорил Федотов, — но главное-то люди, люди.

— Вот именно, Николай Михайлович, люди, — подходя к Федотову и Поветкину, сказал Хрущев. — Самое страшное в борьбе с танками — это танкобоязнь.

Услышав голос Хрущева, генералы и офицеры мгновенно стихли и плотно окружили Никиту Сергеевича.

— Танкобоязнь — это не врожденный порок, — пристально глядя то на одного, то на другого командира, продолжал Хрущев, — это временная болезнь, вроде гриппа. И лекарство против этой болезни одно: воспитание и обучение! У нас замечательные люди, товарищи, — с жаром воскликнул Хрущев, резко взмахивая рукой, и вдруг лицо его нахмурилось, глаза сузились и сильные руки сжались в кулаки.

— Но мы их еще мало и плохо учим, — медленно и сурово сказал он, — и сейчас этому нет оправдания. Это не сорок первый год и не сорок второй, когда мы задыхались в ожесточенных боях. Сейчас мы имеем возможность по-настоящему учить людей. А люди-то, люди, товарищи, — продолжал Хрущев, — они сами требуют настоящей учебы. Вот в полку товарища Поветкина есть паренек Саша Васильков. Здесь, под Белгородом, он столкнулся с фашистским танком. И подбил его. Но как? Первой, говорит, гранатой промахнулся, промазал, второй тоже, и только третья попала в цель. А почему? Он сам просто объясняет. Я же, говорит, не только вражеского, но своего-то танка вблизи не видел. Вот она где, беда-то, товарищи. Вчера Военный Совет фронта отдал приказ: «обкатать» все наши войска танками. Суть приема очень проста: посадить людей в узкие, глубокие окопы и пустить на них наши танки. Каждый воин должен пройти через это испытание. И не просто пройти, а научиться смело и вовремя бросить в танк гранату, бутылку с горючей смесью. Это, товарищи, закалит наших воинов, излечит их от танкобоязни, в предстоящих боях спасет тысячи жизней и позволит нам легче, с меньшей кровью разгромить врага. А враг, товарищи, в этом не должно быть никакого сомнения, готовится к последнему, самому решительному натиску. То, что войну гитлеровцы проиграли, — факт? Фашистский зверь ранен, надломлен, но не добит. А это самый опасный зверь.

Хрущев смолк, ладонью вытер вспотевший лоб, пристально посмотрел на сосредоточенные, взволнованные лица командиров и вполголоса продолжал:

— Трудным будет предстоящее лето, товарищи! Суровая, еще не виданная по своему напряжению, развернется битва. Но мы прошли такие испытания, каких еще не проходила ни одна армия в мире. Мы преодолели столько, казалось, непреодолимых подъемов и спусков, что нам уже не страшны никакие хребты и перевалы. Как бы ни были они высоки, обрывисты, мы все равно преодолеем их! Это последний перевал на пути к победе, к окончательному разгрому врага.

* * *

После изучения новых немецких танков генерал Ватутин оставил командиров корпусов и дивизий на совещание, а командиры полков выехали в свои части.

— Проверьте, как Привезенцев разведку подготовил, — напутствовал Поветкина генерал Федотов. — Если разведчики колеблются или огневое обеспечение недостаточное, — отмените поиск. Ни одной напрасной жертвы!

Когда грузовик с командирами полков выехал из соснового бора, уже наплывали серенькие, водянистые сумерки. Под брезентовым тентом грузовика было темно и душно. Обычно, оставаясь одни после совещаний или занятий, командиры полков шумно переговаривались, шутили, подтрунивали друг над другом. Особенно шумлив и неугомонен был Аленичев. Коренной старожил дивизии, он знал подноготную почти каждого офицера и, пользуясь этим, частенько едко высмеивал близких друзей. Сейчас же даже Аленичев был сосредоточен и молчалив, изредка попыхивая папиросой в дальнем углу грузовика. Только около штаба дивизии, выпрыгнув из машины, он игриво толкнул Поветкина и, поддерживая его за локоть, с прежней веселостью спросил:

— Как, Сережа, теперь, небось, и во сне «тигры» да «пантеры» видеться будут?

— Если бы только во сне! Они и наяву вот-вот появятся.

— Несомненно! — подавив веселость, со вздохом подтвердил Аленичев. — Хотя бы пушки и снаряды новые поскорее прибыли.

— Ну, что там случилось? — проводив Аленичева, нетерпеливо спросил Поветкин возившегося у мотора шофера.

— Сейчас, товарищ майор, одну минутку, — робко ответил шофер. — Свеча барахлит что-то, сейчас заменю, и поедем.

Но шоферская «минутка», как и обычно, растянулась на полчаса, стало уже совсем темно, когда Поветкин выехал в свой полк. Все пережитое за день и особенно беспокойство о разведке так взвинтили Поветкина, что он с трудом поборол желание приказать шоферу ехать с зажженными фарами. К счастью, на фронте стояла тишина и вновь заморосивший дождь обещал спокойную ночь.

— Где Привезенцев? — едва подъехав к своему штабу, спросил Поветкин у выбежавшего навстречу дежурного.

— На передовой, с командиром взвода разведки ушел, — тихо ответил Дробышев.

— А где разведчики?

— В своей землянке.

— Как в землянке? Разве Привезенцев с командиром взвода вдвоем ушли?

— Так точно! Вдвоем!

«Значит, поиск еще не начали», — облегченно подумал Поветкин и, зайдя в свою землянку, позвонил в первый батальон, куда ушел Привезенцев. К его удивлению, всегда спокойный комбат ответил растерянно, явно чем-то взволнованный и смущенный.

— В чем дело? Где Привезенцев? — ничего не поняв из его объяснения, сердито переспросил Поветкин.

— Я докладываю вам: в разведку ушел, за «языком».

— Как? Сам? Один?

— Никак нет! С командиром взвода разведки.

— Да не может быть!

— Так точно, ушел, — подтвердил комбат и, видимо, чувствуя возмущение Поветкина, успокаивающе добавил:

— Минут двадцать, как уползли. Я отговаривал, а ом и слушать не хочет. Приказал только в случае чего огнем поддержать.

Не опуская телефонной трубки, Поветкин обессиленно повалился на табуретку и никак не мог собраться с мыслями. Хорошо зная лихачество и скоропалительность Привезенцева, он всего мог ожидать от него, только не этого сумасбродного поступка.

— Что вы подготовили для их поддержки? — немного оправясь от неожиданности, спросил он комбата.

— Минометный огонь, пулеметный. Командир дивизиона артиллерийского тоже у меня сидит. Он также готов по первому сигналу Привезенцева открыть огонь.

— Хорошо. Будьте настороже, я иду к вам, — поняв, что ничего другого сделать уже нельзя, сказал Поветкин и позвонил Лесовых.

— Приехал? Вот замечательно, — обрадовался Лесовых. — Ты слышал, что Привезенцев начудил?

— А ты-то как просмотрел? — с упреком набросился Поветкин на Лесовых.

— Да я только что вернулся из политотдела армии, на попутных добирался. А потом во втором батальоне, у Бондаря задержался. Пришел сюда и… как снег среди лета.

— Снег, снег, — рассерженно пробормотал Поветкин. — Ну, ладно, я пошел туда, в первый батальон.

— Пойдем вместе. Подожди минутку, я сейчас зайду к тебе.

Не успел Поветкин еще раз позвонить в первый батальон, как совсем близко гулко ахнуло несколько взрывов, и одна за другой вразнобой затрещали пулеметные очереди.

— Все!.. Обнаружили!.. — прошептал Поветкин и, в дверях столкнувшись с Лесовых, опрометью бросился на свой НП.

В кромешной тьме тусклыми отблесками полыхали все учащавшиеся взрывы. Где-то позади них, еще плотнее сгущая мрак, взвилось и погасло несколько осветительных ракет. Треск пулеметов и автоматов уже слился в сплошной гул и охватил почти весь участок полка.

— Прикажи артиллеристам и минометчикам открыть огонь, — порывисто дыша, хрипло проговорил Лесовых.

— Куда, куда бить-то! — сердито ответил Поветкин и, смягчась, тихо добавил:

— Разобраться нужно. Не вслепую же палить. В чем дело? Что случилось? — спросил он по телефону командира первого батальона.

— Ничего не понимаю, — с еще большей, чем прежде, растерянностью ответил тот. — Ни с того, ни с сего немцы вдруг начали палить, как ошалелые.

— От Привезенцева никаких сигналов не было?

— Никак нет. Ни одного сигнала.

Стрельба так же, как и началась, внезапно стихла. Поветкин и Лесовых стояли у амбразуры НП и ничего, кроме сплошной тьмы и шелеста все усиливающегося дождя, не видели и не слышали. Горькие, тревожные думы обуревали командира полка и его заместителя по политической части. Что было там впереди, за рядами колючей проволоки и за этой совсем пустой, но такой недоступной «нейтральной зоной»? Где сейчас Привезенцев и командир взвода разведки?

Дождь стучал все ядренее и гуще. Тяжелый мрак, казалось, поглотил все живое. Влажный воздух словно загустел и стал вязким.

— О чем совещание было? — не выдержал тягостного молчания Поветкин.

— О партийно-политической работе в наших условиях, о новых задачах, — радуясь возможности хоть на время рассеять тревожные мысли, поспешно ответил Лесовых. — Главное, о борьбе с танками противника, с этими самими «тиграми», «пантерами», «фердинандами». Об этом особенно подробно говорил Никита Сергеевич Хрущев.

— А он у вас был?

— Вчера почти весь день провел с нами.

— Ш-ш… — прошептал Поветкин и рывком схватил телефонную трубку. — Да, я слушаю. Вернулись! — радостно прокричал он. — Пленного взяли. Молодцы! Что? Привезенцев ранен. Ходить может? Немедленно его на медпункт!

— Взять-то пленного взяли, — медленно положив трубку, с протяжным вздохом сказал Поветкин, — только Привезенцев, кажется, без глаза остался. Ну что делать с ним? За поступок судить нужно, за пленного награждать, за рану — жалеть!