Падение командира полка до командира роты и от майора до старшего лейтенанта, казалось, ничем не отразилось на Черноярове. Все такой же высокий, могучий, с грубым, волевым лицом и резкими движениями сильных рук, он твердой поступью ходил по земле и говорил все тем же гулким басом, услышав который, нельзя было не почувствовать суровой властности. Но так было только внешне. Внутренне, особенно оставаясь один, Чернояров мучительно переживал свое падение. Он никого не винил, считая причиной всех бед только самого себя, ни на кого не обижался и тем более никому не собирался мстить, что раньше так часто прорывалось в его характере даже при мелких обидах. Он старался не вспоминать всего, что было, не думать о своем положении, но назойливая память сама по себе возвращала его к былой славе. Особенно часто вспоминал он знаменательный приказ после боя за Двугорбую высоту и тот торжественный момент, когда сам командующий армией перед строем офицеров всей дивизии вручил ему орден Красного Знамени. Он долго говорил о его боевых заслугах, призывая всех воевать так, как воевал майор Чернояров. В такие моменты воспоминаний Чернояров забывал обо всем. Но эти забвения всегда были слишком коротки. Кто-нибудь приходил к нему и, называя или «старший лейтенант» или «товарищ командир роты», мгновенно возвращал его к безжалостной действительности.

«Хоть бы скорее в бой», — часто думал он, но на всем фронте было затишье, и серьезных боев, как считал Чернояров, не ожидалось.

Ни Поветкина, ни Лесовых после прихода в роту Чернояров не видел. Поэтому он, сам не ожидая этого, порывисто вскочил, когда в землянку вошел Лесовых, и от растерянности забыл даже доложить о положении в роте.

— Здравствуйте, Михаил Михайлович, — подавая руку, неторопливо сказал Лесовых, — что это вы в землянке отсиживаетесь? На улице весна буйствует, а вы в духотище…

— Д… Д… Дела, знаете, — пробормотал Чернояров и, в душе ругая себя за столь унизительный тон, уже увереннее добавил: — Дела в порядок привожу, столько всего накопилось, ведь целый месяц в роте не было ни одного офицера.

— Да, положение не легкое и не только в вашей роте, — присаживаясь на топчан, сказал Лесовых. — Людей и техники потеряли много, а пополнения все нет и нет.

— Наверное, скоро дадут, — лишь бы не молчать, ответил Чернояров, с тревогой ожидая, что же будет дальше и как поведет себя замполит.

«Поветкин, тот проще, — думал он, — тот командир, и если рубанет, то напрямую, а этот с подходцем, вежливо, воспитательно».

«Переменился, здорово, видать, переменился, — думал о Черноярове Лесовых. — Куда только накренился? Не в сторону ли хныканья и обидчивости?»

— Как люди, Михаил Михайлович? — спросил Лесовых, глядя на беспокойно барабанившие по коленям пальцы Черноярова.

— Что же люди, — со вздохом ответил Чернояров. — Их и осталось-то на всю роту неполных два расчета.

— Конечно, не то, что под Воронежем.

Эти слова, произнесенные Лесовых совсем спокойно и без всякого умысла, взорвали Черноярова.

— Что под Воронежем? — с яростью воскликнул он. — Под Воронежем, дескать, полк был как полк, а теперь чуть побольше батальона и повинен в этом Чернояров, так что ли?

— К чему горячность, Михаил Михайлович, — глядя на искаженное гневом лицо Черноярова, неторопливо сказал Лесовых. — Я и не думал этого.

— Неправда! — с шумом выдохнул Чернояров. — Думали и сейчас так думаете.

— Ну, уж если хотите правду, — глядя в глаза Черноярову, отчетливо и твердо сказал Лесовых, — то получите правду. Да, во многих потерях именно вы повинны. Нет, — махнул он рукой на хотевшего было заговорить Черноярова, — не из-за того случая, когда вы в Курск укатили. Из-за вашего самодурства, из-за неправильного воспитания людей, из-за вредных методов командования. Что вы насаждали в полку, чему людей учили? Ячество! Самодурство! Только вы — фигура, а остальные ничто, пешки в ваших руках. Вы же людей думать отучали, самостоятельность из них выкорчевывали. Без вашего приказа, по своей инициативе и пальцем не пошевели — вот ваш принцип командования! А вот результаты. Помните, под Касторной, когда мы почти в кольцо зажали противника. Третий батальон высоту и лощину занял, позади глубоченный овраг, а у нас вся артиллерия в снегу застряла. Немцы танки скапливают, а бить их нечем. Я говорю комбату: «Отводи роты за лощину», а он мне в ответ: «Не могу, Чернояров голову оторвет за самовольный отход». «Да не отход же это, твержу ему, а маневр обычный, чтобы занять более выгодную позицию». А он одно: «Не могу без Черноярова и все». Пока дождались вашего приказа, фашистские танки в контратаку ринулись, два взвода смяли, батальон все равно за лощину отбросили и самого комбата раздавили. Вот к чему привели ваши крики: «Голову оторву! Не сметь без меня!»

Тяжело дыша, Лесовых смолк и опустил голову. По его темному от гнева лицу катились частые градины пота. Туго стиснутые в кулаки руки мелко дрожали. Таким его еще никогда не видел Чернояров.

— А вы, — вновь подняв глаза на Черноярова, прошептал Лесовых, — еще обижаетесь… Вам поверили как коммунисту, как офицеру, как человеку. И если вы не вытравите из себя все гнилое и вредное, то имейте в виду: никто вас не пощадит.

Слова Лесовых падали на Черноярова, как сокрушающие удары, и он хоть внешне и держался все так же твердо и независимо, внутренне чувствовал опустошающий надлом, который с каждым словом Лесовых все увеличивался и нарастал.

— Понимаете вы это или нет? — резко спросил Лесовых.

— Понимаю, — едва слышно прошептал Чернояров. — Да, я все понимаю, — тверже продолжал он, и совсем неожиданно для Лесовых и для самого себя, судорожно всхлипнул, опустил голову на руки и бессильно прошептал:

— Трудно мне, очень трудно.

— Верю, — касаясь пальцами его руки, сказал Лесовых. — И не один я, все понимают и всячески помогают вам. Только не чуждайтесь людей, отбросьте обиды и всеми силами за дело.

— Спасибо! — стиснул Чернояров руку Лесовых. — Я поборю себя, все переломлю, я делом докажу.

— Верю! — ответил Лесовых и совсем весело, словно ничего не произошло, сказал:

— Да пойдемте же на воздух, Михаил Михайлович, тут сырость, плесенью пахнет, а там раздолье.

Молодое слепящее солнце и густой, напоенный испарениями воздух с такой силой ударили Черноярова, что на мгновение у него потемнело в глазах и перехватило дыхание.

— Вот она весна! — как сквозь сон услышал он восклицание Лесовых и про себя повторил: «Весна, весна!», вкладывая в эти слова всю ту легкость и жажду жизни, так властно охватившие его. Он, совсем не чувствуя тела и забыв о противнике, размашисто шагал по лощине и восхищенно, словно впервые все это видя, смотрел на мокрый с едва заметной прозеленью пригорок, на низкорослые, еще голые кустарники, на журчавший в низине искристый ручей.

«Весна, весна», — вполголоса проговорил он, когда Лесовых скрылся за бугром, и, чувствуя все ту же, неожиданно вспыхнувшую радость, пошел к пятой роте, где стоял один из двух его пулеметов. Как в далеком детстве, он отшвырнул ногой подвернувшийся камень, забыв о своем возрасте, по-мальчишески резво перескочил лужу и тут же увидел Бондаря и Козырева.

Маленький, поджарый, в начищенных сапожках и в безукоризненно чистом, без единого пятнышка, обмундировании Бондарь и приземистый, вислоусый Козырев о чем-то увлеченно говорили.

Увидев Черноярова, они мгновенно смолкли. На лице Бондаря Чернояров заметил то самое выражение растерянности и жалости, которое так резануло его еще в тот день, когда он, бывший командир полка, пришел представляться к своему бывшему подчиненному командиру батальона Бондарю.

— Товарищ капитан, пулеметная рота, — собрав все силы, точно по-уставному начал докладывать Чернояров.

— Да, да. Я знаю, я обошел всю роту, — нетерпеливо перебил его Бондарь и, густо покраснев, опустил глаза.

Его смущение вновь напомнило Черноярову, кем он был и кем стал, и, как черное облако, мгновенно погасило все светлое, что возникло у него от встречи с Лесовых.

— Что слышно насчет пополнения? — только чтобы не молчать, с трудом выдавил Чернояров.

— Командир полка обещал на днях прислать два пулемета и несколько пулеметчиков, — все так же не глядя на Черноярова, сказал Бондарь. — Но один пулемет придется шестой роте отдать.

— Шестой? — прежним властным и решительным басом воскликнул Чернояров, но тут же стих и безразлично добавил:

— Что ж, шестой очень нужен пулемет.

«Вот мучаются!» — подумал все время молчавший Козырев и, стараясь развеять взаимное смущение офицеров, оживленно заговорил:

— Скоро два наших орелика вернутся, Дробышев и Чалый. Пишут: костьми ляжем, а в роту пробьемся.

— И Дробышев, и Чалый. Замечательно! — радостно подхватил Бондарь. — Они же такое на высоте совершили!..

«Дробышев, Чалый? Кто такие? Что совершили?» — напряженно вспоминал Чернояров, но вспомнить ничего не мог.

— Разрешите обратиться, товарищ капитан, — словно вынырнув из-под земли, лихо отчеканил совсем молоденький боец в стеганом ватнике и в рыжей, во многих местах опаленной шапке-ушанке.

— Васильков! — в один голос воскликнули Бондарь и Козырев.

— Так точно! — сияя пухлощеким с округлым подбородком лицом и светлыми, словно наполненными весной глазами, еще восторженнее и четче ответил Васильков.

— Как здоровье? — спросил Бондарь.

— Замечательно, товарищ капитан! — задорно тряхнул головой Васильков. — Отлежался, отоспался, лекарств малость попил и как новенький!

«Да кто же этот Васильков? — думал Чернояров. — Танк спалил, когда же это было?»

— Он под Белгородом, вот тут, к нашей роте пристал, из отходивших подразделений, — словно поняв мысли Черноярова, пояснил Козырев. — Я, говорит, воевать буду и никуда не уйду, пока фрицев не остановим. Вот и воевал, — ласково взглянул Козырев на Василькова.

— Целые сутки один у пулемета высоту удерживал, атак пятнадцать отбил, сотни, наверно, три фрицев угробил. А на другой день с танком один на один схлестнулся и сжег его.

— Замечательно! Молодец! — воскликнул Чернояров и с силой пожал руку Василькова. — В нашу роту его, обязательно в пулеметную роту.

— Вы командир нашей роты, товарищ старший лейтенант? — с любопытством взглянув на Черноярова, спросил Васильков.

И Бондарь и Козырев замерли, тревожно ожидая, что же будет после столь неудачного вопроса. Опешил на мгновение и Чернояров, чувствуя, как поток горячей крови хлынул в лицо, но быстро овладел собой и так же непринужденно, в тон Василькову ответил:

— Да. Я командир пулеметной роты. Чернояров моя фамилия, зовут Михаил и по отчеству Михайлович. Так что воевать вместе будем. Вы сами-то откуда родом?

— Москвич! — с гордостью ответил Васильков.

— Земляк ваш, — кивнул Чернояров Козыреву.

— Да, земляк, — с протяжным вздохом ответил Козырев, при упоминании Москвы вспомнив Анну, детей и свой домик в тихом переулке Лефортово.

«Анна, Анна, — как часто бывало с ним, мысленно обратился Козырев к жене, — как ты там? Третий год скоро пойдет как не виделись».