Воздух Петербурга

Через пять лет после «выхода на Амур» в судьбе Кропоткина произошел новый решительный поворот. Он навсегда расстался с военной службой и вернулся в Петербург, который некогда с радостью покидал. Город почти не изменился. А Кропоткин был уже другим. В Сибири он увидел реальную жизнь, познакомился с тем, как складываются реальные взаимоотношения людей друг с другом и с администрацией, с властью. Постоянное общение с простым народом - казаками, крестьянами-переселенцами, мастеровыми, ссыльными - и книги, которые он читал часто при свете костра во время своих таежных походов, пробуждали его мысль. Он размышлял надо всем, с чем сталкивала его жизнь.

В Сибири он стал ученым-естествоиспытателем, первооткрывателем новых земель и дорог. Но не только 70 тысяч верст преодоленного пространства в его активе. А еще и комплекс идей и обобщений, явившихся существенным вкладом в науки о Земле в 60-х годах прошлого века. Об этих годах Кропоткин писал: «То было время всеобщего научного возрождения. Непреодолимый поток мчал всех к естественным наукам». Этот поток увлек его. И вынес весной 1867 года к берегам Невы, в главный научный центр России.

Два года назад было отмечено 300-летие Галилея. И как бы приуроченным к этому великому юбилею оказалось по-галилеевски великое открытие Джеймсом Кларком Максвеллом существования электромагнитных волн, разработка им электромагнитной теории света. Это был революционный переворот в науке. Другое, столь же значительное открытие прошло тогда незамеченным: австрийский монах Грегор Мендель вывел свои «законы наследственности», но они будут поняты и признаны лишь в самом конце девятнадцатого столетия. В 1867 году защитил докторскую диссертацию ровесник Кропоткина климатолог А. И. Воейков, которому еще предстоит открыть законы формирования климатов земного шара. Пройдет всего два года, и профессор Петербургского университета Дмитрий Иванович Менделеев построит свою гениальную периодическую систему химических элементов. Почти одновременно с русским изданием сенсационной книги Ч. Дарвина «Происхождение видов» появилась вызвавшая едва ли не меньший интерес работа русского физиолога Ивана Михайловича Сеченова «Рефлексы головного мозга»: она заставила пересмотреть представления о строении и функции нервной системы человека.

Случайно, а может быть и нет, открытия в науке сопровождались событиями, потрясавшими общественные отношения. В Европе, пережившей революционную бурю пятнадцать лет назад, в 1848 году, было относительно спокойно, хотя не так уж далеко впереди - год Парижской коммуны - 1871-й. Пока же наиболее «горячими точками» мира были Северная Америка где шла Гражданская война; Балканы, где славянские народы поднялись против турецкого гнета, и в России, перед которой с отменой крепостного права открывались новые перспективы.

В апреле 1865 года, когда американская Гражданская война завершилась победой сторонников уничтожения рабства, выстрелом в театре форда был убит их лидер президент Авраам Линкольн…

А в России в царя стрелял Каракозов. Он прожил немногим более 20-ти лет, а вот решился на поступок, за который пришлось платить жизнью. Ради чего? Прав ли он? - эти вопросы волновали русскую интеллигенцию.

Как раз в те дни, когда в Иркутске шел процесс над группой ссыльных поляков, Кропоткин читал газеты с описанием всего произошедшего. Читал о том, как Каракозов сказал схватившим его: «Дурачье, ведь для вас же, а вы не понимаете». О том, как не сразу, но все же открыл свое имя и назвал сообщников - Ишутина, Худякова и еще тридцать человек, образовавших кружок антиправительственной пропаганды под названием «Организация», а после вынесения приговора написал прошение царю о помиловании. На нем Александр начертал: «Лично я в душе простил ему, но как представитель верховной власти я не считаю себя вправе прощать…» Чувство власти выше других чувств человеческих…

3 сентября 1866 года, в семь утра, на Смоленском поле при стечении тысячной толпы Каракозов был повешен. Это первая виселица Александра II в Росси… Тысячи их покрыли уже раньше поля Польши. «Освободитель» обернулся «вешателем». Да он ли тут виноват лично? Система самодержавия, власть в одной точке, освещенная богом…» Поэтому-то и стрелял Каракозов, открыв в России долгую «охоту на царя».

Выстрел Каракозова был неожиданным для России, и не понят ею. Власти же использовали его как сигнал к усилению реакции.

Руководивший расследованием Каракозовского дела граф Н. А. Муравьев заявил, что причина выстрела - «последствие полного нравственного разврата нашего молодого поколения, подстрекаемого и направляемого к тому… необузданностью журналистики и вообще нашей прессы». Образована особая комиссия по борьбе с революционным движением. Усилились гонения на журналы, закрыты на время «Современник», «Русское слово» - в них мыслящие люди находили поддержку своим левым взглядам. Даже «Санкт-Петербургские ведомости» были приостановлены на три месяца за критику администрации. И вслед за разгромленной «Организацией» Ишутина возник кружок «Земля и Воля», основанный двумя Николаями - Серно-Соловьевичем и Утиным. Оба - студенты Петербургского университета. То и дело появлялись новые прокламации и подпольные газеты.

А молодежь зачитывалась «Историческими письмами» профессора Артиллерийской академии полковника Петра Лаврова, арестованного в апреле 1866 года и сосланного в Вологодскую губернию. Лавров дал свою формулу прогресса: «развитие личности в физическом, умственном и нравственном отношении - воплощение в общественных формах истины и справедливости…» Он провозгласил программу «перестройки русского общества» для решения социального вопроса, как первостепенного, руководствуясь идеалом «свободного общежития, в котором исчезает всякий след государственной принудительности». Отказ от «управления человека человеком», «уважения к труду, солидарность, сознание своего и чужого личного достоинства - вот к чему призывал Петр Лавров. Он был тогда, наряду с Чернышевским, Добролюбовым, Писаревым, «властителем дум». Как, впрочем, и В. В. Берви-Флеровский, социолог и экономист, автор «Азбуки социальных наук», всю жизнь проведший в ссылках, сказавший: «Идите в народ и говорите ему всю правду до последнего слова…»

 

Впервые о сибирском оледенении

Кропоткин живо интересовался этими идеями, но главное для него - наука. Ведь он привез из Сибири большой экспедиционный материал, который нужно осмыслить и обобщить. Приехав в Петербург, он смог, наконец, осуществить свою давнюю мечту - поступить в университет. Посещая занятия на первом курсе физико-математического факультета Петербургского университета, он одновременно ходил на службу в Статистический комитет Министерства внутренних дел. Туда ему помог устроиться Петр Петрович Семенов, председатель этого комитета. После экспедиции в Тянь-Шань, завершившейся открытием огромной горной страны, - он стал вице-президентом (фактически главой) Императорского Русского географического общества, признанный лидер русской школы географов.

На первых порах Кропоткин еще думал о работе в области математики и опубликовал статью в «Артиллерийском журнале» на тему о графическом решении алгебраических уравнений, отредактировал перевод и составил комментарий к учебнику геометрии известного педагога Адольфа Дистервега. Но все же природа перевесила математические абстракции…

В декабре 18687 года в Петербурге открылся Первый съезд русских естествоиспытателей, имевший, несомненно, большое значение для Кропоткина. Он видел в нем выдающихся ученых России: химиков - Дмитрия Менделеева и Андрея Бекетова, биологов Илью Мечникова и Клемета Тимирязева, математика Пафнутия Чебышева, физика Бориса Якоби, мореплавателя и в те времена Президента Академии наук адмирала Федора Литке, коллег-географов Алексея Федченко, исследовавшего горы Средней Азии и климатолога Александра Воейкова. Ему довелось участвовать в обсуждении доклада Менделеева о введении метрической системы мер и выступить с сообщением о сейсмографе, испытанном в Иркутске.

В марте 1869 года, когда Кропоткин доложил о проведенных им геологических исследованиях в долине реки Лены и на приисках Витима, его избрали действительным членом общества естествоиспытателей. В этом докладе впервые были изложены доводы в пользу распространения древнего оледенения в Сибири. Сообщение это воспринято было с осторожностью, поскольку некоторые европейские авторитеты еще выступали с решительной защитой представлений о том, что по европейским равнинам валуны разнесены плавающими льдинами. Только спустя три года сделает свой доклад о древних ледниках Скандинавии Отто Торелль, который будет признан основателен теории ледникового периода в Европе.

Там, где проходил Кропоткин, - в Саянах, на Патомском нагорье, ледников не было, но воображение рисовало на месте покрытых лесом гольцов величественную, ослепительную в лучах солнца бескрайнюю снежную пустыню. На протяжении многих тысячелетий накапливался снег, не успевавший растаять за короткое холодное лето. Нижние слои под давлением вышележащей толщи уплотнялись в монолитный лед. Обладая довольно высокой пластичностью, он расползался в стороны, занимая все новые пространства. И нужно было очень большое потепление, чтобы этот лед превратился в воду и освободил пространство для распространения жизни.

Размышления о былом оледенении вызывали аналогию с таким же мертвящим «оледенением» жизни общества под властью царизма и порожденной им бюрократической системой. Еще не представляя себе, как участвовать в борьбе за «размораживание общественной жизни, Кропоткин прежде всего занялся наукой. Правда, он уже стремился к тому, чтобы повернуть ее «лицом к народу», сделать ее достижения достоянием масС. Ему понравилась на съезде естествоиспытателей речь профессора Московского университета геолога Григория Щуровского «Об общедоступности, или популяризации естественных наук», его слова о том, что пропаганда достижений науки в народных массах становится «потребностью страны».

 

Научный обозреватель

В 1867 году в приложении к «Московским ведомостям», в «Современной летописи» еще завершалась публикация его писем из Восточной Сибири, в «Записках Сибирского отдела РГО» был опубликован отчет «Поездка в Окинский караул»; в «Записках для чтения» - «путешествие по Лене»; в иркутской газете «Сибирский вестник» - письма с Витима, с устья Муи и Тихоно-Задонского прииска; в немецком журнале «Peterman’s Mitteilungen», издававшемся географом Августом Петерманом, - информационная статья об Олекминско-Витимской экспедиции. Краткий отчет об этой экспедиции появился в «Известиях РГО», в 1869 году. Это была работа по сибирской теме. Но параллельно с ней возникают и новые направления.

Воодушевившись идеей Щуровского, Кропоткин договорился с редакцией «Санкт-Петербургских ведомостей» о публикации в этой достаточно обстоятельной и вместе с тем популярной газете, серии статей под рубрикой «Естествознание». Обзор новейших научных идей был в те годы в значительной степени новым для газеты жанром. В начале 1868 года Кропоткин опубликовал первый такой научный обзор. Он был посвящен успехам в области применения спектрального анализа, новым данным о химическом составе и строении звезд и туманностей. Вторая статья, появившаяся 5 марта, называлась «Влияние вырубки леса на климат страны»

В ней он говорит о том, что в России недопустима стихийная, неограниченная, бездумная вырубка лесов. Ведь «близость леса» оказывает смягчающее влияние на климат: в лесу суточные колебания температуры не так велики, зимы - теплее, летняя жара умереннее, и вообще лесной климат приближается к морскому. Лес притягивает влагу, накапливает ее, задерживает таяние нега, способствует более равномерному его распределению во времени. Надо беречь леС. И его хозяйственное использование должно быть предельно осторожным.

Другие газетные статьи Кропоткина посвящены самым разным темам. Он пишет о добывании кислорода из воздуха, использовании его в фабричном производстве, об использовании диффузии газов и их поглощении металлами, об изобретении воздухоплавательных аппаратов. Первая его «ледниковая» статья появилась тоже в газете - в «Кронштадтском вестнике». В ней рассматривалось происхождение валунов на посещенном им эстонском острове Большой ТюттерС. Расширенный вариант статьи напечатан в Известиях ИРГО.

К концу 1869 года у молодого (ему 27 лет) ученого и журналиста составился солидный список публикаций - около 80 наименований. Причем три его статьи уже были напечатаны в Европе: в Германии, Италии и Англии. Все реже Кропоткин ходит на лекции в университет и, наконец, оставляет, его совсем, а затем уходит и со службы в Статистическом комитете. Постепенно он занимает подобающее ему место в сообществе русских географов.

 

В Императорском географическом

В конце 1844 года на обеде, который дал в честь возвратившегося из Сибири А. Ф. Миддендорфа писатель и этнограф, составитель «Толкового словаря живого великорусского языка» Владимир Иванович Даль, собрались знатоки России - исследователи природы, языка, народных обычаев. Тогда в доме В. И. Даля родилась идея создания в России географического общества. Конечно, без августейшей поддержки в этом деле было не обойтись, посему покровителем общества просили стать великого князя Константина Николаевича, брата будущего царя Александра II, считавшегося лидером либеральной партии при дворе.

Следующая встреча инициаторов состоялась в его кабинете. В ней приняли участие виднейшие ученые - арктический и кругосветный мореплаватель Федор Литке, геолог Карл Бэр, астроном Владимир Кеппен, писатели В. И. Даль и В. И. Одоевский, геолог П. А. Чихачев, астроном и геодезист В. Я. Струве, географ и статистик К. И. Арсеньев, - всего семнадцать человек. К началу мая следующего года учредители Общества согласовали уста, который был представлен министру внутренних дел для доклада императору. Он был «высочайше утвержден» 6 августа 1845 года, а вместе с тем Обществу «пожалована» субсидия в 10 тысяч рублей, а также определен председатель нового императорского общества - великий князь Константин. В сентябре состоялось первое заседание, а котором был избран вице-президент - адмирал Федор Литке и управляющие отделений: по общей географии - Фердинанд Врангель, по географии России - Василий Струве, по этнографии - Карл Бэр, по статистике - Владимир Кеппен и 53 действительных члена. В ноябре 1846 года на первом годичном собрании учреждены были награды Общества - Константиновская, или Большая золотая медаль, Малая золотая, серебряная и бронзовая медали.

Так начиналась деятельность Императорского Русского географического общества (ИРГО) с которым Петр Кропоткин на несколько лет связал свою судьбу. Географические экспедиции того времени были первопроходческими: они проникали в районы России, ранее учеными не посещавшиеся. Первая среди них, во главе с горным инженером Э. К. Гофманом (он сопровождал А. Гумбольдта в его поездке по Уралу) исследовала пространство на севере Урала, между реками Обь и Печора, Северным Ледовитым океаном и Пермской губернией. А затем академические экспедиции: сибирская - Л. Шварца и Ф. Шмидта; чукотская - барона Г. Е. Майделя; и «серия» среднеазиатских: П. П. Семенова - на Тянь-Шань, Н. А. Северцова - на Тянь-Шань и Памир; В. Я. Струве и Г. И. Потанина - на Алтай.

Имя Кропоткина впервые появилось на страницах «Известий РГО» в 1865 году, когда этот главный географический журнал сообщил о поступлении в библиотеку Общества отчета с пятью листами карт об исследовании князем Кропоткиным в Китае горного хребта Б. Хинган.

В этом же журнале напечтано сообщение о том, чтона заседании Сибирского отдела РГО князь Петр Кропоткин прочитал отчет «О поездке из Цурухайтуя через Мерген в Благовещенск».

Кропоткин, ставший членом-сотрудником Сибирского отдела РГО и избранный в состав его Распорядительного комитета, еще ни разу не присутствовал на собраниях Общества в Петербурге. Не был он и на годичном общем собрании 19 января 1866 года, когда было объявлено о присуждении ему Малой золотой медали за его маньчжурскую экспедицию. Высшей награды Общества - Константиновской медали - был удостоин создатель первой геологической карты Европейской России академик Г. П. Гельмерсен, а серебряной - участник Сунгарийской экспедиции Арсений Усольцев. Действительным членом Географического общества на том же заседании был избран сверстник Кропоткина А. И. Воейков.

Они начали свой путь в науке почти одновременно. Воейков закончил университет в Петербурге, потом много лет учился за границей, объездил все страны мира и создал описание земных климатов, ставшее классическим. Ученый с мировым именем, он оставался в рамках одной науки - географии. В те годы, о которых идет речь, многие ожидали, что Воейков и Кропоткин пойдут рядом, параллельно друг другу, образуя две вершины русской географической науки равной величины. Но судьбы их сложились по-разному.

А пока представим себе небольшой зал Географического общества в Петербурге, где 13 декабря 1867 года собрались исследователи земель российских и где слово для доклада об Олекминско-Витимской экспедиции было впервые представлено князю Кропоткину. Итак, пересечена обширная горная страна, прорезанная реками. Открыты и названы одно нагорье и два отчетливо выраженных в рельефе хребта. Доказано, что не существует гигантский Становой хребет. Водораздел между двумя океанами - Тихим и Северным Ледовитым - выглядит совсем не так, как его представляли прежде. Построены карты Олекмо-Витимской горной страны, вызвавшие особый интерес в связи с критикой карт, составленных Александром Гумбольдтом. Использовав старинные китайские источники, Гумбольдт умозрительно начертал в Восточной Сибири хребты, идущие в широтном направлении, пересекаемые меридиально направленными хребтами. Получилась своеобразная клетка, геометрически правильная, но, как установил Кропоткин, не отвечающая тому, что существует в реальности. Всего-то три тысячи верст он прошел по нагорью Восточной Сибири, а представил себе строение грандиозной горной страны, как будто увидел ее с самолета или из космоса. Удивительную интуицию продемонстрировал Кропоткин - его схема расположения гор Сибири оказалась в основных чертах верной, что установили многочисленные экспедиции, работавшие в этих труднодоступных местах через двадцать, тридцать, пятьдесят лет после Кропоткина.

«Чтение князя Кропоткина возбудило в собрании самый живой интерес и было покрыто продолжительными рукоплесканиями», - так записали в протоколе заседания.

Потом Кропоткин еще не раз выступал в столичном зале РГО, рассказывая о проведенных им барометрических измерениях, которые помогли определить высоты гор и долин, о следах древнего оледенения в Сибири, происхождении речных долин, о климатических особенностях района Витимских золотых приисков… Подлинный фейерверк идей порожден, был экспедицией. Многие из них будут высказаны позже, спустя десятилетия.

В 1873 году в Петербурге вышла в свет подробная монография объемом более 900 страниц - «Отчет об Олекминско-Витимской экспедиции…» В этот отчет включен очерк Ивана Полякова о географическом распространении животных в сибирской тайге, с перечислением обнаруженных им новых видов, а их несколько десятков. Этот молодой человек, иркутский учитель, с которым делил Кропоткин тяготы таежного похода, тоже был в зале, когда докладывался отчет об экспедиции. Кропоткин помог ему перебраться из Иркутска в столицу, снабдив деньгами, а также подготовиться к поступлению в Петербургский университет. Устроил его жить на своей квартире, всячески поддерживал в учебе, говорил о нем, как о «будущей славе русской науки». И Поляков, действительно стал незаурядным ученым-зоологом. Правда, век его оказался коротким - умер он сорока лет от роду. На своем жизненном пути он еще не раз встретится с Кропоткиным, и мы о нем вспомним.

В Географическом обществе того периода, который в историю вошел под названием «семеновского», сотрудничали замечательные люди, прославившиеся своими путешествиями и научными обобщениями. Работа рядом с ними и вместе с ними была чрезвычайно полезна для Кропоткина. Он отметил это в своих мемуарах и дал краткие характеристики некоторым из них.

Николай Алексеевич Северцов: «Он был выдающийся зоолог, талантливый географ и один из самых умных людей, которых я когда-либо встречал». Сенсационное возвращение из Средней Азии Николая Северцова, попавшего в плен к воинственным кокандцам, совпало с приездом в Петербург после неудачного амурского сплава. Бесконечно увлеченный наукой, Северцов поразил тогда всех своим бесстрашием перед лицом опасности, взятый в плен враждебными дикарями. На петербургское общество его искренние рассказы произвели большое впечатление, и Северцов на какое-то время оказался в центре общественного внимания, как несколько лет назад - Семенов, как Гумбольдт, посетивший Россию в 1829 году.

Николай Николаевич Миклухо-Маклай, изучавший жизнь папуасов Новой Гвинеи: «…поставил себе правилом, которому неуклонно следовал, - быть всегда прямым с дикарями и никогда не обманывать даже в мелочах, даже для научных целей».

Алексей Павлович Федченко «сделал многочисленные зоологические наблюдения в Туркестане, вместе со своей женой Ольгой Федченко, тоже естествоиспытателем. Он с увлечением трудился над разработкой своих наблюдений; но к несчастью погиб в Швейцарии во время восхождения на Монблан…».

В 60- х годах началось восхождение «звезды» Пржевальского, ставшего после серии первооткрывательских походов в Центральную Азию едва ли не самым знаменитым путешественником в мире. В те дни, когда Кропоткин возвращался из Сибири, Николай Михайлович Пржевальский отправился в первую свою экспедицию, в Уссурийский край. О Пржевальском Кропоткин писал так: «В нем сошлись географ-исследователь, зоолог и охотник. Едва только он возвращался в Петербург, как уже начинал строить план новой экспедиции и бережливо копил для нее деньги… По крепкому здоровью и по способности выносить годами суровую жизнь горного охотника Пржевальский был идеальным путешественником» 1.

1 АРГО? ф. 18, оп. 1, ед. хр. 313.

Сподвижник Пржевальского в одном из его путешествий по Центральной Азии Петр Кузьмич Козлов говорил, что на привалах легендарный путешественник нередко вспоминал Кропоткина, в то время уже жившего за границей, как «одного из самых осведомленных людей в области географических познаний», а также он называл его «живым декабристом», сочувствуя, очевидно, его убеждениям.

 

Секретарь отделения

Заслуги Кропоткина перед российской географией были несомненны. Это признавали его коллеги. Уже в феврале 1868 года он единодушно был избран секретарем Отделения физической географии РГО, с перспективой перейти на место Семенова - председателя отделения, когда тот сменит главу Общества - стареющего Федора Петровича Литке, назначенного к тому же президентом Академии наук.

Как секретарь отделения, Кропоткин вел собрания, предоставляя слово ораторам, составлял протоколы. Сам он включался в обсуждения не так уж часто. За семь лет работы в РГО он выступил не более двадцати раз. Активность Кропоткина проявлялась больше в публикациях, участием в специальных комиссиях Общества, создавшихся по разным направлениям и проблемам.

Первая комиссия, в которую он вошел,- метеорологическая. Выступая на одном из заседаний по поводу сообщения Пржевальского о том, что причиной понижения уровня воды и отступания береговой линии, отмеченных им на озере Ханка на Дальнем Востоке, является вырубание лесов, он заметил, что не только Ханка, но и все озера на востоке Азии постепенно высыхают, и это объясняется «общим климатическим характером переживаемого нами геологического периода». Так в 1869 году он впервые наметил одну из важнейших своих идей, развитых им затем в теорию «высыхания Евразии».

В комиссию «для выяснения нужд Амурского края» он был включен как знаток и проблем его населения. В комиссию по проведению нивелировки Сибири (определение высот земной поверхности по данным измерений давления воздуха барометром) - как один из первых исследователей, испытавших этот метод в сибирских экспедициях. Включили его ив комиссию по присуждению медалей РГО. Еще занимался он вопросами организации экспедиций Николая Северцова на Тянь-Шань и его сибирского друга Полякова - в Карелию, проектирования Кумо-Манычского канала на Северном Кавказе, который соединил бы бассейны Черного и Каспийского морей.

Когда отмечалось 25-летие РГО, Кропоткин выдвинул ряд предложений. Он высказался за создание обобщающего труда «Землеведение России», а наряду с ним - книг по образованию и самообразованию в области географии, в том числе предназначенных для «распространения географических сведений в кругу рабочих людей». Он предложил установить премии за труды по географии России, за учебники и лучшие географические очерки для народных школ.

На основе этих предложений Географическое общество приняло решение о том, чтобы содействовать появлению «обширного систематического труда, который представлял бы полное географическое описание России, европейской и азиатской, в отношении физико-географическом, этнографическом и статистическом».

В качестве автора такого труда мог бы быть сам Кропоткин. Он думал об этом и несомненно осуществил бы, если бы оставался в Географическом обществе.

« Через мои руки, - писал он,- проходили всевозможные материалы относительно географии России. У меня начала складываться мысль написать пространную физическую географию этой громадной части света, уделяя при этом видное место экономическим явлениям. Я намеревался дать полное географическое описание всей России… И я хотел очертить в этом описании различные формы хозяйственной жизни, которые должны господствовать в различных физических областях» .

Это был новаторский замысел, и возник впоследствии он, несомненно, под влиянием работ французского географа Элизе Реклю, который стане его ближайшим другом. На книгу Реклю «Земля и люди», вышедшую в Петербурге в 1872 году, Кропоткин опубликовал рецензию в сборнике «Знание».

А спустя тридцать лет появился выдающийся 19-титомный труд П. П. Семенова-Тан-Шанского (при участии других географов) - «Россия. Полное географическое описание нашего отечества». В какой-то мере именно кропоткинский проект был реализован в этих книгах. Географы упрекали Кропоткина в том, что он не сделал эту работу, отдав свой талант и время совсем другим занятиям. Но издание вышло и без него.

Ему же сердце подсказывало иной путь, традиционный для русских интеллигентов XX века, воспитанных на пушкинской жажде свободы и «милости к падшим». Ему понятен был и призыв Некрасова: «…гражданином быть обязан!»

 

П. А. Кропоткин.

 

Из «Записок революционера»

1

1 Записки, С. 141-143.

…У меня стали зарождаться географические обобщения, вскоре всецело захватившие меня. Путешествия по Сибири убедили меня, что горные цепи, как они значились тогда на картах, нанесены совершенно фантастически и не дают никакого представления о строении страны. Составители карт не подозревали тогда даже существования обширных плоскогорий, составляющих столь характерную черту Азии. Вместо них обозначали несколько больших горных кряжей. Так например, в чертежных… сочинили восточную часть Станового хребта в виде громадного червя, ползущего по карте на восток. Этого хребта в действительности не существует. Истоки рек, текущих с одной стороны в Ледовитый океан, а с другой - в Великий океан, переплетаются на том же плоскогорье и зарождаются в одних и тех же болотах. Но в воображении европейских топографов, самые высокие хребты должны находиться на главных водоразделах, и вследствие этого тут изображали высокие цепи гор, которых нет в действительности. Много таких несуществующих хребтов бороздило карту Северной Азии по всем направлениям.

Мое внимание теперь в продолжение нескольких лет было поглощено одним вопросом - открыть руководящие черты строения нагорной Азии и основные законы расположения ее хребтов и плоскогорий. Долгое время меня путали в моих изысканиях прежние карты, а еще больше - обобщения Александра Гумболдта, который после продолжительного изучения китайских источников покрыл Азию сетью хребтов, идущих по меридианам и параллельным кругам. Но, наконец, я убедился, что даже смелые обобщения Гумбольдта не согласны с действительностью.

Я начал сначала чисто индуктивным путем. Собравши все барометрические наблюдения, сделанные прежними путешественниками, я на основании их вычислил сотни высот. Затем я нанес на большую карту Шварца все геологические и физические наблюдения путешественников, отмечая факты, а не гипотезы. На основании этого материала я попытался выяснить, какое расположение хребтов и плоскогорий наиболее согласуется с установленными фактами. Эта подготовительная работа заняла у меня боле двух лет. Затем последовали месяцы упорной мысли, чтобы разобраться в хаосе отдельных наблюдений. Наконец, все разом внезапно осветилось и стало ясно и понятно. Основные хребты Азии тянутся не с севера на юг и не с запада на восток, а с юго-запада на северо-восток… Одни только второстепенные хребты убегают на северо-запад. Далее, горы Азии отнюдь не ряды самостоятельных хребтов, как Альпы, но окаймляют громадное плоскогорье - бывший материк, который направлялся когда-то от Гималаев к Берингову проливу…

В человеческой жизни мало таких радостных моментов, которые могут сравниться с внезапным зарождением обобщения, освещающего ум после долгих и терпеливых изысканий. То, что в течение целого ряда лет казалось хаотическим, противоречивым и загадочным, сразу принимает определенную, гармоническую форму. Из дикого смешения фактов, из-за тумана догадок, опровергаемых, едва лишь они успеют зародиться, возникает величественная картина, подобно альпийской цепи, выступающей во всем своем великолепии из-за скрывавших ее облаков и сверкающей на солнце во всей простоте и многообразии, во всем величии и красоте. А когда обобщение подвергается проверке, применяя его ко множеству отдельных фактов, казавшихся до того безнадежно противоречивыми, каждый из них сразу занимает свое положение и только усиливает впечатление, производимое общей картиной. Одни факты оттеняют некоторые характерные четы, другие раскрывают неожиданные подробности, полные глубокого значения. Обобщение крепнет и расширяется. А дальше, сквозь туманную дымку, окутывающую горизонт, глаз открывает очертание новых и еще более широких обобщений.

 

Отчет- монография

В 1873 году вышел третий том Записок РГО по общей географии. Все его содержание - отчет Кропоткина и И. Полякова об Олекминско-Витимской экспедиции 1866 года.

Просто «отчетом» названа эта книга, несомненно, оригинальная по форме и богатая по научном содержанию. В ней 10 глав, статья Фердинанда Мюллера «О климате Вознесенского прииска» с комментарием П. А. Кропоткина под названием «Еще несколько слов о климате Вознесенского прииска», таблица результатов метеорологических наблюдений, проводившихся Кропоткиным во время экспедиции с 23 мая по 17 сентября 1866 года. В Приложении - сборник высот, определенных барометрическим способом в Восточной Сибири, с обширным «Введением», две карты, два разреза-профиля, пятнадцать рисунков. В том же томе напечатана статья И. С. Полякова «Географическое распространение животных в юго-восточной части Ленского бассейна», к которому приложен список обнаруженных им видов зверей и птиц. Общий объем книги 906 страниц.

После введения на 96 страницах и оглавления следует хронологический очерк маршрута. Он предваряется исторической справкой, в которой изложены основные моменты истории поисков скотопрогонной тропы с приисков на юг. Ежегодно по тайге с целью разведки месторождений золота бродило множество партий, но от них не поступало никакой информации, которая была бы полезна для познания края. И Кропоткин, «пользуясь случаем», в предисловии обращается «ко всем золотопромышленникам Восточной Сибири» с просьбой о том, «чтобы в каждой партии постоянно, ежедневно записывалось, по какой речке шли в течение дня, куда сходятся ее вершины нет ли там перевала куда-нибудь; если есть, то удобен ли он и т. д.»1.

1 Отчет об Олекминско-Витимской экспедиции, С. 17.

Если бы мы имели поболее подобных маршрутов, то наши карты давно были бы приблизительно похожим изображением страны.

Образные, художественные картины природы, вкрапленные в отчет, помогают более глубокому пониманию описываемого. Приведем несколько примеров: «Постоянно забираясь все в более и более дикую горную страну, мы спустились… по такому глухому ущелью, где единственной дорогой нередко представлялось заваленное громадными глыбами русло буйного горного потока. Два дня мы тянулись по этому непроходимому ущелью и, наконец, 23 июля, к вечеру, вышли сразу на обширную равнину, расстилавшуюся в широкой продольной долине Муи. Роскошь этой долины поражала нас после сумрачных сцен горной страны…

Окружающие нас горы донельзя однообразны,- это гольцы с округленными вершинами, покрытые осыпями, на которых изредка выступают пятна желтых ягелей и редкие особи лиственниц и елей. Вообще вся эта местность, весь этот перевал через Северо-Муйский хребет в высшей степени неудобопроходим. Когда тунгусы на Муе спросили меня, какою же падью поднялись мы на хребет, и я рассказал им, какою именно, то удивлению их не было конца. «Мы тут и на оленях теперь не ходим», - сказал мне один старик… 22 июля, идя вверх по ручью, перебираясь через мшистые болотистые покровы, которыми одета каменистая осыпь, мы в полутора верстах от ночлега дошли до довольно большого озера, где этот ручей берет начало. Озеро обставлено с боков высокими горами, так круто размытыми дождями и тающим снегом, что на склонах их едва держатся лишь крупные обломки слюдистых сланцев и гнейсов…»2.

2 Отчет, С. 54.

Всего пересечено пять хребтов, пройдено по долинам около 60 речек и ручьев, 13 перевалов. И каждое урочище нашло отражение в тексте книги, каждая речка, каждый подъем и каждый спуск… Объяснены некоторые из местных терминов и топнимов.

В книге присутствуют отступления, вроде бы не относящиеся непосредственно к ее теме, но, несомненно, интересные для читателя. Собственно, ведь все научные обобщения, сделанные Кропоткиным, не имеют прямого отношения к цели экспедиции - поиск скотопрогонного пути, - но без них отчет не приобрел бы значения научной работы.

Нельзя пройти мимо отступления об эвенках-проводниках. Кропоткин дает чрезвычайно высокую оценку роли в благополучном исходе экспедиции, которую сыграли ее проводники.

Специальные главы посвящены географическим и геологическим исследованиям долины Лены, Патомского нагорья и Лено-Витимского водораздела. В них сосредоточены главные научные результаты экспедиции.

Личное наблюдение геологического строения берегов Лены позволило разобраться в противоречивых взглядах. Кропоткин возражает Миддендорфу, принимает точку зрения Эрмана и Меглицкого, высказанную в 1851 году, рассматривает как почти неоспоримо доказанное, что известняки, выступающие в долине Лены между Киренском и Олекминском, «древнее красного песчаника, лежащего горизонтальными слоями между Качугом и Киренском». Особый интерес проявляет Кропоткин к новейшим отложениям в долине Лены, на которые по его мнению, до сих пор слишком мало обращали внимания. А между тем это толщи мощностью до 30 м и более. Знакомство с тремя обнажениями иловатой глины убедило в том, что это лес, похожий на известный рейнский и гималайский. Он пишет, что изучение этих отложений могло бы прояснить вопрос о ледниковом периоде в Сибири.

Этой теме, которая становится главной во всех его географических работах, Кропоткин посвящает седьмую главу книги, названную «Распространялись ли ледниковые явления на Сибирь?» Она начинается словами: «Важность вопроса, поставленного вначале этой книги, кажется нечего и доказывать… Мы до тех пор не будем в состоянии правильно понимать явления, в настоящее время представляемые орографиею, флорою и фауною Сибири, пока не вырешим вопроса о том, принимали ли ледники и плавающие льды какое-либо участие в том, чтобы придать Сибири ее настоящую физиономию, или нет. Пока не будем знать, какие изменения претерпевал климат Азии и Сибири в таком сравнительно близком от нас пошедшем, как постплиоценовый ледниковый период»1.

1 Отчет, С. 220.

Вопрос о былом оледенении Кропоткин связывает с проблемой климата и палеогеографии (физической истории) не только Азии, но и всей планеты. Он сетует на полное отсутствие данных о распространении ледниковых следов в Сибири. Их получено уже немало в Альпах, в полярных странах и даже в Тянь-Шане (автор упоминает замечательного географа и зоолога Н. А. Северцова, но «Сибирь доныне остается особняком». Ответа на вопрос не дал даже такой исследователь, как А. Ф. Миддендорф, склонявшийся больше к отрицательному взгляду на существование в прошлом сибирского оледенения. Кропоткин считает, что полностью отрицать древнее оледенение Сибири нельзя. Тогда следовало бы ответить на вопрос, почему его не было. То ли климат был более теплым, чем в соседних с Сибирью странах, то ли более сухим. Нужны факты.

Кропоткин из обнаружил: «…убежденный, что Сибирь не представляет следов ледникового периода, я мало-помалу должен был отступить перед очевидностью фактов и прийти к противоположному убеждению - тому, что ледниковые явления распространялись и на Восточную Сибирь, по крайней мере, на северо-восточную ее часть»1.

1 Отчет, С. 223.

Кропоткин описывает встреченные им на Патомском и Витимском плоскогорьях отполированные и изборожденные скалы и эрратические (блуждающие) валуны, явно принесенные издалека «со стороны», распространения ледникового периода на Сибирь». Эти доказательства встречены были еще раньше в Саянах, на реке Оке, а потом на Патомском нагорье. Убедительно на нескольких страницах он обосновывает свой вывод о ледниковом, а не речном их происхождении.

Кропоткин описывает и морены, оговариваясь, что он прежде с такого типа несложностыми отложениями знаком не был, поэтому твердо не решается их назвать, но среди приводимых им самим описаний, он уверен, окажутся и несомненные морены, остающиеся только отступившими ледниками. Затем автор переходит к «второстепенным доказательствам ледниковой гипотезы». Ими он считает обилие ныне высыхающих озер среди горных хребтов и на плоских возвышенностях, они - «наследники» ледникового периода, так же, как и лесс, ледниковую гипотезу происхождения которого Петр Алексеевич одним из первых отстаивал.

Изучены факты, приводимые против ледниковой гипотезы. Их неосновательность показана на многих примерах.

Глава о ледниковых явлениях выглядит как отступление - она вклинилась в хронологическую ткань книги.

Описан резкий переход от патомского нагорья (так Кропоткин назвал горную страну альпийского типа, пересеченную на пути к приискам) к более мягким, сглаженным формам рельефа. С вступлением в долину реки Ныгри «собственного горы, пики исчезают, и те возвышенности, которые составляют стены пади у Тихоно-Задонского прииска, уже не заслуживают названия гор». Причина этой перемены - в изменении характера горных пород: здесь преобладают глинистые сланцы, хотя и сольно метаморфизованные.

Но за рекой Вачей возникла новая гряда гор - системы Ленско-Витимского водораздела. Высшая точка этого хребта, представлявшего собой «группу гольцов, располагающихся преимущественно в линейном направлении», на которую Кропоткин поднялся, называлась Веткин голец (теперь это голец Короленко), а открытый им в 1866 г. хребет был нанесен на карту побывавшим здесь В. А. Обручевым (спустя почти тридцать лет) как хребет Кропоткина.

Петр Алексеевич пишет об интересных экологических наблюдениях, сделанных в горах Восточной Сибири. Так, поднимаясь на вершину гольца, покрытую «лишь обломками остроребрых плит кремнистого сланца»к, он заметил, что лиственные леса по мере подъема исчезают, но их место не занимают, как обычно, заросли кедрового стланика, он заменяется до некоторой высоты низкорослым березняком.

Таких размышлений о всеобщей зависимости и взаимосвязи всех элементов природы немало в тексте отчета.

В последней, десятой главе Кропоткин определяет горную область к юго-востоку от патомского нагорья, как Олекминско-Витимскую горную страну, «одно, орографически неразрывное целое». За долиной Муи она переходит в плоскогорье.

В этой главе он считает необходимым остановиться на проблеме деления нагорий на горные страны и плоскогорья. Против такой классификации выступил, в частности, один из выдающихся географов М. И. Венюков. В довольно пространном теоретическом отступлении Кропоткин объясняет свое понимание типа плоскогорья.

Горная страна - это быстрая смена высоких гребней и глубоких долин и ущелий, их разделяющих, значительные амплитуды высот на малых расстояниях. У плоскогорья нет контрастов, рельеф однообразен. Эти две крайние категории дают «некоторую меру для определения степени приближения каждой данной местности к одному из двух крайних типов. Кропоткин впервые указал на существование огромной системы плоскогорий нагорной Азии, дал общую картину этой горной страны, верно обрисовав и многие ее детали. Впоследствии, в 1890 году, в этом районе работал В. А. Обручев. Книга П. А. Кропоткина стала основой для его исследований. Он неоднократно подчеркивал высокую ее научную ценность, и в знак признания его заслуг назвал хребет за долиной Ныгри именем Кропоткина. Большое значение придавал Обручев открытию Кропоткиным древнего оледенения в Сибири и поддержал его выводы.

Как приложение к отчету помещен «Сборник высот, определенных барометрически в Восточной Сибири». Это - итог огромной работы, проведенной Кропоткиным в целях получения материала для орографических построений.

В список барометрических высот, определяемых по разности показаний барометра, зависящих от высоты, вошло более 800 точек. Свыше 300 из них вычислены самим автором на основе его собственных данных.

Это предисловие к Сборнику настолько капитально, что его вместе с последними можно было бы назвать «книгой в книге, в которой происходит как бы прорыв из пространства экспедиции в огромный регион Восточной Сибири, и не только в него - в пространство всего северного полушария, поскольку в таблицу включены барометрические высоты многих пунктов в Европе, Азии и Северной Америке. Такой глобальный разворот темы характерен и для других работ Кропоткина, но впервые, пожалуй, он продемонстрирован в «Отчете об Олекмиснко-Втимской экспедиции», напечатанном в петербурской типографии на Васильевском острове в 1873 году.

Итог работы - карта.

Важнейшим делом считал Кропоткин составление карты Олекминско-Витимского края. Он убедился, что карта Сибирской академической экспедиции очень неполна и неточна. Помимо данных глазомерной съемки Машинского при работе над картой Кропоткин использовал материалы маршрутов геодезиста Жарова (1862); топографа Нахвалина (1865); расспросные карточки, собранные Рухловым и самим Кропоткиным при встречах с местными жителями. Он даже принялся изучать эвенкийский язык - во всяком случае, составил словарь; который имел около двухсот слов.

Карта закончена в начале апреля 1867 года перед самым отъездом Кропоткина из Иркутска.

 

План полярной экспедиции

1871 год. Его ознаменовали трагические события во Франции. Начались они еще в прошлом году, осенью. Поражение Франции в войне с Пруссией привело к краху империи Наполеона III. В сентябре 1870 года Франция стала снова республикой. Но ее возглавило капитулянтское правительство, заключившее мир на унизительных условиях. Дважды народ Парижа восставал, но бунт подавлялся, и лишь 18 марта, когда к городу приближались немцы, над ратушей Парижа было поднято красное знамя. Оно развевалось 72 дня.

Парижу не привыкать к революциям. Но эта была особая: в огромном по тем временем столичном городе сломана бюрократическая машина буржуазного государства и впервые проведен эксперимент самоуправления. Постоянная армия заменена вооруженным народом, создан, рабочий контроль над производством, приняты меры по улучшению материального положения людей труда.

Обо всех этих событиях писали русские газеты и журналы, но непременно называя коммунаров разбойниками, узурпаторами власти. Сочувствие выпадало только на долю версальцев, громивших Коммуну. Русское общество хотело знать правду о парижских событиях. Тогда-то Кропоткин и начал думать о поездке в Швейцарию, куда эмигрировали коммунары Парижа и где жил Михаил Бакунин.

Однако в это время Географическое общество приступило к обсуждению вопроса об организации исследований в Арктике. С предложениями выступили сибирский золотопромышленник М. К. Сидоров и климатолог А. И. Воейков.

Предложение Сидорова было, естественно, практическим: изучить возможности торгового плавания к устью Печоры и дальше на восток. Воейков говорил о научной экспедиции. Отделение физической географии поручило своему секретарю Петру Кропоткину обобщить все, что известно по этому вопросу. Когда определились размеры экспедиции, выяснилось, что Географическое общество средств на нее не имеет, но может составить проект для привлечения частных и правительственных капиталов. Составление проекта оно предложило поручить Кропоткину с участием других авторов. Срок был назначен довольно жесткий. Не все его соавторы, а это были члены комиссии: А. И. Воейков, Ф. Б. Шмидт, И. И. Шиллинг и др.- вовремя предоставили свои материалы. Проект написан был в основном одним Кропоткиным: «Я засел за работу и просидел над нею, выходя только обедать, две с половиной недели… Мой доклад был готов к сроку и содержал программу предстоящих ученых работ…» 1

1 Записки, С. 146.

23 февраля 1871 года на Объединенном заседании отделений географии, математической и физической, после краткого вступительного слова вице-президента Общества П. П. Семенова началось чтение Записки «Экспедиция для исследования русских северных морей».

Основная проблема полярных исследований - изучение Северного Ледовитого океана, омывающего берега России на протяжении 170 градусов долготы: «Как океан, так и разбросанные среди него открытые до сих пор острова остаются большею частью совершенно неизвестными. Здесь далеко не сделаны даже самые первые шаги в познании нашей планеты, именно разграничение суши от моря, хотя бы в общих чертах…Пространство, лежащее к северу от линии, проведенной через северную оконечность Новой Земли, Новосибирские острова и южные берега Врангелевой Земли… остается нам также неизвестным, как и скрытая от нас поверхность Луны, во всяком случае, менее, чем поверхности ближайших к нам планет… Только берега этого обширного пространства сколько-нибудь известны нам».

Значение исследования Ледовитого океана в том, что «оно затрагивает такие обширные и разнообразные вопросы из наиболее важных для общества склада мышления отраслей человеческого знания и такие важные отрасли народного богатства, какие едва ли может затрагивать изучение какой-либо другой местности земного шара»2.

2 Доклад комиссии по снаряжению экспедиции в русские северные моря, составленный П. А. Кропоткиным. Изв. РГО, 1871, т. 7, N 3, С. 30-31.

Заседание затянулось до позднего вечера. Поэтому постановили продолжить его на следующем собрании.

В пятницу 26 февраля собралось желающих послушать доклад еще больше, чем в первый день. Теперь уже известны основные его моменты - они обсуждались в научных кругах. Особенно всех заинтересовало уверенное предположение о возможности обнаружения в Северном Ледовитом океане новых земель. Одна из них - «Земля Джиллиса», большой остров к северу от Шпицбергена, «белеющий вдали, как волшебные замки северной саги». Другая - еще никем не виденная земля к северо-востоку от Новой Земли.

«Эта экспедиция могла бы, - говорил Кропоткин, - сделать также попытку добраться до большой неизвестной земли, которая должна находится в далеком расстоянии от Новой Земли. Возможное существование такого архипелага указал в своем превосходном, но малоизвестном докладе о течениях в Ледовитом океане русский флотский офицер барон Шиллинг. Когда я прочила этот доклад, а также о путешествии Литке на Новую Землю и познакомился с общими условиями этой части Ледовитого океана, то мне стало ясно, что к северу от Новой Земли действительно должна существовать земля, лежащая под более высокой широтой, чем Шпицберген…» 1

1 Записки, С. 146.

Помимо этой задачи, экспедиция в полярные моря сможет, согласно проекту, сделать еще ряд важнейших исследований. Например, проверить теоретическое положение Ньютона о сжатии земного шара у полюсов, провести наблюдения над проявлениями земного магнетизма, прежде всего над полярными сияниями, над приливно-отливными явлениями, измерить глубины океана, проследить за распространением холодных и теплых течений, в особенности Гольфстрима. Предполагалось также изучение элементов климата приполярного района, в особенности температур воздуха, штормов на северных морях, оптических явлений в атмосфере, условий образования морского льда, поиск полезных ископаемых (в первую очередь, каменного угля). Включено в программу было и исследование растительности и животного мира островов и морей, возможностей зверобойного промысла и условий плавания в Карском море.

Планировалась организация двух метеорологических станций на Новой Земле, наблюдения которых (это признается желательным) должны вестись параллельно с наблюдениями шведской экспедиции на Шпицбергене.

В качестве первой задачи была выдвинута точная гидрографическая опись берегов и в качестве важнейшего результата экспедиции - пробуждение интереса к Северу.

Арктические исследования, в частности «ознакомление» с Ледовитым океаном, составляют, говорил Кропоткин, «далеко не предмет простого любопытства. Один из этих вопросов, тесно соприкасается с самыми широкими космическими областями человеческого знания, другие находятся в тесной связи с той областью, где знанием обусловливается благосостояние значительных частей населения»…1

1 Доклад, С. 33-34.

«Прогресс человеческого общества» состоит «даже не столько в открытии естественных богатств… сколько - в том развитии его предприимчивости, в том увеличении запаса идей, расширение круга его представлений и миросозерцания, которые являются неизбежным последствием всякого нового географического открытия…»2

2 Там же, С. 34.

Основному предприятию должно было предшествовать плавание с целью проверки ледовых условий к западу и к востоку от Новой Земли. Группа мореплавателей «… должна будет стараться поникнуть возможно далее в восточном направлении, чтобы удостовериться в возможности как дальнейшего плавания на Восток, так и плавания к устьям сибирских рек»3.

3 Там же, С. 112.

Это была, по сути, мысль о северном морском пути, которую развивали впоследствии многие русские ученые и мореплаватели.

Большая комплексная экспедиция с разносторонней программой напоминала по своему размаху Великую Северную экспедицию 17333-1743 гг. и проект М. В. Ломоносова.

А по мнению Кропоткина, ознакомление с Ледовитым океаном - далеко не предмет простого любопытства. При первой мысли о северной экспедиции возникает длинный ряд научных вопросов, тем более важных, что на крайнем севере хранится ключ к решению некоторых из главных вопросов физики Земного шара.

Сочетание высочайшей, глобальной цели с непосредственно практическими задачами должно отличать эту экспедицию, равной которой по замыслу в Арктике еще не было.

Работа экспедиции планировалась по этапам, начиная с 1871 года. Уже ближайшим летом можно было бы пройти в Карское море на одном из имеющихся судов, а тем временем приступить к строительству специального корабля.

Оценка проекту была дана самая высокая, получен одобрительный отзыв академика А. Ф. Миддендорфа, который отметил «обстоятельный и столь научный разбор вопроса о необходимости экспедиций в русские северные моря»1.

1 Изв. ИРГО. 1871, т. 7, N 3, С. 418-419.

Выводы комиссии, возглавлявшейся Кропоткиным, были отправлены великому князю Константину, тот переправил доклад в Морское министерство, где была создана своя комиссия для вынесения решения. И здесь на время все остановилось. Шел месяц за месяцем, а от комиссии не поступало никакой информации.

 

По финским и шведским озам

В ожидании решения судьбы полярной экспедиции Кропоткин съездил в Эстонию, где льды оставили следы, а потом предложил Географическому обществу проект поездки в Финляндию и Швецию для изучения имеющихся там в изобилии следов древнего оледенения. Это было необходимо, чтобы окончательно разобраться с ледниковым периодом, ибо, как сказал Кропоткин, выступая на заседании отделения, «ни один из геологических периодов не имеет, конечно, такого значения для физической географии, как ближайший к нам ледниковой и послеледниковой».

Ледниковые отложения на юге Скандинавии хорошо известны геологам. Ознакомление с ним с равнение их с тем, что он видел своими глазами в Сибири позволит сделать основательные заключения о распространении ледников прошлого на равнины Европы.

Предложение было принято обществом. Объемистая записка издана отдельно книгой над названием «Экспедиция в русские северные моря». А Кропоткин отправляется в Финляндию по следам растаявших ледников. Его приглашение участвовать хотя бы в начальном этапе экспедиции приняли маститые геологи - академики Ф.Б. Шмидт и Г. П. Гельмерсен, знакомые еще по Иркутску. В Выборге к ним присоединился местный геолог М. П. Ребиндер, хорошо знающий геологию Финляндии. Все они признавали за ледниками способность продвигаться по долинам, увлекая с собой крупные валуны и шлифуя скалы, но все же считали, что распространение валунов не могло быть столь широким, да и трудно было ученым полностью отрешиться от приверженности к дрифтовой гипотезе, «освященной» авторитетами Чарльза Дарвина и крупнейшего в те времена геолога Лайеля.

Город Выборг совершенно естественно вписан в природу, так что прямо в его пределах можно познакомиться со всем арсеналом доказательств ледниковой гипотезы. Курчавые скалы сияют глянцем среди домов, штрихованные валуны расположились там же, а вместе с ними и остатки древних ледниковых морен. Вокруг всех этих созданий природы геологи ведут ученые споры.

Вот округленные гранитные холмы с начищенной до блеска поверхностью. Гельмерсен ссылается на высокий авторитет Леополда фон Буха:* тот описал подобные куполовидные образования, объяснив их действием воды и свойством гранита сбрасывать верхние слои, как скорлупу. Кропоткину это объяснения кажется искусственным: только движение большой массы льда, считает он, могло так обработать скалы. Следы этого движения - штриховка, царапины, направленные строго в ту сторону, откуда полез ледник. А как же вода? - возражает Гельмерсен. И спор продолжается у могучего водопада Иматра. Зрелище обрушивающихся с высоты тяжелых масс воды завораживает, создается впечатление чудовищной силы. Но результаты ее воздействий на гранитные скалы скажутся через многие тысячелетия, да и то только в том случае, если с потоком воды будут постоянно лететь камни, выполняющие роль тарана. Леднику же с его огромной массой достаточно проползти над скалой. Воздействие даже падающей воды несравнимо слабее, чем самого маленького ледника.

У Иматры Кропоткин расстается со своим спутником и отправляется в ГельсингфорС. Там в течение недели он знакомится с геологической литературой, минералогическими коллекциями в музеях, с научной жизнью Финляндии совершает экскурсии в окрестности финской столицы, где изборожденные и отшлифованные скалы встречаются буквально на каждом шагу.

Из Гельсингфорса - в Стокгольм, через шхеры Стокгольмского архипелага. «Стокгольм - славный город, - писал Кропоткин брату, - чрезвычайно оживлен, не менее Петербурга, движение на улицах вплоть до поздней ночи, красивые постройки и т. п… Из ученых я нашел здесь… только Норденшельда*, молодого шпицбергенца и представителя радикальной партии в ригстаге. Славный парень».

А в письме Совету Географического общества Кропоткин выразил ему «искреннюю признательность за величайшую любезность, с которой он ознакомил меня с коллекциями академического музея, с превосходными гренландскими метеоритами и т. д.»

Адольф Эрик Норденшлельд был к тому времени уже достаточно известен, хотя и не совершил еще прославившего его плавания вдоль берегов Сибири на пароходе «Вега». Это было первое в истории прохождение Северным морским путем. С Норденшельдом связана одна история, о которой говорили и в Петербурге. Молодой геолог был приглашен в Гельсингфорский университете преподавателем физики и математики, блестяще защитил диссертацию. Но из-за неосторожных высказываний на политические темы был уволен генерал-губернатором Бергом и, вынужден покидая Финляндию, на пути в Швецию он пересек Ботнический залив по льду, на коньках. В Швеции, откуда он совершил четыре очень плодотворные в научном отношении поездки на Шпицберген, его избрали профессором Академии.

Когда Кропоткин встретился в Стокгольме в Норденшельдом, уже были опубликованы результаты его прошлогодней Гренландской экспедиции. Первым из ученых поднялся он на «спину» Гренландского ледникового щита. Тысячи километров безжизненной белизны растилились перед ним. Край вечного мороза, убивающего все живое. Наверное, именно так выглядела Северная Европа в ледниковый период. Разговор со столь выдающимся полярным исследователем для Кропоткина, несомненно, был полезен, тем более, что он сам собирался возглавить большую экспедицию в Арктику.

Они подробно обсудили перспективы полярных исследований, в частности, план прохождения северо-восточным ледовым путем в Тихий океан. Норденшельд с большим интересом слушал рассказы Кропоткина о Сибири, где с молодых лет сам мечтал побывать.

Разговор, впрочем, касался не только научных тем, о чем свидетельствует письмо Петра Кропоткина брату из шведского города Ночрепинга, куда он переехал из Стокгольма: «Самый развитой и радикальный из попадавшихся мне - это Норденшельд, но знаешь, чье влияние на нем сильно заметно и о ком он вспоминает с большим увлечением: Бакунина (он был с ним лично знаком) и Герцена. Он же общительнее всех и любезнее, и натура более нараспашку - он много жил с русскими, хорошие друзья его молодости были русские, и теперь он с русскими часто встречается» 1

1 Переписка, т. 2, С. 248.

Позже, когда Кропоткин оказался политическим эмигрантом, одно из первых писем он отправляет в Стокгольм Норденшельду.

После этой встречи Кропоткину легче стало представлять себе некогда покрывавший Скандинавию великий ледник. Обследуя различные формы земной поверхности, образованные исчезнувшими ледниками, Кропоткин проецировал ледниковый покров на современный рельеф.

Особое внимание привлекают искателя ледниковых следов линейно вытянутые (порой на несколько километров) гряды высотой до 100 метров и более, в происхождении которых никак не могли разобраться шведские геологи. Они, конечно, высказывали свои суждения насчет причин образования этих гряд, но не связывали их с древними ледниками, приписывая им морское происхождение.

Кропоткин же сразу обратил внимание на то, что озы следуют обычно линиям движения ледникового щита, сползавшего со Скандинавских гор. Это направление четко указывает ледниковая штриховка на валунах и скалах. Огромная ледяная масса текла, совершенно не считаясь с рельефом. Она пересекла широкую скандинавскую низину Мелар, а потом поднялась вверх - горы не могли ее остановить. Независимость от рельефа, заключил Кропоткин, характерна для больших ледников. Но они сами выступали творцами рельефа, оставляя за собой своеобразные формирования. Озы - наиболее интересные из послеледниковых форм рельефа.

Современные гляциологи установили, что линейные гряды ледник оставил там, где его пронзали подледные тоннели, пропиленные ручьями талых вод. Вода несла с собой песок и щебень, и все это постепенно заполняло тоннель. Когда лед исчез, остались озы.

Их Кропоткин впервые заметил еще в Финляндии, в «Свиных» горах - Пунгахарью. Но там он не смог найти ни одного разреза через гряду и увидеть ее внутренне строение.

Он обрадовался, узнав, что через крупнейший шведский оз - Упсальский, изучавшийся самим Лайелем, строится дорога. Оз протянулся близ старинного города Упсалы (из которого происходит, кстати, легендарный основатель кропоткинского рода, предводитель викингов Рюрик).

Изучив все разрезы Упсальского и других оз Швеции, Кропоткин пришел к выводу о внутриледниковом происхождении слагающей озы морены. Это было его открытие. Ни Лайель, ни Эрдман не смогли правильно понять природу Упсальского оза.

Из Упсалы Кропоткин возвратился на юго-запад Финляндии, в город Турку. И только со стороны смог он наблюдать составленный из тысячи мелких островов Аландский архипелаг. У него создалось впечатление, что со дна моря вздымается своими вершинами потопленная горная страна. Так оно и было: после исчезновения чудовищного груза ледникового щита весь Скандинавский полуостров поднимается.

Следующий пункт маршрута - Таммерфорс (Тамере), где с озера Илеярви начинается озерная Финляндия. Обилие озер, вытянутых в одном направлении, наводит на мысль о том, что все они заполнили выпаханные ледником рытвины. Сопоставив направление берегов озер, моренных гряд и шрамов на валунах и скалах, он заключает, что все три явления вызваны одной причиной - наступлением огромного ледника. Весь комплекс Кропоткин предложил назвать «телескопическим изборождением», подчеркнув, что имеется в виду крупный масштаб природной работы.

Дальше он идет вдоль полотна строящейся железной дороги. Верста за верстой - мимо искусственно созданных обнажений горных пород. В холодный день 17 сентября на 79-й версте дороги он уезжает в Гельсингфорс, и на дрезине проезжает до 12-ой версты. У станции Харакалинна исследует скопление морских раковин, обнаруженное еще отцом Норденшельда.

Вывод таков: уровень Финского залива в послеледниковый период был выше на 19 метров.

Вернувшись в Финляндию, ученый с такой же кропотливостью исследует северную часть страны, целиком сложенную ледниковыми отложениями. Обилие озер в этом краю, не более как десять тысячелетий назад освободившиеся от ледникового груза, снова навело его на мысль об озерной периоде, меняющем ледниковый.

Из города Куопио он отправляет свое последнее, пятое, письмо в Географическое общество о проведенных исследованиях, которое как и предыдущие, зачитывают на заседании отделения физической географии. В письме Кропоткин обращает внимание своих коллег, еще сомневающихся в реальности ледникового периода, на чрезвычайное сходство ландшафтов Финляндии с восточно-сибирскими, несмотря на то, что в Сибири непосредственные следы былого присутствия ледников часто маскируются лесными зарослями.

«Сибирь слишком мало исследована, - писал Кропоткин, - чтобы можно было утверждать отсутствие морен, шрамы и полированные скалы… - слишком непрочные свидетельства, чтобы можно было строить что-нибудь, основываясь на их отсутствии». В Южной Финляндии он был поражен обилием всевозможных ледниковых следов - «что ни шаг - то новое доказательство».

В Каяне он увидел некоторую аналогию Сибири: «Кругом видны мохнатые ели с их бородатыми лишаями и мох в изобилии. Он застилает все, покрыты все камни подледниковых морен, изредка попадается в лесу большой валун, да и его легко не заметить из-за темной густой зелени елей».

Но он обнаружил миллиарды валунов и груды ледникового щебня, когда в лесную чащу врезалось строительство дороги. «…уничтожьте дорогу и дайте пройти нескольким тысячам лет… и вы получите геологически чисто сибирский ландшафт».

Кропоткин решает вернуться В Гельсингофрорс, рассчитывая получить письмо - пора уже! - с информацией о том, состоится ли полярная экспедиция. Письмо получено: правительство отказалось предоставить средства на исследование полярных морей. Вместе с этим известием его ждала телеграмма о тяжелом, очевидно, предсмертном состоянии отца. Наутро он выехал в Россию. Геологическая экспедиция вдоль железной дороги до Петербурга осталась незавершенной.

Из окна вагона он внимательно вглядывался в холмы, озера, леса Финляндии. Величественная картина гигантского ледяного покрова вставала перед ним; ледяной панцирь медленно расползался в стороны, захватывая северные части Америки, Европы, Азии, уничтожая на своем пути все живое: жизнь отступала перед мертвящим дыханием льда. Но в это суровое время шло становление на Земле нового вида, гордо названного впоследствии Homo Sapiens - Человек Разумный. Стремление выжить в борьбе с неблагоприятными условиями формировал его разум. Спасаясь от холода, он научился пользоваться огнем и изобрел одежду. Прошли тысячелетия, и льды начали таять и отступать, освобождая земли, на которые возвращалась жизнь. Вернулся и человек, ставший уже не таким слабым и жалким перед грозными силами природы. Благодаря труду он научился им противостоять и даже извлекать для себя ползу из природных явлений.

Научные исследования позволили Кропоткину прикоснуться к истине, приблизиться к пониманию природы, ее истории и современной жизни, к пониманию того, что будет потом. Например, для него стало очевидным, что после ухода льдов земли, увлажненные ими, переживают озерный период, за которым следует период высыхания. Уже и сейчас видно, что озер становится меньше, уровень воды в них медленно понижается…

Да, ничто не сравнить с радостью научного открытия! Но имеет ли он право на эти радости для немногих счастливцев, получивших возможность свободно заниматься наукой, не думая о куске хлеба насущного? Удел темного неграмотного народа - трудиться в поте лица своего на полях, дорогах, фабриках. Устранить чудовищную несправедливость, когда немногие живут за счет труда остальных, - вот над чем надо сейчас работать. Общество сковано льдом самовластья. Стоит растопить этот «лед», и раскроется невиданное разнообразие, красота, богатство, сила народа…

С такими мыслями возвращался Петр Плексеевич Кропоткин в Россию в октябре 1871 года. Он поспешил вернуться, потому что получил сообщение о смерти отца.

…Братья шли за катафалком по узким арбатским улицам, по Пречистенке, через Девичье поле - к кладбищу. А когда возвращались с похорон отца, говорили о будущем. Александр твердо решил уехать с семьей за границу. И Петр хотел бы последовать за ним, но только не навсегда, а чтобы просто узнать о новейших течениях в революционном движении Европы, об Интернационале, быть может, познакомиться с Бакуниным, образ которого захватил его воображение еще на пути в Восточную Сибирь, а потом возвратиться в Россию.

По завещанию отца Петр Кропоткин получил в собственность одно из трех его имений - Петровское в тамбовской губернии. Он съездил туда, познакомился с крестьянами, уже десять лет как «вольными», но воли еще и не видевшими. Экономическая несвобода опутала их не меньше, чем крепостная зависимость. На помещичьей земле работали арендаторы, и имение продолжало давать доход. Его можно было продать. Кропоткин решил сделать это, когда понадобятся деньги для дела, которому он посвятит жизнь.

А пока он продолжает работать в отделении физической географии Географического общества, ведет протоколы заседаний отделения. Однако публикации в «Известных РГО» и других изданиях появляются все реже. В 1869 году их было пятнадцать, а в 1870 и 1871 годах всего по две, если не считать доклад об экспедиции для исследования русских северных морей.

Иные мысли им владеют, к иной деятельности он готовится. Кропоткину уже известны многие представители его куга, молодые люди и девушки из состоятельных семей, которые уходят в революционную борьбу, грозящую тюрьмой и каторгой. Он чувствует, что это и его путь. Но если бы состоялась арктическая экспедиция, то, возможно, все сложилось бы иначе. Мечта об открытии сказочно красивой полярной земли владела его воображением. Да и вся полярная экспедиция была задумана им так, что хотя бы частичное ее выполнение значило бы много. Работа в Арктике - единственное новое географическое предприятие, в котором он согласился бы участвовать, завершив обработку материалов по Сибири и Финляндии.

Но интересы Географического общества его высочайшими покровителями поворачивались к Средней Азии, где началось присоединение к России обширных новых территорий. Работать там означало сотрудничать с войсками, по сути, колониальными, то есть вернуться к военной службе с которой Кропоткин решил расстаться навсегда. Быть же чиновником от географии, заниматься организацией дел императорского общества - этому он не смог бы отдать себя надолго, о чем и написал в письме, содержавшем отказ от предложенной ему должности секретаря РГО.

Как и десять лет назад, в год окончания Пажеского корпуса, его поведение показалось странным - ведь будущего секретаря Общества при исключительно благожелательном к нему отношении П. П. Семенова прочили в руководители всего общества.

 

П. А. Кропоткин.

 

Из «Записок революционера»

1

1 Записки, С. 143-150.

… Кто испытал раз в жизни восторг научного творчества, тот никогда не забудет этого блаженного мгновения. Он будет жаждать повторения. Ему досадно будет, что подобное счастье выпадает на долю немногим…

В то время в Географическом Обществе было большое оживление, наше отделение, а, следовательно, и секретарь его, были заинтересованы разными вопросами… Интерес к нашему северу был пробужден в Географическом Обществе из-за границы. В 1869-1871 годах смелые норвежские китобои совершенно неожиданно доказали, что плаванье в Карском море возможно. К великому нашему изумлению, мы узнали, что в «ледник, постоянно набитый льдом», как мы с уверенностью называли Карское море, вошли небольшие норвежские шхуны избороздили его по всем направлениям… смелые норвежские китобои, чувствующие себя среди льдов, как дома, дерзнули пробраться со своими небольшими экипажами и на своих небольших судах через пловучие льды, загромождающие вход в Карские ворота…

Открытия норвежцев пробудили интерес к арктическим исследованиям… тот энтузиазм к полярным путешествиям, который привел к открытию Норденшельдом северо-восточного прохода, к исследованиям Пири в Северной Гренландии и к нансеновской экспедиции на «Фраме». Зашевелилось также и наше Географическое Общество. Назначена была комиссия, чтобы выработать план русской полярной экспедиции и наметьте научные работы, которые такая экспедиция могла бы выполнить. Я был избран секретарем этой комиссии… засел за работу и просидел над нею, выходя только обедать, две с половиной недели… Мой доклад был готов к сроку и содержал программу предстоящих ученых работ. Он заканчивался предложением большой полярной экспедиции, которая пробудила бы в России постоянный интереса к арктическим вопросам и к плаванию в северных морях, но в то же время мы рекомендовали разведочную экспедицию, которая направилась бы на норвежской шхуне под командой норвежского капитана на север или же на северо-восток от Новой Земли. Эта экспедиция могла бы, указывал я, сделать также попытку добраться до большой неизвестной земли… Этот архипелаг, как известно, был открыт два года спустя австрийской экспедицией и назван Землей Франца-Иосифа.

Доклад по поводу полярной экспедиции имел для меня совершенно неожиданные последствия. Я сразу попал в арктические авторитеты. Мне предложили стать во главе разведочной экспедиции, для которой будет специально нанята норвежская шхуна. Я заметил, конечно, что никогда не бывал в море; но мне возразили, что если сочетать опытность норвежца Карлсена или Иогансона с почином человека науки, то наверное можно получить очень ценные результаты. И я принял бы предложение, если бы министерство финансов не наложило на предприятие своего veto, ответив, что министр финансов не может ассигновать необходимых для экспедиции тридцати или сорока тысяч рублей. С того времени русские не принимали никакого участия в исследовании полярных морей. Земля, которую мы провидели сквозь полярную мглу, была открыта Пайером и Вейпрехтом, а архипелаг, который должен находиться на северо-восток от Новой Земли (я в этом убежден теперь еще больше, чем тогда), так еще не найден.

Вместо полярного путешествия, Географическое Общество предложило мне скромную экспедицию в Финляндию и Швецию для исследования ледниковых отложений, и это путешествие направило меня на совершенно новую дорогу.

Я много работал в то лето, объездил значительную часть Финляндии и переправился в Швецию, где изучал Упсальский «оз» и провел в Стокгольме несколько счастливых дней вместе с Норденшельдом. Уже тогда, в 1871 году, он сообщил мне свое намерение добраться до устьев сибирских рек, а не то и до Берингова пролива, через Ледовитый океан. Возвратившись в Финляндию, я продолжал мои исследования до глубокой осени и собрал массу в высшей степени интересных наблюдений относительно оледенения края. Но во время этого путешествия я думал также очень много о социальных вопросах, и эти мысли имели решающее влияние на мое последующее развитие.

В Географическом Обществе через мои руки проходили всевозможные ценные материалы относительно географии России. Мало-помалу у меня начала складываться мысль написать пространную физическую географию этой громадной части света, уделяя при этом видное место экономическим явлениям. Я намеревался дать полное географическое описание всей России, основывая его на строении поверхности - орографии, характер которой я начинал себе уяснять после сделанной мною работы о строении Сибири. И я хотел очертить в этом описании различные формы хозяйственной жизни, которые должны господствовать в различных физических областях. Много вопросов, насущных для русского народа, можно было бы выяснить такою работою…

Но для такой работы нужна была масса времени и полная свобода, и я часто думал, как споро пошло бы дело, если бы меня выбрали со временем секретарем Географического Общества. И вот осенью 1871 года, когда я работал в Финляндии и медленно подвигался пешком к Финскому заливу вдоль строившейся железной дороги, высматривая, где появятся первые неоспоримые следы после-ледникового моря, я получил телеграмму от Географического Общества: «Совет просит вас принять должность секретаря Общества». В то же время выходивший в отставку секретарь барон Остен-Сакен убедительно просил меня не отказываться.

Мое желание, таким образом, осуществлялось. Но в эту пору другие мысли и другие стремления уже овладели мною и, серьезно обдумав мое решение, я телеграфировал в ответ: «Душевно благодарю, но должность принять не могу».

…Во время путешествия по Финляндии у меня был досуг. Когда я проезжал в финской одноколке по равнине, не представлявшей интереса для геолога, или когда переходил с молотком на плечах от одной баластной ямы к другой, я мог думать, и одна мысль все более и более властно захватывала меня гораздо сильнее геологии.

Я видел, какое громадное количество труда затрачивает финский крестьянин, чтобы расчистить поле и раздробить валуны, и думал: «Хорошо, я напишу физическую географию этой части России и укажу лучшие способы обработки земли…

Но что за польза толковать крестьянину об американских машинах, когда у него едва хватает хлеба, чтобы перебиться от одной жатвы до другой…»

Наука - великое дело. Я знал радости, доставляемые ею, и ценил их, быть может, даже больше, чем многие мои собратья. И теперь, когда я всматривался в холмы и озера Финляндии, у меня зарождались новые, величественные обобщения. Я увидел, как в отдаленном прошлом, на заре человечества, в северных архипелагах, на Скандинавском полуострове и в Финляндии скоплялись льды. Они покрыли всю Северную Европу и медленно расползлись до ее центра. Жизнь тогда исчезла в этой части северного полушария и, жалкая, неверная, отступала все дальше и дальше на юг перед мертвящим дыханием громадных ледяных масс… Прошли многие тысячелетия, прежде чем началось таянье льдов, и наступил озерный период. Бесчисленные озера образовались тогда во впадинах; жалкая субполярная растительность начала робко показываться на безбрежных болотах, окружавших каждое озеро, и прошли еще тысячелетия, прежде чем началось крайне медленно высыхание болот, и растительность стала надвигаться с юга.

…Мне хотелось разработать теорию о ледниковом периоде, которая могла бы дать ключ для понимания современного распространения флоры и фауны и открыть новые горизонты для геологии и физической географии.

Но какое право имел я на все эти высшие радости, когда вокруг меня - гнетущая нищета и мучительная борьба за черствый кусок хлеба?… У кого-нибудь кусок должен быть вырван изо рта, потому что совокупная производительность людей еще так низка.

Знание - могучая сила. Человек долен овладеть им. Но мы и теперь уже знаем много. Что если бы это знание, только это, стало достоянием всех? Разве сама наука тогда не подвинулась бы быстро вперед… Грандиозность этого движения вперед мы даже теперь уже можем предвидеть.

Массы хотят знать. Они хотя учиться; они могут учиться. Вон там, на гребне громадной морены, тянущейся между озерами, как будто бы великаны насыпали ее поспешно, чтобы соединить два берега, стоит финский крестьянин, он погружен в созерцание расстилающихся передним прекрасных вод, усеянных островами. Ни один из этих крестьян как бы забит и беден он ни был, не проедет мимо этого места, не остановившись, не залюбовавшись. Или вон там на берегу озера стоит другой крестьянин и поет что-то до того прекрасное, что лучший музыкант позавидовал бы чувству и выразительности его мелодии. Оба чувствуют, оба созерцают, оба думают. Они готовы расширить свое знание, только дайте его им. Только предоставьте им средства завоевать себе досуг…

 

Из переписки

П. А. Кропоткин - Ф. Р. Остен-Сакену

Гельсингфорс, 6/18 сентября 1871 г.

Глубокоуважаемый Федор Романович.

Я только что получил вашу телеграмму. Телеграфировать поздно - подымут вас ночью, следовательно - до завтра.

Я положительно отказываюсь от секретарства - по той же причине, что и вы, не хочу обрекать себя на дрязги и побегушки. Всякое общественное дело, даже социальная революция, конечно, сопряжено с дрязгами; но у нас они должны быть иного характера. Я не знаю, что побуждает вас так спешно отказываться, но полагаю, что не количество работы, как я сперва думал, - верно, вышла какая-нибудь неприятность; а что неприятность вызвана не вами, а неуменьем наших сановитых председателей, или кого бы то ни было, действовать как подобает людям, в этом я тоже уверен. Если вы, с вашим милым характером, должны были дойти до разрыва, то я, верно, дошел бы еще скорее; а на год браться за дело не стоит.

Впрочем, вообще говоря, оставляя в сторон частные случаи, я не гожусь для полуправительственного ученого общества. Тут все - экспедиции, денежные средства и т.п. - держится на «такте». У меня его мало, а больше я не хотел бы приобретать.

Нечего и говорить, что должность секретаря большого учебного общества - прекрасная должность, что здесь можно быть полезным географии, если не народу… А потому быть ученым секретарем такого общества я считал бы для себя не только приятным, но даже лестным. Наконец, обеспеченное, постоянное жалованье есть для меня очень много; я знаю, что я вернусь теперь с 10 пенни и, кроме долгов обществу и кучи работы по финляндской поездке еще остатков по витимской экспедиции, кроме этого - ничего впереди. Все это я очень хорошо прочувствовал, но независимость дороже хотя бы здоровья, а должность секретаря нашего Общества, без тысячи мелких случаев, где надо жертвовать своею независимостью, чувством равенства и т. п. - без этого она не может обойтись. В этом случае, мне кажется, игра не стоит свеч.

В вашей телеграмме есть одна фраза, которая заставила меня задуматься, - именно, что вас надо выручить из затруднительного положения. Вот Вам моя рука, что ради этого я готов сделать что необходимо. Если вы окончательно сожгли корабли, то мой отказ вас не удержит. Если нет никого, кому сдать документы сегодня, то, вероятно, его не будет через месяц, два, три. Если же приищется кандидат, отсутствующий в настоящее время, который вернется через один или два месяца, а вам тошно оставаться секретарем и этот месяц, то я готов нести какую хотите обязанность, на определенный срок, до приезда такого-то. В случае, если бы я ошибался и у вас не вышло никакого разрыва, а Вас утомила масса работы, то я готов быть вашим помощником за 300-400 руб. Но постоянно якшаться с высочайшими и полувысочайшими председателями Общества, комиссией, министерствами и т. д. и т. д., бросить для этого чисто научные занятия, - и все это только для того, чтобы смазывать, даже не двигать, машину, работа которой приносит такую отдаленную пользу человечеству, и такую микроскопическую - право, не стоит. Конечно, и Риттер, и Финляндский дилювий еще менее приносят пользы, но тут хоть личная независимость сохраняется.

Может быть, я и ошибаюсь, но я так представляю себе должность секретаря в Географическом обществе.

Дня через три или четыре мы увидимся. У меня в кармане всего 51 марта, до завтра еще придется около 10 марок заплатить за карты, следовательно, остается только вернуться. Конечно, можно бы официально просить у Общества дополнительного пособия, рублей в 30, и дойти до Выборга; но погода решительно не благоприятствует. Вчера я совершенно окоченел, работая часа два в одной выемке, под градом, при 4 и северном ветре. Потом точно так же мерз в qastziqveri, с испорченною печью, при 7 0 с, так что я приехал в Гельсигфорс, не пройдя последних 15 верст. Если завтра не будет, как сегодня, града и снежинок, то я пройду их… Таким образом получится полный профиль от Тав(астгуса) до Гельс(ингфорса). Хотелось бы осмотреть хоть две станции между Riihimaki и Выборгом; но придется, вероятно, отложить до будущего года. Две недели времени и 50 руб. всегда найдутся, а с этим можно сделать профиль всего пространства.

Следовательно, до очень скорого свидания. Крепко жму Вашу руку.

П. Кропоткин

19- го и 20-го (7-го и 8-го) я еще, несомненно, в Гельсингфорсе

 

Что делать?

Целиком, казалось бы, погруженный в мир природы, Кропоткин не теряет интереса к событиям общественной жизни в России. В начале августа 1781 г., когда Кропоткин находился в Швеции, в газетах появилась краткая информация о процессе по делу группы Сергея Нечаева. Поводом для привлечения нескольких молодых людей к суду послужило убийство одного из участников группы студента Иванова, только лишь заподозренного в том, что он может выйти из тайной организации и рано или поздно о ней рассказать.

Бывший учитель из текстильного села Иваново, Сергей Нечаев появился в Петербурге в 1868 г. Этого человека, несомненно, незаурядного, волевого, авторитарного, переполняла ненависть ко всему обществу. И даже к своим соратникам он относился с презрением. Одна идея террора ради достижения революционного переустройства всецело захватила его.

На суде, состоявшемся в Петербурге летом 1871 года, раскрылось многое. Был зачитан составленный Нечаевым «Катехизис революционера». В нем оправдывались любые средства для достижения благородной цели социальной справедливости. Революционеру позволено нарушать все нравственные нормы ради грядущей победы: можно прибегнуть к обману, провокациям, террору.

Революцию он понимал лишь как разрушение. Строить новое общество предстоит следующему поколению.

В ноябре 1869 года Нечаев приехал в Женеву, где встретился с Бакуниным и сначала произвел на него благоприятное впечатление своей энергичностью и уверенностью. На самом деле он ввел Бакунина в заблуждение, рассказав, что якобы возглавляет большую организацию, а сам бежал из Петропавловской крепости. Вернувшись в Россию, Нечаев выдавал себя за посланца Бакунина, хотя он таковым не был.

Процесс над нечаевцами шел без участия самого Нечаева, который скрылся за границу и вызвал к себе двойственное отношение общественности. С одной стороны, привлеченные по процессу молодые люди, решившие бороться за освобождение народа, не щадя собственной жизни, не могли не вызвать уважение. Однако принципы Нечаева, на которых это освобождение должно было бы основываться, встретили всеобщее осуждение. Причем, именно в революционных кругах России.

В 70- х годах русские нигилисты категорически отвергли нечаевские методы революционной борьбы, хотя время показало их необычайную живучесть. Недавно стало известно, что личностью Нечаева восхищался не кто иной, как В. И. Ульянов-Ленин, осуществивший то, что замышлял Нечаев спустя сорок с лишним лет.

Кропоткин в письме из Таммерфорса просит брата сохранить до его приезда номер «Петербургских ведомостей», где печатался стенографический отчет о процессе над нечаевцами.

Бродя в одиночестве по финляндским холмам в поисках удобных для изучения обнажений слагающих их пород, Кропоткин мучительно размышлял над вставшими перед всем русским обществом проблемами. Как жить дальше? Что делать? Как добиться преобразования самодержавного государственного строя, не соответствовавшего духу времени? Путь реформ, которым пошла Англия, раньше всех установившая у себя конституционное правление, для Росси вряд ли приемлем - она отстала от Европы, и, может быть, у нее свой путь? Путь к преобразованиям через общину, нигде больше не сохранившуюся?

Но путь медлительных реформ уже завел в тупик. Даже он оказался несовместимым с сохранением самодержавия. Для свержения его не избежать революции, первый шаг в направлении к которой сделан декабристами. Какими же методами должна вестись революционная борьба? Декабристы были людьми высокой нравственности. Но вот Нечаев… Возможна ли эта его «революционная» мораль - по сути отрицание морали? Нет, это ложный путь. Нельзя допустить, размышлял Кропоткин, чтоб нечаевские приемы и вся его иерархическая система организации восторжествовали. Нужно противопоставить ей другое…

 

У бакунинцев в Швейцарии

Выбор сделан. В феврале 1872 года секретарь отделения физической географии князь Кропоткин берет отпуск и едет в Швейцарию. О цели своей поездки никому, кроме брата Саши, не рассказывает, но она ведь могла быть просто познавательной. В Цюрихе тогда была довольно большая русская колония, состоявшая в основном из студенток университета и Политехнического института. Начиная с 1868 года, в Швейцарию каждый год приезжали по 15-20 девушек из России - получить высшее образование, права на которое они были лишены на родине. В 1872 году их приехало сразу больше сотни, и славянская колония, в которую входило, кроме русских, поляки, болгары, сербы, увеличилась до трехсот человек. Помимо учащейся молодежи, в Цюрихе обитали и политические эмигранты; ждали приезда Лаврова и, конечно, Бакунина, который жил неподалеку, в Локарно.

Русское правительство решило «положить конец этому ненормальному движению», - так было сказано в сообщении, опубликованном в мае 1874 г. в «Правительственном вестнике». Предписывалось всем студенткам немедленно вернуться в Россию, а затем - в шестимесячный срок - еще девятнадцати российским подданным и среди них - «дворянину Михаилу Бакунину, отставному полковнику Лаврову, дворянину Николаю Огареву…»*

Конечно, никто не подумал откликнуться на этот приказ: формировалась группа политических эмигрантов. В Цюрихе открылись русская библиотека и типография, основанные ближайшим сподвижником Бакунина Михаилом Сажиным1. В типографии печатались бакунинские книги, в которых он развивал идеи безгосударственного общества. Еще год назад в Юрских горах Швейцарии Бакуниным была создана Юрская Федерация Интернационала, объединившая в основном рабочих-часовщиков, живших в небольших городках Невшатель, Шо-де-фон, Сент-Имье, Сонвилье. Юрцы заняли оппозицию по отношению к возглавлявшемуся Марксом Генеральному совету Интернационала, который исключил в конце концов федерацию из Международного товарищества рабочих. И она существовала автономно, не подчиняясь указаниям Генсовета.

1 ГАРФ, ф. 7026, ед. хр. 3.

Кропоткин приехал в Цюрих именно для того, чтобы разобраться в Интернационале: «Я догадывался, что это должно быть великое движение, имеющее богатое будущее, но я не мог хорошо уловить его цели» 2. Вступить в Интернационал было несложно - достаточно иметь лишь желание: Кропоткин сразу же это сделал по приезде в Цюрих, де снял маленькую комнату на Оберштрассе (на этой улице в основном селились русские), и Софья Лаврова принесла ему книги, брошюры, газеты - целую кипу литературы. Дочь ссыльного поляка О. С. Чайковского, воспитывавшуюся в семье Н. Н. Муравьева-Амурского, он знал еще с Иркутска. Сестра Софьи вышла замуж за брата Кропоткина - Александра. Их дружба продолжится многие годы. Она примет участие в организации его побега, а пока снабжала социалистической литературой. «Я читал целые дни и ночи напролет, и вынесенное мною впечатление было та глубоко, что никогда ничем не изгладится… Совершенно новый мир социальных отношений и совершенно новые методы мышления и действия раскрываются во время этого чтения…»1.

2 Записки, С. 166.

1 Там же, С. 169.

У Сони Лавровой вечерами собирались русские эмигранты и студенты. За самоваром они обсуждали социально-политические проблемы, и в этих разговорах Кропоткин находил подтверждение своим мыслям, которые рождались еще у костра в сибирской тайге и во время одиноких переходов в Финляндии. Ему уже стало ясно, что эволюция общества зависит от того, чего хотят люди все вместе, от суммы единичных воль. Та же мысль высказана Львом Толстым в «Войне и мире». Чтобы определить интеграл этих воль, нужно жить среди людей постоянно общаться с ними, узнавать об их потребностях и стремлениях, обобщать факты, анализировать. Это как в метеорологии - чтобы составить верный прогноз погоды, нужно знать распределение атмосферного давления во множестве точек и выявлять области его минимумов давления (циклонов) и максимумов (антициклонов).

Он едет в Женеву, где находился русский центр Интернационала, и социалисты проводили большие митинги в бывшем масонском храме Femple Unique, который был и клубом, и университетом. В комнатах храма работали образовательные кружки, в которых изучалась не только социалистическая литература, но и химия, физика, история. И все - совершенно легально, на основе закона о свободе слова. Для приезжего из России - это удивительно. Но еще больше Кропоткин был удивлен тем, что в Русской секции Интернационала, в среде революционеров царят бюрократические отношения, характерные для российского чиновничества.

Один из руководителей социалистической агитации был участник первого общества «Земля и Воля», возникшего в России в 1861 году, Николай Утин. Так вот этот революционер занимал роскошную квартиру и как-то свысока относился к простым рабочим, а главное - не чужд был интриганству, духом которого была насыщена атмосфера Международного товарищества рабочих, созданного К. Марксом. Понял и Утин, что Кропоткин скроен из какого-то другого материала: «Нет, вы к нам не вернетесь…», - сказал он, прощаясь с Кропоткиным, который отправлялся в окруженный горами Невшатель к бакунинцам - «федералистам», расходившимся с марксистами в отношении к государству и к централизованной структуре самого Интернационала.

Около недели провел Кропоткин среди часовщиков Невшателя. Потом побывал в Сонвилье. Здесь встретился с такими активными деятелями Юрской федерации, как Джеймс Гильом, коммунар Парижа Бенуа Малоном, писавший книгу о днях Коммуны, и Адемар Швицгебель, друг Бакунина. Знакомство с ними оказало на Кропоткина сильнейшее влияние. Он заметил, что в Юрских горах не было того противостояния руководителей и рядовых членов организации, какое он видел в Женеве. Адемар Швицгебель, будучи секретарем федерации, продолжал зарабатывать на жизнь часовым ремеслом. В соседней деревне завязался оживленный разговор о социальных проблемах с часовщиками. Они пришли, несмотря на непогоду, из других деревень, некоторые за десять километров, - специально, чтобы встретиться с «товарищем из России».

Кропоткин поддержал Бакунина в его критике государственного социализма, приверженцем которого был Центральный совет Интернационала. Он был убежден, что государство, тем более в форме диктатуры, не совместимо с социализмом, который при сохранении государственной организации неизбежно разовьется в экономический деспотизм.

Освобождение народа не произойдет при замене одной формы власти другой. Строительство нового общества на обломках государства - дело других поколений.

Влияние Бакунина на юрских часовщиков было огромным, но оно было преимущественно нравственным. Он никогда не допускал подавления людей своим авторитетом. В Швейцарии им был создан центр пропаганды анархизма, откуда идеи безвластия стали распространяться в другие страны. С энтузиазмом Петр Кропоткин воспринял эти идеи. Впоследствии он очень жалел о том, что не встретился тогда с Бакуниным, не съездил к нему в Локарно. Поговорить с ним было необходимо, поскольку одно место в программе юрских федералистов Кропоткин принял не сразу, а только после мучительных раздумий в бессонные ночи. Это пункт о неизбежности революции, еще более грандиозной, чем Великая Французская, свершившаяся всего лишь 80 лет назад. Кропоткин приходит к убеждению, что процесс постепенных эволюционных изменений закономерно прерывает революционный скачок, резко меняющий темп эволюции. Ускоряя эволюцию, он спасает общество от застоя и загнивания. «Вопрос не в том, как избежать революции, - говорил он,- ее не избегнуть, а в том, как достичь наибольших результатов при наименьших размерах гражданской войны, то есть с наименьшим числом жертв и по возможности не увеличивая взаимной ненависти» 1.

1 Записки, С. 179.

Как этого достичь? И сторонники Бакунина, и марксисты считали, что без жертв никак не обойтись, они неизбежны в революции, а ее успех окупает все жертвы. У Кропоткина появился свой взгляд на эту проблему: при подготовке революции надо достичь такого состояния в обществе, когда новые идеалы, которыми вдохновляются угнетенные классы, осуществляющие революционный поворот, глубоко проникнут в сознание людей того самого класса, экономические и политические привилегии которого предстоит разрушить. «…Исход борьбы будет зависеть не столько от ружей и пуль, сколько от творческой силы, примененной к переустройству общества на новых началах. Исход будет зависеть в особенности от созидательных общественных сил, перед которыми на время откроется широкий простор, и от нравственного влияния преследуемых целей, и в таком случае преобразователи найдут сочувствующих даже в тех классах, которые были против революции…» 1

1 Записки, 179.

К такому пониманию сущности революции, отличному от представлений и Маркса, и Бакунина, Кропоткин пришел еще в 1872 году, когда ознакомился с Центром социалистического движения в Швейцарии. С этими мыслями он уезжал на родину. Путь пролег через Бельгию, где пришлось снова столкнуться как с централистскими, так и федералистскими настроениями среди социалистов.

Возвращаясь в Россию, Кропоткин вез чемодан с нелегальной литературой, которую очень рассчитывал как-то переправить через границу. Проехав Вену, он свернул в Краков, где и нашел контрабандистов, согласившихся переправить «нелегальщину» всего за двенадцать рублей…

 

«В тесной семье друзей…»

«Честные контрабандисты» не обманули - на условленной станции уже по другую сторону границы опасный чемодан был снова в руках его владельца. В Петербурге Петр сразу поехал к брату - показать не без риска доставленные «трофеи». Оба согласились в том, что все эти книги, несомненно, очень кстати поступили в Петербург. Именно сейчас, когда началось повальное увлечение молодежи социализмом. Возникали «кружки самообразования», где молодые люди изучали новейшую социалистическую литературу и постепенно начали распространять свои знания в народе.

С этими кружками и решил связаться Петр Кропоткин, обогащенный знанием, полученным в Европе. Александр же, так и не найдя в Петербурге дела, которому он мог бы посвятить себя целиком, уехал в Швейцарию, стал сотрудничать с П. Л. Лавровым.

В университете у Кропоткина, чувствовавшего себя «переростком», был только один друг, хотя моложе его на 6 лет - Дмитрий Клеменц. Он оказался близок по духу, оставил университет, приняв такое же, как и Кропоткин, решение, но немного раньше. Потом он тоже станет крупным ученым, но сейчас совесть заставляет его отдать свои силы служению обществу.

Вот как писал о своем друге Кропоткин: «Жил он бог весть как. Сомневаюсь даже, была ли у него постоянная квартира… То немногое, что он зарабатывал… с избытком покрывало его скромные потребности, и, кончив работу, Клеменц плелся на другой конец города, чтобы повидаться с товарищами или помочь нуждающемуся приятелю… Он, несомненно, был очень талантлив. В Западной Европе гораздо менее одаренный человек, чем он наверное, стал бы видным политическим или социальным вождем. Но мысль о главенстве никогда не приходила ему в голову. Честолюбие было ему совершенно чуждо»1.

1 Записки, С. 186.

В мае 1872 года Дмитрий Клеменц привел Петра Кропоткина в одно из многочисленных тогда объединений молодежи. Это был известный в Петербурге «кружок чайковцев». Назывался он так по имени одного из активных его членов Николая Чайковского, студента-химика, но не потому, что тот был организатором или руководителем кружка: он просто ведал внешними связями, и, может быть поэтому, имя его было более известно, чем его знали другие. В тех молодежных кружках самообразования, которых возникало много в Петербурге да и в других городах России в начале 70-х годов, свято соблюдался принцип неавторитарности. Собственно, и возникли эти кружки в стремлении противостоять программе Сергея Нечаева, в которой ставка делалась на личность сильного, неконтролируемого лидера и строгую иерархию подчинения.

Еще весной 1869 года в Петербургском университете и других столичных институтах прошли студенческие волнения, причины которых были чисто академическими: студенты требовали изменения учебного устава.

Среди студентов выделился студент Медико-хирургической академии Марк Натансон, человек умный, волевой, энергичный. Но тут неожиданно появился приехавший из Швейцарии, никому пока не известный Сергей Нечаев. Ссылаясь на полномочия, якобы полученные от Бакунина, он стал призывать студентов к организации политической демонстрации, которая, по его замыслу, послужит сигналом к народному восстанию. В том, что народ к нему уже готов, Нечаев не сомневался.

Несмотря на ораторское искусство Нечаева, много выступавшего, студенты не поддержали призывы к немедленному бунту. Нечаев покинул Петербург, вызвав среди молодежи скорее отрицательное к себе отношение.

Кружок «чайковцев» обосновался в квартире на Кабинетной улице, хозяйкой которой считалась Вера Корнилова, дочь крупного фарфорового фабриканта. Марк Натансон с женой, Николай Лопатин и Михаил Куприянов значились квартирантами. Остальные приходили по вечерам: обычно собирались вокруг самовара все пятнадцать членов кружка. Никакого устава кружок не имел, никаких формальностей при вступлении не было. Требовалось только желание вступить и согласие всех принять этого человека в свой круг. Единство взглядов на основные проблемы реальной жизни, высота и твердость моральных принципов, искренность и правдивость - вот качества, которыми должен обладать «чайковец». Все участники были совершенно равны в своих правах и обязанностях. Никакого командования и принуждения совершенно не допускалось. Дисциплина согласовывалась со свободным самоуправлением каждого. Но действовали принципы нравственной солидарности и безусловного доверия друг к другу.

Первоначально собирались для того, чтобы совместными усилиями расширить круг знаний каждого. Готовились рефераты книг по истории и экономике, которые обсуждались совместно, устраивались чтения вслух новинок литературы. Затем от самообразования перешли к так называемому «книжному делу». Речь шла о скупке и распространении книг, которые могли бы содействовать развитию социального сознания народа. Составлен был список книг для распространения из 33-х названий. Книги покупали в магазинах, стараясь быстрее скупить те, которые могли быть конфискованы жандармами, - тут надо было успеть до и прихода.

Потом появилась группа переводчиков. Были переведены на русский язык и изданы в Женеве книги Фурье, утопических социалистов, Консидерана, но кроме того, и научные книги, например, «Естественная история мироздания» Геккеля. Анатолий Сердюков и Михаил Куприянов организовывали переправку книг из-за границы. В пределах же России книги распространялись через кружки-филиалы, с которыми держали связь все кружковцы. Часто выезжали они из Питера то в Одессу, то в Москву, то в Киев ил Харьков, Саратов… Вроде бы, безобидное дело. Но в Российской империи непозволительное.

Летом 1871 года жандармы напали на след «книжников»: без суда Натансон был выслан на Север, Чайковский на полгода упрятан в тюрьму. Захваченная литература сожжена. Но оставшиеся на воле быстро восстановили прежнюю активность, и дело продолжалось.

К осени число членов кружка возросло до семнадцати, а весной 1872 - до девятнадцати. Тогда были приняты Сергей Кравчинский, выпускник артиллерийского училища, и Петр Кропоткин, ученый-географ. Он стал самым старшим по возрасту членом кружка. Ему было тридцать, в то время как большинство составляли ровесники Кравчинского, котором ушел двадцать первый год, а двум самым южным кружковцам - Соне Перовской и Мише Куприянову - было лишь по восемнадцать.

Появление среди «чайковцев» Кропоткина, ученого, да к тому же еще аристократа, с внушительной пышной бородой, не внесло в кружок диссонанса. Новичка приняли с доверием, он произвел на всех самое благоприятное впечатление своей простотой и искренностью, и сразу предложил содействовать созданию при дворе «партии конституции», используя свое происхождение и юношеские связи. Предложение это предполагало двойственную роль Кропоткина при дворе и было отвергнуто: обман неприемлем для «чайковцев».

Вместе с Кравчинским, уже начинающим писателем (потом он станет известен под псевдонимом Степняк), Кропоткину было поручено вести все литературные дела кружка, прежде всего - сочинять книжки для народного чтения. За дело взялись охотно. В нем принял участие еще один «чайковец» - член московского кружка Лев Тихомиров, которого друзья звали «Тигричем». Кропоткин и Тихомиров написали «Сказку о четырех братьях и об их приключениях» и популярно изложенное историческое сочинение «Емельян Пугачев, или бунт 1773 года». Обе книжки были изданы «чайковцами» в Женеве.

Литературным и идейным вдохновителем «чайковцев» был потомственный рязанский дворянин В. Берви-Флеровский. Его книги «Положение рабочего класса в России» и «Азбука социальных наук», написанные прекрасным языком, доказывали необходимость социального переустройства общества на основе не классовой вражды, а сотрудничества. «Не подлежит сомнению, что обществу придется сначала основательно освоиться с идеей о товарищеских отношениях между капиталистами и рабочими…» Берви-Флеровский звал к нравственной революции внутри каждого человека, которая, несомненно, приведет к революции социальной, но без той жестокой борьбы людей между собой, которая лишь ослабляет человека и замедляет продвижение общества по пути к счастью.

Другой кумир «чайковцев» - Петр Лавров. По существу, и Лавров, и Берви говорили одно и то же, но различия были. Они заставляли сомневаться. И вызывали желание докопаться до истины. В результате споры в кружке продолжались по многу часов. Среди книг, распространявшихся кружковцами, был и «Капитал» Карла Маркса, первый том которого в 1866 году появился в переводе на русский язык. И эта книга, помимо несомненного уважения к титаническому труду автора, тоже вызывала споры. В частности, Кропоткин находил, как ему казалось, погрешности в математических выкладках Маркса.

Формы деятельности кружка постоянно менялись. Продолжая заниматься «книжным делом», «чайковцы» переходят к непосредственному общению с рабочими петербургских заводов и фабрик.

Постепенно возникли кружки в Москве, Одессе, Казани и других городах, образуя целую сеть, которую потом назвали Большим обществом пропаганды. Его ядром был кружок «чайковцев» в Петербурге.

На всю жизнь остались друзьями Кропоткин и другие «чайковцы»: бывший офицер Леонид Шишко, студент-вятич Николай Чарушин, Сергей Синегуб - сын помещика и поэт, студент Александр Левашов да и сам Николай Чайковский, в характере которого все отмечали исключительную доброту и мягкость… Все они были людьми высокой нравственности, и это их объединяло.

Пройдет меньше десяти лет, и та самая Софья Перовская, которая была любимицей «чайковцев», с гордо поднятой головой взойдет на эшафот: ее, дочь генерала, бывшего одно время петербургским губернатором, повесят как одного из организатором убийства императора Александра II.

«Со всеми женщинами в кружке у нас были прекрасные товарищеские отношения, но Соню Перовскую мы все любили…» - писал Кропоткин. «Она очаровывала своим умом, покоряла непреодолимо убедительной речью и, главное, умела одушевить, увлечь собственной заразительной преданностью делу»,- та охарактеризовал Перовскую другой «чайковец» Сергей Кравчинский, который в те год стал (и до конца своей жизни оставался) самым большим другом Кропоткина. Отставной артиллерийский поручик, проучившийся два года в Земледельческом институте, Сергей удивлял всех своим талантом полиглота: переводил с французского, немецкого, английского, в том числе перевел капитальный труд французского астронома Камиля Фламмариона «Атмосфере». А в переводе с английского нескольких страниц из книги Генри Стэнли «Как я нашел Ливингстона» однажды принял участие и Кропоткин.

Дело было после сходки, которая затянулась до полуночи; к четырем часам утра перевод, предназначавшийся для журнала «Всемирный путешественник», был закончен.

Опустошив горшок каши, оставленный для них на столе, они отправились домой. И с той ночи стали друзьями на долгие годы: «Я всегда любил людей, умеющих работать и выполняющих свою работу как следует. Поэтому перевод Сергея и его способность быстро работать уже расположили меня в его пользу. Когда же я узнал его ближе, то сильно полюбил за честный, открытый характер, за юношескую энергию, за здравый смысл, за выдающийся ум и простоту, за верность, смелость и стойкость».

«Наш кружок оставался тесной семьей друзей. Никогда впоследствии я не встречал такой группы идеально чистых и нравственно выдающихся людей, как те человек двадцать, которых я встретил на первом заседании кружка Чайковского. До сих пор я горжусь тем, что был принят в такую семью» 1, - писал Кропоткин спустя почти тридцать лет.

1 Записки, С. 188.

Цели, которые преследовали «чайковцы», никак не предполагали насильственного захвата власти, а только просвещение народа, пробуждение в нем гражданской активности, подготовка России к демократическим формам правления, обеспечивающим социальную справедливость. Хотя они следовали атеистическому мировоззрению Герцена, Белинского, Чернышевского и Лаврова, их аскетизм и самоотверженность имели религиозное происхождение. По существу, они вывели свою веру из той, от которой отказались, основав ее на тех же заповедях Нагорной проповеди. Поэтому нетруден был для некоторых возврат назад: к идеям «богочеловечества» (хотя и лишь на время) обратился Чайковский, в православие - Лев Тихомиров, и даже стал убежденным монархистом. Все это будет потом. А пока они - революционеры, готовы жертвовать собой, зная, что за пропаганду идей свободы и справедливости в России не избежать тюрьмы либо каторги.

Аресты начались уже осенью 1873 года. В ночь с 10 на 11 ноября целый отряд жандармов и полицейских нагрянул на квартиру Сергея Синегуба за Невской заставой. Забрали его и Льва Тихомирова, случайно оставшегося ночевать. Потом арестовали Перовскую и еще несколько человек. Возможно, в Третьем отделении еще не представляли себе масштаб организации, распространившейся на всю Россию. Но какие-то подозрения возникли. Начался поиск. Переодетые жандармы наводнили рабочие районы Петербурга. Однако никаких компрометирующих материалов, ни одного документа, который можно было бы положить в основание обвинения, найдено не было. Но во второй половине ноября 1873 года уже была написана для кружка программная «Записка» Петра Кропоткина.

 

Не по Нечаеву…

Начинается записка словами: «Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?»

В ней впервые развивает Кропоткин свою концепцию революционной перестройки общества, основанную на анализе различных течений социалистической мысли и собственного опыта пропагандистской работы. Она противостояла нечаевской программе, направленной на разрушение. Кропоткин вынес на обсуждение кружка прежде всего проблему созидания будущего общества.

У Нечаева же было так: «…Мы прямо отказываемся от выработки будущих жизненных условий как несовместимой с нашей деятельностью… Мы считаем дело разрушения настолько громадной и трудной задачей, что отдаем ему все наши силы и не хотим обманывать себя мечтой о том, что у нас хватит сил и умения на созидание… Пусть новое здание строят новые плотники, которых вышлет из своей среды народ…»

Кропоткин начинает свою «Записку» с обоснования необходимости ориентации на самый высокий идеал. Он в общем-то един для социалистов всех оттенков - возможно более полное равенство условий развития всех членов общества. В понимании Кропоткина это равенство возможностей, но никак не механическое выравнивание самих личностей.

Всякая попытка определить будущий строй точнее - бесполезная и бесплодная трата времени. Нет такого ума, который так далеко вперед мог бы расчертить план будущего. Думая о будущем, он неизбежно будет исходить из сегодняшних представлений, которые изменяются.

В записке многое выглядит наивным и утопичным. И хотя Кропоткин утверждает, что решить в деталях, каким будет будущее общество заранее невозможно, он пытается это сделать. И, естественно, ему это не удается. В его схеме можно обнаружить элементы того самого государственного, регламентированного, казарменного коммунизма, противником которого он себя считал. Но Кропоткиным записана важнейшая мысль на полях рукописи: «Под идеалом мы разумеем такой строй общества, прогресс которого основан не на борьбе людей с людьми, а людей - с природою». Кропоткин всегда считал общество генетически связанным с природой, и в этой фразе нашло отражение гуманистическое начало социологической концепции Кропоткина и ее экологичность, ибо слова «борьба с природой» надо понимать не как уничтожение природы, а стремление к гармонизации отношений с ней человека - порождения природы и части ее.

Записку Кропоткина обсуждали на нескольких вечерних собраниях кружка. Она вызвала оживленные споры, и все же была одобрена. Ее начали переписывать набело, чтобы распространять в провинциальных филиалах. А Петру было поручено написать более краткую и четкую «Программу революционной пропаганды». В ней он ставил задачу приступить к организации революционной партии, понимая ее не как сплоченную, дисциплинированную уставом организацию, а лишь как идейный и тактический союз интеллигенции в первую очередь с крестьянами и с рабочими: «Прежде всего мы глубоко убеждены в том, что никакая революция невозможна, если потребность в ней не чувствуется в самом народе. Никакая горсть людей, как бы энергична и талантлива она ни была, не может вызвать народного восстания, если сам народ не доходит… до сознания, что ему нет другого выхода из положения… Поэтому главное - вести пропаганду среди крестьян, идти в народ».

После обсуждения программы в Петербурге Кропоткин едет в Москву, где в одном из хорошо ему знакомых домов Пречистенки читает ее московскому филиалу кружка. Здесь присутствуют Сергей Кравчинский и Дмитрий Рогачев, только что вернувшиеся из Тверской губернии. Два бывших офицера, они ходили по деревням как пильщики и подбивали крестьян выступить за справедливый раздел земли, находя поддержку в текстах Евангелия. Их встречали как новых апостолов. Но все же нашлись мужики, которые донесли на пришлых смутьянов. К счастью, им удалось скрыться.

И вот они вместе с другими московскими кружковцами обсуждают план дальнейших действий. В программу Кропоткина внесены поправки и дополнения. И единодушно решено - с наступлением весны все чайковцы идут «в народ». А осенью соберутся на съезд, где будут обсуждены результаты летних походов.

Однако все получилось иначе.

Уже с мая 1873 года в жандармском ведомстве было возбуждено дело о широком распространении в народе книг революционного содержания. На основании подготовленных следствием материалов министр юстиции граф Пален заключил свой доклад таким выводом: «В России существуют тайные и противозаконные общества, имеющие целью ниспровержение государства, всего существующего порядка и водворения полнейшей анархии». Впервые в правительственных документах России появляется слово «анархия».

На протяжении двух столетий оно будет исправно служить государственной власти в качестве надежного жупела, как синоним беспорядка и хаоса, противопоставляемый существующему порядку - идеальному, раз и навсегда установленному состоянию общества. Всякое покушение на этот порядок, даже просто критика, по убеждению властей, неизбежно ведет к анархии и всеобщей гибели.

Осуществление идеала должно совершиться путем социальной революции. Но далеко не сразу. За одной революцией последует другая, за ней - третья. И чем полнее будут выполнены задачи предыдущей революции, тем более мирными будут последующие перевороты.

Таким был ход рассуждений Кропоткина, которыми он поделился с «чайковцами».

 

Триумф в науке и… арест

Новый 1874 год Кропоткин встретил не с ими, а как подобает князю - в «избранном обществе», достаточно либерально настроенном. Рекой лились торжественные речи об обязанности служить родине и народу, о необходимости перемен в государственном управлении, чтобы опять-таки обеспечить благо народу. Говорили красиво, но чувствовалось, что на самом деле ораторы были обеспокоены прежде всего собственным благом.

Кропоткин покинул праздничный зал наутро и, переодевшись, отправился в один из домов за Нарвской заставой, где проходила сходка ткачей. В крестьянской одежде он уже мало чем отличался от окружающих, выделяясь разве что бородой, за которую получил от ткачей прозвище «Бородин». Оно стало его конспиративным именем.

Бородин рассказывал ткачам о том, как борются за свои права рабочие в Европе, объединившись в Международное товарищество - Интернационал, как добиваются выполнения своих требований с помощью демонстраций и стачек. Его слушателей интересовало, возможно ли подобное в России, ведь полиция их может выследить, и тогда - каторга, Сибирь…

«Ну, что ж, и в Сибири люди живут», - парировал он и рассказывал об удивительной природе Сибири и живущих в ней людях.

Особенной популярностью у рабочих пользовался студент-медик Александр Низовкин, которому удавалось искусно подладиться под простонародный стиль поведения и одежды. Он носил сапоги, рубаху навыпуск, нарочито огрублял свою речь. Нельзя сказать, что рабочие хуже относились к другим пропагандистам - и Кравчинского, и Шишко, и, конечно, Кропоткина они слушали с огромным вниманием, но налет образованности некоторую дистанцию все же создавал.

Выдавать всех на допросах начал именно Низовкин, может быть, он мстил за то, что его не сразу принял в кружок на равных, оставив на время «кандидатом».

В январе жандармами была захвачена квартира на Выборгской стороне, как раз та, где собирались ткачи и где чаще всего бывал Бородин-Кропоткин. Снова несколько членов кружка арестованы.

Оставшиеся на свободе, спешили покинуть Петербург. Чайковский избежал ареста, поскольку еще в прошлом году уехал в Орел к проповеднику идей богочеловечества Маликову и увлекшись его мистическим учением, отправился с ним в Америку. Там провел несколько лет, пытался организовать сельскохозяйственные коммуны. Кравчинский и Клеменц продолжили свое «хождение в народ» в Поволжье. Из «чайковцев» в городе оставалось человек пять-шесть, из которых прежде всего следовало бы уехать Кропоткину, в известной степени «идеологу» кружка.

В течение еще одной недели забрали всех, кроме Кропоткина и Сердюкова. Было очевидно, что если они задержатся в Петербурге, им также не избежать ареста. Но прежде чем исчезнуть, необходимо было хоть кому-то, кто еще не известен полиции, передать дела громадной столичной организации с филиалами в 37 губерниях. Решили принять в организацию двух новых молодых людей. За несколько вечеров им пришлось запомнить сотни адресов для пересылки книг и десятки шифров, а также информацию о рабочих кружках, которые еще продолжали действовать. А потом Сердюков съехал со своей квартиры, и следы его затерялись. То же самое следовало сделать и Петру Алексеевичу. Но…

Ведь он был географ, член научного общества, причем весьма уважаемый своими коллегами, которые связывали с ним известные надежды на развитие отечественной науки. И он не мог позволить себе исчезнуть даже в сложившейся опасной ситуации, прежде чем выступит с отчетным докладом о своих исследованиях ледниковых отложений в Финляндии и Швеции. Приглашения на заседание Географического общества были разосланы на 14 марта 1874 года. Но получилось так, что на тот же день назначили заседание петербургских геологов. По их просьбе общее собрание Географического общества, на котором предполагался доклад Кропоткина, было перенесено на неделю. Эта неделя сыграла свою роковую роль.

И вот 21 марта. Кропоткин ждал этого дня с большим нетерпением. Еще бы! Каждый день вокруг дома бродили какие-то странные люди, заходили в дом, спрашивали, не продаст ли князь лес в своем тамбовском имении, где никакого леса и быть не могло, потому что имение находилось в безлесной степи. Конечно, это были шпики, которые должны были проверить невероятное с точки зрения жандармов предположение, что Бородин, приходивший к ткачам в крестьянском полушубке, и его светлость князь Кропоткин одно и то же лицо. Среди этих странных людей заметил он однажды знакомого ткача, которого, по слухам, недавно арестовали. Скорее всего, ткач здесь появился для опознания.

Доклад, сделанный в тот день Кропоткиным, вызвал большой интереС. Он содержал доказательства того, что ледниковый покров распространялся в прошлом далеко на юг по Восточно-Европейской равнине. Только ледниками могли быть вынесены вплоть до нижнего течения Днепра и в долину Дона валуны, сложенные из пород Скандинавии. Льдины, дрейфующие в холодном море, не способны перенести такое количество валунов, да еще испещрить их мелкими штрихами, направленными строго на северо-запад, показывая направление, откуда двигался лед.

Большинство ученых с возможностью полного равнинного оледенения так и не согласилось. Тогда известный русский геолог Николай Павлович Барбот де-Марни заметил: «Был ли ледяной покров или нет, но мы должны сознаться, господа, что все, что мы до сих пор говорили о действии плавающих льдин, в действительности не подтверждается никакими исследованиями». С грустью он добавил: «Утратив эту гипотезу, геологи как бы осиротели…» Тогда-то Кропоткину подумалось, что необходима книга о ледниковых исследованиях, которая, возможно, уменьшит число сомневающихся.

В конце заседания осуждался вопрос о новом председателе отделения физической географии в связи с тем, что П. П. Семенов был избран вице-президентом всего Общества. Возглавить это отделение предложили Кропоткину, доклад которого, несмотря на возникшие разногласия, был признан блестящим. Но предложение, столь лестное для ученого, не мог принять Кропоткин, судьба которого теперь зависела от многих обстоятельств, никак не связанных с деятельностью Географического общества.

 

Узник крепости

После доклада он пришел к себе домой, на Малую Морскую, сильная усталость свалила с ног. А утром стал тщательно разбирать архив, сжигая все, что может вызвать подозрения. На следующий день, в сумерках, собрав вещи, вышел по черной лестнице из дома, вскочил в дрожки и - на Николаевский вокзал. Он недалеко. Оттуда - на поезд - и в Москву.

Погони не было. Но на Невском проспекте, около здания Городской думы, вдруг появился извозчик, который гнал вскачь и вскоре стал обгонять. И на дрожках - то же арестованный ткач из рабочего кружка. Рядом с ним неизвестный. Знакомый ткач жестом попросил подождать, мол, хочет что-то сказать. Кропоткин остановил своего извозчика, подумал, что, может быть, ткач освобожден. Но тут другой на дрожках громко окликнул: «Господин Бородин, князь Кропоткин! Я вас арестую!» - и ловко перепрыгнул в коляску к Кропоткину. Неизвестный показал приказ о доставке задержанного к генерал-губернатору для объяснений. Вокруг - толпа полицейских: сопротивляться бесполезно, тем более - бежать.

Но повезли почему-то Кропоткина к прокурору, которого пришлось в приемной ждать несколько часов. Потом - на квартиру арестованного, где произвели обыск. Он длился до трех часов утра. Ничего компромитирующего не удалось найти. Но это не меняло дела.

В ту же ночь состоялся первый допроС. Было предъявлено обвинение в принадлежности к тайному обществу, имеющему целью ниспровержение существующей формы правления, и в заговоре против священной особы его императорского величества.

На вопросы арестованный отвечать отказался, потребовав гласного суда над собой. Но по характеру вопросов он понял, что жандармы практически ничего существенного о кружке еще не узнали, и им приходится фабриковать улики. Так, найдя пустой конверт с адресом Полякова, спутника Кропоткина по Олекминско-Витимской экспедиции, они вложили в него шифрованную записку. И хотя студент университета Иван Поляков никаких связей с кружком не имел, его арестовали и продержали в тюрьме недели три. Петр Алексеевич, пытаясь защитить друга, потребовал представить ему показания Полякова, который, якобы, во всем признался. Но их, очевидно, не было. Следствию помог заключенный «чайковец» Александр Низовкин, тот, что пользовался особым доверием у рабочих… Подробно рассказав о деятельности кружка, он фактически выдал всех его участников.

После первого допроса, длинного, но абсолютно безрезультатного, Кропоткина пригласили в карету. Рядом сел офицер-жандарм, имевший инструкцию не разговаривать с арестованными и поэтому не отвечавший ни на какие вопросы. Карета покатила по Марсову полю, вдоль каналов, выехал на Дворцовый мост: «Я понял, что меня везут в Петропавловскую крепость. Я любовался рекой-красавицей, зная, что нескоро увижу ее опять. Солнце близилось к закату. Тяжелые серые тучи нависли на западе над Финским заливом; прямо над головой плыли белые облака, разрываясь порой и открывая клочки голубого неба. Проехав мост, карета повернула налево. Мы въехали под мрачный свод, в ворота крепости» 1.

1 Записки, С. 207.

Узника облачили в арестантское платье: зеленый фланелевый халат, бесконечной длины шерстяные чулки, чудовищного размера желтые туфли.

Все. Нет больше князя Кропоткина - камер-пажа императора. Нет члена-сотрудника Географического общества, исследователя ледникового периода, нет Кропоткина - члена Юрской федерации Интернационала и даже агитатора Бородина нет. Все это в прошлом. А в настоящем - арестант, обитатель темной и сырой камеры N 52 каземата Трубецкого бастиона.

Глубокая, мертвая тишина окружила его, когда захлопнулась тяжелая дверь камеры: ни малейшего звука, ни шороха. Камера представляла собой помещение для большого крепостного орудия. Толстенные стены, оклеенные желтыми обоями, под которыми проложен звукоизолирующий слой войлока, поглощали все шумы.

Пока Кропоткин осваивался с камерой, кабинет министров собрался для обсуждения вопроса о революционном движении, хождении молодежи «в народ» и социалистической пропаганде. Министрам были предъявлены захваченные при аресте членов петербургского кружка записка «Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?» и «Программа революционной пропаганды». Согласно показаниям того же Низовкина, оба документа составлены князем Кропоткиным. Экспертиза почерка подтвердила показания.

Начальник Третьего отделения Потапов сделал «представление» кабинету министров от 4 марта 1875 г.: «Ряд дознаний, произведенных в последние месяцы, приводит к убеждению, что революционная программа Кропоткина неуклонно применяется на деле многочисленными агитаторами, рассеивавшимися по всей империи и везде идущими одним и тем же путем. Как руководство и пособие к этой преступной деятельности, создалась особая литература народных книг и брошюр, грозящая извратить здравый смысл народа и подорвать в нем преданность царю и доверие к правительству… Пропаганда ведется… повсеместно и - что особенно важно - везде по одной и той же программе. Число лиц, привлеченных к дознанию, достигает уже двух тысяч и ежедневно возрастает: из них было подвергнуто аресту более 450 человек, против которых собраны особенно важные улики; но многие ускользают от преследования вследствие неуловимости самих признаков совершенного ими преступления»1.

1 Голос минувшего. СПб. 1913, N 4, С. 23.

Кабинет министров, рассмотрев доклад Потапова и приложенные к нему документы, пришел к убеждению: «подобный бред фантастического воображения не может возбудить к себе сочувствия, но для того, чтобы общественное мнение отвратилось от провозвестников такого учения, начала этого учения не должны оставаться во мраке». Поэтому было принято решение сделать процесс гласным, хотя «опубликование его материалов должно производиться с крайней осторожностью».

Суд состоялся лишь через два с половиной года. Все это время «чайковцы» содержались в самых мрачных крепостях Петербурга. Тишина Петропавловской крепости создавала ощущение полного одиночества, и Кропоткин долго даже не догадывался, что кто-то еще может быть рядом. Лишь через год он обнаружил, что в камере слева от него сидел Анатолий Сердюков, с которым они начали перестукиваться.

История крепости, воздвигнутой императором Петром I прямо напротив царского Зимнего дворца, на другом берегу Невы, была трагической и зловещей. Узниками ее казематов были и царевич Алексей, сын Петра I, и легендарная княжна Тараканова, и декабристы. А совсем еще недавно в них сидели Федор Достоевский и Михаил Бакунин, Николай Чернышевский и знакомый Кропоткину по Сибири поэт Михаил Михайлов. Неподалеку, в Алексеевском равелине, находился Нечаев, осужденный на пожизненное заключение. Однажды в одной из книг тюремной библиотеки Кропоткин обнаружил ясно очерченное сочетание букв и цифр, складывавшихся так: «Нечаев 1873». Стало быть, совсем еще недавно «антипод» чайковцев был жив. Приговоренный в 1871 году на 20 лет каторги он выдержал 10 лет заключения в крепости и умер в 1882-ом в тридцатипятилетнем возрасте.

А Кропоткин рассчитывал выжить… Лишь бы дождаться суда. Сибирь - то ему не страшна. Ему даже хотелось вернуться туда, чтобы продолжить свои исследования. А пока, нужно себе представить, что состоялась задуманная полярная экспедиция. По камере из угла в угол - всего десять шагов… Если повторить полтораста раз будет верста. И он решил делать ежедневно по семи верст… К этим «маршрутам» добавил гимнастику с тяжелой табуреткой. Но важнее, чем физическое состояние, сохранить способность к мысли, к работе ума. Нельзя допустить, чтобы он бездействовал. Хотелось закончить работу о ледниках. Однако просьба выдать письменные принадлежности была отвергнута: бумагу и перья могли дать лишь по личному разрешению царь. Зато книги принесли уже через несколько часов после того, как за Кропоткиным закрылась дверь камеры. Библиотека в крепости собралась за много лет из книг, которые покупали для заключенных родственники.

В каземате Трубецкого бастиона Кропоткина увлекла история, и он попросил родных купить и принести ему многотомную историю Сергея Соловьева и сочинения других историков. Он читал «Жития святых» и русские летописи, с которыми познакомился впервые: «Псковская летопись… так живописна и такой драгоценный материал для понимания средневекового городского уклада, что ни одной, кажется, литературе нет ничего подобного». Над всем прочитанным много думал. Мысль его привлекали вопросы взаимоотношений людей в разные исторические периоды, отношения человека и государства. Летопись отражала демократическую жизнь Пскова, средневекового «вольного города», в управлении которым принимало участие все население, что исключало появление городских «тиранов». Несомненно, это общество было близким к анархическому, в нем не было иерархии власти, и каждый гражданин чувствовал свою ответственность за судьбу города.

Интересно сравнить историческое развитие России и Франции. Кропоткин находит сходство между, например, Людовиком XI и Иваном Грозным в их борьбе с местничеством за централизацию власти. У Петра I и Людовикa XIV тоже много общего - оба укрепляли самодержавие. Александр II в какой-то мере шел к своим реформам тем же путем, что и Людовик XVI… И, пожалуй, путь исторического развития двух стран одинаково усеян жертвами, во Франции их, возможно, даже больше.

Чтение побуждало к творчеству, к обобщениям. Но чернил и бумаги не было. И Кропоткин стал в уме составлять популярные очерки из русской истории для народа. Совершая свои ежедневные переходы по камере в семь верст, он сочинял эти очерки, повторяя их про себя много раз. И это как-то спасало от отчаяния.

Тем временем, узнав об аресте брата, из Цюриха, где у него вполне благополучно складывалась жизнь, приехал Александр. Он бросил все и примчался в Россию, которую покинул, как ему казалось, навсегда. С огромным трудом он добился свидания с Петром, когда миновало уже шесть месяцев заключения.

Однажды Петру сказали, что его ведут в Третье отделение. Зачем? На допрос? Но там оказался Саша, с которым не виделись уже два года. При разговоре братьев присутствовали двое жандармов, и мало что можно было сказать друг другу. Когда прощались, Александр пообещал добиться для брата разрешения писать в камере.

Через месяц после ареста П. П. Семенов (Тян-Шанский) направил столоначальнику III Отделения Э. Я. Фуксу письмо:

«…Я как вице-председатель Императорского Географического общества имею честь уведомить Вас… что разрешение князю Кропоткину покончить отчет по экспедиции, совершенной им в Финляндию по поручению Общества, было бы крайне желательно в видах научной пользы»*.

Не сразу, но разрешение было дано. 1 сентября, когда шел уже шестой месяц заключения, Ф. Р. Остен-Сакен пишет П. П. Семенову: «Вашему превосходительству, может быть, уже известно о печальной участи, постигшей П. А. Кропоткина. Он арестован и содержится в секрете. Между тем у него находится много книг и ученых материалов, в том числе рукопись о результатах поездки в Финляндию, принадлежащих по праву Географическому обществу…»1

1 ЦГАДА, ф. 1385, оп. 1, ед. хр. 1535.

Еще раньше, 24 сентября, состоялось заседание Совета Географического общества. Первое, о чем было доложено,- телеграмма от начальника австро-венгерской полярной экспедиции Юлиуса Пайера о благополучном прибытии в норвежский порт Варде. Австрийцы отсутствовали больше двух лет, ледовый дрейф казался бесконечным, но «счастливый случай», как писал сам Пайер, подарил австрийцам открытие архипелага, названного Землей Франца«Иосифа. Это как раз та земля, о возможности открытия которой говорил в своем докладе о проект полярной экспедиции Кропоткин, ссылаясь на расчет Н. Шиллинга. Но сам он нескоро узнает, что сбылось его предвидение.

А на этом же самом Совете Общества географов Петр Петрович Семенов вспомнил о Кропоткине, которому, как он осторожно выразился «обстоятельства помешали осуществить свои предположения».

Теперь каждый день заключенному в камере N 52 выдавалось по нескольку листов бумаги, перо и карандаши - но только «до солнечного заката», зимой это означало - до трех часов дня, летом - до пяти. «Итак, я мог снова работать. Трудно было выразить, какое облегчение я почувствовал, когда снова смог писать. Я согласился бы жить всю жизнь на хлебе и воде, в самом сыром подвале, только бы иметь возможность работать» 1.

1 Записки, С.

Когда уносили перья и карандаши, можно было читать при свете керосиновой лампы: книги по истории, отчеты полярных путешествий, ежеквартальник Лондонского географического общества и древние русские летописи «Жития святых…» Все это было прочитано неоднократно. И множество романов. С особым удовольствием читал он Диккенса.

За книгами и работой можно было на время забываться. Но атмосфера камеры с резкими контрастами температуры, то сырая, то угарная, делала свое губительное дело - здоровье разрушалось изо дня в день. Страшно мучил ревматизм, нажитый в осенних плаваниях по Амуру… К нему добавились начавшиеся болезненные процессы в легких и кишечнике.

21 декабря, в день именин - в Петров день - пришел на свидание вместе с сестрой Еленой Саша. Говорили о том, что он будет читать корректуру книги «Исследования о ледниковом периоде», печатаемой в типографии М. Стасюлевича, и вскоре напишет об этом в письме. Но письма не последовала. А через неделю пришла записка И. С. Полякова, сообщившая, что читать корректуру будет он, а не Александр. Стало ясно: случилось то, чего следовало ждать - брат арестован. Много позже Кропоткин узнал, что причиной ареста было письмо Саши к П. Л. Лаврову, перехваченное жандармами. Не такой уж серьезный повод для жестокой расправы, которую учинили над Александром Кропоткиным, - без суда и следствия его бессрочно выслали в Минусинск. Он поехал в кибитке под охраной жандармов. За ним последовала жена, похоронив ребенка, с которым отцу не разрешили даже проститься. Когда через год двоюродный брат Кропоткиных Дмитрий (харьковский генерал-губернатор) лично вручил царю прошение по поводу вопиющего произвола, Александр II ответил: «Пусть посидит!»

И. С. Поляков подготовил всю рукопись к печати (более 700 страниц с приложением рисунков и карт). Она отпечатана в типографии М. Стасюлевича, но на продажу ее в России положен запрет. Кропоткин увидит свою книгу через два года в Лондоне.

Еще не раз вызывали Кропоткина на допрос, но он по-прежнему отказывался давать показания следователю. Однажды его камеру посетил брат царя великий князь Николай Николаевич. Но склонить Кропоткина к откровенности не удалось и ему.

В конце второй зимы у Кропоткина появились явные признаки цынги: «совсем как на «арктической зимовке», - вспомнил он свой проект северной экспедиции.

С каждым днем состояние ухудшалось. Его перевели из каземата Петропавловской крепости в только что построенный по новейшим правилам тюремной архитектуры Дом предварительного заключения. Здесь условия были, получше. Перестукиваться с другими заключенными можно было целыми днями. Одному своему молодому соседу Кропоткин «простучал» за неделю всю историю Парижской Коммуны. Но здоровье продолжало ухудшаться. После ледяного каземата крепости он оказался в тесной и душной камере, где о семиверстных «походах» уже не могло быть речи. Кровоточили десны, выпадали зубы, желудок отказывался переваривать пищу, хоть и получено было разрешение на доставку еды из дома. Силы быстро оставляли его.

 

О великом оледенении.

Только работа в какой-то мере поддерживала его. Постоянная мысль о том, что необходимо закончить труд, который никто, кроме него, в России не сделает. На первой странице черными чернилами выведено: «Исследования о ледниковом периоде».

Литературы о льдах накопилось уже немало, но современному исследователю требовалось отрешиться от устаревших, недосказанных, а зачастую и явно нелепых представлений. Кропоткин решил провести тщательный анализ научных заблуждений, и это его серьезный вклад в тогда еще не существовавшую «науку о науке», которая теперь известна как «науковедение». Как случилось, спрашивает он, что «догадка, не основанная на фактах, противоречившая десяткам сделанных уже наблюдений, была принята на веру?» И отвечает: «Причина - косность мышления, нежелание отказаться от привычного…»

А между тем еще в 20-х годах швейцарцы Игнац Венец и Жан Шерпантье утверждали, что в Альпах и Скандинавии ледники в прошлом распространялись значительно шире. Эта гипотеза была сразу же объявлена странной, сумасбродной. На время шло, появлялись новые ее сторонники, непризнанные до поры - Агассис, Чемберс, Гюйо. Уже нельзя было не считаться с большой массой фактов, добытых ими.

Вера в гипотезу плавающих льдин была расшатана трудами целой фаланги талантливых и смелых физико-географов и геологов, но даже Лайелю потребовалось семнадцать лет для того, чтобы поколебаться в своей вере! А вообще ледниковой гипотезе пришлось ждать своего триумфа около сорока лет.

В Предисловии обоснована авторская методика исследований.

«Как ни ценны сами по себе многие факты, приводящиеся в геологических монографиях в подтверждение ледниковой гипотезы, но, взятые единично, они утрачивают бо“льшую часть своей доказательности… Десятки мелких особенностей, не важные сами по себе, но постоянно встречаемые совместно, связанные между собою общей причинною связью… взаимно поддерживают друг друга и, сообща, составляют уже такую тесно переплетающуюся сеть, что ни одна ее петля не может быть порвана, не нарушая целости остальных».

«От более простого - к более сложному, от первоначального - к производному» - таков научный метод Кропоткина.

Не спеша, обстоятельно рассказано в книге о путешествиях по Финляндии, даны меткие характеристики ландшафтов и геологических объектов. Но одновременно он излагает свои научные взгляды, подробно рассказывает о спорах, которые вел, например, с академиком А. П. Гельмерсеном в Выборге по поводу «бараньих лбов», валунов и моренных отложений, подтверждая точку зрения данными по обширной «ледниковой литературе».

Работая над книгой, Кропоткин изучил практически всю литературу физики и географии ледников. Сохранившиеся библиографические списки содержат более сотни наименований книг и статей на различных языках. Это прежде всего работы Л. Агасица, Дж. Форбса, А. Гейки (его книга «The Creat Jcy Aqe» - «Великий ледяной век» - вышла в Лондоне в 1874 году). Внимательно изучал он и труды русских ученых, касавшиеся проблемы ледникового периода, - Г. С. Щуровского, П. Г. Гельмерсена, Ф. Б. Шмидта, С. С. Куторги…

Интересно замечание Кропоткина, сделанное в примечании одной из страниц. Он говорит о том, что книга Эрдмана имеется во французском (сокращенном издании и оно «для незнающих шведского языка вполне может заменить оригинал». И далее он добавляет: «Можно прибавить только, что занимающимся наносами очень следовало бы ознакомиться со шведским языком, который очень легок для всякого знающего немецкий язык». Сам Петр Алексеевич владел скандинавскими языками, помимо немецкого, французского, английского, итальянского, хорошо говорил и писал на них.

Интереснейшая особенность: факты, которые противники ледниковой гипотезы приводят в качестве возражений, Кропоткин убедительно объясняет как ее подтверждение. Например, отшелушивание поверхности гранитных скал, считавшееся доказательством правильности взглядов Леопольда фон Буха на происхождение куполовидных скал; они будто бы служат отметкой былого уровня моря. Но Кропоткин уверенно возражает: валуны «рассеяны безразлично - как на водоразделах, так и в углублениях страны…» Только движущийся лед мог их разбросать по разным высотным уровням. Наиболее крупные валуны находят ближе к месторождению слагающих их пород, те валуны, которые двигались с ледником дальше, он дробил, шлифовал и покрывал штриховской: сетью царапин. Борозды на валунах, вытянутые в направлении движения ледника - самый веский аргумент в ползу теории широкого распространения ледников.

Работа над книгой в тюремном одиночестве способствовало тому, чтобы Петр Кропоткин не утратил силы духа, так пригодившейся ему вскоре.

Вторая глава книги посвящена знаменитой системе ледниковых отложений Пунгахарью («Свиные горы»). Описание само по себе опровергает гипотезы о происхождении оза, высказанные С. С. Куторгой и Г. П. Гельмерсеном. Первый считал, что старинный вал образован встречным прибоем двух соседствующих озер. Второй, отбросив всякую возможность ледникового происхождения Пунгахарью, решил, что это остатки некогда сплющенного делювиального покрова. Еще одна гипотеза высказана шведским геологом А. Торнетом. Он считает гряду продуктом деятельности рек (собственно, как и Гельмерсен). Кропоткин подробно рассматривает каждую гипотезу, противопоставляя ей факты, им обнаруженные. И предлагает свое объяснение Пунгахарью - ох, материал которого возник из отложений ледника, преобразованных в результате «чрезвычайно продолжительного озерного периода». Здесь П. А. Кропоткин впервые упоминает период, положение о котором впоследствии специально разовьет.

Раздел книги «Упсальский оз» - один из шедевров кропоткинского естественнонаучного анализа. Прежде чем приступить к разбору проблемы, Кропоткина, будучи не удовлетворен топографическим описанием оза у шведского геолога Эрдмана, дает свое. Фактически он включил в книгу краткий геоморфологический очерк Швеции, который считает необходимым предисловием к рассмотрению расположения озов в пределах этой страны.

Перед читателем проходит картина сложного переплетения валообразных гряд, названных по-шведски «озами». А после детального анализа и топографии, и строения этого вытянутого на десятки километров вала сделан решительный вывод: «Ядро Упсальского оза оказывается… образованием, которое не могло возникнуть действием прибоя или какой бы то ни было воды в ее жидком состоянии… Нам остается, следовательно, обратиться к воде в твердом состоянии, т. е. ко льду…»1

1 Кропоткин П. А. Исследования о ледниковом периоде. - Зап. РГО по общей географии. СПб. 1876. т. 7, С. 185.

Он, правда, ошибочно назвал оз мореной. Теперь мы знаем, что это отложения текущих потоков внутри ледника. Но важно уже то, что это образование призвано по своему происхождению ледниковым. До этого считалось, что на равнинах никаких морен быть не может. Кропоткин убедительно, даже страстно, доказывает абсурдность подобных представлений - ведь ледник, образовавшийся в горах, выносит на равнину всю отложенную им морену, и не только на поверхности ледника, а придонную и ту, что заключена внутри льда!…

Кропоткин открыл существование в разных районах Земли особого типа ландшафта - ледникового, по которому можно сразу определить, что эта местность в прошлом была занята ледниковым покровом. Этот ландшафт легко узнается в различных частях земного шара там, где встречаются такие формы рельефа, выработанные ледником, как «бараньи лбы», «курчавые скалы», фиорды, цирки, каньоны, профиль которых напоминает латинскую букву «U» и которые специалисты-гляциологи называют «трогами», или корытообразными долинами.

Кропоткин не был гляциологом, да и наука о природных льдах Земли в его времена еще не заняла соответствующего ее значению положения в системе наук, не «обрела самостоятельности». Однако в гляциологию, занимающую сейчас одно из важнейших мест среди наук о Земле, им сделан существенный вклад. Хотя Кропоткин был мало знаком с современными ледниками (видел их издалека в Саянах и немного поближе - в Альпах), но в книге «Исследования о ледниковом периоде» рассмотрел закономерности образования ледников, их движения, нарастания, таяния, зависимость их существования от соотношения тепла и влаги, а также пластические свойства льда, сочетающиеся с хрупкостью, способность ледников к растрескиванию и дроблению при движении; выходя к морю они рождают айсберги.

Он задумался и над тем, как распределяется температура в толще ледника и как тепловая волна из атмосферы проникает в лед, постепенно теряя свою энергию. Здесь Кропоткин сделал важное открытие, предвосхитившее достижение гляциологии, сформировавшейся окончательно к середине ХХ века. Только тогда получило практическое подтверждение интуитивное предположение П. А. Кропоткина о том, что с глубиной во льду сглаживаются сезонные температурные различия так, что на определенном расстоянии от поверхности лед принимает температуру, равную средней годовой температуре воздуха. А если углубиться в ледник, то можно встретиться с температурой, которую имел воздух в среднем за год в прошлые времена. Таким образом, ледник представляет собой своеобразную «летопись» климата.

Книга Кропоткина направлена против консервативной приверженности устаревшим представлениям. Она была революционной в науках о Земле.

Но здоровье становилось все хуже. Врач сказал, что Кропоткину не протянуть и двух месяцев. Нужно изменить обстановку. Прокурор согласился перевести узника в госпиталь лишь в том случае, если будет дана справка, что он умрет через десять дней. Кропоткина осмотрел ассистент знаменитого физиолога А. М. Сеченова и дал требуемое заключение. И вот он в тюремном отделении военного госпиталя. Громадный госпиталь, вмещавший до двух тысяч больных… В тюремном отделении уже жили двое кружковцев, умиравших от чахотки.

 

Освободительный побег

Под напором лучей весеннего солнца и свежего воздуха, вливавшегося в открытое окно, болезнь стремительно отступала. Силы возвращались.

Однажды Кропоткин получил записку с воли: «Попроситесь на прогулку». Прогулку разрешили - ежедневно по часу. Было еще очень трудно ходить, но в первый же раз, выйдя во двор, узник увидел то, что заставило его пережить необычайное волнение. Раскрытые ворота на улицу были совсем близко, всего в каких-нибудь ста шагах. За ними - свобода! Ворота раскрывают каждый день, пропуская возы с дровами. Каждый день!

Двор охранялся - вдоль тюремной стены по тропинке вышагивали два часовых. Третий стоял в будке ворот. Но все же возможность побега представилась волнующе реальной. Друзья на воле, с которыми не прекращалась связь шифрованными записками, передававшимися при свиданиях, поддержали идею побега. Кружок, в котором были уже новые люди, лично не знавшие Кропоткина, энергично взялся за подготовку его освобождения. Потребовалось около месяца для того, чтобы найти лошадь, подходящего кучера, разработать систему сигналов…

Первая попытка была назначена на 29 июня, день Петра и Павла. Сигнал с воли должен быть подан воздушным шариком, отпущенным в небо. Но в этот день у Гостиного двора почему-то не продавалось ни одного детского шарика. Помеха эта оказалась кстати: пролетка с беглецом была бы непременно задержана из-за возов с дровами, которые как раз в это время оказались на улице. Организаторы побега установили на протяжении двух верст своих людей, которые следили за движением. По цепочке передавался условный сигнал о том, что улицы свободны. Узник об этом узнает по звукам скрипки из серенького домика напротив госпиталя, который специально сняли друзья. Об этом Кропоткину сообщила Софья Лаврова в записке, положенной в механизм часов.

В четыре часа дня узника вывели на прогулку. Он начал свое обычное медленное движение по кругу - как всегда, еле-еле переступая ногами. Пусть часовой думает, что сил у него совсем еще мало. Их и на самом деле было немного, но огромна была жажда освобождения.

И вот тишину нарушили две скрипки. Как давно он не слушал музыку! Да еще такую! Это была вихревая, искрящаяся мазурка Антона Контского, популярного тогда польского пианиста и композитора. Теперь нужно предельно сосредоточиться. Сначала так же медленно подойти к той точке круга, которая была ближе всего к воротам. И от нее рвануть напрямую… Но скрипка вдруг замолчала. Что-то случилось. Нельзя бежать. Новый круг…

Через четверть часа мелодия возобновилась. И это был зов свободы, жизни, борьбы! Но снова оборвалась музыка… Стало ясно, в чем дело: в ворота медленно въехали возы с дровами. Еще минута, и звуки мазурки понеслись в бешеном вихре. Часовой в пяти-шести шагах. Он лениво следит, как разгружают крестьяне дрова, сбрасывая их на землю, укладывают в штабеля.

«Все! Сейчас или никогда!» - проносится мысль. Молниеносно сброшен халат. И - бег! Через несколько шагов Кропоткин услышал голоса крестьян: «Бежит! Держи его! Лови его!» Они кинулись наперерез. Одновременно за беглецом бросились три солдата и часовой. Тот был так близко, что не считал нужным стрелять, хотя мог бы и даже был обязан, но он старался достать штыком. Штык коснулся спины… Но уже промелькнули ворота… Вот улица! пролетка!

На козлах, отвернувшись, сидел человек, со светлыми бакенбардами, в военной фуражке. Он показался знакомым. И бакенбарды, и фуражка… Не провокация ли это? Ведь так похож на великого князя Николая Николаевича, брата царя. По Петербургу потом распространился слух, что именно он увез Кропоткина.

Кропоткин хлопнул в ладоши. Человек на козлах обернулся. Конечно, это доктор Веймар. Кропоткин вскочил в экипаж. Кучер-«чайковец», Александр Левашов, хлестнул коня, промелькнули ворота госпиталя и толпа народу у них. Все что-то кричали, махали руками, но ничего не делали. Великое дело - неожиданность!

Едва не перевернувшись, пролетка круто свернула с пустынной кавалергардской улицы в тесный переулок. На ходу Кропоткин надел пальто и цилиндр. Сменил фуражку на цилиндр и его сосед. Через несколько минут они были на Тверской, потом - на Невском, там остановились у громадного дома на углу Гончарной.

Знакомая квартира сестер Корниловых. Множество людей. Дружеские поздравления, объятия, поцелуи. Ничто, казалось, не изменилось за два года. Но долго здесь задерживаться нельзя: по тайным каналам весть о побеге, безусловно, уже движется в соответствующие инстанции.

Черным ходом два господина в цилиндрах вышли на Гончарную, где их ждал извозчик. Чтоб запутать след жандармов, помчались в места отдыха богатых петербуржцев, на острова, где на одной из дач беглец сможет переночевать. По дороге посетили самый шикарный ресторан - «У Донона», куда жандармы и не догадались бы сунуться.

На следующий день весь Петербург был наводнен сыщиками, у каждого фотография человека с большой бородой. Но к этому времени он уже сбрил свою приметную бороду, и совершенно неузнаваем. В городе все передавали друг другу, что царь, находившийся в Финляндии, был взбешен и распорядился: «Разыскать во что бы то ни стало!»

Друзья укрыли Кропоткина в одной из деревень в окрестностях столицы, а через несколько дней в сопровождении Марка Натансона он выехал за границу, взяв с собой паспорт Левашова.

Неделя поисков прошла безрезультатно. Один за другим следовали прямо в вагоне поезда «верноподданнейшие доклады» генерала Потапова царю, возвращавшемуся в столицу. Без прямых улик, на всякий случай, были арестованы сестра Петра Алексеевича Елена Кравченко и часовой, охранявший арестанта. Не удалось арестовать Софью Лаврову.

А жандармы решили, что беглец, видимо, исчез из Петербурга. Его начали искать за границей. Но почему-то не на севере, а на юге. Для этого в пограничные области Германии и в Швейцарию был командирован жандармский подполковник Смельский. К счастью, он вернулся с еще более невероятным предположением о том, что Кропоткин отправился в Филадельфию на всемирный съезд социалистов.

В Петербурге решено было привлечь к суду смотрителя Николаевского военного госпиталя полковника Стефановича. На него, как на главного виновника побега, было указано в очередном докладе царю в начале сентября. Стефанович был арестован и предан военному суду вместе с двумя рядовыми и надзирателем. Проведя полгода в заключении, он умер. «Но «дело о побеге» мятежного князя не было закрыто. В январе 1879 года жандармы получили сообщение о том, что якобы Кропоткин намерен «тайным образом» проникнуть в Россию. В пограничные пункты были разосланы приказы о задержании государственного преступника Петра Кропоткина. А еще через два года без веских доказательств ему приписали организацию закончившегося убийством покушения народовольцев на Александра II.

 

П. А. Кропоткин

 

Об идеале будущего строя

(1874)

1

1 Былое. М. 1922, N 7, С. 6-38.

Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?

Я полагаю, что должны.

Во- первых, потому что в идеале мы можем выразить наши надежды, стремления, цели, независимо от практических ограничений, независимо от степени осуществления, которой мы достигнем, а эта степень осуществления определится чисто внешними причинами.

Во- вторых, потому что в идеале может выразиться, на сколько мы заражены старыми предрассудками и тенденциями. Если некоторые бутовые стороны покажутся нам так святы, что мы не посмеем их коснуться даже при разборе идеальном, то насколько же велика будет наша смелость при практическом уничтожении всяких бытовых особенностей. Другими словами, хотя умственная смелость вовсе не есть ручательство за смелость практическую, но умственная мыслебоязнь есть уже, наверное, мерило мыслебоязни практической.

Говоря об определении идеала, мы, конечно, имеем в виду определение только 4-5 крупных черт этого идеала. Все остальное должно быть неумолимым осуществлением в жизни этих основных начал. Поэтому оно не может быть предметом обсуждения теперь. Формы осуществления не могут быть проведены научным путем. Практически они могут быть выведены только путем многократным практического обсуждения незадолго до и во все время осуществления на месте, в общине, в артели, а не теперь, при зарождении дела.

Под идеалом мы разумеем такой строй общества, прогресс которого основан не на борьбе людей с людьми, а людей с природою.

Нет никакого сомнения в том, что между различными социалистами, самых разнообразных оттенков, существует довольно полное согласие в их идеалах, если взять их в самой общей форме. Общественный быт, которого осуществления они желали бы в более или менее близком будущем, вообще довольно одинаков, и различия между их идеалами скорее происходят не от коренных различий в идеале, а от того, что одни сосредоточивают все свое внимание на таком идеале, который может, по их мнению, осуществиться в ближайшем будущем; другие - на идеале, по мнению первых, более отдаленном, - чем от коренных различий в самом идеале.

В самом деле, все теперешние социалисты стремятся к возможно более полному равенству условий развития отдельных личностей и обществ.

Все они желали бы осуществления такого строя, чтобы каждый имел одинаковую возможность заработать себе средства к жизни личным трудом т. е. чтобы каждый имел бы одинаковое право на пользование теми орудиями труда и сырьем, без которых никакой труд невозможен… чтобы распределение полезных занятий в обществе было такое, при котором невозможно образование класса, занятого пожизненно, а тем более наследственно, исключительно привилегированным трудом, т. е. трудом более приятным, менее тяжелым и менее продолжительным, но дающим право на одинаковое благосостояние с прочими, или даже больше: чтобы каждый имел одинаковую возможность наравне со всеми остальными, получить то теоретическое образование, которое ныне составляет удел лишь немногих, чтобы отношения отдельной личности ко всем остальным были бы таковы, при которых, пользуясь наибольшею суммою благ от этих отношений, она несла вместе с тем наименьшее количество стеснений ее личной свободы и ее личного развития…

…Такова программа громадного большинства, едва ли не всех социалистов нашего времени. Даже те, которые, по-видимому, проповедуют идеал совершенно иной, те, которые, напр. проповедуют в конечном идеале государственный коммунизм или иерархический строй и т. п., в конце концов, желают того же; и если они сосредоточивают сильную власть в руках или правящего меньшинства, или выборных старцев и, таким образом, приносят в жертву, напр., личную самобытность, то отнюдь не потому, чтобы они не придавали ей никакой цены или считали ее вредной, но только потому, что они не находят возможным осуществление такого строя, при котором все четыре формы равенства осуществлялись в одинаковой мере и жертвуют одною из форм для достижения прочих. При этом никто из живых последователей эти ученых социалистов и не думает, чтобы какая бы то ни было общественная форма могла закаменеть и не подлежать дальнейшему развитию…