Лошадь под Казбеком шла ходко, ровной размашистой рысью. Седло, ладно подогнанное, на плотном, в палец толщиной войлочном потнике было обтянуто кожей цвета ореха. Светились частой золотой строчкой, обегая низкую округлую заднюю луку и переднюю, высокую и узкую, выпуклые шляпки гвоздей.

Тропа, скорее козья, чем конная, шла в гору. На ней и не видно было желтых пятен расклеванного птицами конского навоза – обычного знака глухих проезжих дорог, по которому редкие путники проверяют направление: не сбились ли, не свернули ли ненароком в совсем уж забытую сторону пути. Сверху тропа была закрыта, запечатана деревьями леса, ветви которых надежно сплелись над нею, как пальцы рук. Да она и с двух шагов с земли была почти неприметна. Человек, покачивающийся в седле в этом зеленом коридоре, испытывал сказочный покой души и покорную зависимость от мира – его гор, тишины и неба.

Я ездил по таким тропам, я знаю.

Тропа шла в гору. Лошадь, поставив уши торчком, высоко несла голову на крутой мощной шее; селезенка лошади мягко пощелкивала на ходу. Привычно слушая тишину, Казбек поглядывал вперед: до шалаша оставалось километра три.

В отличие от Ближнего шалаша, куда Казбек водил любознательных туристок, этот назывался – Дальний. О его существовании мало кто знал, а те, кто знал, держали свое знание под замком. Дальний шалаш стоял слева от дороги, в низинке, в глубине зарослей, и напоминал скорее приземистую тайную кибитку, чем хлипкое пристанище косарей. С тропы, с пешей или же конной высоты, случайный путник не мог различить в райском буераке ровным счетом ничего.

У расщепленного молнией горного дуба Казбек взял повод влево и свернул в чащу. Пригнув голову и локтем закрывая лицо от веток, он вскоре подъехал к своей берлоге и сошел с седла. В кибитке никого еще не было; Казбек отодвинул деревянный засов, заменявший замок, и вошел.

Внутри было чисто, сухо и неожиданно просторно. Здесь без толкучки могли разместиться человек пять-шесть, рассесться вокруг камелька, выложенного камнями. На земляном полу, без прорех застланном козьими и овечьими шкурами, стояли у стены топчан, эмалированное ведро для воды и большой, закопченный по бокам медный чайник, поивший не одно поколение людей. Под топчаном, под шкурами, лежала завернутая в промасленную мешковину снайперская винтовка Мосина калибра 7,62 мм, оснащенная оптическим прицелом Д-3. Казбек не зарывал винтовку в землю, не прятал ее в кустах, справедливо полагая, что, если случится беда и нагрянут сюда незваные визитеры в синих погонах, обязательно найдут они и оружие – все тут разнесут и перероют, но найдут.

Неторопливо оглядев помещение, Казбек прихватил ведро и вышел наружу. Ключ бил из замшелой скалы в полусотне метров от порога, струйка быстрой воды падала в ведро с приятным шумом. Вернувшись с водой, он развел огонь в камельке и подвесил чайник на треногу. Оставалось ждать. Сидя у огня, Казбек следил за языками пламени, как будто внимательно изучал их повадки. Он любил смотреть в огонь, костер представлялся ему прирученным и полезным, но по природе своей диким животным, вроде собаки или лошади.

На этот раз хозяин Дальнего шалаша ждал троих гостей. Разговор предстоял серьезный. Один из гостей, аварец по имени Муса, числился в бегах вот уже семь лет; милиция разыскивала его, но без особого рвения: четверо служилых, подобравшихся слишком близко, сложили головы под пулями абрека. В немилость к властям Муса попал не по причине длинного языка или дурного характера, а вот почему: аварец зарезал кинжалом районного судью. Окажись судья местным – лакцем, чеченцем или, еще лучше, тем же аварцем – происшествие не получило бы политической окраски с националистическим оттенком, и дело покатилось бы по совсем другим рельсам. Но судейский был чисто русским человеком, к тому же членом бюро партийного райкома, и все встало с ног на голову. Мусу объявили опасным преступником, идеологическим диверсантом, и ему не оставалось ничего иного, кроме как уйти в горы. С дюжину таких, как он, вспыльчивых людей одиноко бродили по горам Кавказа и наводили страх на местные власти. А жители горных аулов знали их всех поименно и рассказывали о них героические истории своим маленьким детям на сладкий сон при свете коптилок под каменными крышами саклей. Такие абреки водились в здешних местах и до сталинской высылки, и после нее, и при царе, и раньше. Абрек во все обозримые времена был знаком гордой свободы и безукоризненного благородства души.

Теперь уже многие забыли, а все это дело началось с жеребца. Советская власть разрешала гражданам иметь кобылу или мерина, ездить на них верхом или же запрягать в телегу, а жеребец был тем же приказом почему-то запрещен для личного пользования. Допытываться, какая причина лежит в основе запрета, никому в голову не приходило: у кого спрашивать-то? А и пробьешься к начальству, тебе объяснят: «Написано – выполняй, не умничай!» Некоторые умники все же так понимали приказ, что государство тут против жеребцов: они, мол, покрывают кобыл, поэтому владельцу жеребца полагается за услугу четвертной, и вот уже налицо подсудное частное предпринимательство. Другого объяснения ни дураки, ни умные подобрать не умели.

Жеребец Мусы был хорош – этим все сказано. К этому коню многие присматривались, одни с восхищением, а иные и с завистью. И всякому было ясно, что своего жеребца Муса не продаст ни за какие деньги. Однако чего нельзя купить, то можно украсть. Муса понимал это очень хорошо и глаз с коня не спускал. Но и районное начальство тоже знало толк в лошадях; каурый красавец мозолил им глаза, а неприступность его хозяина вызывала раздражение и смахивала на неуважение к советской власти. Действительно, где это видано: под каким-то Мусой ходит такое ядреное сокровище, а партийные начальники объезжают свои районные владения на смирных кобылах.

Решено было дерзкого Мусу прижать-припугнуть, и сделать это поручили судье.

Судья взялся за партийное поручение с жаром. Он вызвал Мусу к себе в райсуд и, неприязненно глядя, объявил:

– Ты на жеребце ездишь, а это нельзя по закону. Вот тебе двадцать четыре часа, и чтоб ты его к завтрему кастрировал. Все ясно?

– Зачем обижаешь? – начиная закипать, спросил Муса.

– Сказал тебе – по закону! – повторил судья с нажимом. – А не сделаешь – лошадь конфискуем, а тебя посадим. Теперь ясно?

– Ясно, – сказал Муса и пошел из кабинета.

Вечером того же дня Муса подстерег судью у ворот его дома и, ни словом не продолжив утренний разговор, убил обидчика одним ударом кинжала в левый бок. И ушел в горы. Смельчак не задумывается над последствиями!

Вот этого-то Мусу и ждал в гости Казбек в своем Дальнем шалаше. И еще двое молодых людей должны были приехать из неблизкого аула: овечий пастух Мурад и Джабраил – студент Бакинского университета, обучавшийся там истории.

Первым явился Муса. На вид ему можно было дать лет шестьдесят с небольшим. Сухощавый и ладный, он вошел без стука и сбросил со спины тяжелый мешок, сшитый из переметной сумы. Этот мешок, с которым он никогда не расставался, составлял часть легенды об абреке и, занимая почетное место в рассказах о нем, сам по себе был знаменит: вмещал все имущество Мусы и весил добрых полцентнера. Таскать его с места на место по горным тропам пожилому Мусе, передвигавшемуся, после того как легендарный жеребец пал с миром, только пешком, было нелегко. И эта непреклонная стойкость добавляла славы беглецу.

– Пора начинать! – усевшись на низкую скамеечку и вытянув ноги к огню, сказал Муса. – Время идет.

– Кавказское время – как мед, – откликнулся Казбек. – Я тебя год не видал, а ты все такой же.

– Да, – согласился Муса, – это правда. Стареют только молодые, а мы остаемся как есть. Молодые хотят начинать.

Они говорили по-аварски, дружелюбно поглядывая друг на друга. Щелкающие звуки речи напоминали автоматную стрельбу в горах.

– Молодые сейчас подъедут, – сказал Казбек. – Я так считаю, что они сотню человек наберут из шести аулов. Целое ущелье, сверху донизу. И овец под полторы тысячи голов.

– Страна, – кивнул Муса. – Каждое ущелье – страна. Пора начинать, и люди со всего Кавказа к нам сами побегут.

– Кроме этих жирных котов с побережья, – пробормотал Казбек.

– А кому они нужны? – вспыхнул Муса. – Да там наших почти нет, одни русские: кто на песке валяется, кто водку пьет.

– Да, море нам ни к чему, – сказал Казбек. – С нас гор хватит.

– Камень с горы надо толкнуть, – произнес Муса и замолчал, словно бы вглядываясь в тех, кто придет к ним, и пересчитывая их: раз, два, сто. – Потом он сам покатится.

Вскоре подъехали Мурад с Джабраилом – верхами, так что подлесок затрещал.

– Ишь шумят, – посетовал Муса. – Тише надо ходить, тише…

Молодые люди рядом со старшими, особенно легендарным Мусой, чувствовали себя скованно: горный Кавказ – не сухумский пляж, здесь работают другие законы. Сухумский пляж, выложенный загорающими иноземцами, развязал бы ребятам языки и руки.

– Проходите и садитесь, – указал Казбек. – Мурад, бери вон стаканы, налей чаю. Лепешки в мешке, доставай.

Тут, в Дальнем шалаше, среди своих, он мало чем напоминал Казбека из Самшитовой рощи, запанибрата распивавшего абрикосовый самогон с туберкулезным Семеном Быковским.

– Я слышал, русский памятник у въезда в Гуниб снова спихнули в пропасть, – сказал Муса. – Ваша работа?

– Наша, – подтвердил Мурад. – У нас там ячейка, шесть человек, а штаб в Хиндахе.

– Хорошо, – похвалил Муса. – Нам русские с их памятником в Гунибе ни к чему. Как они новый памятник снизу привезут, вы его опять спихните. – Муса усмехнулся, улыбка рассекла его лицо чуть наискось, и блеснули зубы. – Как это у них там называется?

– «Наглядная пропаганда» это называется, – сказал Джабраил, студент. – Вчера был памятник, а сегодня его уже нет. Как так? Да вот так!.. Наши люди смотрят, радуются.

– Очень хорошо, – похвалил Казбек. – А русские начальники в Москве думают, что у нас тут как на партсобрании: все «за».

– Пускай так и думают, – кивнул Муса. – Они сопли распустят до колен, а мы тут как раз и ударим и выкинем их с Кавказа.

– Они думают, – со вкусом повторил Казбек, – что тут все тихо, что без их приказа у нас и трава не растет… Растет! – Он взыскательно, одного за другим оглядел Джабраила и Мурада.

– Еще они думают, – в тон хозяину сказал Мурад, – что их какой-то генерал взял в плен нашего имама Шамиля. Раз на этом памятнике так написано, значит, мол, так оно и есть.

– Оскорбление! – сказал, как припечатал, Муса.

– Они там пишут: «На этом месте генерал от инфантерии князь Барятинский пленил Шамиля», – дал справку Джабраил. – Врут.

– Он знает, – кивнул Казбек на Джабраила. – Он студент.

– Шамиль сам к ним пришел и сдался, – продолжал Джабраил. – Так было надо.

– Это дело другое, – рассудил Муса. – А то – «пленил»! Да кто он такой, этот русский генерал?! Шамиля все знают, а генерала никто не помнит.

– Камень один помнит, на котором написано, – сказал Мурад, – и то недолго: не больше двух недель. Они ставят – мы спихиваем. Снова ставят – мы опять спихиваем.

– В Москву об этом ничего не передают, – заметил Джабраил. – Боятся.

– Хорошо, что боятся! – сказал Муса и рукой, как кинжалом, воздух перед собою рубанул.

– Чего боятся-то? – спросил Казбек. – Посадят их, что ли, за это? Или с работы снимут?

– Посадить, конечно, могут, – сказал знающий Джабраил. – Но дело тут не в этом. А в том, что вся их «дружба народов», раз памятник скидывают, хромает на одну ногу.

– На все ноги хромает, – поправил Казбек. – «Русский с кавказцем – братья навек». Где это они ее видели, эту дружбу? И на какой такой век?