Вернувшись из Эпчика поздним вечером, Семен Быковский отправился на поиски Влада. Найти Влада Гордина было нетрудно, мест, где он мог оказаться в этот темный час, во всей Самшитовой роще всего раз-два и обчелся: чебуречная, беседка, считаные лавочки в парке. «Стекляшка» была уже закрыта, дорожки парка пусты, поэтому Семен, подойдя к стене женского корпуса, к окну палаты на втором этаже, позвал:

– Влад! Выходи!

За два часа езды в тряском автобусе из Эпчика в Рощу Семен, казалось бы, успел присмотреться и принюхаться к разговору с московским кагэбэшником со всех сторон. Привольно сидя в кресле против съежившегося на стуле Семена, москвич слово за слово тянул из собеседника жилы: что за профсоюз, да как звали дедушку по материнской линии, да зачем прикрываться древними монахами, и как собирались выстраивать связи с туберкулезной больницей номер три в Кисловодске. Не собирались? А с какой собирались? С номер два? А почему не с номер три? Вообще не собирались? Ну как же так, мы ведь все знаем: намеревались, просто еще не успели. Преступное намерение, за это у нас тоже по головке не гладят.

Горбясь и ерзая на своем стуле, Семен Быковский почти не вслушивался в вопросы Шумякова. Ответы – Семен уверенно это чувствовал – скорее развлекали следователя, чем настораживали его. А оправдываться перед ним было бессмысленно, да и не в чем было Семену Быковскому оправдываться. Вот он и говорил легкие слова, какие послушно приходили в голову и, ничего не веся, не означали ровным счетом ничего. Не рассказывать же этому вкрадчивому костолому о душной тоске туберкулезного мира или о последнем магистре ордена тамплиеров, сожженном на костре! И полковник, кажется, был вполне удовлетворен ходом беседы – не кричал, не ругался и не грозил посадить за решетку. Вдруг, без перехода, он заговорил о «Туберкулезной правде», газетная тема интересовала его острей, чем профсоюз. «Этот Гордон („Гордин, – поправил Семен Быковский. – Не Гордон, а Гордин“. И полковник кивнул без всякого раздражения) – профессиональный журналист, мы же, как вы понимаете, проверили, а взялся выпускать подпольное издание, это уже не в монахов играть, это государственное преступление. У нас же монополия на газетные издания! Стенгазета? Но газета же, а не обои! Тем более в санатории уже есть одна стенгазета, вот туда бы и писал этот Гордин (учел все-таки полковник поправку!) свои статейки». Под конец полковник спросил, кто, по мнению Семена, совершил вандалистские действия по отношению к бюсту Владимира Ильича Ленина на перевале, и, получив ответ: «Какие действия? Впервые слышу…» – улыбнулся довольно-таки иронически и убрал блокнотик, лежавший перед ним, в ящик стола.

Более всего Семена Быковского поразило то, что его все-таки выпустили на волю, дали подписать обязательство о неразглашении, дали пропуск на выход – и выпустили. Надолго ли, накоротко – этого он не знал, зато был уверен, что неприятности только начинаются. И теперь пришел черед нарушить подписку о неразглашении и толком поговорить обо всем с Владом и с Игнатьевым.

Влад был скучен, отводил взгляд.

– Ты что-то тусклый. – Семен Быковский тихонько шлепнул его ладонью по плечу. – Спал?

– Лежал, – ответил Влад Гордин. – Валялся.

– Понятно… Врачиха твоя говорит что-нибудь?

– А чего ей говорить? – сказал Влад Гордин. – «Зачем прочитал, это еще не окончательно». Окончательно.

– Заставить оперироваться никто не может, – утешил Семен. – Не хочешь – не идешь.

– А я и не пойду, – сказал Влад. – Это решено. Точка. А врачиху выгонят. Жалко вообще-то.

– Всех нас выгонят – в лучшем случае, – поделился Семен. – Если не посадят.

– А, да, – вспомнил Влад Гордин. – Зачем тебя таскали-то?

– Затем, – сказал Семен Быковский. – Подпольная организация, да газета, да как дедушку звали… Тебя тоже, наверно, потащат.

– Да ради Бога, – пожал плечами Влад, – мне-то что! С меня много не возьмешь, мне жить-то с моим приговором осталось… сколько, не знаешь?

– Ну, это ты зря, – отвел глаза Семен. – Ничего ведь у тебя не изменилось: что было, то и есть; все при тебе.

– Здесь, – приложил Влад ладонь к левой стороне груди, у плеча, – ничего не изменилось. А здесь, – ткнул указательным пальцем в лоб, между бровей, – еще как изменилось, Семен!

– Да ладно тебе! – досадливо повел головою Семен. – Просто ты хочешь бежать впереди телеги.

– Далеко не убегу, – усмехнулся Влад Гордин. – До тупика только… Эмму тоже вызывают?

– Пока не вызвали, – ответил Семен. – Ее в конце недели переводят на кумыс, под Уфу. Направление уже есть. Может, пронесет.

– Не посадят, говоришь? – без особого интереса спросил Влад. – Выпишут, и все?

– Хорошо бы, – горько покривил лицо Семен Быковский. – Но то, что всех разгонят, это наверняка.

– Домой поедешь? – спросил Влад.

– Хорошо бы собраться человек пять, – сказал Семен, – и махнуть к морю через горы. А оттуда уже по домам… Это, конечно, если все обойдется.

– Если не заметут, – жестко уточнил Влад Гордин. – Тогда я с вами.

– Ну конечно, – кивнул Семен. – Тут идти дня три – мимо Джуйских озер и вниз. Ребята в прошлом году ходили, говорят – чудо!

– Я до озер с вами дойду, – предупредил Влад, – и там попрощаемся. Тишь да гладь… А то со мной что случится дальше по дороге, а вам отвечать: уморили, скажут, товарища.

– Ну и шутки у тебя! – отмахнулся Семен Быковский. – Ты умирать, что ли, собрался? Так мы все такие. Забыл?

– Забудешь тут… – поморщился Влад Гордин. – А если забыл – напомнят! Ну да ладно. – Он потянулся за сигаретой, закурил. – Себя-то самого чего дурить. У кого это я читал: «Так уж вышло, что ничего не вышло».

Точно сказано, в точку.

Из черных зарослей к корпусу вышел кургузый мужичок в жеваном пиджаке, надетом на майку, и, не доходя входа, раздумчиво остановился в желтом свете фонаря. Влад узнал его: это был тот самый, что в банный день привел вислозадую тетку в кусты, уложил ее в траву и раздавил мышонка. Постояв, мужичок недоуменно пожал плечами, развернулся и пошел прочь от корпуса. Влад и Семен молча глядели ему вслед.

– Этого не выпишут, примерно-показательного, – сказал Влад Гордин. – Чего его выписывать? Про тубплиеров он ничего не слыхал, зато уверен, что советские люди не умирают. Вот он и есть настоящий герой нашего времени, надо ему за это медаль дать.

– Кагэбэшник про Ленина тоже спрашивал, кто его скинул, – вспомнил Семен Быковский. – Это похуже тубплиеров будет.

– Кто скинул! – вдруг оживился Влад Гордин. – Да любой мог взять и скинуть! Хоть я! Скажу: это я скинул, дорогие товарищи. А что? Мне ведь все равно терять уже нечего.

– Есть, Влад, что терять, – сказал Семен. – С Лениным они сами пусть разбираются, а вот на солнце, откровенно говоря, тебе нельзя, для тебя горное солнце – нож. На Джуйских озерах печет еще сильней, чем здесь: сплошной ультрафиолет.

– Вот и здорово, – ответил на это Влад Гордин. – Я купаться знаешь как люблю! Поплаваешь, потом на бережку полежишь, позагораешь. Жизнь!

– А потом… – протянул Семен.

– А потом суп с котом, – отрезал Влад. – Другое измерение.

Эти озера, до которых было часов семь пешего хода и которые он решил определить тупиком своей жизни, представлялись Владу Гордину красивым краем обжитой земли – даже и не озера, а пограничная река Лета в зеленых берегах. По эту сторону, в райских зарослях, водились звери, и росли цветы, и пчелы гудели над цветами, но и человеческое присутствие угадывалось: кое-где, у черных кострищ, валялись порожние бутылки и скукоженные презервативы. А та сторона была пустынна, горизонт лежал близ берега, и пели шакалы. Неподвижная темная вода разделяла берега, вода без лодок и рыб. Влада Гордина тянуло к этой маслянистой воде, в которую надо будет войти, когда придет срок. Сидеть в траве, на берегу, обняв согнутые в коленях ноги, а потом, когда день сольется с ночью и тьма станет неотделима от света, – войти. Когда время замедлит свой ход, остановится и исчезнет.В эти свои видения в зеленовато-коричневых тонах Влад не допускал никого. Разглядывая странные картины, мастерски написанные, он испытывал мрачное удовлетворение: лишь ему одному дано видеть чудо будущего, перенесенное на холст, и никто иной не сумеет и не посмеет войти в тайный стальной бункер, куда он запер свои сокровища. Его будущее принадлежит ему одному. Истончаясь к концу дней и заострившись до остроты иглы, оно беззвучно проколет пелену между этим светом и тем… Прежде, до посещения московского противотуберкулезного диспансера, Влад Гордин был нечувствителен к подобным высоким материям, жизнь занимала все двадцать четыре часа в сутки без остатка, и на рассуждения о смерти – чьей-нибудь, попадавшей изредка в поле зрения, или, того пуще, своей – не оставалось времени. Смерть казалась Владу явлением сущим, но не имеющим к нему прямого отношения. Теперь все изменилось. Чем ближе прорисовывалась последняя остановка на Джуйских озерах, тем неотвязней преследовало его и не отпускало захватывающее ощущение смерти.А об открытии, сделанном тем вечером в доме Галины Викторовны, он рассказал своим уже наутро: обстоятельства болезни, загнавшей сюда, в «Самшитовую рощу», три сотни отмеченных туберкулезом людей, не принято было держать в секрете – как за оградой санатория, на воле. Каждый больной ощущал себя здесь частью целого, частицей сгустка неимоверной слепой беды, не признающей ни порядка, ни правил. Общая страшная судьба, от которой никому не дано было уклониться в стае, помогала удержаться и жить.Валя Чижова жалела Влада как умела. Она жалела бы его еще жарче, если б все без исключения проявления этой самой болезни не были ей привычны, как воздух. И здесь, в Роще, и на работе, в московской туберкулезной больнице, болезнь Коха окружала ее, не оставляя просвета. Узнай вдруг Влад Гордин, что не хирургический нож его ждет, а свалившийся как снег на голову шприц с инсулином, жалость Вали была бы еще глубже: туберкулез – привычная беда, своя, а диабет – чужая и новая.А Владу было тяжко, муторно; он, сильный, словно бы ног не мог вытащить из вязкой трясины. Валя так хотела как-нибудь помочь ему, что-нибудь милое подарить по щедрости души, но не знала что. Она много чего не знала, и раньше это не мешало ей жить. Теперь, глядя на Влада Гордина, она испытывала горькое беспокойство. Наконец придумала: уговорила свою соседку по палате, трудную на подъем женщину с двумя кавернами в правом легком, перебраться на одну ночь в чулан под лестницей, на случайную койку. Убеждала, приводила неоспоримые бабьи доводы – и уговорила. И, сияя своими синими шариками, доложила Владу: у них есть целая ночь, не надо валяться в кустах, как каким-то бродягам бездомным, и на тумбочке можно накрыть стол – поставить бутылочку, печенье из ларька, чай из термоса. Все у них будет по-настоящему, хоть на одну ночь. Главное, чтоб дежурная сестра не приперлась, а то выпишут в два счета. Но мы дверь-то припрем как-нибудь, и, пока сестра будет стучать и дергать, можно спокойно уйти через окно: тут же невысоко.Влада Гордина обогрела Валина забота, и аварийный отход через окно показался ему разумным решением. Он даже не сразу сообразил, что выписка, так или иначе, им всем грозит – днем раньше или днем позже, а ему, Владу, никакая дежурная сестра и подавно не страшна – как будто ее появление среди ночи может что-то изменить в его судьбе.– Я – к тебе, – предложил он сияющей Вале Чижовой, – а твою соседку можно отправить к кубинцу.– В чулан лучше, – сказала Валя. – Тем более она к негру не пойдет: он же иностранец.Через полчасика после отбоя Влад, с туфлями в одной руке и бутылкой коньяка в другой, беззвучно крался к Валиной палате. Мужская забота вела Влада Гордина по коридору. Джуйские озера сместились за горизонт, их нельзя было различить, сколько ни вглядывайся.

Дежурная медсестра не пришла. Влад проснулся на рассвете и с удовлетворением обнаружил на подушке счастливое лицо Вали Чижовой. Женщина спала, Влад не хотел ее будить. Лежа неподвижно, он перебирал в памяти вереницу утр, уводившую в Москву, в прошлое, он вспоминал лица других спящих женщин на своей подушке – без печали и без сожаления. Интересно, надеялись они на что-нибудь, засыпая рядом с ним? На что? На то, что вся их жизнь до самого конца станет золотым продолжением этой ночи? Смешная надежда, ватная! Никто ведь не знает, когда закончится сама эта жизнь – через час, через год. И что там дальше, тоже никто не знает.Валя, крайняя. Кажется, крайняя. С какою надеждой она спросила вчера, перед тем как уснуть:– Ты меня любишь?Более всего он не выносил ночные разговоры под одеялом, просто терпеть не мог. Ночью надо заниматься любовью, а не разводить ее пустыми словами.– Я в тебя влюблен, – строго сказал он Вале Чижовой, – разве ты не знаешь? Ты – моя возлюбленная.– Хорошо-то как! – удивилась Валя Чижова. – Мне никто еще так не говорил…Услышав это, Влад испытал скользнувшее по душе неудобство, неловкость – его хвалили ни за что, – а потом странная мысль пришла ему в голову: можно ведь и не темнить, не обманывать, если правильно выбрать и расставить слова. Странно, странно! Одно слово – а как меняет всю картину по желанию художника! И картина не из камней, не из железных болванок. Картина из цветного воздуха, вздохни – и ее как бы уже и нет, она не существует в природе. Нет, существует! И тогда, выходит дело, сама наша природа составлена не только из булыжников и этих самых свинцовых чурок и картина слов сохраняется для тех, кто умеет различить ее. Одно слово – «влюблен», и все встало на свои места, и никакого обмана. Вечная любовь засахаривается, как цукат, или сохнет, как муха в янтаре, а ветреная влюбленность проходит быстро и без следа. А потом? Никто не знает, что будет потом, и не надо спекулировать по этому поводу: мы не на базаре.А потом накатило серое мягкое облако сна, и в дружелюбном тумане слова и части слов вспыхивали и светились и таяли. То был какой-то бал слов, упорядоченное движение – без труб и скрипок, в живой тишине.

Как это ни странно, Сергей Игнатьев, ганзейский специалист, не окончательно еще растерял веру в человека – в отличие от своих молодых сотоварищей-тубплиеров, такою верой не осененных отродясь. Это случается: я встречал немало людей, оттянувших на зоне по семнадцати лет по пятьдесят восьмой расстрельной статье, по десятому ее КРД-параграфу, – и, вышедши инвалидами на волю, продолжавших верить в светлую справедливость революции и ее закоперщиков, павших в борьбе роковой с рябым Джугашвили. Нет-нет, это вовсе не означает, что ганзеец хотя бы теоретически приветствовал террористические методы управления с их «хорошими» и «плохими» вождями, с «железной рукой», на которую натянута «ежовая рукавица». Вдумчивый историк, он был убежден, что вся верхушка большевистского заговора против робкой русской демократии – это банда разбойников, будь то Ульянов, Бронштейн или тот же Джугашвили. Он много лет вынашивал тайную мечту, мечту опаснейшую: написать книгу о том, что вся эта кровавая компания, до последнего человека, была подобрана из клинических психопатов – иными словами, сумасшедших, место которых под замком в психиатрической лечебнице. Написать, опираясь не на слухи и сплетни, а на результаты медицинских обследований и мнения врачей-психиатров, и параллель провести с героями другой революции, французской, выпеченными, как и эти, из безумного теста и пожравшими друг друга, точь-в-точь как их российские почитатели и последователи.