ЗИМНЯЯ БАЛЛАДА
Ночами бродит по селениям тревога,
Оповещая замерзающих солдат,
Что, распростершись на заснеженных дорогах,
Полки немецкие разбитые лежат.
Кто нарушает их потусторонний отдых?
Кто будоражит посрамленный их привал?
С крестами грузными в крови на отворотах
Продефилировал немецкий генерал.
Полна кладбищенским молчанием округа.
Он озирается во тьме по сторонам,
Команду «смирно» пересвистывает вьюга,
К ночному смотру нарядиться мертвецам.
«В строй, черепа! Встать, мертвые, повзводно!
Колонны сдвоить!» — унтер проорал.
В завьюженной избе с печуркою холодной
Расположился спать германский генерал.
Тревожно кладбище солдатское дремало,
Одни высовывались каски из оград.
А дюжий генерал устал немало:
Он поспешал в Москву — быть первым на парад.
Весь воздух выстекленел изморозью за ночь,
Когда на выстуженной, скованной земле
Была захвачена одна из партизанок
И в генеральский штаб доставлена во мгле.
«Ну, скажем, сколько вас? Ответьте для начала,
Где ваше логово, за много ль миль и верст?»
И тихо девушка в раздумье отвечала:
«Не сосчитаете. Нас столько же, как звезд».
Под утро высилась в ненастном поднебесье
Кривая виселица, вбитая во льду.
И генерал велел ту девушку повесить,
Сначала вырезав на теле ей звезду.
Глазами тусклыми бог знает где блуждая,
Он всё высматривал, но высмотрел едва,
Где вырисовывалась грозная, седая,
Недосягаемая для него Москва.
Семь одеял его, не грея, укрывали,
Потела плешь его от бабьего платка.
— Кто завывает там? Не вьюга ли? Едва ли...
Кто разбудил его, притронувшись слегка?
Кряхтя, потягиваясь, корчась на полатях,
Фашист приглядывался к меркнувшей звезде.
— Так, значит, девушка сказала: не поймать их,
Они горстями звезд рассыпались везде...
И он откашливался: «Ладно, это вьюга», —
И хорохорился, и подавлял смешок.
А рядом патрулям, притихшим с перепуга,
Пороша сыпала снотворный порошок.
_____________
Тиха земля, мертва. Глядит на землю месяц,
Хрустит, как сахар, снег, блестит едва-едва.
А та, которую осмелились повесить,
Недосягаемая, все-таки жива.
Вот родина ее, деревни в шапках снежных,
Овраги синие, косматые леса.
Вот пробивается из-под земли подснежник,
Вот еле слышные домчались голоса.
Всё, всё повешенная чувствует и слышит:
И шепот партизан, и дальнюю весну,
И то, как генерал германский тяжко дышит,
Как на чужой земле не может он уснуть...
Встает он в егеровских вязаных кальсонах,
Приподымается и чешется сопя.
Он видел тыщи тел, снегами занесенных,
В лоскутьях краденого женского тряпья.
Мученья девушки могли б его утешить,
Он видел судорогу, подошел к ней вплоть,
И вот он чешется, всей пятернею чешет
Свою неряшливую старческую плоть.
И тень на потолке охвачена чесоткой,
Тень тоже чешется, струясь на потолке,
И вся Германия, чей сон со смертью соткан,
Расчесывает струпья где-то вдалеке...
Палач натягивает лихо портупею,
Потом напяливает каску — и на двор,
И у калитки ждет, зажмурясь и тупея, —
Что там метет всю ночь, чей слышен разговор?
И различает он в потемках понемногу
Простую девушку, закутанную тьмой.
Не преградила ли она в Москву дорогу?
Не преграждает ли дороги и домой?
Снег повенчал ее с самим бессмертьем за ночь.
И, вся заиндевев в серебряной фате,
Простая девушка, одна из партизанок,
Недосягаемая, ждет на высоте.
«В строй, черепа! Встать, мертвые, поротно!
Колонны сдвоить!» — каркает пурга.
Германский генерал во всей красе добротной
На этот тихий снег глядит, как на врага.
И чует генерал, что срок уже недолог,
Что партизан в лесах не менее, чем звезд.
И выстрел щелкает из-за мохнатых елок,
И наземь валится фашист во весь свой рост.
«В строй, черепа! Встать, мертвые...» —
и будто:
«Колонны сдвоить!» — вновь повторено.
Но генерал, как тюк, упал на первопуток,
Он хриплых окриков не слышит всё равно.
Ночами бродит затаенная тревога,
Наперебой оповещая рубежи,
Что, распростершись на заснеженных дорогах,
Сам генерал с солдатами лежит.
В Москве не быть ему, не знать ее вовеки.
Взамен Москвы — могила и пурга.
И в первый день весны разлившиеся реки
Из ямы вымоют замерзший труп врага.
1942
Перевод П. Антокольского