28 июня 2002 года

Екатеринбург на Карахчае

В здании министерства я появился рано — в семь утра. На Востоке рабочий день вообще начинается в шесть, как я говорил и заканчивается в час дня — из-за жары. Кстати, в Тегеране так работали далеко не все, все таки здесь было не так жарко как, к примеру в Адене, почти что конечной точке нашего влияния в регионе. Но все равно… штаб уже работал, а вот Скворца — пташки певчей — на месте не было.

Решил его дождаться в присутствии — знаете, когда человек изначально чувствует за собой вину — это хорошая почва для плодотворного разговора. А поговорить было о чем.

Проснувшись в три часа ночи, я включил компьютер и вышел в интернет, чтобы понять, с чем мы имеем дело. Интернет — это вообще величайшее изобретение двадцатого века, с его помощью рухнули все границы. Теперь уже невозможно скрыть что-то, все тайное почти сразу становится явным. Во многом утратила смысл профессия разведчика — те девяносто процентов информации, которые раньше получали за счет чтения книг и газет в стране пребывания — теперь получают «не отходя от кассы», как говорится. В МВД есть специальный отдел — они подписаны больше чем на тысячу новостных рассылок на всех языках мира и на несколько тысяч журналов и газет. Все это обилие информации сначала прогоняется через суперкомпьютер в поисках ключевых слов и смыслов, потом отобранное электронным мозгом прочитывали уже люди. Все это делалось в тихом городе на великой русской реке Волге, где был сверхскоростной интернет, хорошие факультеты языков в университете и недорогая рабочая сила. Точно так же просто, с помощью интернета можно было найти друзей, создать рабочую группу, прочитать нужную книгу и вообще получить нужную информацию. Мне она как раз и нужна была от интернета со спутниковым подключением, никем не контролируемым.

Информация.

Примерно к утру я понял, с чем имею дело. Это были технологии двойного назначения, ограниченные к обороту. Те центрифуги, которые поставлялись в качестве оборудования для цементного завода — на самом деле были центрифугами для чего-то иного — исходный материал для цемента не является агрессивной средой, для цементного производства не нужна центрифуга со скоростью вращения около трех тысяч оборотов в минуту, и жаропрочные трубы повышенного класса точности изготовления тоже были не нужны. Это было что-то иное, не гражданское производство. От того то и беспокоились немцы.

Прождав в присутствии больше часа, я уже начал раздражаться, когда дверь шумно открылась, буквально пинком и в присутствие ворвался настоящий ураган…

— Захия… милая моя, это тебе.

Сидевшей в приемной молодой даме, весь вид которой наводил на недобрые мысли относительно генерала Скворца и возможности организации «медовой ловушки» местной контрразведкой был бесцеремонно вручен огромный букет оранжерейных цветов, которые дама с благосклонностью приняла.

— Павел Иванович на месте.

— Никак нет, задерживаются… — секретарь показала глазами на меня, Олег Дмитриевич Пескарев, управляющий филиала Атомстроя в Персии повернулся ко мне на каблуках, как истинный юнкер.

— Господин посол… на ловца и зверь, как говорится. Мы вас искали… про вас такие слухи ходили… мои соболезнования.

— Пока не с чем.

— Говорили, что вас убили в перестрелке на юге.

— Слухи о моей смерти сильно преувеличены. Видимо, жить долго буду. А позвольте полюбопытствовать, кто это распускает обо мне столь нелепые слухи?

— О, я был в Багдаде вчера и услышал о том, что вы или серьезно ранены или даже убиты. Собственно, именно это я и хотел обсудить с Павлом Ивановичем. Но если уж вы здесь… позвольте пригласить вас в отстроенный нами город Екатеринбург на Карахчае.

— Простите?

— Екатеринбург на Карахчае. Там рядом протекает река Карах-чай, но мы расположены дальше, там где было соленое озеро. Просто удивительное место… раньше там было всего лишь соленое озеро, там теперь целый город. Все таки, цивилизаторская роль России в этих местах очень велика, кто бы что не говорил. Не так давно у меня гостил князь Абашидзе, он остался от тех мест в совершеннейшем восторге.

— Простите?

— Князь Абашидзе. Генерал-губернатор Междуречья. Именно у него я кстати вчера гостил, просто потрясающий человек. Каждого гостя он угощает вином домашней выделки, и хоть он и грузин — но он всегда называл себя русским человеком. Все-таки русская нация — великая нация, если представители других наций называют себя русскими.

Вот дьявол и явился за товаром.

— Уместно ли это будет? Я жду аудиенции генерала Скворца.

Пескарев подмигнул.

— Если Скворец не появился на работе до сих пор — он не появится и до обеда. Уж поверьте мне. А мне будет приятно… старый Юрьевский частенько бывал в самом русском из городов на персидской земле, а вы — ни разу.

И в самом деле — что это я…

Екатеринбург-300 или Екатеринбург на Карахчае находился между Кумом и Тегераном, намного ближе к Куму и чуть в стороне. С его строительством Кум, до этого один из самых больших и бедных городов Персии заметно приподнялся: обслуживать строительство и работу такого центра как Екатеринбург-300 стоило немало денег и требовало немалого количества персонала. Дорога до Екатеринбурга была проложена от Кума — бетонная, стоящая на опорах и не касающаяся земли. Сам город не был окружен забором, как можно было подумать — но голову даю на отсечение, охрана тут была и периметр контролировался жестко.

Сам город состоял только из центра и промышленной зоны. Центр — был достоин даже крупного индустриального города — целый квартал небоскребов, разной этажности — но не меньше двадцати шести этажей. Все здания облицованы на единый манер — зеркальными блоками, отчего днем они так светятся, что больно осмотреть. Все остальное — это промышленная зона, состоящая из различных зданий одинакового белого цвета, дороги между ними заасфальтированы, между полосами — лужайки из аккуратной, высоко подстриженной зеленой травы. Она зеленая, не поддается никакому солнцу — значит, тут проложено капельное орошение, чертовски дорогая штука. Чуть в стороне от города — самый настоящий аэропорт с бетонной, трехкилометровой полосой. В отношении аэропорта Пескарев похвастался, когда мы еще ехали к городу.

— Мы его аттестовали по всем правилам ИКАО и теперь имеем право принимать международные рейсы.

— И много таких?

— Достаточно. У нас есть три собственных грузовых самолета и один пассажирский, мы вербуем людей посменно, в основном в Сибири и Центральной России и доставляем вахтами прямо сюда, собственным самолетом и на собственный аэродром.

— Богато…

— Здесь у нас лучший заказчик. Только в прошлом году Атомстрой положил в казну больше девятисот миллионов…

— И какую роль играет местное отделение?

— Огромную! Мы приносим треть от всех поступлений. Его Светлость в каком то смысле даже опережает нас в вопросах использования атомной энергии. Его страна богата нефтью и газом — но он поставил цель к десятому году не сжигать ни единого галлона нефти топливом!

— А как же автомобили?

— Сделаем электро! Здесь — настоящий рай по части возобновляемых источников энергии. Вы знаете о том, что Его Светлость заказал нам строительство четырех атомных опреснителей на два реактора каждый?

— Нет. А почему это не прошло через посольство?

Перскарев снова улыбнулся, он вообще в этом смысле был похож на американца, те улыбаются без конца.

— Мы имеем собственные возможности в канцелярии его Светлости. Только не делитесь этим с фон Тибольтом, он умрет от язвы.

— Расстроится… согласился и я.

— Германцы пользуются дешевой атомной энергией благодаря каскадам АЭС в Африке, у них дешевое исходное сырье, но технология не самая лучшая. Мы же разработали реактор, который может работать на исходном желтом кеке, без обогащения. Представляете, что это такое? Теперь можно будет торговать атомными технологиями как и любыми другими, безо всяких дурацких ограничений, которые только мешают!

Похоже, ты этим и занимаешься…

Я специалистом в атомной отрасли не был — поэтому вежливо спросил.

— А чем хорош этот реактор?

— Тем, что исключается процесс обогащения топлива — из него только формируются стержни для активной зоны. Все боятся, что обогащенный уран будет использован для ядерных зарядов — какая глупость! Сейчас те, кто хочет иметь атомную бомбу — те имеют ее. Но никогда не применят. Потому что смысла в этом нет, атомное оружие сохраняет мир, а не разрушает его. А атомные технологии позволяют получать энергию дешевле, чем любые другие за исключением гидротехнологий. Откровенно говоря, господин посол, мне не нравится энергетическая стратегия Империи.

— Вот как? И почему же?

— Ставка на воду. Мы понастроили гидроагрегатов повсюду, где только возможно, у нас все реки перекрыты каскадами ГЭС. Но дешевая энергия развратила нас, и мы теряем технологическое лидерство в отрасли. Вообразите, князь, здесь мы строим в два раза больше атомных агрегатов, чем на севере. А ведь есть еще и солнечная энергия и ветровая…

— Насколько мне известно — все это дорого.

— Да, дорого! Но мы же платим себе, своим разработчикам, своим производителям, своему будущему!

— Возможно, вы и правы…

На территории производственного комплекса было поразительно безлюдно — люди передвигались в прозрачных коконах — переходах между корпусами, чтобы не попадать на жару. Было ощутимо свежее — видимо из-за системы полива. Техника, сновавшая между корпусами, была какой-то странной — вроде обычной, но в то же время необычной. Потом понял — она была без топливного бака и не дымила.

— Заметили? Это электромобили.

— Похожи на обычные машины.

— Не совсем. Это и есть обычные машины — но они переделаны под электротягу. Когда они разгружаются и загружаются — они подзаряжаются. Мы здесь живем на электричестве, оно для нас все.

Конечно же, директорский кабинет находился на верхнем этаже самого высокого здания в «даун-тауне». Выглядел он странно — часть крыши отъезжала в сторону, а кроме того — там было еще что-то типа веранды, чтобы обозревать окрестности.

Я никак не мог понять, случайно ли этот довольно молодой еще человек назвал фамилию Абашидзе. И если не случайно — на чем они его взяли? Он не похож ни на фанатика, ни на экстремиста. Я кстати мог понять — но не оправдать! — почему на путь Черной гвардии встал Абашидзе. Хозяйствование в Палестине, а потом еще Междуречье — тут любой, сражаясь, просто осатанеет. Но этот-то что.

Конечно же мы сразу вышли на «балкон» — он казался искусственно, помимо проекта пристроенным к строгому телу небоскреба.

— Пройдемся по цехам?

— Да нет, достаточно будет посмотреть сверху. И вы мне расскажете, что и где производится интересного…

— Как желаете… — обиженно заявил Пескарев — тогда смотрите… Вот здесь у нас — полный цикл восстановления топливных сборок, производства такого уровня нет больше нигде. Захоронение ядерных отходов — это вчерашний день, эти отходы — золотое дно, и если кто-то говорит про желание избавиться от отработанного топлива — его надо хватать не задумываясь. Знаете, сколько выгорает ядерного топлива в стержне за время его жизненного цикла?

— Просветите…

— Пятнадцать процентов! Пятнадцать процентов, господин посол! Если бы не идиотские законы, запрещающие ввозить для захоронения ядерное топливо — мы обогатились бы на этом! Сейчас мы работаем только на себя.

— А как же радиация?

— Да бросьте. В опасной зоне работают исключительно роботы. Тут вопрос в технологиях и не более того. Далее. Вон там у нас — некоторые технологические линии по сборке реакторных насосов, это очень сложная технология, собственно с нее все и начиналось, и знали бы вы, сколько сил пришлось потратить моим предшественникам, чтобы все здесь наладить.

— А как насчет обогащения?

— Чего именно?

Я улыбнулся.

— Урана.

— Да бросьте! Кто вам это сказал?

— Ну… фон Тибольт, для начала.

— От него можно много чего ожидать. Этот человек патологически завистлив. Немцы пытались влезть сюда с своими технологиями. Нам пришлось немного… ослабить узду, только поэтому был выстроен Екатеринбург-300. Немцы вообще предлагали чуть ли не полный цикл передать. Он просто хочет нам навредить.

— Он показал документы.

— И какие же?

Вот в этом вопросе я был уже подкован — хвата Интернету.

— Насосы. Специзделия, не обычные насосы. Потом центрифуги. Специальные высокоскоростные центрифуги. Это уже не шутки.

Я ждал от него того, что он снова упомянет Абашидзе — но он просто смутился.

— Откуда у него это?

— Хороший вопрос. Я бы поинтересовался вдобавок — зачем все это здесь.

Пескарев какое-то время думал — но потом решил пустить в ход козыри.

— Генерал-губернатор Абашидзе отзывался о вас как о патриоте.

Опять это слово.

— Только поэтому я разговариваю с вами, а не передал эти документы дальше.

— Хорошо. Если… если так, то вот вам ответ. Есть определенные экспортные ограничения, понимаете?

— Нет.

— Ну… скажем, Шкода. Вы знаете заводы Шкода?

— Не бывал, но слышал.

— Один из крупнейших машиностроительных концернов Европы. В принципе с ними может сравниться только Крупп, ДЕМАГ… если не считать наших. Несколько заводов, каждый из которых можно сказать шагнул в двадцать первый век. Поставщики и подрядчики во всем мире, продукция от механических мясорубок до крылатых ракет высокой точности. У них есть подразделение, занимающееся энергетическим машиностроением — котлы с кипящим слоем, котлы на обедненной угольной пыли, турбины, рассчитанные на критические и закритические параметры теплоносителя — все это у них есть. Но в атомное машиностроение они не суются. И знаете почему?

— Почему же?

— Ограничения. Проклятые ограничения, Вашингтонская конвенция о нераспространении. Она просто не дает нам жить, не дает дышать, все друг за другом следят. И знаете, почему на распространение технологий наложены такие жесткие ограничения?

— Вероятно, чтобы они не попали не в те руки.

— Верно! Но не в том смысле, в каком вы в него вкладываете. Дело в том, что основные залежи урана расположены в Африке, Афганистане, Австралии — то есть в захолустье. А технологии все — у стран первого мира. Они их охраняют, чтобы не дать дешевой энергии развивающимся странам. Потому что если к тем же бурам попадут современные атомные технологии — они будут топить свои топки не углем, они перестанут торговать желтым кеком и начнут торговать энергией, а германцы с их каскадами африканских АЭС просто разорятся!

— А в чем наш интерес?

Вопрос застал Пескарева врасплох, я это видел.

— Ну… мы заработаем деньги, это раз. Приобретем новых друзей это два…

— А старых потеряем…

— Да бросьте! Немцы нам кто угодно, но только не друзья. Они нас боятся, а страх рождает ненависть. Они зарабатывают на нас деньги — но считают нас дикарями, которых должен колонизировать германский капитал, потому что тевтонским мечом нас колонизировать невозможно.

Если я правильно помню цифры по сотрудничеству — еще неизвестно, кто кого колонизирует. Прошли те времена.

Пескарев подмигнул.

— Есть схема, позволяющая неплохо зарабатывать. Я почему назвал Шкоду — шкодовские турбины отлично поддаются конвертации. То, что можно производить — производит Шкода, а то что нельзя — производим мы здесь. Если все это объединить — то получится набор для постройки пятисотмегаваттного реактора.

Уму непостижимо. Так может, кстати, и немцы, и итальянцы, и североамериканцы из-за этого и нервничают? Чисто коммерческий интерес, понятно же, что те, кто нарушает эмбарго зарабатывают огромные деньги. Может, на нас так косо смотрят из-за нечестной игры здесь?

— Давайте, пройдемся по цехам… — сказал я.

По цехам мы прошлись — ничего особенного. Обычное производство так называемого пятого передела — то, в которое впускают в белых халатах и в одноразовых бахилах.

То, что я искал, я нашел, когда мы вышли из цехов. Везде был постелен готовый зеленый ковер, орошаемый из опрыскивателей — а в одном месте его сняли, прямо как он и был, квадратом — а опрыскиватель продолжал там работать, и получилось грязное месиво. В него я и вступил по неосторожности, сойдя с пешеходной дорожки, хорошо что бахилы еще не снял. Глянул вниз — и похолодел.

Вид грязных, испачканных бахил кое-что мне напомнил. Днище Хорьха, когда я его осматривал…

— Осторожнее… С дорожек лучше не сходить — сказал Пескарев.

— Интересно. Я думал, что в Персии нет глин…

— Почему нет — глиняные почвы есть, но не здесь. Есть же в стране гончарные изделия, они не из привозной глины делаются. Здесь это единственное месторождение, других нет.

Естественно штурмовать Екатеринбург-300 что в одиночку, что с другими людьми — нашел бы, найти не вопрос — я не мог. По многим причинам. Оставалось только ждать.

 

30 июня 2002 года

Варшава, штаб Виленского военного округа

К счастью — а может быть и к несчастью — гусары не читают газет. Не потому, что не умеют читать — а потому что презирают всю эту досужую болтовню. Труп пана Ковальчека обнаружила приходящая домработница двадцать девятого, утром — у нее был свой ключ, она пришла убраться в квартире и как только открыла дверь — почувствовала неприятный, подозрительный запах. Пытаясь найти его источник, она осторожно прошла в комнату и… взвыла, как сирена автомобильной сигнализации.

Прибывшая полиция в раздувшемся и источавшем отвратительное зловонье трупе — в эти дни в Варшаве держалась жара — опознала квартиросъемщика этой квартиры, пана Юзефа Ковальчека, больше тут никого быть не могло. Тут же нашли и передали на экспертизу три гильзы, тело отвезли в морг, на вскрытие.

Конечно, полиция предпочла бы хранить это дело в тайне — но шила в мешке, как известно не утаишь. У любого репортера, занимающегося криминальной хроникой существует рация со сканером полицейской волны, в этот раз однако полиции удалось вывезти тело до того, как на место прибыли первые репортеры, а потом они задержали на сорок восемь часов домработницу и не допустили репортеров к месту преступления. Тем самым они даже сделали себе хуже — в дневных газетах Варшавы появились сообщения о том, что известный диссидент пан Юзеф Ковальчек, профессор университета арестован из-за своих политических взглядов. Тем самым полиция, сама того не желая сильно усугубила свое положение, загнав себя в угол. Потому что уже к вечеру подкупленный репортерами сотрудник полиции сообщил, что пан Юзеф Ковальчек мертв, более того — убит. В вечерние газеты это не попало, но утренние уже вышли с аршинными заголовками. Естественно, в них было сказано, что пан Юзеф был убит кем-то по наводке властей за то, что говорил неудобную правду, и именно поэтому власти скрывают правду о его смерти.

Полиция тем временем шла по следу — по тому самому, который и предвидел неизвестный убийца.

Днем, в морге Варшавского университета было сделано вскрытие и выписано свидетельство о смерти. Причина смерти — пулевое ранение, одна из пуль повредила желудочек сердца. С такими ранениями не живут. Еще две пули прошли менее точно, одна вообще не задела никаких жизненно важных органов, еще одна повредила позвоночник. Все три пули были извлечены, отсканированы и отправлены на экспертизу. Двадцать лет назад о таком приходилось только мечтать — на трассологическую экспертизу уходило до месяца, центрального файла не было вообще. Сейчас — пули был отсканированы специальным сканером, позволяющим строить трехмерные изображения объекта, данные были отправлены не фототелеграфом — а через спутник на центральный компьютер МВД. В нем содержалось больше четырехсот миллионов (!!!) только записей с изображениями самых разных пуль, полученных при обстреле продаваемого в частные руки оружия, извлеченных из тел убитых, выпущенных при обстреле изъятого у преступников оружия. Компьютер быстро определил пули из Варшавы как пули калибра 9 парабеллум, выпущенные, скорее всего из пистолета марки Орел производства оружейной фабрики в Радоме, в Виленском крае — там были специфические следы от выбрасывателя на гильзе, да и Орел этого калибра производился только малыми частными фабриками на заказ, да там, в Радоме. Из четырехсот миллионов возможных вариантов разом осталось восемьдесят одна с небольшим тысяча — с ними компьютер и начал работать.

Тогда же, при вскрытии была установлена примерная дата наступления смерти — вечер двадцать шестого или ночь на двадцать седьмое июня.

Тем временем — служба безопасности университета (полиция не имела право входить на его территорию) провела опрос студентов и преподавательского состава, благо были летние каникулы, и на территории университета и тех и других было немного. Выяснилось, что пана Юзеф последний раз видели как раз вечером двадцать шестого, он привел с собой высокого, светловолосого молодого человека, с которым и уехал после собрания на своем факультете. Сексуальные пристрастия пана Юзефа ни для кого не были особыми секретом — поэтому полиция Варшавы на несколько часов взяла ложный след, начав отрабатывать картотеку «сахарных мальчиков»: стриптизеров, танцоров, моделей, просто завсегдатаев клубов, обслуживающих богатеньких содомитов. Среди них попадались самые разные люди, как ни странно действительно содомитов среди них было немного. Преобладали студенты и не слишком богатые молодые люди из провинции, которые вот так вот зарабатывали себе на жизнь. Даже несмотря на то, что Варшава была космополитичным и толерантным городом — полицейские испытывали к таким вот субъектам немалое омерзение и на отработку этого контингента посадили новеньких и в чем то провинившихся.

Примерно в двадцать ноль-ноль вечера двадцать девятого числа аналитический центр в Санкт-Петербурге дал результат, идентифицировав пули, выпущенные в пана Юзефа Ковальчека как пули пистолета, который был выдан в качестве табельного оружия пану Ежи Комаровскому, проходящему службу в Его Императорского Величества польском гусарском полку. Так впервые прозвучало имя графа Ежи.

В ответ на срочный запрос в военное министерство последовал ответ, что любая информация из личного дела офицера может быть выдана лишь по вхождению начальника полиции на имя командира полка, а выдача информации об офицерах лейб-гвардии возможна только по визе военного министра или товарища военного министра. Ни того ни другого в столь поздний час на месте нет, и беспокоить их по такому поводу дежурный офицер не собирается.

Но помимо официальных — есть и неофициальные источники информации.

Предположив, что пан Ежи является «сахарным мальчиком» или стал им в Петербурге, полиция Варшавы запросила у своих санкт-петербургских коллег досье на пана Ежи. Досье пришло достаточно быстро и стало для варшавских полициянтов сюрпризом. Пан граф не только не был содомитом — но и был отправлен в отпуск из-за скандальной связи с замужней дамой. Кто-то — а содомиты так точно не поступают.

Что же касается внешности графа Комаровского — то она совпадала, высокий блондин. Для более точной идентификации в Санкт-Петербург направили фоторобот, составленный по описаниям коллег и студентов покойного пана Ковальчека и попросили провести опознание по фотороботу, наведавшись в полк.

Только в этот момент один из полициянтов вспомнил, что Виленским военным округом командует генерал Тадеуш Комаровский. Короткая проверка позволила установить, что пан Ежи — его родной сын. Дело принимало настолько серьезный оборот, что о нем необходимо было доложить королю. Под ночь Его Величество решили не беспокоить — но с утра необходима была приватная аудиенция.

Пытаясь понять, что могло произойти на квартире у пана Ковальчека полицейские решили, что могло произойти вот что: пан Ковальчек стал приставать к молодому человеку, согласившемуся посетить его квартиру — а молодой человек не только не понял этих приставаний, но и убил содомита. Оставался вопрос — зачем он вообще пошел на квартиру с содомитом. Не знал, что тот — содомит? Возможно — но маловероятно, пан Юзеф особо не скрывался и даже числился в картотеке неблагонадежных с позорным шифром ПП. Может быть, ему нужно было от профессора что-то еще…

Тем временем, поступили результаты еще одной экстренной экспертизы, она теперь делалась при помощи какой-то военной лазерной установки, позволяющей мгновенно определять присутствие любых химических веществ, в том числе сложносоставных, в крови, в мазках с кожи и с других мест. В момент смерти профессор Ковальчек находился в состоянии наркотического опьянения, на коже были обнаружены следы кокаина — по всему лицу, как будто он размазывал его по лицу, или чихнул и кокаин рассыпался. Еще одна экспертиза, которая должна была ответить на вопрос, имел ли пан профессор половые сношения перед смертью, готова не была.

Примерно в два ночи — а дело было литерным, и следственная бригада работала по нему круглые сутки, спали тут же, в дежурке министерства на неудобном, пропахшем потом и гуталином топчане — из Санкт-Петербурга пришло еще одно сообщение. Полиция Санкт-Петербурга по запросу Варшавской полиции инициировала срочную проверку хранения оружия в Польском Его Императорского Величества, лейб-гвардии Гусарском полку, и когда армейские контрразведчики, совместно с поднятым посреди ночи каптенармусом вскрыли оружейную комнату, то выяснили, что вместо пистолета, который пан граф должен был сдать убывая в отпуск на месте только карточка-заместитель с его подписью в получении оружия. Это была как минимум халатность — но разбираться с этим должны были уже военные.

В восемь часов утра полицеймейстер Варшавы истребовал срочную аудиенцию у короля, поставив перед ним вопрос о превентивном задержании молодого графа Ежи Комаровского по подозрению в убийстве. Король колебался в решении, и колебался долго — он понимал, что отдать приказ о превентивном задержании своего подданного он может, а вот офицера Лейб-гвардии — уже нет, для этого нужна санкция военного прокурора, причем по месту службы, то есть в Санкт-Петербурге. А военный прокурор, учитывая обстоятельства, вполне может вызвать графа в Санкт-Петербург и взять его под стражу уже там, или даже оставить «на поруки офицеров полка» — то есть сидеть в казарме и не выходить из нее. Король перед аудиенцией прочитал утренние газеты — и знал о том, что в городе УЖЕ неспокойно, по городу УЖЕ поползли слухи. Поляки вообще беспокойный, бунташно настроенный народ. И поэтому — король дал согласие на задержание пана Ежи Комаровского и водворение его в дом предварительного заключения, хотя не имел на это никакого права.

Еще через час, санкцию на арест — тоже не имея формального права санкционировать задержание военного, да еще и дворянина дал прокурор Варшавы.

Группу, которая выехала из варшавского полицейского управления на набережную, возглавлял старший инспектор полиции Бронислав Гмежек, старый и опытный полицейский волк, проходивший практику в считавшейся лучшей в Империи Московской сыскной полиции. Во время практики — тех, кому это удавалось можно было пересчитать по пальцам рук — он был отмечен медалью «За усердие». Тогда трое медвежатников «запороли медведя» — выпотрошили сейф в «Русско-Азиатском», разжившись чуть ли не на полмиллиона рубчиков, а потом, когда поняли, что полиция у них на хвосте — бросились врассыпную. Чеха — вора в законе, действительно чеха по национальности — Гмежек, тогда еще простой исправник гнал по всей Москве больше трех километров, не дал ни скрыться, ни взять заложников — и все же настиг, обезвредил, вырвал из рук уже казавшейся своей добычу. За то и наградили… а потом с повышением отравили обратно, в родную Варшаву, поднимать уровень местной полиции. Варшавский криминалитет дал старшему инспектору Гмежеку кличку «Чума», и кличка эта была заслужена инспектором на сто один процент.

Сейчас, старший инспектор Гмежек, пробираясь в составе отряда полицейских на двух Варшавах через пробки на Мокотуве, неизбежные в это время дня, не прекращал думать об этом деле. Дело для многих членов следственной группы было ясным, для многих — но не для пана Гмежека.

В Московской сыскной полиции его учили: мотив — половина раскрытия. Правильно определил мотив — круг подозреваемых сужается сразу и просчитать кто мог совершить это преступление можно очень быстро, в два счета. Промахнулся с мотивом — сразу пошел не в ту сторону, раскрытие может быть чисто случайным. А вот сейчас — у них был верный подозреваемый, все сходилось: описание внешности, оружие — кроме мотива.

В принципе мотива могло быть два: личная неприязнь по каким-либо мотивам и приказ сделать это. Личная неприязнь — вполне могло быть, но не сходилось. Получалось так: сначала этот пан Ежи вместе с Ковальчеком пришел в университет, где их все видели, потом он с ним же ушел. Если предположить, что молодой пан Комаровский содомит — то зачем он застрелил Ковальчека, а не вступил с ним в половую связь? Поссорились? Может быть — но возникает вопрос, почему поссорились, что было причиной. Как они вообще познакомились, когда, были ли у них интимные отношения? Если да — то почему никто не знает об этом, почему в университете их видели вместе с первый раз? Если предположить, что пан Комаровский скрывал свои сексуальные предпочтения — надо сказать, что это могло быть, признание человека содомитом в Российской империи является основанием для изгнания из армии, тем более из Лейб-Гвардии с позором — остается вопрос почему именно в этот день, перед смертью Ковальчека он счел нужным появиться вместе с ним на публике? Если они длительное время состояли в противоестественной связи — почему он решил показаться с ним на людях именно перед тем, как застрелить, ведь если ты не та ниточка из университета, никто бы и не подумал на него. Почему он взял с собой оружие, отправляясь на квартиру Ковальчека? А как быть с информацией из Санкт Петербурга, что молодой граф большой любитель женщин и даже отправлен в отпуск из полка из-за скандала с женщиной?

Табельное оружие, еще одна ниточка, и не ниточка даже, а канат — вообще никуда не лезет, любой офицер знает, что пистолет, который ему выдали и закрепили за ним — отстрелян, и данные о нем внесены в электронную пулегильзотеку. Если он хотел убить Ковальчека — зачем он взял с собой именно табельное оружие? Инспектор Гмежек знал в Варшаве, по меньшей мере, два десятка мест, где можно купить оружие нелегально. Не может быть, чтобы пан Комаровский не мог найти хотя бы одно такое место и обзавестись там краденым стволом. Если даже это невозможно — у молодого пана Комаровского наверняка есть фамильное поместье, там находится оружие, которое собирали его предки, старое — но не может быть, чтобы там не нашлось, хотя бы одного пистолета или револьвера тридцатых — семидесятых годов с патронами и в хорошем состоянии, то оружие не отстреливалось, и данных о нем не было ни в одной картотеке. Наконец, не может быть, чтобы он не имел доступа к трофейному и конфискованному оружию по должности. Почему применено именно табельное оружие?

Хорошо. Если предположить другое — пан Комаровский хладнокровно убил содомита и диссидента Ковальчека потому что исполнял приказ. Чей-то приказ. Он пришел в университет, чтобы втереться в доверие к Ковальчеку, возможно тот, кто отдал этот приказ знал о том, что Ковальчек содомит, даже должен был знать и отправил на задание именно Комаровского, рассчитывая, что пан Ковальчек заинтересуется подтянутым офицером Лейб-гвардии, рассчитывая затащить его в постель — и поэтому пойдет на контакт и пустит его в свой дом. Комаровский втерся в доверие к Ковальчеку, сделал вид, что согласен предаться с ним содомскому греху, поехал к нему домой, дома достал пистолет и трижды выстрелил в него.

Версия, что Комаровский ликвидировал Ковальчека выполняя приказ было более правдоподобной — но вопросы возникали и здесь.

Первое — опять-таки оружие. Предположим, что кто-то в Санкт-Петербурге приговорил Ковальчека к смерти за подрывную деятельность, посчитал его опасным для государства. Исполнить приговор поручили Комаровскому, возможно он сам состоит в каком-нибудь тайном обществе, возможно (хотя маловероятно, слишком заметный персонаж), что он только числится в лейб-гвардейском полку, а на самом деле является исполнителем в одной из спецслужб. Он сделал «под козырек» и исполнил приказ.

Главное несовпадение — это оружие. Оружие — это вообще несовпадение настолько вопиющее, что его наличие наталкивает на мысль, что кто-то хочет подставить Комаровского под это убийство. Если бы Комаровскому приказали ликвидировать Ковальчека — его ни за что не послали бы на дело с табельным оружием, ему выдали бы «стерильное», не проходящее ни по одному делу, ни по одной картотеке и со строгим наказом после использования выбросить его в Вислу. Да он и сам бы не взял табельное оружие — на такие дела случайные люди не ходят, ликвидациями занимаются профессионалы, а ни один профессионал так дешево не подставится, взяв на акцию свое табельное оружие.

Второе несовпадение — сам способ ликвидации. Почему Комаровский показался на людях с Ковальчеком, убийца — вместе с жертвой. Чтобы их запомнили и дали показания? Что мешало тому же Комаровскому — если ему приказали убить Ковальчека — дождаться профессора во дворе, выстрелить в него и уносить ноги? Почему выбрали именно такой способ убийства — с помощью огнестрельного оружия, почему нельзя было имитировать автомобильную катастрофу, устроить отравление несвежей пищей или что-то в этом роде?

Как к этому привязать избиение? И наркотики?

Впереди засигналили, автомобильный поток совсем встал, сирена уже не помогала. Сидящий за рулем младший инспектор Бернацкий выругался последними словами и сам начал колотить по клаксону, издававшему резкие, отвратительные звуки, от которых начинала болеть голова.

Старший инспектор Гмежек снова открыл дело — оно не было подшито и представляло собой папку, полную самых разных распечаток с компьютера. Это раньше результаты экспертизы спецкурьером посылали — сейчас все по электронной почте приходит, на месте с протоколом отправки распечатывается — и считается надлежаще оформленным. Если требуется допросить свидетеля в другой местности — результаты допроса высылаются тамошним полицейским управлением тоже по электронной почте, а не курьером. Существует специальная полицейская поисковая система, куда вносятся краткие описания всех совершенных преступлений, если ищешь modus operandi — достаточно сделать запрос в систему и максимум через час ты получишь информацию обо всех подобных преступлениях, совершенных на территории Империи. Установить человека по базе данных, «пробить» отпечатки пальцев — нет проблем, у каждого полицейского инспектора сыскного отдела и в каждой дежурной части стоит сканер отпечатков пальцев, приложишь ладонь — и через какое-то время система даст тебе полные данные на этого человека. Когда старший инспектор только начинал — ничего этого не было, фототелеграф, сыскное чутье как у собаки да ручная картотека. Сейчас ни фототелеграфа, ни ручных картотек уже не осталось — а вот сыскное чутье, нюх на преступника — нужен как никогда.

И сейчас этот нюх подсказывал старшему инспектору, что они взяли не тот след.

Три пули. Очень непрофессионально, но старший инспектор обратил внимание, что один из выстрелов очень точный, прямо в сердце — а вот другие менее точные. Это кстати большая редкость, прямое попадание в сердце, обычно пуля застревает рядом и жертва умирает от кровотечения или от кавитационной полости, образуемой пулей. Сердце у человека находится немного правее, чем думает большинство людей — а вот тут попадание было исключительно точным.

Но какая пуля попала настолько точно? Первая? Вторая? Третья? Старший инспектор достал карандаш и записал в блокноте — поставить перед экспертами дополнительные вопросы. Пусть попытаются выяснить, в каком порядке пули попали в жертву, сделают трехмерную модель с указанием траектории пуль — для наглядности. Будет интересно хотя бы попытаться понять: пуля в сердце это удача дилетанта или хладнокровный выстрел профессионала?

Теперь избиение. Избили знатно — трещина в ребре, многочисленные гематомы на лице и теле, повреждение половых органов в результате сильного удара ногой, выбиты четыре зуба полностью и повреждены еще пять — мечта стоматолога. А вот и еще одна экспертиза… когда они проводили обыск, они обнаружили в ванной — следы крови, просыпанный белый порошок, пакет с теми же следами белого порошка, довольно большой. Все это отправили на экспертизу. Ответ поступил утром, буквально перед самым выездом оперативной группы. Белый порошок, соскобы и образцы которого были взяты с пола, с обода биде, с пакета, с небольшого серебряного подноса, с рваной купюры в тысячу злотых — все это ни что иное, как наркотическое вещество кокаин высокой степени очистки, смешанный с сахарной пудрой. Кровь на биде, на полу — принадлежит покойному профессору Ковальчеку. Ни одного образца крови или другого биологического материала, принадлежащего другому лицу — а соскобов и мазков они сделали немало — на экспертизу не представлено.

Старший инспектор попытался прикинуть, сколько кокаина мог вмещать тот рваный пакет, который они нашли на полу ванной. Кокаин считался особо опасным наркотиком, для привлечения к уголовной ответственности достаточно было иметь при себе тысячную долю грамма в переводе на чистый наркотик. Того, что осталось на стенках пакета — в принципе уже хватало для возбуждения уголовного дела по признакам преступления «Сбережение, торговля, передача, перевозка наркотических средств и препаратов». А в пакете должно было быть не меньше килограмма, такое количество наркотика не может быть у простого движка, даже состоятельного. Значит, профессор был не только диссидентом и содомитом — но еще и наркораспространителем. Это еще сильнее подрывало версию о том, что Комаровский убил Ковальчека по приказу. С ним можно было разобраться и другим способом — сообщить в полицию, что он наркоман и наркоторговец, полиция произвела бы обыск и нашла бы пакет с кокаином. За килограмм кокаина профессор получил бы двадцать лет даже у самого мягкосердечного судьи.

Примерно прикинув ситуацию, оценив собранные улики, старший инспектор понял, что произошло. Комаровский сильно избил Ковальчека и спустил в биде его кокаин. Значит, он хотел тем самым наказать Ковальчека. Но за что?

Исходя из этого, начала рождаться третья версия. Комаровский не хотел убивать Ковальчека, он хотел его наказать за что-то или припугнуть. А возможно — и то и другое вместе. Поэтому, он и взял с собой пистолет, свой, табельный, он не собирался из него стрелять — только угрожать им. Почему то он решил выбрать именно такую тактику поведения — не подкараулить профессора во дворе или в подъезде — а втереться к нему в доверие и добиться того, чтобы тот пригласил его домой. Поэтому — он пошел с ним в университет, поэтому он показался с ним на людях — он не опасался этого, потому что не думал, что его будут разыскивать за убийство, он не собирался его убивать. А подавать жалобу на побои и телесные повреждения…

Иезус-мария…

Да он же знал! Идя в квартиру профессора Ковальчека, граф Комаровский знал, что найдет там кокаин! Он знал, что Ковальчек — наркоторговец, и он не пойдет подавать жалобу в полицию. Ну, конечно же! Он знал, что у Ковальчека в квартире есть наркотик. Придя с ним в квартиру, он начал его избивать, возможно, он сам нашел наркотик, возможно, он заставил профессора показать тайник! После этого граф порвал пакет и высыпал наркотик в биде, а потом ткнул туда лицом профессора. Так вот почему на лице покойного обнаружен наркотик — его ткнули лицом туда, куда перед этим высыпали наркотик. Поэтому наркотик есть и на полу и на ободе биде — небольшая часть просыпалась, а остальная — просто смыта в канализацию!

Получается, что Ковальчек каким-то образом перешел дорогу молодому графу Комаровскому, и тот решил не обращаться в полицию — а отомстить самостоятельно. Конечно же, ни один шляхтич не пойдет в полицию, если он оскорблен, они чувствуют себя выше этого. И скорее всего…

Скорее всего, эта месть как-то связана с наркотиками! Точно! Потому-то граф и знал, что он найдет в квартире наркотики — он знал, что Ковальчек ими торгует! Возможно, он сделал вид, что ему нужны наркотики и пан профессор на это купился, рассчитывая обменять дозу кокаина на ночь телесных утех. Бедняга профессор, он то рассчитывал… и вот что получил в итоге, весь свой кокаин в канализации, разбитая морда, отбитые яйца и выбитые зубы. Нечего сказать — достойное наказание для наркоторговца!

Получается, что граф Комаровский мстил. Явно за близкого человека, несложно будет узнать за кого — нужно будет только опросить знакомых, и сразу все станет понятно. Опросить отца как свидетеля, не может быть чтобы не знал. Ковальчек посадил либо друга Ежи Комаровского, либо его женщину, что более вероятно на кокаин — и вот так за это расплатился.

Получается — простое убийство, со смягчающими вину обстоятельствами — первая судимость, отличные характеристики с места службы, мотивом убийства стали противоправные действия самого потерпевшего. Учитывая, как Государь относится к наркоторговцам — граф Комаровский определенно при любом приговоре может рассчитывать на помилование. Тем более — он офицер Лейб-гвардии. Помиловали же тех казаков, которые самочинно повесили на ближайшем суку наркоторговца, предлагавшего казачатам дурь, не дожидаясь прибытия полиции.

Помилуют и этого.

Непонятно только, что произошло потом. Граф Комаровский избил профессора в ванной комнате, высыпал в унитаз весь его кокаин. Скорее всего — предупредил, что вернется если узнает, что тот снова торгует кокаином, или вообще предложил профессору покинуть Варшаву, для большей убедительности тыча ему в лицо пистолетом…

Что дальше? Они выходят в комнату, оба… зачем? Продолжить разговор? О чем? Возможно, граф потребовал сообщить, откуда пан Ковальчек берет наркотик. Даже скорее всего потребовал сообщить. Значит, при допросе надо задать и этот вопрос. Если светлейший пан граф соизволит сотрудничать со следствием и если Ковальчек сказал ему откуда он берет наркотик — есть шанс помимо убийцы задержать еще и крупного оптового наркоторговца, а возможно и целую банду наркоторговцев. Тут и повышением по службе светит, и еще одной медалью «За усердие». Быстро раскрыли резонансное убийство — да вдобавок еще и торговлю наркотиками пресекли, раскрыли банду наркоторговцев. Сам Ковальчек явно в университете продавал… детей совсем еще вовлекал, мразь поганая.

Все более и более старший инспектор Гмежек проникался симпатией к графу Ежи Комаровскому, которого еще в глаза не видел. Как и любой полицейский — старший инспектор ненавидел наркоторговцев, в душе считал, что те казаки поступили правильно, расправившись с наркоторговцем на месте, не дожидаясь полиции. С этим злом не справиться обычными методами, слишком велики ставки в игре. Только смертная казнь всех причастных остановит наркопреступность… зря тогда ее отменили. Нужно просто с самого начала дать понять графу, что он понимает мотивы, толкнувшие его на преступление, и даже сочувствует ему. А потом и задать вопрос… пояснив, что если он поможет раскрыть сеть наркоторговли, то суд, безусловно, зачтет ему это…

А этот Ковальчек… правильно его грохнули, заслужил. Он наверняка и студентов совращал, предлагая марафет за ночь содомской любви. Как таких только земля носит.

Но все равно — что же произошло в комнате?

Ковальчек оскорбил Комаровского и тот, потеряв самообладание выхватил пистолет и открыл огонь? А потом, испугавшись того что сделал — сбежал?

Может быть. Но неужели профессор, уже избитый и лишившийся своего запаса кокаина решился на то чтобы угрожать? Или оскорблять? Будь граф Комаровский простым представителем польской шляхты — старший инспектор сразу поверил бы в произошедшее, шляхтичи в ответ на некоторые слова относительно их самих и их рода вспыхивают как порох, хватают что под руку попало, и… Сам старший инспектор не раз занимался такими случаями, все они были несложными, убийца или каялся, мол что я натворил, или наоборот вел себя с вызовом — да это я убил! Нехай не говорит то, что не положено!

Но ведь граф Комаровский служит в Лейб-Гвардии, допущен к Его Императорскому Величеству. Невротика, психопата — к Государю не допустят.

Может быть — Ковальчек попытался чем то угрожать Комаровскому и тот, услышав эти угрозы решил расправиться с ним? Но чем он угрожал? Что будет и дальше продавать наркотики? Не повод для убийства, в таком случае граф скорее всего просто избил бы его еще раз. Не вяжется, постоянно видятся два разных modus operandi — избиение, разборка на нервах, и в то же время хладнокровное убийство из пистолета. Если граф Комаровский сразу решился бы на убийство — вряд ли он пошел бы в квартиру Ковальчека.

Может быть — пана Ковальчека избил кто-то еще? Но ведь он уходил из университета с Комаровским, где его избили? Только в доме, тем более что следы обнаружены там. А граф что в это время делал — стоял и смотрел на избиение? Держал Ковальчека под прицелом пистолета? Не проще ли сразу убить?

Как все таки интересно было бы посмотреть на результаты экспертизы, какой выстрел был смертельным, первый второй или третий…

Устав колотить по клаксону, водитель повернулся…

— Пан старший инспектор, мы тут не проберемся. Встали.

— Что там, Войцех?

— А бес его знает. Рокош какой-то.

Пан Гмежек взглянул на часы, потом вышел из машины, осмотрелся по сторонам. Некоторые водители уже покидали машины, запирая из и оставляя без движения в пробке — а это значит, что улица встала на несколько часов как минимум. Просто удивительно — как легко люди идут на рокош и как сложно в то же время заставить их выполнять хотя бы какие-то минимальные правила человеческого общежития. Пара вот таких вот дураков бросила машины посреди дороги, потом еще, потом встала улица, а потом, учитывая, что транспорта в Варшаве больше чем улиц — встал весь центр. Вот тебе и транспортный коллапс на ровном месте. А еще находятся идиоты, которые хают царя, что мост Варшаве подарил — архитектурный облик нарушает.

Но делать нечего — они тоже не могут стоять в пробке несколько часов, у них есть работа.

— Войцех, ты и Вацлав остаетесь здесь — решил пан старший инспектор — около машин. На всякий случай в багажниках есть ружья, но не злоупотребляйте. Если будет возможность — отгоните машины на обочину. Остальные — за мной!

Рокош и впрямь был знатный — дорогу уже перекрыли. Человек двести, с плакатами, с транспарантами — «Вбийцы!» «Ироды!» «Прочь!» — перекрыли набережную, проходимость которой для машин имела для центра Варшавы стратегическое значение… и похоже не они одни. Небольшой отряд полиции пытался как-то сдерживать митингующих, но по глазам пан Гмежек видел, что большинство полицейских ничего не будет делать, превратись рокош в погром или в бунт, а некоторые — не прочь и сами присоединиться к митингующим. Несколько метров и жидкая цепочка полицейских отделяли их от не менее жидкой, но вооруженной, в касках и щитах — видимо, в здании штаба округа специально для таких случаев хранили — цепочки казаков из охранной роты. В отличие от полициянтов, которые (за исключением жандармерии и некоторых частей дорожной стражи) не имели права носить автоматическое оружие, обходясь крупнокалиберными полуавтоматическими дробовиками — у каждого из казаков на боку висел короткий, курносый АКС-74У.

Пан Гмежек привычно прикрывшись руками, врубился в толпу, следом, сдвинув ряды шли еще четверо полицейских, их пинали, толкали, толпа улюлюкала — но ничего серьезного не предпринимали, нападение на полицейского это повод применить оружие. Пан Гмежек не раз видел подобные рокоши, в отличие от больших мятежей они случались часто, и по поводам, которые в Центральной России не сочли бы даже заслуживающими внимания. Там даже из-за футбола не принято было бесчинствовать на улицах, все знали, что полиции на футбол наплевать, и дубинкой по хребту с пятнадцатью сутками арестного дома (и тяжелой работой) не обделят никого — а тут… последний раз такое случилось из-за какой-то передачи, когда толпа моментально собравшихся молодчиков, в основном студентов университета — пошли на штурм радиотелецентра Варшавы, а когда охрана угостила их дубинками и резиновой картечью — начался рокош. Здесь в принципе было то же самое — но что-то подсказывало пану Гмежеку, что в этот раз добром не кончится.

Протолкавшись через толпу — пиджак можно было выбрасывать в ветошь — пан Гмежек предъявил полицейскому, командующему кордоном свое служебное удостоверение, они прошли за первую линию оцепления. Впереди была вторая — даже толпа замерла, видя как полицейские идут через ничейную, заплеванную и загаженную землю, а навстречу им идет молодой бородатый казак, на ходу перекидывая поудобнее щит.

— Чего надо паны? Нельзя сюда!

Казак выглядел решительно, и то что перед ним судя по всему были полицейские — его ничуть не смущало. Сегодня полицейские, а завтра… Каждый поляк — прежде всего поляк, это опыт полученный кровью. Кому рокоши эти надоели — давно отсюда уехали, на тот же Восток, благо Россия большая и устроиться хоть где можно.

— Сыскная полиция Варшавы, отдел убийств. Старший инспектор Гмежек… — карман был порван, но удостоверение старший инспектор, как и все полицейские, давно носил зацепленное за тонкую стальную (у кого и золотую) цепочку, потому как за утерю удостоверения полагался строгий выговор с занесением — мы должны пройти в здание штаба.

— Документы есть какие?

Ордера на арест у старшего инспектора не было, он имел право произвести арест «чрезвычайный» с обязательным уведомлением прокурора Варшавы в двадцать четыре часа с момента ареста и с препровождением арестованного к уголовному судье — в семьдесят два часа. Это он и рассчитывал сделать в случае необходимости. Но казаку судя по всему все эти тонкости уголовного права были до одного места.

— Я вам показал удостоверение, пан казак. Извольте пропустить нас.

— Никак нет, пан… — скучным тоном сказал казак — у меня приказ от дежурного офицера не пускать никого без пропуска. А у вас его нет. Шли бы вы лучше отсюда, паны… пока недоброе не затеялось…

— Вызовите дежурного офицера.

Немного поразмыслив, пан казак решил что это законное и справедливое требование. Его дело и впрямь — маленькое, стоять и не пущать. Дежурный офицер пусть и разбирается с этими мутными панами.

— Стойте здесь, паны… — казак пошел обратно.

Тут выругался один из полицейских, выругался последними словами. Пан Гмежек повернулся — и увидел, что он снимает свой пиджак… а на спине было ярко-алое, быстро сохнущее пятно… и остатки презерватива.

— Песьи дети, пся крев!

Полицейский погрозил толпе кулаком, и она разразилась хохотом. Вот такая вот и была работа у полиции Варшавы — свои среди чужих, чужие среди своих, меж двух огней. А иногда — между молотом и наковальней.

Появился и дежурный офицер, немного бледный с лица, без бронежилета и каски — но с таким-же АКС-74У и разгрузочным жилетом, набитым магазинами и накинутым поверх форменной рубашки повседневной формы. Каким-то сюром на его лице смотрелись очки в тонкой золотой оправе. Идти к полицейским он не решился — остановился у линии казаков, махнул им рукой оттуда. В толпе засвистели, снова полетели презервативы — с мочой, с дерьмом, с краской — и казаки подняли щиты, чтобы защититься от этой гадости.

— Пан дежурный офицер… — начал старший инспектор Гмежек, но дежурный офицер бесцеремонно перебил его.

— Майор Рышард Пшевоньский, дежурный офицер по штабу округа. Извольте сообщить, какое у вас дело в штабе.

— Мы должны допросить одного из находящихся там людей, пан офицер.

— Кого конкретно? Это не может подождать до завтра, вы же видите, что творится?

— Не может, пан офицер. Совершено убийство и мы должны вести следствие.

— Кого конкретно вы хотите допросить?

— Некоего пана Ежи Комаровского. Он в здании?

Лицо майора Пшевоньского исказилось от удивления.

— Вы с ума сошли?

— Вы не ответили на мой вопрос, пан майор — решил надавить Гмежек — этот человек находится в здании?

— Я не имею права сообщать вам о том, кто находится в здании, тем более при таких обстоятельствах. И вы не имеете права проводить какие-либо следственные действия, это компетенция военной контрразведки.

— Это гражданское дело, совершено убийство гражданского лица. Здесь нет никакой военной компетенции.

— У вас есть какие-либо документы?

— Пан майор, чтобы побеседовать с человеком, полицейскому не нужны какие-либо документы. Это наше право — опросить пана Комаровского по поводу произошедших событий.

Майор какое-то время мялся, не зная, что предпринять.

— Я вынужден получить санкцию командующего. Прошу оставаться здесь.

На сей раз их пропустили за цепь казаков, двое казаков встали ряжом с ними — охранять. Майор смешно вскидывая ноги побежал к дверям здания штаба, придерживая бьющий по боку автомат.

— Не пустят… — сказал кто-то из полициянтов — Комаровский его отец.

Гмежек промолчал. По крайней месте казаки теперь защищали их от толпы.

Майор Пшевоньский вернулся минут через десять, вид его был растерянным, сбитым с толку.

— Пан генерал примет вас. Кто из вас старший?

— Я, старший инспектор Гмежек.

— Вы пройдете в здание. Остальным придется подождать здесь.

Инспектор усмехнулся.

— Пан майор, вам не кажется такое решение несколько… рискованным.

Пан майор задумался.

— Вероятно, да. Тогда остальные — подождут в помещении караульного взвода.

— То другое дело…

В здании было темно, освещение не работало, только аварийное, на дизель-генераторе. По опыту предыдущих рокошей — здание готовили к обороне, возможно даже к боям внутри здания. Все окна первого этажа были забраны решетками, и не внешними — а внутренними, за еще и закрывались накладными ставнями из стали, которые вешались прямо на решетки. Внизу строили баррикаду — несколько офицеров штаба откуда-то выносили и крепили один к другому бронещиты, такие тяжелые, что каждую секцию приходилось тащить вдвоем. Все эти щиты скрепляли между собой через специальные замки и пазы, а крайние — крепили к стенам через специальные пазы в самой стене, в кирпичной кладке. Часовые теперь стояли не перед дверьми — а за ними, и вместо парадных «федоровок» с начищенными до блеска, сверкающими на солнце штыками — у них были автоматы АК и бронежилеты. На площадке между первым и вторыми этажом двое казаков сидели около уже установленного станкового пулемета. Дверь запиралась теперь на массивный засов, внутрь пускали только после того, как ты просовывал пропуск в специальную щель, закрываемую заслонкой. Для того, чтобы взять такую крепость, учитывая еще, что стены были построены на старый манер, в три кирпича толщины — нужны были значительные силы с хорошим вооружением, в том числе с гранатометами и огнеметами.

Их пустили внутрь без обыска, провели в находившуюся по правую руку караулку. Там было пусто, не звонили телефоны, и только один из офицеров сидел в углу на стуле, положив на колени автомат и спал.

— Квятковский!

— А… Господин майор! — офицер безуспешно сделал вид, что не спал.

— Это паны полициянты… — объяснил майор Пшевоньский — они остаются здесь, по зданию шляться не должны. Свари себе кофе… и им, что ли тоже…

— Нам бы еще умыться… — мрачно сказал один из полициянтов, в которого попал презерватив наполненный мочой.

— Туалет, рукомойники, мыло — вон за той дверью. Прошу. А вы, пан…

— Гмежек.

— Пан Гмежек — прошу за мной.

Документы проверяли на каждом этаже, проверяли даже у майора Пшевоньского — порядок есть порядок. По коридорам почти не ходили, людей было мало, кто попадался — все с автоматическим оружием, многие в бронежилетах. Сверху, прямо по лестничным маршам тянули какой-то толстый кабель. Третий этаж перекрывали баррикадами, на этот раз из мебели, четвертый, судя по всему — тоже…

Генерал Тадеуш Комаровский оказался высоким, сухим, прямым как палка стариком, до сих пор предпочитающим старого фасона, темно-зеленого цвета мундир со всеми регалиями. Серый от усталости, он сидел в своем кабинете, охраняемом двумя казаками с автоматами, еще один автомат с подсумком магазином был брошен на ряд стульев у стены, которая была обклеена картой округа в масштабе 1:1000. Он просто сидел и смотрел куда-то вдаль, в окно, он даже не пытался командовать — да пока командовать и не было нужно, судя по кипевшей в штабе деятельности, каждый знал, что он должен делать.

— Пан генерал…

— Вы свободны пан майор — прервал доклад генерал.

Щелкнув каблуками по паркету, майор вышел из кабинета, аккуратно затворив за собой дверь…

А генерал продолжал смотреть в окно. И пан Гмежек, хоть он недолюбливал и армию и Комаровского — не знал, куда ему деваться.

— Вы пришли за моим сыном? — прервал молчание генерал.

— Старший инспектор полиции Гмежек, Сыскная полиция Варшавы, отдел убийств. Да, пан генерал, я пришел побеседовать с вашим сыном.

Генерал снова какое-то время молчал, глядя в окно.

— Что он натворил? — наконец спросил он.

— Не далее как три дня назад…

— Что он натворил, пан полицейский?

Гмежек решил говорить правду, хотя и не должен был. Просто — чувствовал, что так надо.

— Мы считаем, что он причастен к убийству. Возможно, причастен — мы не можем сказать этого точно.

— Вот как? Это из-за этого начинается рокош?

— Возможно, да — осторожно ответил пан Гмежек.

— Интересно… И кем же был убитый, что из-за него выходят на улицы?

— Пан Ковальчек, профессор Варшавского университета, из эмигрантов… — полицейский замялся.

— Говорите, говорите, пан полицейский…

— К тому же — диссидент и содомит.

— Диссидент и содомит — медленно, будто пробуя эти слова на вкус, произнес их генерал — достойный подданный Его Величества, ничего не могу сказать. Он имел какое-то отношение к наркотикам?

Пан Гмежек снова не стал лгать.

— Да. Наркотики обнаружены и в его крови, и на квартире рассыпанными. Судя по всему, он был не только потребителем наркотиков — но и наркоторговцем.

Генерал внезапно поднял руки и закрыл ими лицо, будто плача — но все это происходило в абсолютной тишине. Так он просидел какое-то время — старший инспектор боялся даже слова сказать — потом вдруг повернулся в кресле. Гмежек увидел глаза генерала — больные, красные от недосыпа, какие-то обреченные как у загнанного зверя.

— Я предупреждал… что добром не кончится… — надтреснутым голосом сказал он.

— О чем вы, пан генерал? — спросил полицейский.

— О своем сыне, пан полицейский. О своем сыне. Он сам вам расскажет, я не имею права говорить о чужих секретах. У вас есть дети, пан полицейский?

— Да, есть, пан генерал. Двое. Сын и дочь. Сын в этом году заканчивает гимназию.

Пан Гмежек не стал упоминать, что дети жили с женой. Бывшей. Как и большая часть полицейских, пан Гмежек был в разводе, мало какая семья выдерживала испытание работой полицейского. Тем более — семья старшего инспектора убойного отдела, которого могли выдернуть на происшествие в любое время дня и ночи.

— А у меня Ежи единственный. Даже супруги нет… погибла…

Впервые за все время службы старший инспектор Гмежек не знал, что ему сказать. Он был циничен, как и все полицейские и за время службы повидал немало. Как и все полицейские он имел дело с отбросами общества: убийцами, грабителями, разбойниками, наркоманами. Он смотрел в глаза семнадцатилетнему поддонку, который убил старую пани чтобы поживиться содержимым ее сумочки, он входил в состав оперативно-следственной группы в ставшем основной для ленты синематографа розыскном деле «Березовая роща», когда им удалось-таки изобличить маньяка, тихого почтового служащего, на руках которого была кровь тридцати двух человек. Он всякое видел. Он видел и самых разных полицейских, честных и не очень, и совсем не честных, он мог даже подложить улику в карман виновного, если видел что тот и в самом деле виновен. Но он никогда не арестовывал человека, никогда не привлекал его к ответственности, если видел что тот — невиновен. А сейчас получалось так, что он отнимал сына у старого генерала, который был опорой порядка в Варшаве в эти трудные минуты — и при этом искреннее считал молодого человека невиновным.

Он впервые узнал, что это такое — арестовывать невиновного человека, человека которого ты считаешь невиновным. И ему это — не нравилось.

— Пан генерал, я могу вам пообещать только одно, что я лично прослежу за тем, чтобы при производстве следствия закон соблюдался до последней запятой. Кроме того — я лично прослежу за тем, чтобы все данные об убитом, о том кем он был — были внесены в дело и представлены на рассмотрение судье.

— Закон… — генерал снова повернулся к окну — кому сейчас нужен закон, кто помнит о нем? Вон эти?

— О нем помню я. Надеюсь, что и вы, пан генерал. Закон нужен нам.

Генерал покачал головой.

— Что есть закон вот для них? — он показал рукой в окно — им не нужен закон. Им нужна свобода. Они выходят на улицы и кричат — нам мало свободы! Дайте нам ее… Знаете, пан полицейский, когда то давно… я и несколько других офицеров удостоились личной аудиенции монарха… тогда еще царствовал отец ныне правящего монарха, да продлит Иезус его дни. Он тогда сказал одну фразу, которую, да наверное и другие офицеры запомнили на всю жизнь. У моего подданного нет права быть скотом — вот что он сказал. И в России — никогда такого права у подданных не будет. Те, кто выходят на площадь и кричат что им мало свободы — им нужна именно эта свобода. Свобода быть содомитом, наркоманом, диссидентом. Нас, которые не дают им эту свободу — они называют иродами и сатрапами…

Генерал снова замолчал.

— Пан генерал, вы знаете, где ваш сын был в ночь на двадцать шестое июня сего года? — осторожно спросил пан Гмежек.

— Об этом он расскажет вам сам. Если захочет. Думаю, захочет, потому что нечего стыдиться. Раньше, таких как этот пан… сжигали на кострах. Сейчас — у нас есть закон.

Генерал нажал на кнопку звонка, он зазвенел так резко, что старший инспектор Гмежек непроизвольно вздрогнул.

— Еще один вопрос, пан генерал. Я так понимаю, что ваш сын мстил за кого-то. Вы знаете — за кого?

— Об этом он тоже расскажет вам сам.

Хлопнула дверь, на пороге вырос майор Пшевоньский.

— Пан генерал?

— Проводи — коротко сказал генерал, показывая на Гмежека — пусть полицейские выполняют свою работу.

— Прошу меня простить, пан генерал — сказал Гмежек.

Генерал ничего не ответил.

Вместе с паном майором они проследовали на другой этаж, уже перекрытый. Здесь было шумно, голосили рации.

— Как вы выведете его из здания, пан полицейский — негромко спросил майор Пшевоньский — демонстранты его разорвут и вас заодно?

— Кто сказал, что я кого-то собираюсь выводить из здания?! — раздраженно ответил старший инспектор — мне нужно просто поговорить!

Майор остановился около одной из дверей, постучал. Потом еще раз.

— Странно…

Еще стук, громкий — без ответа.

— Когда вы его последний раз видели?

— Полчаса назад.

Майор навалился с силой на ручку двери, добротную, сделанную из настоящей стали. Та не поддалась.

— Есть еще ключи?

— Да, в дежурке.

— Неси — распорядился полицейский — и прихвати с собой еще кого-нибудь.

— Кого именно? — недоуменно переспросил майор.

— Неважно кого! Любого, только не полицейского.

— Понял…

Майор вернулся минут через семь — пришлось обходить баррикады. Вместе с ним был казак, невысокий, вооруженный автоматом крепыш.

— Вот! — майор протянул ключ.

— Откройте сами — отстранился от двери старший инспектор.

Майор пошерудил ключом в замке, нажал на ручку — и дверь открылась.

— Теперь заходите и ни к чему не прикасайтесь.

В кабинете было темно — из-за грязных, немытых стекол, на столе была пыль — но с разводами, показывающими что тут кто-то был и совсем недавно. Старший инспектор натянул на руки тонкие нитяные перчатки, которые всегда имел с собой, потом достал небольшой цифровой фотоаппарат и начал фотографировать. Сначала от двери он сделал несколько фотографий общего плана кабинета, потом подошел ближе к столу и сфотографировал несколько раз столешницу и оба стула. Потом сфотографировал стекла. Потом он достал небольшой цифровой диктофон, включил его и осторожно положил на поверхность стола. Лучше было бы — учитывая резонансный характер дела — производить съемку следственного действия на видеокамеру — но видеокамеру они на выезд не взяли. Придется довольствоваться этим.

— Сегодня тридцатое июня две тысячи второго года…

Он посмотрел на часы.

— Одиннадцать — семнадцать по варшавскому часовому поясу. Я, старший инспектор отдела убийств сыскной полиции Варшавы Бронислав Гмежек в связи с возбужденным уголовным делом о причинении смерти провожу обыск кабинета номер…

Полицейский повернулся к военным.

— Двести семнадцать — подсказал майор Пшевоньский.

— Номер двести семнадцать в здании штаба Виленского военного округа. Кабинет перед осмотром был заперт на штатный замок и был открыт по моей просьбе дежурным офицером, использовавшим запасной ключ, находившийся в дежурной части. Хозяином этого кабинета является поручик Ежи Комаровский, Его Императорского Величества лейб-гвардии Польского Гусарского полка. Я прав?

— Не совсем. Это временный кабинет, в нем сидят командированные офицеры.

— Хорошо. С какого времени его занимает поручик Комаровский?

— Причем два месяца, нужно посмотреть по журналу — ответил майор.

— В журнале отмечается, кому выданы ключи от кабинета?

— Да, обязательно.

— Сколько всего существует ключей от кабинета?

— Два ключа.

— Где они находятся?

— Один обязательно в дежурной части. Второй — на руках у офицера, которому предоставлен кабинет.

— Передача ключей фиксируется?

— Обязательно. Сдающий и принимающий расписываются в журнале.

— А если один офицер передает ключи другому офицеру?

— Тогда они должны подойти к дежурному и расписаться в журнале — кто сдал и кто принял.

— Спасибо. Получается, что теми ключами, которые должны быть в дежурке вы открыли дверь. Вторые ключи от кабинета — у пана Ежи Комаровскому, которому он предоставлен.

— Так точно.

— Пан Комаровский мог передать кому-то ключи от кабинета, не регистрируя это в журнале?

Майор задумался.

— Если он сделал это — это является должностным проступком — изобрел наиболее приемлемую формулировку майор.

— А дежурный офицер мог выдать ключ, который находится у дежурной смены кому-нибудь?

— Мог, но не каждому. Только старшему офицеру с особыми полномочиями и с отражением этого в журнале.

— То есть если дежурный офицер выдавал кому-либо второй ключ — то это будет отражено в журнале?

— Да, безусловно. Без записи ключ не выдадут даже командующему.

— Хорошо, с записями в журнале мы ознакомимся потом…

Если бы старший инспектор Гмежек прервал обыск, спустился вниз и проверил по журналу, кому выдавался второй ключ — то сразу узнал бы имя настоящего убийцы. Убийца получал второй ключ сегодня, а до этого второй ключ брали несколько месяцев назад. Он имел полномочия, чтобы получить второй ключ, и знал, что его имя и номер удостоверения запишут в журнал учета — но пошел на этот тщательно просчитанный риск разоблачения. Потому что знал — ровно через три часа это не будет иметь никакого значения.

— Продолжаем. Обыск проводится в присутствии двух понятых, как того требует Уложение о следственных действиях в уголовном процессе. Так же, процесс обыска фиксируется на цифровую фотографическую камеру марки Ладога и цифровой диктофон этой же марки, протокол будет составлен по окончании обыска, каждое действие, совершаемое в процессе обыска, комментируется мною вслух и снимается на фотографическую камеру. Понятые, пожалуйста, по очереди назовите свое имя, фамилию и должность.

— Майор Рышард Пшевоньский, офицер штаба Виленского военного округа.

— Казак Алексей Подгородний, урядник. Прикомандирован к штабу, заместитель командира роты охраны.

— Хорошо. Понятые, внимательно слушайте ваши права. Согласно уложению о следственных действиях в уголовном процессе вы имеете право присутствовать при производстве обыска, наблюдать за действиями производящих его офицеров не мешая им, указывать устно и позднее в протоколе если одно из лиц производящих обыск возьмет и скроет что-либо при производстве обыска или наоборот — подложит что-либо в помещение где производится обыск. При подписании протокола вы имеете право вписать информацию обо всем, что вы увидели и услышали при производстве обыска без ограничений, если она не вписана там при составлении протокола. Вам понятны ваши права, отвечайте по очереди?

— Да. Понятны.

— Так точно.

— Хорошо. Подойдите ближе к столу, пожалуйста.

Майор и казак подошли ближе.

— Я собираюсь открыть все ящики стола, какие смогу. Каждый раз, открыв ящик, я буду фотографировать, что в нем находится. Вы должны наблюдать за мной, чтобы я не подложил в ящики что либо. Будьте внимательны, вам придется подписывать протокол и возможно — свидетельствовать в суде. Вам все понятно?

— Так точно — ответил за обоих майор.

В первом ящике была какая-то тетрадь, прошитая и скрепленная печатью.

— Пан полицейский, это секретная тетрадь. Не имея допуска к секретному делопроизводству, ее нельзя трогать.

— Я ее не забираю. Просто вынимаю и фотографирую.

Старший инспектор сфотографировал ее в ящике, потом вынул ее, положил на стул и сфотографировал с обеих сторон, не открывая.

— Открываю второй ящик…

На фанерном дне ящика, маслянисто поблескивая, лежал пистолет. Почему то старший инспектор не удивился — он ничему не удивлялся в этом темном деле.

— Понятые, внимание. Подойдите сюда и посмотрите, что находится в ящике.

Понятые подошли. Старший инспектор сделал снимки — самого пистолета и понятых, смотрящих в ящик.

— Что находится в ящике, отвечайте по очереди.

— Там находится пистолет.

— Да, пистолет… — подтвердил казак.

— Вы видели, чтобы я положил этот пистолет в ящик — или он находился там, когда я его открыл?

— Никак нет, пан полицейский — ответил майор, чуть струхнув — пистолет уже был в ящике, вы его туда не клали.

— Хорошо.

Старший инспектор порылся в кармане, достал оттуда чистый пакет, прикинул по размеру — пойдет.

— Я достаю пистолет и кладу его в пакет, мои руки в перчатках и отпечатков пальцев я не оставляю.

Пан Гмежек вывернул пакет и ловко положил в него пистолет, как бы надев пакет на пистолет. Потом он выложил пистолет в пакете на стол, вырвал из блокнота чистую страничку…

— Вы можете сказать, что это за пистолет?

— Орел, табельный — казак наклонился над ним.

— Не трогайте!

Казак отдернул руку.

Старший инспектор написал на бумажке «пистолет, предположительно марки Орел изъятый…» — он посмотрел на часы — «… в одиннадцать — двадцать восемь по варшавскому времени в кабинете номер двести семнадцать здания Виленского военного округа во втором сверху ящике письменного стола мною, старшим инспектором сыскной полиции Варшавы Брониславом Гмежеком в присутствии и на глазах понятых Рышарда Пшевоньского и Алексея Подгороднего, в чем вышепоименованные расписались». После чего старший инспектор расписался сам и расписались оба понятых. После этого — пан Гмежек засунул бумажку в пакет, сорвал небольшую белую полоску, прикрывающую клейкую ленту внутри пакета и заклеил пакет.

— Найденный пистолет изъят со всеми должными формальностями и помещен в чистый пакет для улик. Продолжаем обыск.

Но больше ничего найти не удалось.

Когда закончился обыск — все трое, старший инспектор, казак и майор Пшевоньский спустились вниз, на первый этаж здания. Там уже закончили строительство разборной баррикады, теперь строившие ее дежурные офицеры занимались другими этажами, перекрывая и их, уже капитально…

— Где журнал, в котором отмечается передача ключей, пан майор… — спросил старший инспектор.

— А вот он. Туточки…

Узнать имя убийцы старший инспектор не успел — хотя он был в нескольких секундах от одного из самых блестящих раскрытий в своей жизни, возможно даже самого важного. Одно из стоящих на улице авто — вдруг взорвалось, в миллионную долю секунды превратившись в сгусток огня с температурой в несколько тысяч градусов. И этот сгусток огня, по размерам моментально ставший больше ширины набережной, и доставший аж до третьего этажа здания — расширяясь со скоростью больше скорости звука как языком слизнул и демонстрантов, которых к этому времени значительно прибыло, и казаков, и полициянтов, стеной огня он ворвался в вестибюль, размазывая и пожирая все, что встречалось ему на пути, не обращая внимания ни на стены, ни на баррикады — все превращая в пепел и тлен.

Расследовать дело об убийстве Ковальчека — стало некому.

 

Вечер 30 июня 2002 года

Афганистан, город Джелалабад. Рынок. Операция «Литой свинец»

Оперативное время минус девять часов пятьдесят минут

На сей раз — Араб шел еще более извилистым путем, постоянно плутал — и дважды добрым людям приходилось указывать русскому путь до базара. На этот раз он нес с собой рюкзак, в котором было непонятно что — что-то прямоугольное.

Базар заканчивал торговать с закатом, потому что правоверный мусульманин не должен работать после захода солнца. После захода солнца же, открывались многочисленные заведения, в которых хорошо наторговавшие за день торговцы спускали заработанные денежки, творя всяческий харам. Считалось, что раз ночь — Аллах этого харама не увидит, по крайней мере Раббани проповедовал именно так.

А заведения эти… тысяча и одна ночь. Восток…

Восток, где нет закона. Большое количество было заведений с детьми обоего пола, потому что детей в этой стране покупали и продавали на базаре как скот. Многие предпочитали мальчиков — женщины в Афганистане от скотского обращения часто не доживали и до тридцати, богатые люди имели гаремы, иногда до сотни и больше женщин — поэтому у многих мужчин женщин не было вообще, и им ничего не оставалось, как удовлетворять свои мужские потребности с бачами. В отличие от России, где правоверные, подражая пророку Мохаммеду, имели только одну жену — здесь это было нормально.

Были драки на потеху публике. В этих драках участвовали как рабы так и свободные, но задолжавшие кому то. Иногда драки шли до смерти, иногда — нет.

Популярны были петушиные бои — только в отличие от России здесь к шпорам боевых петухов прикрепляли острые пики или бритвы и бои шли до смерти. Популярен тут был «бузкаши», причем здесь для «бузкаши» использовали не козла, а теленка — но ночью в бузкаши не играли, в него можно было играть только днем. Ночью бузкаши смотрели в записи и принимали денежные ставки на будущие игры.

Я уж не говорю про наркотики. В Афганистане наркотик — это норма жизни. Спиртного почти нет, литровая бутылка русской водки стоит сто золотых или почти сто пятьдесят афганей — для подавляющего большинства афганцев это неподъемная сумма. Гораздо дешевле насвай — жевательная смола конопли, которую носят в небольших, похожих на портсигары железных коробочках. Марихуана — здесь она растет как сорняк, совершенно свободно — рви, сколько тебе нужно, причем афганская марихуана — лучшая в мире. Ее подмешивают в наргиле — курительный табак для кальяна — для крепости. Ее курят те, кто находится в походе и устал, кому недоступна не то что женщина — но и бача. Здесь, на базаре, косяк с марихуаной, конечно стоит каких-то денег — но он так дешев, что его может позволить себе даже нищий.

Ошибается тот, кто думает, что восточный базар ночью спит. Восточный базар ночью… скрывается.

Покружившись по улицам Джелалабада, русский вышел к забору — но не там, где были ворота. И тотчас заметил серую тень, возникшую из призрачной восточной ночи. Эта тень не стала бросаться на забор — она остановилась в нескольких сантиметрах от нее, и дыхание ее было чуть слышно.

Собаки!

Самые страшные собаки этих мест. Нет, не афганские борзые, используемые как охотничьи и даже как декоративные собаки. Туркменские алабаи! Огромные, весом по сто и более килограммов, мохнатые псы, обладающие едва ли не человеческим разумом. Их не могли использовать в армии, как не пытались — хотя любой алабай порвал бы двух, а то и трех армейских немецких овчарок в куски. Все дело было в том, что немецкая овчарка, правильно выдрессированная, могла поладить с любым проводником — а проводники в армии менялись, она выполняла заученные команды как живой автомат. Алабай не только не признает нового хозяина — если хозяин отдаст команду, алабай поступит так, как ему кажется правильным, а не так как скомандовали. Чертовски разумная собака! Несколько собак все же служили в отрядах, занимающихся поиском наркокараванов, но они были не в русских, а в киргизских группах — в боевых отрядах прикрытия границы, набранных из воинственных, чувствующих себя в горах как дома киргизов, желающих посвятить свою жизнь службе Белому царю. Точно так же, как чеченцы и осетины в своих боевых отрядах использовали кавказских овчарок — так и киргизы использовали алабаев. Бывали случаи, когда пущенный по следу алабай задерживал группу вооруженных наркокурьеров в одиночку, не дожидаясь подхода проводника.

А тут эта тварь охраняла рынок. Оно и понятно — тут и Хавала с наличными деньгами и золотом тут и товар — не весь домой же унесешь, тут и рабы, готовые сбежать. Жаль, придется собаку убить, и возможно не одну. Собаку как раз и жаль, не жаль людей. Наркоторговцы, работорговцы, убийцы — эти люди сами выбрали путь харама и беззакония и убить их — значит покарать, пресечь раз и навсегда беззаконие, вселить страх в сердца и других беззаконных. А собака виновата лишь в том, что честно служит хозяевам, а хозяева оказались последними подонками.

Но делать нечего. Придется убить.

Русский со странной кличкой Араб направился к воротам, идя рядом с забором и видя, что тень по ту сторону неотступно сопровождает его. Других не было — но их и не будет, алабаи умные бестии и не будут сбегаться в стаю, бросаясь в бессильной ярости на забор. Возможно даже, что собака тут одна, хотя нет… Слишком велика территория, как минимум две.

У ворот его уже ждали, как и было оговорено. Двое пехлеванов, оба вооруженные. Чуть дальше был виден еще один, к нему подбежала собака — понятно… Проводник.

— Ты русский?

— Да.

— К кому ты идешь, русский?

— Я гость Гульбеддин-хана.

— Проходи, русский.

Собака подошла к нему, втянула воздух. Размеры собаки были такие, что она была ему выше пояса, не собака — медведь.

На базаре пахло гнилью вперемешку с изысканными специями и благовоньями. То тут то там виднелись машины, оставленные прямо на торговых рядах, было довольно чисто — за этим следили. Сразу в нескольких местах кипела жизнь, из-за накрепко запертых ставень брызгал свет, слышались голоса. Тягучая, восточная мелодия звучала рефреном, из каждого заведения разная — и вместе с тем неуловимо похожая.

Поворот. Тут идут ряды, они не простреливаются, тут можно спрятаться и оторваться от преследования. Одним, но с детьми…

Черт!

— Сюда, русский.

Ночью все было не так. Ночь все меняла…

Гульбеддин-хан сидел в дальнем, прикрытом легкими шторками углу, солидный и могущественный, в халате из дорогой ткани. Перед ним стоял вездесущий плов с бараниной на медном блюде, другие блюда, достархан был заставлен полностью, богатый достархан. В правой руке хана виднелся мундштук из дорогого дерева, шланг был длинным, уходил куда-то далеко, что было необычно, обычно кальян ставят рядом с дорогими гостями. Араб знал принцип действия кальяна, втягиваешь воздух — и дым проходит через воду с ароматными добавками, очищаясь от тяжелых смол. Кальяном можно наслаждаться часами это тебе не наспех выкуренная сигарета.

По правую руку от него сидел еще один человек, со шрамом и изуродованной правой рукой, на которой не было двух пальцев полностью и одного — наполовину. Несмотря на это, человек управлялся обеими руками — судя по тому, как он ел плов. Кстати — плов он ел по-европейски, ложкой, а не руками.

— Присоединись к нашему достархану, русский, и да не оставит тебя милостью Аллах — церемонно проговорил Гульбеддин.

Русский присел перед достарханом по левую, не слишком почетную сторону от хозяина стола. Правая была занята.

— Аллахумма, барик ляна фи ма разакътана ва къына азабан-нар — вознес ду'а русский, и двое, Гульбеддин-хан и второй уставились на него.

— Ты правоверный? — спросил второй.

— Нет. Но я долго жил среди правоверных и знаю, как нужно жить, чтобы не навлечь на себя гнев Аллаха и отдалиться от шайтанов.

Некоторое время трое в молчании поглощали плов, притом русский — как и Гульбеддин-хан, руками.

— Аллах велик, это хорошо, что среди русских есть такие люди… — сказал Гульбеддин-хан — ты узнал цену на свой товар, русский?

— Да, узнал, и он стоит дорого, потому, что такого товара как у меня нет на базаре.

— На нашем базаре есть любой товар, русский, товар из любой страны света, потому что нет такой страны света, где бы не было афганских купцов. Если ты не нашел такой же товар, русский — это не значит что его там нет.

Сбивает цену.

— Сколько не говори «халва», во рту слаще не станет — сказал второй — быть может, ты русский, покажешь нам свой товар, чтобы мы знали, о чем говорим?

— Охотно. Я знаю, что говорю, такого товара нет здесь, и, наверное, не будет, потому что такой товар — для армии.

Из заплечного мешка русский достал два автомата Калашникова с полным набором приспособлений в двух чемоданчиках, передал их покупателям — не через стол, потому что через стол передавать было нельзя. Заметил, что второй сразу заинтересовался, с благоговением прикоснулся к вороненой стали. Наверное, не раз его оружие спасало ему жизнь в этих горах.

Гульбеддин-хан нарочито быстро и не слишком заинтересованно осмотрел товар.

— Такой товар я уже видел. Ничего особенного.

— Не оскверняй рта своего ложью, да простит тебе Аллах твои слова! — резко ответил второй — умей воздать должное тому, что ты видишь. Меня зовут Змарай, русский, я из людей Сулейманхейль. Много ли ты привез такого оружия?

— Пятьдесят — средних, пятьдесят — длинных. Все с БК и дополнительным комплектом. Первая категория, со склада.

— На базаре можно купить много оружия, Змарай — чуть обиженно сказал Гульбеддин-хан.

— Но такого ты не купишь. Ты купишь одно-два, взятые в бою у британских собак. Но не сто. Или ты купишь русское — но старое. Что ты хочешь за свой товар, русский?

— Один автомат здесь стоит примерно пятьсот золотых. Но это — без дополнительного комплекта. Я хочу четыре тысячи за каждый.

— Аллах свидетель, ты нас грабишь! — всплеснул руками Гульбеддин.

— На каждый товар найдется купец, уважаемый. Я продам их за такую цену в торговых рядах. Многие люди не чувствуют себя в безопасности и охотно расстанутся с четырьмя тысячами золотых чтобы купить себе хорошее оружие, которое послужит еще их детям.

Змарай погладил искалеченной рукой аккуратную, коротко постриженную бородку.

— Но русский, ты не продашь это все в один день. А жизнь здесь дорога и опасна и за право стоять в торговых рядах тебе придется выложить немалую сумму. И здесь много грабителей, да покарает их Аллах. А если узнают, что ты торгуешь, не заплатив — ты можешь лишиться не только товара — но и жизни.

— Ты прав, уважаемый, но я выручу достаточно, чтобы заплатить за торговлю.

— Достаточно никогда не бывает. Принц Акмаль, да покарает его Аллах, жаден настолько, что если он узнает, что кто-то хорошо торгует — то посылает своих нукеров, чтобы они брали с него дань дважды в день.

Покарает… И очень скоро — покарает. Так покарает — как вы и не видели никогда.

… Я же, русский, куплю у тебя все сразу или поменяю на то, что нужно тебе. И ты будешь доволен и уедешь сразу, и не будешь платить за торговлю.

— Назови свою цену, уважаемый Змарай, чтобы я знал, о чем идет речь.

— Я готов дать за твой товар по семьсот золотых, русский и клянусь Аллахом это справедливая цена.

— Теперь вы меня грабите. Не далее как сегодня я видел, как на базаре продавали британский Стерлинг по девятьсот золотых. Неужели мой товар хуже британского Стерлинга, тем более со всеми принадлежностями?

— Но британский Стерлинг хорош тем, что к нему можно взять патроны бесплатно, у британской собаки, которую ты убьешь. Потому он стоит таких денег.

— А часто ли так бывает? Британца не так просто убить. А патроны, подходящие к этому автомату, наше правительство в большом количестве поставляет племенам бесплатно, лишая честных торговцев законного заработка. И Сулейманхейль тоже, уважаемый Змарай, я это знаю, потому что патроны проходят через те склады, где у меня много друзей. Правительство лишает их возможности торговать патронами — а каждый хочет заработать себе на старость, да простит нас всевидящий Аллах. Но лишь из уважения к вам и вашим ранам, полученным в бою с британскими собаками, я продам вам этот товар за три тысячи шестьсот золотых…

— Но и эта цена неподъемна для нас! Наше племя небогато, храбрые воины — вот все наше богатство! Тысячу золотых, русский — это все что мы можем заплатить, видит Аллах, что у нас больше нет!

— Но и я должен получить достойную цену! Я проделал долгий путь с этим оружием, меня по дороге обстреляли твои соплеменники, уважаемый Змарай! Как я посмотрю в глаза тем, кто меня послал, уважаемый Змарай, если соглашусь на такую цену? Нет, три тысячи триста золотых — моя последняя цена за этот товар, равному которому вы здесь не найдете. Три тысячи триста золотых — и точка…

Путь их был долог и труден, они не знали где они, что с ними и зачем они здесь. Но они держались. Потому что их так научили, по крайней мере, одного из них. Держаться — несмотря ни на что.

Одного из них звали Вадим. В отличие от младшего, Вадим был скаутом-разведчиком, то есть был готов к самым трудным обстоятельствам и жизненным перипетиям. Ему было четырнадцать лет, он заканчивал восьмой класс гимназии и был сибиряком. То есть — человеком закаленным и готовым ко всяческим жизненным невзгодам. Он родился в Николаевске-на-амуре, но в шесть лет переехал с родителями в Иркутск. Там он пошел в гимназию и сейчас заканчивал ее, дабы поступить на подготовительные курсы престижного Иркутского политехнического. Он не раз отказывался стать не только вожатым звена — но и вожатым отряда, потому что больше ему нравилось быть разведчиком. Он так и не знал, куда поступить — отец настаивал на поездке в Москву и попытке взять вершину МГУ, мать считала что достаточно и Иркутского политехнического: отец был уроженцем Санкт-Петербурга, а мать коренной, упертой сибирячкой. Сам же он втайне мечтал о другом — о Новосибирском, Его Императорского Величества высшем, военно-командном институте, о факультете специальной разведки — на который конкурс восемь-десять человек на место и некоторые копают себе землянки около института, чтобы жить там на случай если освободиться место и одновременно доказать офицерам-преподавателям, что ты достоин. Впрочем — землянка это еще полбеды, выпускной на этом факультете — в одиночку добраться до берега Тихого океана, через всю тайгу, лишь с армейским набором выживания. Да еще — по маршруту следования ни один командир воинской части не упустит такой возможности — провести учения по поимке беглецов. Да и казаки — тоже не упустят лишней возможности в лесу размяться. Бывало — что из всего выпуска не доходил не один. Эти тоже служили — но в морской пехоте, в десанте, то и в обычной пехоте — как инструкторы присудят. Зато тому, кто дошел — путь в спецназ был открыт.

Спецназ, блин…

Взяли его просто — так просто, что хотелось выть от досады. Они, двенадцать пацанов и восемь девчонок выехали в северный Туркестан, в плоскогорья. Там они должны были провести двадцать один день — стандартный полевой выход скаутов. Пройдя примерно пятьдесят километров от железнодорожной станции, они разбили скаутский лагерь, огородили его веревкой от змей и насекомых. Потом, скаут-мастер послал его и еще двоих пацанов найти воду. Речек здесь почти не было — но он знал, что в некоторых местах есть потаенные источники, из них местные скотоводы, занимающиеся пастбищным выращиванием овец, поят свой скот. Поскольку, воды в этих краях мало — источники эти тщательно маскируются, о них отцы рассказывают своим сыновьям, завещая хранить тайну. Он знал, что будет трудно, и может ему придется пройти не один километр — а потом еще надо будет переносить лагерь. Но он ведь скаут-разведчик и должен найти воду для отряда, если не он — то кто? И какой он тогда разведчик?

Он сделал так, как ему показалось удачным на тот момент. Найдя тропу, по которой гоняли скот — по камушкам помета, шерсти и вытоптанной земле — он пошел по ней, даже не пошел, а побежал легким скаутским бегом, справедливо полагая, что овец гонят туда, где есть вода. Он удалился за пределы прямой от отряда, он дважды видел каких-то всадников, но те не подъехали к нему, а наоборот: завидев — ускакали прочь. Он не видел в этих всадниках никакой опасности, тем более что у него был нож, и ножом этим он умел делать многое. Пробежав около пяти километров, он увидел коня и сидящего на земле, закутанного в халат старика. Он подбежал к нему чтобы спросить не нужно ли чего — и подбежал слишком близко, он не почувствовал опасности. Последнее что он помнил — это рука старика, с зажатым в ней баллончиком и удушливый, вонючий газ, бьющий прямо в лицо. Больше он ничего не помнил.

Очнулся он, уже, когда его везли по горам, связанного. Под ним было какое-то животное, ниже, чем лошадь, мохнатое и неспешное, оно везло его по горам и странно фыркало. Вокруг, пешком и на таких же животных — ослах, вспомнил он урок биологии — ехали и шли бородатые, вонючие, вооруженные кто чем люди, негромко переговаривающиеся на своем, гортанном, непонятном для него языке.

Он не знал, что эти люди были душманами, а сам он был уже в северном Афганистане.

Потом на первом же привале, он заметил, что он не один, попавший к этим людям. На другом осле везли еще одного мальчишку, такого же, как он белобрысого, по виду младше его и толстого. Жиртрест — так они называли подобные создания в гимназии и били. Этот постоянно унижался и плакал, в конце концов, один из этих людей стащил жиртреста со спины осла, и хотел что-то сделать (он не понял, что) — но тут второй из этих страшно заорал и вытянул первого плетью.

Как и всем пацанам-скаутам, ему рассказывали про правила выживания в самых разных житейских ситуациях. В том числе — при захвате террористами. Про похитителей людей ему не рассказывали, в империи не похищали людей — но террористы были, и их учили что делать, если они окажутся в плену или в заложниках. Не оказывать сопротивления, выполнять все требования террористов. Смотреть вокруг, все запоминать — местность, помещения, транспортные средства, людей. Не отказываться от пищи, воды, если плохо себя чувствуете — сказать об этом. Не смотреть террористам в глаза, стараться не говорить с ними ни о чем, не оскорблять их. Запомнить — сколько всего террористов, как они выглядят, чем вооружены, о чем разговаривают. Не пытаться бежать, выхватить оружие у террористов, если только нет твердой уверенности в успехе задуманного. Стараться не находиться рядом с окнами и дверьми в помещениях где вас держат. При штурме — падать на пол и закрывать голову руками, не подниматься пока не будет команды, сразу сказать бойцам спецназа кто ты и как здесь оказался, выполнять все их команды. Помнить, что империя делает все, чтобы выручить вас.

Помнить, что империя делает все, чтобы выручить вас.

В первый день его не кормили, дали только воды. Этого жиртреста — тоже. Вообще, тот мог не один день существовать на своем подкожном жире — но тот снова разнюнился. Господи, откуда он…

Под вечер им пришлось прятаться. Внезапно один из похитителей что-то крикнул — и все засуетились, потащили ослов под прикрытие скал — они шли ущельем, и можно было укрыться под нависающими скалами так, что увидеть скрывающийся отряд можно было, только если зависнуть на месте. Он не стал кричать, потому что знал, что вертолетные турбины не перекричать — а вот жиртрест разорался, и его снова избили. Его же не трогали, непонятно почему.

Вертолеты прошли над ущельем быстро и не заметили их. Он не знал, что это были не русские, а британские вертолеты.

Ночью он попытался совершить побег. Это было просто — веревка была сплетена из каких-то волос и освободиться от нее особых трудов не составило. Проблема была в жиртресте — он лежал недалеко от костра и там было светло.

Почему то он даже не подумал о том, чтобы уйти один. Сейчас, в Джелалабаде — думал, а тогда не подумал. Он не знал кто этот пацан и почему он здесь — но знал, что он слабее и младше и его оставлять нельзя. Все было хорошо до того момента, как он подкрался к этому нюне и попытался развязать его. Тот испугался и вскрикнул, душманы проснулись…

Тогда его в первый раз избили. Потом один достал нож — Вадим понял, что он собирается сделать, он читал книжки про степняков и знал, что те подрезают пленным сухожилия на ногах. Но тот, старший, снова заорал и вытянул душмана с ножом плетью. А потом и Вадима — несколько раз.

В качестве наказания больше его не посадили на осла. Ему развязали ноги, снова связали руки и накинули веревочную петлю на шею. Так он и шел — благо скорость передвижения осла по горам не сильно отличалась от скорости передвижения по горам человека.

На третий день пути они встретились с еще одним отрядом. Он понял это по шуму, голосам вокруг. Почему то на них накинули мешки — чтобы те, другие не видели их. Несколько раз над ними пролетали вертолеты и самолеты, переходили дороги они очень осторожно. Он заметил, что несколько душманов идут позади отряда и уничтожают следы как могут. Один раз ему посчастливилось видеть пролетевший на низкой высоте вертолет — и он понял, что это не русский вертолет. Как и многие пацаны в Российской Империи он увлекался разными военными играми, покупал каталоги и журналы про вооружение — и сейчас он опознал в вертолете британский Вестланд, одну из больших транспортно-боевых моделей в тропическом исполнении. Значит — они уже на британской территории…

Помнить, что империя делает все, чтобы выручить вас.

Кабул потряс его Они пришли туда на четвертый день пути, под вечер. Это был огромный, раскинувшийся в почти круглой долине в горах (может быть — в кратере потухшего вулкана) город, где лошади и ослы соседствовали на улицах с автомобилями, дорогими, но грязными. Он даже видел какой-то кортеж из нескольких одинаковых черных внедорожников, промчавшийся мимо по дороге — он не знал, что это ехал министр обороны Афганистана. Внизу были дорогие здания, нищие мазанки лепились к склонам гор. Он видел крепость — и не знал, что это крепость Бала-Хиссар, бастион, охраняющий город.

Всю ночь они провели в каком-то вонючем сарае — их поместили в грязные клетки, как в зоопарке зверей и заперли на замок. Таких клеток было много, но он оказался в одной клетке с тем сам пленником. Тогда же, он узнал, что его зовут Витя, Виталий и его украли на железнодорожной станции. А так он из Москвы.

При слове «Москва» Вадим, сибиряк, презрительно скривился — все понятно. Еще он хотел навешать этому паразиту трендюлей за провал побега — но не стал этого делать. То ли из жалости, то ли из-за брезгливости — сам не понял.

В других клетках в темном, вонючем помещении были такие же дети. Он не мог поверить тому что видит, казалось что это не земля — другая планета. Клетки поставленные на земляной пол, вонь…

Но он еще не видел Кабульского базара…

По какому-то странному стечению обстоятельств, его не выставили на продажу — их двоих просто привезли в этой самой клетке и поставили в тень, рядом с оградой. За ограду клетку завозить не стали — потому что за это надо было платить три цены. Но забор не был сплошным как в Джелалабаде — и он видел рынок. Рынок рабов…

На рынке рабов прилавок представлял собой столбы, крышу и поперечину. Столбы шли часто, а крыша была предназначена для того, чтобы прикрывать рабов от солнца, от безжалостного афганского солнца — чтобы они не умерли и имели товарный вид. К перекладине и столбам приковывали наручниками совершенно голых детей и подростков — мальчиков и девочек, выставленных на продажу. Он не знал, что существуют ряды для взрослых рабов — и ему показалось, что тут торгуют только детьми. Большей частью — девочками, девочек в Афганистане вообще продавали замуж, кто-то по сговору между семьями, а кто-то — и тут, на базаре. Покупатели неспешно шествовали по рядам. Приценивались к товару, осматривали, щупали как скот. Тут же рядом были и продавцы…

Непостижимо уму!

Они изучали историю, в том числе и историю древних веков в гимназии и знали, кто такие рабы и кто такие рабовладельцы. Они знали и о том, что в некоторых местах земли такие обычаи сохранились: все эти места были в Африке, где германцам так и не удавалось сделать кто-то приличное из местных племен. Но он никогда не думал, что от земель империи до базара с рабами — четыре дня пути пешком.

Самое страшное — что в основном продавали детей. В России никогда, даже в давние времена не продавали детей. Было понятие «закупы», то есть люди, которые отрабатывали долг, который не могли отдать, на хозяйстве кредитора и после его отработки снова становились свободными людьми. Было крепостное право — но тогда даже дворами продавали редко, кому нужен двор? Продавали деревнями, землю и крестьян, ее обрабатывающих: а крестьянину какая разница, на кого отрабатывать барщину и кому платить оброк? Был один барин, стал другой барин. Были, конечно, дворовые девки, оказывающие барину услуги — ну так и сейчас, открой газету — то же самое, только называется по-другому. А уже с восемнадцатого века барщину почти и не отрабатывали, платили оброк, а потом и вовсе — начали выкупаться из крепостных, и выкупались довольно много еще до реформ Александра Второго Освободителя, злодейски убитого террористами. Но рабских базаров на Руси не было никогда, ни в древние века ни в средние.

А тут они были. И Вадим просто не мог этого понять, не мог осознать — что ты чувствуешь, когда тебя приковывают наручниками к столбу голого, а вокруг ходят покупатели, щупают, выбирают, договариваются о цене НА ТЕБЯ, торгуются. К его счастью, выросший в России паренек-скаут не знал, с какими целями обычно на базаре здесь покупают мальчиков-бачей. Но все равно — представить себя прикованным к столбу он не мог.

Закончилось все тем, что он потерял сознание в клетке от солнечного удара.

Пришел в себя он уже на дороге. Небольшой грузовик с открытой платформой натужно рычал слабеньким мотором, преодолевая запруженную транспортом дорогу — а вокруг были горы. Такие горы — каких он никогда и не видел. Клетки закрыли брезентом, как это обычно делали когда перевозили по большим дорогам рабов в клетках — чтобы рабы не умерли от солнечного удара и чтобы лишние глаза их не видели — но закрепили брезент плохо, и один край его отогнулся в сторону. Тогда то он увидел машины, каких никогда раньше не видел — большие, с огромными колесами, с решетками от гранатометов и бронелистами, прикрывающими кабину и кузов — это были русские машины. Он знал кто такие караванщики, отставные военные, про них снимали боевики и писали книги. Караванщики не видели его, а он не мог подать им никакого знака. Но рано или поздно — они же его куда то привезут, а если караванщики едут по той же дороге что и они — то логично предположить, что они будут и там куда его привезут. Если он крикнет, что он русский и его похитили — караванщики наверняка не останутся в стороне, ведь они тоже русские!

Немного успокоившись, он осмотрелся — и нашел на полу своей клетки-камеры большую флягу с водой, лепешку и нечто вроде шкуры, чтобы укрыться от холода. Шкура омерзительно воняла — но хоть что-то…

Только потом, когда они приехали в Джелалабад — он понял, что теперь их трое, до этого не было видно из-за брезента. Вместе с ними на машине в такой же клетке ехала девчонка. И тоже русская, блондинка! Она-то сюда как попала?

Самое страшное потрясение ждало его на базаре, куда они заехали. Когда открыли клетки, и их погнали наружу — из караван-сарая (или как там она называется) вышли несколько этих. И с ними был русский, караванщик! И у него было оружие, русский автомат, он это видел! Русский оглянулся и тоже увидел его, а он крикнул, чтобы привлечь его внимание — но произошло то, чего он никак не ожидал.

Русский просто отвернулся.

Наверное, поэтому он не попытался бежать, когда его вывели из клетки и потащили внутрь караван-сарая. Не из-за собаки и плетей. Из-за этого.

Он был слишком потрясен, чтобы бежать. Потрясен предательством.

— Две семьсот! Две семьсот последняя цена иначе клянусь Аллахом, я увезу это назад. Лучше я продам это в Кабуле за настоящую цену, чем отдам за бесценок здесь!

— Что ты такое говоришь, русский?! В Кабуле оружие стоит дешевле, тебе никто не даст и полутора тысяч золотых, которые даем тебе за товар мы. Погнавшись за большим барышом, ты потеряешь и малый, русский и продашь себе в убыток! Кто заплатит тебе за то, что ты приехал в Джелалабад, но потом направился обратно в Кабул?

— Но мне все равно придется ехать через Кабул, чтобы вернуться к себе домой, затраты мои невелики. В Кабуле я попытаюсь продать это оружие тем, кто на службе у короля, они дадут настоящую цену.

— Ты не знаешь что говоришь, русский. Да спасет тебя Аллах, если ты обратишься к людям короля. Это жадные и злые люди, для них нет запрета грабить и убивать. Если им понравится товар — то может случиться так, что через несколько дней твое тело выловят из реки Кабул, а все что у тебя есть, продадут на базаре. Не связывайся ни с людьми короля, ни с людьми принца, они не страшатся наказания Аллаха за свои гнусные дела, и людского гнева и уготовили себе, чтобы их пристанищем после смерти стала геенна, на вечные времена. Только чтобы сохранить твою жизнь русский, и не дать совершить тебе ошибку, которая, вне всякого сомнения, станет для тебя последней в этой жизни, мы дадим за твой товар одну тысячу восемьсот золотых.

— Аллах свидетель, я так и не дождусь нормальной цены за свой товар. Придется завтра идти и искать других торговцев. Может племя Джадран купит их за две с половиной тысячи золотых?

— Племя Джадран никогда не купит их за такую цену, русский. У них достаточно оружия взятого в бою, у них много воинов и части из них оружие дает король, а части — русские, и все это они дают бесплатно. Люди Джадран не покупают оружие, они его продают. Но за тысячу семьсот золотых мы купим это оружие у тебя, пусть и в ущерб себе.

— А племя Дуррани? Их люди уже подходили ко мне, они исходят негодованием и гневом от того, что на афганском престоле находится не достойный человек их рода, а жалкий полукровка, продавшийся британским собакам задешево. Может быть, тот товар, что привез я сейчас и привезу еще, поможет людям Дуррани изменить это? Они предлагали мне две тысячи триста золотых за каждый автомат с условием, что я привезу еще несколько партий таких же. Дуррани нужны сильные воины, а воинам нужно достойное оружие.

— Дуррани достойные люди, но среди них мало воинов, проклятый король уничтожил многих, да покарает нечестивца за это Аллах. Две тысячи. Две тысячи золотых, русский — иначе ищи и другого покупателя на свой товар и другого продавца на то, что ты хочешь купить и да поможет тебе Аллах в твоем промысле.

Русский захватил рукой горсть уже подостывшего риса с изюмом, закинул его в рот, прожевал. Афганцы ждали его решения.

— Хоп! — наконец сказал он — договорились.

Змарай, торговец и воин Сулейманхейль тоже повеселел, забросил в рот горсть риса, отложив в сторону большую ложку, которой ел до этого.

— Тогда, русский, мы заберем свой товар сейчас и дадим тебе плату за него как договорились.

Русский поднял руку.

— Э, нет… А как насчет товара, который нужен мне?

Афганцы переглянулись.

— Базар сейчас не работает, русский, но клянусь Аллахом утром, как встанет солнце, ты получишь свой товар.

— Тогда утром мы и завершим сделку — отрезал русский.

— Но у нас есть деньги сейчас, русский, зачем ждать рассвета. Это настоящие деньги, утром ты за них купишь товар, что у нас, что у других людей — сказал Змарай.

— Нет. Я договаривался купить товар у вас, со скидкой. Если вы утром не продадите мне товар, как мы договорились — то и мне нет смысла соблюдать то, о чем мы сейчас договорились. Я пойду и продам свой товар на базаре, и куплю что мне нужно тоже на базаре. Кроме того — пачку денег украсть гораздо легче, чем целый кузов товара, и я не хочу рисковать даже одну ночь. Я продам вам сейчас только тот товар, что есть у меня с собой и что я принес вам на пробу.

Змарай снова помрачнел.

— Ты не доверяешь нам, русский?

— Нет. И никому здесь я не доверяю. Пока я не увижу товара, который нужен мне — я не отдам товар, который нужен вам.

Некоторое время, русский и афганец смотрели в глаза друг другу.

— Поклянись, русский — сказал он — что ты не продашь товар другим людям. Я знаю, что среди вас, русских, мало клятвоотступников.

— Среди нас нет клятвоотступников. Поклянитесь и вы, что дадите мне товар, который нужен мне по хорошей цене.

Змарай взглянул на Гульбеддин-хана, и по этому взгляду, Араб внезапно понял, что Гульбеддин-хан не более чем слуга здесь, и то что он называет себя ханом никак это не меняет. Хан же здесь другой, а Змарай по положению выше Гульбеддина.

— Клянусь — сказал Гульбеддин-хан.

— Поклянись на Коране, как положено — сказал русский.

Гульбеддин-хан что-то недовольно крикнул, объяснил подбежавшему баче что ему нужно. Через некоторое время принесли священную книгу в дорогом, тисненом настоящим золотом переплете. Положив руку на нее, Гульбеддин-хан поклялся вторично.

— Клянусь и я в том, что не продам товар другим людям помимо нашей договоренности, какую бы цену за него они мне не сказали — сказал русский. Если не вникать в суть — клятву он и не собирался нарушать, ведь он собирался не продать, а отдать оружие бесплатно дружественным пуштунским племенам, за то, что те проведут его к границе. Продать и отдать — разные вещи, не так ли? Среди русских и впрямь не уважались клятвоотступники.

Змарай снова повеселел, крикнул бачу и велел принести кишмишовки. Достал из кармана пачку афганей и расплатился за те два автомата, которые были перед ним. Русский отказался пригубить и попросил чая. Чай принесли на всех…

 

Ночь на 01 июля 2002 года

Испытательный полигон ВВС РИ. Где-то в Туркестане. Операция «Литой свинец»

Оперативное время минус три часа пятьдесят одна минута

Не так давно — несколько лет назад — по экранам страны прошел фильм, даже не фильм — а целый сериал на пятьсот серий. О жизни русского дворянства, а назывался… «Под сенью орла»… или как то в этом духе, не могу поручиться за память. Там было много чего интересного — но настоящие дворяне только сплюнули, посмотрев этот фильм. Да, там были изображены дворяне — но ненастоящие, те, кто выслужил дворянство на гражданской службе и те, кто получил по наследству титул вместе с солидной суммой денег. Вот если про этих говорить — все правильно. И Изотта-Франскини на день ангела, и кабаки всю ночь напролет и экзамены в Царскосельском лицее, сданные за солидные взятки. И милые барышни с Бестужевских курсов, которых не нужно долго уговаривать весело провести время с солидным, с титулом, красивой машиной и платиновой кредитной карточкой молодым человеком. Милые барышни с Бестужевских кстати тоже разные бывают — самые красивые как раз таким вот хлыщам от ворот поворот дают, это я вам истину говорю. И дворяне — тоже разные бывают.

Пока что государство держалось на том, что первую скрипку все же играло военное дворянство и дворянство купеческое, в основном происходящее из староверов или породнившееся со староверами. В том, что дворянство занималось коммерцией не было ничего плохого: бесчестны не те, кто занимается коммерцией, бесчестны те, кто вольно проматывает состояние, накопленное отцами и дедами, сегодня такой вот хлыщ промотает свое состояние, завтра он промотает всю Россию, только дай. Особняком стояло и военное дворянство — те, кто выслужил личное, а кое-кто и потомственное дворянство на военной службе. Наконец то, Российской Империи удалось создать настоящую элиту — класс военных, жестких и правильных, всегда делающих не то что хочется — а то, что должен делать дворянин и офицер. Долг был для них альфой и омегой, долг определял их жизнь даже в мелочах, долг заставлял их всегда вызываться на самые трудные и опасные дела, долг сопровождал их жизнь с младенческой колыбели и до смертного одра. Для этих дворян Царскосельский лицей или Московский университет не значили ничего рядом с Академией Генерального штаба или Академией Морского генерального штаба, которые в этой среде почитались вершинами воинской карьеры. Надо сказать, что самые красивые девушки с Бестужевских курсов почему то любили именно таких вот дворян — дворян шпаги.

Но особое, стоящее особняком от всех образование получал наследник Престола. Чтобы управлять огромным государством — нужно было образование высочайшего уровня, к этому нужно было готовить с детства. Наследник должен был понимать и уметь управлять как военной — так и экономической мощью государства. Более того — он должен был понимать нужды своих подданных, нужды всей огромной страны — и едино жить к их удовлетворению. Каждый Император должен был внести свой вклад в дело усиления и расширения огромной Империи — иначе он не был достоин благодарной памяти потомков.

В отличие от своего деда, Александра Четвертого Великого, который не имел военного образования, не имел ни малейшего желания его получать, и так и проправил сорок с лишним лет, отдав военные вопросы — военным, в отличие от своего отца Александра Пятого, который равно интересовался как экономикой, так и военным искусством, Цесаревич Николай с детства проявлял интерес именно к войне. История сохранила фотографию смотра войск, когда цесаревичу было пять лет. По протоколу, Государь Император должен был принимать войсковой смотр, находясь на коне, императрица с детьми должна была находиться в старинной карете, окруженной казаками из Собственного, Его Императорского Величества Конвоя. Как раз к пятилетию наследнику подарили пони, и он — уже тогда был упрямым, непослушным и настойчивым — настоял на том, чтобы принимать смотр даже не сидя перед отцом на его лошади — а на своем пони, отдельно от отца и в своем седле. Фотограф и запечатлел это вопиющее нарушение протокола — рядом с рысаком Императора стоял пони Цесаревича и сам он, в пошитом специально для него мундире Конной Казачьей Стражи, принимал смотр войск вместе со своим отцом. Потом, кстати, эта фотография появилась во многих войсковых гарнизонах необъятной России — никто не заставлял ее покупать, сами офицеры скидывались, покупали и вешали как портрет на видном месте.

Когда цесаревич подрос — он доказал, что желает стать военным, обычные уроки он учил из-под палки, зато все свободное время проводил с казаками и с частями лейб-гвардии, все его друзья-сверстники тоже происходили из военных, за исключением Бориса, наследника польского трона с которым Цесаревич подружился потому что так сказал отец. Отец не объяснял, зачем это надо, он сказал коротко и просто: это нужно России. И все.

Но те, кто представляли цесаревича этаким армейским дуболомом — они ошибались и сильно. Отслужив положенное в частях разведки воздушного десанта, цесаревич научился главному — он научился вести за собой людей и отвечать за каждого из них. Он научился ответственности — потому что каждое решение, принимаемое им, могло означать смерть для его подчиненных, ибо служил он в местах весьма неспокойных. Он научился быстро и жестко принимать решения, он понимал смысл слова «незамедлительно» — потому, что в бою нет времени на раздумья, либо ты опередил противника, либо он опередил тебя. Он научился принимать, не оттягивая, неприятные решения — потому что в бою приятных решений не бывает. Он научился смотреть на мир без розовых очков, потому что на вражеской территории ты должен видеть то, что есть на самом деле — а не то, что тебе хотелось бы видеть. Он научился не рассчитывать ни на кого, кроме себя самого и своих боевых товарищей, потому что в бою больше рассчитывать не на кого. Армия многое дала ему — и даже в гражданской жизни, когда он сказав себе «надо» садился за «трактаты о скудости и богатстве» — уроки армии не проходили даром.

Но сейчас он должен был сделать то что еще никогда не делал. Он командовал взводом, ротой — но его уровень ответственности никогда не выходил за пределы оперативного уровня. Да, разведка воздушного десанта — это козырь, в каких-то условиях они могут остановить или замедлить наступление целой армии. Но опять-таки, в данном случае изменения в стратегической ситуации достигаются решениями оперативного уровня: выбросить группу, которая должна взорвать склады горючего и боеприпасов, расстроить снабжение наступающих частей, подорвать их коммуникации, нарушить связь с вышестоящими штабами. Но он хоть и понимал что такое решение стратегических задач — он понимал это только в теории. Практика должна была состояться сегодня.

Много лет они собирались в «клубе молодых офицеров». Говорили. Критиковали. Предлагали новое. Но предлагать и критиковать легко — и только сейчас будущий Государь наследник престола понял, насколько тяжелее воплощать все это в жизнь. Превращать слова — в конкретные и жесткие дела.

Цесаревич удивился тому, как легко отец дал ему карт-бланш на то что он задумал. Считаешь нужным сделать — делай. Считаешь, что надо разбомбить базы наркомафиози и базары, где торгуют наркотиками — действуй. Привлекай авиацию и действуй.

Только сейчас он понял, что это — проверка. Говорить в клубе офицеров — одно. Делать — другое. Афганистан — это подмандатная территория Британской Империи. А как она отреагирует на это на все? Да, наркоторговля там под запретом — однако же и выращивают, и торгуют, и никто ничего не делает — недавно в одном из британских журналов опубликовали снимок — британские солдаты идут по полю красных маков — полю опиумного мака. И что, спрашивается, они идут? Может быть, они думают, что этот мак посеян в кулинарных целях?

Наркоторговля — столп современного Афганистана, то на чем держится и режим и британское господство в этом регионе мира. Британцам не 6нужна там никакая промышленность, единственный экспортный товар Афганистана это опиум-сырец, диацетилморфин, его величество героин. Миллионы… да какие миллионы, десятки миллионов если не сотни — наркоманов по всему земному шару зависят от состояния дел здесь. Здесь — да и в Центральной и Южной Америке. Тот, кто контролирует этот забытый Аллахом клочок земли — владеет судьбам этих людей, за дозу они совершат что угодно. Тот, кто контролирует этот клочок земли — может убивать без войны, ведь каждый пакет героина, пересекший границу — это смерть людям, это не родившиеся дети, это ограбленные и убитые на улицах прохожие ради того чтобы получить деньги на дозу. Это удар по будущему страны, по его молодому поколению. Героин — это основа процветания рабства в континентальной Японии где одна нация, жестокая и решительная но не слишком многочисленная, удерживает уже десятилетия в повиновении нацию, в десять раз более многочисленную. Героин — это тайная власть, это дар самого Сатаны людям — и если международные договоры мешают расправиться с теми кто делает деньги на русской беде, на русском горе — к черту такие международные договоры! Но это — легко сказать. А сделать?

Всего два человека должны рискнуть. Доразведка целей — и возврат. В северную Индию ни шагу, чтобы не завалиться на приграничной проверке — достаточно спутниковых снимков, основные цели в Афганистане. Это люди, которые служат для того, чтобы рисковать, выполнять подобные задания. Как ему объяснили — в этой группе служили только сироты. Он говорил лично с теми, кого отправлял на ту сторону — в этом был его долг как командира. У одного отца убили исламские экстремисты во время событий в Бейруте. Другой — казанская безотцовщина, хулиган, решивший пойти в армию после того, как у него на руках умер жандармский офицер. Это было во время событий в Казани — тогда он сам, по велению сердца кинулся за жандармами и обезвредил опасного террориста, только что убившего человека. Может, это выспреннее и неуместно говорить — но у этих молодых офицеров кроме России не было ничего. Ни один из них даже не был женат.

Он поговорил с ними по телефону, с каждым наедине, не раскрывая свое инкогнито. Приказал не рисковать излишне — он имел право приказывать, не потому что был наследником Престола — а потому что когда-то рисковал сам, так же как они и еще хлеще. Приказал не лезть на рожон. И сказал, что берет на себя всю ответственность за сделанное, и если операция закончится провалом — в этом будет виноват только он один.

Теперь он должен выступить перед большей аудиторией. Настало время вводить в действие основные силы.

Те, кто занимался беспилотными летательными аппаратами, в основном были людьми его поколения, а кое-кто — и младше. Некоторые — по сути дети, а то что должно было произойти для многих — не более чем компьютерная игра с высокой степенью реализма. Они воевали в виртуальном пространстве, они находились за многие сотни, а то и тысячи километров от мест событий, в которых принимали участие. Их не было в кокпитах ударных БПЛА, камеры заменяли им глаза, карта местности с обозначенными целями — дополняла их разум. От них бессмысленно было требовать героизма и тем более самопожертвования — какое может быть самопожертвование, скорее это настоятельная рекомендация не ломать ценное военное имущество. Они совсем не были похожи на лихих военлетов прошлого, на честном слове и интуиции направлявших свои машины на цель, скрываясь за складками местности и понимая, что они умрут, если выбрали не тот маршрут подхода и на нем их поджидает шквальный огонь ЗПУ. Эти военлеты были готовы умереть в любую секунду своего безумного полета — и потому-то так ценили жизнь, потому-то так чудили, жадно хватая то что жизнь успевала им дать. Новое поколение совсем другое, от оператора БПЛА бессмысленно требовать погибнуть за Родину.

Но это — будущее. Эти разгильдяйского вида geeks — Цесаревичу пришло в голову определение, каким пользуются североамериканцы, гики, компьютерные фанаты, эльфы двадцать второго уровня с бледным, нездоровым цветом лица, очками от постоянного смотрения в монитор, специфическим слэнгом, который не поймет ни один нормальный человек. В чем-то с ними проще чем с профессиональными военными — они легки на подъем, изобретательны, любознательны, мгновенно образуют команды и договариваются о распределении ролей в них, они смотрят не на погоны того кто перед ними — а на степень полезности человека для выполнения задания. Они мыслят в категориях «миссия-результат», для них движение — ничто, цель-все. Они — основа новой армии — гибкой, мобильной, с развитыми горизонтальными связями, с мгновенным получением и обменом разведданными, с мгновенными принятием решений и реагированием на действия врага, с поощрением инициативы снизу, с действиями мелкими группами, работающими ради единого результата. Армии — пчелиного роя. Увидев врага — они не будут запрашивать штаб, они оценят свои силы, и если силы позволяют — вступят в бой, не дадут уйти. Воины виртуальной реальности — но сегодня они должны вырваться из нее и обрушить на злодеев вполне реальный, осязаемый удар. Покарать их так, как никто никогда не карал. Напомнить, что Россия — есть, и с ней всегда нужно считаться.

В зале есть и другие — старая гвардия. Но старой гвардии достаточно отдать приказ — а вот его сверстникам нужно объяснить — что они делают и ради чего. Какой враг перед ними и почему его нужно непременно уничтожить? Какую угрозу он несет России. Если он сумеет объяснить им это, если он своими словами вселит в их сердца понимание нужности и праведности их миссии — они пойдут и сделают это. На самом высоком уровне. И для него это тоже будет победой. Победой над собой, над рамками старого мышления, и над теми, кто считает, что граница, проведенная на карте черта, остановит удар возмездия…

Не остановит. Не надейтесь.

Спокойно. Три-два-один-вдох. Три-два-один-вдох. Пошел!

Включился свет.

— Господа! И дамы — если таковые имеются.

Смешки. Дам не было.

Цесаревич стоял перед собравшимися в просмотровом зале офицерами так, что его фигура проецировалась на экран, отражаясь темным, страшновато выглядящим силуэтом.

— Все мы знаем — для чего мы здесь. Но не мешало бы напомнить еще раз. Там — цесаревич простер руку на юг — лежат чужие земли. Чужая страна! Люди, живущие там, живут по своим законам, и мы уважаем их право жить по своим законам!

Цесаревич сделал передышку, чтобы хватануть воздуха и оглядеть собравшихся.

— Но только до тех пор, пока их законы не приносят зло нам! Только до тех пор, пока с той стороны на нашу землю не идут вооруженные банды чтобы убивать нас! Только до тех пор — пока с той стороны не течет река ядовитого дурмана, чтобы травить нас!

Новая передышка. Кажется — берет…

Нам предстоит нанести удар одновременно по множеству целей, используя все технические средства, которые у нас есть. Цели находятся как в оперативной, так и в стратегической глубине территории противника, часть их них — прикрыта системами ПВО. Также перед нами стоит задача вывести из строя систему ПВО хотя бы частично, чтобы снизить риск потерь в боевой технике. Кратко — по целям самого первого приоритета.

На экране за спиной появилось первое спутниковое изображение.

— Это город Джелалабад. Столица провинции Нангархар и один из крупнейших городов Афганистана. Город Джелалабад является крупнейшим мировым центром по торговле героином. Не случайно, крупнейшее и самое богатое наркомафиозное объединение мира называется «Джелалабадский синдикат». Перед вами, господа — крупнейший, крупнее даже чем пешаварский рынок, на котором торгуют наркотиками — джелалабадский рынок, занимающий территорию, в пять квадратных километров. На этом рынке почти нет обычной торговли — здесь не торгуют ни продуктами питания, ни вещами, ни автомобилями, ни вьючными животными — все это продается на рынке по соседству, на окраине города. Зато здесь торгуют оптовыми партиями героина, конопли, диацетилморфина, прекурсорами для производства наркотиков, кислотой. Кроме этого на рынке продают рабов, похищенных, оружие и взрывчатые вещества. По данным, полученным из заслуживающих доверие источников, в любой день на этом рынке находится не менее тридцати тонн наркотических веществ, складированных в ожидании покупателя — наши аналитики считают эту цифру даже заниженной. Но самое главное — на этом рынке существует несколько подпольных банков, хранилищ золота и драгоценностей, действует отлаженная банковская система, организационно входящая в систему подпольного финансирования «Хавала» и обеспечивающая процесс производства и транспортировки наркотиков, а также финансирования бандитских и террористических групп! На этом рынке в торговое время находится значительное количество лидеров наркомафиозных объединений, бандформирований, находящихся под контролем наркомафии и исламистского подполья, особо опасных террористов. Нанеся удар по джелалабадскому рынку, мы добьемся намного большего, чем просто уничтожим тридцать тонн наркотических веществ — мы уничтожим значительную часть руководства Кандагарского картеля и нанесем смертельный удар по финансовой системе, питающей исламский терроризм и торговлю наркотиками. Мы уничтожим само осиное гнездо, вместо того, чтобы гоняться за отдельными осами, мы сожжем инфраструктуру и на ее воссоздание, на разбирательство относительно того кто кому должен — при том что записи и носители информации уничтожены — потребуется много времени, гораздо дольше чем потребуется на то чтобы вырастить новый урожай опийного мака, экстрагировать опий и синтезировать из него героин! Помните, что продаваемый здесь героин идет в Россию и подданные моего отца травятся им!

Цесаревич оглядел собравшихся.

— Второе изображение, пожалуйста.

Картинка сменилась.

— Цель номер два! Это рынок под Пешаваром, рядом с ним находится лагерь Охри. Две цели одна рядом с другой. Рынок под Пешаваром — торговля наркотиками здесь почти не ведется, зато здесь торгуют адским снадобьем для их производства, рабами, оружием! Все это оружие будет обращено против нас! В лагере Охри, воссозданном после налетов десятилетней давности не только готовят исламских экстремистов для организаций «Хезбалла», «Исламский джихад», «Джихад до победы», «Аль-Каида» — там, в укрепленных бункерах находятся склады оружия и взрывчатых веществ. Стоит нам разбомбить все это, стоит только заставить все это сдетонировать — и тысячи тонн взрывчатки поднимутся на воздух! Там находится то, что будет убивать нас, если мы это не уничтожим. Следующее изображение.

Картинка снова сменилась.

— Цель номер три. Дом в Джелалабаде, самый большой дом в этом городе, а возможно и во всей стране, если не считать королевских дворцов. В этом доме живет принц Акмаль, который не только является родным братом правящего монарха — но и руководителем Джелалабадского синдиката, крупнейшей наркомафиозной группировки мира!

Кое-кто из сидевших в зале недоуменно переглянулись. Что же это за страна такая? У Государя было два брата и сестра. Один из братьев был главнокомандующим ВМФ Российской Империи, полным адмиралом. Второй руководил несколькими фондами, занимающимися поддержкой инновационных разработок и новых промышленных технологий. Сестра Государя была замужем за фельдмаршалом Раевским, военным министром, занималась, как и подобает даме царских кровей меценатством, собирала произведения искусства для публичной галереи в Санкт-Петербурге, которая по коллекции современного искусства уверенно превосходила Эрмитаж и Третьяковку. Просто невозможно было представить, чтобы родственник Государя стал преступником, возглавил банду. А тут это было.

— Цель номер четыре — это здание в Кабуле считается исламским центром и медресе. На самом деле, по данным разведки здесь скрывается крупнейший в мире центр по психологической подготовке террористов-фанатиков, готовых умереть ради того, чтобы унести с собой в могилу других людей! Здесь воссоздан замок «старца горы», где готовили хашишинов, здесь применяются самые передовые психотехнологии, здесь работают специалисты наивысшей квалификации по промыванию мозгов, прежде всего из Великобритании. Из этих стен в год выходят сотни фанатиков, готовых сеять смерть и разрушения. Уничтожив это осиное гнездо, мы отбросим терроризм на десятилетие назад в его развитии!

Мы не варвары. И в Афганистане есть и друге цели, которые должны быть уничтожены — вся страна живет от торговли наркотиками, в каждом городе есть похищенные и рабы. Но пока — мы просто пошлем им послание. Пусть помнят! И пусть боятся!

Берет. Берет…

— Помните вот что. Кто-то из вас молится Христу, кто-то почитает Аллаха. Мы все разные — но мы живем в единой стране и под одним небом! Кто-то возможно подумает, что бомбить — не по велению Аллаха и не по-христиански. На это может быть только ответ: мы не нападаем! Мы — защищаемся! Для того, чтобы объявить войну — не обязательно перейти границу вместе с армией. Они давно напали на нас, белая смерть — их оружие. Они не почитают ни Аллаха, ни Христа — никого, хотя многие лицемерно встают на намаз и строят мечети на деньги, вырученные ими за горе и страдания людей. Они — преступники, а Аллах словами пророка Мухаммеда сказал — сражайтесь, но не преступайте! В страхе своем, они не осмеливаются объявить нам открытую войну и захватить нашу землю, потому что знают что будут разбиты. Они отсиживаются за границей, за этой нарисованной на карте тонкой чертой и думают, что граница их защитит.

Цесаревич сделал паузу.

— Но для возмездия не существует границ! Возмездие — сегодня это — вы, вы те, кто должны рассчитаться с негодяями! И никто кроме вас, никто лучше вас это сегодня не сделает, никто кроме вас не защитит Россию. С нами Бог господа!

— За нами Россия! — громыхнуло в едином порыве.

Только Господь знает — как наследнику было тяжело произносить эту речь — услышав «за нами Россия» он тяжело выдохнул и попытался не показать усталости. Честное слово — лучше два раза — в качестве наказания пробежать ту восьмикилометровую дистанцию, которую они бегали каждое утро в Туркестане. Восемь километров вверх, по иссушенным солнцем скалам, вверх, когда больше нет сил, вверх — чтобы коснуться ноздреватого, лежащего здесь не одну сотню лет камня и бежать вниз. А потом — еще раз вверх.

Он был представителем новой династии монархов — третий из числа этой, побочной ветви, всего раз сменившейся на троне. Он знал, как вел себя дед — и он видел, как ведет себя отец. Его отец — скромный и спокойный, исполненный чувства собственного достоинства человек, до сих пор каждое утро преподносящий своей жене букет собственноручно срезанных в оранжерее цветов, был совершенно непубличным. Все его публичные выступления сводились к трем — четырем выступлениям по телевидению каждый год (считая протокольные поздравления подданных с праздниками) и нескольких интервью солидным изданиям, в основном деловым. Отец рьяно боролся за то, чтобы оградить от излишнего внимания семью — и страшно переживал, когда либо он либо Ксения во что-то вляпывались и становились героями газет. Отец не сказал ни слова, когда Мария — перейдя в православие Моника Джелли приняла русское имя Мария — от нечего делать принялась вести еженедельную передачу на телевидении и несколько колонок в журналах — хотя сын видел, что отец этим недоволен. Отец имел власть, он получил ее по наследству, он не собирался бороться за нее — он просто исполнял свой долг перед Россией, так как его понимал, и ожидал, что остальные будут поступать так же.

Но в отличие от отца Николай кое-что понял. Интернет и телевидение все изменили — за власть нужно было бороться даже монарху. Открывая газеты, просматривая Интернет-сайты он видел предложения, касающиеся государственных дел, настолько глупые — что он не мог понять как только такое могло прийти в голову людям. Он видел целые статьи — настолько гнусные и лживые, что этих писак следовало бы вызвать на дуэль. Он знал, как поступил в такой ситуации его друг — сжег типографию и отхлестал плетью журналиста, он не выразил по этому вопросу никакого мнения, но внутренне — одобрил. Однако, Николай был человеком незаурядного ума и понимал что всех на дуэль не вызовешь, и каждому — рот не заткнешь. Подонков, мразей, лжецов, спекулянтов на беде надо бить на их поле и их оружием, запретами сделаешь только хуже.

Николай все больше становился не только наследником — но и публичным политиком. Он занимался риторикой и оттачивал мастерство публичного выступления, до ночи изучая приемы великих ораторов. Он не только изучал стоящие перед огромной страной проблемы — но и активно высказывался по ним, предлагая пути решения и публично споря с теми, кто был не согласен. Отец не одобрял этого, он считал, что кто спорит тот уже не прав — но тут Николай не соглашался и приводил свои аргументы. Он все больше становился рупором «консервативного большинства», говоря их языком, высказывая их взгляды на жизнь и становясь их представителем — не по наследству, но по доверию. Отец говорил, что монарх не должен так поступать, монарх должен быть отцом всех подданных — но Николай опять был с ним не согласен. Всем отцом не станешь — а вот допустить, чтобы велеречивые подонки, оболваня народ утопичными мечтами и лелея в душе гнусные замыслы завели и народ и страну в трясину — он не мог. Он не думал о ближайших выборах — он думал о будущем. О стране, которую ему рано или поздно придется принять — а потом передать сыну. Он отличался — от публичных политиков Запада, от думских говорунов тем, что не только говорил — но и делал, и готов был нести ответственность за сделанное.

Как сейчас. Так, как и подобает будущему Императору.

 

27 июня 2002 года

Виленский военный округ, сектор «Ченстохов». Пограничная зона

Никакое дело, будь то сложное или простое — не решается с наскока. Вперед, в атаку — это удел кавалерии. Пластун должен думать. Рассчитывать. Готовиться ко всему.

Нового есаула пока не присылали, командовал Чернов. Казаков как всегда не хватало, теперь на подъесаула свалились и обязанности есаула как коменданта сектора — это в придачу к его обязанностям как зама по боевой. Уставший и измотанный валящимися на него как из рога изобилия все новыми и новыми проблемами, подъесаул даже не обратил внимания, когда сотник Велехов предложил отправить на Дон грузовик, который стоял ни к селу, ни к городу в расположении. Тот самый, в котором были бадяжные сигареты и оружие. Спирт сдавали сразу, потому что за спирт хорошо платили, и по понятным причинам лучше было бы, если бы спирт не задерживался в расположении казачьей части. А до транспорта с сигаретами и оружием ни у кого просто не доходили руки. Взмыленный, затурканный подъесаул просто махнул рукой — езжай. Договорились, что едет сотник до Варшавы, там он сдаст сигареты на таможенный склад и востребует вознаграждение за них. Потом он заедет в ставку — так называли сборный пункт, где накапливались отряды казаков, прибывающие со всех казачьих войск и дожидающиеся распределения по секторам. Там он договорится с кем-то из отпахавших командировку казаков с Донского, чтобы они отогнали машину с оружием на Дон, в распоряжение Круга. Потом с попутным транспортом они вернутся в расположение. Ни у кого не вызвало вопросов и то, что в дорогу до Варшавы Велехов попросил попутчика — Соболя. Мало ли — целая машина идет с контрабандным грузом, могут и отбить. Да и за рулем проще, если есть напарник, устал — можно отдохнуть, а машину напарник поведет.

Второй проблемой были патроны. Оружие было, много оружия — но не было патронов к нему. Достать патроны — по крайней мере, по боекомплекту — вызвался Божедар, не раз закупавший оружие и патроны к нему и знающий, к кому обращаться.

Тем временем, на границе назревали события.

Двадцать седьмого июня в соседнем секторе при попытке прохода через границу была застигнута врасплох крупная банда. Казаки вступили в бой с ходу, вызывали подкрепления. Поскольку первый удар был нанесен не из засады, а количество бандитов в разы превосходило количество казаков — потери были серьезные, на Кубань в гробах отправили троих. Когда подошло подкрепление, вместе с ним бронетранспортер и в дело вступило тяжелое оружие — бандиты уже отходили, оставив арьергард. Все трофеи, доставшиеся казакам — использованные перевязочные пакеты, кровь, следы волочения. Действия казаков были признаны неудачными, поскольку отсечь банду от границы и окружить так и не удалось.

Двадцать восьмого в одном из приграничных польских селений произошел взрыв такой силы, что разрушило пять домов, а во всех остальных — повалило заборы и повыбивало стекла. Воронка от взрыва была глубиной двенадцать метров. Что произошло — узнать так и не удалось: хозяин дома и все те, кто в этот момент был в доме, погибли, жившие в селе поляки не были настроены сотрудничать. Жил человек и жил, понятно, что таскал что-то через границу. Но что могло взорваться с такой силой — Господь ведает.

Двадцать восьмого же и сегодня двадцать девятого в двух местах — в секторе Ченстохов на дорогах были обнаружены фугасы. В двух из трех случаев произошел подрыв. Первый раз подорвался трактор с поляками — четверо двухсотых. Во второй раз подорвались казаки, отделались ранениями и контузиями, но один из Выстрелов был выведен из строя и ремонту в полевых условиях он не подлежал.

Еще произошла массовая драка, буквально у самого расположения казаков. Началось все с мелочи — сербы и поляки не поделили что-то во время танцев. Закончилось — бутылками с бензином и казаками, вынужденными стрелять в воздух для усмирения толпы. Беспорядкам положил конец Чернов — не долго думая, он шарахнул из крупнокалиберного пулемета прямо поверх голов. Польские парубки попадали на землю — а потом разбежались…

Сегодня, после дежурства, Велехов и Соболь решили заехать к сербам окончательно все обговорить. Выступление намечалось в ближайшее время ночью, чтобы утром — быть у таможенного поста. Утром и вечером перед таможенными постами скапливаются огромные очереди и таможенники не особо утруждают себя осмотром машин.

Сербское поселение обезлюдело, это сразу было видно. На улице почти не видно было детей, не играла музыка. На многих из домов на палках были подвешены черные вымпелы и флаги — знак скорби по ушедшим из жизни. Возможно, кто-то еще был жив — а может, и нет.

Божедар стоял на посту, бледный и осунувшийся за эти дни, на щеках горел лихорадочный румянец. Он похудел, черты лица заострились, в глазах появилось несвойственное ему выражение — жестокости и неукротимой злобы.

— А, паны казаки… Здорово дневали… — поприветствовал он свернувший в их сторону Егерь.

— Дело есть — сухо сказал сотник — садись до машины.

Божедар хотел что-то сказать, видимо что-то грубое и злое — но сдержался. Сел в машину…

Над домом Радована в отличие от многих других траурного флага не было. Не горела и кузня — потому что хозяина не было, и ковать ограды и железные розы было некому.

— Скажи, что хотел сказать — сказал Велехов, глуша мотор.

— Скажу, что не честно вы поступаете, русы! Как за вас — так все сербы горой. А как наша беда — так вы в стороне!

— Все сказал?

— А что — не так?!

— Спрашиваю — все сказал?

— И того достаточно!

— Тогда меня послухай, уважь возраст — я тебя вдвое старше как-никак. Ваша война — она не ведет ни к чему. Усташей больше чем вас. Живите — есть земля. А то что вы туда пошли — в том мы не виновны, сами собрались и пошли! Сами солили — самим теперь и хлебать! Понял?

Серб не ответил.

— Пошли в дом — там погутарим.

Странно — но не лаяла даже собака. Здоровенный Вук лежал у конуры, уставившись непонятно куда.

— Кормил хоть? — с укором сказал сотник.

— Кормил. Не ест. С той поры — и не ест ничего.

Собака — а чувствует…

В доме на всем оседал тонкий слой пыли. Дом был нежилым, это сразу чувствовалось теми, кто туда входил. Не было в нем больше жизни.

— Ну, вот, и поговорить добре…

Сотник по-хозяйски прошел к столу, за которым недавно дневал с хозяевами, рукавом обмахнул пыль.

— Как жить дальше думаешь?

— Как жить — воевать! Я их рвать буду, только потом — жить. А если Богоматерь не заступится — там и лягу с честью.

— Один?

— До доброго дела — охотники найдутся.

— Ну… тогда и меня с казаками… в охотники записывай.

Божедар недоверчиво посмотрел на сотника.

— Окстись.

— Вот тебе истинный крест — сотник широко перекрестился, повернувшись на образа.

— Тогда…

— Тогда — сотник не дал договорить — с умом надо все делать! Ты думаешь, там тебя не ждут, друже? Ждут и еще как… Там волкодавы. Они знают что ты мстить пойдешь. А надо… бить по больному, там где они не ждут. Давай зови сюда своё войско. Гутарить все вместе будем.

Войско и в самом деле производило впечатление. Более чем.

Сотник посмотрел на сербов. Цыкнул зубом.

— Божедар — на баз зараз выйдем. Погутарим.

Вышли. Уже стемнело… да только в редком доме сербского поселения горели окна. Темно было в сербском селе.

Серб вопросительно смотрел на сотника.

— Ты — в уме? — начал Велехов.

— А что?

— Ты кого подбиваешь туда идти? То ж дети!

— Да они ходили, кто и не по разу! — мгновенно завелся Божедар.

— Им сколько лет? — перебил сотник.

— Жельо пятнадцать уже, Мартину…

— Вот пусть и сидят Жельо с Мартином — дома. Там не детский сад. Там нейтралка, а за ним — лес. Там, где ты — зверь, а есть и охотники.

— Так не раз же… — не отступал Божедар.

— То вы с взрослыми ходили. А не одни. Разница есть. Я грех на душу брать — не собираюсь, пусть дома сидят. Четники, б…

— Сами пойдем!

— Схватим — выпорем — припечатал сотник — вот те крест, схватим и выпорем. Я за другое. Ты знаешь кого… там, кто бы оружие в руках держал?

— Знаю — смутился Божедар — то к чему говоришь, пан казак?

— Да к тому. Мне там люди нужны, понимаешь — люди!

— Найдутся люди!

— А точно? Смотри… там не до шуток будет. Ваших — сдал кто-то. ХауптКундшафтШтелле — знаешь что такое?

— Знаю… — помрачнел Божедар — добраться бы.

— Не загадывай. Кубыть и доберешься. Завтра утром скажешь — едем или нет. Только надежные люди нужны… хотя и проверим сами.

— Будут люди. Им оружие нужно только — все возьмутся.

— За всех никогда не говори. Говори — за себя. А оружие найдется, сам знаешь. И немало…

 

30 июня 2002 года

Виленский край, Варшава. Здание штаба Виленского военного округа

А вот графу Ежи Комаровскому — повезло. Он и сам не знал как — но повезло. Потом правда узнает — и проклянет все на свете, оставшись совершенно один в этом мире.

Как ни странно — он исчез с горизонта на два дня по одной простой причине — он искал Елену. Не найдя ее ни в одном из клубов и злачных мест Варшавы — он решил ждать ее у дома, рассудив, что рано или поздно она там появится, у себя дома. Припарковав машину на стоянке, он молча, терпеливо ждал, час за часом. Дважды он выходил — чтобы купить немного еды и сделать другие дела, какие возможны. И лишь рано утром тридцатого он проснулся, посмотрел в зеркальце заднего вида, увидел себя — грязного, заросшего неопрятной щетиной, всклокоченного — и понял, что так нельзя.

Ближайшим местом, где можно было привести себя в порядок, и где бы его пустили — было как ни странно здание штаба округа, там был, по крайней мере, рукомойник и «дежурная» бритва, потому как офицеры из странствий возвращались в самом разном виде, а устав требовал от них пребывать в виде опрятном. И если на удаленном полигоне на это внимание не особо обращают — то в здании штаба округа извольте соответствовать.

Машину он припарковал недалеко от здания штаба, благо по раннему утру места для парковки были. Металлодетектор среагировал на Наган в кармане — но у него в удостоверении написано «с правом ношения оружия», и потому внимания на наган не обратили. Только принюхались — нахождение офицера в людных местах в нетрезвом состоянии и при оружии считалось проступком и влекло за собой взыскание. Но спиртным от графа Ежи не пахло, пахло много чем другим — и омерзительно пахло доложу я вам.

В караулке граф Ежи привел себя в порядок — умылся несколько раз с мылом, кое-как вымыл голову над рукомойником, побрызгал на себя «дежурным» одеколоном, единственным ароматическим достоинством которого было то, что он напрочь отшибал любые другие запахи, даже сильные. Побрился безопасной бритвой — не слишком опрятно, но и так сойдет. Кое-как привел в порядок одежду, шагнул в вестибюль…

Улицу в то время еще не перекрыли. Демонстранты уже собирались до поры до времени они скрывали свои намерения, чтобы не разогнала полиция — он их не заметил, и они, что немаловажно, его — тоже.

И на припаркованный прямо напротив здания штаба округа большой лимузин Вольво с затемненными до черноты стеклами и гербовым, «с орлом» пропуском на лобовом стекле он тоже не заметил — ни он ни охрана.

А стоило бы…

— Пан Комаровский, вас ожидают… — сказал дежурный офицер, майор с фамилией, которую граф Ежит никак не мог запомнить и в очках в тонкой золотой оправе — я открыл кабинет…

На последние слова граф Ежи резко остановился.

— Кто ожидает?

— Велели не сообщать.

Понятно…

Собственно говоря — граф Ежи и не удивился, увидев в своем кабинете сухощавого, с иголочки одетого пана Збаражского из «безпеки войсковой». Он нервно ходил по кабинету, услышав как открывается дверь — продолжил ходить.

— Доброго здоровья, пан Збаражский — мутная волна злобы на этого человека просто душила, не давала жить.

— Доброго здоровья и вам — буркнул Збаражский — зачем вы это сделали?

— Затем, что нечего!

— Что значит — нечего? Вы понимаете хоть — что вы натворили?

— Я всего лишь покарал подлеца и ублюдка.

Збаражский вышел из себя — он резко хлопнул ладонью по столу, граф впервые видел, чтобы он был в таком состоянии. В замкнутом стенами помещении это прозвучало как выстрел.

— Всего лишь? Всего лишь?! Вы так спокойно об этом говорите, что право — мне становится страшно.

— А мне становится страшно, пан полковник, оттого что мы видим зло и ничего не делаем, чтобы покарать его!

— Работа полицейского заключается в том, чтобы разматывать клубок до конца а не отрывать от него первую попавшуюся нить! Вы должны были втереться к нему в доверие и узнать, с кем он работает, кто поставляет ему наркотик, кто связан с ним! Вот что нужно было сделать, нам нужна вся банда, а не только профессор!

— Это то я как раз узнал… — мрачно сказал граф — вам известен некий пан Жолнеж Змиевский?

Збаражский остановился, повернулся к графу.

— Кто?

— Жолнеж Змиевский. Этот пан судя по всему промышляет наркоторговлей, и по крупному. Профессор работает на него. И более того — по мнению пана Ковальчека пан Змиевский является сотрудником полиции или спецслужб.

Збаражский все более успокаивался.

— Он сам вам об этом сказал?

— Да, сам. Вы знаете пана Змиевского?

— Нет, но узнать будет нетрудно. И все равно — вам не стоило его убивать, теперь у нас нет свидетелей против этого Змиевского, придется начинать все с начала.

— Простите… — графу Ежи показалось, что он что-то недопонял.

— Нет свидетелей, говорю. Возможно вы считаете, что беспека может хватать людей каким ей вздумается — но это далеко не так. Над нами есть надзирающий спецпрокурор, и мы тоже подчиняемся закону. Этот Змиевский — что я ему теперь предъявлю? Ваши слова? Со слов покойного пана профессора Ковальчека? С чужих слов — не примет не один суд.

— Да я не об этом… что значит… покойного пана Ковальчека?

— Да то и значит! Зачем вы его убили?!

— То есть как — убил? — снова не понял граф Ежи — что значит убил? Я его просто избил, а не убил.

Теперь недоуменный взгляд бросил на своего агента пан Збаражский.

— Нормально вы его избили. Вы его застрелили, его обнаружили мертвым. Убитым из пистолета!

— Я его не убивал!

Пан Збаражский покачал головой.

— Спокойнее, мы не в полиции. Я не прокурор и не судья, убили — ну, что делать…

В следующую минуту граф Ежи сделал два шага вперед и схватил пана Збаражского за грудки, тряханув его как охотничья собака подстреленную утку.

— Я его не убивал, слышишь, ты, курва!! Не убивал!

— Отпустите! — приказал пан Збаражский, не меняя выражения лица.

Граф оттолкнул от себя разведчика, так что если бы не стол — тот упал бы на пол.

— Я его не убивал — глухо повторил граф, начиная понимать что произошло непоправимое.

— Тогда кто? — ответил пан Збаражский, приводя одежду в порядок.

— А я знаю?! Этот ублюдок торговал наркотиками! Кокаином я у него больше килограмма в унитаз высыпал! Его любой мог грохнуть, любой! Когда я от него уходил, он был еще жив, понимаете, жив! Я ему сказал, что убью, если он еще раз подойдет к Елене или снова начнет торговать и ушел! И все! Вот, смотрите!

На пыльную, неприбранную поверхность стола грохнулся укороченный Наган.

— Посмотрите! У меня был этот Наган, я ему им пригрозил! Ткнул стволом в зубы и сказал, что вышибу мозги! Но я не стрелял — видите, все семь патронов в барабане.

— Ну… можно было и перезарядить.

— Понюхайте! Из него не стреляли лет пятьдесят!

Пан Збаражский достал из кармана пиджака платок, навернул на руку, поднес револьвер стволом к носу, понюхал…

— Действительно… курва блядна…

— Что я вам говорил!

Полковник протянул обратно револьвер владельцу.

— Заберите. Насколько я понимаю — он наградной…

— Моего прадеда…

— Тем более заберите. Итак, вы говорите, что не убивали Ковальчека.

— Матка боска, именно это я и говорю уже битых полчаса! Не убивал я его, когда я уходил — он жив был!

— Тогда кто его убил?!

— Иезус ведает! Пусть полициянты и разбираются!

Збаражский тяжело вздохнул.

— Уже разобрались… Вы знаете о том, что вы вообще-то в розыске?

— То есть? В каком розыске?

— Пока — по Варшаве… Сегодня утром сторожевик на вас выставили, пока — в пределах Варшавы, но так — и до общероссийского недалеко. У нас программа, она отслеживает всю информацию по лицам, сотрудничающим с вами. Мы вас ищем целый день, где вы были все это время?

— Не ваше дело… — буркнул граф.

— Не мое?! Не мое?! Вы хоть понимаете, что с меня за совершенное моим агентом убийство — могут погоны долой! Или неполное служебное — и вперед, стучит паровоз, Сибирь под колесами! Какое к бисовой маме не мое?!

— Извините…

Удивительно — но графу в самом деле стало стыдно. Он был воспитан так, что одним из самых тяжких грехов в его системе моральных ориентиров считалось подвести другого человека. Тем более — полковника.

— Этим делу не поможешь… — немного успокоился Збаражский — надо разобраться что к чему. Рассказывайте. Все до мельчайших деталей, что вы делали в тот день. Говорите правду, может быть, мне еще удастся что-то сделать и для себя и для вас.

— Ну… я с Еленой поссорился… узнал, что она на кокаине сидит. Потом…

— Что потом? Говорите.

— Проследил, где она берет. Оказалось — на авеню Ягеллонов. Там меня полицейский видел, штраф выписал.

— Штраф?

— Да, за неправильную парковку.

— Это худо… — сказал Збаражский, записывая в блокнот.

— Почему худо?

— Да потому! Вы знали, куда эта ваша… пошла?

— Откуда же мне знать, там домов под сотню.

— А там профессор и жил! Информация о выписанных штрафах собирается в единой программе, чтобы потом контролировать взыскание! Из этой программы ее может выудить любой полициянт и получится, что вы за несколько дней были у дома этого проклятого Ковальчека! И это доказано — полицейским и штрафом. Что вы там делали?! Следили, чтобы убить — вот что подумают! А я вас направил на это дело!

— Но я же…

Тут до графа дошло, что Елена ему алиби не даст — хотя бы потому, что она не знала, что за ней следят. И все очень шатко.

— Пся крев…

— Вот так вот! Вы полицейского запомнили?

— Откуда… Здоровый…

— Ладно, найдем. Дальше.

— Дальше… Этот пан Ковальчек мне позвонил. Я как раз тут был, сидел… думал что делать.

— Он вам что — сюда позвонил? — изумился Збаражский.

— Ну да… — протянул граф Ежи и тут же понял, чему изумился полковник. Он так и не понял тогда — что в его состоянии впрочем простительно.

В здании штаба Виленского военного округа нельзя было иметь при себе никакие сотовые телефоны они изымались при входе и выдавались при выходе, кроме того — здесь работали генераторы помех, делающие невозможными любые звонки. В общедоступных телефонных справочниках были телефоны только дежурной части и никаких более. Получается, что пан Ковальчек откуда то знал номер, на который ему нужно было позвонить… а ведь он…

— Вы давали номер своего телефона очаровательной пани Елене? — угадывая мысли графа Ежи спросил его полковник.

— Никак нет, нельзя же… Что это значит?

Полковник Збаражский снова что-то строчил в своем блокноте.

— Боюсь, что ничего хорошего. С нами играет какая-то разведка, она нашла способ подставить вас, да и меня заодно вместе с вами. Хорошо, сначала разберемся что тогда произошло. Он вам позвонил — и?

Какая — не составляет труда догадаться. Та самая, которая и леди Алисию Гисборн сюда заслала.

— Пригласил на какое-то сборище. В университет.

— Как пригласил?

— Обычно. Сказал, что Елена там будет.

— То есть он знал, что у вас проблемы.

— Да… наверное.

— Хорошо, дальше.

— Дальше я пошел. Мы встретились перед университетом, Ковальчек сказал, что нас пропустят только вдвоем.

— А заодно — перед университетом работают камеры уличного наблюдения — добавил полковник — а вот на самой территории их нет ни одной. И вас, получается, они запечатлели. Продолжайте, продолжайте.

— Ну… мы в здание пошли.

— Минутку. В какое время это было?

— Между девятнадцатью и двадцатью часами, ближе к девятнадцати.

— Точнее не помните?

— Нет.

— Хорошо, дальше.

— Дальше мы на факультет пришли. Химии, там комната больше и рукомойников много, там и собрались. Человек двадцать, даже больше — в основном паненки все. И Елена там была.

— Как вас представили?

— Просто — как Ежи. Профессор сказал.

— Дальше.

— Дальше лекторша какая-то появилась. Не сразу, Ковальчек ей звонил, потом она пришла. Какая-то пани Алисия Гисборн.

— Опишите.

— Ростом… среднее между вами и мной, мужеподобная, лицо вытянутое, одета плохо.

— То есть — плохо?

— Ну… Здесь, в Петербурге — везде женщины одеваются так, чтобы быть привлекательнее. А эта… как будто специально оделась, чтобы недостатки свои выказать. Лицо вытянутое, по возрасту — ближе к сорока, хотя голос молодой.

— Ей двадцать девять — улыбнулся полковник.

— Двадцать девять?!

— Именно. Я хорошо знаю эту особу. Она к нам по межуниверситетскому обмену, лесбиянка, но ведет себя осторожно, знает, что если она даст нам повод — мы ее вышибем отсюда с волчьим билетом. Связана с Фондом свободы, прошла у них шестимесячные курсы лекторов-агитаторов. Скорее всего — и Чатам-хаус тут руку приложил. Настроена отрицательно, ведет подрывную и антигосударственную деятельность в форме провокационных, клеветнических выступлений. В прямом шпионаже не замечена. Она в разработке МВД, мы не можем ее тронуть — а там что-то медлят. Они все так там одеваются, в Великобритании почему то принято так одеваться, чтобы подчеркнуть свою индивидуальность, а не красоту и привлекательность.

— Понятно. Не хотел бы я там жить.

— Я тоже. И к чему вас склоняла эта леди?

— Ну… она говорила про демократию, что демократия — эта высшая форма политического правления в обществе, лучшая из возможных. Что только народ, основной субъект политики может все изменить — но что это «всё» — она ни словом не обмолвилась. Что нельзя прибегать к насилию как к средству решения проблем, допустимы только законные и ненасильственные методы борьбы с нелегитимной властью. Что надо брать опыт с соседей.

— Прекрасно… — Збаражский даже в ладоши похлопал — прекрасная лечь, очень искусно. Целая антигосударственная речь, и при этом в ней не содержится ни одного повода для того, чтобы депортировать ее за антигосударственную деятельность. Сладкая водичка — но на нее многие покупаются. Хотите расскажу, что они хотят?

— Скажите?

— Это что-то типа игры — ненасильственное сопротивление. Чатам-Хаус выпустил сборник методов ненасильственного сопротивления, эти брошюры печатают в одной из самых мощных типографий мира — в «Сторожевой башне», типографии принадлежащей на паях Свидетелями Иеговым и разведслужбам. Это что-то типа игры, понимаете, игра щекочущая нервы — и в то же время относительно безопасная, там не надо подставлять себя под пули или уходить в террористическое подполье, рискуя виселицей. Все то, что там указано — тянет максимум на пятнадцать суток административного ареста. Например — узнать номера местных чиновников, опубликовать их в Интернете, звонить им по ночам и дышать в трубку. Тут даже и на административку то не нагребается, ни угроз, ничего — просто людям спать мешают. Молодежь она же по ночам тусуется в клубах разных, им взять телефон и позвонить — пять секунд. А человек потом всю ночь плохо спать будет, на работу придет невыспавшийся. А если так каждую ночь? Или — точно так же следить за чиновниками, на машине или пешком. Тоже — даже административки нет, идет человек и идет, мало ли кто впереди идет? Или — дорожные и уличные указатели портить — это уже мелкое хулиганство. Лозунги писать — тоже пятнадцать суток. Ну и… много всего, а цель одна — постепенно, не сразу, исподволь, раскачать государство.

— Интересно…

— Еще бы. Вы, как я понимаю — выступили?

— Можно и так сказать.

— И что вы им сказали?

— Ну… что Польшу разорвали по решению мирового сообщества, и теперь у меня нет повода верить, когда то же самое мировое сообщество предлагает Польше помощь. Что если даже Польша обретет независимость — она окажется зажатой между тремя империями даже без выхода к морю, и конец будет печальным. Примерно так.

— А они что?

— Эта… агитаторша смутилась. Ковальчек послушал, потом прекратил дискуссию.

— Как именно?

— Сказал, что время вышло, что сейчас будет обход охраной а он обещал закончить до вечернего обхода и сдать кабинет.

— А как остальные собравшиеся отреагировали на ваши слова?

— На удивление вяло. Мне вообще показалось, что некоторым наплевать на всё.

— Зачем же тогда они собрались…

И тут же родился ответ! Сразу! Правильно заданный вопрос — это уже половина ответа!

— Купить наркотик?

— Может быть и так. Что было потом?

— Потом… этот пан профессор меня на стоянке нагнал…

Улыбнувшись, пан Збаражский поднял руку.

— Вы со своей пани объяснились?

— Объяснился — мрачно сказал граф.

— И что?

— Да ничего! Какого черта вы спрашиваете!?

— Тут могут быть важны мелочи. Любые. Скажите, а как вам показалось — почему на это сборище пришла пани Елена? Она из-за политики пришла — или из-за другого чего то?

— Не знаю…

Он и в самом деле не знал. И сейчас корил себя за это — надо было обратить таки на это внимание. Но все его мысли в то время были заняты другим.

— Не знаю… — буркнул граф Ежи.

— Хорошо, дальше. Профессор нашел вас на стоянке — что было потом.

— Он пригласил меня к себе поехать. Сказал, что я интересно выступаю… все прочее.

— И почему же вы поехали?

— Он сказал, что живет на Ягеллонов. Я сразу догадался.

— Ага! — полковник сделал еще одну пометку в блокноте — это хорошо. Вас видели вместе, как вы уезжали?

Молодой граф немного повспоминал — темно было…

— Темно было… под ночь уже расходились. Не знаю.

— Хорошо. Вы поехали в его машине?

— Нет, в своей.

— Какая машина?

— Фиат. Белый.

— Откуда она у вас?

— Прокатная.

— Это хорошо. А какая машина была у пана профессора?

— Альфа-Ромео Спайдер. Небольшая, красная.

— Хорошо. Вы приехали…

— Туда и приехали — авеню Ягеллонов, дворик такой темный. Поднялись к нему в квартиру…

— Двери он сам открывал?

— Да, сам. И внизу и вверху.

— Консьерж вас видел?

— Там не было консьержа.

— Хорошо, что было потом?

— Потом мы в гостиную прошли. Он музыку поставил, неприятную — рэп какой-то. Сказал, что скоро придет. Я за ним пошел, немного выждал и пошел. Нашел его в ванной — он в одном халате кокаин с какого-то подноса нюхал через деньги, бумажку свернул и нюхал. Ну я ему этот поднос — с ноги да прямо в нюхало… — вздохнул граф.

— Хорошо. Дальше что было?

— Дальше я его побил. Сунул ему ствол револьвера в рот и сказал, что убью если он мне не покажет, где у него лежит кокаин. Он мне показал — там в ванной одна из плиток отходит и там тайник.

— Что было в тайнике?

Если бы граф и здесь был повнимательнее — он бы заметил, как насторожился полковник Збаражский, ожидая ответа на этот вопрос. К сожалению, граф не был кадровым разведчиком и не знал, что если ведешь разговор — всегда внимательно следи за невербальными реакциями своего собеседника.

— Пакет там был. Большой пакет и в нем порошок белый.

— Запечатанный?

— Да, запечатанный. Я его порвал, да весь этот кокаин в биде высыпал. Потом смыв включил, и этого… рожей туда. Потом спросил — откуда он взял этот кокаин. Он не говорил — тогда я еще несколько раз его ударил. Вот он и сказал… про Змиевского.

— Конкретно. Что сказал?

— Что наркотики, кокаин и синтетику ему давал на продажу пан Жолнеж Змиевский, он приказывал вовлекать как можно больше молодежи в университете в употребление наркотиков. Еще он сам покупал, героин — но немного, а у пана Жолнежа наркотик был очень дешевый, и он на нем хорошо зарабатывал. Он сказал, что у пана Змиевского квартира в Мокотуве, еще он подозревает, что тот в полиции или беспеке служит.

— Подозревает? — снова насторожился пан Збаражский или знает?

— Подозревает, он так сказал.

— А почему подозревает?

— Он не сказал. Да я и не интересовался.

— Хорошо. Что потом?

— Потом я сказал, что если он к Елене подойдет, и продаст ей что-нибудь, или кто-нибудь другой продаст — я его убью. Потом ушел.

— Ушли?

— Да, ушел. А что мне еще делать тут было?

Полковник погладил чисто выбритый подбородок, будто проверяя чистоту бритья.

— Вы еще раз не заходили в гостиную?

— Нет, а что мне там делать?

— Вас видел кто-нибудь, когда вы уходили?

— Нет, ночь же была.

— То есть на лестнице вы никого не встретили?

— Нет.

— И пан Ковальчек был жив когда вы уходили?

— Да, я же говорю!

Збаражский покачал головой.

— Его убили, получается почти сразу после вашего прихода, по крайней мере в течение нескольких часов. В гостиной, несколько раз выстрелили в него.

— Может, этот пан Змиевский?

— Зачем ему это?

— Ну… может Ковальчек позвонил ему. Сказал, что у него проблемы. Змиевский узнал, что пропало столько кокаина, они поссорились и…

— На таком уровне не ссорятся, пан граф. На таком уровне договариваются о возмещении ущерба. Килограмм кокаина — это для вас бешеные деньги, для крупных наркоторговцев — не такие и большие.

Полковник махнул рукой, как будто делая отмашку на старте.

— Мне нужно несколько часов. Разберемся с первоочередными делами, потом вывезем вас отсюда. В Москву или еще восточнее. Потом будем разбираться. Из этого кабинета — ни шагу, запритесь и сидите, на звонки не отвечайте. Я как вернусь — стукну четыре раза подряд, только тогда откроете. На улицу — ни шагу…

Деятельная натура графа конечно же не вынесла и часа сидения в добровольном заточении. Он вышел спустился вниз — и увидел, что в здании объявлена готовность, приведет в действие план Набат — план действий в условиях особого периода. Тогда же он узнал — у дежурного офицера — что творится на улице.

Рокош…

Памятуя о наказе Збаражского, он вернулся к себе в кабинет и запер дверь. И только запер — на столе пронзительно зазвонил телефон.

Какое-то время граф просто стоял и смотрел на звонящий аппарат, решая брать трубку или нет. Потом все же решился…

— Комаровский, у аппарата.

— Пан поручик… — раздался знакомый голос дежурного офицера — тут вас настойчиво телефонирует какая-то дама, она телефонирует уже третий раз и ругается… простите, как пьяный возчик. Угрожает, что если вы не возьмете трубку — она приедет, и здесь все разнесет, устроит непотребный скандал. Вы не могли бы спуститься — я не могу держать линию столько времени занятой…

Хорошо, что по дороге не встретился отец — иначе было бы…

Едва не сшибая с ног встречных офицеров — те недоуменно смотрели на сошедшего с ума офицера лейб-гвардии и сына командующего округом, но воспитание заставило их воздержаться от комментариев — граф Ежи сбежал вниз, растрепанный, выхватил из рук одного из сидевших на коммутаторе казаков — дежурный офицер куда то отлучился трубку.

— Елена?!

— Приезжай… — в трубке пойманной птицей бился голос — мне плохо…

— Где ты?

— Я… ты знаешь где… у клуба…

Летающая тарелка!

— Я буду! Никуда не уходи, слышишь?!

В трубке забились гудки.

— Пан Комаровский! — крикнул казак.

Не слыша его, граф Ежи побежал на выход. Через пять с небольшим минут подъедет его отец в сопровождении усиленной роты казаков — тогда еще можно будет пробиться к зданию. Еще через полчаса подъедет полиция.

Сама того не зная, Елена спасла его от верной смерти. Если бы граф Комаровский остался в здании — вместе с полицейскими, с отцом, со всеми — вместе со всеми и погиб бы.

 

30 июня 2002 года

Афганистан, город Джелалабад. Операция «Литой свинец»

Оперативное время минус восемь часов сорок три минуты

Выйдя за рыночные ворота — на завершение и обмывание сделки ушло больше часа — русский, как и следовало ожидать в его ситуации, посмотрел на часы. Если считать по местному — то двадцать три-сорок, он рассчитывал уложиться быстрее. Но никакого значения это не имеет. Они должны успеть.

Потом русский нажал на своих часах незаметную кнопку — и экран сменился, вместо циферблата на светящемся в темноте экране показывалось расстояние в метрах. Посматривая на часы, русский пустился в опасный путь по ночного Джелалабаду, хоронясь от патрулей гвардейской стражи и ночных прохожих, каждый из которых мог замышлять недоброе. Ему было легко это делать, потому что освещение в городе было только на центральных улицах, сами улицы были широкими и во многих местах росли деревья, кроны которых давали тень, а стволы укрытие от любопытных и недобрых глаз. Поглядывая на часы, русский выбирал направление движения к месту, где укрылся другой человек, с такими же часами и тем, что им нужно. Проще некуда, если расстояние сокращается — ты идешь в правильном направлении, если увеличивается — в неправильном.

Бес ждал его на углу улицы, притаившись за разросшимся здесь кустарником. С ним был большой и тяжелый рюкзак, где было все, что им было нужно.

— Там собаки… — тихо сказал Араб — алабаи.

Меж делом, он взял протянутую Бесом странную конструкцию, представляющую собой прицел и легкий шлем с прицельной системой, соединенные между собой довольно длинным, средней толщины армированным шлангом. Прицел он закрепил на своем автомате — благо русская система бокового крепления позволяла крепить любые прицелы сразу и без использования крепежа или каких-либо инструментов. Шлем надел на голову, затянул ремни крепления. Потом — свернул с автомата пламегаситель, вместо него закрепил на стволе довольно толстый, но эффективный глушитель. Потом вскинул автомат к плечу, включил прицельную систему — в серых полутонах перед ним предстала улица, ослепительно белыми были фигуры удаляющихся от них пеших стражников. Красное перекрестье прицела замерло на спине одного затем другого — никто из них и не подозревал, сколь близок он был сейчас к смерти. Но Арабу их жизни были не нужны, он просто хотел проверить работает ли система.

Это был последнего образца прицельный комплекс, проходящий сейчас испытания в лейб-гвардии и спецназе. Стандартный термооптический прицел, монтируемый на шлем экран — но между собой они сообщались не по телевизионному каналу, как в западных образцах — канал этот, между прочим, легко глушится средствами РЭБ — а посредством армированного волоконно-оптического световода, передающего картинку с прицела на нашлемный экран. И вот такую-то систему заглушить средствами РЭБ уже никак не получалось. Получаемая в итоге система, состоящая из стандартного освоенного промышленностью оружия и стандартного прицела, была намного дешевле, чем западные аналоги, проще в освоении в войсках и позволяла точно стрелять с любых позиций, из любых положений, в том числе вбок и из-за угла.

Те, у кого было подобное оружие, и специальная подготовка в ночном городе могли выдержать бой со стократно превосходящим по численности противником.

— Как делаем? — поинтересовался Бес.

— Идем их, стреляем только в крайнем случае. Сначала собаки — собак вали наглухо, одной пулей их не свалишь. Потом — я иду вытаскивать гражданских ты на стреме. Поставь несколько зарядов на отвлечение внимания при отходе и по дороге. Сколько их у тебя?

— Шесть.

— Мало. Все равно — три по дороге поставь и три — там.

— Сколько противников?

Араб усмехнулся.

— Помнишь, что висит у нас в казарме на входе? «Спартанцы не спрашивают сколько врагов, спартанцы спрашивают — где они?»

Ночи для них не было. Ночь — это всего лишь серая мгла, сквозь которую можно было увидеть ослепительно белые силуэты — и вовремя спрятаться. Здесь не было собак, самых опасных их противников при скрытном выдвижении. Афганцы боялись собак, потому что укушенный собакой не попадет в рай. Собак держали здесь только принц и его люди, охрана базара и местные ханы. Возможно потому, что в рай им попасть — и так не светило.

Опасность была только на перекрестках. Можно было напороться на человека, вышедшего из-за перекрестка — и тогда придется его кончать, чтобы не демаскировать себя и своих намерений. Городская стража почти сразу же пропала, как они приблизились к базару — ночью у базара стражи было не докричаться.

По дороге Бес заложил три отвлекающих устройства. Это были светошумовые гранаты типа «Заря» дававшие при взрыве вспышку и звук, сравнимые с взрывом шестидюймового гаубичного снаряда — но без осколков. Вместо обычного запала там были система радиоподрыва.

Стражники на воротах легли одновременно, даже не успев понять, что произошло. Вот только что они стояли с автоматами, вглядываясь в ночную тьму — и вот все трое лежат на земле как сломанные куклы. Быстро, тихо и смертельно.

Пока Бес по одному оттаскивал трупы от входа, Араб, приняв позицию для стрельбы стоя пытался выцелить за стальными прутьями собаку.

И собака появилась! Огромный, разумный алабай не стал бросаться сразу ко входу, нет… Эту собаку просто так не взять. Пес вскочил на один из прилавков, уставился в темноту, пытаясь понять что происходит и решить что делать дальше. Но шансов что-то сделать у него не было — просунув глушитель между прутьями решетки, Араб дал короткую очередь, целясь в голову собаки. Как минимум две пули попали в цель, сбив пса с прилавка. Жаль — но делать нечего.

Где еще один? Или он — только один?

Как бы то ни было — надо идти дальше. Рано или поздно отсутствие стражников на воротах обнаружат, посветят фонарем и увидят на земле следы крови. И тогда времени не будет совсем.

Бес хлопнул по плечу, подтверждая: дело сделано, и он готов идти дальше. Один за другим, двое спецназовцев прошли через ворота на территорию рынка, первым прошел Бес, встал на колено прикрывая. Вторым — Араб — ему никак не давала покоя возможность наличия еще одной собаки. Но собаки не было.

Араб хлопнул Беса по плечу, показал на решетку. Тот кивнул, пошел, держась нее, чтобы установить на одном из пролетов несколько кусочков «Бритвы». «Бритва» — это нечто вроде разрезанной пополам велосипедной камеры — только резина намного толще, снабжена самоклеющимся слоем, а в центре — колбаска пластида. Такого типа взрывные устройства предназначены для мгновенной резки металла, проделывания проходов даже в бетонных плитах, обрушения столбов. Спецназовцы могли применять бритву самыми разными способами — например, проник на аэродром противника, наклеил такой кусок в месте, где находится топливный бак вражеского истребителя, или еще лучше — обклеил переднюю стойку шасси. Вышел обратно за заграждения, дал сигнал — передняя стойка подломилась, самолет рухнул на нос, повредил дорогущую РЛС и кабину. Капитальный ремонт, как минимум две недели — это если есть нужные запчасти. Если же нет…

Они же хотели в случае необходимости пробить проход в заграждении и пройти через него, ежели тот вход, через который они проникли на рынок, после тревоги будет заблокирован противником.

И все-таки вторая собака была. Она атаковала тогда, когда Бес повернулся к забору, атаковала в спину, посчитав, что противник не сможет ничего предпринять. Буквально в последний момент Бес, не поворачиваясь, отшатнулся в сторону, уходя от броска собаки — а Араб развернул автомат и дал длинную, на полмагазина очередь. Пули прошли совсем рядом с Бесом, еще бы немного и…

Араб подошел ближе. Собака была еще жива, клацая зубами, она пыталась добраться до ненавистного врага, защищая своих хозяев до последнего. Ее поведение в такой, безнадежной для нее ситуации сделало бы честь любому человеку.

Бес приставил автомат к голове собаки, дал короткую очередь, прервав мучения животного. Жаль, конечно.

— Поставил?

— Почти.

— Давай! Я прикрою.

Нож Гульбеддин-хан так и не наточил. Ничего, зарежет и так.

Араб был прав, точно определив его статус — Гульбеддин-хан не был амером, он был рабом. Нищий, страшащийся наказания Аллаха торговец Керим купил его на базаре в Пешаваре и привез сюда, в Джелалабад. Таких как он было много — Керим-хан не хотел, чтобы кто-то, тем более нечестивый принц Акмаль подозревали о его истинном богатстве, потому что до добра это точно не довело бы. Как король так и его брат принц ненавидели свой народ и боялись его, а их жадность просто не могла примириться с тем что у кого то были большие деньги. Вот Керим и назначал рабов — смотрителями своих богатств. А если они забывали о том, что они рабы — по ночам приходили нукеры Керима и напоминали им об этом.

Нож Гульбеддин-хан взял там, где резали баранов на шашлык — там же он и зарежет подростков-бачей одного за другим, чтобы потом не возникало вопросов, откуда взялась кровь. Попробовал ногтем — вроде острый, раз баранов им режут — значит, им можно зарезать и бачу. Потом он сходил в одно из подсобных помещений караван-сарая и вернулся оттуда с тремя большими мешками с иероглифами. Каждый мешок вмещал один коку риса, хватит и чтобы труп туда положить.

Потом Гульбеддин-хан для храбрости хлопнул еще кишмишовки. Все-таки ему давно не приходилось резать людей, последний раз он делал это, когда Керим-хан заставил его зарезать чем-то провинившегося городского стражника. Все это снимали на видеокамеру, и Гульбеддин-хан знал, что если эта пленка попадет не в те руки — принц Акмаль лично придумает для него казнь. А придумывать он их умел, у нечестивого было богатое воображение. Нельзя было безнаказанно зарезать человека принца Акмаля.

Немного подумав, Гульбеддин-хан оставил нож там, где резали баранов, не стал брать его с собой. Сначала он навестит свою новую, четвертую жену, даст ей в первый и последний раз в своей жизни познать мужчину. Потом он отведет ее сюда и зарежет.

Гульбеддин-хан оглянулся по сторонам. Он был уверен, что справится с девчонкой — но не был уверен, что справится с русским бачой. Один из них выглядел сильным и крепким, со вторым он точно справится, а с первым — может быть, что и нет. Если бача увидит здесь трупы…

Может, сразу эту девчонку — в мешок, отнести мешок к реке, бросить его туда, потом вернуться и заняться бачами? Нет, тогда он слишком устанет и не сможет сделать с бачами ничего, перед тем как зарезать. Надо что-то придумать.

Гульбеддин-хан вернулся в «зал для клиентов», пошарился там, где сам знал, и нашел то что надо — дубинку и баллончик со слезоточивым газом, этим здесь успокаивали тех кто буянил и громил принадлежащее заведению. Он сначала брызнет в помещение, где находились бачи слезоточивым газом, потом ворвется туда, оглушит их дубинкой, оттащит их туда, где режут баранов и попользует. Потом он зарежет и их.

Странный шорох заставил Гульбеддин-хана отвлечься от своих омерзительных и нечестивых мыслей. Он поднял глаза, чтобы понять что происходит — и обомлел. В нескольких метрах от него стояло нечто, похоже на человека. Но это не был человек, потому что лицо у него было черным, а вместо одного из глаз было непонятно что и от этого — отходил толстый провод, ведущий к необычному, страшно выглядящему оружию. Оружие было направлено прямо на него.

— Шайтан… — вымолвил изумленно Гульбеддин.

И сию же секунду направился к тому, кого он назвал. Потому у Аллаха для подобных нечестивцев и злоумышляющих — места не было.

Неразумные люди говорят, что в городах, где правоверные по пять раз в день совершают намаз и опасаются гнева Аллаха — нет множества из тех харамов, которые в изобилии есть в городах неверных. Что касается спиртного — так Аллах запретил правоверным вкушать хмельные напитки из плодов винограда, а русская водка к примеру делает вовсе не из винограда. Да и про насвай с чарсом — в Великой Книге ничего не сказано. Но уж проституции то в таких городах точно нет.

Аллах свидетель, как ошибаются эти люди.

Как и в любом крупном торговом городе, в Джелалабаде были места, где хорошо расторговавшийся купец мог за свой бакшиш получить женской ласки. Лучшим заведением считалось названное на арабский манер Дар-ас-саад — но были места и похуже. В таких заведениях обычно работали индуски — в британской Индии не было гаремов и женщин было даже в избытке, учитывая постоянную войну на севере с британцами и убыль мужского населения из-за этой войны. Но были и афганки, потому что в Афганистане было принято продавать вырастающих дочерей, конечно для того, чтобы выдать замуж — но люди попадались разные, и куда попадали проданные — о том ведал один Аллах. В большинстве заведений работали вдовы — люди даже не второго, а третьего сорта в Афганистане.

Вот одна такая веселая вдовушка по имени Сорейя поздно ночью решила проведать охрану Джелалабадского базара — это были постоянные ее клиенты. В отличие от подавляющего большинства своих товарок — это было очень необычно для Афганистана — Сорейя работала одна, в этом она была похожа на проституток в городах неверных. Она работала одна и даже без сутенера, а все вырученное забирала себе. На промысел она выходила один-два раза в неделю, всегда работала только с постоянными клиентами. В дневное же время она работала в одном из государственных учреждений, открытых принцем Акмалем — и вообще вела образ жизни добропорядочной вдовы. Ну, а что касается ночью…

Если посмотреть на Сорейю — то приходится признать, что внешность ее была «на любителя» скажем так, и в городах неверных у нее было бы совсем немного клиентуры. Но в Джелалабаде она имела оглушительный успех. Дело было в том, что в Афганистане понятие «женской красоты» было совершенно отличным от аналогичного понятия в Российской Империи или скажем — в САСШ. Если в странах неверных красотки чуть ли не морили себя голодом, пытаясь втиснуть свою фигуру в «девяносто-шестьдесят-девяносто», да заодно и от целлюлита избавиться — то в Афганистане подросших дочерей продавали… на вес! Считалось, что чем полнее женщина — тем она лучше, тем больше детей она сможет произвести на свет и выкормить, а целлюлит не имеет никакого значения. В целом, отношение афганцев к женской красоте мало отличалось от воззрений примитивных племен Африки и Азии. Сорейя при росте в сто шестьдесят пять сантиметров весила за сотню килограммов — поэтому с клиентами у нее было все в порядке.

Сорейя жила недалеко от базара — но все равно, прежде чем идти туда — предприняла меры предосторожности: надела глухую паранджу и обувь на низком каблуке. По ночному Джелалабаду ходить вообще опасно, а ходить женщине — тем более. Опять тут играло роль примитивное мировоззрение афганцев — если члены семьи женщины не ценят ее, отпуская в дорогу одну и ночью — значит, ее могут не ценить и другие мужчины. От таких мировоззрений феминистские организации приходили в неистовство…

Прячась в тени заборов, Сорейя примерно за полчаса добралась до рынка, потратив полчаса на дорогу, которая в светлое время суток заняла бы максимум десять минут. Вышла она к базару как раз недалеко от главных ворот.

Но клиентов не было. Шайтан, они что — пьяны, нажрались и где-то валяются?

Возмущенная Сорейя ждала примерно десять минут, прежде чем решилась подойти к забору и посмотреть что там. Видела в темноте она плохо, поэтому решила держаться забора. Перебирая пальцами по забору, она сделала шаг, потом еще шаг — и тут что-то попалось ней под ноги, она не удержалась и грохнулась со всего размаха на землю. Упала она так, что искры из глаз посыпались, и еще ей показалось, что она вывихнула кисть.

Выругавшись по-мужски, она попыталась принять какое-то устойчивое положение и встала на четвереньки. Развернувшись неуклюже (сто с лишним килограммов все-таки мешали), она подползла к тому, что преградило ей путь и…

И в следующую секунду окрестности Джелалабадского рынка огласил такой визг-вой, что дурно, наверное, стало и самому шайтану. Буквально взлетев на ноги, Сорейя с непостижимой для ее комплекции прыткостью бросилась бежать, куда глаза глядят. Так она и пробежала опрометью чуть ли не километр — прежде чем выбежала прямиком на моторизованный патруль ночных гвардейцев.

Когда вспыхнувшие ослепительно ярким светом фары вооруженного пулеметом Лэндровера пригвоздили ее к стене — Сорейя завопила и бросилась бежать в другую сторону. Однако, на сей раз ей убежать не удалось — один из солдат патруля в два счета догнал ее, сбил с ног и парой хороших пинков привел в относительное чувство. Как я уже упоминал — приличные люди по ночным улицам Джелалабада не шлялись, а с неприличными так и надо поступать.

— Муртаза, что там? — не вылезая из машины крикнул командир.

— Не знаю. Какая то шармута…

— Шармута это хорошо. Берем ее с собой! — крикнул стоящий за спаренным Виккерсом на турели пулеметчик.

— Господин капитан, она говорит, что там кого-то убили! Не встает.

Капитан нахмурился — то, что казалось мелким недоразумением, перерастало во что-то большее. Придется все-таки выйти из машины.

— Али, посвети! — приказал он пулеметчику.

Принц Акмаль, снаряжая свое воинство, пожадничал на приборы ночного видения в каждой машине — и вместо этого рядом с пулеметной турелью смонтировали мощный, запитанный от отдельного аккумулятора, стоящего в ногах у пулеметчика прожектор. Прожектор можно было включать и выключать по надобности, кроме того при невысоком общем уровне подготовки афганского воинства прожектор выполнял роль прицела — пулеметные пули ложились примерно туда, куда светил прожектор, просто и наглядно.

Прожектор высветил Муртазу, капитана — и ползающую перед ними бабу. У Али, который был завербован совсем недавно из бедного племени, который по причине невысокого чина не нашел тех, кто будет давать ему взятки за покровительство, и который потому от недостатка денег ограничивал свои мужские потребности общением с бачами, от вида настоящей женщины, да еще и шармуты судорожно сглотнул. Наверное, капитан сам не будет, побрезгует — но отдаст ее им, потому что шармута — она и есть шармута. В его жизни это будет первая женщина…

Капитан тем временем, расстегнул кобуру, машинально хлопнул рукой по ствольной коробке автомата, проверяя на месте ли он, и как висит. Он служил в городе дольше, чем эти желторотые птенцы под его командой и знал, насколько могут быть опасны ночные улицы Джелалабада. Шармута могла быть отвлекающим маневром для тех, кто зачем то захотел рассчитаться с людьми принца Акмаля. Недавно, они совершили налет на большой склад, конфисковали много товара у людей, которые пытались утаить от принца часть торговли — и за это потеряли всю. Склад этот принадлежал людям из племени Африди, большая часть из которого жила по ту сторону границы. Это были очень опасные люди, они поднимали восстания с той стороны границы, неспокойно было и с этой. У них было даже собственное оружейное производство. Самое плохое было то, что среди людей Африди были не только боевики племенного ополчения — но и настоящие террористы, умеющие проводить акции в густонаселенных городских районах — не раз и не два они взрывали полицейские участки и колонны в Пешаваре и даже в Равалпинди. На месте принца Акмаля капитан бы поостерегся бросать открытый вызов Африди и просто потребовал бы с них штраф. Но принц был на своем месте — за толстенным бетоном стен и заборами с датчиками движения, а капитан был на своем — на темной и опасной ночной джелалабадской улице.

Капитан, осторожно подойдя к шармуте, чуть пихнул ее ногой. Ему не нравилась паранджа — под ней легко спрятать оружие или того хуже — взрывчатку.

— Что ты говоришь, женщина?

— Убили! Убили! — провыла Сорейя, чуть не лишившаяся рассудка из-за страха.

— Кого убили? О чем ты говоришь, женщина! Я теряю терпение!

С этими словами капитан пнул шармуту ногой чуть сильнее.

— На базаре убили!

— Кого там убили? На каком базаре!?

— Убили! Убили!!!

Раздраженно капитан еще раз сунул шармуте ногой, понимая что теряет время.

— Муртаза, грузи эту проклятую Аллахом тварь в машину. Поедем к рынку, там и разберемся. Султан, объяви тревогу, передай — куда мы следуем. Подозрение на убийство у рынка.

Малограмотный сорбоз так и передал дословно — убийство у рынка. При этом не уточнил — у какого, а рынков было два. В результате — это сильно помогло русской ударной группе, распылив силы противника.

Бес хлопнул Араба по плечу — на месте, прикрываю. Араб двинулся вперед, наклонился над омерзительно воняющим телом Гульбеддин-хана. Распахнул халат сверху — и сдернул с шеи толстую золотую цепочку с ключами на ней. Больше она этому жирному уроду не понадобится.

Первоначально Араб выбрал неверное направление — сунулся туда, откуда вышел Гульбеддин-хан. Оказалось, что это подсобное помещение, заставленное мешками, коробками, ящиками с бутылками — там же был угол с ножом и перекладиной с мясными крюками, чтобы вешать туши. Омерзительно воняло, вся стена в том углу была забрызгана кровью.

Антисанитарная обстановочка…

Вернувшись, Араб показал на пальцах — ничего, потом тронулся к другой двери, к той самой, куда его проводили в первый раз и где был кабинет Гульбеддин-хана.

Вадим твердо решил бежать. Даже один — но бежать. Сидя здесь он ничего не изменит — потом можно будет улучить момент и вернуться за остальными.

Их держали со связанными руками в помещении, видимо специально предназначенном для содержания рабов. Голые стены, окошко под самым потолком, зарешеченное и обитая сталью дверь, замыкающаяся на засов снаружи.

На третий час усилий, Вадиму удалось выскользнуть из петли, связывающей руки — здесь не умели вязать узлы, да и веревка была какая-то примитивная, мохнатая. Жиртрест тем временем сидел у стены и с периодичностью раз в полчаса принимался ныть.

— Давай, развяжу…

— Накажут…

— Так и так накажут! Я уже развязался. Поворачивайся.

Жиртрест неуклюже повернулся, на то чтобы избавить его от веревки Вадим потратил меньше минуты.

— Ты скаут? — вопрос были принципиально важен, потому что скауты сдают физнорматив. Без физнорматива — хреново.

— Нет.

— Сокольской гимнастикой занимаешься?

— Нет, я в фитнесс хожу. С мамой…

— А что жирный такой?

— Обмен веществ…

Вадим аж заскрипел зубами от досады, отчего жиртрест испуганно отшатнулся от него.

— Ты что?

— Ничего… За сколько километр пробегаешь?

— Не знаю.

— То есть как — не знаю? Ты что — в гимназии не учишься?

— Учусь. В лицее…

— И что там у вас — физры нет?

— Есть.

— А что тогда не знаешь?

— Мне доктор, мамин сердечный друг, освобождение от физвоспитания выписал. Из-за сердца….

— В самом деле сердце больное?

— Не знаю. Нет, наверное.

Вот тут Вадим не сдержался — завыл, отчего жиртрест опять испугался.

— Ты из Сибири? — робко спросил он.

— Да. А что?

— Мама говорила, что вы все там сумасшедшие.

— Это твоя мама сумасшедшая!

— Не говори так про нее!

Неловкую попытку ударить Вадим без труда отразил, но впервые в его взгляде проскользнуло уважение к его невольному собрату по несчастью. Первый раз он поступил как некое подобие мужчины.

И все-таки он не понимал. Он был еще мал, чтобы понимать и решать какие-то взрослые вопросы и тем более иметь свое мнение по такому вопросу, как воспитание детей. Но видя перед собой это, не пойми что, он впервые понял, почему мать с такими скандалами и даже угрозой развестись не пускала его в Москву учиться, на чем настаивал отец. Видимо, она не хотела, чтобы он стал вот таким…

Сибиряки, как и арабы сильно отличались от коренных русских центральной России и Поволжья, хотя происходили от них. Сибирь все еще мало была населена, между огромными городами и исполинскими комплексами по добыче природных ископаемых тянулись версты и версты тайги, где можно было идти целый день — и не встретить ни одного человека. Добавляло сибирякам своеобразия и то, что в Сибири испокон века жители разные арестанты и ссыльнопоселенцы, а так же там прятались от властей староверы, до тех пор, пока староверы не сбросили ненавистное никонианство в канаву истории. В результате — в Сибири, как в плавильном котле выплавился совершенно особый народ, про который многие говорили «крепче стали». Эти люди не слишком уважали закон, не бросали своих, имели свое мнение и готовы были отстаивать его до посинения. Они были предельно самостоятельны, оборотисты — большая часть миллионщиков в России происходила из купцов-староверов — и всегда готовы постоять за себя. Они охотно служили в армии, потому что считали это долгом и пользой в последующей жизни. Они всегда, даже имея превосходное жилье в мегаполисе, старались купить какую-нибудь заимку в лесу, за городом — и не разводили там огород, как русские, а просто уезжали туда и жили в тайге, среди деревьев, охотясь, рыбача и собирая грибы. Сибиряки были особым народом — и Вадим был достойным его представителем.

Его подарком на семилетие стала малокалиберная винтовка, записанная на отца. Он не слушался ни отца, ни мать и дважды убегал. Он не испытывал особой тяги к учебе — хотя учился неплохо, без двоек и почти без троек. Не раз и не два они с пацанами на выходные садились на струнник и убегали в лес, чтобы жить там как Робинзонам. Ему давно не нужны были взрослые, чтобы принять решение.

Но сейчас он не мог его принять. Он уже понял, что находится в другой стране и это крайне осложняло попытку побега. Если бы он был в своей стране — то ему всего-то надо было добежать до первого полицейского или военного. Да просто до любого взрослого. Но в чужой стране, где торгуют рабами — ему надо скрываться, ему надо обмануть погоню, понять, где находится Россия и идти туда. Русским доверять нельзя, тот русский видел его — и ничего не сделал. Можно будет разузнать, где здесь бывают русские и понаблюдать за ними, чтобы понять, что от них можно ждать. Возможно, ему удастся украсть лошадь — как и любой скаут-разведчик он знал как обращаться с лошадью. Или, может попадется какое другое верховое животное — наверное им править не сложнее, чем лошадью. Возможно, ему удастся украсть машину и проехать какое-то расстояние — хоть он был мал для получения прав, но за руль его отец уже сажал. Он трезво оценивал свои шансы и знал, что они есть. Но только если он будет один — а не с этим.

Бросить его и вернуться потом? Кто знает, что с ним сделают за побег другого — а постоять за себя это чучело не сможет. Просто бросить его? А как тогда на него посмотрит отряд, узнав, что он сделал? Скаут-разведчик бросил человека в беде! И неважно, что не скаута — любого. Да, тут и из скаутов исключат, скорее всего, и спецназ не светит — такого не возьмут даже на курсы подготовки. В армии таких тоже не любят.

А та девчонка? С ней что делать?

— Надо бежать! — сказал Вадим, и это было первое, что он сказал минут за двадцать молчания.

— А как?

— Это ты скажи мне — как?

Жиртрест долго думал и наконец, выдавил.

— Не знаю.

— Еще бы. Где мы, ты знаешь?

— В Афганистане, я думаю.

А вот это уже интересно.

— Откуда ты знаешь?

— У меня мама работает там, где торгуют с Востоком. Я кое-что знаю про это и у нас дома много книжек про Восток.

— Ты знаешь их язык?

— Только несколько слов. Но я слышал, что они говорили на пушту и арабском.

Афганистан! Вадим попытался вспомнить уроки географии — и память услужливо подсказала, сколько из них он прогулял. Афганистан… кажется он граничит с Империей. Конечно, граничит — не повезли бы их на другой конец света, в Африку к примеру.

— Сколько дней пути отсюда до России?

— Там горы. Мы не пройдем.

— Я тебя что спросил?

— Ну… недели две… не знаю.

— Ты знаешь точно, где мы?

— Не знаю. Кажется, до этого нас привезли в Кабул. Я видел надписи и слышал разговоры.

— А сейчас?

— Не знаю, говорю же!

— Для чего мы им? Для чего нас похитили?

— Не знаю. Продать, наверное.

— Продать? Почему до сих пор не продали?

— Может и продали.

— Для чего продать?

— Работать, наверное, заставлять будут.

Вадим снова задумался. Может быть и работать — но он не представлял этого жиртреста работающим. Сам себя — да, а его нет. Если работать — то почему не похитили такого же скаута? Если работать — то почему до сих пор их не заставляли работать?

— А девчонка зачем… понятно. Здесь людьми торгуют?

— Торгуют. Я фильм смотрел.

Вадим осмотрелся. Ничего, что можно было бы использовать в качестве оружия.

— Этот жирный, который тогда был, ну помнишь, когда нас из клетки выгнали, он как то смотрел на нас странно.

— Работорговец потому что. Есть что-то острое? Нож, гвоздь…

— Нету.

— Ремень?

— Есть.

Ремень оказался из новомодных, пряжка не из металла а не пойми из чего. Вадим пошарился по своим карманам, чтобы с огорчением убедиться: малый набор выживания скаута: раскладной нож со стопором лезвия, веревка, набор для рыбной ловли, зеркальце — у него отобрали. Видать, тут такого и не видели, ценные вещи.

Вадим перехлестнул ремень так, чтобы получилось нечто вроде удавки — он видел такое в фильмах. Не получилось.

— Встань на колени вон там и нагнись.

— Зачем? — испуганно спросил жиртрест — ты что…

— Посмотреть с тебя хочу, что на улице, дурак!

Жиртрест выдержал недолго — с громким стенанием дернулся — но Вадим уже ухватился за прутья решетки. Было темно, почти ничего не было видно. Прутья были вделаны прочно, расшатать их — не один час понадобится. В оконный проем не пролезет даже он.

Лампочка! Надо разбить лампочку! Тогда тут тоже будет темно.

Лампочку, тоже защищенную прутьями и вмурованную в потолок удалось разбить не сразу.

— Теперь так. Я забарабаню в дверь. Как только откроют — бросайся в ноги и кричи, понял. Кричи как оглашенный.

— Чего кричать?

— Что угодно. Главное — держи его ноги.

Вадим только в фильмах видел, как убивают человека. Тем более — он не представлял, каково убивать человека голыми руками. Но иного выхода у него — не было, и он знал, что что-то должен сделать…

Араб отшатнулся от стены, услышав грохот. Это что еще за чертовщина?

Гремело где-то впереди. Кто-то стучал в стену или дверь — во что-то железное, звук странный, глухой.

Термооптический прицел позволял видеть сквозь стены, удивительно — но это было так, силуэт человека, прижавшегося к стене, был виден как мутный силуэт на темно-сером фоне. Но все же виден! Продвигаясь по коридору, Араб проверял обе стены, чтобы не пропустить возможную засаду — и, наконец, увидел.

Силуэт — это было похоже на привидение. Еще один? Или нет? Стоит рядом с самой дверью, значит, готов к нападению. Похоже — что это и есть те гражданские, за которыми они пришли.

Дверь. Окована сталью, засов… замок!

Отойдя от двери, примерно прикинув, чтобы не зацепило рикошетом — в таких коридорах рикошет смертельно опасен, Араб поднял автомат и выстрелил. Первая пуля повредила замок, с визгом унеслась куда-то — но не освободила дверь. Вторая пуля вырвала часть замка с корнем, осталась только дужка.

Осторожно приблизившись, Араб потянул на себя засов, толкнул дверь — и отскочил.

Что-то с истерическим визгом рванулось на него из темноты, так, что он аж испугался. Отскочив назад, он вскинул автомат, готовый стрелять.

— Стой, стреляю! — громко сказал он, вспомнив устав караульной службы.

Тот, кто на него выскочил — теперь он видел, что это один из тех пацанов — бухнулся всем телом о противоположную стену — коридор был очень узкий. Из мрачной темноты камеры донеслось…

— Дяденька, не стреляйте!

Все пошло не так. Сначала на их стук никто не ответил. Когда решаешься на что-то — в крови кипит адреналин, но когда ты стучишь и стучишь в дверь и от этого нет никакого толка — наступает отчаяние, причем наступает быстро. Ты один. Тебя бросили. Враг не победил тебя. Враг тебя просто не заметил.

Жирдяй перестал стучать, повернулся.

— Стучи еще! — придушенным шепотом, опасаясь того что его услышат за дверью сказал Вадим — стучи. Ну!

Жирдяй втянул воздух, готовясь заплакать — но сдержался и снова застучал.

И тут по двери — как молотком ударило, даже нет, не молотком — кувалдой! Раз — но и этого хватило, этот жиртрест просто отскочил от двери, не удержался на ногах и плюхнулся на задницу. Тут стукнуло еще раз — и в двери появилась рваная дыра. Вадим оглянулся — жирдяй сидел на земляном полу и вставать не собирался ни за какие коврижки. Он остался один — и сейчас в их узилище кто-то войдет, кто-то — у кого есть оружие. Выхода не было, а он знал, что если нет выхода — бросайся вперед, выход впереди. И когда лязгнул засов, открывая им путь на волю — он с громким криком бросился вперед. С криком — чтобы не так страшно было.

В коридоре никого не было, коридор был узким, он врезался в стену сильно ударившись головой — и тут его кнутом хлестнул крик.

— Стой, стреляю!

Вадим замер на месте, не в силах осознать — говорили по-русски! Он был готов ко всему — но не к этому русскому окрику, хорошо знакомому, потому что скауты летом проходили «военную практику» в воинских частях, в которых они потом должны были служить. Вообще-то, для большинства из скаутов обязанности пойти и отслужить не было — но на того из скаутов, кто не мечтал бы отслужить хоть один срок в армии смотрели странно — как на неполноценного. Служба в армии была естественным завершением процесса воспитания настоящего скаута, потому они часто посещали воинские части, где знакомились с офицерами, а офицеры знакомились с ними и уже знали, какое пополнение к ним придет. Команда «стой, стреляю» была уставной, применимой при несении охранно-караульной службы и Вадим ее знал. Поэтому — он просто замер на месте.

— Дяденька, не стреляйте…

Сильный луч света ударил из темноты, на мгновение высветив фигуру мальчишки у стены — и снова погас.

— Вставай.

Сказано было снова по-русски. Ослепленный светом Вадим неуверенно поднялся.

— Сколько вас в камере?

— Двое.

— Где еще одна? Девушка, которая с вами была?

— Не знаю.

— Оставаться в камере. Я приду за вами.

Если бы не шлем, на котором крепился термооптический прибор — сейчас Араб точно получил бы сотрясение мозга. А предпосылки к импотенции он и так заработал.

Получилось так: следом за той камерой, где он нашел двоих пацанов, было еще две двери. За одной ничего не было, по крайней мере, термооптический прибор не засек ничего, отличающегося по температуре от окружающего воздуха. Во втором — тоже ничего не было. Нахмурившись, Араб вернулся к первой двери — замок поддался с первого же выстрела. Комната, заставлена какими-то ящиками.

— Есть кто-то живой? — спросил Араб не вход в комнату.

Никто не ответил.

Вторая комната — на замок пришлось истратить целых три пули, оказалась жилой. Даже хорошо обставленной — доминантой в ней была большая кровать. Кровать и в самом деле была шикарной: три на три метра, сделанная под старину, вот только балдахин какой-то…

Несмотря на весь свой опыт, Араб прозевал нападение. Вырванный из балдахина кусок накрыл его, а следом последовал удар в пах, да такой силы и точности, что он с трудом сдержал крик. Следующий удар пришелся по защищенной шлемом голове — и вот тут взвизгнул уже кто-то другой. Выпустив из рук автомат, Араб без труда отразил еще два удара — термооптика позволила ему засечь местоположение противника даже в кромешной тьме. Взял противника на болевой прием, прижал к земле.

— Сволочь!

— Не брыкайся!!!

Тот, кто только что чуть не лишил его детородной функции (Араб был бы очень опечален, случись такое) замер.

— Ты русский?

— Нет, б…ь, араб! Ты что спросить не могла, прежде чем бить? — он уже понял, кто у него в руках.

— Я испугалась…

— Испугалась… — было и в самом деле больно — я тебя сейчас отпущу. Не брыкайся.

— Не буду.

Хорошо, что не был поврежден термооптический прибор, удар пришелся по каске в лоб, по кронштейну крепления, а не по самому прибору. Кронштейн был сделан солидно, из алюминиевого сплава и держался.

— Что это на тебе такое?!

— Какая разница, ё…

Новый приступ боли едва не согнул его пополам.

— Я не хотела, я думала что это эти…

Разбираться было некогда.

— Иди за мной.

Пацаны без приказа вышли в коридор, стояли у двери — понятно, добровольно заточать себя туда, откуда с таким трудом вырвались, они не хотели. Араб мельком оценил их — один сухой, крепкий на вид, лет четырнадцать — должен выдержать дорогу, если его нормально одеть и если будет пища. Второй — с лишним весом, ниже этого — может не выдержать. Что же касается девчонки, то он ее не видел, но раз она сумела выломать откуда-то доску и вырвать кусок из балдахина — значит, сдюжит и переход.

— Мы уходим отсюда. Идете за мной, делаете то, что я скажу. Ни звука, никаких вопросов. Пошли!

Перед тем, как выйти из коридора, Араб впервые включил переговорник, позволяющий ему разговаривать с напарником даже если он находится за пять — шесть километров на ровной местности. Эта модель переговорника разрабатывалась для военных и не занимала руки — микрофон крепился на шее, на приспособлении напоминающем ошейник и снимал звук прямо с гортани. Наушник с небольшой антенной вставлялся в ухо.

— Проверка связи — Бес.

— Есть — мгновенно отозвался эфир.

— Четверо выходят.

— Понял.

Капитан Рахим, командир моторизованного патруля ночной стражи не испытывал особого беспокойства, когда они подъезжали к базару. В конце концов — мало кто осмелится устраивать разборку у базара, откуда расторговывается половина производимого в Афганистане опия-сырца. Базар по негласному соглашению всех противоборствующих группировок считался «общим благом», никакие разборки на нем устраивать было нельзя под страхом смерти. Тут были покупатели, тут был товар, тут было немало золота — и грабежи с убийствами здесь были явно не к месту. Возможно, эта проклятая Аллахом тварь что-то напутала и человек просто нажрался кишмишовки. А может быть — от этой дрянной кишмишовки Аллах и забрал его, как то раз сам капитан купил по дороге в незнакомом дукане целую бутыль, позарился на дешевизну — и едва не умер. Трое суток лежал, не ел, не пил, в желудок как будто кипяток залили — еле втащил на гору свою телегу жизни. На базаре всяким торгуют, надо быть внимательнее, а еще лучше — делать самому или покупать только в известном месте, у родственников или соплеменников.

Лэнд-Ровер выехал на небольшую площадку перед забором, его сильно тряхнуло на неровности, капитан сильно ударился грудью о дугу безопасности, опоясывающую машину сверху.

— Ты как едешь, сын ишака! — капитан сунул кулаком в затылок этому тупому глупому ишаку Султану, который только месяц как сел за руль.

Султан безжизненно повалился на руль, машину снова тряхнуло, она теряла скорость, направляясь к забору рынка…

— Султан, ты…

Машину снова подбросило — что-то попало под колесо, капитан Рахим снова обо что-то ударился. Так ударился, что потемнело в глазах. Он попытался крикнуть — отдать команду, но из горла вырвался только хрип. Потом он почувствовал, что ноги не держат его…

Ударившись на небольшой скорости бампером о забор рынка, патрульный Лэндровер остался безжизненно стоять на месте…

— По фронту чисто — доложил Бес.

— Вперед!

Машины была совсем рядом, на такое они не смели и рассчитывать. Машина моторизованного патруля! Все лучше, чем добираться до их машины пешком.

— Делать?

— Делай…

Бес достал из кармана небольшую коробочку, нажал кнопку — впереди что-то хлопнуло, больше это было похоже на хлопок кнута пастуха, взрыва почти не было видно — но целая секция забора начала падать наружу, открывая спецназовцам путь.

— Бегите за нами до машины. Ты старший — ткнул пальцем в грудь Вадима спасатель.

Рассусоливать было некогда. Первым добрался до машины Бес, отпихнул со своего места убитого пулеметчика, моментально освоился с техникой. Это был старый авиационный спаренный лентового питания Виккерс калибра.303 — принц Акмаль жалел деньги даже на это. Но пулемет есть пулемет а этот, изначально сделанный как авиационный, отличался очень высоким темпом стрельбы… Чтобы стрелять из пулемета — Бес расстегнул ремешок и снял каску с закрепленным на ней прицелом.

И в тот момент, когда на площадку выскочили заложники — с противоположной стороны, с улицы вынырнул еще один вездеход патруля.

Вадим, ничего не понимающий, но мгновенно сообразивший, что упершийся в них луч света ничего хорошего не обещает, бросился на землю, не забыв пинком сбить с ног жирняка. В следующую секунду с той стороны, откуда они бежали, по прожектору, по рычащему в паре десятков метров вездеходу ударила длинная, пулеметная очередь. Больше это было похоже на трещотку, знаете, такую детскую трещотку которую везешь — а она трещит. Вот только пули были самыми настоящими, свинцовая метель бушевала в метре с небольшим над их головами, и это было по-настоящему страшно, не так как в фильме, или компьютерной игре. Когда летят пули — они издают мерзкий, берущий за душу свист, его почему то слышно даже через грохот пулемета. И вот этот — то свист и был самым страшным — казалось, что каждая пуля летит в тебя.

Бес сориентировался мгновенно — понял, что пулеметчик противника не станет стрелять по своей машине, он не знает, что машина захвачена. Развернув Виккерс, он полоснул по машине противника длинной очередью, и по полетевшим искрам рикошетов понял, что попал. А не попасть было невозможно, сотня метров — для пулемета это не расстояние. В конце длинной очереди взорвался бак, машины здесь были бензиновыми — но не так, как показывают в синематографе — страшный взрыв, море огня. Просто глухо грохнуло — и занялось пламя.

Кто-то подбежал к машине.

— Быстро сюда! Бегом!

Стрельба прекратилась так же неожиданно как началась — просто все стихло. В нескольких десятках метров от них занималась пламенем, разгораясь машина, призрачные отблески пламени танцевали в ночи, освещая всю сцену действия изменчивым, каким-то сумрачным светом. Как только закончилось — Вадим сразу поднял голову и осмотрелся. Слева от него кто-то лежал и стонал.

— Быстро сюда! Бегом!

Их спаситель подхватил за руку девчонку, потащил к машине. Сам Вадим вскочил, готовый бежать — и тут вспомнил о том, что он теперь отвечает не только за себя.

— Вставай!

Жирный странно дернулся и застонал еще громче.

— Ты что ранен?

— Нет…

— Вставай!

— Я боюсь…

И захныкал — только тут Вадим понял, что он не стонал, он хныкал как девчонка. Сам он помнил, как последний раз плакал в семь лет — после того, как отец выпорол его за вранье. Это были злые и досадливые, душащие слезы, притом как и подобает настоящему сибиряку он не ощутил ни раскаяния, ни осознания своей вины — просто он разозлился и на себя и на отца, такая уж сибирская натура, в Сибири никогда не было ни покорных ни послушных людей. Потом отец его еще не раз порол — но он больше никогда не плакал, а часто потом с вызовом, специально, делал тоже самое, за что его предыдущий раз выпороли. Единственное, чего Вадим боялся — так это исключения из скаутов, почему то ему казалось, что быть отвергнутым обществом, такими же как он пацанами — страшнее этого ничего нет. Но будучи скаутом, не раз попадая с пацанами в самые разные ситуации он ни разу не видел, чтобы кто-то из них ревел. Он помнил, как в прошлом году Гошка упал с обрыва, чудом остался жив, сломал руку, ногу, несколько ребер — но и когда его несли на плащ-палатке, он не позволил себе заплакать. А тут…

— Вставай, быстро!

— Быстро в машину!!!

Двигатель уже работал — и Вадиму вдруг показалось, что сейчас уедут без него.

— А ну, вставай, трус!

Чтобы придать весомости словам, он схватил труса за шиворот и рванул на себя, а ногой поддал по ребрам. Считалось бесчестным бить лежачего — но он просто не знал что еще делать.

— Ты чо?

— Вставай! Пошел!

Так, за шиворот полуведя, полутаща, Вадим потащил к машине того, за кого теперь он отвечал. Это был первый в его жизни опыт, когда он отвечал не только за себя и не только за такого же, как он скаута — но и за более слабого, за гражданского. Опыт — не сказать, что удачный, но все же лучше чем никакой.

Через несколько лет, Вадим, тогда уже лейтенант русской армии Островский вспомнит именно этот момент, почему то именно он придет ему в голову, прорвется через все преграды памяти, когда сама его жизнь будет висеть на волоске. Это будет многим позже, совсем в другой стране мира и при других обстоятельствах. Находясь в одном из последних поднявшихся с земли вертолетов над горящим городом, он будет вести огонь из бортового пулемета, стараясь увидеть и уничтожить врага, прежде чем враг уничтожит их. В десантном отсеке будет сильно пахнуть дымом и страхом, вертолет будет здорово трясти, а рядом будут другие солдаты, люди не его крови, не его веры и не его нации. Но он будет сражаться на их стороне, как сражался все предыдущие дни, и сражаться с такой-же самоотверженной яростью, с какой он сражался бы за Россию.

Но все это — будет потом. Многим позже.

Пулемет был в какой-то степени лучше автомата, в конце концов, это скорострельная авиационная спарка, установленная на автомобильной турели и способная в считанные секунды выклюнуть в противника сотню пуль. Но Бес не знал про эти пулеметы ничего — ни как за ними ухаживали, ни какие патроны находятся в лентах, где они куплены и как хранились. Поэтому по здравому размышлению он оставил пулемет в покое, взяв основным оружием свой автомат, в надежности которого он был уверен.

Только сейчас он понял, в какое дерьмо они влезли. Вдвоем с Арабом они ушли бы с девяноста девяти процентной вероятностью, даже вдвоем. Малая группа — это не так плохо, она мобильна, маневренна, малозаметна. Но теперь… он видел, как лежал на земле и хныкал тот пацан и знал что переход в горах он не выдержит.

Но и бросить его он не мог. Изначально группы спецназа задумывались как группы одноразового использования с основной задачей — охота за мобильными пусковыми установками ракет противника. При этом эксфильтрация, отход с вражеской территории не предусматривался, они должны были найти установку, и навести на нее удар. Либо уничтожить ее — и погибнуть самим при этом. Навести удар — значит, скорее всего, это будет удар тактическим ядерным оружием, шансов уйти нет.

И даже на такие задания, пока учебные, понарошные, но все знали, что в любой момент они могут превратиться в боевые — находилось много добровольцев.

В конце семидесятых концепцию применения войск специального назначения радикально поменяли — теперь они должны были работать в глубоком тылу противника длительное время, разлагать его тыл, уничтожать объекты особой важности с помощью ранцевых ядерных и обычных фугасов, передавать разведданные, организовывать саботаж и сопротивление. В этом случае — нужны были высококвалифицированные специалисты, способные выживать в тылу противника длительное время. Они должны были по возможности возвращаться назад, ибо такого специалиста готовят долго, несколько лет, и использовать его для одноразовых заданий — расточительно. Сейчас любой оперативник специальных сил, как и любой солдат-общевойсковик знали: армия сделает все, чтобы спасти вас, где бы вы не оказались. Совершенно недопустимо оставлять врагу без шансов хотя бы одного солдата. Нельзя бросать своих — это одно из правил, выбитых на скрижалях, правил помогающих армии существовать и выполнять боевые задачи. Этот правило распространяется не только на солдат — но и на гражданских: любой подданный Российской империи и его самодержавного монарха вправе рассчитывать на помощь и покровительство государства и Его Величества, где бы то ни было. Если когда они сюда шли, Бес задумывался над тем правильно ли они поступают, нарушив приказ — то теперь когда дети были у них — он без раздумий положил бы жизнь для того, чтобы их спасти. Но он мыслил трезво и объективно, он сам в свое время видел тренировочный лагерь, сам тренировался в нем, и видел, как его ровесники подходили и звонили в колокол, потому что не в силах были выдержать то, что с ними происходило. Он помнил, какими они были и почему сошли с дистанции. И он видел, что один из троих спасенных ими — не пройдет, он из тех, кому нужен колокол под рукой.

Но колокола не было. И он должен был пройти. И они все должны были пройти. Теперь их пятеро, и судьба каждого из них зависит от остальных. Или они все вместе пройдут — или они все вместе здесь останутся.

Еще один внедорожник выскочил слева, пулеметчик был готов — но он не ожидал увидеть в качестве цели такой же внедорожник стражи. Пулеметчик, стоявший за пулеметом, замешкался, всего на секунду, решая стрелять или не стрелять — для Беса достаточно было и этого. Ослепительная трасса — в приборе это было видно именно так — уперлась в грудь пулеметчика, палец привычно дожал спуск, и две пули отбросили его назад, еще несколько угодили в само тело пулемета, выводя его из строя. Последние — сколько успел, вбил в моторный отсек, стараясь вывести машину из строя и сделав невозможной погоню…

По ночам стоянка для большегрузов охранялась, ее охраняли несколько малишей с оружием из племен, живущих неподалеку. Их можно было убить — но ни Араб ни Бес не стали этого делать. Вместо этого — они резко, с сигналом, с включенными на дальний свет фарами затормозили у самых ворот. Фары должны был ослепить стражников, чьи глаза привыкли к ночи, сигнал делал обстановку еще более нервозной. Машина принадлежала стражникам, по ней нельзя было открывать огонь — малиши и не открыли. Вместо этого — двое, в том числе и их амер — вышли разобраться. Остальные — кто был на территории, кто остался у ворот — но для двоих русских офицеров это были не противники. Афганцы совершенно не умели драться, рукопашный бой никогда не культивировался у этого свободолюбивого народа, которому никто никогда не запрещал иметь холодное и огнестрельное оружие. Поэтому разобраться с афганцами для двоих русских не составило никакой проблемы. Двоих — первых кто вышел к ним — они ослепили старым, дедовским способом — смесью перца и табачной пыли, которую насыпали в маленький флакончик из-под сердечных таблеток и носили всегда при себе. Пока малиши судорожно пытались прийти в себя, чихая и заливаясь следами — оба офицера бросились к караулке, выведя из строя и повязав остальных пятерых так быстро, что никто не успел ничего сделать, ни поднять тревогу ни выстрелить. И вернулись к первым, только что прочихавшимся…

Связанных афганцев положили под небольшим навесом, со сложенным из камней ограждением, который и служил им караулкой. На всякий случай — обыскали и все найденное оружие, огнестрельное и холодное Араб размахнувшись, закинул подальше за забор. Им нужно было всего несколько минут, чтобы добраться до своей машины и уехать отсюда, а после этого все произошедшее не будет иметь значения. Никакого.

— Я за машиной…

— Добро — отозвался Араб, его уже начал потряхивать, адреналиновый «отходняк» после боя. Надо было кое-что выяснить…

Араб подошел к машине, ухватил за плечо паренька, который показался ему крепче остальных. Их было двое — а пацанов трое, они не могли уследить за каждым во время перехода. Им кровь из носа — нужен был хот бы еще один помощник, хоть какой. Тогда у них есть шанс справиться. Если их будет только двое — троих они не выведут.

— Пошли.

— А что?

— Пошли, пошли…

Парнишка на удивление легко выпрыгнул из машины. Он вообще казался дельным пацаном, возможно он из казаков хотя непонятно как сюда попал. Забайкальское войско? Араб помнил, как сам был таким — по сути это было совсем недавно.

— Из казаков? — уточник Араб, потому что это было для него важно.

— Из сибиряков.

Ответ, частично снимавший назревшие вопросы. В Сибири слабаков не было, там вообще было очень жестко.

— Фамилия.

— А вы кто вообще?

— Кто, кто… Тебе не одна разница?

— Не одна… — парнишка прервался на пару секунд — а я вас знаю…

Вот это голос…

— И кто же я?

— Вы водитель. Помните, вы на меня смотрели там, когда я в клетке был?

Араб помнил.

— А как меня узнал?

— Догадался. Вы ведь не водитель, так?

Так-то оно так…

— Много будешь знать… Ты знаешь, где мы?

— Афганистан?

А вот этого Араб не ожидал.

— Откуда знаешь?

— Этот…Виталька его зовут, у него мать в какой-то конторе работает. На Восток торгует. Он язык немного понимает.

— Язык? Пушту? Или дари? — заинтересовался Араб.

— Не знаю — мрачно ответил Вадим — я и английский то хреново знаю.

— Понятно. А как попал сюда?

Вадим на мгновение задумался — но все же решил сказать правду.

— В поход пошли. С отрядом. Приехали в Верный, оттуда электричкой… Меня послали родник найти. Там старик сидел, я подумал, что ему плохо и…

Сказанное ничуть не удивило Араба — он вырос на Востоке, служил на Востоке и знал Восток. Сколько бы не шло разговоров о единстве судьбы разных народов — Восток никогда не был русским, наверное, никогда и не будет. Просто большинство устраивало жить в одном доме, потому что держаться вместе и вместе жить в общем доме сытнее и безопаснее. Как ни странно — проще всего в союз интегрировались турки, османы, они были больше схожи с русскими, чем жители Туркестана. Турки все же были имперцами, и сейчас одна империя просто сменила другую, их империя, больная и слабая вошла в состав другой, огромной и гораздо более сильной, и шесть зимних месяцев в году в их столице Константинополе жил их новый султан. Чуть дальше по степени интегрированности отстояли арабы. Но вот жители «Среднего Востока» к которому относился Туркестан были людьми в себе. Несмотря на опыт взросления на Востоке, Араб не всегда понимал, что ими движет в тех или иных поступках, что они думают и чего хотят. Это были скрытные, коварные, в душе беспредельные и очень жестокие люди, в генотипе которых было заложено подчинение сильному. Закон для них играл роль только тогда, когда был подкреплен силой — они не понимали закон как средство обеспечения добровольного сосуществования разных людей на одной территории. Они не жили в Империи, хотя в ее составе их земли были больше чем арабские — они подчинялись ей как слабый подчиняется сильному. Никто, ни Араб ни другие служащие здесь офицеры не сомневались в том, что случись империи ослабнуть — и они набросятся на нее, подобно стае шакалов, разрывающих еще живое и трепещущее тело, часто чужой добычи. Они были любезны и показательно покорны — но в кармане их богатого халата всегда прятался кинжал. И история этого мальчишки, дикая в любом другом уголке Империи удивления у Араба не вызвала — этот старик увидел слабого. Может быть, он специально подкарауливал его, а может быть — нет. Но как бы то ни было — он увидел слабого, понял что он сильнее — а сильный всегда имеет право над слабым.

— А что за поход? Ты скаут?

— Скаут-разведчик! — гордо ответил Вадим.

Араб прикинул — это было лучше, чем он ожидал. Скауты-разведчики — большая часть тех, кто служил в спецназе, в десанте, в особых отрядах, в морской пехоте, в горных егерях — начинали именно как скауты-разведчики. Скаутскими отрядами чаще всего занимались отставные офицеры, и они целенаправленно присматривали пополнение для своих полков.

— Скаут-разведчик. Стрелять умеешь?

— Умею.

Странно было бы если бы не умел. Стреляли все скауты, тем более сибиряки.

— Из чего?

— Ну, у нас мелкашки были. Пару раз папаня стрельнуть дал.

— Автомат уже проходили?

— У нас винтовки тренировочные — тот же автомат.

— Хорошо. Я дам тебе автомат, потому что вдвоем мы не справимся. Но не вздумай стрелять, пока я тебе не разрешу, или пока ты не останешься в живых один. Тогда стреляй. Сейчас — держи на предохранителе. Дорогу выдержать сможешь?

— Ну… смогу наверное. У меня ботинки не отобрали, ноги не сбиты, выдержу.

— А этот?

— Не знаю…

— Надо, чтобы выдержал. Понял?

Вадим совершенно не представлял, что он должен будет делать, чтобы этот жирдяй выдержал. Да еще и девчонка… хотя на вид она крепкая, не хнычет. У Вадима еще не было постоянной девчонки, хотя у некоторых его сверстников они уже были.

Это была ответственность. Он ее не боялся — но просто у него не было опыта, он не знал что делать. Если этот жирный опять захнычет — что делать? Ударить его? Ну, раз ударишь, два ударишь — а потом что? На себе тащить… он вон какой жирный, не утащишь.

Но Вадим знал, что не откажется, пусть и боится. Дело не в автомате, хотя как и любой нормальный пацан он интересовался оружием и до верезга мечтал о своем, личном. Дело было в том, что перед ним был русский офицер, он выполнял боевое задание и нуждался в его помощи. Их скаутским отрядом заведовал майор по адмиралтейству в отставке Тереньтев, он был мастер-скаутом, и задачи пацанам ставил точно так же — как взрослым. Без сюсюканья, без соплей — коротко и четко. За это пацаны его уважали, никогда не прогуливали скаутские занятия — не то, что в гимназии, где тебя, провинившегося, вызывают в учительскую тетеньки и начинают долго и нудно отчитывать. Отданный приказ должен быть исполнен, каким бы он ни был.

И поэтому Вадим постарался вытянуться, принять строевую стойку и четко ответил.

— Так точно!

— Ты должен быть все время рядом с ними. Поддерживать их, помогать им — потому что ты сильнее их.

— Так точно.

— Тогда готовься. Ты теперь их командир, по факту — на унтер-офицерской должности. Если кому то надо оправиться — делайте это прямо сейчас, потом ехать придется. Время пошло.

Рядом с воротами, в облаке пыли тормознул автомобиль, в темноте он казался огромным и уродливым.

— В машину. Быстро!

Вадим сначала удостоверился, что в машину сели те двое, за которых он отвечал, только потом сел сам. Последним в машину запрыгнул офицер, двигатель взревел — и машина тронулась с места, на удивление плавно и мощно. Они забились назад, на спальные места, впервые за долгое время чувствуя себя в безопасности. Там, на виду, в каком-то мешке лежали лепешки и вода, на удивление вкусные. В машине было темно, тепло, уютно. Пахло кардамоном…

 

29 июня 2002 года

Хемниц, Австро-Венгрия. Стоянка дальнобойщиков

Как и на всем земном шаре дороги — это жизнь…

С тех пор, как человечество спустилось с деревьев и надело на себя нечто более пристойное, чем набедренная повязка — оно начало строить дороги. Сначала — это были просто натоптанные тропинки, относительно известные, где есть укрытия, где можно накормить скот и где не нападет хищник. Потом дороги стали мостить — это началось еще во времена римской империи, римляне вообще придавали большое значение дорогам, потому что они, как стальные скрепы, крепили единство империи, развивали торговлю и помогали быстро перебрасывать из одного конца империи в другой войска. Некоторые римские дороги в италийском королевстве сохранились до сих пор, они мостились булыжниками, вбиваемыми в землю, и не отличались особо ровной поверхностью — но зато что сделает с булыжником? Такие дороги вечны. Остались целыми и некоторые римские мосты — просто удивительные сооружения для такого времени, простоявшие больше десяти веков и оставшиеся невредимыми. Дело безвестных римских каменщиков пережило их самих на долгие века и стало лучшим памятником им и империи, памятником прошедшим через века.

Мостили дороги и в средние века — во многих городах для въезда надо было не только заплатить пошлину местному графу или магистрату, но и привезти с собой один или несколько камней, а кто не привез — еще плати. Так и строилось величие старой, каменной Европы, строилось неспешно — но тоже на века. Жаль, в наполеоновские времена почти полностью перестроили исторический Париж — вот было бы зрелище…

Мостят дороги и теперь. Правда — почему то не на века, положили — лет через пять ремонтировать. Высочайшим указом дорожникам строго предписано мостить новые дороги не из асфальта — а бетоном и специальной смесью на основе базальта. Да только видимо кто-то крепко зарабатывает на ремонтах дорог, потому что мостят чем попало, и даже Государь один раз изволил в сердцах высказаться: дорожников победить сложнее чем англичан.

Там, где проложена дорога — там все оживает. Строятся заводы, потому что продукция пойдет к потребителям по дороге, строятся дома, потому что людям тоже нужна дорога. Склады, автозаправки, харчевни — каждый имеет маленькую копеечку от дороги, и мало кто, при должном уме и трудолюбии не превращает эту копеечку в рубль…

Устало фырча мотором, лимонно-желтый МАН с большим, выкрашенным в желтый цвет прицепом выпал из вечернего, сверкающего огнями транспортного потока, подрулил к большой харчевне на объездной, где на площадке, урча моторами возились, устраиваясь на ночь грузовики, мигал неон на вывеске, и какая-то бабка с перцем (вот удумали то…) весело подмигивала дальнобойщикам, нашедшим себе здесь приют на ночь. Останавливались здесь не все — кто рачительно относился к деньгам, предпочитали переночевать в спальнике машины, а питались тем что жинка в курене сгоношила в дорогу. Но тут никого и не заставляли… места на стоянке много, почитай — полгектара асфальтом залили. Хочешь — спи в машине, дыши выхлопными газами и давись всухомятку. Хочешь — живи как человек, зайди в харчевню, там тебе и стол, и компанию можно по душе найти, и на ночь нумер снять, поспать по-человечески. Ну и… в общем тридцать три удовольствия никто не обещает, но сойдет…

Найдя себе место на стоянке, МАН заглушил двигатель, его водитель — среднего роста, чуть чумазый, в североамериканских джинсах и легкой куртке, как и другие водители — осмотрелся по сторонам. Стоянка как стоянка, то самое на ночь, да и потом… никто же не заставлял их сворачивать сюда.

— Божедар, вставай, хватит дрыхнуть…

Смуглый молодой человек, дрыхнувший как сурок в спальнике за сидениями, услышав свое имя, полез вперед, на пассажирское. Как и водила он был черняв… и глядя на них можно было бы предположить, что отец, зарабатывающий на дороге и заработавший на собственную машину взял в ходку подросшего сына, чтобы врабатывался и просекал что к чему на дороге. По виду пацану было от шестнадцати до двадцати лет — самое время учиться и выходить в первый свой рейс…

— Где мы?

«Отец» разглядывал карту.

— Судя по указателям и карте это Хемниц. Знаешь здесь кого?

— Не… Наши дальше… до них ехать надо.

— Поедем. Завтра. Сейчас поспать надо. Пойду, харча какого куплю. Тебе соваться не стоит, я куплю. Тебе чего?

— Да все равно… — Божедар зевнул — устал как, страсть…

— Это ты там. А как я за баранкой?!

— То так…

Хлопнув дверью грузовика, сотник пошел в направлении огней и музыки, надеясь раздобыть там еду. По дороге, проходя мимо длиннющего трейлера — «фуры», как его называли дальнобойщики — он воровато огляделся и стукнул в борт два раза с малыми промежутками. В ответ раздался один четкий и ясный удар.

Живы…и слава Христу…

На таможне, как Велехов имел честь убедиться лично — царил полный бардак. По согласию — двойной досмотр на границе исключался, каждая из сторон досматривала только въезжающие к себе машины и пропускала без досмотра выезжающие. На той стороне три четверти машин шли через зеленый коридор, их остановили — но только до той поры, как в кармане таможенников не прибавились две сторублевые ассигнации. Вероятно, форму таможенников стоило бы выпускать без карманов вообще — может, хоть тогда сократится поток контрабанды через границу.

На той стороне была такая дорога, как и везде — чистенькая, с придорожными кафе, с заправками — только в автомобильном потоке теперь основными стали Штайры, Шкоды и лицензионные ФИАТы. Вокруг дорог теперь были белые шумопоглощающие экраны — в России таких нигде не было, и очень много рекламных щитов…

Велехов никогда не сидел за рулем магистрального тягача, но водительские права на грузовой транспорт он имел, потому как по закону их должны были иметь все, кто обучались в армии вождению, а обучались многие. Баранка МАНа, германского скорохода оказалась куда легче, чем баранка полноприводного армейского АМО и тем более бронемашины, на подрессоренном сидении сидишь как на подушке, двигатель почти не слышно, обзор во все стороны великолепный. Даже коробка передач — автоматическая, выставил «Ход» и жми на газ. Красота — а не вождение, только и смотри как бы легковушку какую не смять. Но и это маловероятно — по негласному правилу магистральным тягачам на австрийских дорогах отводилась вторая полоса и они на ней жали с одинаковой скоростью — сто тридцать в час, больше ограничитель не позволял. Так и едешь… как на поезде.

Можно было бы и ночью так ехать — да не стоит. Устал…

В придорожной харчевне было накурено, шумно, людно, на него никто не взглянул, хоть он тут был и впервые — кто-то встает на трассу, кто-то с нее уходит, это постоянный процесс. Дальнобойщики вообще особенный народ — пока ты делаешь как все, до тебя никому нет никакого дела, но случись что — и тебе обязательно помогут, потому что дорога есть дорога и иначе на ней жить нельзя. Ну, а если ты недоброе сделал — об этом тоже становится известно, сразу и всем, и тогда ты становишься изгоем. На дорогу в таком случае — лучше не ходить.

Заказывали здесь так же, как и в армянском ресторане, в котором он провел немало времени, когда служил в Аравии — тот ресторан был ближе всего к их месту дислокации, и Арам, носатый веселый армянин всегда кормил их со скидкой, потому что понимал: начнется — и бежать ему и его семье, кроме как к казакам будет некуда. Там тоже официантов не было, верней — они были, но заказы не принимали. Все было на витрине. Подошел, поздоровался с хозяином, посмотрел на мясо — сыр и заказал что тебе надобно. А вот принести — уже принесут.

Держала харчевню цыганка — вернее держал то ее наверное цыган, а вот распоряжалась в ней — цыганка. Дородная такая, обернутая в несколько юбок дама, сидевшая за стойкой как королева на троне, оглядывающая черными глазами зал, охотно перебрасывающаяся парой слов с теми из водителей, кто приветствовал ее. Она ничего не готовила, не смешивала коктейли — просто сидела и смотрела на зал, на гостей и на саму жизнь…

Пока сотник стоял в очереди — хозяйка успела поговорить с посетителями, по меньшей мере на трех разных языках. Разносторонне образованная дама.

— Мне… на вынос что-нибудь, если есть квас, давайте и квас вместе с этим, если нет — то что-нибудь безалкогольное.

— Найдется квас, казак — сказала цыганка, всматриваясь так, что холодок по спине — и накормить чем найдется. Чего тебе в машине наспех есть, садись, покушай здесь.

— Так заметно?

— Что ты казак? Заметно, как же иначе… Погадать?

Казаки были людьми суеверными, и набожными — а Велехов в особенности. После Востока станешь суеверным. Гадать он никогда не гадал.

— Да нет, не стоит. Сколько с меня?

— Принесут — половому отдашь. Садись, столы есть.

Непонятно почему — но казак и в самом деле решил присесть, благо кроме цыганки на него особо внимания никто и не обращал. Говорили здесь в основном на искаженном немецком, который в ходу на всех австро-венгерских землях. Есть и венгерский язык — но на нем говорят венгры между собой, а как пристанет поговорить не с венгром — говорят на общераспространенном немецком. Немецкий Велехов учил — но почти весь позабыл, и сейчас понимал только отдельные слова.

Водители здесь молча не сидели, сбивались в кучки, говорили эмоционально, размахивая руками как итальянцы — судя по тону разговора были чем-то недовольны. Возможно, какие-то проблемы на дороге.

Принесли ужин, довольно основательный. На первое — какой-то густой, чуть ложка не стоит суп с мясом и зеленью, на второе — опять мясо, жирный венгерский гуляш, сильно посоленный и поперченный. К ужину прилагалась большая лепешка, какая-то странная — тоже соленая и с припеченными маленькими мясными комочками, он не знал, как это готовится и никогда это не ел. Рядом с ним поставили большой пакет — собрали на вынос, бутылку с квасом. Взяли достаточно умеренно, он расплатился рублями, скрывать тут было нечего — взяли и рубли. Сдачу вернули уже местными деньгами.

Велехов расправился с супом, оказавшимся слишком острым, но вкусным и уже принялся за гуляш, как вдруг понял — к нему кто-то идет. Поднял глаза — цыганка…

— Дай руку — не попросила, а приказала она, присев на стул напротив, резко, так что звякнули многочисленные монеты, собранные в монистах.

Велехов немного поколебался и протянул руку. Цыганка наклонилась к ней, как будто слепая, долго смотрела не нее, водила пальцем — потом отпустила.

— Ну? Долго жить буду? — с усмешкой спросил сотник.

— Того я не ведаю. Жизнь твоя в твоих руках.

— А другая цыганка мне гадала, говорила — до самой смерти не умру.

— То за деньги — цыганка смотрела сквозь него, и глаза ее походили на бельма — а я денег с тебя не возьму, казак. Не нужны мне деньги.

— Что так? Аль пахнут?

— Не в деньгах дело, казак, не в деньгах. Кто за деньги гадает — тот силу свою теряет. А тебе казак дорога предстоит, и дорога эта коротка, а в конце ее — острог. Смотри, не попадись в острог, если попадешь — не выйдешь, так и сгинешь без следа.

— В тюрьму что ли попаду? За превышение скорости?

— Напрасно веселишься. Враг перед тобой. Такой, на которого и не подумаешь.

— Что за враг? — Велехов начал беспокоиться.

— Оглянись по сторонам — и увидишь. Берегись, казак, берегись, змея — всегда в дом норовит вползти.

— Что за враг? Скажи — золотыми заплачу.

Цыганка потеряла вдруг всяческий к нему интерес, поднялась со стула.

— Ответь сам себе. Я вашего — не знаю.

Велехов попытался было идти за цыганкой — но она скрылась на кухне, нырнув под стойку, а вместо нее из кухни вышел такой детина, что и не обхватишь.

— Чего надо, дорогой? — на чистейшем русском сказал он — что ищешь, чего не терял?

— Да нет… Ничего.

Как только хлопнула дверь машины — Божедар, прикорнувший прямо на переднем сидении, моментально встрепенулся.

— Пожрать есть?

Велехов передал ему пакет.

— Вот смотрю я на тебя, и дивлюсь — тощий как палка, а жрешь за двоих.

— А это у меня обмен веществ такой. Я могу несколько дней совсем не есть, рус, было и такое.

— Сачок ты… — сказал сотник, вспоминая армейские выражения.

— Сачок? — недоуменно переспросил Божедар — объясни, рус? При чем тут сачок, им же… мух ловят.

— Нечего объяснять. Надо ехать.

— Это в ночь, что ли?

— В ночь, в ночь…

 

30 июня 2002 года

Виленский край, Варшава. Летающая тарелка

На улице — пестрая, сумбурная кипень толпы, какие- то крики, плакаты — графу было ни до чего, иначе он увидел бы, что все это — по него. С ходу, выскочив за дверь, он добежал до машины, сунулся — дурниной взревела сигнализация, привлекая внимание. Выругавшись, он отключил ее, завел мотор, направил машину на толпу.

Толпы было не так много еще. Увидев несущийся на них белый ФИАТ — демонстранты дрогнули, бросились в сторону, кто-то догадался ударить по машине транспарантом, который мгновенно сломался, вслед полетели камни, презервативы с краской, один из которых сумел шмякнуться прямо на заднее стекло, залив его красным.

— Да провалитесь вы все!

Сразу за демонстрацией начинался затор, граф объехал его по тротуару, полициянты кинулись было за ним, да увязли в пробке, а так как он — ехать не решились. Если бы поймали — прав за такие маневры не видать до конца жизни.

Вывернул на широченную Маршалковскую, тоже с нарушением правил, сразу понял — не проехать, улица стоит намертво, из-за демонстраций и начинающихся беспорядков встал уже весь центр. Припарковал машину, бросился бегом — пару раз он ловил на себе взгляды людей, но не понимал, что они означают. Збаражский ему не сказал, что его фото теперь красуется во всех утренних газетах, кроме официальных и консервативных. Фактически, диссиденты и левые, которые громили и клеймили судебную систему за ее ангажированность, непрозрачность, обвинительный характер — осудили его до суда.

В Летающую тарелку — там по случаю утра почти никого не было — его пустили без промедления, пусть там и стояли на входе вышибалы, контролируя нежелательный элемент — но его пустили, возможно потому что он был в таком диком и встрепанном виде. Елена сидела в глубине зала за угловым столиком, растрепанная и жалкая. Рядом с ней — то ли половой, то ли еще кто.

— Что случилось?

Ответил половой.

— Пан… э… ваша дама не может заплатить за себя… и скандалит…

Злотые у графа были, отправляясь следить за паном Ковальчеком, он взял на всякий случай крупную сумму наличными, гораздо больше чем мог потратить — мало ли. Деньги у него так и лежали — мокрым комком.

— Получи. Достаточно?

— Да…

Граф схватил Елену, ни слова не говоря потащил к выходу. Она была какой-то расклеенной, жалкой, даже не пыталась сопротивляться и обзываться. От нее сильно тянуло спиртным.

Улица — самые осторожные торговцы уже закрывают свои заведения, торговля нынче может закончиться плохо. Не протолкнуться на тротуаре — улицы стоят, люди идут пешком. Снова те же взгляды…

Оглядевшись по сторонам, граф увидел приткнувшееся у самого тротуара черно-желтое такси, небритый, усатый водитель небрежно курил, сбрасывая пепел на тротуар.

— За город поедешь, любезный?

— Какой-такой город, не видишь что… а, простите, пан, будьте любезны. Доставим в самом лучшем виде.

Деньги делают с людьми чудеса…

— Зачем ты его убил?

Граф Ежи дернулся как от пощечины.

— Что?!

Елена подняла на него больные, темные глаза.

— Зачем ты это сделал, господи… Зачем…

Граф Ежи в бешенстве вскочил — несправедливые слова бились где-то под сердцем, причиняя боль.

— Иезус-Мария и ты туда же! Как вам доказать, что я не убивал! Понимаешь — не убивал я его. Не убивал!!! С чего ты взяла, что я его убил?!

— Весь университет говорит.

— Да нехай говорит, ты что — им веришь?! Им, не мне?!

В бешенстве, граф едва не выворотил кулаком кусок лепнины на садовой веранде — причудливом вооружении, сделанном в стиле древнеримского Капитолия, промежутки между колоннами которого можно было завесить легким тюлем, создавая интим. Острая боль привела в чувство — он вздрогнул, недоуменно просмотрел на сжатый до боли кулак, на разбитые костяшки, начал слизывать сочащуюся кровь.

— Я не знаю… Я ничего не знаю…

Он привез ее к себе в имение — больше было некуда. Почти километр тащил ее сюда, в эту беседку — водитель почему то не поехал дальше. Он не понимал, что происходит — мир, ранее понятный, рушился со стремительной скоростью. Единственным утешением было то, что как только у нее возникли проблемы, она позвонила не кому-нибудь, а ему.

— Ты пьяна?

— Да, пьяна! — с вызовом сказала Елена — я напилась чтобы не думать обо всем об этом! Представляешь, каково это — все же думают, что я с тобой!

— А ты не со мной?!

На этом вопросе Елена как-то сникла, сбавила обороты.

— Я не знаю.

Немного успокоившись, граф подошел к ней, встал на колени.

— Посмотри мне в глаза. Ну, давай же…

Они смотрели друг другу в глаза — и думали об одном и том же.

— Я. Его. Не. Убивал. — раздельно и внятно проговорил граф — не убивал, понимаешь? Я его не убивал! Я никого не убивал!

Елена всхлипнула.

— Тогда кто? Говорят все про тебя.

— Я не знаю! Пусть полициянты разбираются! Я его только избил!

— Избил? За что?

— А то сама не знаешь. Ты ведь у него брала?

— Что?

Граф разозлился.

— Не прикидывайся! Что?! Я тебе скажу, что! Гидрохлорид кокаина, вот что ты у него брала! Наркотик! Он торговал наркотиками, за это я его избил и пообещал убить, если продолжит. Но я его не убивал! Ты хочешь продолжать?!

Вопреки ожиданиям — на сей раз вспышки гнева не последовало. Елена просто сидела и смотрела на свои руки.

— Я не знаю… Я… напилась вчера, чтобы не чувствовать…

— Что — не чувствовать?

— То… то что я чувствую к тебе.

Сколько они так пробыли, молча обнявшись — не может сказать никто. Ибо влюбленные друг в друга люди не ведают времени, и их объятья могут продолжаться целую вечность.

Потом граф Ежи встал.

— Куда ты?

— В дом. Надо кое-что сделать. Ты останешься здесь и будешь ждать меня.

— А ты?

Граф улыбнулся.

— Все просто. Я сдамся.

— Сдашься?!

Он так и не понял, что происходит в городе. Понял бы — принял бы другое решение. И все бы пошло по-другому.

— Да, сдамся. Найду первого попавшегося полицейского и сдамся ему.

— Но ты же…

— Я невиновен. И поэтому мне бояться нечего. Я офицер лейб-гвардии, любое дело относительно меня будет находиться под контролем военного прокурора. Если даже здесь полиция нечестная — то там честные люди. Они разберутся. Я невиновен и бояться мне нечего. Сиди здесь, никуда не уходи.

С этими словами граф Ежи направился к старому, родному дому.

— Бронислав! — позвал он, едва переступив порог.

Бронислав появился почти сразу — старый адъютант отца, так и оставшийся ему служить уже на гражданке.

— Пан граф, как же вы…

— Нет времени, Бронислав, слушай меня. Ты знаешь, в чем меня обвиняют?

— Обвиняют? — Бронислав уставился на молодого пана, и только по его взгляду можно было заключить, что он ничего не знает.

— Обвиняют, Бронислав, обвиняют. Меня в убийстве обвиняют.

— В убийстве?! — побледнел слуга.

— В убийстве. Но я этого не делал. Я никого не убивал.

— Тогда как же… а что пан Тадеуш?

— Не говори ничего отцу. Я должен разобраться сам. Понял?

— Да…

— Вот так. Я сейчас уеду. Если получится, что отец будет спрашивать — скажи что все в порядке. И… там, в беседке Елена. Ты ведь знаешь ее?

— Знаю, пан Ежи…

— Она останется здесь. Не выпускай ее отсюда. Ты знаешь, что она употребляет наркотики?

Бронислав вздохнул.

— Знаю…

— Не выпускай ее никуда одну. Не давай никаких денег. Если будет брыкаться — привяжи ее к кровати и все. Надо, чтобы она бросила эту дрянь, понимаешь? В городе она не бросит, только здесь. Я надеюсь на тебя.

— Да, пан Ежи… — потерянно проговорил слуга.

— Выше нос. Запомни, она не должна стать такой, как раньше, она должна бросить. Пошли… заберем ее из беседки. И… держи.

В руку Брониславу лег револьвер, старик потерянно посмотрел на графа.

— Я его не убивал — повторил граф — и суд разберется. Пошли.

— Да, пан Ежи…

Дальнейшее — было проще простого. Он просто вышел пешком из поместья и дошел до ближайшего селения. Там он и сдался местному исправнику, пришел и сказал, кто он такой. Через час его забрала приехавшая из Варшавы на трех машинах группа. Полиция, равно как и другие системы власти — на тот момент еще работали…

 

01 июля 2002 года

Где-то в Туркестане. Операция «Литой свинец»

Оперативное время минус ноль часов пятьдесят минут

Все было готово, проверено и перепроверено. Все те, кто должны были находиться на своих местах — находились на своих местах. Всё то, что должно было находиться на своих местах — тоже находилось на своих местах, заправленное, вооруженное и готовое к немедленному боевому применению. Время слов прошло, настало время дать высказаться оружию.

Первым в воздух поднялся тяжелый беспилотный бомбардировщик, у которого, по причине секретности не было даже названия, в документах его называли «Факел» или «Изделие-2010». На сей раз погода в месте запуска в Прилуках была прекрасной, и ничто не помешало тяжелому самолету-носителю поднять огромное летающее крыло на высоту старта. Отстыковавшись, Факел начал самостоятельный полет, неся в своем чреве две ракеты Росомаха, которые разрабатывались специально под бомболюк этого бомбардировщика, весили три с лишним тонны и могла поразить цель, находясь на удалении до пятисот километров от нее. В крыльевых бомболюках ждали своего часа два проникающих планирующих боеприпаса весом в одну тонну каждый, один со спутниковым наведением на цель, второй — с комбинированным, телевизионно-радиолокационным. До рубежа старта самолету этому предстояло преодолеть не одну тысячу километров.

Еще ночью, на аэродроме «Мары-северный», одном из ближайших к границе аэродромов инженеры готовили к применению «бродячий цирк», так называли в шутку это подразделение. В бродячем цирке было собрано все то, что было готово к применению на данный момент — восемь аппаратов Ворон-5 и шесть аппаратов типа Скат. Это была эскадрилья, самые разные варианты, специально подготовленные для сегодняшней миссии — проверка новой техники боем. Два из них так и остались в варианте подавления ПВО, неся на своем борту станции РЭБ и ракеты ПРР, четыре — несли смешанный груз, корректируемые авиабомбы типа КАБ-500 и КАБ-100 и по одной бомбе ОДАБ-500 или ОДАБ-250. Больше всего надежды было на них — объемно-детонирующие авиационные бомбы, так называемые «вакуумные боеприпасы» могли уничтожать живую силу противника в укрытиях и вызывать сильнейшие пожары. А на Джелалабадском рынке — было чему гореть. Впрочем — у Скатов и у Воронов цели были ближе, на Джелалабад должна была пойти совсем другая машина и нанести по нему куда более сильный удар, чем это могли сделать аппараты с боевой нагрузкой в шестьсот килограммов или две тонны.

Примерно в четыре-тридцать по санкт-петербургскому времени от земли оторвался тяжелый самолет ДРЛОУ, среди пассажиров которого был наследник Престола, соизволивший лично принять участие в операции. И хотя по сути ни один человек не посылался им в бой, ни один человек не подвергался риску для жизни — присутствовать лично на ПБУ операции от него требовала офицерская честь. Ну и любопытство, конечно.

В пять — двадцать по санкт-петербургскому времени на рабочей частоте прозвучали два слова — «Литой свинец». Сигнал к началу операции.

Один за другим техники выкатили на взлет беспилотные самолеты, они были намного легче обычных самолетов и для выкатки использовали обычные автомобили, не тягачи. По получении сигнала — один за другим аппараты поднялись в воздух.

 

Афганистан, Баграм. Операция «Литой свинец»

Оперативное время минус девять часов восемь минут

Британцы, как это и полагается военным, вставали рано — горнист сыграл подъем в шесть ноль-ноль по местному. Подъем касался всех, даже принца королевской крови — выругавшись про себя, принц в числе прочих солдат Ее Величества отправился в душевую — и раковин и душевых кабин всегда не хватало. Он чувствовал себя усталым и разбитым, и майор вчера чуть ли не силой отвел его к врачу. Осмотр результатов не дал — видимо начиналась вторая фаза привыкания.

Вечером, они сидели с майором на бетонке — рискуя, но на это им было наплевать — и майор все объяснил. У тех, кто попадает сюда процесс выживания здесь и адаптации к местным условиям занимает четыре стадии. Первая стадия — это любопытство. Афганистан по-своему красив и по-своему величественен. Просто удивительно, что такому нищему и такому беспокойному краю Аллах дал такую природу. Северный Афганистан — это прежде всего горы, величественные, повидавшие и моголов, и Искандера Двурогого горы, целые горные хребты, переходящие один в другой. А меж гор — долины, в которых кипит жизнь, в которых люди строят кишлаки и пытаются выращивать себе на пропитание — опийный мак, чтобы продать его и купить муки. Большая часть посадок опийного мака сосредоточена не здесь — на юге, в провинции Кандагар, там по весне все долины покрываются алым, а летом, когда идешь по ним, даже просто идешь без скребка, чтобы собирать опийное молочко — кружится голова. Есть посадки и на Востоке, в провинции Нангархар и дальше, там субтропики и на большей части провинции есть вода от реки Кабул и других, спускающихся с гор речек, там садят не только опийный мак — но и оливки, апельсины, там растут даже пальмы. А на севере жесткий и суровый климат, морозы зимой, здесь больше сажают коноплю, которая вообще то сорняк и ухаживать за ней особо не надо. Но и здесь — поднимись на вертолете, пролети горными склонами и долинами. Нет, не летом, летом природа здесь уныла и безжизненная, склоны гор выжжены беспощадным солнцем как паяльной лампой. А вот весной, когда зеленеет все — вот тогда, в те самые дни ты увидишь то тут, то там алые вымпелы маковых полей, словно символы беды угнездившиеся на склонах. Опийный мак — это и жизнь, это и беда Афганистана.

И тот, кто приезжает сюда в первый раз — поначалу ему здесь все кажется красивым и величественным, что-то вроде вылазки в горы в экстремальных условиях, горного курорта. Но это все — до первого обстрела и до первого британца, погибшего на твоих глазах. В отличие от того, что писали досужие журналисты из желтой прессы — здесь гибло не так то много британцев, если разобраться, все таки долгие годы войны научили тех, кто здесь служит принимать меры предосторожности, защищаться от ударов и наносить свои. Но каждый погибший британец — это погибший британец, еще один сын туманного Альбиона, убитый в далеком краю дикарями и каждая такая потеря была настоящей, еще одной каплей крови из жил империи. И когда ты это осознавал — тогда у тебя начиналась вторая стадия привыкания — депрессия. Опытные командиры хорошо знали когда она начинается и всегда приставляли сержантов и унтер-офицеров присматривать за новичками, потому что в такой ситуации можно наделать глупостей и даже покончить с собой. Депрессия — это когда тебе все не так и все раздражает, и невинная подколка в столовке может перерасти в жестокую драку, в том числе и со своим лучшим другом. Ты не понимаешь зачем ты здесь, и зачем здесь все кто тебя окружают, и какого черта вообще здесь происходит. Но служба идет — патрулирование, рейды, обстрелы, засады — и тогда в тебе просыпается ненависть, ты готов залить весь этот мир, грязный опасный и жестокий напалмом, отомстить за жестокость еще большей жестокостью. Каждый афганец, встретившийся тебе на пути — виноват в том, что происходит с тобой, он и никто другой. Убей его, убей остальных — и все это кончится и ты вырвешься из этого ада, из этой грязи и вернешься в нормальную жизнь. Офицеры-подонки, а такие есть в любой армии — подмечают, когда у человека это состояние — и посылают его в таком состоянии на опасные задания, потому что в таком состоянии солдат пойдет и не будет жалеть ни себя, ни других, он останется за пулеметом, когда все отступили и будет выкашивать озверевших духов, пока пуля не прервет его жизненный путь. Порядочные офицеры наоборот стараются держать солдат в таком состоянии подальше от передовой.

Но если ты выжил до сих пор — ты приобретаешь, как ни крути, боевой опыт, опыт, оплаченный потом, слезами, а иногда и кровью. Ты уже знаешь — как идти в колонне чтобы не подорваться, как реагировать при обстрел, как вести себя при зачистке, чтобы не нарваться на гранату и растяжку. Ты становишься профессионалом, и тебе уже на все наплевать. Ты с кривой усмешкой выслушиваешь слова командира о родине, о долге, о чести — и идешь дальше воевать. Потому что нет больше для тебя ни родины, ни долга ни чести — а есть вон та горушка, с которой обожает постреливать снайпер, и с этим надо что-то делать. Есть колонна, которую надо протащить ущельем, и желательно без потерь. Есть пацаны во взводе, которых надо вернуть домой живыми. Есть война, в которой ты участвуешь и не задаешь никаких вопросов. Вот и все что у тебя остается к этому моменту.

Принц Уильям молча выслушал старого волка из САС. Потом они долго сидели бок о бок и молчали…

— И какая у меня стадия, сэр? — наконец спросил принц.

МакКлюр усмехнулся.

— Это ты мне скажи, капрал.

Принц снова долго молчал. Потом начал говорить — и горечь, которая была в каждом его слове, заставила содрогнуться даже старого САСовца.

— Знаете, сэр, мне в детстве родители уделяли мало внимания, и я по сути был очень одиноким. Конечно, у меня было сколько угодно нянек и воспитателей — но это все не то. Все не то… Я брал книгу у бабушки в библиотеке, чаще всего брал сам, ни у кого не спрашивая совета, садился где-нибудь, чтобы никто мне не мешал и читал. Так получалось — что больше всего мне нравились книги о войне. И о приключениях. Я читал про колонизацию Африки. Про речную войну. Я читал про Крымскую кампанию — вперед, кавалерия, вперед, долиной смертной тени. Мне нравилось читать про войну, я мечтал стать военным и воевать, нести свет угрюмым племенам и все такое. Глупо, да, сэр? Но это так. Я думал, что все будет не так. Что мы будем пытаться что-то сделать и изменить что-то к лучшему. В конечном итоге мы всегда что-то меняли к лучшему на тех земля, где мы были. А мы — просто воюем. Да, сэр — просто воюем.

МакКлюр мог бы сказать, что мы воюем не просто так, мы воюем за торжество наших идеалов и за то чтобы эта земля стала нашей. Но майор тянул здесь четвертую свою ходку и знал, что эта земля никогда не будет им принадлежать, и не стоит на это надеяться. И идеалов здесь никаких нет — а есть какая-то мобильная реактивная установка, которая обстреливает аэродром третий раз за неделю и которую никак не удается подловить. И есть укрепленный район, который восстановили после прошлогоднего налета и в который опять надо наведаться. Вот и все что есть на этой маленькой, грязной и бессмысленной войне.

И еще он не сказал принцу про пятую и последнюю стадию. Пятая и последняя стадия — это когда тебе ведет не нарваться на пулю снайпера или мину на дороге, ты возвращаешься домой — и все вокруг кажутся тебе врагами. Сытые, наглые хари на Пикадилли, обтяпывающие здесь свои делишки, пока мы там… Цветные сны по ночам — вспышка фугасного разрыва на дороге, красный шелк маковых полей, разрезающие ночь трассеры. Волной накатывающая ненависть — и ты всеми силами стараешься держать себя в руках, а у кого то это не получается, и скамья королевского суда ждет их. Со многими — Афганистан остается навсегда.

— Пойдемте, Ваше Высочество — поднялся МакКлюр, по привычке осмотрелся по сторонам — отбой уже сыграли.

 

01 июля 2002 года

Афганистан, Кабул. Операция «Литой свинец»

Оперативное время ноль часов двадцать пять минут

Первое июля этого года приходилось на понедельник. В странах, где не почитают Коран и где живут неверные — начало рабочей недели, день тяжелый. В Афганистане — самый разгар рабочей недели, ее середина. Выходной день здесь пятница, джума.

Рабочий день в Кабуле, как и во всех других городах Востока начинался рано. Работали здесь с шести, с семи утра — но хазарейцы со своими телегами встали еще раньше. Не было еще и пяти — а пустые ночные улицы кабульской столицы вдруг разом наполнились стуком сандалий, скрипом колес, криками. До шести часов, пока улицы свободны и людей на них почти нет — надо успеть, развезти по дуканам товар, развезти воду по домам — да мало ли что надо сделать в большом городе. Потом, в шесть — движение на улицах начинается — не протолкнешься. Бывают, конечно, и места, где тихо, никакого движения нет.

Вот, одним из таких мест был район Вазирабад. Это самая окраина города, по дороге к Кабульскому аэропорту. Место глухое и тихое, мало застроенное — разве что дорога на аэропорт оживляет его. Но дорога эта тупиковая, аэропортом и заканчивается, это тебе не Дехкепак, от которого ведет дорога на Термез и дальше в Россию, и не Шахшахид, откуда начинается дорога на Джелалабад, Пешавар и дальше в Индию. В Вазирабаде, в основном стоятся тихие частные виллы, вокруг них — высокие заборы из бетонных плит, дорога — земляная, даже щебнем не засыпанная, в рытвинах и ухабах. Никому не было дела до того, что происходит за этими стенами. Полиция и нукеры Гази-шаха тоже сюда почти не совались.

Одно из самых больших зданий в этом районе стояло дальше всего от дороги и последним в ряду здание, дальше была только голая земля и запретная зона британской военной базы в аэропорту. Два этажа, обязательный забор, колючая проволока поверху — оно и понятно, воры… Воры — настоящий бич Кабула, здесь нет уважения к чужой собственности, потому что уважение к чужой собственности начинается с власти. Если власть и ее представители уважают чужую собственность — то этого следует требовать и от ее подданных, если же власть нагло и бесцеремонно грабит подданных, прикрываясь фиговым листком закона — о каком уважении к чужой собственности может идти речь? Как могут не быть ворами подданные, если первый вор — король.

На этой вилле всегда было тихо….

Примерно в шесть тридцать по местному времени открылись ворота, и из-за забора на проулок один за другим выехали два американских армейских внедорожника — Интернэшнл-10, модель «кэрри-олл», везти все, в тыловых частях распространена не меньше, чем в передовых — Хаммер. Внедорожники направились на трассу, ведущую в центр города.

В одном из них ехал, привычно раскуривая утреннюю кубинскую небольшую сигару Доктор. Его все так и называли доктор, по имени не называли. Возможно потому, что от врачебной практики он был отстранен много лет назад, и тем кто работал с ним — просто не хотелось лишнего напоминания о том, что они работают с шарлатаном и садистом. А может — еще почему. Доктор не нуждался в имени, потому что зло безлико и безымянно. Как сказано в Библии? Сатана безобразен. Не безобрАзен — а безОбразен. Без образа.

Добрый доктор учился в Королевском медицинском колледже по специальности «психиатрия» и подавал большие надежды. Настолько большие, что его призвали в армию, верней не в армию — а в гражданский корпус содействия. Тогда, в шестидесятых, ведущие державы мира развернули лихорадочную гонку по изучению человеческого тела, и главного органа человека — человеческого мозга. В расстановку сил на мировой арене вмешался новый фактор — наличие у основных политических игроков ядерного оружия. Ядерное оружие делало невозможным массовые столкновения с участием целых дивизий и даже армий, оно полностью обесценивало все наработанные к тому времени доктрины военной силы. Концентрация сил — раньше это было непременным условием победы — сейчас стала ошибкой командующего, по сконцентрированным для удара силам немедленно наносился ядерный удар, одна бомба могла сорвать стратегическое наступление. На смену концентрации приходило рассредоточение сил, действия мелкими, ротными и ниже группами, в том числе на местности без ярко выраженной линии фронта. Фронт тоже теперь опасно было держать, сконцентрированные на сплошном фронте силы также подвергались ядерному удару. В этом случае резко повышались требования к отдельному бойцу, теряла смысл призывная система комплектования армии — и все страны мира начали гонку за познанием тайн человеческого мозга так же увлеченно, как всего пару десятилетий назад гнались за миражом «абсолютного» оружия.

Идеалом солдата новой армии был… зомби! Очень сильный, не рассуждающий, ничего не боящийся, готовый без размышлений умереть, выполняя приказы командования, готовый идти через зараженные зоны, чтобы выполнить поставленные задачи. Исследования невысокого уровня сложности проводились с целью поиска химических препаратов, позволявших солдатам при их приеме не чувствовать усталости и воевать несколько дней без сна. В САСШ так появился ЛСД, в Священной Римской Империи — первентин, так называемый «панцер-шоколад». Более сложные исследования предполагали работу непосредственно с человеческим мозгом, с использованием электрошокера, наркотиков, дезориентирующих помещений, где нет ни пола, ни потолка, где все стены обиты белой резиной и не за что зацепиться взглядом. Некоторые эксперименты проводились на заключенных и на пациентах психиатрических больниц.

На том то и попался добрый доктор. Он был уже ведущим специалистом страны по «ускоренной забивке» — это когда человека погружают в медикаментозную кому, стирают все воспоминания (непоправимо уродуя психику при этом), а потом в ускоренном режиме «наговаривают» новую память и новые воспоминания — когда он попался. Просто несколько врачей из клиники, где он был главврачом, обратились в Королевское психиатрическое общество и тиснули статейку в Ланцет, а она привлекла внимание «The Sun» и других газет. Из-за поднявшегося шума доктор был лишен практики и, чтобы не быть привлеченным к уголовной ответственности — срочно покинул страну.

С новой биографией он объявился в Британской Индии. Что его привлекало здесь — это то, что в Британской Индии торговали рабами. И детьми — тоже как рабами. Это его более чем устраивало — в последнее время он большую часть экспериментов ставил на детях. Детская психика более податлива, ее легко сломать, стереть и загрузить в память нечто новое. Основным, магистральным направлением его деятельности на тот момент стало изготовление «живых бомб», шахидов, тогда они еще много не знали и более сложные задачи решать не могли. Ребенок в качестве шахида подходит идеально, он не бросается в глаза в толпе из-за малого роста, от ребенка вообще никто не ждет опасности и не воспринимает его как врага, ребенок может быть одетым в школьную форму, и легко проникнуть в школу. Или в больницу — туда, где от взрыва будет больше жертв. Именно доктор и его центр подготовили шахидов, которых неудачно применили в Казани. А потом — в один прекрасный день в здание центра попали три ракеты, отбросив исследования на несколько лет назад.

Сейчас доктор занимался более сложными задачами, он уже не изготавливал шахидов, это был пройденный этап. Он поселился в Кабуле и создал новый центр, состояний из «больницы» на одной из центральных улиц и виллы в окрестностях. Его новой задачей — грандиозной, надо сказать задачей — было добиться подчинения.

Задача была сложной. Прежде всего, потому, что подчинения нужно было добиваться практически мгновенно. Если с шахидами он работал в клинике по году и дольше — то сейчас он должен был добиться результата за часы, а иногда и за минуты. Подчинения должен был добиваться человек, не имеющий психиатрического образования и навыков гипнотизера — то есть методика должна была быть простой. Кроме того — управляющий субъект должен был быть один — а управляемых могло быть и много. Новые задачи требовали новых финансовых вложений и новых объектов для опытов: доктор скупал на Кабульском базаре всех похищенных русских, потому что именно против русских разрабатывались новые методики, и испытывать их нужно было тоже на русских. Еще одним направлением изучения были мусульмане, исламский мир — для каждой этнико-языковой группы исследования приходилось начинать практически снова. На сегодняшний день доктор мог с уверенностью сказать: поставленные задачи частично выполнены, основные элементы методик относительно мусульман прошли полевые испытания. Ему удавалось с гарантией захватывать контроль создания мусульманина за считанные минуты и осуществлять простейшее биотехническое программирование — то есть манипулировать человеком и закладывать в него программу для исполнения. Захват осуществлялся при помощи технических средств за несколько минут. А вот что касается русских — то основные ряды образов и базовых наборов были готовы, но исследования были далеки от завершения.

С мусульманами как раз было проще, особенно с теми, кто ревностен в вере. Вера была основным компонентом успеха, потому что тот кто верит, тем более фанатично верит — тот подчиняется без размышлений, нужно было только понять во что человек верит и использовать эту веру. Доктор в данном случае отказался от прямого вмешательства в мозг и перезаписи памяти — в условиях временных и ситуационных ограничений это не подходило. Нужно было использовать то, что там уже было — и умелым манипулированием перехватывать управление. Для этого нужно было знать о русских все — буквально до того, какие сказки им рассказывают родители перед сном. Если у мусульман набор источников, на основании которых мусульманин формируется как личность, со своими мифами, кумирами, набором убеждений был ограничен — то у русских он был просто огромен…

Проблема была в том, что русские были скептиками. Они не верили и все подвергали сомнению и изучению — хуже этого нет. У доктора в клинике было шесть похищенных русских детей, он заказал еще десять — а кроме того, спонсируемый британской разведкой фонд открыл программу обмена опытом между британскими и русскими медицинскими специалистами-педиатрами. Все это было сделано лишь для того, чтобы британские медики могли получить доступ к русским детям, находящимся в нормальной, не стрессовой ситуации. Еще два «фонда», русский и британский, собирали необходимые данные под видом «работы с неблагополучными семьями». Нужно было составить психокарту основных типов русских — и только потом двигаться дальше.

Автомашины вывернули на Майванд — одну из основных магистралей Кабула, заливаемую встающим из-за гор Солнцем.

Русские были «social animal», общественными животными — но их отношение к обществу отличалось от других этносов. Для русских общество представляло собой средство совместного существования и выживания, но они не были рабами этого общества и не подчинялись безоговорочно лидерам. В их общественных структурах смена лидера происходила быстро и была менее болезненна, чем в других обществах — а основная активность в группе исходила не от лидера, а от целой группы «активистов», которые, как выражались русские «болели душой за дело» и согласовывали свои действия уже в процессе этого самого дела. Это осложняло задачу Доктора, потому что русские по природе не привыкли подчиняться одному лидеру и его указаниям — а действовать «по обстановке», согласовывая действия «на ходу».

Русские были достаточно толерантным народом — но не в том смысле, в каком это обычно понимается. Толерантность означала возможность принятия в свое общество других людей, людей других вер, культур и этносов — но только в том случае, если они принимают общие правила игры и действуют совместно и согласованно с другими членами общества. Интеграции русские предпочитали ассимиляцию, при этом русская культура и сама впитывала в себя элементы других культур. Возможно, этим объяснялась ненависть русских к евреям — из того немногого, за что зацепился Доктор. Евреи упорно не желали ассимилироваться. Однако, русские не терпели нарушения чужими (и своими) общественных норм, что писанных что неписанных. В этом смысле они отличались от Запада, где воля большинства давно раскололась на воли бесчисленного количества меньшинств. У русских большинство было, по меньшей мере, пока.

Русские большое внимание уделяли военной составляющей жизни, обороне. Это начиналось еще с детства, когда матери в колыбелях пели детям песни про подвиги былинных богатырей. Это продолжалось в садах — там детям разрешали шалить, в определенных пределах драться и даже играть «в войну». В Великобритании, Североамериканских соединенных штатах и Священной Римской Империи за гиперактивность детей запирали одних в «комнатах психологической разгрузки», а военные игры и игрушки были категорически запрещены — потому что такие игры способствуют развитию агрессивности у детей. Доктор немало удивлялся, когда видел «комнаты психологической разгрузки» — почти точно такие же он применял для своих опытов над людьми. Небольшая комната, обитая белым, мягким материалом, без окон, без светильников — только рассеянный свет. Почти полное отсутствие визуальных раздражителей — такие комнаты применялись не только для наказания «гиперактивных детей» — но и в первых стадиях «перезаписи личности», для того чтобы подопытный потерял представление о времени и пространстве.

Военное образование продолжалось и в школах, детям рассказывали о подвигах русской армии, вывозили в воинские части на экскурсии, разрешали стрелять в тирах. Часто и отцы давали своим сыновьям в руки семейное оружие, выезжали с ними в тир и на охоту. Это рождало в детях агрессивность, готовность отстаивать свои права и свою страну, в том числе с оружием в руках. В САСШ политика была немного другая — оружие обращалось свободнее, но детей к нему не подпускали — в итоге, став взрослыми дети слабо понимали что такое оружие, слабо понимали его смертоносную силу и применяли в том числе в своих разборках — отсюда расстрелы в школах и кафе. Это тоже была агрессивность — но с такой агрессивностью можно было работать, поскольку агрессивность не сопровождалась ответственностью. У русских же агрессивность была контролируемой, с этим могли сравниться только японцы, жестоко, с болью и кровью воспитывающие в учебных заведениях самураев, и частично — немцы, у которых молодежь проходит обязательную военную подготовку. Оно и понятно — за ними Африка, там спокойно не было никогда…

Русские были достаточно самостоятельны, и даже в каком-то смысле разобщены. Это был очень большой народ и у них, в отличие от многих других народов было не так уж и много единых героев и единой мифологии. Иногда доктор даже приходил к выводу, что русских как единого народа не существует, что это просто самоназвание разных этносов, живущих на одной территории. Однако, почему то же эти разные этносы, говоря о себе говорили: я русский — и это значило что народ был…

Доктор коснулся палкой плеча шофера.

— Давай, на базар, Джон. Заедем перед работой, пока там не такая толпа как обычно.

— Да, сэр… — привычно ответил водитель, он же телохранитель доктора. Бывший британский парашютист, он потерял здоровье во время четвертого сипайского восстания, особенно сильного, был уволен из рядов вооруженных сил и теперь зарабатывал на жизнь будучи телохранителем доктора в Кабуле. Заодно — он присматривал за ним и писал отчеты милому пожилому джентльмену, которого почему то иногда звали «Святой отец».

Аппараты типа Скат представляли собой не несколько отдельных боевых платформ — носителей — а единую ударную боевую систему, каждая часть которой выполняла свою функцию. Всего было шесть машин, они должны были действовать в едином строю — но перед целью — разбиться на две группы для поражения двух разных целей. Каждую из групп вел аппарат, в чьи задачи входило прокладывание и расчистка курса для двух других аппаратов. Для того, на него была установлена станция РЭБ и две ракеты ПРР. Он был единственным в группе, локатор которого был включен в активный режим: два других следовали в кильватере за первым, не включая свои локаторы и не передавая никаких сигналов. Управляющие сигналы они получали от головной машины по закрытому каналу связи.

Эти четыре аппарата — по два в каждой группе — были ударными и несли в своих бомбовых отсеках по две осколочно-фугасные бомбы типа ФАБ-500 и две объемно-детонирующие типа ОДАБ-500. Этого было более чем достаточно для уничтожения целей, даже слишком — но послание Государства Российского должно было быть прямым и недвусмысленным. Тот, кто торгует рабами и наркотиками, и даже те кто живут рядом с местом где торгуют рабами и наркотиками — подвергает свою жизнь смертельной опасности. Эти бомбы, ждущие своего часа в отсеках стремительно несущихся к цели аппаратов — и были таким вот посланием.

Все беспилотные бомбардировщики взлетели с аэродрома Мары на самой границе — они были переброшены к самой границе тайно, чтобы возможно было долететь до Кабула и вернуться обратно без дополнительного запаса топлива. Тем не менее — баки подвесили — чтобы испытать аппараты при полной загрузке.

На базаре та его часть, где продавали рабов, была отделена от улицы и от других торговых рядов сплошным трехметровым забором с колючей проволокой поверху, и двойными дверями — как в тюрьме они никогда не открывались одновременно. Рядом — небольшая (в привычном к верховому транспорту Кабуле никогда не хватало стоянок) стоянка для машин богатых клиентов — а других на базаре и не было, чтобы купить раба надо быть богатым человеком, охраняемая свирепыми пехлеванами. Пехлеваны выглядели комично — голый торс, чалма, широкие штаны, пояс, на котором одновременно висели старинная кривая сабля, полицейская резиновая дубинка и современный североамериканский электрошокер Taser. Выглядели они так, как будто вышли прямиком из подпольно снимаемых здесь же, в Кабуле, в пыточных тюрьмах видеокассет для садистов, которые в свободное от работы время обожал смотреть добрый доктор.

Промокнув руки ароматизированной салфеткой — доктор делал это постоянно, ощущение грязи на руках было для него омерзительным — он вышел из машины. Джон моментально оказался рядом, раскрыв над доктором зонтик от солнца. Доктор посмотрел на него — как будто впервые видел — потом на пехлеванов, и направился ковыляющей походкой к старым, недавно покрашенным воротам. Дурные предчувствия не покидали его.

Рынок еще не работал — но хозяева его уже были на месте. Договаривались о том, какую цену держать на товар, продавали и обменивали товар еще до начала торгов, по «своим» ценам, смотрели, как расставлены клетки и как выглядит товар. Вопреки общераспространенному мнению, рабов хорошо кормили, не избивали, только если они не дадут к этому повода, а наказывали не плетьми, а подсоединяли к стальным прутьям клетки провода с током — и больно, и почти не остается следов. День обещал быть жарким — поэтому хозяева проверяли, дали ли в достаточном количестве рабам воду, и прикрыли ли клетки от солнца. Если раб потеряет сознание от солнечного удара или умрет — будет один убыток.

Рабы делились на три категории. Первая — она составляла две трети от общего количества — должники, которые вовремя не расплатились с баями. Теперь продавали либо их либо их детей, чтобы погасить долг феодала. В основном это были нищие крестьяне-феллахи не пуштунских родов — ни один пуштунский род не допустит продажи сородича, это несмываемый позор. Невысокие, сгорбленные от тяжелой работы, с тусклыми глазами и угрюмой покорностью на лицах, им было все равно, что жить, что умирать, и своей судьбы они так же ждали с покорностью, не пытаясь даже сопротивляться.

Вторая категория — это дети из нищих семей, которых продавали родители, чтобы расплатиться с долгами. В Афганистане детей рождалось много — сколько Аллах пошлет — а прокормить их было невозможно, потому что земля Афганистана большей своей частью была бедна и не давала достаточного урожая. Все это усугублялось еще и варварской ее эксплуатацией со стороны феллахов — они ничего не знали о современных методах земледелия, никогда не видели тракторов и обрабатывали землю так, как это делали их предки тысячи лет назад. Кроме того — самой популярной сельскохозяйственной культурой в голодающей стране было не зерно, не картофель, не просо — а опиумный мак. Которым, как известно, сыт не будешь. В возделывании опиумного мака все зависело от баев. Которые думали о будущем — те платили работающим на их земле феллахам достаточно, чтобы они могли кормить свои семьи в течение года, пусть и скудно, но кормить. А некоторые — сгоняли крестьян-феллахов со своей земли и покупали вот таких вот рабов, часто совсем пацанов, заставляя их работать, где за миску похлебки, а где и за укол плохо очищенного героина. Согнанные со своих земель, никому не нужные в городе, нищие крестьяне были вынуждены продавать своих детей одного за другим, чтобы спасти от голодной смерти тех, кто еще у них оставался.

Наконец, третьей, самой редкой категорией были похищенные. Это были и женщины, и дети обоих полов, это был товар для баев, для амиров, для раисов провинций и даже для самого монарха, который на базар не заглядывал — но присылал своих людей. Многие раисы происходили из богатых семей, они учились в Британии — где часто приобретали совсем отличные от афганских представлений о женской красоте. Для таких был особый товар — похищенные молодые девственницы, от тринадцати до восемнадцати лет, чаще всего блондинки — потому что в Афганистане блондинок было днем с огнем не найти, только крашеные — но это было не то. Одна такая девственница могла стоить несколько сот тысяч афгани — как сотня с лишним феллахов-рабов. Для специфического клиента похищали так же и мальчиков — ибо не все в Британии становились ценителями женской красоты, кое-кто приучался ценить красоту и мужскую.

Вот из-за таких вот бачабозов у профессора были проблемы. Ему были нужны русские мальчики разных возрастов — но в этом желании он конкурировал с людьми, которые запросто могли выложить за русского бачу сотню тысяч афгани. А у профессора и так был перерасход по бюджету на тридцать с лишним процентов и деньги ему выделялись с большим скрипом.

На пороге своего дукана — капитально отсроченного двухэтажного здания с решетками на окнах и на дверях — доктора с распростертыми объятьями встречал человек по имени Нурсултан. Он был очень похож на японца — невысокий, жилистый, с узкими глазами, короткими черными волосами — только кожа его была заметно темнее, чем у японцев. Киргиз по национальности, Нурсултан был одет в новенький британский камуфляж, а у него за спиной маячили двое вооруженных автоматами британцев — телохранителей, настороженно озиравшихся по сторонам. Все дело было в том, что Нурсултан жил как бы в долг, и очень боялся смерти. Его приговорили к смерти на сходке азиатских наркобаронов, которых Нурсултан сильно кинул в свое время: крупную партию героина перехватили русские и он остался должен всем и вся. Он не стал отрабатывать долг, как это делали в таких случаях — вместо этого он собрал все что мог и бежал в Афганистан, где вложил деньги в работорговлю и сильно поднялся на этом. Он знал, что рано или поздно приговор будет исполнен, что никто и никогда не уходил от мести наркомафии — и только поэтому он брался за выполнение самых сложных и опасных заказов. Нурсултан специализировался на русских женщинах и детях, потому что имел хорошие, оставшиеся еще с тех времен когда он торговал наркотиками позиции на границе и в самой Российской Империи. Приговоренный к смерти он не боялся мести спецслужб Империи, которая несомненно последовала бы, узнай они про род занятий Нурсултана — потому что приговоренному к смерти наркомафией можно уже ничего не бояться.

— Мой дорогой друг! — Нурсултан церемонно распахнул свои объятья, от него вечно пахло почему то перцем и пряностями, отчего у доктора заслезились глаза, и он чихнул.

— Рад вас видеть в добром здравии — сухо проговорил британец.

— Я как раз собирался сесть за достархан, вкусить скромной пищи, что послал нам Аллах — а как сказано, любой дар и любая пища удваивается, если поделиться ею с другом.

Доктор не принимал местной пищи, чересчур жирной, наперченной, сдобренной пряностями, потому что ему не давала покоя язва, нажитая от постоянных нервных стрессов и питания в лабораториях всухомятку. Но он знал, что отказывать нельзя — Нурсултан обидится.

— Я с радостью вкушу с вами даров достархана — церемонно сказал доктор, нащупывая в кармане флакончик Маалокса.

Достархан был накрыт в комнате, использовавшейся как кабинет и выглядящей довольно дико: капитальные стены, утоптанный и накрытый коврами до последнего сантиметра земляной пол, огромный, североамериканского образца стол-аэродром с компьютером и несколькими телефонами, а рядом, примерно на половине площади кабинета — ковры и достархан. Чуть в стороне тощий и смуглый бача раскуривал кальян с индийской табачной смесью, в которую добавлены сушеные листья яблони и конопля, а сам Нурсултан привычно расположился в сидячей позе у достархана, что-то гортанно приказал — вероятно, чтобы несли угощения.

— Я хотел поговорить с вами относительно товара — заговорил британец.

— Вах, какой товар. Сейчас плов принесут, кушать немного будем, потом разговоры говорить будем!

Сам Нурсултан родился в нищей, живущей пастбищным скотоводством семье в Ферганской долине, известном рассаднике всяческого лиха. Народа там было много, более того народ этот принадлежал к самым разным этническим и национальным группам, а земли не всем хватало, что провоцировало конфликты. Часть племен — например киргизское племя саваттаров — почти в полном составе служили Белому Царю в армии и пограничных дозорах, живя этим, части — все же хватало земли и воды из ирригационных систем, часть занималась пастбищным скотоводством, доходя со своими стадами едва ли не до Уральских гор. Ну а часть — такие как Нурсултан — начинали промышлять транзитом наркотиков или вставали на джихад. В пятнадцать лет он прибился к банде Черного Айбека, в двадцать лет — его соизволил одарить милостью, пригласив себе в дом Алиджон-хан, один из владетельнейших баев региона, которого судили трижды и ни один суд не посмел его осудить. То, что нищий паренек с перенаселенных гор увидел во дворце Алиджон-хана потрясло его настолько, что он и сейчас старательно копировал повадки Алиджон-хана и других баев, несмотря на то что они приговорили его к смерти.

— Разговоры говорить будем сейчас — припечатал британец — не далее как вчера от тебя пришел твой нукер, и сказал цену, которую ты хочешь. Эта цена выходит за грань разумного.

— Каждый товар стоит своих денег. — философски заметил Нурсултан, и в этот самый момент женщина, с головы до ног закутанная в паранджу внесла большое блюдо, на котором большой горой благоухал рис с бараниной и специями — плов. Никаких столовых приборов не было, это полагалось есть руками, а пиалы с водой, в которой плавали лепестки роз, подавались для того, чтобы омыть руки перед едой.

— Этот товар не стоит таких денег. Ты пытаешься заработать на мне втрое.

— Только барану кажется, что на соседнем склоне трава слаще, и он идет на соседний склон, не замечая, что рядом — пропасть. Мой товар стоит столько, сколько за него готовы отдать люди. Ты не единственный покупатель, уважаемый.

— Но я единственный, кто покупает у тебя столько.

— Столько… Белый бача — ходовой товар, то что ты берешь столько разом заставляет меня отказывать другим покупателям, а это плохо.

— Но мне они нужны не для этого!

Нурсултан пожал плечами, отправляя в рот целую горсть риса.

— Для этого — не для этого, какая мне разница. У тебя есть деньги ты пришел и купил. У других есть деньги — они пришли и купили. Нет денег — не пришел, не купил. Согласись, уважаемый, что если у тебя есть денег только на четыре лепешки — ты же не будешь требовать пять? И тебе никто не продаст пять, если деньги есть только на четыре.

Раздраженный доктор, чтобы немного отвлечься тоже съел пару горстей риса, взяв их руками. Он был цивилизованным человеком и от необходимости есть именно таким способом его просто коробило.

— Но если я не куплю у тебя десять бачей — ты не получишь денег.

Аргумент этот стал пока единственным, к которому Нурсутан явно прислушался.

— Но почему тебе нужны именно русские бачи, эфенди? Купи афганских, за свои деньги ты можешь купить их не меньше пятидесяти.

— Это мое дело. Мне нужен именно тот товар, о котором я говорю. Обязательно русские дети, не дети твоего племени или соседних — а настоящие русские дети.

Нурсултан пожал плечами.

— Моя цена реальна. Русского бачу сложно достать, я тоже плачу за них деньги, и немалые, эфенди.

Детей похищали банды людоловов — были и такие в Афганистане. В этой стране вообще — чего только не было, какого только харама не случалось.

— Каждый из нас кусает от своего куска. Мне эта цена — неприемлема.

Нурсултан отрицательно качнул головой — но все же решил объяснить ситуацию непонятливому покупателю.

— Смотри сам, уважаемый. Русский белый бача — хороший товар, его купят кто угодно. Что Амманулла-хан, что Вахид-хан, что даже сам принц Акмаль — бачабозы, они не желают лишних наследников на свое богатство, и поэтому гарем держат только для вида, а время проводят с бачами. В нашей стране много тех, кто желает проводить время с белым бачой, а британского бачу понятное дело — не раздобудешь. Остаются русские, они ближе всего. И вот придет ко мне уважаемый Вахид-хан и спрашивает, нет ли на продажу белого бачи, и кладет мне на стол сто двадцать тысяч афганей — заметьте, это больше, чем я прошу с вас. А я что должен ответить? Что у меня нет ни одного свежего бачи, всех купили?

— Я могу обратиться к Аскеру — назвал британский гость имя еще одного работорговца, специализирующегося на товаре из-за рубежа.

— К Аскеру? Этот шакал ни разу не переходил границу, он шакалит в Персии и продает свой товар за бесценок. Можешь обратиться…

— Он обещал мне помочь в моей потребности.

— И какую-же цену он назвал? — заинтересовался Нурсултан.

— Он сказал, что твоя цена непомерна Нурсултан-джан.

Нурсултан улыбнулся, показав крепкие, волчьи зубы.

— Пусть назовет свою…

Взлетевшая с аэродрома Мары в Туркестане стая сразу взяла курс на цель, не совершая никаких лишних маневров уклонения с целью замаскировать свои намерения. Эти ударные самолеты неслись сквозь ущелья, переваливали через горные хребты, прознали воздух над долинами и оазисами неотвратимо стремясь к своей цели. Все в них было подчинено только одному — добраться до целей и выполнить приказ, в холодном электронном мозге машин не было ни страха, ни жалости, ни опасений — только заточенная до бритвенной остроты воля на выполнение приказа. Эту волю заложил в них человек, переведя канцелярит приказов на понятный машинам язык — и теперь стальные птицы рвались вперед изо всех сил, чтобы выполнить приказ.

Те, кто отдал приказ, ожидали какого — то противодействия, и потому включили в состав группы две машины РЭБ. Но они просчитались — британская система ПВО в который раз оказалась несостоятельной, локатор даже не смог отследить момент прорыва стаи через границу, благо место прорыва выбрали сознательно такое, чтобы луч дежурного радиолокатора в максимальной степени экранировался горами. Стая беспилотных машин была слишком быстрой и слишком низко держалась к земле, чтобы ее засечь.

Сразу после прорыва границы — стая разделилась. У нее были две разные цели — одна находилась в Кабуле, даже не одна, а две цели недалеко друг от друга, вторая — почти на самой границе Персии и Афганистана.

— Он назвал цену в семьдесят тысяч афгани за голову.

Нурсултан недоверчиво уставился на доктора.

— Поклянись Аллахом, англиз, что это так.

— Клянусь Аллахом.

— Клянусь, ты потерпишь большой убыток, если свяжешься с этим жуликом и негодяем. Он мог назвать эту цену только в одном случае — если он собирается взять твои семьсот тысяч афгани и сбежать с ними.

— Он не скроется от нас.

— Вы ошибаетесь, доктор. У каждой крысы есть своя потайная нора, на то они и крысы. Хорошо — девяносто тысяч афгани за голову.

— Это больше цены Аскера.

— Но это цена, за которую ты получишь товар, а не головную боль по поиску продавца, когда он ограбит тебя и сбежит.

Доктор вздохнул.

— Вы никак не можете меня понять. Если эти извращенцы могут отдать за свои прихоти любые деньги, которыми располагают — то я только те, что выделены мне из бюджета. Ассигнования, понимаете, что это такое?

Нурсултан понимал, все-таки он родился в цивилизованной стране. Однако — у каждого своя головная боль.

— Но и вам, доктор — следует понять меня. Я буду последним глупцом, если отдам дефицитный товар не по той цене, какую могу получить — а намного меньше. Я думаю, доктор, у вас есть друзья, которые могут одолжить вам необходимые суммы. Вряд ли на то, что вы делаете — деньги ассигнуются официально…

— Стоит ли считать деньги в моем кармане уважаемый?

— Вы правы. Не стоит. Но и в моем — тоже не стоит, говорить, что за товар, которым я торгую я беру лихву.

Договорились о шести детях по восемьдесят пять тысяч афгани за голову — это меньше, чем то на что рассчитывал доктор, но уже хоть что-то. Неофициальные источники финансирования конечно же были… но под них надо было прогибаться, причем лично — а доктор прогибаться не любил. Он был ученым, а не холуем.

От рынка до городского офиса было совсем рукой подать, из окон кабинета доктора был виден базар была видна старая крепость — но, конечно же, они проделали этот путь на машине. Это была больница… на первом этаже действительно лечили обратившихся к ним пациентов, даже гранты от благотворителей на это получали. На втором этаже были палаты, больше похожие на камеры и лаборатории для проведения экспериментов, на третьем этаже — кабинеты персонала, библиотека, вычислительный центр, склад медикаментов и оборудования. К кабинету доктора примыкал еще один — для совещаний…

На то, чтобы достигнуть Кабула у стаи ушло чуть более двадцати минут — двадцать минут безумного полета над землей, в ущельях, над оазисами и дорогами. Стаю видели — и афганцы, кочевники и контрабандисты, и даже англичане — но никто так и не мог понять, что он видит. Сам Кабул находился в этаком кратере, окруженный горными склонами — а в разломах этого кратера проходили дороги. Перед самой целью стая выстроилась плотным клином над дорогой, ведущей из Баграма в Кабул. Изумленные афганцы слышали грохот двигателей, ударную волну от них только когда самолеты были уже далеко, потому что при сверхзвуковом полете самолет опережает звук. Услышав этот звук — одновременно вой и грохот — афганцы падали на землю, разбегались, поминая шайтана и моля Аллаха о прощении. Но стая была уже далеко — в намеченной точке, ориентируясь по дорожным ориентирам, самолеты сбросили бомбы — и ушли на северо-восток, сопровождаемые запоздалыми очередями скорострельных пушек ЗЕНАПа, прикрывающего Кабул. На аэродромах выл сигнал тревоги, по бетонке бежали к своим самолетам летчики, встревоженные паническими сообщениями о бомбежке Кабула — но угнаться за стаей у них конечно же не было никаких шансов.

— Что это такое? — доктор мрачно смотрел на подчиненного.

— Акт на списание биоматериала, сэр.

— Какого биоматериала? Что вы опять натворили?

— Сэр, это все эксперименты по стиранию создания с помощью электрошока. Мы никак не можем подобрать периодичность, продолжительность и силу воздействия электрического тока на мозг.

— А посмотреть данные предыдущих экспериментов вы не можете?! Маркони занимался этими экспериментами в САСШ в семидесятых, пытаясь использовать электрошок для лечения психических заболеваний! Вы хоть представляете — вот вы, именно вы — каких денег стоит биоматериал, с которым вы работаете? Это вам не подопытные крысы, черт вас возьми!

Ученый потупил взгляд — они и до этого списывали биоматериал, и он не мог понять — с чего именно в этом случае на него спустили всех собак.

— Сэр, эти материалы закрыты.

— О Господи. Обратитесь к Браухичу в Гарвард. Они закрыты для любопытных, всюду сующих свой нос — но не для нас! Почему…

Закончить свою назидательную речь доктор не успел — управляемая термобарическая авиабомба в этот момент попала в соседнее помещение, пробив крышу. Через секунду в другом конце здания упала еще одна, фугасная. Доктор успел почувствовать толчок, как при землетрясении, услышать грохот и увидеть, как стремительно змеятся черные трещины на стене. Потом рванула топливно-воздушная смесь, моментально приобретя температуру в две тысячи двести градусов по Цельсию. Ревущая стена пламени моментально оккупировала все кабинеты, вырвалась на улицу огненным дождем. Содрогнулись — а потом начали медленно складываться, разрушаясь по тысяче одновременно возникших трещин стены. Выживших в этом аду — не было.

А в нескольких сотнях метров от них еще две бомбы сожрали старый базар, уничтожив всех кто торговал рабами — и продавцов, и покупателей, и самих рабов — всех. Погиб и Нурсултан — огненный смерч моментально выпил воздух из его легких, и он повалился там где сидел, мучительно шевеля обожженными губами. Он находился в помещении на самом краю рынка — поэтому умирал долго, минут пять.

Через минуту с небольшим достигла цели и вторая часть стаи. Четыре бомбы упали на то что было отмечено как лагеря для подготовки боевиков для заброски их в Персию. Никого в живых не осталось и там — и там же, по случайности — птица попала в воздухозаборник — был потерян первый за этот день летательный аппарат. Понимая, что аппарат уже не спасти, двигатель работал вразнос, уничтожая сам себя оторвавшимися турбинными лопатками, оператор дал сигнал — и машина в одно мгновение превратилась во вспышку, в комок пламени, в комету жизнь которой — считанные секунды. Пылающий комок даже не долетел до земли.

Можно осуждать тех, кто принимает такие решения. Можно считать количество погибших гражданских и даже высчитывать какие-то пропорции. Можно собирать митинги по поводу нарушения чьих-то там прав. Но, несомненно одно — свидетели расскажут детям, а дети, когда настанет время — расскажут внукам, как на базаре торговали рабами, и разверзшийся вулкан поглотил за секунду всех нечестивцев в пламени великого костра.

А что касается тех, кто был там рабами, подопытными кроликами… Помните, что Империя делает все, чтобы спасти вас. Лучше так.

 

30 июня 2002 года

Кипр, база ВВС Акротири. Леди Дракон

Разведка — один из краеугольных камней современной армии. В связи с постоянных удорожанием и усложнением современной военной техники — государство уже не может позволить себе содержать армии в несколько миллионов человек и заказывать тысячи и десятки тысяч боевых машин. В связи с этим гораздо большее значение приобретает точность, адресность поражения целей минимально необходимыми средствами. Специалисты ВВС САСШ рассчитали, что при увеличении точности поражения цели вдвое — для поражения цели требуется боеприпас примерно втрое меньшей мощности при прочих равных. Если раньше наиболее расходуемым типом бомбового боеприпаса была бомба весом в пятьсот фунтов — то теперь чаще всего для решения тех же задач использовались управляемые бомбы весом в двести пятьдесят и даже в сто фунтов.

Военная разведка приобрела совершенно новое измерение с появлением спутников-разведчиков. Спутники-разведчики могли увидеть каждый квадратный дюйм земной поверхности, от них практически невозможно было что-то спрятать. Спутники совершенствовались с пугающей скоростью — первые отснимали нужную территорию на пленку, а капсулу с пленкой сбрасывали на землю с орбиты, и непонятно где она вообще могла приземлиться, возможно, что и на территории противника, последние же модели могли передавать информацию на землю в режиме реального времени. Настоящим прорывом, позволившим североамериканцам на десять лет опередить и русских и немцев стали спутники серии КН, КиХоул, замочная скважина. Несколько лет они летали и собирали информацию без какого-либо противодействия, позволив собрать бесценные сведения о своих основных противниках. Какое может быть противодействие спутникам? Да очень простое. В России например, у каждого командира испытательного полигона, каждой подводной лодки на видном месте висит «расписание электричек» — то есть график прохождения спутников противника в этом районе. Когда «проходит электричка» — все секретные работы сворачиваются. Те, кто запускает спутники тоже не дураки, они маскируют военное, разведывательное предназначение спутников, называют военные спутники метеорологическими — но обмануть здесь сложно. Станции радиоразведки перехватывают поток данных, передаваемых спутниками — «метеорологами» на землю и по его интенсивности определяют, что же передает спутник на самом деле, информацию о погодных явлениях или снимки местности в высоком разрешении. КиХоул же был замечателен тем, что ничего не излучал на землю, и первоначально эти запуски вообще удалось выдать за аварийные, несостоявшиеся. Эти спутники передавали данные на обычный спутник связи на орбите, а он уже передавал данные на землю в числе других. Потом это все конечно же раскрыли и теперь такая архитектура орбитальной группировки была скорее минусом чем плюсом: русские или немцы могли уничтожить всю группировку, уничтожив только лишь спутники связи, работающие на нее.

Но КиХоул был хорош сам по себе: размером с междугородный автобус он мог работать на орбите до четырех лет, самостоятельно менять орбиты за счет наличия маневрового двигателя, последние модели могли делать снимки в самых разных режимах, в томи числе в инфракрасном и в радиолокационном, ночью или при сплошной облачности.

Со времени, когда спутниковая группировка была развернута на орбите в полном объеме — а это был самый конец шестидесятых — пошла речь о том, чтобы полностью отказаться от разведывательных самолетов стратегической разведки, оставив за ними только тактическую разведку в районах боевых действий. На тот момент основным разведывательным самолетом ВВС САСШ являлся U2, тогда он назывался Deuce, двойка. Самолет этот был замечателен тем, что в шестидесятых — начале семидесятых мог летать на высоте, недоступной для зенитных ракет и высотных истребителей противника. Потом, конечно, разработали зенитные ракеты способные достать цель и на рабочих высотах «двойки» — от двадцати до двадцати пяти тысяч и программа эта пришла в упадок. Но в конце восьмидесятых, по разным причинам она была возобновлена и даже расширена, на данный момент в строю ВВС САСШ было сорок девять таких самолетов, в том числе четыре учебных.

Одной из причин возобновления программы стало удорожание самих спутников и процедуры их запуска при удешевлении самого самолета и программ его полетов. Изначально «двойка» была укомплектована специально для нее разработанными высотными двигателями, выпущенными малой серией, дорогостоящими, прожорливыми и капризными. Специалистов, способных обслуживать и ремонтировать эти двигатели приходилось готовить отдельно, а баз, на которых была необходимая инфраструктура и персонал для ремонта и базирования «двойки» по всему миру было пять — в том числе Баграм, королевство Афганистан — вот почему американцы построили на этой базе столь шикарную бетонную полосу первого класса. В конце восьмидесятых изготовитель самолета — фирма Lockheed предложила программу капитального ремонта и модернизации самолета с установкой на нем двигателей General Electric F-101-GE-29, модернизованным двигателем от самолета Rockwell B1B. Новый двигатель был меньше размером, легче на пятнадцать процентов, экономичнее, намного надежнее. Механики и инфраструктура необходимые для его эксплуатации теперь имелись на каждой базе, способной принимать американские тяжелые бомбардировщики. Это усовершенствование позволило установить на самолет оборудование системы Senior Spear для разведывательной программы Comint и Senior Ruby для разведывательной программы Elint. Оборудование устанавливалось в двух больших подкрыльевых консолях и обеспечивало: Senior Spear — разведку средств связи и радиоперехват, Senior Ruby — радиотехническую разведку, прежде всего разведку систем ПВО. Кроме того — над фюзеляжем в обтекателе была установлена антенна для передачи собранных данных на спутниковую линию связи для последующей передачи потребителям в режиме реального времени. Вдобавок, было выяснено, что ни одна система визуальной разведки не может сделать снимки земной поверхности с такой точностью и с таким разрешением, как это можно сделать старой доброй широкоформатной камерой, установленной в носу «двойки». Кроме того — ни один спутник наблюдения не мог дать одновременно такое количество разведывательной информации, какое могла дать «двойка».

Пилоты же называли «двойку» по-своему. Они называли ее «Леди дракон».

Название это не было случайным. Поговаривали, что оно пошло с тех самых времен, когда ликвидировали спецэскадрилью стратегической разведки СРС, а все имевшиеся самолеты передали ВВС САСШ, образовав девятую эскадрилью стратегической разведки. В эскадрилье СРС работали чрезвычайно опытные летчики из резерва, они получали почти тройное жалование по сравнению даже с пилотами USSTRATCOM — а при переводе в ВВС большая их часть уволилась и подалась на гражданку. На «двойку» попытались посадить летчиков, имевших практику на бомбардировщике, и вот тогда то один из них сказал: «Это как сначала ты танцуешь с леди, а потом вдруг оказывается что у тебя в объятьях дракон».

Вот и пошло с тех пор название самолета — Леди Дракон.

Этот самолет был самым сложным в пилотировании среди всех, имевшихся на вооружении в ВВС САСШ, причем — на всех режимах. Самым простым было взлететь — нужно было только смотреть, чтобы самолет не вышел за пределы полосы, у него были очень длинные крылья. Потом, с набором высоты — катастрофически сокращается разница между предельно допустимой скоростью и скоростью сваливания в штопор, на высоте 15240 метров она составляет всего шесть узлов — поэтому, начиная с этой высоты самолет пилотируется только автопилотом, ни один, даже самый опытный летчик не сможет выдерживать нужную скорость в течение длительного времени. В полете самолет крайне чувствителен к любым атмосферным явлениям, даже резкий порыв ветра может бросить его в неуправляемое падение. Самой сложной частью полета является посадка — она настолько сложна, что при посадке самолет должен сопровождать летчик на скоростной автомашине, поддерживая постоянную связь с пилотом «Леди Дракона» и сообщая ему, когда шасси коснется полосы. Сама посадка выглядит так: нужно тщательно притереть самолет к полосе на высоту примерно девять-десять футов, а потом идти с очень плавным снижением на протяжении нескольких сотен футов. Все дело было в том, что у самолета было шасси «велосипедного типа», а крылья при стоянке и разгоне поддерживали временные стойки, которые отбрасывались после взлета. Право совершать полеты на «Леди Дракон», отмеченное в летной книжке — это как сертификат высшего авиационного мастерства.

Но полеты на Леди Дракон имеют и свои приятные стороны. Чаще всего базы, на которых базируются эти самолеты, расположены в самых благословенных уголках земного шара. Таких, как Акротири, Кипр — самолет прилетал туда прямиком из Североамериканских соединенных штатов, там происходила — как в гражданских лайнерах — смена экипажа. Потом самолет, тщательно выбирая маршрут чтобы не попасть ни в чье чужое воздушное пространство, проходил над Средиземным морем, потом делал поворот — и углублялся вглубь континента, делал своеобразную петлю, чтобы пройти над Афганистаном и Пакистаном. Там он вел разведку против России, а потом — Японии. Потом он приземлялся в Гонгконге, крошечном островке британского влияния в этой части света, снова дозаправлялся, менялся экипаж — и Леди Дракон делала последний бросок домой, на большую авиабазу Неллис в Неваде, где было крупное гнездо этих птиц.

Обычно за полет на «Леди Дракон» давали три дня отдыха — и капитан ВВС САСШ Джей Борн использовал эти дни на всю катушку. Тем более — что сейчас его смена пришлась на Кипр, райский уголок суши посреди Средиземного моря. Эта земля, опять таки один из островков владычества Британской империи, помимо крупной и значимой в этом регионе военно-морской и военно-воздушной базы имела несколько десятков километров пляжной полосы с теплым, ласковым морем и изумительным белым песком. На этот белый песок приезжало греться из Великобритании немало молодых леди, потому что старшее поколение предпочитало ужасные британские морские курорты, где летом порой чтобы согреться — надо было брать бутылку с горячей водой в постель. Это летом! А тут было тридцать пять в тени, было море отелей и ресторанчиков и, как я уже упоминал, было немало молодых леди, выбравшихся из промозглой Британии позагорать. Капитан Борн на своем опыте убедился, что для того, чтобы иметь успех, нужно быть «типичным американцем» — грубоватым, нагловатым, совершенно не джентльменом, готовым всегда подраться и постоять как за себя, так и за даму. Почему то британские леди «велись» именно на это, им нравились американцы — и капитан Борн все эти три дня не скучал ни единой минуты. А когда пришло время прощаться — его пассия даже оказала ему услугу и подвезла его на смешном маленьком автомобильчике — по размерам ненамного больше газонокосилки — прямо до ворот базы ВВС Акротири. За что ей капитан был несказанно благодарен — не надо было тратиться на такси, здесь цены на такси, как впрочем, и на бензин, по североамериканским меркам — выше некуда.

Попрощавшись с Кларой… или как там ее… под заинтересованными взглядами британских томми, охраняющих КП, капитан прошел на пост и вызвал себе машину из числа тех, что обслуживали американский военный контингент на базе. Не прошло и пяти минут, как рядом с визгом затормозила синий Шевроле Камаро со знаками ВВС САСШ на дверцах — ее как раз и использовали, чтобы сопровождать драконих при посадке.

— Как? — спросил капрал Намуни из технической группы, сидевший за рулем.

— Подвинься… — капитан полез за руль — хочу вспомнить, что это такое, скорость сто миль в час…

— За прошлый раз нас же наказали — британцы сильно не любили лихачащих по базе североамериканских пилотов. В Британии вообще не было принято ездить быстро, там мало подходящих для этого дорог.

— Пусть обломаются… — с этими словами капитан Борн придавил педаль газа.

Полеты девятая эскадрилья стратегической разведки ВВС САСШ совершала в основном в интересах РУМО, разведки министерства обороны и АНБ — Агентства национальной безопасности, занимающегося почти тем же — но при этом не являющегося военным ведомством. АНБ на базе представляла гражданская дама по имени Карина, несмотря на жару, она всегда одевала строгий серый или темный костюм и выглядела так, что командование базы всерьез опасалось за качество технического обслуживания самолетов. Капитан Борн тоже был не против — но по слухам не обломилось пока никому…

Сейчас Карина, в своем потрясающем сером костюме стояла в тени ангара, обсуждая что-то с со старшим группы девятой эскадрильи, майором Никополисом. В руках у Никополиса был летный планшет с какими то данными, и он что-то упорно пытался доказать Карине. Капитан Никополис был из семьи эмигрантов-греков, потому спокойствием не отличался и доказывал весьма эмоционально. Чуть в стороне, растянув большое полотнище чтобы защитить фонарь самолета от прямых солнечных лучей, техники заканчивали перезагрузку Q-отсека, расположенного сразу за пилотской кабиной. Судя по всему — заправка уже была завершена.

Капитан подошел к группе механиков, мельком заметил, что на птице, на которой ему предстоит лететь — номер тридцать три. Летчики были людьми суеверными и верили во всякие приметы, иногда дурацкие — а номер тридцать три был восстановлен после неудачного приземления.

— Как?

— Нормально… — старший группы механиков оторвался от планшета с контрольным списком, заполненным наполовину — долетишь как нельзя лучше.

— Где сменник?

— В здании штаба. Дожидается.

Каждый самолет, особенно такой, сложный в управлении был индивидуальностью, летчики пересаживались с самолета на самолет если того требовали обстоятельства. Правилом хорошего тона было дождаться сменщика и ответить на его вопросы, прежде чем уходить в увольнительную.

Сменным оказался капитан Ван Мерве, спокойный как скала голландец, сын рыбака с западного побережья, он сидел на диване в комнате отдыха летного состава и пил чай. Тут же были британцы — но он не обращал на их утки и подколки, без которых британцы не могут жить ни малейшего внимания.

— Ван, как жизнь? — с ходу перешел к делу Борн.

— Весело. Весьма весело.

— Что новенького в Неллисе?

— В Неллисе. Ну за исключением того, что один ас умудрился едва не протаранить крышу Миража — все в норме.

— Ли?

— Он…

— Этот парень опасен для жизни.

— Он самурай. А в этом заведении он проигрался.

— Весело. Что с самолетом.

— Правый двигатель не выходит сразу на режим, если на высоте. Что-то с лопатками.

— Говорил?

— Говорил… Здесь все равно чинить не будут, на безопасность полета не влияет.

— Не влияет?!

— У них какое-то срочное дело. Когда я приземлился — у меня появилось чувство, что они хотят отправить меня на второй круг.

— Круто. Надо подать на них в суд. Что еще?

— Больше ничего. Там, кстати я не уверен, что проблема с двигателем. Вибрации никакой и тяга равномерная. Может быть — это приборы барахлят. Удачи.

— И тебе счастливо отдохнуть…

Ван Мерве был женат, и можно было ожидать, что он большую часть свободного времени просидит как пень на берегу с удочкой. Может быть — выйдет в море, половит окуня.

Капитан вышел в коридор, надеясь разыскать Никополиса — но он сам наткнулся на него мрачный как туча и все с тем же самым планшетом в руках. На планшетах, судя по виду, были спутниковые снимки какой-то базы ВВС.

— Борн, ты мне нужен!

— Да, сэр.

— Эти чертовы гражданские хотят нас поиметь. Но будь я проклят, если им это удастся.

— Да, сэр.

— Пошли… Выслушаем эту дуру…

Дура или нет — но само присутствие такой дамы, тем более перед долгим полетом было ох как некстати. Отвлекало от рабочих мыслей…

— Угадайте, где это, капитан?

Когда Карина не улыбается — почему то она становится еще сексуальней. Улыбка ее портит. И эта прическа — до сих пор капитан Борн считал, что ненавидит короткие стрижки. Короткая стрижка — это для кожаных затылков. А тут…

— Россия.

— Тепло.

Тепло то тепло… А не греет. Только распаляет.

— Где то на Юге.

— Еще теплее…

Капитан попытался вспомнить все базы ВВС России на южном направлении — он должен был это помнить хотя бы потому, что если он ошибется — смерть придет к нему оттуда. У русских есть чертовски дальнобойные ракеты?

— Мары?

— Нет.

— Самарканд?

— Снова нет.

— Бухара.

— И снова нет. Сдаетесь?

Капитан улыбнулся.

— Вам — с превеликим удовольствием.

Он знал, что за последнее высказывание его могут привлечь — за сексуальное домогательство. Н он знал, что Карина этого сделает. Иногда он думал, что она садистка и любит мучить мужиков. Если бы она выбрала кого-то одного — остальные бы позавидовали счастливчику и отстали. Но она никого не выбирала.

— Это база одиннадцать дробь семь, так мы ее называем. Севернее Мары, числится недействующей.

— Так нечестно.

— И тем не менее. Она числится недействующей — но спутник засек не только активность на ней, причем мы так и не смогли расшифровать эту активность, но и большой объем передачи данных с того направления. Мы думаем, что русские что-то затевают, и именно там.

На этой базе ВВС, тоже законсервированной, находился основной стартовый аэродром для беспилотных летательных аппаратов, призванных участвовать в операции «Литой Свинец». Их перебазировали сюда, потому что запас топлива на этих аппаратах был ограничен.

— Это повышенный уровень риска — заявил Никополис — я не хочу рисковать ни пилотом, ни машиной.

— Но это на самой границе! Там нет ни ЗРК ни РЛС ни самолетов-перехватчиков ПВО. Прежде чем они поймут…

— Прежде чем они поймут… Там есть высотный пост обнаружения.

— Но мы все просчитали — их истребители ПВО не успеют догнать «двойку». Над русской территорией она будет минуту тридцать — минуту тридцать пять секунд, не больше.

— Британцы не обеспечат прикрытие, не смогут. А если русские обидятся — граница их не остановит. Это слишком опасно.

— Но дракониха пройдет над этим местом на предельной высоте. Это обычный разведывательный полет у границы, никто не подумает что на сей раз мы немного скорректируем курс. Даже если русские засекут ее изначально — у их перехватчиков не хватит ни пространства, ни скороподъемности, чтобы догнать дракониху в пределах своей территории. А на чужую они не сунутся, по крайней мере надолго. Все просчитано.

— Что помешает русским послать вдогонку пару ракет? Нет, слишком опасно. Капитан — на твое усмотрение.

Такое тоже было. Все пилоты ВВС САСШ, а особенно те, у которых был допуск на драконих — были высококвалифицированными профессионалами, обладающими значительным опытом, каждый из них готовился при необходимости преодолевать самую страшную противовоздушную оборону, какую только может быть, и все они знали — что многие не сумеют прорваться к целям. Это была их работа — они тренировались как одержимые, и знали что каждый день может стать именно тем, когда им всем придется бросить свою жизнь на чаши весов.

— Это действительно нужно сделать? — спросил капитан, смотря прямо в глаза Карине.

Глаза красавицы из АНБ странно потемнели, она облизнула губы языком, будто они пересохли.

— Это действительно нужно для нас, капитан. Очень нужно.

— Тогда я сделаю это.

Никополис вздохнул и сказал только одно слово — смотри…

А мисс Карина, которая вообще-то предпочитала проводить время с подругами, а не с друзьями, но не афишировала это, потому что в АНБ не любили лиц нетрадиционной сексуальной ориентации, подумала, что все-таки все мужики, особенно те кто носит военную форму — идиоты, и их так легко купить. И продать. И…

В общем, все мужики — козлы.

 

Афганистан, Джелалабад. Акмаль-Сарай. Операция «Литой свинец»

Оперативное время ноль часов девять минут

С утра принц Акмаль был в ярости. Все, кому повезло прослужить на него больше года, и остаться при этом в живых, хорошо знали признаки этого состояния — и не показывались принцу на глаза. В гневе принц Акмаль мог убить любого.

Принц Акмаль был еще достаточно молодым человеком, ему было тридцать восемь лет, и он на девять лет был младше своего царственного брата. Он родился в семье Нурутдин-хана, одного из крупнейших феодалов этой страны, которому принадлежали почти все земли, почти все апельсиновые и оливковые рощи в провинциях Нангархар, Асадабад и дальше, до самой пустыни Регистан, где не росло уже ничего.

Уже с детства принц Акмаль проявлял задатки сильного — а на Востоке сильного, значит жестокого — правителя. В этом он превосходил даже своего брата, убежденного англофила, не расстающегося с потрепанным томиком какого-то британского поэта. Он тоже проявлял жестокость, здесь без этого было нельзя — но принц Акмаль уже тогда разглядел в своем брате какую то слабость. Какой-то внутренний надлом, не позволяющим ему быть цельным, как камень. А для правителя — это было необходимо, быть цельным как камень. Возьмите камень — голыш из реки, положите его на наковальню и попробуйте расколоть. Не получается? А теперь возьмите камень с трещиной, такие тоже встречаются. Теперь поняли? Гази часто делал — а потом сомневался, а правильно ли он сделал. Акмаль не сомневался ни в чем и не жалел никого.

С детства и Акмаль и Гази знали что такое наркотики. Наркотики — это то, что пополняет стоящие в подвалах дворца сундуки золотыми монетами. Наркотики, это то, что позволяет выживать крестьянам — их отец был хоть и жадным, но разумным человеком и принимал товар: пластифицировавшееся под воздействием воздуха и солнца опийное молочко с мака по ценам, достаточным чтобы крестьяне могли купить все что нужно и прожить зиму. Поэтому — отец слыл добрым правителем, ведь остальные держали крестьян-батраков впроголодь, а отец даже доплачивал за усердие в сборе урожая и уходе за посевами. Для всех, живущих в провинции Нангархар наркотики были средством к существованию. Кстати сказать — в Афганистане наркотики применялись и как лечебное средство. Если у кого-то болел зуб, а такое здесь случалось постоянно, зубы никто и никогда не чистил — достаточно было положить кусочек опийной смолы на зуб, и боль проходила мгновенно. Если кто-то маялся животом, а тут это тоже было постоянно из-за антисанитарии — следовало выпить чашку теплого козьего, коровьего или верблюжьего молока, с растворенным в нем кусочком опийной смолы. Тоже самое следовало сделать при простуде.

С детства и Акмаль и Гази знали, что такое смерть и что такое убийство. Исламский закон вообще по-средневековому жесток — и горе тому народу, правители которого достаточно беспринципны и изобретательны, чтобы применять его полностью. Каждую пятницу после намаза все шли смотреть на пытки и казни, это было как развлечение. Отец хоть и слыл добрым правителем — никогда не гнушался таким средством, как жестокая, изуверская казнь, чтобы напомнить своим подданным о том, что правитель все же он и при неповиновении пощады не будет.

Везло тем, кому просто отрубали голову. Здесь у них был палач, он жил у них во дворце, и он был единственным — не считая отца, кого боялись и Акмаль и Гази — боялись так, что придя к власти, Акмаль не поленился отыскать его, уже старика и повесить. Первыми на телеге на площадь привозили осужденных, иногда телег было несколько, скорбную процессию замыкал палач. Он всегда шел рядом со своей телегой, на которой были орудия его труда — большая сабля, топор, нож, моток веревки. Это был большой и сильный, наголо бритый человек, он не был афганцем — он был манчжуром, неведомо как попавшим во дворец отца. Когда казнили — в отличие от других палачей он никогда не прятал маской лица, словно надсмехаясь над народом и бросая ему вызов. Первыми выводили тех, кому присуждено было лишиться головы — и сверкала сабля, а на каменную брусчатку потоком лилась кровь. Потом, как заканчивали с обезглавливанием — начинали вешать, в особо тяжелых случаях перед тем как повесить — палач вспарывал приговоренному ножом живот, и только потом вешал. Иногда из толпы выбегал кто-то — обычно это были родственники потерпевших — и хватали за ноги повешенного, тянули вниз, чтобы он умер. Удивительно — но все эти кровавые вакханалии проходили на центральной площади Джелалабада, и смотреть на все на это собиралась толпа, люди шли смотреть на казни после намаза, вели с собой детей. И это считалось нормой.

Хуже всего было женщинам. Для женщин казни было две — либо их зашивали в мешок и с камнем топили в реке Кабул, либо закапывали в землю по пояс, а потом забивали камнями. Камни в обреченную бросали все, в том числе и дети.

Когда Акмалю было двенадцать лет — ему пришлось своими руками бросить камень в ту женщину, с которой он стал мужчиной.

Произошло это так: Гази вернулся из Британии, его исключили из Оксфорда за то, что ни одна из сторон не желала обнародовать. Вернувшись в Джелалабад, Гази — хан продолжил делать то, за что его попросили удалиться из Британии, правда пока без эксцессов. В один прекрасный день он решил и своему брату помочь стать мужчиной.

В шариате есть такая статья — прелюбодеяние. Дикая по своей сути, ибо прелюбодеяние есть одна из основ существования человечества, ибо без прелюбодеяния не продолжится род человеческий и зачахнет в одно поколение. Однако — прелюбодеяние по шариату наказывается смертью, и под это можно было подвести очень многое. Вот и подвел шариатский суд — та, которую звали Лейла, и которая помогла юному принцу стать мужчиной оказалась в числе тех, кто был вкопан в землю в особом месте центральной площади, а в нескольких метрах от этого страшного места с телеги свалили груду камней. На глазах замершей толпы молодой Акмаль подошел к каменной груде, выбрал камень. Тяжелый, увесистый, оттягивающий ладонь камень. Потом оглянулся на отца — но отец был непреклонен. И тогда он зажмурился так, что глазам стало больно, и изо всех сил бросил камень. А потом его увели — и град камней обрушился на приговоренную, толпа все знала и не преминула поучаствовать в кровавом спектакле. Толпа любит кровь. Люди говорили, что и Гази и Акмаль — порченные, полукровки, потому что мать их — не пуштунского рода, и значит, они не достойны. Порочная связь сыновей губернатора с шармутой, с женщиной легкого поведения это вполне подтверждала.

После этого Акмаль долго не мог спать по ночам, просил оставить маленький светильник, боялся, что стоит ему погаснуть — и шайтаны набросятся на него из темноты.

Второй удар Акмаль получил, когда погиб отец. Это был очень важный день, день рождения короля и во всех крупных городах страны полагалось устраивать по этому поводу парад. Парад устроили и в Джелалабаде, его принимал отец как губернатор провинции. Они стояли довольно далеко от основной трибуны, окруженные сипаями — телохранителями, которых выписал из Британской Индии отец и перед ними, перед каменными балконами, переделанными в трибуны, проходили войска. А потом что-то громыхнуло, сильно громыхнуло, и все окуталось дымом и пылью, и рухнул балкон, на котором стояли его отец и начальник стражи и многие другие люди. И проходившие внизу войска замерли на мгновение — а потом, взревев, бросились к поверженным вождям, желая растерзать, растоптать, излить накопленную в душах ненависть. Одновременно с этим мятеж начался и в других городах, в Кабуле застрелили прямо на трибуне короля — но он этого не знал. Отстреливаясь и падая под пулями сипаи все же выручили, вытащили их со смертельной ловушки площади и довезли до лагеря, расположенного на окраине города — там небольшой британский гарнизон, оставшийся без командира готовился стоять насмерть до тех пор, пока не подойдут подкрепления.

Когда мятеж подавили — утопили в крови — британцы решили, что именно Гази должен стать новым королем. Неизвестно, почему они так решили — может потому что Гази был англофилом, может из-за того что произошло в Оксфорде. Как бы то ни было — Акмаль стал принцем и губернатором ненавидимой им провинции, властителем ненавидимых им людей, которые убили его отца. Один из операторов телекомпании ВВС оказался на месте событий буквально через несколько минут — и он сумел снять, как истерзанное взрывом тело раиса — отца Акмаля — потащили за машиной, накинув на шею удавку а другой конец веревки прикрепив к заднему бамперу. Тело тащилось за грузовиком, билось о неровности дороги — а разъяренные люди подскакивали, чтобы пнуть или кинуть камень. На худой конец — плюнуть. Потому Акмаль и ненавидел тех, кем он правил. Вот что случается — если быть добрым правителем.

Но еще больше Акмаль ненавидел русских.

Британцы сказали, что мятеж организовали, профинансировали и дали оружие мятежникам русские — вот почему их так долго не могли подавить, и вот почему некоторые пуштунские племена временно ушли за русскую границу и их там приняли. Принц Акмаль им поверил — и возненавидел русских так, как ненавидел только своих подданных. Он знал, что Иттихад-е-Руси, империю русских, государство русских нельзя победить в открытом бою, что если он соберет войско и объявит газават — ни один человек не вернется из этого похода, положат до последнего. Опыт уже был. Он был проницательным человеком, и видел, что даже британцы, когда говорят про русских — тщательно скрывают свой страх перед этой страной и перед этим народом. Но он нашел оружие, чтобы победить даже русских. Белая смерть. Белый порошок, который производится из опиума, из опийного экстракта. Белое оружие джихада, которое поразит русских, сделает их тупыми и глупыми баранами, готовыми на все ради очередной дозы. Чем больше русских будет употреблять эту дрянь — тем больше у него будет рабов, тем меньше подданных будет у Белого царя. Белое оружие для белых, для жителей севера. Пусть жители севера производят свои чудовищные орудия смерти — это оружие будет разлагать их изнутри как кислота, портить, убивать их, одного за другим. То, что не успеет доделать в этой жизни он — доделают другие. Он знал историю и знал, что в двенадцатом веке Орда пришла на север и два века русские жили под властью орды. Он надеялся, что он увидит в своей жизни новую Орду. И унижение тех, кто убил его отца.

Но кое-что можно сделать и сейчас, унизить — не убивая. Принц Акмаль собирал гарем, в котором были как мальчики, так и девочки. Любитель разнообразия, он не отдавал предпочтения кому-то конкретно — но чаще всего ему нужны были русские. Бачами он пользовался чаще, и каждый раз, унижая и насилуя русского бачу, он думал, что мстит тем самым за своего отца. Те, кто могли стать воинами — будут грязными маниуками и никем больше.

Надо сказать, что с бачами было все не так просто, это были не афганцы. Русские обычно были сильнее и крепче афганского бачи того же возраста и поэтому в подвале дворца он сделал что-то вроде креста — приспособление сие принц Акмаль увидел, когда смотрел фильм про римского императора Нерона — и тут же приказал скопировать. Собственно говоря, большая часть его злости относилась на то, что ему уже должны были доставить двух новых русских бачей — но так до сих пор и не сделали этого. Главным евнухом у него уже несколько лет был Псарлай, трусливая, жирная, вонючая и вороватая скотина. Поэтому, первое что он сделал рано утром когда проснулся — приказал страже притащить к себе этого бездельника Псарлая и спросил, почему до сих пор он не привез ему обещанных русских бачей, хотя взял на расходы триста тысяч афганей. Так и не получив надлежащего ответа он ударил Псарлая ногой, а потом несколько раз хлестнул плетью, и приказал идти на базар и без бачей не возвращаться…

Погода обещала быть просто идеальной, видимость сто на сто и ни единого, даже самого легкого порыва ветерка. Как раз в тот момент, когда принц Акмаль пинал своего вороватого слугу и бил его плетью — огромный черный самолет, чем-то похожий на австралийский бумеранг, дав всем четырем двигателям семьдесят процентов тяги, занял эшелон двадцать два — два нуля, то есть двадцать две тысячи метров над уровнем моря, курс — примерно на азимут сто сорок. В последний раз управляющая система беспилотного самолета вышла на связь с системой космического целеуказания «Легенда», получила свои текущие координаты в пространстве, координаты целей и подтверждение приказа на их уничтожение. После чего беспилотный самолет перешел в режим прорыва ПВО — все системы связи самолета отключились, перейдя на полное радиомолчание, тяга двигателей уменьшилась до пятидесяти процентов мощности, все управляющие поверхности встали так, чтобы давать минимальную ЭПР. Один из управляющих компьютеров беспилотного самолета — их было семь, и каждый способен был работать самостоятельно, решение принималось большинством голосов, как в парламенте, так называемое боевое кворумирование — рассчитал новый курс самолета исходя из последних полученных с Легенды координат, координат целей, азимута, тяги двигателей, положения управляющих закрылков, господствующих воздушных потоков. Расчет курса до цели и трассы отхода он представил остальным компьютерам, те проверили расчеты и согласились с коллегой. Чуть шевельнулись закрылки на правом крыле — где-то над Верным беспилотный стратегический бомбардировщик лег на боевой курс.

Потом принц накинул на себя расшитый золотым шитьем бухарский халат и велел подавать завтрак. Видимо, он проснулся сегодня слишком рано и завтрак — яйца всмятку, тосты с медом, кофе с корицей и перцем, как часто делают на Востоке — сделали не так, как принц любил. Тосты недожарили и им не хватало хрустящей корочки, а яйца наоборот переварили. Съев всего один тост и пару яиц, принц допил кофе и раздраженно отпихнул серебряный поднос в сторону.

Да что же это такое…

Чтобы немного отвлечься от мрачных мыслей, одолевавших с самого утра, принц прошел из своей спальни в малый кабинет — туда вел один короткий коридор, и никто кроме принца не имел права пользоваться этим ходом. Открыл крышку ноутбука, раздраженно ткнул кнопку включения. Пока грузились программы, принц раздраженно барабанил пальцами по столу.

Что-то было не так… Но что?

Африди? Может он зря с ними так — это большое и сильное племя, внешне оно проявляло лояльность. Но кем он будет, если разрешит воровать из своего кармана, ведь об этом, вне всякого сомнения — узнают. Если может воровать один — почему это нельзя делать другому?! Вот так и получается — если дать подданным хоть малейшую свободу, они уцепятся за этот кусочек и будут делать его все больше и больше. А там и до бунта недалеко. То что Африди утаивали часть торговли — это серьезное преступление и оно требует серьезного наказания. А если Африди попробуют выступить против него — он возьмет у них заложников, и будет казнить их при каждом акте неповиновения.

Может все-таки попытаться примириться? Хотя бы тайно? Вернуть им часть из того что он забрал у них, оставить себе только свою долю? Нет, нельзя. Тогда они поймут, что они сильнее, и он боится их силы. Ни в коем случае нельзя этого делать.

Британцы? Британцы в последнее время совсем сошли с ума — начали бороться с распространением наркотиков! Интересно, куда их заведет их идиотская политика? Если здесь не будет наркотиков — здесь не будет ничего останутся только живущие дорожным разбоем и примитивным хозяйством племена, им не нужны деньги. А эти племена и сейчас нападают на британцев, мешающих им на их землях — что же будет, когда они останутся с этими племенами наедине?

Нет, не британцы. Не британцы его беспокоят. Британцам просто достаточно преподнести более щедрый бакшиш.

Тогда что?

Программы загрузились, принц снял электронный ключ, вставил его в разъем и зашел на сайт одного из банков, расположенных очень далеко, в центре Европы, в горной стране в самом ее центре, ухитрившейся до сих пор остаться независимой. Брат — идиот, из-за своего англофильства держит деньги в британских банках в Гонконге. Сингапуре и Равалпинди. Интересно — он хоть понимает, что британцы этим держат его на крючке? Нет, он умнее и не позволит себя поймать таким образом, что британцам что кому бы то ни было на свете.

Проверив поступления, он убедился, что последняя сумма дошла. Ее он отправлял через Хавалу, удивительно — но даже в Швейцарской конфедерации Хавала имела своих людей, а возможно — и свои банки. Никто не мог точно сказать — что именно принадлежит Хавале. Хавала была единственной организацией, не считая древних суфийских орденов, которых боялся Акмаль. Чуть что — потом не найдут.

Решение своих денежных дел чуть улучшило настроение принца, и он, кликнув слугу, велел подать ему повседневную одежду. Надо было отправляться в город, правление — это тяжкий труд и много дел ждет решения правителя.

Несмотря на то, что прецедент ракетного удара по Афганистану и Пакистану уже имел место раньше, и боевые вертолеты тоже прорывали границу — никаких мер по надежному прикрытию так и не было предпринято. Надо сказать, что в вопросе противовоздушной обороны бесспорное лидерство принадлежало Российской Империи, только эта страна выпускала зенитно-ракетные и зенитные ракетно-пушечные установки всех типов и классов, способные при достаточной концентрации и правильном управлении создать почти непреодолимую преграду на пути воздушных средств нападения. Россия была единственной страной, которая в вопросе противовоздушной обороны полагалась не на ВВС — а именно на ракеты и артиллерию ПВО. В отличие от России Британия практически не занималась этим вопросом, а технические характеристики имеющихся у нее на вооружении систем ПВО могли вызвать у опытных людей только улыбку. Единственной системой, способной свалить наземь «Факел» была THAAD, система высотной обороны театра военных действий, разработанная североамериканскими корпорациями и теоретически способная перехватывать даже боеголовки баллистических ракет. Но она располагалась южнее, точнее юго-восточнее проложенного планировщиками курса бомбардировщика, прикрывая позиции баллистических ракет Британии в Британской Индии, нацеленные на Россию. А в самом Афганистане ПВО было только тактическим, да были истребители-перехватчики не самого последнего поколения, не способные перехватить малозаметную цель, следующую на высоте двадцать две тысячи метров. Из-за рельефа местности и слабой оснащенности РЛС над Афганистаном не было сплошного радиолокационного поля, позволяющего задействовать систему автоматического управления перехватом цели, подобно русской «Лазури». Так что, в операции «Литой свинец» возможность противодействия ПВО оценивалась с коэффициентом 0,15, при том что за единицу была принята система противовоздушной обороны ключевых гражданских и военных центров Российской империи.

Когда тактические ударные реактивные беспилотники еще готовились к взлету, а турбовинтовые уже пересекли границу — в безмолвном парении, включив плазменный генератор радионевидимости, стратег прошел границу. Он скорректировал курс еще над русской землей и сейчас шел точно на Джелалабад по широкой дуге — основные цели располагались именно там. На двадцати двух тысячах метров разглядеть его для нормального человека было невозможно — но потом пуштуны, известные снайперы и охотники со сверхъестественно острым зрением передавали друг другу, что едва заметную черную точку в небе они видели.

Как раз в том момент, когда принц Акмаль выслушивал в саду своего начальника стражи — далеко, за пятьдесят миль до Джелалабада бомбардировщик открыл люки — и пневматическая система сброса вытолкнула в разреженный горный воздух два огромных прямоугольных ящика, которые с одной стороны сводились на конус, с другой стороны — в них торчали сопла двух реактивных двигателей. Эта новейшая тяжелая крылатая ракета оперативно-тактического назначения называлась «Росомаха» и была предназначена для уничтожения целей, сильно прикрытых ПВО противника, таких, на которые посылать стратегический бомбардировщик, даже малозаметный — просто опасно. Она строилась по модульной схеме — как одноразовый примитивный самолет и способна была в зависимости от модификации, количества боевой нагрузки и дополнительных емкостей с топливом пролететь от семидесяти до пятисот километров. Сейчас они были по максимуму загружены боевой нагрузкой, и по минимуму — топливом, потому что лететь им был недолго. Эта ракета еще не была принята на вооружение, и была слишком сложным и дорогим средством поражения такой цели как джелалабадский рынок и пешаварские террористические лагеря, в конечном итоге бомбардировщик могли спокойно пройти над ним, вывалив из своего чрева несколько тонн свободнопадающих бомб. Но ракету надо было испытать, не на полигоне, а в боевой обстановке — вот и подвернулась такая возможность, как «Литой свинец».

Освободившись от захвата подвесной системы бомболюка, ракета выбросила короткие управляющие поверхности, включила двигатели. Наводилась она самостоятельно, по координатам, принятым ею от Легенды. Обгоняя бомбардировщик, обе ракеты рванулись к цели — а Факелу нужно было пролететь еще пятнадцать миль, чтобы сбросить оставшийся бомбовый груз.

Принц вышел на балкон — его обычная привычка, балкон был на уровне второго этажа обычного дома и позволял обозревать свои владения. Видеть Джелалабад.

На балконе его, конечно же, ждали. Приближенные, просители, были уже здесь, те, кто допускался сюда, чтобы припасть к ногам раиса — уже считали это величайшей милостью и знаком благорасположения.

— Аллах да хранит вас, исполнитель его высочайшей воли! — первый министр двора принца, хитрый и лукавый Танак упал на колени.

— Потом… — раздраженно сказал принц Акмаль.

— Но ваше Высочество, неверный Джон желает вас видеть срочно! — Танак так и пополз на коленях за принцем по дорожке. Принц приметил, что учтивее всего те, кто больше всего воруют. Странно — но своим приближенным он позволял воровать в определенных пределах, потому что люди дурны и если за каждый украденный афгани рубить голову — никого просто не останется. Танак был отвратительно любезен, даже слащав — жуир, чревоугодник и бачабоз, он готов был ползти на коленях за своим принцем до тех пор, пока не представится возможность залезть своей жирной рукой в его карман. Или в государственный карман, что было по сути одно и то же. Но Акмаль терпел его, потому что вместе они играли роль «доброго полицейского и злого полицейского», причем Танак в глазах народа был именно его заступником перед жестоким, гневливым братом короля. Принц, повернувшись к стоящему на коленях Танаку усмехнулся — те, кто считал его добряком явно не бывали в подвале его дворца, где содержались купленные им бачи. У Танака было даже больше фантазии в обращении с ними — чем у самого принца.

— Приведи его сюда.

— Я сейчас, сейчас…

Танак вскочил, побежал — причем так, что как будто в любой момент был готов снова грохнуться на колени. Через минуту он вернулся с подтянутым седовласым господином, одетым в британский «цифровой» камуфляж и с пустой кобурой. Его же распоряжением, распоряжением «неверного Джона» никто не имел права подходить к принцу с оружием, даже он сам. Когда он только ввел это правило, один из дежурных не осмелился обыскать своего начальника, тем более британца. Тогда неверный Джон вытащил из кармана второй пистолет и ни слова не говоря, расстрелял незадачливого дежурного на месте. Больше никто таких ошибок не допускал.

Неверный Джон был британцем, отставником из двадцать второго полка, которого принц Акмаль перекупил за большие деньги, и которого уважал, никогда не смея поднять на него руку. Уважал потому что понимал — в отличие от любого из местных у британца есть честь, и он его не предаст и не переметнется на другую сторону, чего бы ему не посулили. Ухо неверного Джона было искалечено ударом тесака — давний след подавления четвертого сипайского восстания, а глаза его были постоянно сощурены в напряженном прищуре.

Рядом встал Танак, который здесь был совершенно не нужен.

— Этот нам нужен? — принц Акмаль презрительно ткнул пальцем в первого министра.

— Пусть останется. Сегодня произошло ЧП, Ваше Высочество.

Принц Акмаль нахмурился.

— Что произошло?

— Перебили два ночных патруля. Полностью. Угнали машину, бросили на окраине города. Это произошло на базаре.

Принц помрачнел. Базар был центром жизни Джелалабада, с него он получал больше половины своих доходов и должен был обеспечивать там порядок. Если торговцы поймут что на базаре небезопасно — они уйдут торговать в Пешавар, а он в свое время сделал немало, чтобы переманить их из Пешавара.

— Получилось так. Ограбили какой-то дукан, даже не дукан — чайхану. Что оттуда взяли — мы так и не поняли, но хозяин его убит. Что он там делал ночью — непонятно.

— Кто хозяин?

— Некто Гульбеддин-хан, ваше Высочество. Еще убили двух собак.

— Займись — раздраженно сказал принц пресмыкающемуся рядом Танаку.

— Слушаюсь, ваша Светлость…

Принц уже не слушал его — ничего умного Танак сказать не мог. Займись — это значит, что надо конфисковать все, что было у Гульбеддин-хана в казну, сказать, что он не заплатил дань и отнять все за долги. А были эти долги или нет — кто проверит?

— Дальше.

— После этого они пробили дыру в заборе. Расстреляли два ночных патруля. И ушли — с перестрелкой, по пути обстреляли еще один патруль, остановили его и скрылись.

— Как это могло произойти?

— Ваше Высочество, я входил с ходатайством на ваше имя о приобретении необходимого оборудования. Нужны хотя бы активные ночные прицелы вместо прожекторов и более современное оружие. Видимо — они включили прожектора — и их перебили из темноты.

Принц хотел отделать привычным — казна пуста. Но тут не до этого — завтра его так убьют.

— Сколько это будет стоить?

— Я представлю расчет не далее как сегодня вечером, Ваше Высочество.

Принц снова посмотрел на Танака.

— Выдели по потребности. Проведи как ассигнования на защиту от нападений и подай бумаги в Королевское Казначейство. Может быть, мой старший брат не будет скряжничать.

— Слушаюсь, ваша Светлость…

— Кто это мог сделать? — принц снова обратился к неверному Джону.

— Мои люди работают. Одна группа пошла по следам, они ушли на машине. Это была большая грузовая машина. И кое-кто сказал, что видел на базаре русских.

Принц махнул рукой.

— Русских… Здесь полно русских, пусть покупают что им нужно и травятся, да покарает Аллах неверных рукой своей!

— Этих русских раньше никто не видел.

— Русских…

Принц задумался — а британец вдруг насторожился, будто гончий пес и посмотрел на Восток, в сторону базара.

— Что там? — заметил принц.

Британец ответить не успел — несколько слитных, почти без перерыва взрывов сотрясли воздух — и сплошная стена всепожирающего пламени, видная даже отсюда, встала на том месте, где только что был Джелалабадский базар.

Нищий, вечно молящийся Аллаху торговец Керим узнал о том, что произошло почти одновременно с принцем — прибежавший бача-сирота, которого Керим подкармливал за исполнение своих мелких поручений, ворвался в лавку, закричал с порога.

— Керим-эфенди, Керим-эфенди!

Керим оторвался от пересчета денег. Бухгалтерия, которую он вел представляла собой набор замасленных тетрадок, в которых он отмечал приход-расход условными, только ему понятными знаками. Деньги он переводил в золото и вкладывал по возможности, через подставных лиц, опасаясь привлечь внимание принца и его нечестивых нукеров. Много золота лежало в потайных ямах в торговом городе Джелалабад, очень много…

В этот день они отторговались успешно, хвала Аллаху.

— Что тебе?

— Керим-эфенди, на базаре людей побили!

Словно ледяная иголка ткнула торговца в сердце торговца. Керим был старым, опытным и мудрым человеком — иначе бы он не смог выжить в этом городе. И кто-то словно в ухо шепнул, что это имеет к нему самое прямое отношение.

— Кого побили?

— Стражу побили! По всему городу стреляли.

Торговец Керим припомнил, что ночью просыпался от шума.

— Как побили? Они же с оружием.

— Насмерть побили, прямо в машинах побили. Там кровищи…

— А ты сам видел? Смотри, Аллах карает за ложь!

— Сам видел, Аллах свидетель! Машина до сих пор у забора стоит, расстрелянная!

— А еще что говорят.

— Говорят, на базаре кого-то побили!

— Кого?!

— Не говорят, там оцепление не пройти!

Нищий, вечно молящийся Аллаху торговец Керим порылся в небольшом кошельке, бросил беспризорнику монету в один афгани. Потом подумал — и бросил еще одну.

— Смотри, если солгал — Аллах все видит!

Бача уже не слушал — он улепетывал прочь.

Нищий, вечно молящийся Аллаху, торговец Керим немного подумал, стоит ли идти туда и чем это грозит лично ему. В конце концов, пришел к мысли что ничем — в Афганистане любопытство является нормой жизни, по поводу и без повода собирается толпа. Многие не работают, и готовы участвовать в любых событиях общественной жизни.

Самое худшее — его не пропустит на базар, и гвардеец угостит его дубинкой по спине, прикажет проваливать. Но неужели базар закрыли совсем? Да быть не может, каждый день простоя — громадные убытки. Здесь весь город торговлей живет.

Решившись, Керим позвал пацаненка, своего дальнего родствнника, который помогал ему в дукане.

— Постоишь на торговле пока один — коротко сказал он.

— Слушаюсь. А что произошло, Керим-джан?

— Не твоего ума дело! — разозлился Керим — и торгуйся как следует, не отдавай товар за бесценок!

У нищего, вечно молящегося Аллаху торговца Керима, не было ни автомобиля, ни мопеда, ни бурубахайки, ни мула, ни даже осла — а потому он пошел пешком. Уже на улице он заметил неладное: — день, а некоторые дуканы закрыты. Не к добру, возможно, и ему стоит закрыть свой, когда вернется. Никакой навар не стоит собственной головы.

У базара кипела толпа, но к гвардейцам никто не осмеливался подходить. У самого забора гвардеец лениво пинал кого-то ногами, возможно — любопытного, возможно, кого-то еще.

Керим-бай осмотрелся по сторонам, заметил в водовороте толпы знакомое лицо, начал протискиваться туда.

— Да продлит Аллах дни твои, Али-бай — начал он, обращаясь к торговцу, турку по национальности, чьи предки бежали в Афганистан после штурма Стамбула русскими.

— И тебя да помилует Аллах, Керим-бай — ответил торговец — как идут твои дела?

— Да какие дела, никакой торговли… — привычно начал жаловаться Керим — все наторгованное отбирают, на жизнь не хватает…

— Тише! Ты говоришь не подумав!

Соглядатаи принца были везде — но сказанное было в пределах нормы, хотя и на ее грани. Гораздо хуже сказать, что все хорошо — тогда тебя найдут, чтобы обобрать до нитки. В Джелалабаде не было ни одного человека, у кого бы хорошо шли дела.

— А как поживает ваша семья, Али-бай?

— Хвала Аллаху, все хорошо. Вот думаю дочь выдавать, на той стороне границы за нее дают пять килограммов золота.

Это уважаемый Али-бай конечно прихвастнул — на самом деле дочь его была тощей и неприглядной для местных ухажеров и это он не прочь был дать за нее выкуп, чтобы избавиться от нее. Сколько кормил — а проклятая Амина никак не желала полнеть, как в бочку без дна. И еще — выдумала идти учиться. Аллах да помилует нас — разве дело женщине идти учиться?!

— Хороший выкуп.

— Хороший… И еще тоже беда… — пожаловался Али-бай — я заказал товар, и жадные лихоимцы таможенники забрали половину, да покарает Аллах их за жадность. А потом — они пришли ко мне и предложили его купить. Мой же собственный товар!

— Да покарает их Аллах — согласился Керим-бай.

Находясь на удалении двадцать миль от города Джелалабад, стратегический бомбардировщик снова открыл только закрывшиеся бомболюки — они у него не распахивались наружу, а отъезжали в сторону как крышка на хлебнице — и две бомбы весом в тонну каждая упали в набегающий воздушный поток, стальными каплями отправившись в смертельный полет. Каждая из этих бомб тоже привела в боевое положение управляющие поверхности, легла на воздушный поток, косо планируя к цели и отрабатывая поправки. Разница между ними и ракетами была лишь в том, что у бомб нет двигателей.

Идущие на скорости примерно 0,9 Мах две крылатые ракеты выровнялись у самой земли, точно так, как было заложено в их программе. Они не рискнули снижаться и идти ущельями, потому что их электронный мозг оценил маршрут «Кабул-Джелалабад» по ущельям как опасный. Поэтому — они пошли долиной. Водители грузовиков, едущих по дороге, пытались рассмотреть, что пролетает над ними — но принимали ракеты за британские истребители-бомбардировщики. Вскоре ракеты еще снизились — они увидели реку и увидели первые постройки города Джелалабада — город, который для их электронного мозга представлялся лишь набором точек — ориентиров с заданными в системе Легенда географическими координатами высокой точности. Первая ракета уже давно отставала во второй — потому что так было нужно.

Высоко в небе стратегической бомбардировщик, выполнив боевую задачу, лег на обратный курс.

— Таможенники совсем обнаглели…

— Да услышит твои слова всевидящий Аллах! — Али-бай воздел руки к небу.

— А скажи мне, Али-бай знаешь ли ты что произошло здесь ночью? — перешел к сути дела Керим, предварительно исполнив все словесные экзерциции которые полагалось исполнить.

— Аллах свидетель, сам Даджал со своим воинством посетил нас, наш забытый Аллахом город — нам в наказание. Много людей перебили!

— А еще кого убили?

— Говорят, что убили того кто держал большую чайхану.

Гульбеддин! Проклятый Гульбеддин! И эти дети, которых он посмел сюда привезти! Значит, русские уже добрались до него. Русские не любили, когда кто-то воровал их детей — и ишак Гульбеддин привез в город беду.

— Да хранит вас Аллах! — неожиданно оборвал разговор Керим, повернулся и начал протискиваться из толпы, твердо решив не только закрыть дукан, но и уехать на какое-то время за товаром, чтобы не искушать судьбу. Но было уже поздно — для Керима, для Али-бая, для гвардейцев, для всех кто собрался толпой у базара. Кто-то из них творил харам сам, кто-то смотрел на этот харам и не возвысил голос против. Все они торговали здесь героином, опийным молочком на переработку, возили кислоту и прочие прекурсоры, торговали людьми, насиловали купленных рабынь, детей. Не было здесь невиновных — и теперь им всем предстояло расплатиться за содеянное.

Достигнув цели, первая ракета распались на несколько частей — и боевые блоки, кувыркаясь, полетели к земле, накрывая ее ковром. У самой земли открылись клапаны, выпуская горючий, тяжелый, идущий к земле и заползающий во все щели газ. А когда боевые блоки коснулись земли — сработали детонаторы и весь базар, все люди кто были на нем и около него оказались в сплошной полосе ревущего пламени с температурой две тысячи двести градусов по Цельсию. Вспышка эта длилась миллисекунды — но успела сжечь все, что было на базаре и моментально убить всех находящихся там людей. Выгоревший в момент вспышки воздух на мгновение образовал огромную вакуумную воронку, которая, согласно законам физики должна была немедленно заполниться. Воздух с ревом колыхнулся в сторону вспышки, и движение это было настолько сильным, что у многих из тех, кто находился вне зоны непосредственного поражения пламенем, воздух высосало из легких. Это была неминуемая смерть от отека легких — только более мучительная.

— Уходим!

Неверный Джон моментально все понял. Сделав шаг вперед, он бесцеремонно схватил раиса за руку и потащил его к входу в подземное убежище под дворцом — такая же «комната безопасности» какую рекомендуют делать во всех богатых домах консультанты по безопасности — только на десятиметровой глубине и со стенами трехметровой толщины. До коридора, ведущего туда, нужно было пробежать всего три десятка шагов — но времени на это им уже отпущено не было.

Первая бомба с ювелирной точностью врезалась в крышу особняка, пробив ее, и разорвалась, когда неверный Джон уже стащил раиса вниз, на лужайку, и они почти подбежали к спасительной, никогда не запирающейся снаружи двери. От взрыва тонны высокоэффективной взрывчатки здание содрогнулось — но устояло, устояло ровно до тех пор, пока не взорвалась вторая бомба. Взрыватель второй бомбы была установлен на воздушный взрыв — и еще одна тонна взрывчатки грохнула на высоте восемь метров над землей, снося ударной волной все, что уцелело при первом взрыве. Во многих местах не уцелел, рухнул забор, отделяющий одни безраздельные владения раиса Джелалабада от других. Что уж говорить о тех, кто оказался на открытой местности в десятке метров от эпицентра взрыва…

Так умер брат афганского монарха Гази-шаха, принц Акмаль, так прервался его жизненный путь, полный харама и всяческих злодеяний. А уже к вечеру в полуразрушенный, замерший в ужасе Джелалабад вошли исламские экстремисты и боевые отряды племени Африди с присоединившимися к ним малишами Шинвари. Они были в обиде за долгие годы притеснений и горели желанием рассчитаться по счетам. Ибо принцип «тура» — принцип обязательности кровной мести — един для всех, даже для принца королевской крови.

 

Пакистан, севернее Пешавара. Лагерь муджахеддинов Охри. Операция «Литой свинец»

Оперативное время ноль часов сорок одна минута

Муджахеддины тоже бывают разными…

Бывают фанатики, радикалы, которые не примут нусру от неверных, более того — от англизов. Такие обречены всю жизнь скрываться, менять паспорта, имена, квартиры верных людей — чтобы в один прекрасный день все же быть схваченным и закончить свою жизнь на виселице. Если кому-то из них повезет — они примут шахаду, подорвавшись на улице или в автобусе и забрав с собой нескольких неверных. Но британская служба безопасности не дремлет, а солдаты САС имеют обыкновение стрелять много и без промаха. И даже несмотря на то, что шахидом считается всякий, погибший на Священной войне, даже если он не успел принести Аллаху ни одного неверного — все равно, погибнуть под градом пуль, не имея возможности защититься — это все не то…

Но есть и другие муджахеддины…

Лагерь Охри, восстановленный после ракетного удара русских в прошлом году занимал территорию больше двадцати квадрантных километров и теперь охранялся расчетами ПВО, дабы не повторилось имевшей место трагедии. Здесь, в этом лагере, больше всего похожем на военную часть какой-то неведомой на земле армии с черным флагом — проходили подготовку совсем другие муджахеддины. Те, которые должны были выступить в поход и отвоевать у русских святую землю Мекки и Медины, землю — по которой ступал сам Пророк (саллаЛлаху `аляйхи ва саллям). Этих — британцы не вешали, этих они упорно и вдумчиво готовили.

Вот как раз сейчас группа юных муджахеддинов собралась в одной из классных комнат, где не было ни парт, ни доски, а где были только коврики для сидения, и большой экран телевизора, на который транслировалась специально разработанная программа. Программа эта имела встроенный так называемый «двадцать пятый кадр», который первоначально был разработан для использования в рекламе, но потом был повсеместно запрещен. Здесь же действовал только один закон — все что эффективно — должно применяться.

Еще в помещении был мулла. Он не был муллой, он был хорошо подготовленным сотрудником Чаттам-Хауса, одного из подразделений Секретной разведывательной службы, отвечающим за психологическую войну. Он даже был местным, хотя и относительно — родившийся в семье британского колониального чиновника в Равалпинди, он с детства умел говорить на диалектах этой страны и даже знал, как совершается намаз. Именно за это его привлекли к особой группе в Чатам-Хаусе, которая изучала Коран и шариат для оправдания террористической войны — джихада. Ими же, этими людьми создавалась новая глобальная террористическая сеть — Иттихад-е-ислам, государство ислама. Центром Иттихад-е-ислам должен быть стать труднодоступный район Горного Бадахшана, убежище, о котором знали немногие. А идеи Иттихад-е-ислам обкатывались здесь, на курсантах лагеря Охри.

— Ас-салам-алейкум! — поздоровался с курсантами преподаватель.

— Ва-алейкум-ас-асалам! — ответили бойцы!

Новая структура, в отличие от Аль-Каиды, создававшейся по образцу тайных обществ Востока была более вестернизирована, более похожа на армии. За прообраз взяли боевые группы большевиков в России начала века и боевые отряды Ирландской республиканской армии века нынешнего. В лагере Охри все курсанты передвигались в масках, и все делали в масках — принимали пищу, совершали намаз, выполняли физические упражнения. Это было сделано — с одной стороны для обеспечения массовости обучения, а с другой — чтобы ни один и тех кто прошел этот лагерь потом даже случайно не мог выдать другого курсанта.

— Хвала Аллаху, единому Господу нашему и Творцу миров, мы начинаем это занятие. Сегодня мы продолжим наш разговор о том, почему убивать русских является фард-айн для каждого правоверного и почему тот, кто убивает русских на Джихаде угоден Аллаху и попадет в рай.

Проповеди сего «муллы» были более чем примитивны, они не шли ни в какое сравнение с проповедями опытных богословов, закончивших исламские университеты и имеющих опыт проповеднической работы. Однако, тут и не требовалось искусной проповеди, проповедь должна быть как можно более простой, такой, чтобы она воспринималась сознанием, а не подсознанием. И чтобы ее можно было внедрять в подсознание, используя некоторые технические наработки доброго доктора, того самого что в эту самую минуту сгорел дотла в своем центре в Кабуле.

— Одним из последних заветов Пророка, который он произнес в присутствии множества верующих, было требование изгнать многобожников с Аравийского полуострова. Русские и есть те самые многобожники, они оскверняют ислам изменяя его в свою пользу. Среди русских есть татары, они считают себя правоверными, но они извратили веру и сделались рабами русских, тот кто убьет татарина — убьет трех русских. Все они — русские, татары, осетины являются преступниками и осквернителями святых мест, их надо…

Про то, что надо делать с русскими, татарами и осетинами, осквернителями святых мест — никто так и не узнал (хотя догадаться несложно) — потому что в этот самый момент прямо под окнами взревел голодным львом «Вулкан», ставя заградительную завесу и пытаясь нащупать струей стали прорывающуюся к цели ракету, которую все таки успели в последний момент засечь. Однако, установка «Вулкан» на самоходном шасси была изготовлена в семидесятых годах, и могла помочь против вертолетов, против самолетов тех времен — но не против ракеты, прорывающейся к цели на скорости в 1,3 Max.

Возмездие было неотвратимо. И никто из тех, кто собрался в тот день в лагере Охри — ни учителя, ни их ученики — уже никогда не убьют ни одного человека, ни русского, ни кого-либо другого. А жители близлежащих кишлаков вынуждены были выселиться из своих домов — слишком пахло горелым мясом.

 

Утро 30 июня 2002 года

Мохач, юго-восточнее озера Балатон, Австро-Венгрия. Стоянка дальнобойщиков

Ночью иногда можно увидеть больше, чем днем.

Ночная поездка рассказала сотнику больше, чем он надеялся узнать — пусть он и глотал каждые четыре часа таблетки, обвивающие сон, отчего голова то ясная — а язык как обложенный, и кончики пальцев немеют. На таких таблетках можно было жить трое-четверо суток, но потом надо будет проспать по меньшей мере сутки. Можно и больше — но тогда последствия для здоровья будут гораздо более серьезными. Человеческий организм не терпит грубого насилия сам над собой.

К границе шли войска.

Ночью, когда большинство дальнобойщиков устраиваются на ночлег у придорожных харчевен и дороги полупустые — по ним осуществлялись интенсивные военные переводки. Крытые грузовые OAF — лицензионные германские MAN, более легкие Штайры, внедорожники «Пинцгауэр» артиллерия на прицепе, тяжелые танковые тягачи с техникой на огромных платформах, укутанной брезентом — все это катилось по дорогам неудержимым стальным валом, направляясь на север. Сотник немало удивился, увидев все это — он не мог даже предположить, что должно было произойти для того, чтобы Австро-Венгрия напала на Российскую империю, это было совершенно немыслимое вооруженное столкновение, хотя бы по разности сил, по некоторым позициям на порядок, разности потенциала экономик и мобилизационного ресурса. Пусть Велехов и не был политически особо осведомленным человеком — однако он знал, что Австро-Венгрия держится по сути только благодаря Берлинскому мирному договору, провозгласившему нерушимость границ в Европе и отказ от решения внутриевропейских конфликтов военным путем. Совершенно невозможное политическое устройство в виду дуалистической абсолютной монархии, с одним монархом, но тремя правительствами и тремя парламентами, взаимная ненависть народов, населяющих империю, значительная доля иностранного капитала в экономике, безответственная внешняя и внутренняя политика. Австро-Венгрия была капканом для народов, вырваться из него повезло лишь чехам, составившим между Россией и Германией небольшое, предельно развитое в промышленном отношении государство, поставляющее свою военную и гражданскую технику по всем странам мира, приветствующее любые капиталы и любых туристов. В отчаянных попытках спастись австрийская династия заигрывала с крайне опасными ультра-националистическими тенденциями ставя одни народы надсмотрщиками над другими, как поставила хорватов палачами Балкан. Берлинский мирный договор, хоть и запрещал захватнические войны ради пересмотра границ — но не запрещал войны оборонительные, дабы покарать вторгнувшихся на чужую территорию захватчиков. Если даже австро-венгры рискнут — одного вылета двум-трем эскадрам тяжелых бомбардировщиков на Вену хватит, чтобы привести этих негодяев в чувство.

Почему Велехов и Божедар проехали столько по чужой территории, и их ни разу не остановили, тем более при таких обстоятельствах? Останавливали, как же, аж три раза. Восемь с лишним тысяч австро-венгерских крон отдали. Как там Государь Николай Первый про городового писал… Я бы этой свинье вообще не платил, ибо пропитаться сама себе найдет.

Но дальше Мохача ехать было нельзя.

Дело было в том, что за Мохачем вы вступали в совершенно особенный край, в край, где законы действуют только для вида — а на самом деле все законы там сводятся только к одному, древнему и жестокому…

Если не ты — значит тебя.

Балканы…

Пороховой погреб Европы, залитая до последней пяди кровью земля, разорванный на куски славянский народ. С тех пор, как много сотен лет назад турецкий султан пришел сюда со своей армией и принес на землю исконного проживания славян исламские порядки — покоя здесь не было ни на минуту, а некогда единый народ был разорван. Тогда же проявилось лицемерие христианских государей Европы — никто так и не выступил на помощь, как будто не понимая, что на благодатном юге мусульмане создают себе плацдарм для дальнейших разбойных набегов. Что проблема, которая здесь создается, не решится даже тогда, когда турки отсюда уйдут. Что с турками, с мусульманами невозможно ни о чем договориться, это глубоко чуждая культура, разговаривать с которой можно лишь посредством меча. Некогда единый славянский народ, живший в благодатном теплом крае раскололся на множество частей, главными из которых были православные сербы, перешедшие в католичество сербы, которые назывались «хорваты» и принявшие ислам сербы, которые назывались «мусульмане». Более того — и живущие на побережье Адриатики арнауты, занимающиеся контрабандой и бандитизмом — имеют одни и те же корни с сербами! Берлинский мирный договор не решил, а только законсервировал давнюю и застарелую проблему, а Россия на Берлинском конгрессе фактически предала сербов. Ни Германии, хапнувшей немыслимые территории и оттого пребывающей в благодушном состоянии, ни Австро-Венгрии, которая только что, несмотря на принадлежность к победителям потеряла Богемию, и просто не могла себе позволить потерять что-либо еще — совершенно не улыбалось образование в южном подбрюшье Европы славянского, дружественного России и довольно воинственного государства — плацдарма дальнейшей русской экспансии. Хватило образования славянской Богемии, которая промышленно была во многом привязана к Германии, а по крови была родственна России. Государь Николай Второй в свою очередь только что потерял весь Балтийский флот, но сохранил огромную, готовую к войне и уже показавшую чего она стоит армию. Вообще, по Берлинскому конгрессу, ставшему краеугольным камнем послевоенного мироустройства написаны целые тома мемуаров и исследований и нет смысла их приводить здесь. Россия, несмотря на публично данное обещание не искать территориальных приобретений на юге сокрушила османскую империю и почти в одиночку захватила гигантскую территорию, полностью разгромив турецкую армию и нанеся тяжелое поражение армии британской, заодно утопив в проливах и большую часть Средиземноморской эскадры. Кошмар Британии становился реальностью — в любой момент казаки могли хлынуть в Индию через Афганистан. Германия не просто унизила Францию — а полностью разгромила ее, выйдя к побережью Ла-Манша. Немалую роль в этом сыграли русские казаки, которые как и столетие назад стояли в Париже, и кайзеру, недолюбливающему Россию, но вместо приобретений на востоке неожиданно оказавшемуся собственником огромных территориальных приобретений на Западе нужно было технично выпроводить русские войска из Европы. Немалую роль в позиции Германии и примкнувшей к ней на конгрессе России сыграло и то, что и Германия и Россия были немало должны мировому банкиру тогдашних лет, Франции, и если частные долги полагалось выплатить — то о государственных нужно было поговорить. Франция, утопавшая перед войной просто в немыслимом бардаке даже перед ликом национальной катастрофы не смогла консолидироваться и выступить единым фронтом на Конгрессе, в результате чего Россия и Германия выступили единым фронтом и на правах победителей продавили решение, согласно которым вся территория Франции, передается Германии, но под международные гарантии соблюдения прав французского населения. Соединенные штаты Америки, присутствуя на Конгрессе заняли больше наблюдательную позицию — но тайно склонялись к поддержке России взамен на обещание уравнять позиции американских товаров с немецкими на российском рынке и передать американским верфям часть заказов на строительство нового русского флота. Британия, потерпевшая тяжелое поражение на многих фронтах обговорила только неприкосновенность Китая для своего давнего партнера Японии и независимость некоторых европейских государств, вместе с их колониями. Север Африки был потерян в пользу Германии и Италии, Юг тоже — снова восстали буры, жестоко отплатив за унижение и приняв сторону континентальной Европы. В этот-то дипломатический котел и попала нарождающаяся Сербия: России нужно было не дать Германии сблокироваться с Британией по вопросу Ближнего Востока, приобретенного русской армией силой оружия. Кайзер, отчетливо понимая, что не в интересах Германии столь громадный восточный сосед, да еще и памятуя о германских предвоенных позициях в Турции вкупе с недостроенной железной дорогой Берлин-Багдад склонялся к иезуитскому предложению Британии признать территорию османской империи свободной, с образованием на ней десятка национальных государств. Переманить Германию на свою сторону удалось путем уступок. Первая уступка — Россия отказывалась от всех интересов во Франции и оставляла себе только сеттльмент в Ницце и право беспрепятственной швартовки своих военных судов (которых еще не было) в Бресте. Вторая — Россия выводила все экспедиционные корпуса из Франции и признавала часть (за то какую именно часть шел ожесточенный торг) государственного долга России перед Францией, но выплачивала его Германии. Третье — Россия признавала за Германией бывшие французские колонии на Востоке и обязывалась выступить на их защиту вместе с Германией при посягательстве на них третьей страны. Четвертое — Россия поддерживала Германию против Австро-Венгрии и Британии в вопросе предоставления независимости предельно развитой промышленно Богемии и обещала не предпринимать никаких мер к тому, чтобы славянская Богемия перешла из германской в российскую зону влияния. Пятое и последнее — Россия отказывалась от требования предоставить независимость Сербии, фактически предавая сербский народ. В ответ Германия предоставляла только одно — на конгрессе германский министр иностранных дел фон Ягов заявил, что он не помнит, чтобы Германия когда-либо претендовала на территорию бывшей османской империи, и Германия считает, что по праву победителя все земли бывшей османской империи, а также территория Персии должны принадлежать Российской Империи. В ответ на это заявление британский министр иностранных дел встал и вышел из зала — но сделать британский лев с обломанными зубами ничего не мог. Берлинский мирный договор был подписан, потому что Америка не проявляла особого интереса к активному вступлению в войну, а без нее противостоять континентальному блоку было невозможно.

Но проблема осталась, и династия австро-венгерских государей всеми силами пыталась ее решить. Это была проклятая династия, на ее членов все время ложился какой-то злой рок. Максимилиан был растерзан в Мексике повстанцами. Наследник австрийского престола застрелил свою возлюбленную Марию Вечеру и застрелился сам — а может и убил кто. Очередной наследник — убит в Сараево, эрцгерцог Франц-Фердинанд вместе с морганатической супругой выжил, когда в него бросили бомбу — но был убит револьверной пулей. Австро-Венгрия долгими годами претендовала на роль европейского арбитра, сама уже ничего из себя не представляющая и сгнившая изнутри. Почти полстолетия в ней правил Франц Иосиф, переживший всех императоров, восходивших с ним одновременно на престол, и к концу жизни совершенно тронувшийся, он бродил по своему дворцу и бил мух, это было его любимое занятие. Извращенцы всех мастей, жиголо, социалисты и коммунисты, иные экстремисты — кто только не находил в те годы приюта в Вене! Слабость династии делала ее жестокой — вопреки обыкновению она не мирила народы, она стравливала их. Не было войны — но и мира не было.

Предательство сербов Россия искупила только в тридцать седьмом. Пройдя по лезвию бритвы — согласно Берлинскому мирному договору на государство-агрессор имеет право напасть любая из подписавших договор держав, этакая круговая порука — только что вступивший на трон Александр Четвертый, еще не заслуживший в народе приставки «Великий» в своей фамилии, филигранно все рассчитав, сумел вырвать больше миллиона сербов из кровавой ловушки, в которую превратилась их земля. В течение последующих лет — еще два раза по столько воспользовались возможностью и уехали в Россию. Часто сербы отправляли жен и детей в Россию, а сами оставались умирать. И умерли. Но не все.

Так Россия получила себе новых подданных, новый народ — а Австро-Венгрия получила себе немало проблем.

На всей территории, прилегающей к Адриатике, правили хорваты. Так получилось, что они выбрали себе путь, по которому шли, пусть порой по колено в крови. Путь указал адвокат Анте Павелич, образованный и крайне жестокий человек, не раз встречавшийся в свое время с Муссолини. Анте Павелич был человеком своего времени и своего места — он сумел переступить через нормы человеческой морали и свершил первый в Европе акт геноцида. Удивительно — но во имя спокойствия в Европе никто ничего кроме России не предпринял, а Павелич какое-то время был даже первым министром в австрийском правительстве, при том что у него не руки были в крови — он весь был в крови!

Теперь, благодатная земля Средиземноморья была перекрыта уродливыми громадами блок-постов, патрулировалась регулярными армейскими частями и усташескими бандами, которые нередко грабили и убивали. Всему этому противостояли остающиеся в живых сербы, мусульмане, которых тут становилось все больше и больше и арнауты, которые просто конкурировали с хорватами за криминальные промыслы.

Поэтому, дальше на машине было ехать нельзя.

Место для стоянки нашли сразу же — по пограничной зоне никем не установленной границы внутри единой страны многие города жили торговлей и перевалкой грузов. Один из громадных складов — стоянок, где за относительно скромную плату можно было оставить груз, машину или машину с грузом было в Михаче. Въезд за забор с колючей проволокой, который охранялся с собаками, стоил двести крон в день, не такая уж и большая плата за сохранность машины, содержимое кузова которой никого здесь не интересовало. Это был всего лишь еще один грузовик из двух с половиной сотен уже стоящих здесь.

Заглушив мотор, сотник какое-то время просто сидел, закрыв глаза и пытаясь хоть как-то отдохнуть. Все таки на таблетках ехать — не дело.

— Приехали? — спросил Божедар.

— Как видишь…

Враг рядом с тобой… Тот, на кого ты и не подумаешь.

Велехов не очень доверял Божедару, слова цыганки запали в душу, наложившись на те подозрения, которые там уже были. Что то неясное было во всем в этом — и с тем, как сербы, знающие приграничье как собственный нужник попались в засаду, и с мертвым контрабандистом — вот за что его убили?! И вообще — с обстановкой в приграничье и с движущимися на Россию колоннами техники…

Пытаться связаться со своими и сообщать о колоннах с техникой он не стал. Не может быть, чтобы в штабе и так об этом не знали, современные спутники сканируют землю одновременно множеством способов и ни ночь, ни дождь, и туман не могут скрыть передвижение крупных сил техники у самой границы. Сейчас поступают по-другому, объявляют учения, которые, если ситуация не благоприятствует — учениями и остаются.

Враг рядом с тобой…

— Пойдем? — Божедар был готов действовать.

— Куда?

— Ну… на встречу.

Господи…

— С кем?

— Ну… с друзьями.

— С какими? У тебя тут есть друзья?

— Везде, где живут сербы, у меня есть друзья.

— Они тебе друзья. А ты им?

— О чем ты, пан казак?

— Да о том. Ты считаешь всех сербов своими. Ты так ничего и не понял, из того что я тебе сказал — а это плохо.

— Серб серба не предаст.

— Уверен? А ты знаешь, что в Пожареваце половина надзирателей — сербы?

— Это ложь! — покраснел от ярости Божедар. Это было хорошо, в Риме краснеющих в гневе брали в легионеры и преторы.

— Это правда. Сербы, переметнувшиеся на другую сторону. Я тебе скажу одну вещь. Вот возьмем сербскую семью. Она живет здесь, пусть и на птичьих правах. Дети ходят в гимназию, пусть и католическую, а православие изучают дома. Теперь, если начнется сербский мятеж, сюда придут усташи и возьмутся за свои сербосеки. Может погибнуть вся семья. А если этот серб сообщит к примеру о тебе в ХауптКундшафт-Штелле — то ему заплатят немалые деньги и вывезут отсюда, его и его семью — он доказал лояльность государству. Ну, и как ты думаешь, поступит серб, когда будет решать что важнее, мятеж или семья.

— Ты плохо говоришь, рус… — сказал Божедар после долгого молчания.

— Я правду говорю. Пусть она и не такая, какой ты хочешь ее видеть — но это правда.

С остальными встретились у озера Балатон, добравшись туда экскурсионным автобусом — шаттлом, без оружия. Соболь, Певец, Чебак все они приехали на разных машинах и все — без оружия, только с деньгами, как туристы. В потоке туристов, едущих к озеру Балатон, затеряться было запросто, и на компанию мужчин, собравшихся в одном из кафе, никто и не обратил внимания.

Заказали большую порцию крестьянского рагу — оно готовилось в большой утятнице, и так в ней и подавалось на стол пышущее жаром. Ели как едят крестьяне — из одного блюда.

— Как добрались? — спросил Велехов, тщательно пережевывая жесткое в этих местах мясо.

— Нормально — за всех ответил Чебак — видел, что на дорогах?

— Да… Не надо об этом.

Какое-то время все сосредоточенно насыщались, уплетая распаренное месиво из овощей и мяса. Кафе стояло на самом озере, ввозную глаз резали водные мотоциклы, среди которых солидно резал волну теплоход.

Добравшись до закопченного дна утятницы, все сыто вздохнули, полный желудок располагал к прогулке. Велехов вытащил бумажник, расплачиваясь за всех.

— Пройдемся…

По меркам России озеро было так себе, близко даже к маленьким — но здесь оно считалось туристической Меккой. Все чистенько, уютно, коттеджи и санатории, чистенькие, ухоженные, раскрашенные как игрушки авто — здесь предпочитали маленькие, экономили. Неужели эти — и решились лезть в драку?

— Что им надо? — выразил общие мысли Чебак.

— А бес их знает…

А вот и в самом деле — что надо? И как можно так жить? Вот это — Европа! Местные считают себя наследниками римского цивилизационного ядра, суперэтноса — а всех остальных, в том числе и русских — какими-то недоразвитыми. Североамериканцев они хоть со скрипом — но признают своими, потому что это эмигранты из Британии и той же Европы, а русские — второй сорт.

Вот как? А ответьте тогда, уважаемые господа — как можно жить вот так вот, мирно, спокойно и делать вид что ничего не происходит, когда совсем рядом идет геноцид? Как можно десятилетиями терпеть в своем государстве наличие усташей, льющих кровь? Как можно делать Павелича, человека, который принес в Европу геноцид — чуть ли не спасителем нации?

Чего-о-о… Казаки то же самое, что и усташи? Ой-ли? Казаки — это опора порядка, в то время как усташи — опора беспредела. Да, когда на Восток пришли, разное было, в том числе и то, за что людей судили. Чувствуете? Людей судили! Судили своих! Вот в этом — и есть разница! То, что было сделано, не вспоминают в учебниках как избавление от бандитов и убийц, а те, кто был виновен — был же и наказан! Нигде и никогда Россия не выгораживала территорию, чтобы на ней проводить политику геноцида.

Так что — помолчали бы лучше, господа из благополучной, просвещенной, человеколюбивой Европы.

— Наши планы? — спросил Соболь.

— Разделиться — ответил сотник — я не верю здесь никому. Я сам себе не верю.

— Пока все нормально идет.

— Пока. Мы ни в чем не засветились. Мы туристы и дальнобойщики. Контрразведка не может отследить все. Но как только мы попытаемся выйти на контакт с местным подпольем — засветимся сразу же. Контрразведка не лаптем щи хлебает.

— Пан казак, но и одни мы ничего не сделаем. Ты знаешь, что такое Пожаревац?

— Знаю… Там есть завод?

— Есть, металлургический. Совсем недалеко, а что?

— Да так, ничего. На будущее. Мы не можем рисковать всем, выходя на контакт с местным подпольем.

— Тогда должен пойти кто-то один — сказал Чебак.

— Правильно, но не сразу. На контакт с подпольщиками мы должны выйти в самый последний момент. Сначала — мы должны разведать цель.

 

01 июля 2002 года

Афганистан, Баграм. Операция «Литой свинец»

Оперативное время ноль часов пятьдесят девять минут

В тот день опять давали рис с карри.

Проклятая пища, приготовленная индусами — рис с карри. Говорят — приготовлением пищи для солдат Ее Величества занята целая фабрика, на которой работают одни индусы и главный повар, придумывающий там рецептуры — тоже индус. Она поступает сюда в виде мешком с рисом, к ним прикреплены небольшие мешочки со смесью специй. Господи, если раньше принц ненавидел говяжьи бифштексы, поставляемые ко двору Ее Величества какими-то там фермерами, добрые, сочные куски мяса из йоркширских быков — то теперь он был готов убить кого угодно за такой бифштекс. Мясо тоже сюда поставляли — но его было немного, и оно все было обезвожено, потому что слишком много было проблем с транспортировкой нормального мяса. А обезвоженное мясо… это даже не мясо, вкус у него как у жевательной резинки.

Кстати, какой-то идиот придумал производить жевательные резинки со вкусом бифштекса, пива и других типичных для Британии блюд. Вот умора то…

Вместе со всеми принц принял пищу, бросил в мойку свой поднос с углублениями — питались здесь именно с такого подноса, а не с тарелок, вышел из столовой, переговариваясь с Тимом Хендриксом, парнем с которым у него оказалось много общих интересов и они подружились и… был перехвачен прямо на выходе майором МакКлюром. Несмотря на то, что на сегодня ничего не намечалось — майор был в полном боевом снаряжении, лицо у него было более чем серьезным.

— Капрал, за мной! — не теряя время на ерунду приказал он.

Принц уже научился различать настроение своих бодигардов, и знал, что если тот же МакКлюр называет его просто капралом — значит, дело дрянь, что-то случилось. Хлопнув Тима по подставленной ладони, капрал, он же принц королевской крови Уильям, направился следом за майором.

И тут же, яростно зазвенел звонок, похожий на школьный — сигнал общей боевой тревоги.

В комнате, куда майор привел принца все были в боевой готовности. Бородач Шон с мрачным видом крепил коробку с пулеметной лентой к своему пулемету, Уорхол чистил свой карабин. На одной из кроватей лежала форма… это была не его форма, но подходящая ему по росту и весу. Судя по эмблемам — форма полка герцога Йоркского.

— Что происходит?

— То что самое время уносить ноги отсюда… — отозвался МакДугал.

Принц повернулся к МакКлюру. Звонок продолжал звенеть, действуя на нервы — это сбышно было даже здесь, в отведенной САС комнатушке.

— Сэр?

— Приказано передислоцироваться отсюда в Чахлалу. Немедленно. Самолет будет в течении получаса.

— Сэр, я не двинусь с места, пока не узнаю, что происходит!

МакКлюр переглянулся с МакДугалом каким-то беспомощным взглядом — и именно по этому взгляду принц понял, что дело — серьезнее некуда.

— Отвечайте, МакКлюр. Перед вами — принц королевской крови.

— Сир, приказ эвакуироваться пришел из Главного штаба лорда — протектора Индии. Похоже, русские решили напасть. Вам известен смысл сигнала «Колокол».

Принцу он был известен — в британских военных училищах учили хорошо.

— Нападение неизбежно, произойдет в течение следующих двадцати четырех часов?

— Именно. В том то и дело.

— Сэр, я настаиваю на том, чтобы остаться здесь. Я капрал армии Ее Величества, и по уставу обязан…

— Сынок, про устав расскажешь мне в другое время и в другом месте — отозвался МакКлюр — и про свои королевские регалии, до которых тебе еще надо дожить — тоже. Перед отправкой сюда я имел беседу с самим фельдмаршалом, сэром Антоном Карвером, думаю, ты знаешь кто это. И он мне сказал: при малейшей опасности хватайте этого молодого сукина сына за задницу и убирайтесь оттуда, а решать правы вы или нет будем потом. Погибнуть за Родину — просто гораздо сложнее сделать так, чтобы твой враг погиб за свою родину. Силами этой базы мы русских не остановим… а они уже бомбят. Одевайтесь, сэр, времени уже нет — а они могут знать про вас и выбросить сюда спецназ… кое-кого я уже видел недавно совсем недалеко отсюда, возможно эти парни до сих пор где-то здесь и прибыли по вашу душу. И черт побери мою старую шотландскую задницу, если я предпочту приказам фельдмаршала приказы капрала.

Примерно через полчаса на базе Баграм приземлился старый, но надежный Шортс Андовер, сманеврировав тягой моторов он развернулся — и навстречу выброшенному легкому трапу побежали пять человек, выскочившие из подземной крепости Баграм. Погрузка была закончена в считанные секунды — после чего легкий десантный самолет, взревев моторами пробежался по бетонке и взмыл в небо.

Лететь ему осталось недолго…

 

01 июля 2002 года

Над Афганистаном. Леди Дракон

На следующий день, капитан ВВС САСШ Борн проснулся ровно в четыре часа тридцать минут утра по местному времени. Вставшие еще раньше члены специальной группы ВВС САСШ, эскадрильи 9 уже работали — и все они работали в данный момент сейчас на него, на пилота «Леди Дракон» под номером тридцать три.

Один из механиков принес ему завтрак, тосты, мед и кофе на ужасном подносе из армейской столовки — в нем были углубления, и пищу накладывали прямо туда, в углубления подноса. Еще двое ждали его с костюмом, который походил на костюм астронавта, и который имел автономную систему кондиционирования на земле — ярко желтый чемоданчик со шлангом, который надо было носить с собой до тех пор, пока ты не поднимешься в самолет и не подключишься к его системе жизнеобеспечения.

Процесс одевания был противным, но привычным, хотя в процессе приходилось перегибаться пополам. С помощью механиков капитан Борн одел свои доспехи рыцаря аэрокосмического века, один из механиков отрегулировал подачу охлажденного, кондиционированного воздуха в скафандр. Забрало шлема пока было открыто — оно было сделано из поляризационного стекла и почти не пропускало солнечный свет.

— Сломайте ногу, сэр — традиционно сказал один из механиков.

— Пошли нахрен — не менее традиционно отозвался Борн.

Сопровождаемый механиками он вышел на площадку перед ангаром — пилота должны были подвезти к «птице» на электротележке, но он традиционно отказался от нее и решил проделать этот путь пешком — на удачу. Противоперегрузочный костюм был не столько тяжелым, сколько неудобным, ноги не гнулись в коленях и походка получалась ходульной.

База освещалась прожекторами — но вдали, у самого горизонта уже шла война, война дня с ночью. Ночь была еще сильна, еще поблескивали холодным светом рассыпанные по черному бархату ночного неба бриллианты звезд, еще светила отстраненно полная луна — но у самой кромки горизонта, в бесконечной дали, там где небо встречается с землей уже светлела, расширяясь тонкая полоска света, обещая скорое наступление нового дня.

Никто и не подумал фотографировать, что пилота, что самолет — тоже дурная примета. Здесь был Никополис, был Джесс Торнтон, еще один пилот драконихи, который будет контролировать его взлет и как ни странно — была Карина, — хотя до этого капитан не слышал, что она хоть кого-то провожала в полет.

Никополис шагнул вперед, протянул планшет с заданием. Он был мрачен, в свете прожекторов это было особенно заметно.

— Не делай глупостей — сказал он.

— Так точно, сэр. Джесс, сегодня ты ведешь?

— Именно. Отправлю тебя в лучшем виде.

— А сам когда?

— Дня три погуляю еще…

Третьей к пилоту шагнула Карина, долгим взглядом посмотрела в глаза. У нее были какие-то сумасшедшие глаза, возможно они так расширились от яркого света прожекторов.

— Жаль, что дракониха не двухместная — негромко сказала она.

— У меня есть друг на Боевом Соколе — спарке. Может уступить мне место — еще тише ответил капитан Борн.

— Заметано!

Что, правда — нет?

Неуклюже подхватив планшет — это было чистой формальностью, на высоте двадцать тысяч нет ни времени ни возможности его рассматривать — капитан Борн заковылял к легкой алюминиевой лестнице, открывающей путь в кабину.

Кабину «Леди Дракон» во время последней модернизации заметно освежили — теперь россыпь приборов заменяли два многофункциональных экрана. Капитан установил связь с вышкой, отправляющей его в полет, потом на память прочитал «Библию» — карту предполетного контроля. Потом, выставив обороты на минимум, начал выводить самолет на полосу, зная, что Джесс на Камаро следует за ним, готовый поправить его при малейшей оплошности. Крылья такого размаха как на Леди Дракон причиняли неудобства как на земле, так и в воздухе.

— Полегче — раздалось в наушниках, когда он выруливал на полосу — прими немного вправо. Вот так…

Капитан немедленно сделал то, что подсказал ему его сослуживец — ему из машины виднее, как стоят шасси. Леди Дракон остановилась в самом начале полосы.

— Уай- тридцать три рулежку закончил, исходную занял — доложил он.

— Тридцать три-дубль вышел на исходную, к сопровождения готов — доложил и Джесс на своей Камаро.

— Вас поняла, Уай тридцать три, на полосе южный ветер примерно пять футов в секунду. Эшелон свободен, взлет разрешаю.

— Уай- тридцать три начинает взлет!

Рука передвинула на максимум сектор тяги, тяжелогруженый самолет на секунду замешкался — но тут же тронулся вперед. При разгоне самолет чуть покачивало, сказывалось велосипедное шасси и скверная центровка — значительная доля веса самолета приходилась на крылья. Управлять самолетом при взлете было сложно — но если ты поставил правильно самолет на полосу и не делаешь резких движений — он взлетит как бы сам по себе.

— Как идет?

— Хорошо идет, хорошо! — отозвался мчащийся следом по полосе сопровождающий.

Когда самолет набрал достаточную для взлета скорость — Леди дракон взлетает удивительно быстро, это единственный самолет в мире, которому для взлета нужно в три раза меньше места, чем для посадки — капитан принял штурвал на себя, и почувствовал как дракониха медленно отрывается от земли…

— Давай, будь послушной девочкой… — прошептал он.

Что-то едва слышно стукнуло.

— Есть отрыв, шасси сброшено! Идешь нормально!

— Принял, спасибо!

— Удачи…

Слегка довернув самолет на курс, отработав педалями, капитан Борн начал медленный и долгий набор высоты, уже над морем. Он летел вдогонку за отступающей ночью…

Примерно через двадцать минут — можно было бы и быстрее, но не стоило насиловать самолет — капитан занял «рабочие» девятнадцать тысяч метров. Можно было бы и выше — но не стоило рисковать, девятнадцать тысяч — нормально, в самый раз для работы приборов разведки. Его путь пролегал совсем рядом от земель России и Священной Римской Империи Германской Нации — и он совсем не хотел видеть их перехватчиков, только не сегодня. Нет, его не сбили бы, такое не было принято — но нервы потрепали бы. Как-то раз германские пилоты с «Цеппелина», германского авианосца — видимо разозлились на что-то — поймали снижающуюся «Дракониху» и всласть поиздевались. Этот самолет чувствителен даже к ветру, они это знали — и устроили конкурс, кто пройдет на реактивном истребителе ближе всего от бедной «Леди Дракон» да еще и на полной скорости. Прибывшая группа пилотов с британского «Илластриес» отогнала наглецов — но самолет удалось выровнять у самой земли, а потом еще и делать ремонт.

Сегодня в полете ничего особенного не было, только то и дело принимался сигнализировать датчик облучения — знак того, что расположенные внизу РЛС принимают самолет на сопровождение. На всякий случай, капитан принял решение подняться еще повыше, заняв эшелон двадцать тысяч. И сделал он это вовремя — когда он облетал Аравийский полуостров, с такой высоты на фоне разгорающегося пожара дня он выглядел темно-бурым, совсем как в сервисе Обзор Карты — глянув вниз, он увидел приближающуюся к нему в плотном строю тройку истребителей. Большие, хищные, по-своему изящные в отличие от тяжеловесных, угловатых североамериканских, русские машины шли стандартной тройкой, один двухместный истребитель и два одноместных. Капитан Борн начинал как раз истребителем и знал, что это один из любимых фокусов русских — выход к цели предельно плотным строем, при этом работает только станция разведки на двухместном истребителе, наводя и распределяя цели. Девять из десяти операторов наведения на АВАКС ошибутся и опознают цель как одиночный истребитель. Когда же доходит до дела — перед тобой оказывается не один истребитель, а три. Это имело и обратную сторону — подозревая такую тактику, оператор АВАКС может выдать пилотам не одну, а три цели, втрое превысив реальное количество самолетов противника и отвлекая против них намного большие силы, чем это необходимо.

Самолеты Северского могли забраться за двадцать тысяч — но на форсаже, а форсаж уменьшает ресурс двигателя на порядок, и капитан Борн знал, что за необоснованное использование форсажа русских пилотов наказывают. Поэтому, он предположил, что те не будут соревноваться с ним, тем более что если они попытаются лететь на высоте двадцать тысяч с той же скоростью, что и «дракониха» — то неминуемо сорвутся в штопор. Поэтому он продолжал лететь своим курсом, не зная, что системы Элинт и Коминт на самолете уже вышли из строя, забитые помехами. Двухместный самолет нес не станцию разведки, а станцию постановки помех, два одноместных самолета выполняли учебное задание по прикрытию «спарки». Обосновавшись на максимально комфортной для них высоте — пятнадцать тысяч — русские истребители принялись ходить широкими кругами, не пытаясь сравняться скоростью с «драконихой», но и не упуская ее из виду.

Потом, уже над Персией у русских подошло к концу топливо, и они начали снижаться, рассчитывая приземлиться на одной из местных баз. Капитан снова остался один, уже совсем рассвело, и фонарь кабины автоматически потемнел от бьющих в него солнечных лучей. Дракониха взяла курс на северо-восток, очень опасный курс, ведущий прямиком к русской границе. Во избежание преждевременного обнаружения капитан не выходил ни с кем на связь, он вывел на монитор показания системы навигации и напряженно следил за ними, готовый в любую минуту скорректировать педалями курс. Высоту и скорость автоматически поддерживал автопилот, в его действия можно было вмешиваться лишь в самом крайнем случае. Обычно в горах бывает облачно, но этот день был на удивление солнечным. Пустынный пейзаж юга Афганистана уплывал под крыло двадцатью тысячами метров ниже, очень далеко впереди уже высились острые пики отрогов Гиндукуша…

На втором многофункциональном мониторе в кабине Драконихи капитан Борн вывел данные, поступающие от фотокамеры, расположенной в носу самолета — он помнил данные разведки и хотел удостовериться, что за русскую границу он прогулялся не зря и снял все что нужно. Еще он хотел знать, когда русские истребители начнут охоту за ним — они не смогут атаковать сверху, они должны будут подниматься к нему, и он их заметит благодаря камере с панорамным обзором. Если заметит — надо будет что-то предпринимать.

Только это, и острый глаз летчика — наблюдателя позволило ему засечь несколько черных точек у самой земли. Это произошло, когда он уже пересек русскую границу и готовился к повороту на сто восемьдесят градусов. Точки были похожи на истребители, но какой-то странной, трехугольной формы. Он был уверен, что у русских таких истребителей нет.

Фотокамера снимала происходящее в автоматическом режиме, поэтому он был уверен, что заснял странные объекты и потом аналитики разберутся, что это такое. Истребителей-перехватчиков русских почему то не было видно (на самом деле они были оттянуты на север, создавая сплошную завесу, и не рискнули идти вперед, опасаясь создать помехи для беспилотников) — но задание было выполнено, вовсю работала система предупреждения об облучении локатором, и в любой момент с земли могла взлететь ракета. Поэтому, капитан Борн настолько резко, насколько это возможно, начал разворачивать самолет на новый курс, готовясь лететь в сторону Британской Индии…

Дракониха как всегда нехотя поддалась управляющим командам штурвала, угрожающе накренившись вправо — но капитан знал за ней такую особенность и моментально отпарировал крен коротким и резким воздействием на педали, создав нечто вроде контркрена, толчка заставляющего самолет выпрямиться. Поворот не был таким резким, но надо было дать самолету успокоиться и потом довернуть еще, ложась на выверенный курс. Отсчитав до десяти капитан снова, стараясь действовать как можно нежнее, сработал педалями и штурвалом — и самолет снова сразу же взбрыкнул. Но снова выправился…

Да что за черт…

Не желая отвлекаться на наблюдение за панелью приборов, за данными системы навигации, капитан взглянул вверх, пытаясь понять, куда он летит по положению солнца и…

Точка…

Сначала он не поверил своим глазам — точка была выше его, выше его самолета! Ни разу он не видел самолет, который летел бы выше, чем летает «дракониха». Но что это тогда такое — высотный метеорологический шар? Какой-то высотный дирижабль — быть не может, слишком малы. Капитан еще чуть довернул на сей раз удивительно послушно отозвавшийся на его действия самолет, лег на курс перехвата.

Минут через семь он подлетел настолько близко, чтобы посмотреть и убедиться, с чем он имеет дело. Это был не высотный шар и не дирижабль. Примерно на две тысячи метров выше и на тысяч пять метров левее от «Драконихи» летело это. Сначала капитан подумал, что это B2 Spirit, новейший стратегический бомбардировщик ВВС САСШ, но потом понял, что пропорции крыльев немного другие, да и нечего здесь было делать «Духу». Но факт оставался фактом — перед ним было что-то, похожее на толстый черный бумеранг с размахом крыльев больше чем у его «драконихи», намного больше. И это что-то, не обращая на него никакого внимания — преспокойно себе летело в сторону британской Индии. Даже не так — оно словно плыло в небе, не было видно ни струй выхлопных газов, ни пламени и сопел двигателей. Зато около этого — как то странно, в виде едва заметной дымки колыхался предельно разреженный воздух. На таком расстоянии он не мог колыхаться, тут совершенно нечему было колыхаться — но капитан видел это именно так. Воздух колыхался, и машина плыла в едва заметном прозрачно коконе.

На Драконихе не было стандартного истребительного поискового радиолокатора — а если бы он был, то капитан, взглянул на его показания, удивился бы еще больше. Он бы не увидел на нем отметки от самолета, находящегося в пределах визуального обнаружения. Все дело было в плазменном генераторе радионевидимости — он работал сейчас, включенный на полную мощность и ни один человек кроме капитана Джея Борна не знал про беспилотный бомбардировщик, неумолимо приближающийся к цели.

Капитан мгновенно понял, что перед ним либо стратегический разведчик, либо, что еще хуже — стратегический бомбардировщик, прорывающийся к цели. И никто, ни один человек в мире не знает о приближающейся опасности и не может ей помешать. Только он.

Конечно — это опасность для британцев, у Североамериканских соединенных штатов здесь нет своей земли. Но все равно — капитан Борн чувствовал себя обязанным перед британцами хотя бы за три дня проведенные на Кипре и за Клару. Британия была другом и союзником страны, которой он служил — а этот самолет летел с севера и дураку было понятно откуда он вылетел. Потому, капитан Борн вспомнив по памяти процедуру экстренной связи с землей — у Британии и у САСШ она была общей…

— Вызывает Уай — тридцать три — капитан справился со списком позывных — имею срочное сообщение для Кей-двадцать семь. Срочное сообщение для Кей-двадцать семь.

Кей-двадцать семь был позывным штаба авиации региона в Равалпинди. Передача шла через спутник.

— Уай-тридцать три, это Кей-двадцать семь, подтверди свой статус.

Вероятно — диспетчер даже не поняло, с кем он имеет дело. О пролете Драконихи предупреждали — но чаще всего диспетчеры задвигали дракониху как можно дальше, потому что у дежурного диспетчера хватает проблем и без нее.

— К черту процедуру опознания! Птица летит к вам!

До того, как пересесть на «дракониху» — капитан Борн какое-то время летал в составе особо подготовленной группы перехвата, которая встречала и сопровождала над нейтральными водами русские и римские самолеты, разведывательные, патрульные, стратегов системы сдерживания. Птица летит — любой пилот из его эскадрильи поднял бы по одним этим словам что дело дрянь. Бомбардировщик прорвал завесу перехватчиков над морем и приближается к континенту с неясными намерениями. Но эти чертовы Томми похоже и в ус не дули.

— Э… Уай — тридцать три, ты не мог бы повторить сказанное. У нас тут проблемы, старина…

Это типичное британское «старина» подействовало на капитана как спичка, брошенная в лужу разлившегося авиационного керосина.

— Значит так, сукин ты сын! Я Уай-тридцать-три, ВВС САСШ, выполняю разведывательный полет, нахожусь над территорией Афганистана, курс девяносто пять, высота двадцать тысяч. А совсем рядом со мной находится нечто, похожее на стратегический бомбардировщик русских, причем такой, какого я никогда не видел. Это чертовски здоровая птица, у нее размах крыльев не меньше двухсот футов. Эта птица находится на высоте двадцать две тысячи и идет в вашу сторону! И я не могу поручиться, что у нее добрые намерения.

На той стороне возникло явное замешательство.

— Уай-тридцать три, ты не мог бы сообщить координаты наблюдаемого объекта?

— Повторяю, на высоте двадцать две тысячи метров наблюдаю неизвестный самолет типа летающее крыло, очень похож на стратегический бомбардировщик, размах крыльев не меньше двухсот футов, скорость примерно 0,7 скорости звука, курс такой же как у меня, девяносто пять. Вы меня видите?

— Минутку… Мы не видим наблюдаемый вами объект Уай-тридцать три. Вопрос — на двадцати тысячах — находитесь вы?

— Положительно, Кей-двадцать семь, я на двадцати тысячах, он совсем рядом со мной, двумя тысячами выше. Вопрос — вы его видите?

— Отрицательно, Уай-тридцать три, мы его не видим.

Господи…

— Кей — двадцать семь, я собираюсь передать вам визуальную информацию через спутник, вопрос — вы сможете ее принять?

— Э… Положительно, уай-тридцать три, мы сможем ее принять.

Теоретический потолок «драконихи» находился на двадцати четырех тысячах с небольшим, неизвестный самолет шел на двадцати двух, а заснять его и передать данные капитан Борн мог только находясь выше его, потому что вся разведывательная аппаратура самолета была сориентирована вниз. Но двадцать четыре — это в теории, на самом деле на такую высоту не стоило лазать, это все равно что пройтись по лезвию ножа, разрыв между предельной скоростью полета и скоростью сваливания составляет милю, не больше. Но иначе его не заснять, да и времени совсем не было. Потому капитан Борн аккуратно отработал ручкой управления, увеличив до девяноста пяти от максимальной тягу двигателей и направляя самолет ввысь, в бездонное, темнеющее небо.

— Уай-тридцать три, вопрос — ты еще здесь?

— Положительно Кей-двадцать семь.

— Мы что-то видим рядом с тобой, но не можем понять что — отметка очень нечеткая. Вопрос — ты не мог бы посмотреть, что происходит?

Капитан чуть «отпустил» цель, пристроился сзади, бросил взгляд на неизвестный самолет — и кровь застыла у него в жилах.

Два больших, странно выглядящих предмета выпали из самолета — почти мгновенно включились их разгонные двигатели, полосуя воздух хвостами пламени. Капитана Борна качнуло в своем самолете реактивной струей двигателей ракет.

— Он выпустил ракеты! Повторяю — визуально наблюдаю две выпущенные крылатые ракеты! Они идут к вам! Две ракеты выпущены, прием!

— Тебя понял, уай-тридцать три, наводимся по твоей отметке…

Капитан даже не понял всю опасность сказанного — наводимся по твоей отметке — значит, именно его координаты передадут на ракетные посты…

И тут, от брюха бомбардировщика еще что-то отделилось, стремительно уходя к земле.

— Кей — двадцать семь, он еще что-то сбросил! Повторяю — он еще что-то сбросил!

Ракетный комплекс ПРО типа THAAD был разработан североамериканской оборонной компанией Lockheed-Martin как комплекс дальнего действия преимущественно для поражения боеголовок баллистических ракет. О том, что основной целью противоракет являются именно боеголовки говорили хотя бы его уникальные параметры досягаемости — сто пятьдесят километров по радиусу и двести (!!!) по высоте — то есть он теоретически мог перехватывать боеголовки в ближнем космосе. Как обычно разработчик несколько завысил тактико-технические характеристики этого комплекса — испытания проводились на устаревших боеголовках типа СКАД, современные же, да тем более с системами прорыва ПРО перехватить было куда сложнее. Тем не менее — и САСШ и ее давняя союзница Великобритания приняла эти комплексы на вооружение, желая прикрыть ими прежде всего места сосредоточения своих стратегических ядерных сил, оберегая их от первого, обезоруживающего удара.

Однако, в отличие от САСШ, где для ПВО была разработана «связка» — THAAD как комплекс дальнего боя и Patriot RAC-3 как комплекс средней дальности — Великобритания использовала в качестве комплекса средней дальности в основном собственную устаревшую, и с посредственными характеристиками Рапиру. И только остров, метрополия был прикрыт зонтиком Patriot RAC-3.

Потому то, выбирая средство поражения для висящего в небе бомбардировщика, уже собирающегося разворачиваться — британцы выбрали THAAD, потому что ничего другого у них просто не было, их Рапиры не смогли достать столь сложную для перехвата цель. Из-за ракетной атаки, а также из-за посредственных технических характеристик не были подняты в воздух истребители ПВО. Таким образом, все задачи по перехвату были возложены на батарею THAAD, стоящую дальше Пешавара.

Примерно в десять — сорок пять по местному времени из задранных в небо контейнеров стартовала ракета — перехватчик, чуть попозже — еще одна. Сделав красивую петлю-вираж — они ринулись в направлении целей.

Но тут их поджидал сюрприз, приготовленный уже русскими инженерами — разработчиками. При дальнейших исследования в области малозаметных летательных аппаратов — они пришли к выводу, что сделать его малозаметным можно только до момента открытия бомболюков. Что доставка средств поражения на внешней подвеске, что открытие бомболюка любой конструкции — все это в той или иной степени увеличивает ЭПР самолета и делает его уязвимым перед средствами ПВО. Если с отражением лучей локатора от поверхности самолета справлялся генератор плазменной радионевидимости, поглощающий лучи — то раскаленный выхлоп от двигателей невозможно было спрятать и это создавало угрозу для самолета. В таком случае — надо было предпринять что-то что позволило бы замаскировать выхлоп.

Проблему решили неожиданно просто. На самолет поставили дополнительные баки, в которые заливали смесь на основе жидкого азота. Эти баки имели собственные распылители — и они при необходимости выдвигались и выбрасывали смесь с температурой около минус трехсот градусов Цельсия в реактивную струю самолета. Таким образом, ракета, наводящая на тепло теряла цель.

А именно так наводилась THAAD. После отработки двигателя первой ступени — первая ступень отбрасывалась, и в дело вступала вторая, имевшая маневровый двигатель. Боеголовка ракеты была кинетической и наводилась в цель одними лишь ИК-датчиками, потому что при перехвате в ближнем космосе можно наводиться только по теплу — идущая на цель боеголовка раскалена как входящий в атмосферу метеор. При приближении к району предполагаемого нахождения цели, ИК-датчики ракет произвели поиск и наткнулись лишь на один (!!!) концентрированный источник тепла, второй был выше и совершенно не соответствовал параметрам возможной цели по интенсивности и характеристикам. На него и навелась первая ракета, а вторая, посчитав, что цель уничтожена — самоликвидировалась.

В конце концов — это был не британский самолет.

Капитан Борн как раз прошел отметку «двадцать одна пятьсот» и продолжал подъем, он хотел запечатлеть странный самолет хотя бы для своих аналитиков. И тут истерично взвыла сирена, предупреждающая о приближающейся к самолету ракете — стандартное оборудование для всех «драконих». Капитан похолодел — но действия его были хладнокровными и четкими, он понимал что максимум что у него есть — это несколько секунд. Закрыв забрало шлема, он нажал кнопку, система придавила его ремнями к креслу — и через долю секунды мир померк у него перед глазами.

Когда вытяжной парашют стабилизировал падение катапультного кресла, и он понял, что все еще жив — капитан не удержался и посмотрел вверх. Там, где должна была быть его «Дракониха» было лишь едва заметное темное облачко, а совсем далеко, на пределе восприятия он увидел черную точку. Неизвестный летательный аппарат уходил на север.

Катапультное кресло капитана падало с ускорением свободного падения, здесь было еще рано открывать парашют — и выбивающий сознание рывок парашютной системы еще ждал его. Он не знал, где он падает и куда он должен приземлиться — но искренне надеялся, что не к кузенам. Про идиотов, которым он передал информацию, и которые в благодарность за это сбили его капитан ВВС САСШ Джей Борн не хотел даже слышать. И он искренне надеялся, что сброшенные с этого самолета бомбы и ракеты задали кузенам хорошую трепку.

Примерно на пяти тысячах, капитан Борн увидел поднимающиеся с земли столбы густого черного дыма, по своему виду они напоминали грибы от ядерных бомб, только чуть поменьше. Или не меньше? Как бы то ни было — выбора у капитана Борна не было. Он висел под парашютом, и парашют нес его севернее.

 

01 июля 2002 года

Афганистан, провинция Нангархар. Эксфильтрация

Тяжелый АМО, шедший без колонны и на полной скорости, поднимая за собой шлейф пыли, вдруг свернул с асфальтированной, накатанной пусть и в рытвинах и кое-как заделанных воронках от разрывов дороги Пешавар — Кабул на дорогу, ведущую к горам, к горным кишлакам. Ни один из водителей — караванщиков в здравом уме не сделал бы этого. Зона племен — чрезвычайно опасное место, по кишлакам пожжет быть в любое время нанесен удар, здесь зеленка, земля испещрена кяризами, в которых может укрываться целая армия. Здесь не чтут никаких законов, единственный закон здесь — закон Пуштун Валлай, кодекс чести горцев, да слово амера — военного начальника, командира малишей, местного ополчения, или откровенной бандитской группировки. В последнее время и Пуштун Валлай, закон хоть жесткий, но честный и в чем-то справедливый — начали забывать. Причиной этого являлась молодежь, приходящая из Индии, и из местных лагерей. Хоть здесь есть и река — Кабул, и долина где можно возделывать почву — основной заработок здесь дает не кетмень, а автомат. Любой мальчик, еще не отрастивший бороду здесь направляется в лагеря подготовки боевиков — там его научат стрелять, закладывать мины, читать следы, преследовать врага в горах. Тот у кого нет автомата — добыча, не более. Афганистан — просто уникальная страна, владея ей Россия получает прямой выход в Индию, Великобритания — в Персию и дальше на Восток и в Туркестан. Оттого то и неспокойно, оттого то и работают лагеря, оттого то и идут в эту нищую, забытую и проклятую страну вербовщики. Оттого то на полном ходу сейчас план Чингисхан, говорящий о том, что у нас должны быть друзья на всем Востоке, в том числе и в Афганистане, и в Индии, и в континентальной Японии. Оттого то и гонит сейчас машину Араб одному ему ведомой дорогой, потому что там, впереди — друзья.

Машина скакала на неровностях — дороги, ведущие в горы, никто и не думал асфальтировать или облагораживать их каким-либо другим образом. По обе стороны были насаждения — зеленка, здесь работают те, кто все же предпочел автомату кетмень, по причине слабости здоровья или слабости характера. Аллах им в помощь.

Нужного кишлака они достигли нескоро, он был в горах. Несколько лет сюда пришел человек, и сказал, что он посланник Белого царя, правителя великой страны, что лежит на севере, и что Белый царь хочет им помочь. С тех пор прошло много времени — много времени по русскому мировосприятию, и ничто — по восточному. Но как бы то ни было — это племя, не слишком то многочисленное, стало одним из самых уважаемых в округе. Уважение дает сила и оружие, вооруженные мужчины, подчиняющиеся амиру и готовые умереть с оружием в руках. Мужчины здесь были, и оружие тоже было. Много оружия, потому что если другие племена вынуждены были покупать его на базаре, то этому племени оружие поставляли бесплатно, со складов длительного хранения. Даже у быстроногих бачей лет десяти — двенадцати, что лежали на склонах и дежурили, наблюдая за обстановкой, были старые, но надежные и вполне работоспособные автоматы Калашникова, которые они украшали на свой вкус, вбивая в приклад и в цевье стальные гвоздики с большой блестящей шляпкой. Увы, но в этом племени было много бачей, и мало взрослых мужчин, потому что немало взрослых погибли в боях с британцами, когда загнанные в угол британцы несколько лет назад совершили очередное чудовищное преступление: применили в Афганистане тактический ядерный заряд. Но и бачи, вооруженные, готовы были при необходимости выступить на защиту родного племени.

Машину они ждали, и потому — пропустили ее.

Их ждали у мечети, той самой, где несколько лет назад отдавали положенные ракаты шейх Дархан, амер племени на тот момент, и незнакомец, врач из Пешавара, назвавший себя именем Али. Много времени прошло с тех пор, и ни шейха Дархана, ни Али уже не было в живых, но дело его осталось. И потому грузовик у мадафы встречало несколько молодых людей, из которых выделялся один, чуть выше ростом, чем все остальные. По лицам никого было не различить — лица замотаны шемахами на восточный манер, видны только сверкающие глаза. У того, кто шагнул вперед, была серебряная цепь со знаком шейха племени на груди и длинноствольный, автоматический карабин Драгунова за спиной, в приклад которого не было вбито ни единого гвоздя. Видимо, хозяин карабина придерживался европейских взглядов на красоту оружия.

Араб заглушил двигатель, Бес неспешно вылез шейху навстречу.

— Аллахумма ля-кя-ль-хамду! — начал положенный салават гость.

— Омен! — ответил шейх, и оба они и гость и хозяин синхронно провели ладонями по лицу, символизируя омовение — Аллах, да поможет тем, кто идет по нелегкому пути хиджры.

— Аллахумма, Рабба-с-самавати-с-сабґи ва ма азляльна, ва Рабба-ль-ара-дына-с-сабґи ва ма акляльна, ва Рабба-ш-шайатына ва ма адляльна, ва Рабба-р-рияхи ва ма зарайна, асґалю-кя хайра ха-зихи-ль-карйати, ва хайра ахли-ха ва хай-ра ма фи-ха, ва аґузу би-кя мин шарри-ха, ва шарри ахли-ха ва шарри ма фи-ха! — пожелал счастья селению, и всем кто здесь обитает гость точно так, как это должен был сделать любой правоверный, входя в незнакомое селение.

— Баракя-Ллаху фи-кя! — сказал шейх, заметивший, как чисто гость говорит на арабском, и как хорошо знает шариат — ты правоверный?

— Ля илляхи илля Ллаху Мухаммед расуль Аллах! — произнес Бес шахаду, подтверждая свою принадлежность к правоверным.

— Воистину, я рад слышать это, и видеть на моей земле гостей с севера, и если тот кто приходит с севера нам гость, то приходящего с севера правоверного мы примем как брата — заключил шейх — в чем нуждаешься ты, путник на пути хиджры, скажи нам это?

— Аллах велик, по воле Аллаха и с именем Аллаха на устах, мы покарали неверных в городе Джелалабаде, и сгинул в огненной пучине брат короля, муртадский правитель этих земель принц Акмаль, и да будет ему пристанищем генна, а ложем — злые, кусающие его скорпионы и змеи. А вместе с ними сгинуло немало мунафиков и муртадов, из тех, что боятся убытка в делах своих, и припадают к земле, когда раздается клич идти на Джихад, и встречают время намаза на базаре, торгуя запретным и не отдавая ни одного раката из положенных Аллаху. Воистину, не мы их покарали огнем, а Аллах их покарал, ведь сказано: «Тем, которые подвергли искушению верующих мужчин и женщин и не раскаялись, уготованы мучения в Геенне, мучения от обжигающего Огня». Теперь нам предстоит домой, но путь через горы тяжел, и нам нужны проводники. За помощь мы готовы щедро расплатиться с вами, шейх…

— Кто это? — спросил Вадим, разглядывая вооруженных людей перед мадафой, и Беса, беседующего с одним из них. Он тщательно пытался скрыть страх — но голос подрагивал.

— Свои — коротко ответил Араб — здесь тоже есть свои.

Заранее шейху Абдалле о прибытии группы не сообщали — британцы тоже были не лыком шиты, могли перехватить, и операция была бы провалена с самого начала.

— Помочь переселяющемуся брату большая честь и долг для каждого правоверного, если он опасается гнева Аллаха, и огня в расплату за злые и постыдные дела. Что ты хочешь предложить нам, брат?

Вместо ответа Бес пошел к заднему борту машины, предлагая шейху идти за ним. Открыл замки, откинул борт, порылся, подвинул ящик. Открыл его.

В ящике лежали автоматы и чемоданы с дополнительным снаряжением для автоматов. Собственно говоря, предлагая это шейху, они не нарушали договор, заключенный ими с представителем Сулейманхейль по имени Змарай, ведь Араб поклялся на Коране в том, что не продаст товар другим людям, какую бы цену они за него не назвали, а тут они не собирались его продавать, они собирались его отдать. Таким образом, племя, получившее этот товар, стало бы намного сильнее других племен, и вооружено оно было бы лучше британцев. Если раньше сюда поставляли старое оружие, оружие с консервации — то это была сотня новеньких, только что выпущенных автоматов.

— Таких — почти сотня, мы возьмем только то, что мы сможем унести на себе. К каждому — идет боекомплект, думаю, у вас найдется немало патронов к этому оружию.

— Аллах свидетель, ты предлагаешь достойную плату, брат — сказал шейх — такая плата радует сердце любого мужчины и воина. Труден ли будет путь?

— Путь будет труден, но мы не из тех, кто сидит с сидящими.

Шейх кивнул, признавая достойный ответ.

— Сколько вас?

— Нас пятеро. Два воина и три бачи.

Девочку одели в мужское — на всякий случай.

— И куда ты хочешь идти, брат?

— На север.

Шейх кивнул.

— Мои люди проводят тебя на север, и да поможет тебе Аллах на твоем пути.

— И вас да благословит Аллах, но это не все. Этот автомобиль дорог нам, но мы вынуждены его бросить, потому что люди тагута бросят в погоню за нами войска. Если вы когда-нибудь пригоните этот автомобиль к русской границе — то на том берегу вам выдадут награду в сто полновесных золотых червонцев с портретом Белого царя.

Это не было задумано, машина была расходным материалом — но Бес решил рискнуть. Хорошая машина, бросать жаль — а сто золотых червонцев за нее ничто. Если надо — он лично внесет деньги в казну и выкупит ее, уж очень хороша машина. К тридцати годам светила отставка и пенсия, чем то же надо будет заниматься. Почему бы не этим?

Шейх Абдалла задумался.

— Это сложнее, потому что провести к границе большую машину сложнее, чем провести к границе человека, путь долог и труден, и случиться может всякое. Что ты скажешь, брат, если эту машину отнимут англизы или другие племена, или она не выдержит дороги?

— Кадару-Ллахи ва ма шаЄа фаЄаля — фаталистически произнес Бес — я верю в вашу честность, шейх, и в честность мужчин вашего племени.

— Достойные слова. Когда ты хочешь выступить в путь, брат?

— Прямо сейчас.

— В таком случае, мои люди будут рады проводить тебя, и да пребудет с тобой в пути всевидящий Аллах. Через полчаса будь готов выступить в путь.

Бес пошел к кабине, коротко кивнул. Шейх отдал приказание — и одни из малишей начали выгружать из машины ящики, затаскивая их в один из домов — нетрудно было догадаться, что там выход в кяризы и ящики с таким ценным подарком будет еще до темноты спрятаны в разных местах, в том числе в тайниках под землей. Бес с Арабом начали готовиться сами и готовить детей к долгому и трудному пути.

У скаутов есть целый кодекс поведения. По легенде он был разработан ни кем иным, как самим фельдмаршалом Корниловым, который на старости лет был назначен мастер-шефом Его Императорского Величества Корпуса скаутов, и немало сделал для того, чтобы из казны выделялись немалые деньги на воспитание воинов. Ведь сила России не в армадах стратегических бомбардировщиков и не в десяти авианосцах с судами эскорта. Она — в людях. Вот в таких вот пацанах, которые с детства учатся любить Россию и защищать Россию. Когда придут — а рано или поздно все равно придут, не может быть чтобы не пришли — они возьмут оружие и станут делать то, чему их научили — защищать. Защищать землю, которая была отвоевана их предками и дарована им, на которой они родились и выросли, и которую они должны передать своим детям. Их — скаутов — по последнему году ни много ни мало пятьдесят шесть миллионов. Это — будущее России, которое у нее не отнять.

Первое правило скаутов — не бояться. Скаут не боится, если он скаут. Скаут знает, что такое опасность и встречает ее лицом к лицу. Скаут должен быть готов сделать все, чтобы защитить себя и тех кто слабее себя от опасности. Страх недопустим, потому что страх лишает сил.

Вероятно, тот, кто это писал, был очень храбрым человеком — а покоритель Востока не мог быть человеком трусливым. Он разбил сначала турецкую армию, а потом и британский экспедиционный корпус, малыми силами он завоевал землю, которая составляет едва ли не четверть территории России. Генерал, а позже фельдмаршал Корнилов не любил оборону — при малейшей оперативной возможности он наступал. Если не было сил — он все равно приказывал наступать, потому что только так можно было не дать британцам, и остаткам османов закрепиться на каком-нибудь рубеже и создать линию фронта, которую потом не прошибешь. Действия генерала Корнилова стали основой последующих теорий полковника, потом генерала Де Голля, который работал и в Великобритании и в России, и честь пригласить на службу которого оспаривали лучшие армии мира.

Но вот Вадим не был таким как генерал де Голль и фельдмаршал Корнилов. Может возраст не тот, а может просто он трус, трусом и останется. Но ему было страшно.

Страх не отступал, он чуть спрятался в темную нору только тогда, когда один из русских офицеров, который его спас, достал из кузова автомат и сказал ему — на, это твой. Ему нельзя было такое оружие, ему еще не было восемнадцати, и потому что на что он мог рассчитывать — это мелкокалиберная тренировочная винтовка. Ну… можно было еще охотничье ружье, потому что он жил в Сибири, а в Сибири охотничье ружье часто не баловство, а суровая необходимость. Больше ему ничего было нельзя, они ездили на настоящее армейское стрельбище, и там стреляли из настоящих автоматов — но рядом с каждым из них стоял нижний чин и присматривал, чтобы ничего не случилось. А этому офицеру видимо было наплевать на правила, он просто дал ему автомат с таким видом, как будто ничего такого не происходит. Все просто и привычно.

— С предохранителя не снимай! — сказал офицер, заталкивая что-то в большой рюкзак — снимешь, только когда скажу. Иди, проверь свой личный состав, ты их командир.

Свой личный состав… Ему дали автомат, потому что он взрослый и имеет право получить такое оружие, он сам сказал что скаут — и теперь к нему относятся как к взрослому. И он должен поступать как взрослый.

Но он же не взрослый!!!!!

Среди скаутов были командиры, их выбирали и они отдавали приказы, которым надо было подчиняться. Но он командиром не был, никогда не хотел быть командиром, потому что командир отвечает не только за себя, но и за других людей — а он очень боялся не справиться. Он боялся, что люди не выполнят его команд, а потом произойдет беда и виноват в этом будет он, потому что командир отвечает за все. Да, как скаут-разведчик он должен был вести за собой отряд, и в какой-то степени он тоже отвечал за него — но тут все зависело от него и только от него. Проблема была еще и в том, что перед ним были не дисциплинированные скауты — а пацан, который жирный и постоянно хнычет, и девчонка, которая старше его. Ни с тем, ни с другой он не знал, что делать. Будь это русская тайга — жирному он бы просто навешал трендюлей и отправил домой, или заставил бы делать то, что нужно, побив его. Но тут была не Россия, и он догадывался, что бить нельзя, а что делать — он не знал. Что касается девчонки, да еще и старше его — то с девчонкой он вообще не знал что делать. Девчонки были для него совершенно непредсказуемыми и опасными в своей непредсказуемости — хотя он уже догадывался, что это не просто крикливые и задиристые существа, что… Короче, девчонка у него уже была, он бы умер — но не признался никому, что это так, но это было так. И… в общем, девчонка эта, учащаяся в параллельном и у которой отец был концертирующим пианистом отчего та задирала нос… в общем, она не знала, что она у него есть, и он не знал, что делать и как ей об этом сказать.

Взрослая жизнь — сложная штука, в общем.

Повесив автомат так, как он обычно вешал мелкокалиберку — стволом вверх, за спину, он подошел к своему «личному составу». Что говорить — он не знал, но знал, что что-то говорить надо. Не знал он и того, что офицеры исподтишка наблюдают за ним. Наверное, он бы гордился, если бы узнал, что сейчас проходит проверку на пригодность к службе в частях спецназа. В командовании специальных операций нужны были люди, которым для действий не требовался ни инструктаж, ни команда, потому что в глубоком тылу противника не будет ни того ни другого, а ситуация меняется быстро и непредсказуемо. Нужны были люди, которые бы по прибытии на место оценивали обстановку, сами понимали что нужно делать, а потом делали бы это. Сейчас парнишка, назвавшийся скаутом, должен был сам решить стоящую перед ним проблему, без поддержки и помощи взрослых. Если сумеет…

Немного помог парнишка с Москвы — он смотрел вокруг ошалелыми глазами, а потом выдал такое…

— Это Россия? — сказал он, и по хныкающему голосу Вадим понял, что тот вот-вот разревется как девчонка.

— Нет, это не Россия. Это Афганистан как ты и сказал.

Жирняк сделал то, чего от него и ожидали — сел на подножку и всхлипнул.

— Я домой хочу.

Девчонка, переодетая в мужскую одежду — впрочем, при таких условиях нет женской и мужской одежды, есть одежда подходящая и неподходящая для дальнего перехода по горам — больше уделяла внимание тому, что посматривала на Беса, который стоял чуть подальше и разговаривал о чем-то с пуштунами. С чего бы это.

— Мы идем домой — сказал Вадим, он надеялся что командным и внушающим уверенность голосом — я ваш командир и мы вместе выйдем домой.

— Вот еще… — фыркнула девчонка, уже пережившая ужас плена и ставшая тем, кем она и была в России — с чего это ты командир?

Тут можно было ответить по-разному — Бес этого не слышал, а Араб слышал. Можно было сказать: меня назначили, тем самым не зарабатывая собственный авторитет, а пользуясь авторитетом взрослых. Это простой, но неправильный ход. Вадим ответил правильно.

— Если тебя не устраивает — иди одна. Мы пойдем вдвоем.

— Я никуда не пойду! Я хочу здесь остаться! — снова заныл жирный.

— Оставайся.

— Ты почему раскомандовался? Я старше тебя, с чего это ты начал командовать!?

— С того, что я скаут, а никто из вас скаутом не был. И не будет — присовокупил мстительное Вадим — поэтому я командир.

— Вот еще…

Девчонка снова фыркнула как кошка, и пошла к Бесу.

— А нам далеко идти? — по прежнему хлюпая носом спросил толстый.

— Несколько дней — безжалостно ответил Вадим — может быть даже недель. Пока не выйдем, мы будем идти.

— По горам?

— Мы пойдем там, где есть путь. Если знаешь другой — скажи.

Толстый вдруг вскинул голову и с надеждой посмотрел на него.

— А почему за нами не прилетят?! Знаешь, как в… Летном кресте, ну ты смотрел, в синематографе?

— Ты что, дурак? Вертолет собьют.

— Но там же не сбили…

— Это не синематограф, это жизнь. Через десять минут будь готов. Потащишь рюкзак. Сейчас, я тебе найду обувь получше, она у тебя совсем ни к чему не годится.

В этот момент, чуть в стороне от машины происходили не менее удивительные события…

Девочки всегда созревают раньше мальчиков во всех отношениях, и поэтому в свои пятнадцать лет Катерина — а именно так звали пленницу, которую продали на базаре в Кабуле, а потом ее чудом спасли русские спецназовцы в Джелалабаде — вполне осознавала все свои козыри, главным из которых была внешность, и готова была действовать.

Катерина — ее так все звали, в том числе в семье, и никто никогда не называл ее Катя, если только не хотел с ней навеки поссориться — была петербурженкой, а в Петербурге народ особый. Столица громадной империи, крупный морской порт, рядом Кронштадт — сильно укрепленный остров с огромной базой. Можно сесть на катер и перебраться на уик-энд в Гельсингфорс, а там почти что Европа. Это ведь даже не Россия, это личный вассалитет Его Величества, и живут они там совершенно не как в России, только разве что рубли принимают в оплату. Отец у Катерины был довольно состоятельным человеком, весь Петербург знал, что Михасевич, товарищ министра экономики только высиживает до пенсии, и следом на этой должности будет ее отец. Мать — а Катерина была единственным ребенком в семье — окончила Бестужевские курсы, занималась домохозяйством и оценкой произведений искусства, была доктором искусствоведения, часто ездила — Лондон, Берлин, Нью-Йорк, брала в поездки и дочь. Ее имя всегда входило в десятку наиболее авторитетных экспертов по вопросам русского изобразительного искусства. Жили они на Фонтанке, занимали половину тщательно отреставрированного особняка, мать держала салон, отца постоянно не было дома. С самого детства Катерина знала, что мать при случае изменяет отцу — но осторожно, стараясь не попадаться. Было это довольно просто — с постоянными поездками и с летним домом в шхерах, куда они ездили летом. Зимой отец и вовсе с правительством переезжал в Константинополь, а мать бывала там только наездами, потому что все ее клиенты были в Петербурге (хорошая кстати отговорка). Тем не менее — она любила мать намного больше, чем отца.

С проблемами взаимоотношений с мужчинами Катерина познакомилась очень рано, благо в шхерах это сделать было просто, учитывая какой контингент там подбирался, в основном выходцы из дворянских родов и лучших фамилий России, только выбирай. Год назад, она попала в компанию, в которой был сам Цесаревич! Правда заглянул он только на полчаса, там были несколько других офицеров — но Цесаревич, признаться, запал ей в душу — подтянутый, стройный офицер в форме лейб-гвардии с единственной наградой, солдатским Георгием на черно-желтой ленте на груди, и с глазами цвета кобальта. Она попыталась попасться ему на глаза — а он только мельком взглянул на нее, поговорил с кем-то и тут же уехал. Моника Джелли была ее любимой актрисой — но после этого она порвала все ее фотографии и постеры. Хотя и понимала — без вариантов. Для общения она предпочитала мужчин постарше, слюнявые и наивные сверстники ее не интересовали.

Увы, но из-за мужчин она здесь и оказалась. Верней — из-за мужчины.

Отец с матерью поскандалили, и мать уехала отдыхать на Каспий на две недели, взяв ее с собой. Арендовали там виллу для отдыхающих — довольно богатую, двухэтажную, больше чем у них был дом в шхерах. Мать уделяла ей привычно немного внимания, они вместе ходили на пляж — и если кто-то хотел подмазаться, то называл ее младшей сестрой, и маме это было приятно, она это видела. По вечерам мама всегда была занята, и она понимая это не претендовала на ее внимание, а ходила по дискотекам.

Там то он и познакомилась с Асланом.

На самом деле, Аслан был не сыном богатого землевладельца, как он любил представляться. Он был уголовным преступником и исламским экстремистом. Аслан родился в Кабуле, ходил в школу при британском посольстве — а там почему то учили не только английский язык — но и русский. Потом отца убили террористы, а Гази-шах «помог» — прибрал к рукам все их достояние, Аслану было как раз восемнадцать. Тогда то он, движимый желанием отомстить сначала вступил в экстремистскую организацию «Хезб-ислам-е-Афганистан», международным сообществом признанную террористической, а потом и связался с работорговцами и похитителями людей. Его внешность, манеры, знание четырех языков — фарси, пушту, русского и английского — сделали его идеальным агентом для заброски в Россию. Здесь он был уже трижды, каждый раз меняя внешность — и через его руки прошли одиннадцать рабынь. Он специализировался на особом товаре — в Афганистане ценились совсем юные и красивые русские девушки, желательно блондинки из хороших семей, за них могли дать столько, сколько стоит большой дом в Кабуле. Увы, но дела свои он обтяпывал аккуратно, и двадцатник — двадцать лет каторги за работорговлю, если не попадешь в руки казаков, тогда могут тут же повесить — он пока не получил.

Аслан был совершенно необычный. Одетый во все черное, сильный, с каменными мышцами — она это ощутила, когда танцевали, чуть небритый, с орлиным носом и волчьими глазами, от него буквально веяло мужской силой. Он ее отбил у какого-то двадцатилетнего слютнтяя, представившегося ей графом — просто подошел, взял ее за руку, вытащил из-за столика и повел танцевать (в темноте дискотеки и всполохах светомузыки конечно никто не смог его разглядеть и потом дать описание сыскной полиции). А ей был нужен именно такой мужик, который силой берет все, что ему нужно в жизни, непохожий на отца, умного, но мягкого, которым мать вертела как хотела. Конечно же после танцев она согласилась пойти на пляж и искупаться при луне. Они пришли на пустынный пляж, светила луна, играя мерцающими бликами на воде, она не стесняясь разделась прямо при нем, повернулась к воде, он подошел к ней сзади, обнял… и сунул под нос тряпку с хлороформом. Очнулась она уже в Афганистане.

В Афганистане она очнулась, когда ее везли в машине. Это был старый пикап с открытым верхом и клеткой, большой сваренной из прутьев клеткой, сверху прикрытой дерюгой, похожей на клетки, в каких гастролирующий цирк перевозит из города в город обезьян. Вот только прутья были почему то покрыты сверху каким-то пружинящим, напоминающим резину материалом. Машина прыгала на ухабах, гремела музыка, проходящие мимо грузовики обдавали пикап смрадом и дизельной гарью — но никто не видел ее, потому что стенки пикапа были закрыты съемными крышками — листами фанеры. Она попыталась кричать и начала бить по стенкам своей клетки — но никто не отозвался.

Про работорговлю она ничего не знала — но рабыней быть не собиралась, это точно. Правда ее мнения никто не собирался спрашивать.

Потом ее привезли в город, и вытащили из клетки — грубо, как животное. Все что на ней было — это открытый итальянский купальник, который она перед Асланом снять не успела и какая-то дерюга, которую бросили к ней в машину. Она пыталась драться — но мучителей было двое, и глаза их горели жадным огнем. Эти были молодые, один даже без бороды, он ее попытался то ли бить, то ли лапать — и старший заметил это, свистнула плетка и молодой что-то закричал и отпустил ее. Потом старший и помладше — от обоих страшно воняло, привязали ее к чему-то, напоминающего гинекологическое кресло, она пыталась бить их — но они ее не били, и вообще не замечали ее ударов, потому что синяки и кровоподтеки лишили бы товар товарного вида, и их раис сам бы жестоко избил их за это плетью. Потом самый старший еще раз вытянул самого младшего плетью и что-то сказал. Она не знала, что надсмотрщик только что сказал: эта женщина для раисов, а не для таких сыновей свиньи и шакала как ты!

Потом пришла женщина — в парандже, с сильными, крючковатыми, покрытыми какими то пятнами пальцами и мужчина — лет пятидесяти, в европейском костюме, какие в нищем Афганистане носят только раисы, с жестокими и неподвижными как у рыбы глазами. Женщина сорвала с нее купальник и начала осматривать ее… всю, а потом что-то сказала мужчине. Мужчина с ненавистью посмотрел на нее, потом поднял валяющийся на полу хлыст — но женщина загородила ее собой и что-то сказала. Мужчина гортанно и зло что-то сказал, она разобрала только «руси джаляб», потом бросил хлыст, повернулся и вышел. Она плакала от унижения. Потом вернулся другой мужчина, старший среди надсмотрщиков, и женщина ему что-то приказала. Мужчина вышел и вернулся с какой-то одеждой, похожей на монашескую и отвязал ее от ужасного кресла. Под присмотром этих двоих она натянула одежду прямо на голое тело, ее отвели в камеру и покормили какой-то бурдой. Ночью в камере было ужасно холодно и она свернулась клубком, набросив на себя все, что было в камере — пусть это все было грязным и воняло псиной. Плакать она уже не плакала — без толку.

Она не знала, что только что ее цена упала ровно в пять раз, оттого ее хозяин и не был доволен. Если бы она была девственницей — он бы запросил за нее полмиллиона афганей, цена посильная лишь принцу, раису провинции или амиру наркомафии. Но и сто тысяч афганей были каким-никаким а заработком, в конце концов десять тысяч афганей стоила приличная машина. Об этом ему и сказала женщина, которая осмотрела ее и убедилась в том, что она не девственница.

А в это самое время ее фотографии расклеивались по всему Каспийскому побережью, спасатели прочесывали дно рядом с пляжами, пытаясь найти труп, а на военной базе рядом с Каспием приземлился самолет, на котором летели отец Катерины и назначенный на это дело следователь по особо важным делам следственного департамента МВД. Вместе с ними летели еще двое — исправники из петербургской сыскной полиции — влияния отца Катерины хватило, чтобы на это дело назначили очень опытных оперативников и следователя.

Мать Катерины в это время спешно прибиралась на вилле — еще не хватало, чтобы муж что-то нашел.

Утром ее повезли на базар.

Базар был жутким местом — она даже не знала, насколько жутким, потому что ее то продавали в рядах для богатых покупателей, там не было столбов, к которым рабов и рабынь приковывают наручниками. Это были большие, квадратные помещения, разделенные как бы на две части. В одной из них — курпачи, кальян, плов, радушный хозяин товара. Тут можно посидеть, поговорить, покурить кальян, в который добавлена травка, чтобы покупатель был посговорчивей и сноровистее освобождал кошелек. За толстым, дорогим стеклом, разделяющим помещение надвое — товар. Стекло это не разобьешь, как его не бей. Каждый специализируется на своем товаре — у кого мальчики, у кого девочки, у кого юные, только вступившие в пору расцвета женщины — на Востоке всегда любили свежие, еще не распустившиеся бутоны. Все рабы обнажены, смотреть смотри, но трогать нельзя. Это в дешевых рядах можно лапать как угодно — а тут все солидно, сначала купи, раскрой свой кошелек во благо хозяина — а потом делай с товаром все что хочешь. Чтобы рабы не пытались вырваться, не бились об стекло и вели себя смирно — им в пищу добавляют опиум.

Не знала она и того, как ей повезло, что ее купили в первый же день. Все, кто торговал на этом базаре были, по сути, живыми мертвецами. Они ходили, смеялись, приценивались к товару, менялись — но тень смерти уже легла на их чело, потому что базар был целью. Холодные глаза объектива висящего на геостационаре разведывательного спутника системы Космос увидели его, отсняли и передали информацию на землю, там эти снимки легли на стол офицеров разведки, которые обработали информацию и передали ее на решение в виде готового досье, формализованного дела. Потом один человек, наделенный почти безграничной властью сказал своему сыну, который только готовился принять на себя бремя власти, бремя империи — это твое, делай что считаешь нужным. Сын был офицером, бывшим разведчиком воздушного десанта — и он не знал никаких способов решения проблемы распространения наркотиков в стране, и проблемы работорговли кроме силовых. Как офицера, его научили решать стоящие перед его государством и его Престолом проблемы с помощью силы — и сейчас он не видел никакого другого выхода, кроме применения силы. Нужно было применить силу не к тем, кто выращивает дурман на своих полях, получая за это жалкие крохи, которых едва хватает на жизнь, к ним применять силу бесполезно, они сами жертвы дурмана, не рабы, но жертвы чудовищной системы, она держится на их плечах. Нужно было напомнить о себе раисам, которые считают, что если у них есть страна, есть британское покровительство — то они в безопасности и могут ничего не бояться. Они могут и дальше покупать у крестьян опиумное молочко, не слишком то вредное, по сути лекарство — и перерабатывать его в страшный яд, они могут и дальше торить тайные тропы, убивать пограничников, казаков и таможенников и отнимать подданных у его престола, превращая их в своих подданных и рабов, в рабов белого дурмана. Пусть так, но каждый из этих раисов, творя харам и злоумышляя против великой империи на севере должен помнить, что меч занесен над их жалкой страной, и над каждым из них персонально, и меч этот может в любой момент опуститься, а небо — обрушиться на их нечестивые головы огненным дождем, карая за содеянное и умышляемое. Что касается базара, то он попал в список целей случайно: идущей на Кабул авиагруппе нужны были дополнительные цели, цели не первого приоритета, но важные, и кто-то из офицеров планировщиков вспомнил про базар и показал фотографию Его Высочеству. Его Высочество спросил — что это, и получил ответ, что это базар, где торгуют наркотиками и рабами. После чего рабский базар был включен в список целей, а все его дукандоры и завсегдатаи стали живыми покойниками.

Вместе с ней в прозрачную клетку посадили двух товарок, подруг по несчастью, одну из них звали Марина, а другую Алена, обе они были блондинками и русскими, потому что брюнеток здесь и без этого хватает. Одну опоили чем-то в поезде, где она ехала одна, другая пошла в поход вместе со своим воздыхателем, тоже родом с Востока. Ни одной не было и шестнадцати лет. Они попытались поговорить, но им было плохо, сильно кружилась голова и какие-то разноцветные мухи плавали перед глазами. Ни одна из них не знала, что делать.

Потом ее купили. Как в тумане она видела прилипшее к стеклу лицо омерзительного вида жирного ублюдка, который ее жадно разглядывал, и как смогла помолилась, чтобы она досталась не ему. Напрасно — на нее накинули паранджу, вывели к какому-то пикапу и посадили в клетку. Потом поехали…

Когда она пришла в себя — это было уже в Джелалабаде — она твердо решила бежать. В этом кстати состоит отличительная черта русских — они не мирятся с судьбой. На Востоке принята покорность всем и вся — люди покорны Аллаху, женщина покорна своему отцу, потом мужу, крестьяне покорны землевладельцу, жители страны — ее раису. Арабы сначала покорились османам, потом к ним на землю пришли британцы, потом пришли русские и выгнали и тех и других. Покорились русским. В арабском полно фаталистических присказок, в шариате сказано — кадару-Ллахи ва ма шаЄа фаЄаля, это предопределено Аллахом и он сделал так, как пожелал. У русских тоже есть понятие судьба — но русские очень уважают тех, кто не покорился своей судьбе и пошел напролом, про них снимают фильмы и пишут книги, в то время как на Востоке непокорных осуждают и убивают. Она решила бежать, потому что не представляла себе такой жизни, первый шок прошел, и она была готова действовать. Потом — куда угодно, только отсюда, русские есть везде, по всему свету, надо будет только найти русских, и они не оставят в беде, а отец заплатит. С этой мыслью она голыми руками оторвала от балдахина кусок — все что было в ее новой камере, это большая двуспальная накрытая балдахином кровать и не приходилось сомневаться для чего она здесь. Даже взрослому мужчине было бы затруднительно оторвать от балдахина кусок голыми руками — а она это сделала. Потом когда хозяин пришел насладиться своим свежекупленным товаром, она набросила на него балдахин, и ударила его в пах, потому что именно так женщинам советуют спасаться от насильников. В Петербурге она ходила в спортивный клуб вместе с матерью, и удар получился изрядный — вот только она едва не отбила колено о край бронежилета. А потом тот, кого она ударила, выругался по-русски, и оказалось, что это пришли ее спасать, а ее хозяин — здоровенная туша — лежит мертвым.

Дальше было как в кино — какие-то перебежки, ослепительный свет прожектора, грохот пулеметных очередей, рев мотора и ветер в лицо. Все это она видела в синематографе — стандартный набор остросюжетного фильма — и поэтому не испугалась, профессионал бы испугался. Потом ее переодели — это была грубая мужская одежда, очень теплая, в кабине машины в такой истекаешь потом, и тяжеленные ботинки. Все это она надела, потому что больше надеть было нечего.

Пацану, который подошел к ним и сказал, что теперь он их командир, она возразила из чистой вредности, и потому что это не укладывалось в ее систему координат. В ее системе координат главными всегда были женщины. Мать, которая вертела отцом как хотела, еще и изменяла ему вдобавок. Мужики, которые пускают по ней слюни — она отлично понимала, что именно они от нее хотели, и умела этим пользоваться, недаром в тайничке в доме в шхерах лежали уже золотые броши, две золотые цепочки и колечко. Как молодая женщина, привыкшая общаться с мужчинами намного старше себя, она презирала своих ровесников — дурных, наивных, каких-то голенастых и жалких, вечно несостоятельных, щенят с заплетающимися лапами. Теперь же ей предстояло подчиняться такому… и она решила проверить свои чары на одном из офицеров, которые ее спасли — на темненьком, он был похож на Аслана, только немного ниже ростом, и он был настоящим мужчиной, она это чувствовала. Увы — печальный опыт с Асланом ее так по сути ничему и не научил. Вот побыть бы ей в рабстве еще немного… может быть и поняла бы, а так как в синематографе — только попала главная героиня в лапы отвратительного ублюдка — так и спасители тут как тут.

И допустила ошибку. Конечно, Бес был ходок еще тот, но были два обстоятельства. Во-первых он был на задании в тылу врага, на боевом задании и расслабляться не мог, не имел права, этому их учили в пустыне, в южном учебном центре спецназа. Во-вторых, он разговаривал с пуштунами, которые должны были вести группу, и отлично понимал, как он должен себя вести, чтобы пуштуны уважали его и считали мужчиной, потому что мужчиной у пуштунов был не каждый, кто носил мужские штаны. А в кодексе Пуштун-Валай у женщины нет никакого другого положения, кроме положения рабыни при своем господине.

Вилять бедрами, когда на ногах эти ужасные тяжеленные ботинки сложно, но она попыталась…

— Привет… — сказала она — можно с тобой поговорить, я…

Офицер вдруг заговорил с ней грубо и на непонятном ей языке, и даже замахнулся на нее, а потом показал на машину. Он говорил на пушту, потому что он знал этот язык, и те кто стоял рядом тоже знали, и ему надо было показать, что он мужчина. Щеки ее горели как после пощечин — но она нашла в себе силы — Катерина вообще была очень сильной натурой, в этом она пошла в мать. Гордо развернулась и, держа высоко голову пошла к машине, сопровождаемая смехом в спину. Там ее уже ждал рюкзак.

Бес тем временем заметил кое-что еще. У мадафы стояла машина, открытый полноприводной пикап, небольшой и легкий, как раз для поездок по местным горам. А в кузове что-то лежало, что привлекло его внимание. Извинившись перед пуштунами, с которыми он обсуждал коллизии предстоящего им пути, он подошел к машине, посмотрел на то, что лежало в кузове, неверяще провел рукой по титановому сплаву. Потом бросился обратно к машине.

— Араб!

Араб обернулся.

— Как думаешь, полный комплект брать к автомату или что-то оставить? Тяжело получается…

— Там кресло!

— Какое к шайтану кресло, ты о чем?

— У мадафы стоит пикап, там в кузове — катапультируемое самолетное кресло, по виду североамериканского производства. Я такое никогда не видел.

— Пойдем, посмотрим.

Вместе они подошли к машине, там уже стояли и пуштуны, видя что гости заинтересовались находкой. Араб попытался найти табличку с наименованием производителя — и не нашел вообще ничего. Оно и понятно — на используемых СРС средствах разведки нет никаких обозначений, они «стерильны».

Из мадафы вышел шейх Абдалла.

— Уважаемые гости заинтересовались тем, что Аллах послал нам с неба? — спросил он.

— Уважаемый шейх, не сочтите за труд рассказать нам, где именно Аллах послал вам столь ценный и редкий подарок — спросил Бес по-арабски, чтобы не понимали рядовые пуштуны.

— О, труда это не составит — на этот язык перешел и шейх — не далее как час назад я возвращался из поездки, как небо рассекла молния и раздался гром, хотя на небе не было ни облачка. Испугавшись, мы упали на колени и стали молить Аллаха о прощении, как вдруг Джандад, самый востроглазый из нас заметил небольшую белую точку в небе. Не прошло и двадцати минут, как эта точка превратилась в парашют, и в это кресло, которое спустилось прямо к нам в руки, по милости Аллаха.

— Абдалла-эфенди, а кроме кресла и парашюта не послал ли вам Аллах еще что либо? Или кого-либо?

— Послал, о Аллах, горе на мою голову. Кроме кресла и парашюта там был неверный, он попытался выстрелить в нас, но мы не дали ему этого сделать. Неверный не говорит на нашем языке, он говорит на языке англизов. Мы привели его сюда, у него оказались десять полновесных золотых соверенов и бумажка. Соверены мы забрали себе, а на бумажке на одном из диалектов арабского написано, что нас щедро наградят, если мы не будем его кастрировать и отвезем в город, где отдадим белым людям. Я так и хотел сделать, но ты пришел и сказал, что покарал принца Акмаля, а после этого в городе станет опасно, и теперь я уже не знаю, что мне делать с этим неверным, тем более что никто из нас не может с ним объясниться.

— Разрешите нам объясниться с неверным, Абдалла-эфенди, ибо мы оба знаем язык англизов и умеем говорить на нем.

— Что ж, попробуй — шейх отступил в сторону.

Американец сидел связанный по рукам и ногам, он пытался высвободиться, когда они вошли — но у него ничего не получилось, он только упал на бок. Выглядел он относительно целым, только на лице ссадины и огромный синяк.

В мадафе было темно, освещения не было. Араб подошел к пленнику, посадил его, включил карманный фонарик. Сначала посветил на форму, где должна была быть табличка с именем — ее конечно же не было, как погон любого вида — потом посветил ему в глаза, чтобы убедиться что пленный адекватен и не страдает от сотрясения мозга. Пленный от яркого света зажмурился и выругался.

— Fuck your mother, bastard!

— Fuck yourself — резонно посоветовал ему Араб, заканчивая осмотр — who are you?

Родная речь ошеломила американца.

— USAF captain… — и тут он понял, что дело нечисто и заткнулся.

— USAF captain, what else…?

— Go to hell! — огрызнулся пленный.

— Знаешь этот язык? — спросил Араб по-русски. Можно было бы прикинуться британским офицером — но он решил этого не делать, тем более он скорее был похож на местного, а не на британского офицера.

Американца этот вопрос ошеломил еще больше. Он знал русский язык, русский входил в «большую пятерку» и он выучил его, потому что за знание языков в СРС доплачивали неплохие деньги. Он знал, что на Востоке немало русских — но так скоро русского он встретить не ожидал.

— Тогда слушай меня. Знаешь, что произошло? Сейчас британцы будут бомбить. Племя уйдет отсюда — а тебя зарежут, потому что такие как ты летают здесь, сея ужас и смерть. Я твой единственный шанс, потому что я единственный офицер и белый человек на десять миль в округе. Итак: как твое имя?

— Джей Борн, капитан ВВС САСШ — начал североамериканец игру.

— Что ты здесь делал?

— Совершал полет. Меня сбили.

— Почему?

— Не знаю. Эти придурки сбили меня и все, без предупреждения. Я совершал полет — как система выдала предупреждение, и я едва успел унести ноги, как моя птичка превратилась в груду обломков.

— Где тебя сбили?

— Над… сложное название города, на картах у нас он как Джей-бэд.

— На чем ты летел?

— На Ночном ястребе. Знаешь? — решил солгать Борн, он отчетливо понимал, что признание в том что он пилот Драконихи повлечет за собой последствия. Ему надо было прикинуться обычным пилотом истребителя. В памяти мелькнуло лицо Карины.

— Эф-сто семнадцать?

— Он самый. Знаешь эту машину?

— Приходилось слышать. Откуда ты вылетел?

— Акротири. Кипр.

— Там нет эскадрилий, оснащенных этими самолетами.

— Я знаю. Это был демонстрационный полет.

— Куда? Где ты собирался приземляться?

— Чахлала.

— Миссия?

Капитан Борн решил сыграть североамериканского дурачка.

— Ох, парень, я не знаю. Все что я знаю, так это то, что я должен был перегнать эту птичку в Чахлалу. Между нами парень — я слышал, что британцы хотят ее испытать и купить вот почему им понадобился Ястреб. Ты меня развяжешь?

— Сиди здесь.

Араб оставил его, вместе с Бесом вышел из мадафы.

— Ну, что?

— Североамериканский летчик, назывался Джеем Борном. Говорит, что летел на Ночном ястребе, когда его сбили над Джелалабадом. Летел с Акротири в Чахлалу. Говорит, что британцы хотят испытать самолет и купить партию.

— И?

— Лжет — сделал заключение Араб — он лжет.

— Почему?

— Ночной ястреб, F117 — по сути ближний штурмовик-бомбардировщик. Это уродливая и жрущая очень много топлива каракатица. Все его достоинство — в скрытности, он рассеивает лучи радаров, а чтобы уберечься от визуального обнаружения он летает ночью. Если его обнаружит обычный истребитель визуально — он покойник. Аэродинамика у него чуть лучше, чем у холодильника, летает он недалеко и невысоко. Он не долетел бы сюда из Акротири без дозаправки.

— Так может быть, его дозаправили в воздухе?

— Тогда либо над нашей территорией, либо над Персией. Я готов поверить, что наши зенитчики прозевали Ночной ястреб — но я никак не поверю, что они прозевали заправщик. Да и британцы не будут это покупать — они знают, что мы научились обнаруживать такие самолеты и американцы потратили попусту огромные деньги. Ночной ястреб — это дорогая и бесполезная игрушка.

— На чем же он тогда летел?

— Акротири, Кипр — одна из пяти баз по всему миру, на которых базируются Драконихи. Американские высотные разведывательные самолеты. Думаю на одном из таких он и летел.

— Берем его с собой?

— Обязательно. Мне интересно узнать — почему именно сегодня здесь летела Дракониха. Может, случайно — а может и нет. Иди, поговори с шейхом, а я закончу сборы.

Араб направился к машине, Бес подошел к шейху Абдалле, с любопытством наблюдающим за ними.

— Абдалла-эфенди, труден будет наш путь, но я пришел просить разрешения отдать нам вашего пленника.

— Зачем он тебе? Хочешь продать его англизам?

— Нет, Абдалла-эфенди. Он знает то что хочу знать я.

— Так спроси его. Разве ты не знаешь его язык?

— То, что он знает, должны спросить мои раисы на севере, отвести его на север мой долг.

Шейх думал недолго.

— Что же, ты более чем достаточно вознаградил меня за помощь, и я боялся впасть в риба-аль-фадль. Своей просьбой ты не дал мне это сделать, а пленник мне все равно не нужен. Он твой. Что же касается золотых соверенов, то я заберу их себе, если ты не возражаешь. Тем более — в бумажке дословно написано, что я получу вознаграждение, если доставлю этого человека к белым людям, а ты, несомненно, относишься к белым, пусть ты и похож на нас. Значит, я доставил этого человека по месту назначения и имею право на законную награду.

— Ваша мудрость не уступает вашей прозорливости, Абдалла-эфенди. На вашем месте, я бы отвез это кресло и парашют куда подальше, и выбросил бы, а потом приказал людям своего племени спасаться в пещерах, о которых не знают чужие люди и спасать свое имущество. И заминировал бы ведущую сюда дорогу, хорошо заминировал бы. Сюда может нагрянуть беда.

Шейх оценил предупреждение и совет, посмотрел с благодарностью.

— Благодарю тебя, воин. Пожалуй, я так и поступлю.

Через десять минут небольшой отряд выступил направлением на север.

 

02 июля 2002 года

Персия. Бендер-Аббас. Белый дворец

После успешного удара по Афганистану шахиншах назначил прием. Этот прием был совершенно неожиданным для всего дипломатического корпуса и проходил он в совершенно неожиданном месте — в порту Бендер-Аббас, главных морских воротах страны. Никто из нас не знал, почему именно там, только потом я догадался — Персидский залив здесь очень узок, его можно переплыть не то, что на утлом азу — вплавь! Вот шахиншах и решил на время, пока русские самолеты бомбят Афганистан, уничтожая его противников — перебраться сюда, в Белый дворец, расположенный на нагорье, отделяющем берег Персидского залива от остальной территории страны. Иногда я задумываюсь — неужели он уже тогда знал, какая судьба может быть уготована ему? Может быть — предчувствовал. Как бы то ни было — шахиншах объявил прием, объявил его столь неожиданно, что почти никто не был к нему готов.

Последние дни прошли «на ногах», это было примерно то же самое что «адская декада» на выпускном в училище, когда бежишь десять километров, а потом садишься и пишешь экзамен по истории Отечества. Все это время я мотался между аппаратом главного военного советника и посольством, согласовывая и утрясая вопросы. Нужно было иметь план на случай, если британцы захотят немедленно ответить — собственно говоря, я был уверен, что британцы захотят немедленно ответить и был крайне удивлен их пассивностью, причины которой я узнал только пару недель спустя. Несколько раз в день я звонил, а порой и наведывался в жандармерию, но там меня ничем утешить не могли. Почему то запаздывала русская группа сыскной полиции Петербурга, которую направил в Тегеран лично постоянный товарищ министра внутренних дел, который знал меня лично. Времени выяснять почему не было — времени не было даже на то, чтобы поспать.

Как бы то ни было — прием состоялся, и я гордился и горжусь тем, что там присутствовал, потому что прием этот состоялся за несколько часов до начала катастрофы. Кое-кто отсчитывает начало катастрофы от более поздних дат — но я отсчитывают ее от начала польского рокоша, потому что все это — польская катастрофа, персидская катастрофа, афганская катастрофа — это звенья одной цепи. Возможно, не прав и я, потому что отсчитываю начало событий от польского рокоша, в то время как следовало бы — от удара по Афганистану, ставшему смертельным для афганского престола. Русоцентризм, так это называли некоторые представители прогрессивной интеллигенции, страдавшие в свою очередь европоцентризмом и англоманией. По мне гораздо нормальнее ставить в центр вселенной собственную страну, а не чужую, тем более — не извечного нашего врага. Но речь не об этом.

Чтобы добраться до Белого дворца, нужно было выезжать из Тегерана на машине и следовать почти параллельно берегу Персидского залива, там была отстроена отличная бетонная трасса. На месте будешь примерно через два часа, потому что трассе легко позволяет поддерживать сто двадцать километров в час и даже более. Шахиншах, известивший всех о приеме, прислал в Тегеран несколько вертолетов — но как оказалось, все представители дипломатического корпуса предпочли передвигаться наземным транспортом. Может быть — чтобы лучше узнать страну. Не знаю.

Меня приглашение застало в посольстве, куда я приехал примерно в одиннадцать ноль-ноль по местному, чтобы уделить внимание накопившимся неотложным делам. Их было много, как и в любом нормально работающем дипломатическом представительстве нормально относящейся к своим подданным страны. Восемьдесят процентов из них коммерческие — но и им надо уделять внимание.

Приглашение доставил придворный скороход — здесь их еще не называли фельдкурьерами, и одевались они в довольно странный костюм, пошива… примерно середины девятнадцатого века, если на глаз. На боку у скорохода была старинная арабская сабля, а на носу — дешевые черные противосолнечные очки, которые он вероятно одевал когда выходил из дворца. Выглядело это дико…

Я прочитал послание, передал его Варфоломею Петровичу, сидящему рядом, тот прочитал его дважды, сначала просто прочитал, а потом еще зачем то с моноклем в глазу.

— Что-нибудь понимаете? — спросил я, потому что сам ничего не понимал.

— Весьма любопытно. Вы заметили приписку?

— Да, заметил. Их светлейшее величество будет весьма раздосадовано, если русский посланник не изыщет возможности присутствовать.

— Весьма интересная и многообещающая приписка. Особенно в сочетании со срочностью. Я бы даже сказал, Ваше превосходительство, что все это мероприятие затеяно ради вашего присутствия…

— Возможно. Как считаете, Варфоломей Петрович, судьба господина Грибоедова мне не угрожает?

— Навряд ли. Все таки цивилизация шагнула вперед. Но по правилам дипломатического этикета все же необходимо заранее предупреждать о предстоящем мероприятии. Кроме того — я заметил, ваше превосходительство, что ваше приглашение подписано лично, обычно подобные приглашения скрепляют факсимиле, а здесь стоит определенно личная подпись.

— Значит, это нечто насколько важное и срочное, что Его Светлейшее Величество не может ждать. В работе полагаюсь как всегда на вас.

— Будьте спокойны — важно кивнул Варфоломей Петрович.

Видите как просто? Нужно только доверять человеку и поддерживать его — и он и свою работу сделает, и твою заодно…

Кортеж собирался в центре города, на площади Шахидов — так звали тех, кто пал в боях за Персию, пусть эти слова и имели двусмысленный оттенок в свете того, что творят террористы. Дабы означенные террористы не сотворили что-нибудь с дипломатами в долгой дороге — шахиншах любезно предложил свой личный конвой, включая те самые шоссейные броневики, которые были изготовлены специально для него. Они должны были сопроводить кортеж дипломатических машин до Бендер-Аббаса, а потом и обратно…

На площадь мы вкатились одними из последних, не было по понятным причинам Арено и почему то не было фон Тибольта, посла Священной Римской Империи. Остальные все были здесь: Пикеринг с его удлиненным Кадиллаком, сэр Уолтон Харрис на его Роллс-Ройсе с заказным кузовом редкого типа ландоле от Маллинера, фон Осецки — он предпочитал римский Майбах, хотя фон Тибольт например ездил на Хорьхе. Собрался почти весь дипкорпус «стран второго эшелона» — богемец Гаррах с его Татрой, у которой двигатель стоит не впереди, а сзади как на некоторых спортивных авто, аргентинец де Виола — этот на Паккарде, француз Гиш на Делайе, бельгиец Ля Рош на Миневре. Почти все дипломатические представительства любой уважающей себя страны снабжаются только автомобилями собственного производства, и мне в этом смысле стыдиться было нечего. Представительский Руссо-Балт выглядел так, что с ним мог сравниться только Роллс-Ройс, и…возможно еще заказной Майбах. Все остальное — не более чем переделанный для представительских целей ширпотреб.

Сигнала к отправлению почему то не было — поэтому дипломатический корпус покинул свои авто и начал делиться на кружки по интересам. Группировались в основном около машин североамериканского и британского посланников, никуда не пошел, так и остался у своей машины бельгиец, никуда не пошел и я, потому что общих тем для беседы не видел. Те же, кто собрался у машин — не обращали внимания на палящее солнце, переговаривались, аргентинский посланник, насколько мне помнится наполовину француз — экспансивно размахивал руками и что-то возбужденно говорил, так громко что отголоски доходили даже до меня. Обменивались взглядами, в основном недобрыми — увы, взаимопонимания в «концерте великих держав» не было уже давно, более мелкие страны этим успешно пользовались. За то время, пока я дышал воздухом — в парке Шахидов великолепный воздух, здесь высажены эвкалипты, и воздух в центре города как на курорте — поймал на себе доброжелательный взгляд Гиша, недобрый Ла Роша, неопределенный — Пикеринга. и заметил что сэр Уолтон вообще не желает смотреть в мою сторону. Поведение бельгийцев вообще изумляло — мало мы им помогали с пятидесятых по семидесятые, когда в из заморских колониях черти что творилось, а великие державы и в особенности Священная Римская Империя, имевшая там свои интересы, молча наблюдала со сторонки, ожидая пока Бельгия не выдержит и можно будет аннексировать эти территории на более чем законном основании. Берлинский мирный конгресс — любая страна несет ответственность перед всем миром за то, что происходит на ее территории, и если эта страна не справляется, то эта территория может считаться призом для любой другой страны. Вообще, если посмотреть на новейшую историю — то с пятидесятых и про сей день Россия упорно, методично, почти в одиночку играла роль «концерта великих держав», созданного в Берлине, замиряя, сохраняя равновесие, удерживая. Что в заморской Франции, что в Бельгии, что в Тихоокеанской зоне — всегда одно и то же. Такая политика, совершенно правильная по сути, восстанавливала против нас многих — взять того же Ля Роша, представителя страны. которой мы помогли, не бесплатно конечно, но помогли, вызвав ниагару яда из Берлина, Лондона, Токио, и даже омерзительную шутку, пущенную раздосадованным нашим «миротворением» кайзера — русская армия к услугам любого. Только прямой и недвусмысленный запрет Государя избавил германского кайзера от пощечины. Такое — не прощается…

А все просто. Мы — единственные миротворцы, потому что нам не нужно ничего кроме мира. Это немцы, создавшие почти что Соединенные штаты Европы, это итальянцы, носящиеся с безумной идеей mare nostrum как курица с яйцом, это британцы, ведущие непрекращающуюся тайную войну — это им нужны капитуляции и территориальные приобретения, в то время как нам — только мир. Иногда я думаю о том, что восемьдесят лет мира, пусть пятьдесят из них — мира под угрозой ядерного армагеддона — это все же много.

Хотя… Какой к чертям мир.

В теплой компании где верховодил сэр Уолтон, бельгиец кивнул в мою сторону (только что пальцем не догадался показать) — и все над чем-то засмеялись. Это вывело меня из себя — но на из счастье в это время на площадь вкатилась с мигалками и сиренами автомашина жандармерии, давая тем самым сигнал к отправлению, и все стали поспешно рассаживаться по своим авто. Сел и я, запоминая бельгийца и него развязное поведение. Интересно, что оно означает.

Дорога до Бендер-Аббаса запоминалась только стоящими вдоль трассы грузовиками — чтобы пропустить нас, жандармы и дорожные полицейские додумались полностью остановить движение на трассе, из-за чего стало только хуже и водителям большегрузов и нам, да совершенно гладкую дорогу — машина летит как по воздуху. Из-за стоящих машин окрестности рассмотреть было невозможно, поэтому я решил поработать с взятыми в дорогу документами.

Дворец — а в Бендер-Аббасе я был впервые — потрясал, он был построен совсем недавно, но было такое ощущение, будто он стоял тут целую вечность, так хорошо архитекторам удалось его вписать в ландшафт. Он был построен на холме, на склоне холма так, что с него был виден Бендер-Аббас и часть Персидского залива, который здесь был узким как бутылочное горлышко. Дворец назывался белым — но на самом деле он был не белым, а светло-серым, чуть светлее окружающей его каменной осыпи. Обычно около дворца разбивают сад, и здесь это можно было бы сделать — завезти землю, поставить фонтаны — но этого ничего сделано не было, и в этом то и заключался замысел архитектора. Дворец выглядел не чужеродным образованием, он выглядел так, как будто стоял тут всегда, и даже фонтаны, в которых не было ни капли воды — подтверждали это…

Собрались на первом этаже, в бальном зале — классическом, с люстрами и русским паркетом, с высокими окнами-витражами. Помимо дипломатического корпуса было немалое количество генералитета и персидской знати, если ее можно было так называть. Я пробыл в этой стране не так много времени — но кое что я уже успел понять, в том числе и то, что такое в Персии знать. Она конечно называлась по-другому, но не в этом дело, дело было в том что она не была знатью. В Персии знатью считались лишь те, кого назначил знатью Светлейший — и он же мог лишить человека дворянства, так же легко, как и жизни. В России, да и в других нормальных странах — если человек приобретал потомственное дворянство — то лишить его титула было невозможно, даже поднимаясь на эшафот он оставался дворянином. Здесь вместе с расположением или милостью шахиншаха ты лишался всего. А потому и местных «дворян» нельзя было считать дворянами.

Никто ничего не объяснял, местный этикет я не знал вообще, и потому только присматривался и делал как все. Русский придворный этикет предусматривает выход — первым появляется Государь, ведя под руку супругу дуайнена дипломатического корпуса, дальше идет Ее Величество под руку с самим дуайненом. Дальше наследник и великие князья и княжны, все они идут не одни. а тоже с представителями дипкорпуса из наиболее дружественных стран. Всем им при проходе надо кланяться в пояс. Дальше иду представители венценосной семьи, но им кланяться можно лишь наклоном головы…

Здесь же все стояли и чего-то ждали, тихо переговариваясь между собой. Потом заиграла музыка, разговоры смолкли, все выстроились — и в зале, выйдя из парадных дверей появился шахиншах, к моему удивлению в форме фельдмаршала русской армии (я не знал, что у него есть это звание) и с фельдмаршальским жезлом. Все разговоры стихли, в зале установилась гробовая тишина.

— Господа! — шахиншах заговорил по-русски, не замечая, что в зале есть и дамы и их немало — сегодня день избавления. Наш гнев… — шахиншах почему то замолчал, осмотрелся и только потом продолжил — наш гнев пал на преступников, на злоумышляющих и жестоко покарал их. И в этом величайшая заслуга наших русских друзей! Только России Персия обязана своим процветанием, и даже — самим существованием. Единственно Россия, с ее разумной и миролюбивой политикой принесла мир туда, где его не было столетиями, прекратила распри, потушила костры взаимной ненависти, и дала мир и процветание многострадальным, веками угнетаемым народам Востока. Форма, которая сейчас на мне — форма фельдмаршала русской армии, единственной армии что принесла мир на Восток. Это — знак уважения великой стране. Здесь, и сейчас, Российскую империю представляет достойнейший человек, дворянин и русский офицер, князь Александр Воронцов, который лично внес огромный вклад в поражение преступников, трусливо засевших на афганской и британской земле. Здесь и сейчас, я называю этого человека своим другом, награждаю его Большой Звездой с рубинами и бриллиантами и присваиваю ему звание генерала жандармерии Персии, как достойнейшему из достойных!

Последние предложения я слушал будто в тумане — пол уходил из-под ног…

Хоть я стоял и не в первых рядах, передо мной поспешно расступились, и я понял, что пора и мне, законченному идиоту и тупице, подниматься на сцену, чтобы явить себя изумленной публике.

Что я и сделал. Хотя была бы возможность — провалился бы под землю. Господи это надо же так подставиться…

Ничего не сказав более, шахиншах лично водрузил на меня цепь с орденом, довольно массивным, надо сказать, и вручил красочно оформленную жалованную грамоту. Выступления от меня по-видимому никто не ожидал.

Интересно, имею ли я право все это принять? Надо сделать запрос — но скорее всего имею, страна то дружественная. Генерал жандармерии — вот дослужился. До голубого мундира — все предки из могил восстанут…

Поклонился, повернулся, чтобы идти обратно в зал заодно отметил реакцию публики. Дипломаты смотрели на меня так, как будто я прилюдно снял простите, штаны. Взглядами персидских жандармов и спецслужбистов можно было колоть дрова…

Пришел в себя я только на балконе дворца, куда я вышел, чтобы никого не видеть. Рядом обнаружил посла Пикеринга, он купил, выпуская клубы дыма как паровоз, и смотрел куда-то вдаль, туда, где в сгущающейся тьме плыли огоньки супертанкеров — проводка не прекращалась ни днем ни ночью.

— Здесь немало лукавых людей, господин Воронцов — задумчиво сказал посол Североамериканских соединенных штатов — я не первый день на Востоке и в каком-то смысле могу считать себя арабистом. До прибытия сюда я считался очень проницательным человеком — но мы дети по сравнению с ними. Иногда мне кажется, что они сами не понимают, где правда, а где ложь, что им все равно, что они говорят, правду или ложь. Привыкнете…

Еще ничего не поняли?

Своим поступком шахиншах полностью перевернул всю игру, поставил мне мат в один ход, намертво пристегнул к себе. Громогласно объявив, что акция в Афганистане проведена Россией — никак не думал, что он решится заявить такое — он переиграл всех нас. Меня в том числе. Теперь я лишен свободы маневра — полностью! Британцы для меня лично теперь злейшие враги, да и Ее Величеству есть теперь, о чем написать нашему Государю. Весь местный генералитет для меня теперь смертельные враги. Кто-то — тайный враг шахиншаха, а друг моего врага всегда враг. Кто-то — враг из зависти, потому что я получил Звезду и генеральский чин, по сути, просто так. Своим выступлением шахиншах дал им публичную пощечину, негласно обвинив их в том, что они не смогли решить проблему, которую русские решили за час.

Наконец для шиитов, для радикалов — я теперь цель и не более того. Не приведи Аллах попасть к ним в руки живым. Армии они никогда не мстят, потому что армия, это нечто неодушевленное, это все равно, что мстить камню. А вот конкретному человеку — они с удовольствием отомстят.

Можно сказать, что своим выступлением шахиншах Мохаммед подписал мне смертный приговор. Почти гарантированный.

И как хитро сделал, подлец!

Винить в том что произошло, следует только себя самого.

— Что вам угодно, сударь?

Пикеринг выпустил еще один клуб дыма, понаблюдал, как тот растворяется в вечернем эфире воздуха побережья.

— Например, поговорить.

— Боюсь, на сегодняшний день я весьма неудачный собеседник.

— Тогда предостеречь.

Мы посмотрели друг другу в глаза — и я понял, что посол Североамериканских соединенных штатов не так прост, как кажется. Хотя бы потому, что он уже все понял.

— Вам не кажется, что любые предостережения запоздали?

Посол тяжело вздохнул.

— Не кажется, сэр, не кажется. То, что вы успели сделать… не правда ли, этот фарватер положительно нуждается в углублении! Когда я вижу, как танкеры класса Суэцмакс проходят в нескольких сотнях метров от берега, меня просто бросает в холодный пот…

Я скосил глаза. К нам шел сэр Уолтон Харрис.

— Мои поздравления с производством, господин посол — сказал сэр Уолтон не скрывая яда в голосе. Яда было так много, что в нем можно было захлебнуться с головой.

— Боюсь, с производством будут проблемы — сказал я.

— Какие же, позвольте полюбопытствовать.

— Позволю. Я являюсь контр-адмиралом флота, причем действующим — и как я смогу принять должность на берегу?

Сэр Уолтон засмеялся. Сейчас мы были квиты — за тот разговор в саду британского посольства…

— Боюсь сэр, вам придется обосноваться на берегу.

— Уолтон… — заговорил Пикеринг — тебе не кажется, что объявляют твой любимый танец. Останешься без дамы…

— Да, конечно. Прошу прощения, господа.

А вот дальнейшее стало для меня сюрпризом — североамериканский посол проводил британского взглядом, полным самой лютой ненависти.

— Подлый старый ублюдок… — негромко сказал он.

— Про кого это вы, сэр? — решил полюбопытствовать я.

— Вы поняли. Я готов прозакладывать свою коллекцию шотландских односолодовых, что эта тварь приложила руку к сегодняшнему спектаклю. Чувствуется рука мастера.

— Вы полагаете, что он настолько вхож во дворец? — недоуменно спросил я.

Пикеринг кивнул.

— Не только вхож. Иногда у меня возникают сомнения относительно того, чей же вассал эта страна. Ваш — или британский.

Сказанное было новостью для меня, это могло быть и провокацией — но обдумывать времени не было.

— Вы полагаете?

— Увы. Я говорю только о том, что вижу своими глазами.

— А почему вас это так беспокоит?

— Почему… — Пикеринг смял окурок и запросто сунул его в карман, только североамериканцы так могут — откровенно говоря, мне не нравитесь ни вы, ни Великобритания. Но кузены раздражают меня куда больше с тех пор, как я поплыл по мутным водам дипломатии. И вы, и они — не хотите играть по-честному.

— То есть?

— Товары. Рынки. Вы ставите торговые барьеры. Не хотите играть по честному, с открытыми картами. А мы, североамериканцы любим честную игру.

— Кто же играет с открытыми картами? Вы видели хоть одну игру, в которой играют с открытыми картами?

— То-то и оно.

— А как быть с доктриной Монро? Разве она не отдает вам целое полушарие.

— В политическом смысле. В экономическом — границы свободны.

— Ошибаетесь. Хотите, докажу.

— Извольте.

— Ваша финансовая система. Ваш вездесущий доллар. Вы создали систему, при которой курсы валют всех стран полушария привязаны к доллару САСШ, а не к другим ценностям, как к золоту например. И ли к активам госбанка казначейства. В результате другие страны вынуждены покупать у вас доллары и вести торговлю в долларах. А наши товары заведомо становятся неконкурентоспособными. Потому что на их цену накладываются издержки от валютообменных операций.

— Кто вам мешает послушать нас, и открыть свободную куплю-продажу валюты? Мы предлагали вам это неоднократно.

— Заметьте — с предложением доллара как резервной валюты. Хотя он хуже обеспечен, чем рубль. Если открыть рынок для свободных операций с валютой — к нам хлынет спекулятивный капитал. Сейчас тот, кто хочет купить в нашей стране скажем предприятие должен заработать рубли и купить его. А тогда — он просто придет и купит его за доллары. А кто сказал, что они обеспечены чем-либо? У вас даже казначейство — частная структура.

Внезапно я понял, что совсем отвлекся от мрачных мыслей.

— Спасибо.

— Как говорят в Техасе — будешь должен, парень. Вам привет.

— От кого?

— От дамы. Той, с которой вы познакомились в Лондоне.

— Не припоминаю.

— Отель. Известные события. В Гайд-парке. Не припоминаете?

— Нет.

— Печально. А эта дама надеялась, что вы их помните.

Только этого не хватало…

— А что эта дама помнит еще?

Посол помолчал, перед тем как ответить.

— Много, господин Воронцов. Очень многое. Я видел ее совсем недавно, и у нее остались самые теплые воспоминания. Признаться, я был удивлен тем, что вы, русский, столько сделали для моей страны.

— Я это делал не для вашей страны.

— О, да, конечно. Для своей. Но враг моего врага — мой друг, не так ли?

Посол Пикеринг протянул свою руку, большую, крестьянскую, крепкую. Немного подумав, я пожал ее — ведь враг моего врага и в самом деле мой друг. Любые союзы складываются из кирпичиков — и я горд тем, что одним из первых положил кирпичик в самое основание фундамента нового союза, который через несколько лет одни будут называть трансатлантическим, а другие — противоестественным.

В конце концов — дипломатию вершат не боги. Ее вершат живые люди.

Чуть повернувшись, я наткнулся на злобный взгляд из зала, от самого витража. Ла Рош, скорее всего британский посол оставил его вынюхивать. Донесет…

— Осмелюсь дать вам дружеский совет. Здесь вам ловить уже нечего. Уезжайте прямо сейчас. Возьмите машину, и выберите не ту дорогу, по которой вы ехали, прибрежную — а через пустыню, да не прямую. Сориентируетесь по карте. И возьмите отпуск, уезжайте на воды. Как минимум на месяц. Пока все не утрясется.

— Увы, но я не могу этого сделать.

Посол щелчком отправил сигарету вниз, проследил взглядом за полетом маленького огненного метеора. Сигарета упала на мраморные ступеньки, рассыпалась искрами и погасла.

— Как знаете. В любом случае — удачи.

Повернувшись, посол Пикеринг пошел в танцевальный зал.

Первому совету Пикеринга я последовал — и без происшествий добрался до Тегерана. Второму — нет.

 

03 июля 2002 года

Варшава, царство Польское. Следственный изолятор

Для графа Комаровского революция начиналась здесь.

Без уважения к его дворянскому титулу и к званию поручика лейб-гвардии его сунули сюда, в ДПЗ, который принадлежал Министерству Внутренних дел. Спасло его только то, что по каким-то причинам его записали в книге арестантов как пана Вороша (фамилию то придумали) и сунули в камеру, где было всего три места, причем одно пустовало. Второе занимал некий пан Юзеф, лысоватый живчик лет сорока, не унывающий даже в тюрьме и постоянно кому то звонящий по сотовому телефону, хотя в следственном изоляторе сотовых телефонов не должно было быть ни у кого.

Потолки в камере были высокими, койка — в три ряда, пан Юзеф по-хозяйски оккупировал самую нижнюю койку. Граф Комаровский хоть был и моложе и сильнее этого пана Юзефа — не имел никакого желания оспаривать уже существующие в камере порядки, а потому молча полез на вторую койку. Блатных правил он не знал, и знать их не желал.

Уже из первых слов пана Юзефа, которые мельком услышал граф Комаровский, стало понятно кто он такой — мафиози, контрабандист, занимается транзитом бадяжного спиртного из Варшавы дальше, по всей матушке России. Даже в ДПЗ он ни на секунду не оставлял свои дела и сейчас пытался выяснить текущее местонахождение каких-то цистерн, понятно с чем — по его представлениям они должны были уже быть на Московской железной дороге, но их там то ли не было, то ли их просто не удавалось найти, загнали в тупики. Пан Юзеф азартно ругался, называл кого-то «курвой блядной», обещал выйти из ДПЗ и всех «поставить на деньги». Под азартный матерок пана Юзефа граф сам не заметил, как уснул — все таки притомился.

Проснулся он, когда за решетками их камеры уже догорал закат, а пан Юзеф толкал его в бок, стараясь разбудить.

— Э, пан, вставай давай. Баланду проспишь!

— Что? — непонимающе спросил граф.

— Баланду проспишь, говорю! По первой ходке, что ли? Поднимайся, сейчас жрачку принесут!

Пан Юзеф прекрасно говорил по-русски — как потом узнал граф Комаровский, русский язык служил основным языком общения в криминальном мире, из-за того что блатной жаргон — «музыка» — был русским, и все блатные необъятной страны тоже знали русский — вот и общались в камерах только на нем. Были камеры с политическими, там предпочитали польский — но политические, это не блатные, «зоны» они не «держали» и старались вести себя тихо.

В свою очередь и блатные, презирая политических, старались с ними не связываться.

Принесли баланду. Загромыхала металлом кормушка — что-то типа небольшой откидывающейся вниз на девяносто градусов дверцы, в кормушку сунули миску с какой-то омерзительной похлебкой.

— Э, баландер! — заорал пан Юзеф — двое нас тут! Еще давай! А то шухер устроим!

Баландер сунул в кормушку свою жирную харю, подозрительно посмотрел по сторонам своими поросячьими глазками — но все таки выдал еще одну тарелку, вместе с нечистой ложкой. Каждому, кроме баланды полагалась еще пластиковая бутылка с питьевой водой, хоть в этом была какая-то цивилизация. И большой кусок хлеба на каждого.

Граф Ежи подозрительно посмотрел на стоящую перед ним бурду. Руливший за крокодилом пан Юзеф с усмешкой посмотрел на него.

— Точняк, первоходочник. Жри, давай, другой пайки все равно не будет. А не будешь жрать, с голоду подохнешь, такой красивый.

Баланда оказалась на удивление питательной — какая-то крупа, разваренная в кашу и подлива, возможно даже мясная. В последнее время граф не мог посещать такие места, где можно было бы «куртуазно» насытиться — и поэтому уже через минуту с удовольствием наворачивал бурую, горячую жижу.

— Мясо воруют, с…и! — беззлобно сказал пан Юзеф, наворачивая свою порцию — чтобы ты знал, первоходочник, сам Государь Царь, да продлятся дни его, заступника нашего, повелел нам на довольствие сто пятьдесят граммов мяса в день давать. А эти — воруют и на базаре продают. И сами жрут — видал, какая у баландера ряшка жирная, в три дня не уделаешь! Ну да ничего… придет наше время. Меня пан Юзеф зовут, прошу любить и жаловать, это кликуха такая. Тебя как зовут первоходочник?

— Ежи мое имя — граф предусмотрительно не назвал ни фамилии, ни титула.

Пан Юзеф захохотал.

— Эк, ты дал… точняк, не въезжаешь. Погремуха у тебя есть?

— Что?

— И музыку не знаешь — сказал уголовник — кликуха, кличка. Есть?

— Нет.

— Тогда будет… — убежденно сказал пан Юзеф — я здесь третьей ходкой уже, я тебя и покрещу… Тебя в чем обвиняют?

— В убийстве.

Пан Юзеф аж жевать перестал.

— А не гонишь? — подозрительно спросил он — смотри, здесь всё про всех становится известным. Ничего не скроешь, и за базар отвечать придется. В натуре за мокрое?

Графу если честно — порядком надоели эти расспросы и слова, половину из которых он не понимал, но он все еще находился в подавленном состоянии от своего ареста и от нахождения в тюремной камере, и поэтому «качать права» не стал, и посылать в дальнее путешествие — тоже.

— За убийство — повторил он.

— Эк, ты дал… молодой… я думал ты пожилых паненок на бабло раскручивал… или в университете речи крамольные да бунташские толкал… а ты вон что… и кого, по мнению полициянтов, ты завалил?

— Содомита одного убил.

— Содомита? Ну, тогда — в натуре свой. Содомиты это такие твари… случись им сюда попасть, им бы очко на андрееевский стяг зараз порвали. Не в фаворе здесь содомиты, молодой, содомитам — самое место там.

С этими словами пан Юзеф показал пальцем на темное пространство под нарами.

— Как же тебя покрестить то… Думал тебя… да не выйдет, не правильно это. Что полициянты говорят — ты как его?

— Говорят, застрелил.

— Застрелил… Ну, смотри… хоть у блатных это западло… ножом надо… будешь теперь ты Стрелок. Как?

Граф Ежи не ответил.

— Значит, Стрелок — убежденно сказал пан Юзеф — а сюда как попал? Здесь одни политические сидят. Да я.

— Куда посадили, там и сижу.

— Оно так… Не парься, Стрелок, привыкнешь. За мокрое — конфет не отвесят. Думай, пока время есть, как отмазываться будешь.

И, чтобы развеять мрачное настроение с улыбкой прибавил.

— Не парься, пан Стрелок… Кто не был — тот будет, кто был — тот не забудет… Ты пока слушай музыку, вслушивайся — пригодится.

Грохнули в дверь, лязгнула кормушка — баландер собирал порожнюю посуду…

Проснулись ночью — первым проснулся граф Ежи — сразу. Проснулся от привычного уху грохота. Он спал совсем не так как надлежит спать в тюрьме, где ночью могут опустить или зарезать, он спал крепким, без сновидений сном — но грохот автоматных и пулеметных очередей безжалостно вырвал его из бездонной трясины сна.

Граф перевернулся, чтобы посмотрел в зарешеченное окно — оно было как раз на уровне второго этажа шконки — и обомлел. Видно было немного, забор был высокий — но и того что было видно хватало, чтобы понять — что-то происходит. Все небо над Варшавой было разрезано алыми нитями трассеров, стреляли не только из автоматов, но и из пулеметов, причем совсем недалеко от ДПЗ.

— Что там, Стрелок? — приглушенно спросил со своей нижней шконки пан Юзеф.

— Стреляют.

— К нам не влетит?

— Нет. Думаю нет… забор.

Какие-то звуки, подобно волне, перекрывали даже хор автоматных очередей.

— Канай сюда.

— Что?

— Слазь вниз, говорю.

Пан Юзеф сидел на кровати и тыкал по кнопкам своего телефона, ругаясь последними словами…

— Неладное дело, Стрелок… тикать надо…

Внезапно — граф понял, что это за звуки раздавались во всех сторон. Он находился в блоке, где сидели «за политику» — и сейчас кричали арестанты. Боевой клич мятежников — слово «Польша». Оно выкрикивается не в два слога, как при скандировании — Поль-ша! — а в один слог, быстро — Польша! Получается как бы вызов, крик исторгается из горла, из самой души. Вот все политические и не спали — орали «Польша!», глядя на то, что происходит за окном.

Пан Юзеф наконец то дозвонился до кого-то.

— Земанек, ты? Дрыхнешь? Нет? Что на воле делается?

Получив какой-то ответ пан Юзеф повеселел.

— Добро. Заедешь за мной с утра… знаешь, где я. Склады все закрой… на халяву никого поить не будем. Так и скажи, если кто возбухнет — здесь — пана Юзефа добро. Тронете — порвут — так и скажи. Все, давай.

Бросив телефон на шконку, пан Юзеф от радости несколько раз хлонул в ладоши.

— Рокош!

— Что?

— Рокош, говорю! По всему городу бой… полициянтов бьют, русских бьют, жидов бьют. Наше время пришло. Завтра соскочим…

За ними пришли в пять утра, когда над Варшавой только занимался рассвет. Сначала кто-то пробежал по коридору, крича «Польша!» как оглашенный, потом загремели ключами. Отрывисто лязгнул засов.

— Сколько здесь!?

— Двое! — ответил за обоих пан Юзеф.

— Выходите, братья! Свобода! Польша!

— Польша… мать их так… — негромко выругался пан Юзеф — только и орать про Польшу. Как дела делать… Пошли… Стрелок…

В мрачном каменном коридоре — это было старое здание ДПЗ, построенное еще в начале прошлого века, строили на совесть — кипит людская толпа. Кто-то уже с кем-то разбирается — людской водоворот, кого-то месят ногами. Убивали тюремщиков — видимо, стояли до последнего, не желая выпускать на улицы уголовный сброд, оставались верными присяге до конца, хоть многие другие уже присягу эту предали. Кто-то просто пытается выбраться наружу как можно быстрее. Все решетки — настежь, двери в камерах — настежь, двери между блоками — настежь. Никто никого не пытается сдержать, все делают что хотят. На улице одна за другой гремят автоматные очереди, то ли в небо, то ли еще куда. Анархия…

— Двигай за мной, Стрелок — по-хозяйски распорядился пан Юзеф, смело бросаясь в людской водоворот.

Никому ни до кого не было дела — в том числе и до графа Комаровского, сына генерала Тадеуша Комаровского. Революция — это всегда анархия, если открывают камеры — то открывают их все и ни на что не обращают внимания. Это потом появится революционный порядок — какая-то копия нормального порядка.

Вместе с людской лавой их пронесло по коридору и выбросило в тюремный двор — там где принимали машины с предварительно арестованными. Двор был большим, обделанным плиткой, с двумя воротами, которые не могли быть открыты одновременно. Сейчас внутренние ворота были открыты — они сдвигались в сторону, въезжая в стену, внешние — снесены бронетранспортером, сунувшим внутрь свое тупое ребристое рыло. Внутри, там, где должны были разгружаться машины с арестованными — две большие машины, бортовая и самосвал, над бортовой — бело-красный флаг Польши. Прожектора включены все до единого, безжалостный свет слепит глаза. Люди с мегафоном, с оружием…

— Все, кто желает защищать Польшу — сюда! Получите оружие! Вступайте в армию Людову! Бей русских оккупантов! Бей жидов! Польша! Польша!!!

У машин — жидкое месиво толпы, пихают друг друга, матерятся. Граф Ежи остановился, чтобы понаблюдать за происходящим — и кое-что понял. Все организованно. Двое, с ноутбуком — они записывают желающих и дают опознавательный знак — бело-красную повязку на руку. И еще что-то — вроде карточек, граф Ежи не успел рассмотреть. Потом, те кто записался — подходили к машинам. С бортовой выдавали оружие — граф заметил, что это были автоматические винтовки, не русского образца, одного типа — значит, это где-то готовилось и винтовки поступили в Польшу централизованно. С другой машины выдавали снаряжение — разгрузочные жилеты, уже снаряженные. И гранаты.

— Стрелок!

Пан Юзеф схватил его за руку, вывел из кипящего водоворота толпы.

— Слушай сюда, Стрелок, слушай старого человека. За ворота выйдешь — иди куда хочешь. Но с рокошем не связывайся… Ни к чему это. Кровью умоешься. Пошли.

Вместе они вышли из пробитых бэтром тюремных ворот — граф успел заметить на броне следы от пуль. Значит — где-то была перестрелка, и, возможно — кто-то сражается.

— Юзеф…

Прямо у тротуара стояли две машины, Бенц и Татра, обе представительские, черные, поблескивающие лакировкой в неверном свете еще не выключенных фонарей. У них — несколько человек, все как один — в черных кожаных куртках, на груди поблескивают золотом цепи — показатель успешности контрабандиста. Многие побрили головы наголо, а кто нет — стрижка как военная, короткая. Вооружены до зубов — у каждого автомат, у кого на боку, у кого на пузе, пояс с пистолетом или двумя. Тоже — гранаты.

— Счастливо откинуться…

— Откинулся и слава Йезусу… — глубокомысленно заметил пан Юзеф — доброго здравия и фарта тебе, Франтишек, и и тебе Земанек и всем деловым кентам. Прибарахлился, смотрю…

— А то… бесплатно, б… Мы в очередь встали — типа за Польшу рубиться — нам дали. Забашляли немного — так нам еще дали. Тяжко сейчас жить без нагана.

И контрабандист захохотал.

— Язык прикуси… — сухо заметил пан Юзеф — где цистерны? Не нашел, небось? Башкой надо думать, а не автоматом. Ладно…

Пан Юзеф повернулся к графу Ежи.

— Если желаешь — работу дам. Сейчас все за Польшу ратуют, работать некому… а надо.

— Не желаю.

— Как знаешь… Тогда бывай, Стрелок.

Пан Юзеф повернулся к машинам, резко отмахнул рукой…

— Поехали!

Несмотря на раннее утро — везде в домах горел свет, на улице было много людей и автомобилей, людской вал тек по улицам, автомобили постоянно сигналили, внося еще большую сумятицу в происходящее. На тротуарах то тут, то там кровь, где-то убитые, на фонарях жуткими гроздьями — повешенные, многие в форме, полицейской и жандармской. Разбитые машины, многие — со следами обстрела, крови, какие-то сгоревшие. Битое стекло, аж хрустит при каждом шаге. Лица были у кого восторженные, у кого злые, остервенелые, кто-то уже был с боевым оружием, кто-то — с польскими флагами, некоторые — в полицейского образца бронежилетах, фуражках, многие пьяные. Кто-то наоборот — прятался, смотрел на происходящее с балконов, с каких-то балконов свисали на улицу красно-белые флаги. На перекрестке палили в воздух из ружей, во многих местах кричали «Виват Польска»…

У графа Ежи не было ни денег, ни оружия, и связи, он не знал ничего — что с отцом, что с Еленой, что вообще происходит. Но самое главное — он был на свободе, и он не задумывался ни на секунду относительного того, что делать и какую сторону выбрать. С властью, выпустившей из тюрьмы уголовников и вооружившей их — ему было точно не по пути.

Через некоторое количество времени ему попалась на пути разгромленная, перевернутая набок полицейская машина. Он сунулся туда, надеясь чем-то поживиться — но все выбрали до него.

Светало…

Примерно в семь часов по местному ему удалось раздобыть денег и еды. Он просто присоединился к группе, которая грабила и разносила еврейские лавки на улицах. Вместе с толпой вооруженных, уже пьяных, озверевших от вседозволенности и крови хлопаков, он вломился в лавку булочника, и пока остальные забивали ногами жида-торговца, вся вина которого заключалась в том, что он был еврей — граф Ежи разжился дневной выручкой и несколькими яичными булками, и умудрился унести ноги, пока остальные не догадались, что лишились обычного куша с лавки.

Пробежав больше квартала, он спрятался в каком-то дворе, где было тихо. Пересчитал «выручку» — получилось неплохо, пятьдесят рублей с копейками в злотых, самое главное была мелочь. Прямо там съел одну из прихваченных булок, давясь и ничем не запивая, только чтобы утолить голод. Деньги рассовал по карманам — в ДПЗ тюремные робы не выдавали и он был в том, в чем его арестовали. Потом уже не торопясь съел еще одну булку — и только тогда почувствовал, что насытился. Теперь можно было действовать.

Почему то при любых беспорядках первыми страдают общественные телефонные кабины — вандалам и анархистам очень нравится их ломать и вырывать трубки. Ему пришлось пройти не один квартал, прежде чем он нашел целую — все это время он присматривался к тому, что происходит на улицах. Количество людей не увеличивалось — а вот оружия на руках становилось больше буквально с каждым часом. В городе продолжали стрелять.

Закрывшись в телефонной будке, он подкормил аппарат монетами и набрал первый номер, сотовый — трубка отозвалась противными гудками. Значит, Елена либо выключила аппарат, либо его потеряла, либо…

Что «либо» — думать не хотелось.

Второй номер — номер кабинета отца. Не отвечает вообще. Номер дежурного штаба округа. Ответа нет.

А вот это уже серьезно. Отца может не быть на месте — но дежурный по штабу военного округа должен быть на месте, даже если небо падает на землю.

Покопавшись в памяти, граф Ежи скормил автомату еще несколько монет и набрал санкт-петербургский номер. Как и любой младший офицер Гвардии он должен был быть готовым к действиям в чрезвычайной ситуации и знал с кем и как выходить на связь, если ты оказался во враждебном окружении и оторвался от своего полка. Гвардия в государстве была — совсем не для того, чтобы на парадах красиво дефилировать.

Ответили после десятого гудка — так и должно было быть, это сделано для того, чтобы если кто-то набрал этот номер случайно — то положил бы трубку.

— Слушаю вас? — раздался нейтральный, возможно даже принадлежащий роботу-автоответчику голос.

— Личный номер один-два-пять-семь-один-девять-семь-три, проверьте — сказал граф Ежи, четко проговаривая каждую цифру.

Разговор прервался, в телефонной трубке заиграла знакомая мелодия «Боже, царя храни». Звуки этого величественного и патриотичного гимна для каждого русского и того кто считал себя русским были опорой и поддержкой, даже если мир вокруг распадался на куски. Это было напоминанием о том, что Держава — существует, и она — защитит. Каждого.

Граф Ежи не задумался даже ни на секунду, делая то что он делал сейчас. Да, он был поляком — но он не хотел той Польши, которая рождалась сейчас. Тот же пан Юзеф — его что просто так посадили? По повадкам — сразу понятно, что за зверь и где ему место. Сейчас он на свободе — кому от этого лучше? А то, что выпустили и вооружили уголовников — они что, за Польшу? Большая часть пойдет грабить, разбойничать, сводить счеты, пользуясь полученным оружием. В Польше воцарится кровавый хаос.

А эти… которые булочника забили ногами — это что ли, надёжа и опора новой Польши? А завтра они еще кого-то ногами забьют? А потом что будет?

Нет… к чертям такую Польшу.

Музыка прервалась, трубка ответила уже не холодным электронным, а явно человеческим голосом.

— Ваше имя и воинское звание?

— Ежи Комаровский, поручик Его Величества лейб-гвардии Польского Гусарского полка.

Едва слышно застучали клавиши.

— Принято. Слушаем вас.

— Мне нужен дежурный офицер оперативного управления Генерального штаба. Не помощник, а именно дежурный.

Тем самым граф Ежи подтвердил, что он действительно офицер гвардии и знает, кто в Генеральном штабе имеет право принимать решения.

— Минуту…

Голос снова сменился — теперь это был явно голос старшего офицера, привыкшего командовать.

— Дежурный, полковник Лодейко.

— Господин полковник, я Ежи Комаровский, поручик Его Величества…

— Это мне уже доложили, поручик. Что имеете сообщить? Запись включена.

— Нахожусь в Варшаве, в отпуске. В городе начался вооруженный мятеж, разгромлен дом предварительного заключения, все заключенные выпущены, им роздано оружие. Оружие раздают централизованно, с машин, записывают при этом в Армию Людову, призывают убивать русских и евреев. В городе погромы, перестрелки, население большей частью на улицах, с оружием. Видел сгоревшие полицейские машины, сожженные и разграбленные лавки. Организованного сопротивления не наблюдаю.

Граф Ежи подумал, не забыл ли он чего еще.

— Да… еще… у всех мятежников есть бело-красные повязки, так они опознают друг друга. Это все что имею сообщить.

— Минутку, ожидайте на линии, поручик.

На сей раз ждать почти не пришлось, к телефону подошел еще один человек.

— Подполковник Кордава, разведка. Откуда вы звоните?

— Из телефонной кабины общего пользования.

— Вы знаете, где находитесь?

— Нет. Не могу сказать точно.

— Хорошо. Теперь вы Стрелец, повторите!

Непостижимо уму. То Стрелок, то…

— Стрелец.

— Верно. Ваша задача — выжить, ни во что не ввязываться, продолжать информировать нас о происходящем. Каждое свое сообщение предваряйте словом Стрелец, тогда мы поймем от кого оно.

— Так точно.

— Вы пытались связаться со штабом Варшавского округа?

— Никак нет, только с Виленским. Командующий — мой отец.

— Результат?

— Не отвечает ни один телефон.

— Хорошо. В городе есть сопротивление?

— Организованного — не наблюдаю.

— Хорошо. Постарайтесь прогуляться по набережной, узнать, что к чему. Не ввязывайтесь ни во что, не подходите близко к зданию штаба.

— Так точно.

— Следующий сеанс связи — через четыре часа. Теперь повесьте трубку и немедленно уходите оттуда!

Граф Ежи трубку повесил. Но перед тем как уйти — набрал еще два заветных номера — сотовый отца и поместья.

Ни один не ответил.

Первым делом он раздобыл оружие. Это оказалось не таким сложным делом, все произошло как по пословице — если гора не идет к Магомету…

Повесив трубку, он влился в людской поток, уходя от того места, где только что звонил. Примерно осмотрелся по сторонам, пытаясь понять, где он. По названиям улиц понял — Старо Място, до штаба не так уж далеко. Надо идти на набережную.

На перекрестке — бронетранспортер, неизвестно откуда взявшийся, над ним — польский флаг, красно белый, без герба — явно приготовлен заранее, не намалеван за одну ночь. У бронемашины — небольшая сходка, что-то вроде митинга, большинство из собравшихся, не менее половины вооружены ружьями и автоматическими винтовками. С бронетранспортера вещает мегафон.

… законный король Польши Борис Первый во время чрезвычайного заседания Сейма во всеуслышанье объявил о разрыве унии с Россией и об образовании неподлеглой Речи Посполитой. Объявление об этом сделано несколько часов назад в присутствии владетельных панов польского государства, посланников Австро-Венгрии, Священной Римской Империи и Британии. В настоящее время ведутся переговоры о признании независимой Речи Посполитой со стороны Австро-Венгрии, после чего воля польского народа к самоопределению будет признана на международном уровне. Воля польского народа заключается в том, что Речь Посполитая и ее король Борис Первый являются единственными выразителями и законными представителями интересов польского народа. Все политические заключенные освобождаются из темниц, чтобы присоединиться к ликующим полякам. Согласно распоряжению короля Бориса Первого вся собственность, накопленная жидами и русскими оккупантами на крови и вековых страданиях польского народа национализируется в пользу поляков, а означенным жидам и русским оккупантам дается двадцать четыре часа на то чтобы навсегда покинуть Речь Посполитую…

Дальше Ежи не стал слушать — просто не мог поверить своим ушам. Бочком начал выбираться из окружившей бронетранспортер толпы.

Король Борис Первый — это вообще кто такой?

Пресвятой Иисус… это же тот самый хам, которого он приложил о перила Константиновского дворца на балу… когда познакомился с Еленой… по-нормальному.

И этот невоспитанный хам, подонок и быдло — глава Польши?!

Ноги несли его по тротуару — а на глаза попался лозунг, нанесенный черной краской на стене по трафарету через равные промежутки, черным на желтое. Самый страшный, какой только можно представить.

ПАНУЕМО!

То есть — можно.

Можно — грабить и убивать. Можно — рушить государство, рушить налаженную жизнь, скатываясь в липкую от пролитой крови трясину рокоша. Можно — убивать русских и евреев, господи… это же получается — слова короля! Когда такое еще было? А… было, в Париже, во время Варфоломеевой ночи, там король сам лично убивал… четверть населения города, столицы великой державы за одну ночь полегло. Неужели с того времени — ничего не изменилось?!

А вот эти отморозки, которых они выпустили из дома предварительного заключения вместе с ним и раздали оружие… Они ведь не будут спрашивать — кого можно. Можно — значит можно. Понеслась!

В крови захлебнемся…

— Руки в гору, пан! Пошел!

Что-то твердое, холодное уперлось в спину, слева уже стояли, блокируя рывок, справа — стена, не уйдешь.

— Сюда пошел! Тихо! Вобью!

Они свернули в какой-то проулок, потом во дворик, тихий, уютный варшавский дворик, которому не было никакого дела до шумящего на улице рокоша.

— Повернись. Часы, деньги — давай все, пан! Не то вобьем!

Граф Ежи медленно повернулся. На него смотрели два уголовника — иначе и не скажешь. По теории Ломброзо такие — никем кроме уголовников быть и не могут. Массивная челюсть, щетина, мутные, злобные глаза.

— Нету часов — граф Ежи поднял руку.

— Что, пан такой бедак, что даже часов нет? — издевательски спросил один.

У обоих — бело-красные повязки на рукаве, у одного — пистолет, у второго — еще похлеще, автомат. Понятно… откуда выгреблись такие… и прежде чем Польшу защищать, решили свое финансовое состояние поправить.

— Я с кичи откинулся только… — сказал граф, вспоминая словечки, бытовавшие в ходу в доме предварительного заключения. Там все только и мечтали о том чтобы откинуться, да как можно быстрее.

Блатные переглянулись. На их месте, он бы так не делал, стоя настолько близко от намеченной жертвы.

— Где чалился? — спросил один.

— В ДПЗ, за мокруху. Утром, базарю, откинулся.

— Стопорила, что ли? — мрачно проговорил один из блатных — а ты не гонишь? Кого из людей знаешь?

— С паном Юзефом на киче чалились.

По тому, как переглянулись блатные, граф понял — пана Юзефа они знают. Надо закреплять успех.

— Пошли, братва, бухнем за неподлеглость! У меня лавэ есть!

С этими словами он сунул руку в карман, достал ее, сжатой в кулак и протянул ближе всех стоящему блатному, разжимая кулак в котором были деньги из разграбленной булочной. Тот опыта не имел, поэтому шагнул вперед, теряя равновесие и протянул левую руку, чтобы взять предложенные деньги.

И — раз! Правой рукой граф Ежи захватил его левую и рванул на себя, сам делая шаг вперед. Доля секунды — и он уже прикрыт от второго блатного, лихорадочно пытающегося перекинуть в руку автоматическую винтовку и от непривычки запутавшегося в ремне.

И — два! Левой рукой захват шеи, рывок вперед и вверх. Противный хруст — и тело бандита с пистолетом обмякло в руках.

И — три! Граф упал на землю спиной, он видел что не успевает и ему надо было уйти с линии огня автоматической винтовки. Тело убитого им бандита по-прежнему прикрывало его, отпустив сломанную шею он наконец то нащупал пистолет.

И — четыре. Не ожидавший падения своего противника бандит хоть и разобрался со своим автоматом — но он не успевает, катастрофически не успевает. Единственное — если у бандита не дослан патрон в патронник — ему конец, на то чтобы дослать нужно как минимум две секунды, их у него нет. Палец сдвигает предохранитель.

Бах! Бах!

С подломившимися моментально коленями и двумя пулями в животе вооруженный автоматом бандит сгибается пополам и потом медленно валится на бок. Патрон все же был в патроннике, «не на фу» брали.

Оттолкнув с себя тело первого бандита, граф Ежи перекатился, держа пистолет наготове, прислушался. Где-то впереди хлопнула дверь, кто-то высунулся на улицу — и захлопнул дверь обратно, решив не вмешиваться в чужие разборки.

Оно, в общем-то и правильно.

От первого убийцы граф Ежи разжился складным «финарем», явно самодельным, тонкой, засаленной пачкой злотых, кастетом и пистолетом марки Штайр. Запасного магазина не было… но в нем восемнадцать патронов в магазине значит — шестнадцать должно остаться. Это хорошо. Еще граф Ежи нашел нечто вроде плитки шоколада, только вполовину меньше обычной и с каким-то странным знаком на фольге — полумесяц. Лизнул языком — горькая. Явно не шоколад, но что — неизвестно. На всякий случай сунул в карман.

Второй если и был жив — то это было ненадолго. Он был экипирован куда солиднее — автомат Vz58 со складным прикладом под казачий патрон 7,62*45 с маленьким и дешевым богемским коллиматором ОКО, подсумок с четырьмя набитыми магазинами, еще один, получается в автомате. Пачка злотых, потолще, перочинный нож. Та же самая плитка, от которой то ли откусили то ли отрезали уже. Сотовый телефон, что тоже будет нелишним. Большой носовой платок… даже не платок, под цвет флага.

Все это пан граф распихал по карманам, постоянно оглядываясь — не идет ли кто, готовый в любую секунду выстрелить. Напоследок сорвал со второго бело-красную повязку — на липучке, не самодельная. Приладил себе на руку. Носовым платком под цвет флага замотал нижнюю часть лица, так делали болельщики на стадионах во время массовых бесчинств. Многие ходили так и сейчас, во время рокоша.

— Привет… — сказал граф Ежи несостоявшимся разбойникам и защитникам неподлеглости Польши.

После чего — легким бегом потрусил вглубь дворов. В варшавских дворах — сам черт ногу сломит, затеряться там — проще простого…

Петляя по дворам, он вышел на улицу, даже не заметил на какую. Где то сзади — горохом сыпались выстрелы, частил автомат.

Неподлеглость…

У выхода на набережную Вислы он заметил первые признаки новой власти — опять раздавали оружие, тут же были расклеены, прямо на стенах домов какие-то бумаги. Он подошел, посмотрел.

Об армии людовой.

О депортации русских и жидов.

О конфискациях.

Прямо поперек указа о депортации кто-то усердный начертал черным маркером, жирно.

Бей жидов!

А вот и еще похлеще…

Об исконных землях Речи Посполитой.

Ум есть — нет?!

Граф Ежи хорошо знал историю Польши, то есть Речи Посполитой или Виленского края, в зависимости от того, кто и как это воспринимал. Знал он и о том, что Речь Посполитая погибла из-за рокошей. До тех пор, пока государства были рыцарские — польская гусария успешно держала границы, схватываясь и с московитами и с тевтонами и с кем только еще. Какое то время у Польши был шанс даже полностью подчинить себе Московию… польский ставленник сидел на русском троне и будь он хоть чуточку умнее, а польские паны не были бы при этом польскими панами…

Но потом пришло время государств, пришло время наемных армий, пушек и кораблей. А Польша — продолжала гудеть сеймами и рокошами, права «вольного вето» хватало, чтобы единому пану распустить сейм. Королю богатые магнаты говорили «молчи, не то башку снесу», податное тягло было распределено только на быдло, а магнаты платить налоги не желали, и вообще в распоряжении у крупнейших и богатейших из них были целые города, в которых жили не по законам, а по воле магната. Стоит ли удивляться, что все так кончилось?

И если уж на то пошло — русская оккупация, как сейчас ее называют была не худшей из возможных, если сомневаетесь — посмотрите, что австро-венгры творят и творили в Кракове. Тот же граф Ежи — мог по своему желанию поехать и побывать в любом месте, которое раньше принадлежало Речи Посполитой, надо — так оседлал Мазерати, несколько часов стремительного лета по отличной бетонной трассе — и ты на берегах Днепра, в древнем Киеве, пьешь вино в каком-нибудь ресторанчике с летней террасой и охмуряешь дам, которые там чудо как хороши. Многие паны в этом город на выходные наведывались, дома там имели. А теперь что будет? Они всерьез хотят вернуть Киев? И как можно вернуть то, что у них и не отнимали?

Никак не выражая своих эмоций, граф Ежи отошел от спешно наклеенных плакатов, постоял у машины.

… русские должны нам заплатить за время оккупации один триллион злотых, все эти деньги пойдут полякам, которые не побоятся возвысить свой голос в защиту Родины. Эту сумму нам присудят по решению Гаагского арбитража…

И впрямь — больные на всю голову. Какой триллион злотых?! А почему не два?! Или три?!

Чуть отойдя, граф обнаружил еще одно столпотворение — в центре него был старенький Жук, развозная машина, производящаяся в Польше и пользующаяся спросом по всей Руси Великой благодаря неприхотливому мотору и грузоподъемности в одну тонну. Там раздавали — бутылочками по 0,33 — спиртное и еще что-то. Что именно — граф не заметил, потолкавшись — пошел дальше.

Никто не работает. На улицах — полно подвыпивших, не пьяных — а именно подвыпивших, веселых, кто-то точно рассчитал дозу. На той стороне улицы — кто-то громит лавку модного дамского белья. Иезус-Мария, белье то им зачем? Чуть дальше — щерится черными провалами окон выгоревший изнутри полицейский участок, стены исклеваны пулями, на столбах висят полицейские.

Рокош…

Машины — пробиваются по улице, на дороге много брошенных, из окон торчат красно-белые флаги на древках, автоматные и пулеметные стволы. То тут то там — частит стрельба, вспыхивает — и сразу затихает, в кого и зачем стреляют — непонятно. Все давят на клаксон, и это создает непрекращающийся, бьющий по ушам гул.

Кто-то толкнул его в бок, схватил за руку.

— Пшел вон, пся крев… — брезгливо проговорил граф.

Подействовало — отстали.

Петляя по улицам, придерживая автомат и спасая карманы от воришек — они работали вовсю, один раз он засек чужие пальцы в кармане, перехватил, дал доброго пинка — граф неспешно вышел на набережную, огляделся…

Пресвятой господь…

Не веря своим глазам, он бросился через улицу, рискуя ежесекундно попасть под машину, вцепился руками в чугунные перила, окаймляющие набережную Вислы, схватил так, что еще немного и что-то сломается, или перила или пальцы. Невидяще, граф смотрел через реку — силясь понять, и не понимая…

Вместо здания штаба округа, того самого где он работал, массивного, пятиэтажного, угловатого, старинной постройки здания, гордо и с непоколебимым достоинством взирающего на реку и на город остался лишь обгорелый скелет. Часть фасада была вывалена… — господи, это какой же силы должен был быть взрыв, там же стены армированные, не в один кирпич… все стекла выбиты. Над зданием — лениво реет бело-красный польский стяг как символ победителей.

И точно такой же стяг — на здании штаба Варшавского военного округа, целехонького, ни единое окно не выбито. Эти — переметнулись. Господи… там же русский командующий… неужели и он?! Или просто — убили?!

Какое-то время граф Ежи так и стоял, живым памятником самому себе. Он смотрел на разоренное здание штаба, на польский флаг — и копил, как немыслимую драгоценность копил ярость в чаше души своей. Только бы не расплескать до времени…

Автомат — верный стальной друг — торкнулся в бок.

Ну… падло… держитесь.

 

01 июля 2002 года

Афганистан, Пандшерская долина. Аль-Хиджра

С давних времен люди шли этой тропой. Они шли ей еще во времена Александра Македонского, известного здесь как Искандер Двурогий, они шли здесь во времена Дурранийской Империи — короткого периода расцвета Афганистана. Этот путь был уникален, путь разбойников контрабандистов и воров. Издревле, через Афганистан проходит торговый путь, он начинается в Бухаре, пересекает Пяндж, потом идет по Салангу, причем когда не было тоннеля там пользовались переходами, потом идет до Кабула, столицы Афганистана — и там резко раздваивается. Одна часть пути идет на Кандагар и дальше, через пустыню — в порт Карачи, крупнейший порт в регионе, где грузятся на корабли и оправляются во все части света. Точно таким же путем дорога идет и в обратном направлении. Второй путь — поворот на девяносто градусов на Восток, и до Джелалабада, а потом, через Хайберский проход до еще одного крупного торгового города Индии — города Карачи. В Карачи чаще всего товар меняет хозяев, перегружается — и его развозят по всей Индии. Но проблема в том, что у этих маршрутов есть одна ключевая точка — Кабул. Да проклянет Аллах короля Гази-шаха, полукровку и тагута, и его нукеров, озверевших от жадности и безнаказанности и ведущих себя так, как будто они забыли и про Аллаха, и про последний день, и не знают, что их ждет на Суде. В Кабуле со всякого груза надо платить пошлину, да такую, что заплатив ее честный торговец может и разориться, если ее платить, то торговать нет смысла. Какие-то торговцы подгадываю, когда таможенные сборы будут собирать их родственники и соплеменники, но если нукеры Гази-шаха не дай Аллах узнают об этом, то… Перед базаром установлены несколько столбов с перекладинами, а на них, головой вниз висят нечестные торговцы и предавшие раиса сборщики налогов, а кишки их свисают до самой земли. Наглядная демонстрации того, что кабульского раиса не следует обманывать в деньгах.

Но есть и еще одна дорога, куда более опасная. Нужно свернуть и дойти до кишлака Руха, а дальше идти прямо по Пандшерскому ущелью, узкому, практически не контролируемому властями, полному душманов. Стены ущелья в некоторых местах так узки, что два грузовика, столкнувшись нос к носу разъехаться не смогут, и потому чаще всего товар здесь возят на ослах. На этой дороге с тебя снимут дань или душманы — они отберут все, а тебя возможно убьют — или воины Джихада, те возьмут только то, что положено, а тебя проводят до конца ущелья, потому что они боятся совершить грех перед Аллахом. Так пополнялась казна воинов, ведущих непримиримую борьбу с властями за торжество ислама на этой истерзанной земле, афганцы и британцы не раз бомбили эту дорогу, но так ничего этим и не добились, ибо скалы крепче дурных людских намерений. Самое главное — эта дорога выводила на стык границ трех великих империй — Британской, Японской и Российской. Большинство грузов шли отсюда в Британию и из Британии в Афганистан без грабительских поборов короля — но были и те, кто вез грузы в Японию и Россию. Пещеры в тех местах порой представляли настоящие пещеры Алладина.

У них было две возможности. Первая — пересечь ущелье и идти напрямую к русской границе, идти опасными, нехожеными тропами, и для этого им пришлось бы пересечь Саланг. Вторая — идти по ущелью или параллельно ущелью, тут было много людей, вооруженных людей — но с ними были пуштуны. Более того — это были пуштуны из хорошо известного, воинственного и хорошо вооруженного рода племени Джадран, с которыми не стоило связываться никому. Все пуштуны были хорошо вооружены, у них имелись целых четыре пулемета, а к ним достаточно патронов, что отличало их от бедных племен, вооруженных лишь старыми винтовками да дедовскими саблями. Им надо было выйти к самой границе хоженой тропой, а потом за ними прилетели бы вертолеты. Потому они решили идти самым простым путем — по тропе, по ущелью.

Их теперь было шестеро — в пути к ним прибился единственный выживший при катастрофе самолета в горах, рыжий британский солдат, ростом чуть выше среднего, который все время почему то прятал глаза. Сначала его вели на аркане, потом — освободили под ручательство еще одного члена отряда, которая вынуждена была скрывать свои длинные светлые волосы, и которая лучше всех в группе знала английский язык. Пуштуны вообще были настроены на то чтобы либо грохнуть британца, либо потребовать за него выкуп — но они знали, что русские, которые идут с ними в караване — друзья шейха, от русских поступает оружие, которое сейчас находится в их руках, и шейх приказал не обижать русских ни словом ни делом. Русские заступились за солдата — что ж, если русским нужен этот рыжий доходяга — пусть забирают…

А получилось все так…

Старый Шорт Андовер, который прислали за принцем и его сопровождающими был произведен больше двадцати лет назад, и за это время успел изрядно устареть. Мощности двигателей не хватало на то, чтобы поднять самолет повыше над горами, они захлебывались в разреженном воздухе — и самолет еле тащился над снежными пиками, ища в белой стене гор провалы и с облегчением ныряя в них. У него не было ни запаса скорости, ни запаса высоты — стоит ли удивляться, что произошло то, что произошло?

На одной из едва заметных троп, с которых был хороший обстрел, стояла небольшая колонна. Это были ослы, впряженные в телеги, а на телегах было оружие: крупнокалиберный пулемет ДШК и спаренный зенитный Виккерс на второй. Здесь не было укрепленный район, известный британцам — пилот Андовера летал в этих горах не первый год, знал опасные места и никогда бы не сунулся в них на своей старой телеге. Но тут не должно было быть ничего опасного.

Самое интересное было то, что около этих телег были воины сразу из двух племен. Одни выступали продавцами, другие — покупателями. Дело в том, что каждый род любого афганского племени самостоятельно обеспечивает себя оружием, если не состоит у кого-то на службе. Вот, глава одного из родов решил женить старшего сына и заслал сватов в соседнее племя, а семья невесты, с которой будущий жених случайно познакомился у родника, не будь дураками затребовала богатый выкуп: стадо скота и некоторое количество дорогих тканей. Кроме того — по традиции перед свадьбой молодоженам надо выстроить дом, а это тоже стоит денег. А денег не хватало, и поэтому глава семьи решил продать кое-что ненужное в хозяйстве, потратив вырученные деньги на обустройство судьбы сына. Пройдясь по всем закромам, он выбрал на продажу два пулемета: ДШК, который он взял лично в бою с соседним племенем, и Виккерс, который отступая бросили трусливые британцы. По его расчетам, вырученных денег от продажи такого хорошего оружия должно было хватить, и даже остаться на то, чтобы накрыть подобающий случаю достархан. Чтобы не возить оружие далеко — он решил предложить его главе того рода, из которого происходила невеста. Взяв пару запряженных в телеги ослов, погрузив на них товар, и взяв с собой нескольких вооруженных мужчин его рода, глава семьи отправился навстречу своим будущим родственникам.

Договорились встретиться они на нейтральной территории, так чтобы никому не было обидно, выбрали такое место, где можно было бы пострелять, дабы проверить товар, ибо даже если ты произнесешь слова «халва» тысячу раз, во рту от этого не станет сладко.

Вот только родственничек, да покарает его Аллах за жадность — оказался себе на уме. Выслушав деловое предложение — уступить оба этих прекрасных пулемета за двадцать тысяч афгани, он задумчиво почесал рыжую, нетипичную для афганца бороду, не спеша давать ответ.

— А скажи-ка… уважаемый Абдалла… что в этом оружии такого, что ты дерешь за него три цены? — сказал он.

Отчего Абдалла-эфенди, отец жениха сильно расстроился.

— Уважаемый Фазлутдин. Красота твоей дочери известна как по ту сторону Саланга, так и по эту, и я уверен, что Аллах пошлет ей и моему сыну дюжину бачат, которые продолжат мой и твой род. Но даже это не заставит меня согласиться на твою грабительскую цену, и отдать товар за бесценок. Хвала Аллаху, я взял этот товар в бою, и намерен получить за него достойную цену. И если ты будешь упорствовать в своем стремлении бесцеремонно ограбить меня — Аллах свидетель, я направлю свои стопы в Кабул, чтобы получить за свой товар достойную цену!

— Уважаемый Абдалла, не премину напомнить тебе, что такое оружие запрещается покупать и продавать под страхом смерти, неверный тагут Гази-шах, да покарает его Аллах своей рукой, трусливо трясется в своем дворце всякий раз, когда мужчины начинают стрелять из такого оружия. Если ты пойдешь с этим в Кабул — то лишишься не только товара, но и жизни, и как же состоится свадьба, если твой сын будет в трауре по отцу, а Амина, получается, так и останется без супруга?

— Уважаемый Фазлутдин, твоя предусмотрительность делает тебе честь, но моя хитрость ничуть не меньше твоей предусмотрительности. Ведь я могу пойти в Кабул и не везя с собой товар, а в Кабуле я зайду на рынок как покупатель, и даже не заплачу пошлины за право торговать на нем — но на самом деле я зайду на рынок как продавец, но ведомо о том будет только Аллаху, и тому с кем я заключу сделку.

Фазлутдин-эфенди, отец невесты начал нервно кусать губы, стараясь скрыть раздражение. Попытка сбить цену успехом не увенчалась.

— Позволишь ли ты, уважаемый Абдалла осмотреть этот товар, чтобы сведущий человек дал заключение о том, какая цена за него будет справедливой, а какая будет лихвой, противной Аллаху?

— Осматривай, и да будет Аллах поручителем честности твоего человека.

Фазлутдин действительно привел с собой сведущего человека — старого муджахеддина, который потерял на пути джихада ногу, но остался верен Аллаху и его пути. Этот человек, опирающийся на грубо сделанный протез из дерева, сноровисто залез на телегу, и начал проверять пулеметы. Потом он достал нож, и начал зачем то стукать им по вороненой стали. Потом слез с телеги и объявил.

— ДШК — японский, а Виккерс в хорошем состоянии, но довольно старый и от него можно ожидать всего чего угодно.

— Японский! — взвился Абдалла-эфенди, чуть не подпрыгнув на месте — японский? Ты говоришь японский? Вероятно Аллах покарал тебя за что-то, отняв у тебя зрение, берегись — как бы он не отнял у тебя язык за то, что ты лжесвидетельствуешь! Какой японский, если на ствольной коробке номер и клеймо русского оружейного завода!?

— Я это видел — бесстрастно сказал муджахеддин — но есть и другие признаки. На этом пулемете часть деталей, на которых есть клейма, действительно русской выделки, но ствол и механизм, а это самое главное — японские. Клеймо на ствольной коробке ничего не значит, важно то что находится внутри. А оно — сделано из дурной, мягкой стали, не такой, из какой оружие делают русские. И при интенсивной стрельбе пулемет просто сломается и замолчит, а муджахеддины, которые стреляют из него, станут в этом бою шахидами. Аллах, да будет свидетелем моим словам!

Вообще то — это было правда. Естественно, Абдалла-эфенди не стал бы продавать русский ДШК, такой нужен был ему самому. Они с сыном весь вечер сидели, переставляя детали с одного на другой, а нужные детали, чтобы восстановить русский ДШК они рассчитывали заказать у первого же русского каравана, проходящего этими местами. Не нае…ь, не проживешь, как говорится, и теперь Абдалла-эфенди больше возмущался тому, что его хитрость была так быстро и легко раскрыта.

— Снимайте! Устанавливайте пулеметы! Сейчас я покажу, что это за товар! Японский! Как только язык повернулся!

В десять рук на каждый пулемет товар сгрузили, установили на треноги, ноги придавили спешно принесенными валунами, чтобы при стрельбе не прыгали по камням. Заправили ленты, в кожухи Виккерса налили воды.

— Японский…

Возмущенно тряся бородой от столь «несправедливого» поклепа на него и на его товар, Абдалла-эфенди лично встал за ДШК, за Виккерс поставил сына. Пусть этот ишак Фазлутдин, и весь его лживый и скопидомный ишачий род видит, что его Амину милостиво изволил взять в жены настоящий сарбоз.

В этот момент послышался звук низколетящего самолета.

Принц Уильям даже не понял, что произошло. Просто ровный гул двигателей на мгновение прервался вообще, потом сменился чиханием, потом самолет вдруг страшно затрясло, да так, что он чуть не свалился на пол. Майор бросился к нему — и в этот момент по обшивке как будто градом ударило. Лопнул иллюминатор, ледяной ветер ворвался в салон, самолет накренился и пошел к земле, трясясь все сильнее.

— Что?

Майор не ответил, он только сильнее обхватил принца и прижал к сидению. Последнее, что увидел принц, был бородач О'Донелл, вместо левого глаза у него была дыра, а вся борода была забрызгана кровью. Потом был удар…

— Аллах Акбар! Аллах Акбар! Субхана ллаху! — взревели муджахеддины, видя, как два пулемета точно бьют по зеленому телу низколетящей британской машины, некоторые вдобавок успели сориентироваться и добавили из автоматов. Все видели, как задымил и окутался пламенем правый двигатель машины, как она просела, теряя управляемость, и едва перевалила через хребет. Не приходилось сомневаться, что старый беззащитный транспортник поврежден, и поврежден очень серьезно.

— Аллаху Акбар! — Абдалла оторвался от пулемета и молитвенно воздел руки к небу — Аллах послал нам достойную добычу, это явное свидетельство милости его!

В этот момент, совсем неподалеку раздался отчетливый удар, что-то тяжелое упало на землю.

— Аллах Акбар!

— Мы должны пойти и забрать то, что осталось на месте падения! — крикнул Алим, сын Абдаллы, желая не отставать от отца в лихости, и чтобы все знали, что он удачливый сорбоз и твердо стоящий на пути святого Джихада муджахеддин — Аллах послал нам добычу, вправе ли мы отвергать ее?!

— Сам Аллах вложил эти достойные мужчины и воина слова в твои уста! — вскричал Абдалла, смекнув, что самолет, наверное, что-то вез, и с этого можно поживиться, там можно будет найти оружие себе или на продажу, а если остался в живых кто-то из летчиков, то его можно будет украсть и потом потребовать выкуп с англизов — мы идем по следу проклятой летающей машины немедленно! Выступаем!

— Разумно ли это? — Фазлутдин почесал бороду, которую так и не брала седина — англизы пришлют к месту падения войска. Аллах свидетель, ты и твой сын сделали сегодня более чем достаточно на пути Джихада.

Абдалла смерил будущего тестя презрительным взглядом.

— Сиди с сидящими, если боишься. Мы пойдем и возьмем принадлежащее нам по праву, не будь я воином и мужчиной!

Фазлутдина разобрало любопытство… кроме того, там может оказаться полезных вещей больше, чем смогут унести люди Абдаллы, которым трофеи принадлежат по праву. Не откажутся же он поделиться добычей, которую не в силах унести сам с будущим родственником. А если что… можно будет быстро уйти и увести своих людей.

— Я пойду с тобой и поведу своих людей, Абдалла — сказал Фазлутдин — и да будет путь наш радостным, а добыча — богатой.

Отправив обратно оба пулемета, о цене на которые так и не договорились — основные силы пуштунов объединенной колонной быстро выступили на восток.

При падении, старый, пораженный усталостью металла корпус самолета раскололся надвое и потерял крылья вместе с двигателями, но передняя часть салона осталась относительно цела, пропахав носом борозду на склоне, она остановилась. За ней осталась полоса из искореженных обломков, взбудораженной каменистой осыпи и догорающих остатков авиационного топлива. Увы, но в салоне остались в живых только двое.

Майор САС Колин МакКлюр пришел в себя первым, и понял — на сей раз все. Точно все. Ему не выбраться из этих гор. Одна из пуль Викерса попала ему в ногу, вырвав кусок мяса, кость была цела — но и этого хватит. Отсюда сложно выбраться и с двумя здоровыми ногами. Он знал, что муджахеддины никогда не упускают добычи, и сейчас их отряды уже стекаются к месту падения самолета со всех сторон. Не найти его просто невозможно — черный дым поднимался столбами к небу…

Будь это в другой день — он скорее всего рискнул бы, и принял решение оставаться здесь, дожидаясь спасательной службы. Самолет должен был быть на контроле, спасатели, базирующиеся на Кабул и Баграм, должны были взлететь немедленно, как только отметка самолета пропала бы с экранов радара. Но… на Афганистан, а точнее на Британскую Империю напали русские, скорее всего, ни Баграма ни Кабула уже нет, нет и спасателей, никто не остался в живых. Майор МакКлюр смотрел на вещи трезво и беспристрастно, и отчетливо понимал, что Афганистан — всего лишь предполье, буфер, зона сдерживания, и если русские пойдут всерьез — не останется никого. Только на этом направлении у русских было две эскадры тяжелых бомбардировщиков, в каждой — шестьдесят четыре машины. Этого было достаточно, чтобы за один день стереть все базы афганской и британской армии здесь с лица земли.

Поэтому — надо уходить. Если афганцы запрут их здесь… шансов не будет.

Первым делом он перетянул жгутом ногу, как можно туже, наложил повязку и вколол стимулятор. Час… не больше, но это хватит.

— Ваше Высочество… — позвал он.

Принц не отвечал.

— Ваше Высочество! — хлесткая пощечина дала результат, принц зашевелился в кресле, посмотрел на офицера непонимающими глазами.

— Мак… сэр, что произошло?

— Нас сбили, вот что произошло.

— Надо уходить… — принц пришел в себя.

— Надо… Вот только я далеко не уйду.

Принц встал из кресла, майор вознес хвалу всем богам, что ни одна пуля не попала в него. Пацан уже кое-чему научился, можно было надеяться, что он сможет уйти.

Пахло гарью, дымились обломки…

— Тогда надо оставаться здесь, и ждать помощи. Сейчас, сэр — принц взялся за аптечку.

— Нет времени. Помоги мне встать. Если мы сейчас не зацепимся за господствующую высоту, помощь нам уже не понадобится…

— Сейчас, сэр… Сейчас.

Вместе, спотыкаясь и откашливаясь от едкого дыма, они пошли вверх по склону, едва не падая на ненадежной под ногами каменной осыпи. У обоих было оружие, пилотская кабина была всмятку, так что поживиться там ничем не удалось, хотя у пилотов должны были быть спасательные комплекты. Майор опирался на винтовку как на костыль. Потом они вышли туда, где оставалась хвостовая часть самолета… О'Донелл лежал там, на полу — мертвый. Там же был его пулемет и винтовка Уорхолла. Ни Уорхолла, ни МакДональда в салоне не было.

Майор постоял несколько секунд, отдавая дань памяти погибшим и держась рукой за искореженный металл. Потом подобрал пулемет и рюкзак с лентами, снайперскую винтовку, к которой патронов почти не было, только то, что в магазине и передал все это принцу, пулемет взял себе.

— Сэр, мы это не утащим.

— Утащим, утащим… Недолго тащить осталось…

Они уже взошли на вершину, когда по камням щелкнула пуля — муджахеддины, сбившие самолет догоняли их. Игра началась.

— Окапываемся? — принц бросил рюкзак на камни.

МакКлюр осмотрелся, приметил валуны, за которыми можно укрыться, затем посмотрел на небо. Отличное место, чтобы умереть, ничем не хуже других. В конце концов, в штабе он не смог бы работать, а жизни вне армии себе не представлял.

Принц расчехлил саперную лопатку.

— Не нужно, Ваше Высочество — сказал МакКлюр.

Уильям недоуменно посмотрел на САСовца.

— Выслушайте меня внимательно, и считайте это приказом. Вы должны оторваться от преследования и уйти, а я их здесь задержу. Потом, как стемнеет — уйду сам. Если мы пойдем вдвоем — мы не сможет оторваться, душманы прижмут нас где-то в ущелье и добьют. Или похитят вас, что еще хуже. Поэтому приказываю — сейчас вы берете свое личное оружие и выступаете ускоренным маршем строго на юго-восток. Выйдете либо к Кабулу либо к дороге, ведущей к Кабулу. На дорогу сразу не выходите, затаитесь рядом и опасаетесь мин на обочинах. Как появится британский патруль — отсигналите зеркальцем или фонариком — и то и другое у вас есть — «я свой». Добравшись до командования, сообщите о том, что произошло. Исполняйте.

Принц упрямо поджал подбородок.

— Сэр, традиции британской армии…

— Не тебе меня учить традициям британской армии, капрал Рид. Скорее это я тебя мог бы им поучить, да времени нет. Напомню, что в традиции британской армии входит безусловное исполнение приказов, отданных старшим по званию.

— Сэр…

— Храни вас Господь, Ваше Высочество. Идите. Мне еще нужно подготовиться к обороне.

Когда принц, все время оглядываясь начал спускаться с перевала, майор МакКлюр занял позицию, установил снайперскую винтовку, посмотрел на осторожно идущих вдалеке муджахеддинов. Боятся… и правильно делают. У него автомат с подствольником, пулемет с целым рюкзаком лент и даже снайперская винтовка с полным магазином патронов. А у этих — не видно минометов, единственно, чего стоит бояться. Потом подтянут, конечно, с соседних кишлаков все бородатые сбегутся. Может быть, если удастся продержаться до темноты — и впрямь получится выскользнуть, за редким исключением афганцы не умеют воевать в темноте, обкуриваются и спят, Аллах велел ночью спать, как же…

С этими мыслями, майор начал устанавливать пулемет.

Когда к месту боя прибудет британская спасательная группа — а из-за бардака, вызванного ударом русских, это случится лишь под вечер — тела майора они не обнаружат, обнаружат только тела убитых муджахеддинов, которых их сородичи не успели унести. Тело майора МакКлюра подбросят через несколько дней на дорогу, ведущую к авиабазе Баграм. На теле будет записка, извещающая о том, что пуштуны уважают храбрых воинов, и поэтому возвращают тело храброго британского офицера британским властям для погребения, не требуя выкуп. Алим, показавший в бою свою удаль и меткость — именно ему удастся, в конце концов, застрелить отважного британского офицера женится на Амине и через девять месяцев Аллах пошлет им первенца — мальчика. Будущего воина Аллаха, солдата для непрекращающейся десятилетиями войны на этой земле.

Ну а принц…

Принц Уильям даже не понял, что произошло. Он шел по тропе, слыша за спиной звуки боя, слабо но отчетливо слышимые, он держал оружие наизготовку и рядом никого не было… как вдруг в нескольких шагах от него вздыбилась спокойная прежде каменная осыпь. Он попытался вскинуть винтовку но не успел — свистнуло в воздухе длинное лассо, обхватывая его с руками и сковывая движения. Он не успел осознать этого ужасного факта — его, принца королевской крови и капрала армии Ее Величества королевы Великобритании поймали как скотину — как сзади кто-то ударил его по голове и свет померк.

Принц Уильям пришел в себя позже — он очнулся на земле, без оружия и связанный. Вокруг стояли солдаты.

Это были не солдаты британской армии и не солдаты афганской армии — но это были солдаты, он сразу, с первого взгляда определил их как солдат, пусть они были бородаты, в чалмах и в пуштунской одежде без знаков различия. На каждом из них была каска, причем достаточно современная каска, бугристая, бурого цвета, чтобы она не выделалась на фоне каменистых осыпей, если владельцу ее придется скрываться, верный признак регулярных армейских частей, ни одного бандита не заставишь носить каску. На ногах у них были — редкость для Афганистана, где хорошая обувь является огромной ценностью — одинаковые ботинки, похожие на десантные с высоким голенищем, шнуровкой и массивной подошвой. На каждом из обступивших его был современный разгрузочный жилет, в который можно было вставлять бронепластины, делая его одновременно и бронежилетом, из жилетов торчали кривые, набитые патронами магазины. Вооружены эти солдаты были русским оружием, старым но надежным, у одного был пулемет, у другого снайперская винтовка. Еще один отличался от всех — немного светлее кожа, на каске на кронштейне закреплено что-то, напоминающее монокуляр ночного видения, сейчас поднятый наверх, в руках у него был русский автомат, очень современный, с толстым и длинным глушителем и прицельным комплексом. Такое оружие могло быть не просто у солдата — только у солдата сверхдержавы, достаточно развитой технически, чтобы давать своим солдатам такое оружие.

Человек этот сделал шаг вперед, присел около принца на корточках.

— Are you soldier? — спросил он по-английски.

Принц не ответил.

— Spell your name, rank and military unit number.

— Fuck you! — непечатно выразился принц. Хуже чем есть — британский принц в плену у бандитов — уже не будет. Лучше, пусть они его зарежут, чтобы не было большего позора.

Араб встал, посмотрел на пуштунов.

— Кто его пленил?

Один из пуштунов шагнул вперед.

— Его пленил я, эфенди.

— Как это произошло?

— Он шел по склону, эфенди, мы увидели его первым и затаились. У него было оружие, мы накинули на него веревку, а потом оглушили.

Спрашивать, как они смогли так затаиться, чтобы вооруженный и бдительный солдат их не увидел было бессмысленно. У каждого вышедшего из дома в поход пуштуна при себе всегда тонкое и большое одеяло из верблюжьей шерсти, пыльное и пятнистое, под ним можно укрыться целиком. Если его раскатать на каменном склоне и укрыться им — можно пройти в паре шагов и не заметить.

— У него было оружие?

— Да, эфенди…

Араб осмотрел автомат — М4А2 с передней рукояткой и оптическим прицелом Elcan, дорогая вещь. Если предположить, что это британец — значит, он из САС и получается его коллега. Но САСовца просто так не взять… может, повезло.

Араб протянул оружие обратно афганцу.

— Владей, это хорошее оружие, и ты его взял в честном бою.

— Да пошлет Аллах тебе удачу, эфенди — поблагодарил пуштун.

— Откуда он шел?

— С запада, эфенди… Мы слышали, там идет бой.

— Сильный?

— Да, эфенди. Много стреляют. Надо уходить, пока не досталось и нам. Если этот пленник вам не нужен…

— Что ты намереваешься с ним делать?

— Мы его зарежем, эфенди и спрячем труп.

— Зачем? Разве ты не хочешь получить за него выкуп от англизов?

— Так то оно так, эфенди, да только деньги греют душу, только когда они у тебя в кармане, а не в мыслях. Мы идем в дальний и трудный путь может так получиться, что этот кяффир сбежит и мы останемся без денег. А если мы его зарежем и спрячем — труп никуда не сбежит. Потом, когда проводим вас, эфенди и вернемся — мы потребуем от англизов деньги за то, чтобы указать место, где труп, не такие большие конечно как за живого — но верные. Нужно только будет хорошо спрятать труп, чтобы шакалы и грифы не растащили его.

Рассудительно, ничего не скажешь.

— Не делай ничего с пленным, пока я не вернусь.

— Слушаюсь, эфенди…

Скорым шагом Араб направился по тропинке, к тому месту где ждали Бес, три осла, навьюченные оружием, водой и пищей и спасенные ими дети. Для себя он принял решение, но многое будет зависеть от этого британца. Странный он какой-то… рыжий. Среди британцев много рыжих, но все равно странный. Не дело, когда такого же солдата как ты зарежут как скотину, чтобы потом вымогать деньги за то чтобы показать, где его могила. А если он действительно из САС, и его удастся довести до нашей территории… тут уже легендой станешь. Взял в плен живого солдата САС и доставил его в Россию! Этим русский спецназ покроет себя славой — а британскому останется позор. Конечно, сообщать об этом не будут… но те, кому надо все равно узнают.

И пусть знают. И боятся.

Пацаны прятались за ослами у самой скальной стенки.

— Что? — спросил негромко Бес.

— Нормально… — Араб подошел к русским — кто из вас лучше всех знает английский язык, признавайтесь?

В принципе, ответ он знал. Спасенная девчонка проявляла излишнюю активность, совала свой нос туда, куда не следует. Ее надо было чем- то занять, пока не свершилось беды.

— Я, наверное… — сказала Катерина — я с матерью не раз в Лондоне была, и у нас репетитор…

— Отлично. Пойдем со мной.

— А что произошло то?

— Пошли… слушай внимательно. Там пленили британского солдата. Пуштуны просят, чтобы мы отдали его им и тогда они его зарежут. Ты хочешь, чтобы это произошло?

— Нет, конечно — возмущенно сказала Катерина — какая дикость! Почему…

— Потому что они тут так живут. Мы в чужой стране и не следует судить ее хозяев, тех которые здесь живут по своим законам, иногда нам непонятным. Это их страна. Мы можем взять его с собой и тогда его не убьют, но я не могу брать в группу врага, понимаешь? Если ты хочешь, чтобы он остался в живых — ты должна убедить его, чтобы он пошел с нами по доброй воле. У тебя будет десять минут, поняла?

— Поняла — согласно кивнула Катерина.

Британец Катерине показался молодым, и каким то… странным. Как только она его увидела, сидящим со связанными руками в окружении бородатых боевиков-пуштунов — она его сразу пожалела. Это типичная черта русских женщин, и сейчас она проявилась в Катерине — русские женщины не столько любят мужчин, сколько жалеют их. Она представила, каково это — в плену, в окружении бандитов, которые хотят отрезать голову… и пожалела его еще больше. Сняв чалму, так что ее светлые волосы, пусть неухоженные, но красивые рассыпались по плечам — она присела перед ним на корточки точно так же, как это сделал перед этим Араб.

— Как тебя зовут? — спросила она с произношением, которое сделало бы честь любому жителю Лондона.

Солдат вытаращил на нее глаза.

Принц Уильям уже приготовился к смерти… он не думал до этого, как это бывает, но сейчас он ждал смерти с каким-то куражом. Он хотел уйти, чтобы не позориться, и не позорить семью и британскую армию дальше. Тот, кто отошел от него — скорее всего это русский военный советник — наверное, спросит у начальства, что делать с британским солдатом, попавшим в плен, и получит ответ. Принц не сомневался какой — они были на вражеской территории, объявленной войны не было и он не мог рассчитывать на статус военнопленного. На а как русские относятся к британцам, тем более к британским солдатам он хорошо знал.

Британцы к русским, надо сказать, относились не лучше.

Вместо этого советник вернулся с каким-то другим солдатом, который выглядел очень странно… тощий, и одет явно в то, что ему велико. Потом этот солдат размотал полотенце на голове, которое наматывают себе арабы и афганцы и…

Святой Господь…

— Как тебя зовут? — спросила девчонка, присев рядом, со своим произношением она ничем бы не выделялась даже в Букингемском дворце.

Забыв про мысли о смерти, принц Уильям вытаращил на нее глаза.

— Ты англичанка?

— Я русская, но знаю твой язык — девчонка не стала врать — я много раз была в Лондоне и мне понравился город. Меня зовут Катерина, а тебя?

— Катерина. Катэрин. Кэтрин… Меня зовут Алекс.

Из осторожности принц не стал представляться настоящим именем.

— Алекс… а дальше?

— Алекс Рид. Так меня зовут.

— Рада познакомиться. Ты пойдешь с нами, Алекс?

— Куда?

— Мы идем домой.

— В Россию?

— Да.

— Мне нечего делать в России.

— Тогда эти люди — девчонка показала рукой на пуштунов — они отрежут тебе голову, потому что они ненавидят тебя. В России тебя никто не убьет.

— Есть вещи поважнее жизни.

— Какие, например? Ты хочешь умереть здесь?

Принц посмотрел в глаза девчонки, и понял, что действительно есть вещи, поважнее жизни.

— Как ты к ним попала?

— Они похитили меня. Нет, не эти, другие. Потом меня освободили, и мы теперь идем домой. Я бы хотела, чтобы ты пошел с нами.

Принц хотел было упомянуть о чести, но тут кое-что вспомнил. Кое-что, что не хотел бы вспоминать никогда. Звериную клетку на базаре в Пешаваре, детские ручонки и синие глаза. О какой чести можно говорить ему, да и любому британскому офицеру — если на их земле безнаказанно творится подобное?

— Ты бы этого хотела?

— Да, я бы этого очень хотела. Я пойду рядом с тобой и помогу тебе.

— В таком случае… можешь приступать. Если бы ты помогла мне подняться на ноги… я бы был тебе очень благодарен.

Весь первый день они шли рядом, в трудных местах в одной связке — в качестве жеста доверия, если предстояло пройти трудный участок, принцу, назвавшемуся чужим именем, развязывали руки. После первого же дня руки ему развязали совсем, бежать он не пытался — кругом были душманы. Форму с него сняли, дали взамен местную одежду, довольно удобную и теплую, хорошо подходящую для перемещения по горам.

Это не значит, что он не оставил мысль вырваться отсюда — попытался в первую же ночь. Дождавшись, пока все уснут, он попытался выползти из лагеря — но увидев мелькнувшую за камнями тень, все понял и вернулся обратно: душманы следили за ним. Да и мысль о побеге занимала его все меньше и меньше. Причина этого шла в нескольких шагах от него, прыгая с камня на камень подобно быстроногой газели. Сегодня утром принц поймал себя на мысли, что ни разу за день даже не вспомнил о Люси.

— Подожди. Подожди меня! — принц сделал усилие, чтобы идти вровень со своим личным проводником. Идущие рядом душманы неодобрительно посмотрели на него — они уже смирились с англизом в своих рядах, а неодобрение их относилось к его громкому голосу. Они были детьми и воинами гор, и знали как далеко в горах может разноситься голос, предупреждая врага, и как даже легкий шум может потревожить камни на склоне. Но это было не их дело, англиз не пытался бежать — и значит было все в порядке.

— Где ты научилась так ходить?

— О… я люблю походы. У нас есть домик в шхерах, и я люблю там гулять, там очень красиво, лес и камни, скалы.

— Почти… как ты сказала…. шхеры?

— Да… небольшие заливы, очень узкие.

— Понятно, как в Норвегии.

— Ты был в Норвегии? — удивилась Катерина.

Принц вовремя прикусил язык. В Норвегии он и в самом деле был, Его Величество король Норвегии был родственником Виндзоров, потому что когда король Хокон Седьмой, избранный кстати всенародным голосованием, взошел на престол в начале века — супругой его была британская принцесса. Принц прибыл туда на учебном судне HMS Britannia, потому что родственнички не теряли надежду сделать его морским офицером, и там он провел много времени, катаясь на байдарке и даже управляя большой яхтой. Но делиться этим не следовало.

— Нет, я смотрел видео. На Би-Би-Си много интересных передач о нашей земле, одна из них называется «Живая природа». Там показывали про шхеры.

— Понятно… А у тебя есть дом?

Дом у него был. И не один… Один из них назвался Букингемский дворец. Черт… как сложно все время помнить о своей легенде.

— Да… у родителей есть дом в пригороде. Мы его выкупили…

— Выкупили?

— Да, у банка. В ипотеку. Разве у вас не так?

— Нет. У моей семьи есть квартира и есть дом… даже два, в Финляндии и в Константинополе, верней рядом с ним. Двор на зиму переезжает в Константинополь и придворным нужно иметь как минимум два дома или две квартиры. Но я не слышала, чтобы родители брали деньги в банке, чтобы купить дом или квартиру. У нас в России, если ты не можешь купить дом или квартиру, на это есть товарищества. Половину денег ты копишь сам, вкладывая их как в банк — а вторую половину одалживает Его Величество без процентов.

— У тебя наверное богатые родители…

— Да… papa — Катерина произнесла это слово, как и мать на французский манер, с ударением на последнем слоге — он в министерстве работает, его скоро товарищем министра сделают. А мама искусствовед, доктор искусствоведения, эксперт. Ее приглашают в разные города оценивать предметы русского изобразительного искусства, она может сказать, подлинники это или нет. Сейчас развелось много аферистов…

— Ты была в Лондоне?

— Да, много раз. Ее обычно приглашают, если Кристи или Сотби проводит аукционы по картинам русских художников. Маму даже приглашали в Букингемский дворец оценить картину художника Верещагина, которая там висит. Правда Ее Величество она не видела.

Принц снова прикусил язык — чуть не ляпнул «жаль, что мы не встретились».

— А ты чем занималась в Лондоне?

— О, много чем. Мама считает, что я еще маленькая, поэтому я или сижу в номере отеля, или она отправляет меня на экскурсии. Иногда мы ходим по магазинам или музеям.

— И как, нравится?

— Нет — фыркнула Катерина — в России все дешевле, просто удивительно, как вы там живете.

— Да я про музеи.

— Ах, это… Познавательно. Но у нас в Санкт-Петербурге музеи лучше.

Этикету принца учили с детства, поэтому он почувствовал, что девушке эта тема надоела, и решил сменить ее — но Катерина успела первой.

— Скажи, а почему ты пошел в армию?

Вопрос был простым — и одновременно очень сложным. Принц Уильям и сам до конца не знал… верней, знал, но сам себе не признавался в том, что в армию он сбежал. Сбежал от того, что творилось дома.

— Я хотел защищать Британию. Любая страна нуждается в защите.

— Понятно, а как ты оказался здесь?

— Мой самолет… он упал, никого в живых не осталось — принц мысленно попросил прощения у майора МакКлюра, которого и впрямь к этому моменту не было в живых.

— Извини… — Катерина уловила горечь в словах своего спутника.

— Ничего…

— Привал!

Если бы Бес не крикнул им — они бы так шли и дальше.

Об исчезновении принца было уже давно известно — но время было упущено, группа успела уйти далеко, а следопыты потеряли след, потому что его заметали такие же пуштуны, мастера ходить по горам, не оставляя следов. Сейчас, только оправившись от нанесенных ударов британцы и англичане начали высаживать группы отсечения, пытаясь перекрыть ход к границе. Но и тут они ошиблись, и ошиблись вот почему. Возможность переброски подкреплений в Афганистан была блокирована начавшимися в Джелалабаде боями, отряды исламской милиции блокировали Хайберский проход и взорвали дорогу в нескольких местах, ситуация по всей стране с убийством принца Акмаля обострилась чрезвычайно, и на счету был каждый человек, привлекать к поисковой операции крупные силы британских солдат было просто невозможно. Принца пытались отследить, бросив на это дело все разведывательные самолеты и возможности спутниковой разведки, какие только были, чтобы провести потом точечную операцию по освобождению — но никто подумать не мог, что идущий в джамаате, перемещающемся по Пандшерскому ущелью афганец в пуштунской одежде и есть принц Уильям. Перекрыть Пандшер никто и не подумал — это было невозможно, нужна была хорошо подготовленная операция с привлечением огромных сил, а не гусарский наскок. Да и… откровенно говоря, британские офицеры, немало отслужившие здесь, уже поняли, что произошло и ждали либо сообщения о нахождении тела капрала Рида, либо выхода на контакт одной из пуштунских группировок с требованием выкупа. Заодно и удивлялись — почему новость о пропаже без вести британского капрала вызвала такой переполох в штабах, пусть этот капрал и работал с САС. Первый раз, что ли?

А вот Вадиму было не так просто. Хорошо, что его избавили от этой проклятой девчонки, которая похоже так и не поняла, что она не по Невскому проспекту гуляет, а идет по чужой и смертельно опасной стране. Вон идет… с камня на камень прыгает. Но сильная, что есть то есть, от девчонки сложно ожидать такого…

Что же касается толстяка…

Заныл он почти сразу. Горы, палящее солнце и разреженный горный воздух — не лучшее сочетание для таких как он. Самому Вадиму было здесь тяжело — он, сибиряк, совершенно не привык к сухому и разреженному воздуху здешних мест, первые километры он шел, хватая ртом воздух и только потом втянулся. Толстяк же не шел, а плелся, хотя у него у единственного из всех не было рюкзака, только фляги с водой. Даже у девчонки он был — а у него не было. Но все равно он дышал как паровоз, а потом плюхнулся на камни и сказал.

— Я больше не могу.

Вадим оглянулся — караван уходил, лишь два пуштуна остались с ними, они с любопытством наблюдали за разворачивающейся на их глазах сценой. У пуштунов нет телевизора, нет интернета — и потому они как и все примитивные народы очень любят наблюдать за другими людьми, делают это с совершенно наивным любопытством, даже не понимая языка. Одновременно они делают выводы, и если ты в Афганистане завоюешь уважение пуштунов — значит, в этой стране у тебя всегда будет и дом и кров, в любом доме будут рады такому гостю.

— Вставай! — Вадим плюхнулся рядом, рюкзак он не снимал, потому что знал что если снимет то больше не наденет. Ремень от автомата натер шею почти до крови. В сочетании с потом, высыхающим и оставляющим на коже солевые разводы, и пылью, которая как наждак работает, и которой в Афганистане полно даже в горах — самое то. Он откинулся на спину, чтобы дать хоть немного отдыха спине, пот заливал глаза, но это было даже хорошо. Если нет пота — значит, наступило обезвоживание, а воды было не так то много, и следующий родник или речка непонятно когда.

— Нет. Я больше не пойду.

— Выпей воды и вперед.

Вадим догадался — протянул руку, снял с пояса одну из фляжек, потряс ее — пустая. Выпил всю воду… идиот. Вторая — тоже самое.

— Ты выпил всю воду? Сказали же — не пить.

Толстяк не отвечал — Вадим даже имя его не хотел вспоминать, для него он был не более чем рохлей и толстяком, он не испытывал к нему ни капли жалости. Мальчишеское восприятие мира вообще сильно отличается от взрослого оно полярно. Черное — белое, без полутонов. Есть свой и чужой, есть друг и враг, и ничего между этими понятиями. Если ты не такой — значит, ты либо должен стать таким, либо вынужден будешь терпеть насмешки, издевательства, нередко и побои. Все умствования психологов и либерально настроенной интеллигенции, что каждый человек неповторим и цене именно своей неповторимостью и непохожестью на других, для Вадима значило меньше, чем например скользнувшая по камням ящерка. Он родился и вырос в краю, где не любят и не признают слабых, он закалился в сибирском скаутском отряде и выслужился там до скаута-разведчика, а в Сибири это сделать непросто. Девиз скаутов: один за всех и все за одного — великолепный девиз, но у всякой медали есть обратная сторона. Здесь она в том, что в отряде нет и не может быть слабаков, нытиков, рохлей, маменькиных сынков. И если такой придет в отряд — то его будут презирать, унижать, возможно даже бить, если он не захочет стать таким же как и все, а захочет, чтобы его уважали за его неповторимое своеобразие. Если захочет «дотянуться» — нет вопросов, помогут. Если же нет…

Вадим отстегнул с пояса свою флягу.

— Смочи губы. Пить нельзя, вода все равно выйдет из тебя с потом. Вода делает тебя тяжелее и не дает идти — а в тебе столько жира, что это сплошная вода.

Толстяк попытался присосаться — но Вадим безжалостно вырвал флягу, повесил ее к себе на пояс. Перевесил на пояс и его фляги, все равно пустые. Потом поднял его за шиворот.

— Пошли. Будешь идти передо мной.

Второй раз толстяк разнылся, когда они остановились у ручья, чтобы набрать воды. На самом деле, воды в горах было не так уж и мало, это тебе не пустыня Дашти-Марго, просто она моментально выходила с потом. У каждого была стандартная армейская фляга на один и семь литра, Вадим наполнил все четыре, повесил к себе на пояс, рубанул по тянущейся руке.

— Пей, сколько хочешь, но не из фляги. Все равно тут воды много.

Толстяк встал на колени и под пристальным взглядом пуштунов стал пить из ручья, как пить он знал — зачерпываешь ладонями и пьешь. А вот Вадиму было стыдно. За что? Нет, не за это…

Ему было стыдно за то, то пуштуны, сородичи которых похитили его и торговали им как скотом, смотрели и видели такого русского пацана, слабака и рохлю. Они смотрели на него — и делали для себя выводы.

А знаете, чем заканчиваются подобные выводы? Войной — вот чем! Такие как этот — не более чем добыча.

Наконец, толстяк поднялся.

— Дай — сказал он, протянув руку.

— Тебе будет тяжело, ты и так еле идешь. Когда я буду пить — дам и тебе, а то ты опять все высосешь, а больше воды мы не увидим до следующего дня.

— Ты хочешь все один выпить, да?

Вадиму сначала показалось, что он ослышался. Для него такой поступок был не просто подлостью — он был непредставим, он в жизни бы не подумал сделать такое! Ни он, ни кто-либо другой в отряде, он мог бы поручиться за каждого.

Молча, Вадим отстегнул обе фляги, одну за другой, бросил их под ноги толстяка. Потом пошел в голову каравана.

— Ну извини… — заторопился за ним толстяк — правда, я не хотел.

Третий раз он разнылся, когда солнце уже медленно, почти незаметно для невооруженного глаза покатилось на закат — но жара была максимальная. Он вдруг ускорился, Вадим дернул его за рукав.

— Ты куда? Второе дыхание открылось?

Сопя, толстяк попытался вырвать рукав.

— Да куда ты?!

— Пусть меня посадят на осла. Я больше так не могу.

Вадиму снова показалось, что он ослышался.

— Чего? Ты чего — дурак?

— А что?! Я все равно больше идти не могу!

— Вон девчонка! Она может, а ты — нет!?

Толстяк с ненавистью глянул вперед.

— Она сильная…

— А ты — нет?

— А я — нет! — его вдруг как прорвало, он бросился на камни, и как только лицо себе не раскровенил — я нет! Я не такой как ты, понятно!? И не смей меня погонять, ты мне — никто! Я просто хочу домой!

Бес, проходящий мимо, остановился.

— Трудности?

Вадим утер пот со лба.

— Разберусь.

Пожав плечами, Бес снова пошел вперед, ему надо было следить за окрестностями, и времени разбираться не было.

Вадим сел рядом, двое пуштунов, которые видимо были назначены опекать персонально их, остановились дальше на тропе.

— Почему ты считаешь, что тебе кто-то что-то должен? Почему ты даже не пытаешься сделать что-то сам?! Почему ты думаешь, что из всех нас именно ты должен ехать на осле?

— Потому, что я больше не могу, понятно?! Я никогда не искал такой жизни, я — не ты! Ты думаешь, что ты лучше меня?! Во! — толстяк показал средний палец, где он только этому научился — я дипломатом хочу стать! И стану! Я не хочу бегать по горам и стирать здесь до костей ноги!

— Тебя вытащили из кутузки, как и меня. Мы — обуза!

— Это солдаты! Они обязаны были сделать это! Мы платим налоги, чтобы они нас защищали, понятно?!

Больше всего Вадима поражали вызов и какая-то труднообъяснимая ненависть, брызгающая ядовитыми каплями из каждого выхаркиваемого с дыханием слова. Если взять его, то он испытывал усталость, от того что путь был трудным и долгим, он испытывал благодарность, оттого что его не забыли, не бросили, вытащили оттуда, куда он попал не по своей воле. Он испытывал стыд, наконец, оттого что он тормозил караван, хотя он его не тормозил, караван шел так, как шли ослы и это было правильно, потому что при более быстром темпе движения силы расходовались очень быстро. А что испытывал его сверстник и соотечественник, оказавшийся в такой же ситуации, как и он сам — он не мог понять. Он не понимал — как можно жить таким — и не делать ничего, чтобы измениться, считать это нормальным.

И не хотел понимать.

— Раз так — заплати этим горам, может они расступятся, и пропустят тебя домой.

Вадим встал, махнул рукой пуштунам, пошел вперед. Те поняли, заулыбались, пошли следом — скаут уже успел внушить им уважение к себе. Отойдя немного, Вадим оглянулся — толстяк, тяжело пыхтя, догонял их.

Под вечер толстяк сорвался…

Каменная осыпь. Очень коварное и опасное место вне зависимости от того, какой она крутизны. Никто не знает, как плотно лежат камни, но она почти не отличается от обычного горного склона, и никогда не знаешь, когда соскользнет нога. А таких каменных осыпей в Афганистане предостаточно, все дело в чудовищных перепадах температуры в горах — днем на солнце может быть пятьдесят градусов тепла, ночью же температура может опуститься и до нуля. Скалы крошатся из-за таких вот ежедневных перепадов температуры, и…

Вот и получилось так, что толстяк остался в живых только потому, что шел впереди. Они шли друг за другом — но толстяк был намного тяжелее, и шел он неправильно, шаркая ногами от усталости, в то время как Вадим шел осторожно как бывалый путешественник, неосознанно мягко ставя ногу и сначала пробуя место, куда он намеревался ее поставить. Они поднимались в гору почти невидимой тропой, пуштуны сказали, что после этих гор будет легче. Уклон здесь был достаточно небольшой, но Вадим соблюдал осторожность: он ни разу не был в этих горах, но помнил правило, что очень осторожно следует ступать туда, где не видишь под ногами твердой опоры. А лучше и вообще избегать таких мест.

И тут толстяк крикнул и, тяжело плюхнувшись на землю, покатился вниз. Они шли в связке — но Вадим не успел сориентироваться, перенести свой вес назад, на рюкзак, и не выдержал рывок, тоже упал с ног, начал сползать.

— Держись! Держись, распластайся по земле!

Неопытный человек, когда падает — он сжимается в комок, а так катиться намного проще, в то время, как надо наоборот распластаться по земле, как бы прилипнуть к ней.

Рюкзак пока тормозил — но это пока они не набрали скорости, как только наберут — он наоборот станет помехой. Хуже всего то, что он не мог перевернуться на живот.

— Держись, говорю!

В ответ раздался какой-то крик.

Хорошо, что он упал левым боком — правый, на котором висели ножны со штык-ножом был свободен. Вытащив нож, он с силой всадил его в каменное крошево, стараясь задержаться, нож не поддавался, лезвие билось о камни. Еще раз… еще…

Свистнула веревка, рядом упало что-то вроде лассо и он понял, что это шанс единственный и наверное последний. Схватившись за веревку, он надел петлю на свою руку, продолжая съезжать вниз. Рывок — такой, что в глазах от боли потемнело… но он выдержал, погасил скорость падения. Схватился за веревку другой рукой, чтобы хоть чуть — чуть ослабить боль… пуштуны, успевшие закрепиться наверху, вбив что-то типа костыля, аккуратно но неотвратимо, без рывков тянули их вверх.

Потом, когда они уже были наверху, на осыпи — один из пуштунов подошел к нему, молча протянул что-то. Небольшой сверток, сделанный из кожи животного, внутри — какая-то мазь, видимо сделанная на основе бараньего сала, просто отвратительного запаха и вида. Вадим понял, что это для его руки, ободранной и обожженной веревкой, так что теперь она представляла собой стремительно наливающийся черным синяк, начал смазывать. На толстяка ни один из пуштунов даже не посмотрел…

Можно было бы рассказать о какой-нибудь жуткой перестрелке, о жертвах, о тех кто остался там и тех кто чудом спасся. Только смысл врать? Хорошо продуманная специальная операция как раз и отличается гробовой тишиной. Тихо пришли — тихо ушли. А силы, высланные британцами на перехват, конечно же, потерпели неудачу — ловите конский топот, как говорится.

Вертолеты появились ночью, их было два. Это были новейшие скоростные Сикорские, не большие, в которых можно перевезти целую роту со снаряжением — а маленькие, но верткие машины пятьдесят девятой серии, сильно вооруженные, на шестнадцать десантников со снаряжением, способные летать в кромешной тьме, почти неслышные по сравнению с вертолетами предыдущих серий. Они появились прямо над ночевкой отряда — из опасения ни Бес ни Араб не сказали никому о том, где и как их будут забирать. Просто сверху сбросили лестницу, а по ней один за другим спустились трое десантников-спасателей из группы ПСС — обеспечивать периметр. Второй вертолет был канонерским — целых три крупнокалиберных пулемета в хвосте и по обоим бортам, он остался выше, прикрывая их.

— Поднимаемся. Вы трое — первыми, потом ты и ты. Просто лезете по лестнице и все, не думайте только выпустить из рук. Понятно?

Араб и Бес, обменявшись со спасателями обычным для десантников приветствием — неслабым толчком кулака в плечо — остались внизу, вместе с пуштунами, прикрывать.

Вадим первый раз летал на таком вертолете. В Сибири вертолеты очень распространены, потому что тайги осталось немало, а в тайге посадочных площадок нету. Но там был старенький, гремящий и дребезжащий вертолет, вмещающий несколько охотников и лениво, со стрекотом ползущий над тайгой, выглядывая прогал. А тут… Тут был не стрекот, и не рокот, а просто сильный, с каким-то утробным подвыванием, давящий на сознание свист, исходящей от висящей прямо над головой тени, без единого огонька — более черный чем небо, инфернально-черный квадрат на светлом, усыпанном звездами летнем небе. После того, как поднялись девчонка и толстяк — полез вверх и Вадим, едва не упираясь головой в ботинки толстяка. Потом чьи-то сильные руки буквально выдернули его из тьмы, миг — и он почувствовал под собой твердый, рифленый, едва заметно дрожащий пол. Десантный отсек вертолета был коротким и очень широким, в его глубине тускло горело зловещее красное освещение. Иллюминаторов не было, вместо них — стены с какой-то мягкой обивкой и жесткие, с ремнями, чуть пружинящие сидения. В салоне уже было три человека, один принимал спасенных у лестницы — двое находились у едва заметных в темноте пулеметов. На десантниках-спасателях были странные, похожие на мотоциклетные шлемы с глухими забралами и уродливыми наростами тепловизоров, переговаривались они странными, короткими и рублеными фразами.

Принимавший спасенных десантник без церемоний пихнул Вадима себе за спину, и тот понял, что от него требуется — уселся на сидение и попытался пристегнуться, но не смог. Рядом всхлипывала девчонка: наконец то она дала волю своим чувствам, а до этого все пальцы расширяла. Девчонки, они и есть девчонки.

Поднялись все, расселись в тесном салоне вертолета, Араб показал Вадиму и другим, как правильно застегнуть ремни. Пулеметчик, который принимал их, не стал закрывать боковую дверь, вместо этого он выдвинул и закрепил в проеме турель с пулеметом, пристегнулся сам. Потом тональность гула турбин вертолета неуловимо изменилась, вертолет начал смещаться в сторону и вверх — а потом развернулся и с пугающим ускорением рванулся куда-то в кромешную, без единого огонька тьму.