Крепость и дознавательная тюрьма Маадар осталась почти целой по нескольким причинам. Во-первых, при штурме ее удалось взять относительно бескровно, после чего исламские экстремисты оставили ее — такая была слава у этого жуткого места, что они не решались ее использовать по прямому назначению. Шахиншах казнил и пытал своих врагов приватно, за каменными стенами, САВАК предпочитал похищать людей, брать их ночью — в то время как исламские экстремисты казнили и пытали на площадях, пока не пришли мы. Потом — никто не занял в этой крепости оборону, никто не рисковал — боялись, боялись душ людей, зверски замученных здесь. Поэтому русская армия обошла крепость стороной и не вела по ней огня. Потом — крепость была построена на совесть, по современным технологиям и с метровыми стенами из преднапряженного бетона. Нечего делать — шахиншах рассчитывал свой режим на века.

И все было построено на века, пока в один день все не рухнуло…

Я так и не знал, что с этим делать. Французы потом корили себя за то, что разрушили Бастилию. Можно было бы разрушить и Маадар — но как тогда рассказать людям, что происходило в этой стране? А ведь забвение открывает дорогу повторению.

— Прошу сюда — я гостеприимно показал направление вылезшему из моей бронированной колесницы Кордаве.

Заходя в ворота Маадара, он непроизвольно поежился. Я заметил это не только за ним — многие так делают. Хотя здесь все убрали.

— Это Маадар. Крепость и следственная тюрьма — начал привычный рассказ я — видите плац? Это плац не для маршей. Здесь, на моих глазах, асфальтовым катком раскатали четверых офицеров, которые умышляли против Светлейшего. На это привезли посмотреть целый бронетанковый полк. Шахиншах таким образом воспитывал свою армию. Мы потом выяснили — именно офицеры этого полка подняли мятеж и убили Светлейшего. Как видно — не каждый урок идет впрок. Здесь, кстати, нет катка, которым давили людей — куда-то делся. Прошу сюда.

В обстановке я здесь уже ориентировался, более — менее. Впереди шел казак — конвоец, в бронежилете, с автоматом и примкнутым к нему мощным фонарем — не вспышкой, а именно фонарем, дававшим долгий и ровный свет. Затем узкими, облицованными плиткой коридорами на нижний уровень спускались мы, а замыкали процессию еще двое казаков. Остальные оставались наверху и ожидали нас.

Мы спустились в так называемый "гимнастический зал" — их было несколько, но все они назывались "гимнастическими залами". И здесь все было облицовано плиткой, керамической белой плиткой, стыки между которыми были черными от въевшейся крови. Наши сапоги глухо грохотали по полу.

— А вот здесь, господин генерал, пытали людей — я притопнул ногой, чтобы гулкий звук оживил могильную тишину подземелья — господа, оставьте нас вдвоем.

Конвойцы уже знали программу — не первого человека я сюда вел, и явно — не последнего. Прежде чем что-то делать — нужно знать, откуда все это возникло. Обратиться к истокам.

Генерал Кордава осмотрелся по сторонам, посмотрел наверх, подмечая все — и спускавшиеся сверху тали, на которых за руки подвешивали людей, и лежащие в углу грудой тележки, такие же, как в больницах используют при хирургических операциях. Наверное, точно такие и есть, просто одни пошли в больницы, другие — в распоряжение САВАК.

Я молча ждал реакции. Генерал смотрел на это какое-то время, потом многозначительно хмыкнул.

— Просторно здесь. Говаривали, сударь, что в Крестах одно время такая же камера работала. Поменьше размером, конечно — но такая же…

Немного не то, что я ожидал — но и к ответу на такой вопрос я был готов. Тяжелый, неприятный, постыдный вопрос — но и на него надо иметь ответ, если не хочешь в один прекрасный день стать предателем. Нельзя просто так забыть и все, на каждый вопрос, который ставит перед нами история — должен быть свой ответ.

— Работала. И не только в Санкт-Петербурге. И в Москве. И в Иваново-Вознесенске работала. И в Казани работала. И в Баку работала. Только разница — не только в размерах. Хотите, расскажу, господин генерал, в чем она?

— Буду рад услышать.

— Тогда слушайте. В начале двадцатого века в нашей стране, в России созрели предпосылки для социальной войны. Именно социальной. Проклятья, которые мы сейчас посылаем в адрес Ульянова, Троцкого, Красина, Дзержинского, Бухарина — они оправданы. Все они были теми, кем они были. Педерастами, как Меир Валлах и, возможно, Ульянов. Агентами иностранной разведки, как Бронштейн-Троцкий. Наркоманами, как поляк Дзержинский. Террористами и убийцами, как Яков Свердлов. Просто подонками, какими были они все. Но одного у них не отнять — они видели раскол общества и мерзко, цинично им пользовались. Кто-то хотел сохранить Россию как государство, а кто-то хотел разрушить, но предпосылки для разрушения были. Именно поэтому в нашем обществе так долго и так кроваво шло это противостояние. Коммунистические террористы убивали военных, казаков, жандармов, губернаторов, умышляли против Высочайших особ. Офицерские и гражданские организации патриотов выслеживали, убивали, вешали, пытали коммунистов, эсеров, анархистов, агитаторов, пропагандистов, боевиков польских и рабочих боевок. Но все это делалось — ради сохранения России и Престола, ради сохранения нашего общества и нашего образа жизни.

А вот здесь, сударь, происходило кое-что другое. Здесь тоже был террор — но он был не ради Персии, он был ради сохранения личной власти шахиншаха. Здесь не было раскола в обществе, потому что на Востоке народ вообще инертен — но теперь он есть. Шахиншах, опасаясь, что армия и спецслужбы свергнут его, как свергли его предшественника — решил повязать их кровью, сделать объектом всеобщей ненависти, сжечь за собой мосты. Он понял — что только если армия и спецслужбы сделаются объектом всеобщей народной ненависти — только тогда у них не останется выбора, только тогда они будут защищать его трон до последнего человека и до последней капли крови, чтобы и самим не стать жертвой разъяренной, желающей расквитаться за все толпы. И он создал государство в государстве под названием "армия, жандармерия, полиция и САВАК". Он создал новую касту, новый правящий класс. Он сказал: творите все, что хотите, до тех пор, пока вы мне остаетесь верны — но если вы усомнитесь во мне хоть словом, хоть намеком, хоть мыслью — рука тайных карателей уничтожит вас. А если вы взбунтуетесь — то вас уничтожит народ. Тех из офицеров, кто не был лишен совести и отказался играть по новым правилам — либо расстреляли, либо растерзали до смерти в этом гимнастическом зале, либо им удалось бежать в другие страны. Остальные оказались между молотом и наковальней. Днем они творили безнаказанные преступления, грабили, убивали, насиловали — а ночью тряслись в ожидании стука в дверь и расплаты за свои преступления — мнимые, потому что за истинные никогда и никого не карали. Здесь офицеры были разбиты на тройки, и каждому вменялось в обязанность доносить на другого, за провинность одного казнили всех троих. И доносили. Здесь САВАК, местную спецслужбу, которая владела этим объектом — комплектовали из сирот из нищих, забытых Аллахом мест, которых учили ненавидеть армию, ненавидеть народ, ненавидеть всех, кроме обожаемого шахиншаха. Здесь сын мог очиститься от подозрения в предательстве и остаться в живых, если он соглашался казнить своего отца. За годы правления шахиншаха Мохаммеда здесь сделано столько дурного, что если бы отверзлись врата и воинство ада пошло по земле — я уверен, что и они бы не смогли сотворить столько дурного.

И сейчас шахиншаха нет. Но мы — остались. Мы приняли эту страну и это искалеченное общество, где не верят ни в правду, ни в добро, ни в справедливость. Здесь столько ненависти и столько боли, что не описать никакими словами. Все местные исламисты, исламские экстремисты — история каждого из них началась тогда, когда слуги государевы попрали их права и жестоко надругались над ними и над их семьями. Большинство из них встали на джихад не потому, что получили от кого-то деньги или просто поверили в Махди, его второе пришествие. Махди для многих, для большинства персов — был символом надежды, лучом света в конце тоннеля, надеждой на конец беззакония. Именно поэтому они так яростно воюют за идеи махдизма — они не верят ни во что кроме этого, и хотят наказать нас за то, что мы отняли у них эту последнюю веру. Пройдут долгие, очень долгие годы — прежде чем им удастся забыть и заново поверить…

Генерал Кордава мрачнел с каждым моим словом. Вероятно, он принял меня за странствующего философа, умеющего красиво говорить, но ни черта не понимающего в борьбе с терроризмом. В каком-то смысле это действительно так. Терроризм — это философия, философия погружения в хаос, философия разрушения. Терроризм — это атака хаоса на порядок. Чтобы постичь этот феномен и найти против него действенное противоядие — недостаточно метко стрелять. Нужно перехватить инициативу у бродячих проповедников — махдистов, разоблачить их ложь, дать людям новую веру и немного больше надежды, чем у них есть сейчас. Я уверен, что школа — сделает гораздо больше в плане обращения — чем град пуль с БТР. Слепую веру может победить только знание, знание и моральные принципы.

Пусть думает, что хочет. Соприкоснувшись с этим напрямую, генерал задумается о моих словах, вспомнит их. И поймет, что я — прав.

— Со всем уважением к вам, господин вице-адмирал…

— Здесь нет место уважению, сударь — я обвел рукой пространство пустого и гулкого гимнастического зала — здесь есть место смерти. И жизни. Продолжайте, прошу.

— Да… Так вот, покорнейше прошу простить, но я никогда в это не верил. Когда мы вошли в Варшаву — то я увидел разграбленный город. Они просто все разграбили, вот и все. И поубивали — кто попался под руку. Это нельзя объяснить ни страданиями, ни какими-то притеснениями.

Я улыбнулся.

— А чем же, сударь? Чем это можно объяснить?

— Да откуда мне знать? Может быть, мать с ними мало проводила времени в детстве или рано высадила их на горшок. Может быть, с ними в школе чем-то не тем занимались учителя или издевались сверстники. Может просто — у них есть какое-то генное отклонение, заставляющее их убивать людей. Но это очень злые люди, господин вице-адмирал, я навидался их достаточно. И, с вашего позволения, я буду их выявлять и убивать, а не пытаться понять, почему они делают то, что делают. Они это делают потому, что они чертовы ублюдки, вот почему!

Я кивнул головой.

— Именно этого я и жду. Мы должны делать их и делать их прежде, чем они сделают нас. Но и понимать, почему происходит то, что происходит — мы обязаны. Пойдемте отсюда, здесь невозможно долго находиться…

Открытию восстановленных производств и предприятий инфраструктуры я уделял большое внимание, потому что мне хотелось прекратить войну как можно быстрее. Война не прекратится сама по себе, ее невозможно прекратить до тех пор, пока террористы подпитываются из среды народа и имеют в ней поддержку. Точно так же в двадцатые годы — невыносимые условия труда на фабриках подпитывали революционное движение до тех пор, пока не вмешалось государство и не ввело минимальные требования и обязательные правила по наемному труду. Сделало оно это просто потому, что иначе нас ждала гражданская война. Так и здесь — шахиншах оставил нам развитую промышленность — и в то же время нищую, ненавидящую нас глубинку, откуда происходит большинство беженцев. Выход из порочного круга бедности, ненависти и насилия только один — дать людям работу, дать ее даже в большем количестве, чем она была при шахиншахе. Только когда мы закроем последний лагерь беженцев, только когда сорванный бедой с места нищий феллах будет идти вместе со всеми на работу в шесть часов утра — только тогда фанатики станут изгоями. Только тогда мы победим терроризм.

Домостроительный комбинат находился на северной окраине Тегерана в промышленной зоне. В отличие от южных и особенно западных подступов — здесь удалось избежать серьезных боев и в основном оборудование осталось целым. Основной проблемой было восстановление подстанции… над ней кто-то поработал и поработал серьезно. Вообще, с актами продуманного и технически грамотного саботажа — сталкиваешься на каждом шагу, тот, кто все это делал, понимал, что делает.

Мой приезд хоть и был неожиданным — но все было готово, поменялся только докладчик. Рабочие — от предыдущего состава осталось человек двести, не больше, все — в аккуратных синих комбинезонах, инженерный состав — в зеленых. Около тысячи человек… это хорошо. Впервые в жизни я чувствовал, что моя работа приносит реальную пользу другим людям. И не только моя — работа всей нашей команды приносит пользу людям, мы стараемся созидать, и только по необходимости — разрушаем. Это очень приятное чувство — чувство своей нужности.

Речь я не готовил — смысл? Знаю, что политикам речи готовят их помощники, но разве это не убого — пользоваться чужими словами и чужими мыслями?

— Его Превосходительство, Военный и Гражданский наместник Его Императорского Величества, вице-адмирал Флота Его Императорского Величества, князь Александр Владимирович Воронцов!

Объявляют как артиста в цирковом представлении, но это — правильно. На Востоке очень ценят титулы. В свое время Дикая Дивизия, во главе которой был брат Государя Николая Второго — внесла немалый вклад в то, что Русь не рухнула в бездну.

Две тысячи пар глаз передо мной. Они смотрят на меня, люди другого мира и другой веры. Не составит труда понять, что многие — тайно ненавидят меня. На самом деле я должен не просто сказать пару дежурных фраз и сойти с импровизированной трибуны под аплодисменты. Я должен им сказать, почему они не должны меня убивать. А в моем лице — русских инженеров, военных, учителей и казаков, которые пытаются помочь им построить новую жизнь. Жизнь, где люди не боятся ночного стука в дверь.

Хапнуть незаметно воздуха в грудь — и понеслась.

— Вот это все — я обвел руками массивные серые строения, в тени которых мы находились — все это построено не для нас. Все это — построено за счет вас и для вас. Отсюда — будут выходить дома, в которых вы будете жить…

Не верят. Видно — не верят.

— … многие из вас не верят мне сейчас, потому что я чужой для вас человек. А мулла из исламского комитета, в который вы идете за помощью и правдой — он для вас свой. Человек одной с вами крови, одной веры, одной нации. Он свой — а я чужой! Но если он свой — тогда спросите его, почему он разрушил здесь все? Почему он хочет, чтобы люди были бездомными…

В следующее мгновение мой телохранитель из казаков бесцеремонно столкнул меня с трибуны так, что я едва удержался на ногах. Рации разрывались криком…

— Ракетчик! Ракетчик на два часа!

— Огонь! Всем, кто видит цель, огонь!

— Там резервуар с топливом, резервуар с топливом!

— Кто видит цель? Кто видит цель?!

В таких случаях самое верное — расслабиться и получать удовольствие. Подскочили казаки, весьма невежливо стащили меня с трибуны и потащили куда-то, прикрывая собой, кто-то тащил, кто-то — пытался держать линию, ближний круг, направив пистолеты на все стороны света. Так получилось, что у одного из казаков рация включилась на громкую — и я слышал все, что происходило.

— Третий сектор блокирован!

— Одна цель, одна!

Люди бросились в разные стороны. Страх — он очень живуч, и в такой ситуации диктует только одно — бежать, куда глаза глядят. При покушении на Светлейшего охрана могла запросто открыть огонь по толпе, как не раз бывало…

— Глаз-шесть, отбой, всем отбой!

— Глаз-шесть, повтори!

— Глаз — шесть, отбой, цели нет! Это пацан, повторяю — это пацан! Нет цели!

— Блокировать сектор! Никого не выпускать!

— Господин урядник, на меня тут целая толпа несется, сомнут.

Где-то впереди застучал автомат.

— Главный всем, кто стрелял, запрос — кто стрелял?!

— Цели нет!

— Главный, это двенадцатый. Я стрелял в воздух, стрелял в воздух! У меня здесь человек пятьсот, несутся как стадо!

— Цели нет, это пацан с муляжом, пацан с муляжом!

— Сектор три чист, повышенное внимание!

— Дайте картинку!

— Стоп, стоп, стоп! — мне, наконец, удалось принять нормальное стоячее положение, впереди уже были машины — стоп, целей нет, никого нет, все нормально.

— Господин адмирал, нужно покинуть комплекс, немедленно. Здесь может быть мина или что-то в этом роде. Это может быть отвлекающим маневром.

— Я никуда не поеду, есаул, это будет позором. Извольте сопроводить меня до трибуны. Целей нет, все нормально. Все нормально. И я хочу видеть… того, кто на меня покушался.

Людей было уже не вернуть и митинг по случаю запуска первой очереди восстановленного домостроительного комбината был сорван… все-таки какого то успеха террористы достигли, выставили нас идиотами и доказали местным, что нас можно испугать. Нехорошо, когда мы становимся посмешищем в их глазах, очень нехорошо. Надо было и в самом деле уезжать — но я не хотел покидать это место, не попытавшись хоть частично отыграть все назад.

На том месте, где проходил митинг — как стадо носорогов пробежало, скамейки были перевернуты, кто-то втоптано в асфальт… помойка, в общем. Два казака подвели бачонка — смуглого, в разодранной одежде, помятого. На нем были старые кроссовки, такие старые, что в России их давно бы выбросили. Бачонок смотрел на меня, и его глаза были похожи на маленькие речные голыши, обкатанные быстрой, проточной водой. Черные, блестящие, неподвижные и ненавидящие.

— Вот… — хорунжий протянул мне агрегат, из которого этот пацан хотел стрелять — извините, господин адмирал. Очень похоже.

Да уж…

Гранатомет, которым пацан целился в трибуну, с которой я выступал — состоял из черенка от лопаты, полуторалитровой пластиковой бутылки и напяленного на нее черного носка. Смешного тут мало — точно так же выглядят самодельные гранатометы, которые в Афганистане клепают в большом количестве, туда в свое время германцы передали производство фауст-патронов, и они производятся там до сих пор, только подпольно, в пещерах. Эта конструкция меньше по размерам, конечно — но пойди, разберись.

Я присел на колени перед пацаном.

— Это твое оружие?

Пацан упорно молчал. Дети, подростки… они жестче взрослых, проще, однозначнее и жестче. Этот — явно пошел по стопам родственников, или отец, или старший брат стал шахидом, и он теперь мстит. Как может. Конечно, тут и без взрослых не обошлось…

Я отдал пацану его оружие обратно.

— Приди к тем, кто тебя послал и скажи: я, князь Воронцов, наместник Его Величества говорю вам — вы не мужчины, если посылаете меня убить бачонка с палкой и бутылкой. Если вы считаете себя мужчинами, достойными уважения — приходите с настоящим оружием. Понял?

Пацан не ответил, но по глазам я видел — понял. Знает русский. И передаст. И не только тем, кто его послал — слух пойдет по всем окрестностям.

— Отпустите его. И поехали. Завтра запускайте комбинат…

Здание САВАК, секретной полиции при шахиншахе, было сожжено дотла и разрушено при штурме города, в том районе, где оно находилось, шли особенно ожесточенные бои. Специальная служба, которая только организовывалась, называлась "Комитет информации" и располагалась на востоке Тегерана, относительно мало пострадавшем, почти у пятого шоссе, разрезавшего город. Здесь был почти что достроен крупный отель — высотка на двадцать четыре этажа. Последние четыре были отданы под Комитет Информации — о чем я и поведал генералу Кордаве в его кабинете на последнем этаже. Кабинет был роскошным по размерам, но очень плохо обставленным, кое-где даже обоев не было. Здесь должны были быть нумера люкс-класса.

— Комитет информации? Довольно необычное название. Он относится к армии или к жандармерии?

Я широко улыбнулся

— Он относится к аппарату Наместника Его Императорского Величества в Персии. Этот комитет создан исключительно по моему указанию и не подчиняется никому кроме меня. Финансирование — по закрытым статьям, выделяется на интеграцию в целом, я уже распределяю. Отчетность — только передо мной.

— Интересно… Получается, что жандармерия и армия…

— Получается вот что, Нестор Пантелеймонович. Вся информация, которая добыта здесь — здесь же и остается, не уходит наверх. Система "ниппель", сотрудничество — мы сами решаем, с кем и в какой мере сотрудничать. Без исключений. У вас есть уникальный шанс — поставить работу так, как нужно ее поставить.

Кордава почесал подбородок.

— Если служба будет замыкаться на вас, господин тайный советник — я хочу знать, чего вы ждете от нас. Как вы видите работу службы?

— Как я вижу работу службы… Скажу вот что. Полиция, жандармерия, военная разведка — все они имеют свои направления деятельности. Не стоит наступать им на пятки. Они играют против. Я хочу, чтобы вы играли "за".

— Простите, не уловил, сударь — после долгого молчания сказал Кордава.

— "За" — это значит, за "террористов". Основных направлений я вижу два. Первый — здесь была отлаженная система спецслужб, политических доносов. Ее ставили не год и не два. Ваша задача — разобрать архивы, восстановить, насколько это возможно, агентурную сеть, понять, что с осведомителями, которых тут — каждый второй. Вторая задача — это дискредитация. Я уверен, что в исламистском подполье, которое действует сейчас против нас — полно тех, кто сотрудничал с режимом. Я хочу знать про этих людей. Наконец, третье — это провокация.

— Провокация?

— Провокация, сударь, провокация. Я хочу, чтобы были созданы террористические организации, воюющие против русских. Шиитская, суннитская, арабская. Я хочу контролировать подполье, контролировать его лично, знать, что в нем происходит. Провокация — если желаете знать — это медицинский термин. Врач вводит в организм больного что-то, что провоцирует переход болезни из вялотекущей в острую стадию. Тогда — можно лечить.

— Здесь — острая стадия может означать мятеж — заметил Кордава.

— Пусть. Пусть, сударь, пусть. Мы готовы. У нас здесь казаки, морские пехотинцы, десантные части, спецназ. Мятеж — подавим, если он будет. Но для меня главное знать: с кем можно работать, кого можно перетянуть на нашу сторону — ведь из грешников получаются самые верные и ревностные слуги — а кого перетянуть на нашу сторону нельзя, кого нужно просто уничтожить. Это можно узнать только изнутри…

Кордава пригладил волосы — как я потом понял, это его непроизвольная реакция, когда нужно принять сложное решение.

— Кому будет доводиться информация?

— Я же говорю, никому. Система "ниппель". Только туда — оттуда ничего. Это правда, у меня достаточно полномочий.

Не думаю, что кто-то когда-то предлагал контрразведчику такие шикарные условия службы. Шикарные не с точки зрения жалования, в конце концов, псу-ищейке достаточно полной миски, теплой конуры и любви хозяина, дай ему это — и он будет верен тебе до гроба. Шикарные с точки зрения блокировки информации. Работа без постоянных проверок, без запросов, с полной ответственностью за агентов, которых не провалят по указанию сверху. Чистая, академически чистая охота, охота на очень крупную дичь — и ничего кроме охоты.

— А, пожалуй… пожалуй, я соглашусь на ваше предложение, Александр Владимирович… — сказал Кордава — система "ниппель", хочется поработать так, как вы сказали.

— В таком случае — добро пожаловать в команду. Временно можете занять гостевую комнату в Хрустальном доме, там удобно, можно по вечерам читать материалы, не испрашивая разрешения на вынос из здания. Потом подыщем вам свободную виллу в Зеленой зоне, там их полно…

— И еще одно…

— Да.

— Первое направление. Разбор архивов. Восстановление контактов с осведомителями. Налаживание сети.

— Я представлю вас одному человеку. Этот человек перс, бывший сотрудник САВАК — но он работает на нас. Завтра. Сегодня — его нет в городе.