День, как день — Ни зимний, ни весенний. Тоской чуть забрызганный осенней. День, как день — Ни светлый и не темный. Отчаяньем слегка посеребренный. День, как день — ни радостный, ни грустный. Безразлично снег похрустывал. Шла куда-то. Близко, на край света. Шла куда-то. Далеко, к соседу.

Фиеста! Фиеста льется цветным потоком Платьев желтых, сиреневых, красных. Косит солнце оранжевым оком С сине-белого неба. Напрасно Облака с ним вступают в бой. Затопил медно-красный зной Сады, дворцы, дороги… Фиеста! Фиеста льется цветным потоком.

Прорвалось, потекло, понеслось Опаляющей гибкостью плясок. Лица в черной оправе волос Собраньем трагических масок Развешаны, как попало, На бледной поверхности дня…

Мостовая, Как свежая кровь быка, горяча. Вдоль мостовой, земли не касаясь, Летит Кармен. Соскользнула с плеча Алая шаль, ликующим пламенем Окутала грудь. Рот словно рана ножевая. Невыносимо живая Летит Кармен, замыкая круг.

«Дар твой — любви нечаянность И неизбежность измен — Крест мой. Я весь — отчаянье. Кармен! Сжалься, Кармен! Воротись, Кармен — или…»

Фиеста бег прервала истовый… Растревоженное монисто Прозвенело…раззвонило…

Хозе, никто не вспомнит твоих слов, но сверкание стали останется, останутся несломленно припавшие к багровой заплате на алой ткани бескровные пальцы и понимание в гаснувшем взгляде… Миг неподвижности…

Кармен, беги! Беги же…

Фиеста со стоном Распалась на лица — на страх и восторг… И снова в стекающий по облакам Рванулась закат.

Полжизни назад, Безумствуя в танце алом, Кармен надо мною витала — Лукавая прядь из-под белой косынки, Из-под колких ресниц взгляд Насмешливым откровением… Рассыпавшись Горстью червоного золота Из тарелки луны, расколотой Тенью засохших ветвей, По неба черной мантильи Крупные звезды катились… Присев на тюк с контрабандой, Небрежно раскинув карты, Начинала Кармен ворожбу… Завитки я лепила на лбу, Безнадежно завидуя каре Ее и награде… И мечтала, мечтала — До боли, до дрожи — И меня пусть полюбят — так, Что другому отдать невозможно… На исходе безлунной ночи Безжалостный обожатель Перечеркнет одним росчерком Сияющего ножа Свое торопливое счастье… Презрев небезраздельность, Отрекаясь от преходящего, Навеки желанное тело Черных волос покрывалом Прикроет, И крик серебряный Швырнет в обваливающееся Небо…

Что Кармен? Снова и снова Недолюбленные любови Песенками недопетыми — До отвращенья несложными… Я — другая. Наверно, поэтому На полпути к ножнам Рука твоя вдруг замрет, Мой Хозе… Напрасно! Ведь не только в верности — В страсти Я ей дам сто очков вперед… Закрываю глаза. Слабая От волненья. Невнятно дрожа, Вижу, как капает, капает Моя кровь С твоего ножа.

Люблю тебя — Еще тебя не знаю. Люблю тебя — Лишь в сновидениях догадываясь, кто ты. Творю тебя. Себя опустошая, В твою симфонию дописываю ноты. Творю тебя от увертюры к коде. Ты дробью осыпаешься в ударных, Сплетаешься в затейливый узор мелодий, Со скрипки переходишь на гитару… Взлетают звуки над разбуженной струной И долго-долго в воздухе кружат… Я узнаю тебя. Единственный. Родной — До горечи. До остроты ножа. Как сны меня испепеляющий. Неукротимый. Неисчерпаемый. Неутомимо в себе тебя ищу. Неверным взглядом, еще полуслепая, Всматриваюсь в цельность Гранитной глыбы, Полной хмурой силы. И смутно прозреваю нераздельность Всего, что с нами, разделенными, доныне было… Мечты. А где-то — не на пьедестале Ты. И вот пускаюсь в путь, Туда, где существуешь. Ты — реальный, Невыдуманный… И чужой … Чуть-чуть.

В трясине подушки тону головой. Увяз обессиленный вихрь волос. Мечтала в снегах, под прохладной луной — Не довелось, не довелось. Безверья и веры предательский стык… Раздавленная прилипла звезда К обожженной спине… Любовь, где же ты? Ты здесь?.. зачем?!. ты видела?.. Да. Дрожит всем телом, забившись в угол. Затравленно смотрят звереныши глазки Из норок гласниц. Черна, как уголь… Касаюсь ее — на руках моих грязь… Любовь… дитя… прости… дай мне силу жить. Ты же знаешь, как это было, Ты же помнишь… Глаза — как ножи, Милостыня слов, небрежно брошенных Докучливой душонке-нищенке… Огромная, как тоска, Вселенная — неподвижная, Изготовившаяся для броска На меня — несчастную, слабую, ничтожную… Любовь… дитя… прости… Что ты знаешь о жизни, глупенькая, маленькая?.. Известно ли тебе, что необъятное, как мир, сердце запросто помещается в обыкновенной горсти?.. Непонимание — Как великая пустыня, Полная тысячелетних развалин… Что рядом с этим все остальное… песочек на детской площадке… Прости… Любовь… дитя… как ты сурова, как ты жестока, как ты беспощадна, как ты… права! Какой тут откупишься данью? Занавесишь ладонью лицо? Всеобщая подлость — не оправданье каждому из подлецов.

Родилась я черной пантерой — Необузданной, быстрой, гибкой. А живу я не мясом — верой, Не кровью — надеждой зыбкой. Родилась я черной пантерой — А в миру я слыву котенком. Упрямо солнце незрячее Свой сияющий лик отворачивает От моего. А в потемках Все кошачие серы. Родилась я черной пантерой. Глазом зеленым сверкаю, Спину дугой выгибая. Но друзей-леопардов стая Меня не признав, убегает.

Здравствуй, Давид! Как живешь? Как дела? Эта ротонда тебе не мала? Впрочем, зачем же мала — недаром Вся Флоренция служит футляром Тебе уже долгих пять сотен лет… Скажи, Давид, ты помнишь иль нет?

Помню, конечно. Как мог я забыть Дни, когда начал видеть и жить. Веками, невиданно долгий срок, Я был заключен в беломраморный блок. Век за веком теряя терпение, Я ждал, я ждал освобожденья. Голос — от тесной тюрьмы ключом — Вдруг прозвенел: «Здесь Давид заключен!» Дни были узки, как шпаги жало. Раздвинув пределы их, ночью бежал он К счастью, что жизнью целой оплачено, Чтоб, ненасытной страстью охваченный, Самозабвенно к камню прильнуть И впиться резцом в его белую грудь. Властной лаской своих мудрых пальцев Вынудить камень расслабиться… сдаться, Покорно ему отдаваясь во власть. Пред силой великой любви его пасть, Вкусив его сердца великую нежность, Покрыть его пылью невинности снежной. Так было. И камень, покорный ему, Распался, мою разрушая тюрьму. Я помню то, что другим не дано. Я пил радость дней, хмельных, как вино. Я не считал те мутные годы — Годы тиранов, годы свободы. Горели костры, и мысли жгли в дым… Все реже, все реже мы виделись с ним. Жизнь его тихо клонилась под вечер. Старел и мрачнел он с каждою встречей, Рассказывал горько, хмуро, устало… Так было. А вскоре его не стало. Но память о нем потоки столетий Не захлестнут. Ведь мы, его дети, Живем мы, и вдаль нас уводит дорога. Рукой человека, подобного богу, Мы созданы были. Сама посуди. Чем божьим уступят его творенья?..

Опомнись, Давид! Ну что за сравненье! Опомнись, Давид! Давид, погляди. Вот фрески Систины, а вот и люди — Сутулые, хилые, с впалою грудью, Кривыми ногами и дряблым телом — Мы разве созданья Микеланджело? Каким был бы мир, если бы бог Так вдохновенно творить бы мог!

Слишком много у света сторон. Чересчур уж кругла земля. Слишком мало концов у дорог. Слишком ноги слабы у меня. Не по силам весь мир обойти, Окунуться во все моря. Я свалюсь в середине пути. Значит, что? Начала я зря?.. Кто-то где-то, а я — повсюду. Я ручьями теку в пустыню. Сотворите со мной чудо — Соберите меня воедино. Слишком много страсти во мне, Слишком много во мне огня. Слишком много взяла я извне — Слишком мало берут у меня… Зачерпните полною горстью, А лучше ведром побольше… Что со мной? В доме собственном — гостья, В мир огромный бездумно брошена, Я бегу от себя к себе, Как дикарка, людей сторонясь… Я повсюду, и я — нигде… Кто-нибудь, отыщите меня!

Писать стихи? О чем писать? Вообразить себя букашкой И распластаться на бумаге? Пыталась, как же… Но поднять Ее пришлось мне белым флагом. Молчу. В заношенной до дыр Броне сижу И свысока На этот суетливый мир, Как бог, смотрю сквозь облака. На мир? Но для меня нет мира. Есть только хмурая квартира В пятиэтажном старом доме, Где всё до тошноты знакомо — Две комнаты, два коридора И четвертушка от балкона… Под тем Пропахший пылью город, Пустой, как жизнь… Моя, конечно… Однообразный, словно вечность. О чем писать? О голубом Тумане, о замшелых скалах? Уж лучше молча биться лбом О дверь стеклянную вокзала Или в толпе аэропортской Метаться загнанной волчицей, Грызть ограждений злые доски, Тоскливо выть… Или вцепиться Вдруг мертвой хваткою в шасси, Повиснуть терхпудовой гирей И, как Христа, «ТУ-104» Молить: «Спаси меня, спаси!» Стена. Стена. Еще одна. Четвертая… нет, не видна, Здесь стеллажи. Окно и дверь. И пол. Куда смотреть теперь? Вперед? А, может, вниз и вбок? Ах, я забыла потолок, Здесь высоко — моих два роста… Невыносимо это просто!!! Мне кажется, здесь пахнет гнилью. Не от меня ли? Жили-были Старик, старуха… Боже мой! Была ль старуха молодой? И все-таки их было двое… Кто там мечтает о покое, Чей труд тяжел, кому помочь? Отдайте мне свои заботы! Что может быть скучнее рая? А что обманчивей болота?.. И исподлобья озираясь, Брожу по клетке день и ночь. Нет больше сил. Проклятый камень! Уже грызу я туф зубами И ногти об него ломаю. Рыдаю, корчусь, проклинаю. Скажите, в чем моя вина?! Стена. Стена. Еще стена. Как беспощадны и сухи… А тут еще пиши стихи. О чем писать? Не все ль равно? Известно, впрочем, мне давно, Что в башне из слоновой кости Писать стихи — не надо б вовсе.

Лес расселся, ноги в пропасть взвесив, на отроге. Лес в ущелье тесное залез. Лес, как пьяница, разлегся у дороги. Под себя подмял тихоню-степь Лес. Ветер, пышно разодетый в листья, Пляшет посреди осеннего пожара… Кто прошел здесь до меня — с палитрой, кистью, Куртка, джинсы, на плече гитара? Словно расшалишившийся мальчишка, Самых ярких красок намешал, Лес раскрасил, как картинку в детской книжке… Теплый бок гитары в пальцах жал… Песня, словно сок из спелого плода, брызнула. Раскатилось эхо по лесам. Пел он о великих чудесах — Чуде леса, чуде красок, чуде жизни… Лес Озера-капельки, излишек Синевы. Пролившийся с небес, Обнял загорелою рукой и, привалившись К толстому ленивому холму, задремал Лес.

Как натянуты нервы века! Нервы века?.. а, может, мои лишь? Отвечай, кровожадное зеркало — Где морщинки мои затаило? Что ж вы, Время, заслуженный лекарь? Соберите анамнез краткий. Что случилось с проклятым веком? Неврастеник? Что?! Он в порядке? Но позвольте! Не этот ли баловень Затолкал в невозможные ночи нас? Почему нормой жизни стало Это чертово одиночество? Почему все вокруг оглохли? Обезумевший, с дикими лохмами, Неуслышанный мечется крик. Площадь странно похожа на ринг. Мир непрочен. Секунда любая Многолетние связи рвет. Раззинув беззубый свой рот Между мрака слепыми губами, Месяц смеется злорадно… И никто на свете не рад нам! Мы и сами друг другу не рады. Задохнувшись в чаду маскарада, Стащишь маску свою, разрисованную Аляповатой мечтой. Стащишь — под маской Ничто. Лежат наши души бракованные В ящиках для отбросов, пес в них бездомный рылся… В чем наша цель и смысл?! Наша весна, что осень. Небо подернуто ложью. Стыд копошится под кожей — Вязнут бессильные вопли В ничтожестве бытия… Век-шизофреник, будь проклят! Век? А, может быть, я?

Со скалы в небо хочется броситься — Искупаться в ночной высоте. Сердце птицей над морем проносится… Полететь бы!.. да крылья не те. Со скалы в небо хочется броситься — Искупаться, нырнуть… утонуть. В незнакомое счастье просится Альбатрос, заточенный в грудь. В черно-синюю пропасть тянется Душа в непонятной тоске. Разбежится, рванется… останется на краю — не свершившись в броске. Застыдившись, в мечтаньях заблудится… И весною не тронется лед. Но мне кажется все же, что сбудется мой отчаянно-гордый полет.

Не пишется. А, может, и не надо? Все к лучшему. Покой и тишина. Не будет рая? Но зато и ада Не будет. Никогда, пьяна От счастья, словами захлебнувшись, Не раздеру стесняющую грудь, Нагую, исцарапанную душу Не выпущу на свет. Кого-нибудь Не полюблю. Но и не стану плакать Над тихим одиночеством своим… И не поднять мне спущенного флага И даже не покоиться под ним… И будет лето. Осень, веток наготою Родная мне. А будущей зимой, Истосковавшись по себе самой, Умру. Умру совсем… И, может, ничего иного и не стою.

Есть берег один. Сине-серое море Ласкает его осторожной волной… Внезапно поверив, что только покорность Приносит покой… Но незабывший бури прежние Лукавый валун прячет в холмик песчаный Острый излом… А от печально Пустого причала По откосу пологому Молчаливые сосны на ветках бережных Томное небо несут… В добром и мудром удивительном том лесу Взрастает дух всепричастности. Сочится тихое счастье Из незаметных пробоин В шершавой шкуре Земли. Под рыжим, в солнечных бликах Одеялом из хвои Спят тоненькие тропинки… А на пляже, прижавшись к зонтам выгоревшим, Не отваживаясь выползти На истомленный зноем песок, Дожидается тень терпеливая Часа, когда закат зардеется, И по теплой молочной воде Потечет переливчатый солнечный сок… Есть берег один… Но где этот берег?.. Затерян во времени он ином… Иногда просматриваясь в акварелях Цветных снов.

В окно мое гнусно хохочет Мертвый белесый неон… Откуда забрел в мои ночи Этот отравленный сон? Мне снится зала большая, Шум, толпа, толкотня… Я — нищая, я — попрошайка, Прочь оттесняют меня. Тянется, словно стон, Пустая моя рука… Мне снится аукцион, Где ты идешь с молотка. Мне слышится крик «кто больше?», Хвалебный хор зазывал… О боже, о боже, о боже!.. Гонг! Цепенеет зал. Я падаю наземь у входа, Я, руки кусая, реву… Ты продан, ты продан, ты продан!.. И это уже наяву. Сминаюсь фигуркой бумажной. Неумолимо, как крах, Горькое слово «продажный» Корчится в бледных зубах. Взглядом бегаю влажным По сотням, по тысячам лиц. И всюду продажность, продажность — Без меры и без границ. Вселенная в пьяном угаре. Явь ужасней, чем сон. Торг всемирный в разгаре. Жизнь как аукцион. И, отколовшись от стаи, В капкане реальности бьюсь… Но что я других упрекаю — Я и сама продаюсь! Цена? Помогите забыть! Забыть, что колючего рая С любимым не в силах купить… И покупать — Не желаю.

Недостроенный замок мой Рвется в небо с горы сиреневой. Словно птица без оперения Недостроенный замок мой. Целый день стою на лесах, Кирпичи кладу неустанно По стократ правленному плану. Стены взвивает ветер, В купола раздувает их, как паруса На подхваченном бурей корвете. Немыслимых башен пальцы За хрупкие звезды хватаются… Но подползают к стенам Вкрадчивые землетрясения… Отторгнутый лживыми скалами Падает в небо замок мой. О тучу ударившись гулко, Рассыпаются купола… Обламываются, как сосульки Шпили… Языкастые Замолкают колокола, Увязая в небе ночном… Разноцветными обломками снов Придавлена, распластавшись На земле, предавшей меня, Дожидаюсь рождения дня… И вновь, рукава засучив, Торопливо кладу кирпичи. Рядом луна усталая Спать ложится меж скалами. Расталкивая облака, Груз тяжелых лучей волочит Солнце… И новые ночи, Дни, недели, века… И снова с утра я строю, Лишь слегка отдохнув под стеною, Где мне работягой-зимой Накрахмаленный постлан вечер… Недостроенный замок мой Рвется в небо с горы узкоплечей.

Я лакомка, спору нет. Но вместо любимых конфет Таскаю в кармане кулечек С горсточкой вкусных строчек. Вытащу их на ходу, Смахну словечки-крошки. Рассортировав на ладошке, Кисленькую найду. Обососав ее, как барбариску, Зажмурюсь… Слышна тишина, И вдруг шевельнется струна… Далёко — и близко-близко.

Мне бы родиться Ван-Гогом. Факел кисти Нести по осенним дорогам В пурпурном трауре листьев. Мне мазками бы мощными лечь На холст. И полуденно-бешеным Солнцем сердца его прожечь. Невозможные краски смешивать. Брожу в океане цвета. При здравом уме Безумствую. С собой ношу свое лето. До краев наливаюсь Чувствами. А солнца медяк раскаленный, Нежно-синюю неба кожу Обжигая, Сползает в сонный Холод моря, Сердито ежась. … А море швыряет небрежно В оранжевые тела Пены лохмотья снежные… … А в саду уже осень зажгла Разноцветные лампочки слив. … А сочно-зеленые горы Загнали купаться в залив Скал Утомленную свору. … А небо победно синее. … А розы до ужаса красные. … А пруд-лежебока весь в тине, А люди разные-разные… Ах, мне бы за кисти схватиться, Мне бы метнуться к палитре, На холст жадный пролиться Потоками красок… Но… Я на бумаге пастой Пишу, торопливо копируя Оконное полотно. Душа по житейским дорогам Шагает, Палитрой цветнея. Идет буйно-рыжим Ван-Гогом, А я… Рисовать Не умею.

Совсем недавно, давным давно, Там, где близкое дальше дальнего, Там, где конец и начало — одно, Торопливые дни метались. Небритые, немытые, всклоченные, Метались в вечном испуге Не успеть, упустить, недомучить… А здесь часы еле ноги волочат. Бредут, пошатываясь, веренницей грузчиков, Нагруженных мешками Разлуки.

Недавно в газете о поэтессе известной — Лестно: Вот это поэт — Ничего в ней женского нет — Мужские стихи, мужская душа, стиль, интересы… Ай да пресса! А вчера мне советчик непрошенный: Стихи у тебя хорошие, Отличные даже… Но, прямо скажем, Кое-где надо бы… Уж очень бабьи… Это, понимаешь ли, большой минус — Современные критерии, видишь ли, не допускают… Помилуй! А если я баба? Каюсь — В эдаком виде живу и здравствую. При этом — заметьте-ка — По законам генетики. Не какое-нибудь самоуправство. Не тлетворное влияние среды хотя бы. Волей-неволей баба — С головы до пят, от стихов — до души /бессовестная природа — ни одной поблажки. Тяжко/. Наставников переполошив, Покоряюсь капризам природы. Посему мужеподобными, Плечистыми и сердитыми Литературными гермафродитами /изжившими в себе без остатка Генетико-поэтические недостатки/ Раскритикована вдрызг. Перед зеркалом сижу — утешаюсь. Особа, примерная, как шалость. Уравновешанная, как взрыв. Предсказуемая, как погода. Как она, безнадежно женского рода. И — клянусь мужским неким именем — Неисправимая.

Сквозь зной пустынь, под вопли метелей, Забыв покой, презрев доброхотов, Бредут измученные Дон-Кихоты. Взлетают на крыльях предательских мельниц… Лучше на мельничных, чем вовсе без крыльев. Пропитаны потом, припудрены пылью, Осмеяны и измотаны, Веками при смерти и все-таки живы — Куда-то идут и идут донкихоты, Истинами проржавевшеми бряцая… Лучше ржавые, нежели лживые! Вперед, донкихоты! Смейтесь, паяцы, Над любовьями, разбитыми вдрызг — Лучше разбитая, чем никакая… Не шлифуйте при жизни камни На памятник себе любимому — Выше надгробных речей и тризн Честь остаться неизвестным солдатом… Чем без совести — лучше без имени… От обрывов не отползайте — Полет даже в пропасть — все же полет… Не прячьте лица от предателей. Лучше быть проданным за тридцать сребренников, Чем продать за миллион. Чем из зала бросаться репликами, Лучше быть в роли трижды освистанным. Добрых ветров ненавидящим пристани Кораблям. Дорогу обезумевшей коннице! Да здравтвует буря, шквал, непогода, Зной и огонь… Лучше обжечься о солнце, Чем прозябать в тени… Намотав на мизинец Путеводный Солнечный луч, обжигающий руки, Иду туда, где в пронзительном ельнике, На сегодня себя отлетав, Усталое солнце сидит, убаюкано Песню вызванивающими колыбельную Стаями перелетных гитар.

Горы. Низкие… то ли сгорбились, То ли присели на корточки… Сад. В толпе виноградин откормленных Сияют яблок румяные мордочки. Грушам-толстухам тесна кожура, Сливы надули пухлые щеки… Лес. Умаявшийся с утра Дуб задремал. На солнцепеке Липа-старуха вконец разомлела, Свесила ветки. А над водою Ива-чудачка — в грязи по колено — Безостановочно руки моет. Галантный клен что-то шепчет сосне, А ежевика со всеми в ссоре… А море, море. Столько моря! И все это — Мне.

Сорвавшись с неба, падала Одинокая перепуганная капля… Добродушная старая яблоня Подставила пыльный лист… Облака, переполнившись влагой, Раскисли и расползлись. Отяжелевшее небо провисло над деревней, Как перевернутый остров… Надутая туча коснулась деревьев… напоролась на острую макушку ели… лопнула. Из дыры, в ладошки весело хлопая, Выбежал ливень. Огляделся, Моментально спелся С ветром, и с ним в компании Начал буянить. Отхлестал вжавшийся в землю лес. В совхозном саду собрал урожай, Стряхнуцв с веток все спелые сливы. Воровато в кафе полез — Дверью прижали — еле сбежал. Побалансировал на заборе. Избил нещадно шоссиско голое. Наподдал с разбегу кустам малины. И жгучие капли вонзил в море… Простак! Хотел уязвить исполина Булавочными уколами… Море глядело невозмутимо. Забесновался, заколотил дождь По доскам причала… Море молчало… Исхудавшая тучища заворчала, как обиженный пес. Разочарованный дождь, бормоча какую-то колкость, Уполз Обратно в тучье чрево. Все смолкло. Лениво Отряхивались деревья. Безнадежно дышали прелью Размытые ливнем Стога. С неба молча смотрели Заплаканные облака.

Вечер. Робкий ветер, мне волосы расплескав, осмелел — Прядь иссиня-черного моря прохладной рукой Набросил земле На песчаные теплые плечи… Покой… Тебя нет, нет вокруг и во мне… С плеч долой — в комнатушке висит на гвозде Истертая, изношенная тоска. … И вдруг в полусне Деревушки полночной Твое лицо — Твое ли?.. откуда, как?.. Дорога свернулась кольцом… Ты вокруг, ты во мне, ты везде… Отшатнулась от калитки ива всклокоченная… Пустая, как обещанье, каморка… В тишине Мокрый купальник тяжелые капли роняет — Напоминание о невероятно Далеком море… И снова стихи… Ты вокруг, ты во мне… Светает. Ты вокруг, ты во мне, ты везде, ты — всегда…

Тишина приходит с гор, с границы камня И снегов. Сбегает по предгорьям, Робко выбирается из леса На равнину. Вечно к морю тянется, Никогда не достигая моря. Над водой ряды хамелеонов-рельсов — Днем горячих, ночью ледяных — Стерегут дорогу. А по шпалам бродит Пьяный грохот с топором в руке. Размахается, наколобродит… И панически затихнет в далеке, Бросив между рельсов распростертое, Обезглавленное тело тишины — Мертвой, словно в городе, Где растерзана рок-групповыми «форте», Где зарезана ножами голосов, Где раздавлена автомобильным колесом, Мертвая, она валяется в ночи Под немыми окнами квартир, где Спят магнитофоны-палачи… А живая тишина полей Развалилась где-нибудь на скирде, От жары и от безделья разомлев… А живая тишина прибоя Погружается в блаженство голубое, Из прохладных волн лишь острый носик выставив… А в утреннем лесу, Где втихомолку сплетничают листья, Где, судача о детенышах и брачных планах, Коротают насекомые досуг, Где ручей, к траве влюбленно припадая, Что-то ей лепечет — молодая Тишина Беззаботно загорает на поляне, К счастью для себя не зная нас.