VIII
Развалины Ани, древней столицы царства армянского
Мы торопились воспользоваться хорошею погодою, которая в этой горной стране, в ноябре месяце, далеко не всегда бывает ясною и теплою, — чтобы успеть съездить в Ани, полюбоваться на знаменитые развалины его храмов и дворцов. Путешествие это — не особенно близкое и не совсем удобное. Приходится проезжать пустынными местами, населенными кочующими курдами, и искать ночлега, где Бог пошлет, потому что в самом Ани нет никакого жилья. Ехать в эту глушь, недавно еще бывшую в турецком владении, за нашею границею, без вооруженного конвоя — тоже рискованно. Зять наш, инженер Г., один из строителей тифлисско-карсской дороги, уже два года работал в этих местах и еще раньше побывал в Ани. Он-то и заведовал всем устройством нашей экспедиции. Нас собралась порядочная компания: мы трое с К-ном, зять наш и один его приятель, местный купец-армянин, П. Н. Дрампов, отлично знакомый со всеми местными условиями. Наняты были две коляски, по пятнадцати рублей каждая; к одному из кучеров присоединился на козлы брат его, любопытствовавший побывать в священных для каждого армянина развалинах; кроме того, два вооруженных чепара присланы были нам в провожатые от местного исправника, вследствие переданного ему нами письма эриванского губернатора. Таким образом всего оказалось нас десять человек. Наготовлено было несколько корзин всяких припасов, и в пять часов утра, еще до солнца, мы тронулись в путь. Было темновато и прохладно. Долго, по выезде из города, провожали нас холмы, покрытые татарскими и армянскими кладбищами. Дорога идет все время вдоль реки Арпачая. Кругом нас — все поля и посевы. Почва — что-то в роде серого леса, и, говорят, очень плодородная. В старое, время область эта носила название Шурагеля; на базарах Александрополя и Карса до сих пор шурагельская пшеница славится своею белизною и покупается дороже других. Засевают тут землю без роздыха и без навоза, каждый год, потому что земли, годной для обработки, очень мало. Это не то, что в Карсской области, где осталось множество пустынных земель, покинутых турками. Армяне, однако, жалуются, что, как ни просили они, правительство не разрешает им селиться на тех землях. Урожай здесь рассчитывается по размеру дневной работы одного человека, что называется по-армянски: «ура-вар». Обыкновенно один ура-вар дает «самар» пшеницы, то есть двадцать пудов, а обычная местная цена пшеницы — один рубль серебром за пуд. В прошлом году урожай был плохой, и земля дала только «пол-самара» на каждый «уравар». Помещиков, как в эриванской губернии, тут совсем нет; вся земля принадлежит крестьянам и считается их надельною, — поэтому тут нет продажных земель.
В пригородных деревнях виднеются и сады; однако, несмотря на юг, горная местность дает себя знать, и никаких южных плодов, — даже таких неприхотливых, как абрикосы, черешни, виноград, — здесь не родится. В здешних садах вызревают только плоды нашей курской или орловской губернии — яблоки, груши, вишни. Вместо виноградников, видны капустники, как и у нас в черноземной России. Впрочем, и овощи большею частью привозят сюда из других мест. Мы встретили, между прочим, шедший из Сардар-Абада в Александрополь длинный караван верблюдов, привязанных веревками друг к дружке и навьюченных обильными запасами лука, картофеля и всякой другой огородины.
Александрополь очень долго был пограничною русскою крепостью, и сейчас же за Арпачаем начиналась турецкая земля. До сих пор видны места, где, вплоть до 1877 года, стояли турецкие пограничные пикеты. Местные жители рассказывают, что в те печальные времена просто нельзя было жить в окрестностях Александрополя. Турки то и дело грабили, жгли, убивали людей даже на нашей стороне Арпачая, несмотря на то, что день и ночь вдоль реки ездили казацкие разъезды. Теперь тут сравнительная благодать, спокойствие и мир. В этом — великое и еще слишком мало ценимое нами значение больших государств, объединяющих под одною властью и одним законом когда-то враждебные друг другу области и народы, и водворяющих среди них мир и безопасность вместо прежней непрерывной войны, одинаково разорительной для каждой страны.
Селенья, мимо которых мы проезжаем, тоже хранят на себе выразительные следы былых беспокойных времен. Вон, под обрывистою Столовою горою приютилось старинное местечко Баш-Шурагель, а над ним, на обоих краях горы, торчат круглые башни старых укреплений. Еще раньше Баш-Шурагеля проехали мы село Баяндур, где издревле, были поселены греки вместе с армянами и где виднеются две большие церкви; тут долго стояла наша артиллерия, отлично исправившая на свой счет старую греческую церковь.
В Чир-Пелу уцелели остатки грандиозного каменного моста, когда-то сооруженного армянскими царями. Хотя он несколько в стороне от дороги, но мы сходили к нему пешком через каменистое поле, чтобы полюбоваться его развалинами. Это сооружение — чисто римского величия и искусства. Арпачай здесь бежит и ревет в глубоком и тесном каменном коридоре; этим сравнительно узким местом воспользовались старинные строители, чтобы перебросить с одной несокрушимой береговой стены на другую, такую же крепкую, громадный и великолепный мост из тесанных темно-красных камней, тщательно приточенных друг к другу.
Мост этот — целая крепость, поднимающая свои четыре высочайшие стены со дна этой бешеной пропасти. В нем три яруса. Внизу, между стенами, соединенными наверху сводами, — галереи для прохода пеших, жилье для стражи и проезжих, конюшни для лошадей.
В древней Армении был, говорят, обычай устраивать в мостах постоялые дворы своего рода для опоздавших путников, — что и до сих пор встречается во многих местностях турецкой Армении. Построить мост, водопровод, безопасный караван-сарай у восточных народов издавна считалось делом благочестия.
Высота этого моста, широкого как площадь, такова, что голова кружится, когда смотришь с него вниз, в волны бушующего Арпачая. Мост разрушен на самой середине реки, и с другого берега уцелела только маленькая частичка его.
Село Чир-Пелу виднеется на том берегу, дальше, по обрывистому ущелью и, по всей вероятности, было прежде сильным укреплением.
* * *
В Кераче пришлось переправляться через Арпачай, на бывшую турецкую сторону, на которой находятся и развалины Ани. Оба рукава Арпачая разлились широко от бывших недавно дождей; наши лошади шли вброд выше пуза, так что и колеса хлебнули немного арпачайской водицы. Дорога на том берегу изрядно каменистая, жара делается тоже порядочная, и бедные коньки чувствуют это больше, чем кто-нибудь; а тут еще извозчики наши не совсем твердо знают полевые тропы, и едут, очевидно, наугад, более руководясь общим видом окрестностей.
Среди голой, каменистой равнины вдруг вырезались вдали, на фоне знойного неба, две узкие и высокие старые башни.
— «Хоша-Ванк»! — обрадованно сказал наш извозчик, указывая кнутом на башни.
«Хоша-Ванк» значит по-армянски: «две церкви».
Этот древний монастырь — своего рода преддверие бывшей армянской столицы, и путешественники, посещающие развалины Ани, конечно, стараются не миновать его.
Скоро мы были у этих оригинальных двух башен. Они пересекают дорогу в монастырь и стоят как два его сторожа, образуя между собою ворота. Свод над воротами провалился, по-видимому, недавно, потому что на виденных мною рисунках и фотографиях он еще изображается; одна из башен тоже без верху, и самих ворот, запиравшихся когда-то на замки и запоры, разумеется, следа нет. Ворота эти служили в старину для въезда армянских царей в монастырь Хоша-Ванк, где они имели обыкновение отдыхать по пути в Ани. С приворотных башенок звонили в колокола, чтобы дать знать монастырю о приближении царского поезда. В то время дорога в Хоша-Ванк была вымощена камнем, следы которого еще заметны.
Сам Хоша-Ванк лежал теперь впереди нас, позади громадной круглой пропасти, на которой змеились среди болот рукава Арпачая. Вид этого монастыря глубоко характерен. Это — подлинный отрывок из древней истории Армении. Его черные средневековые стены с башнями и бойницами из тесанных камней тесно обступили древние островерхие храмы типического армянского стиля, такие же черные и такие же с головы до ног каменные, как и сами они. Весь этот крепко защищенный замок живописно вырезался своими темными угловатыми очертаниями на безоблачно-синем небе, над самыми обрывами пропасти, отделявшей его от нас.
Пока экипаж объезжал эту широкую и глубокую котловину, мы с К-ном и Петром Ник. решились спуститься по крутым обрывам пропасти вниз, к Арпачаю, чтобы пробраться на торчавший внизу, среди его разливов, скалистый островок, чрезвычайно картинно увенчанный развалинами двух древних церквочек. Порядочно промочив ноги в болотистой низине, мы все-таки добрались кое-как, с камушка на камушек, до привлекавших нас развалин. Стены пропасти, по которым мы спускались, все из красного и желтого туфа, легко поддающегося железу. Вероятно, поэтому они все изрыты пещерами не только кругом монастырской котловины, но и гораздо дальше, вдоль всего русла Арпачая. Из этого же туфа, по-видимому, были выстроены и многие верхние части тех прелестных маленьких церковочек, которые стоят на островке. Храмики эти, самой изящной архитектуры, — в сущности, не что иное как мавзолеи, выстроенные над прахом похороненных здесь армянских царей. Кругом их — целое кладбище, заваленное обломками тех же полуразрушенных храмов. Простая каменная гробница царя Ашота III-го, установленная на пьедестале из четырех ступеней, с надписью 970 года, удивительным образом совершенно уцелела среди хаоса наваленных камней. Первый храм и был посвящен его памяти, а другой, кажется, — царю Гагику I-му.
Не совсем легко было вылезти из болотистой пропасти, окружающей мавзолеи древних царей, на ту сторону, к подножию монастырских стен. Маленькая, бедная деревушка, наполовину врывшаяся в каменные скаты горы, обсыпала монастырь. К нему приходится подниматься по крышам и дворам ее, среди отчаянного лая собак и среди удивленно зевающей толпы оборванных старух и грязных детишек.
Старый, совсем лысый монах-настоятель встретил нас и стал водить по монастырю. Снаружи он кажется далеко не таким обширным и прекрасным, каким оказался внутри. Все это постройки благородного архитектурного стиля, с смелыми куполами, с величественными колоннадами притворов, с тонкою каменною резьбою, с множеством старинных надписей — совершенно в том же роде, как посещенные нами раньше древние монастыри Кегарта, Сурп-Кеворка, Иогана-Ванк и др. Кроме храма, тут и великолепные залы, в которых армянские цари собирали на совещание по государственным делам своих князей и вельмож. Сейчас видно, что это был не какой-нибудь глухой, заброшенный монастырь, а место чтимое и украшаемое царями. Из надписи на одном столбе видно, что монастырь был уже возобновлен в 935 г. царем Абасом, — следовательно, построен значительно ранее. Назывался он, собственно, «Горомоси-Ванк», а название Хоша-Ванк получил от двух воротных башен, носивших это имя. Разрушил его султан сельджуков, Альп-Арслан, в 1064 году. По рассказам летописцев, турки перерезали такое множество монахов, живших в монастыре и в окрестных пещерах, что трехлетний младенец утонул в ручье крови. Но впоследствии монастырь был, очевидно, восстановлен, потому что на нем видны надписи 1174–1336 годов. Из одной надписи узнаем, что в 1198 г. архимандрит Мхитар провел в Горомоси-Ванк с величайшим трудом ключевую воду, что не удавалось прежде даже царям.
Побродив по всем уголкам древней обители, мы закусили слегка и двинулись дальше, к главной цели нашего путешествия.
* * *
Ани — всего верстах в шести от Хоша-Ванка. Еще издали видны разбросанные на огромное пространство среди голой степи остатки стен с башнями, остовы церквей и высоко поднятые на горе развалины цитадели. Чем-то давно умершим, немыми пустынями Палестины и Сирии, дышит этот глубоко-исторический пейзаж. Совсем отдельно от города, с полверсты не доходя до его стен, стоит одинокая опустевшая церквочка, которую туземцы называют «церковью пастуха». Древнее предание говорит, что один богатый пастух, рассердившись на то, что в какой-то большой праздник его не пустили ни в одну из церквей Ани, переполненных народом, — построил на свой счет эту церковь для себя одного и этим как бы отмстил негостеприимным горожанам Ани.
Стены Ани были двойные, и хорошо сохранившийся во многих местах огромный обхват их, своею высотою, длиною и множеством башен несколько напоминает мне стены древней Византии в Константинополе. Эта непрерывная каменная ограда отрезала столицу Армении со стороны степи, единственно доступной для нападения. Правым крылом своим она спускалась в дикое ущелье Арпачая, а левым — в обрывистую, долину реки Аладжи. С трех остальных сторон Ани было надежнейшим образом защищено крутизнами гор и глубокими пропастями, по которым бежит бешеный Арпачай и впадающая в него Аладжа.
Круглые башни Ани огромной высоты и сложены, как и стены, из превосходного тесанного камня серо-желтого цвета; на многих из них видны кресты колоссальной величины, образованные черными камнями, вставленными среди желтого фона. Иные расписаны этими же черными камнями в виде шахматной доски и разных других узоров; кое-где виднеются плиты с старинными надписями, большая каменная доска с изображением льва. Вообще заметно, что эта древняя твердыня была не только боевою оградою, наскоро сложенною для защиты от врага, а самобытным созданием архитектурного вкуса того времени, предназначенным для украшения и славы города столько же, сколько для его безопасности, — делом чьей-нибудь любви и сердечной заботы. Ее, действительно, построили в X-м веке славные цари Багратиды — Ашот III-й и сын его Сембат II-й, великие строители дворцов и храмов, высоко поднявшие благосостояние своего недавно еще разоренного и бессильного царства.
Почти все эти многочисленные башни кажутся целыми только снаружи; со стороны же города они вскрыты как раковины устриц и распахнули свои каменные утробы от макушки до пяток. Немудрено, что в таком виде они с каждым годом осыпаются все больше и больше и понемногу уменьшаются в числе.
Двое ворот ведут с этой стороны в город. Одни сжаты между двумя тесно сближенными громадными круглыми башнями; другие проходят под аркою, почти совсем обрушившеюся, над которою путешественники еще недавно любовались огромною плитою с старинною армянскою надписью, — и ведут внутрь воротного укрепления своего рода, где приходится поворачивать в сторону, чтобы попасть во вторые, входные ворота. Это обычный способ устройства ворот в древних крепостях, который я встречал уже не раз в Греции и при котором, действительно, врагу было не легко ворваться в крепость. За крепостной оградой — опять пустыня, опять громадное историческое кладбище. Куда только хватает глаз, — везде груды камней, огромные могильные холмы, похоронившие в себе развалины былых дворцов и храмов. Среди них изредка торчат, словно немногие уцелевшие воины на поле кровавой сечи, устланном бесчисленными трупами, — темные громады полуразвалившихся храмов.
Мы подъехали к белому низенькому дому-бараку с железными решетками в выбитых окнах. Это единственный жалкий приют для путешественников. Но и он, к нашему прискорбию, оказался заперт. В летнее время тут иногда проживает монах, посылаемый сюда армянским патриархом для путеводительства богомольцев. У него обыкновенно достают самовар и кое-какую посуду. Но к осени он уже спасается обратно в свой монастырь, потому что одинокая жизнь в этой мертвой пустыне, среди разбойников курдов, без всяких средств пропитания, — не манит даже и монаха.
Послали одного из своих всадников-чепаров разыскивать в соседней деревне какого-то сторожа, которому, будто бы, передаются ключи от дома и от некоторых церквей Ани, где еще может происходить служба, — но чепар этот, пространствовав где-то несколько часов и заморив вконец свою лошадь, возвратился с пустыми руками. Из Хоша-Ванка тоже прислали нам в помощь священника верхом, но и он не мог отыскать сторожа, и только присоседился к нам, когда мы уселись в тени древнего собора прямо на камнях, чтобы позавтракать привезенною с собою провизией, заменяя поневоле вином напрасно ожидаемый чай. Завтрак наш, благодаря заботам нашего милого инженера, оказался более, чем роскошным для такого случая: жареная индюшка, пилав с бараниной, сыр и разные закуски, кондитерский торт, конфекты, груши, яблоки, а по части пития не только вино всякого сорта в изобилии истинно кавказском, но и пиво, и даже зельтерская вода.
Мы все-таки изрядно устали за эту длинную дорогу, и только плотно закусив, опять ощутили в себе необходимую бодрость для предстоявшей нам весьма нелегкой археологической экскурсии. Приходилось пространствовать пешком в течение многих часов по сплошным грудам камней, по кручам и обрывам гор, под горячими лучами южного полудня и притом при иссушающем душу палящем ветре.
Но что делать? «Назвался груздем, полезай в кузов!» — говорит немного злая русская пословица.
Главный собор Ани — как раз против дверей домика для богомольцев. Это — чудное архитектурное создание, соединившее в себе все характерные черты и всю своеобразную красоту древней армяно-грузинской архитектуры, в основе которой лежит, конечно, византийский стиль, с сильною, однако, примесью готики. Собор этот много величественнее и красивее эчмиадзинского, хотя круглая центральная башня, венчавшая его, совсем разрушена, и только уцелевший громадный «корабль» храма — дает некоторую возможность судить о его былых размерах и изяществе его форм. Сложен он, как и все храмы Ани, из прекрасно вытесанных камней темно-желтого туфа и, словно драгоценною парчею, одет кругом по фасаду и боковым стенам, по всем арочкам, карнизам, поясам и колоннам, кругом дверей, кругом каждого окошка, узких и длинных как щели крепостной бойницы, — разнообразнейшею восточною резьбою; плиты с крестами и надписями, с фигурами львов, орлов и разных других птиц, в рамках удивительных узоров, врезаны в эти стены, среди этих арок и столбиков, и, прочитанные учеными людьми, дают богатый материал не только для истории храма, но и для характеристики религиозных обычаев средневековых армян.
Я приведу некоторые из них, наиболее интересные; на южной стене собора, около когда-то бывших здесь солнечных часов вырезано: «В 459 г. армянского счисления (1010 г.), во времена духовн. владыки, почтенного Богом, Саргиса, католикоса Армении, в славное царствование Гагика, шаханшаха Армении и Грузии, я, Катраниде, царица Армении и дочь Васака, царя сионийского, прибегла к милосердию Божию и, по повелению мужа моего Гагика-Шаханшаха, построила этот собор, основанный раньше великим Сембатом; мы воздвигли дом Божий, живой и новый, в ознаменование духовного своего рождения, и я украсила его драгоценными украшениями, — жертвою Христу от меня и от рода моего, то есть моих детей: Сембата, Абаса и Ашота». «Я, Тер-Саргис, сим повелел служителям церкви, служить неукоснительно до самого пришествия Христа, 40 обеден после кончины благочестивой царицы во время успенского поста. Кто нарушит эту запись мою, да будет осужден Христом. Память эта написана в 6433 году от Адама, в 1012 г. от воплощения Слова Божия, в 718 г. от обращения армян в христианство, мною, Бене».
Армяне того времени, цари, князья и простые люди, не доверяя пергаменту и бумаге, записывали на камне свои распоряжения о вечном помине души, принося за это щедрые дары монастырям и церквам и с свойственною им торговою деловитостью условливались с ними самым обстоятельным образом, какое именно духовное вознаграждение на пользу душ, их самих и родственников их должны они получать за свои материальные жертвы.
Каменные надписи на стенах древних храмов Ани полны этих простодушных посмертных договоров мирских людей с служителями церкви и были как бы предназначены для всегдашнего публичного напоминания принятых ими на себя обязанностей, своего рода безмолвным предъявлением к ним даже из-за гроба чисто юридических требований о помине их души, — что считалось в те религиозные времена важнейшим вопросом для всякого христианина.
«В 684 г. (1225 г.) я, милостью Бога, Зугал из Карса, сын Горига, приписавшись к славному и святому собору, подарил ему Евангелие, книгу пророка Исайи, сосуд и кадило, и служители святых обязались служить ежегодно обедню в праздник Божией Матери, за моего брата Ваграма, пока я буду жив, и за меня, и за жену мою Тикин после моей смерти. Тот, кто это исполнит, да будет благословен от Бога!» — написано, напр., на арке восточного фасада собора.
На южной его стене — другая, подобная же надпись:
«В 662 г. (1213 г.) я, Тигран, раб Христов, построил на свои законные деньги лестницу славного святого собора, разрушенную с давних лет. Я пожертвовал ему лавку в Катноце, купленную на мой счет; я подарил ему две книги праздничных служб, из которых одна св. Григорию, и две серебряных чаши в главный алтарь, обязав причт ежегодно служить обедню обо мне до самого пришествия Христова».
В других подобных надписях исчисляются подарки маслобоен, виноградников, книг Старого и Нового Завета, золота, серебра и пр.
Высчитывается арифметически, иногда с явною похвальбою, сколько именно денег стоил каждый подарок или постройка церкви и сколько, в какие именно дни, должны за это вознаграждать своими молитвами представители религии.
Так на одной из церквей Ани существует следующая надпись: «В 489 г. (1040 г.) я, Апельхариб, марзапан Армении, сын Григора и внук Апухамра, князей Армении, хотя и находился в пренебрежении у своего отца, как младший сын, все-таки, движимый сыновним благочестием, построил это место покоя своему отцу Григору, брату Гамзе и Хримоседаю, и две кельи во имя св. Стефана и св. Григория.
„Священники обязуются, входя каждую пятницу в святая святых, служить обедню за мою мать Шухану, в субботу за моего брата Григора, всякую пятницу, в праздник св. Христофора, за моего дядю с материнской стороны — Садоя, в субботу за моего брата Гамзе.
„Если же какой-нибудь священник воспротивится служить эти обедни или по небрежности пропустит указанные дни, — да будет он проклят Отцом, Сыном и Духом Святым и 318-ю святителями (вселенского собора); да будет его участь вместе с Иудою и Сатаною; а кто исполнит эту запись, да благословит его Бог!“
* * *
Внутри собора — высокие круглые своды на стройных колоннах, связанных целыми букетами; расположен храм правильным крестом, как греческие базилики. Но громадный купол, осенявший его, давно провалился, и синее небо смотрит теперь в темную внутренность храма сквозь широкий пролом, уже успевший обрасти по краям дикими травами. Да и стены великолепного храма тоже дали глубокие трещины в разных местах, доходящие чуть не до самой земли. Груды камней и плит с превосходною резьбою, некоторые даже с раскрашенными фигурами святых, свалены в углах храма; это — находки армянского археолога, г. Марра, приготовляющего обстоятельное исследование древних памятников Ани, извлеченных из развалин разных зданий его.
Обойдя много раз стены собора, от которых никак не оторвешься, и поглазев досыта на его стройные своды, двинулись мы всей компанией по направлению к Арпачаю, в южную сторону города. Не идешь, а постоянно ныряешь между громадными камнями и грудами щебня, завалившими все пространство. Старые строители так тщательно притесывали и пригоняли камни друг к дружке, и скрепляли их таким прочным цементом, что огромные куски стен, целые скалы скипевшихся вместе камней, лежат на каждом шагу среди праха развалин. Удивляешься и превосходной штукатурке этих старых зданий, тонкой и гладкой как слой мрамора, отлично сохранившейся в течение стольких веков.
Ближе всех к собору — небольшая восьмиугольная церковь св. Рипсимии, с круглою башнею наверху, того же стиля, той же кладки, с теми же наружными украшениями, как и собор. Внутри ее — восемь полукруглых ниш с уцелевшими в них бледными изображениями святых. По-видимому, это был мавзолей в память какого-нибудь благочестивого армянского царя. Еще дальше к реке, на крутом обрыве берега — другая церковь, сохранившаяся лучше всех; по красоте своего стиля она тоже одна из лучших в Ани. Ее называют греческою церковью; в ней по стенам хорошо уцелели раскрашенные иконы угодников и даже престол, на котором еще и теперь продолжаются церковные службы.
На наружных стенах церкви несколько старинных надписей, большею частью уже неразборчивых; одну из них прочел вполне армянский ученый лазарист, отец Саргис. Она очень наивна и характерна: „В 1310 г. я, Мате, начальник секретарей атабека-амира-спасалара Шаханшахе, и моя подруга Атени, вместе с моим братом Маркосом, — после того как наш владыка благоволил отдать нам этот монастырь и поручил благочестивому Тиграну провести в него воду, которой не было в каналах, разоренных во время безначалия, — мы провели воду и обеспечили пользование ею ради долгоденствия Шаханшаха, жены его Хованцы и их сына Захара, и на память о душе нашей. Помяните о нас перед Христом!“
Другая, более старинная надпись, списанная отцом Нерсесом и переведенная академиком Броссе, еще любопытнее, потому что рисует нам целую характерную картину армянских обычаев и верований былых веков.
„В 1215 г., милосердием Бога, когда наш город Ани был во власти могущественного военачальника и вождя Захарии и его сына Шаханшаха, я, Тигран, сын Сулема Сембаторенца из рода Хозенц, ради долгоденствия моего дома и сына Захарии, построил этот монастырь Сурп-Григора, прежде называвшийся «Божией Матери в часовне», в местности, покрытой скалами и камнями. Купив его у владельцев на законно принадлежащие мне деньги, я на свой счет и с большими трудами, окружив его оградою, построил эту церковь св. Григора, обогатил ее убранством, святыми крестами, символом спасения, из золота и серебра, иконами, обделанными в драгоценные металлы, камни и жемчуг, свещниками золотыми и серебряными, мощами святых апостолов и мучеников, частицами Креста Господня, носившего на себе Бога; я снабдил монастырь всякого рода золотою и серебряною утварью и многочисленными украшениями, построил множество жилищ для монахов и поставил священников возносить жертвы крови и тела Христова с тем, чтобы эта служба продолжалась беспрепятственно на долгое благоденствие членов моего семейства, Шаханшаха и его сына, и на оставление моих грехов; я подарил этому своему монастырю Сурп-Григора имения, купленные у владельцев на мой счет и по законным актам, и возобновил монастырь с самого первого камня его…
После длинного исчисления земель, деревень, мельниц, виноградников, пожертвованных Тиграном монастырю, он продолжает далее:
«Теперь, если кто из великих или малых, из своих или чужих, попытается воспрепятствовать тому, что начертано на этой надписи, отнимет что-нибудь из сумм, которые я назначил, или уничтожит память о мне, грешнике и слуге Божием, каким бы то ни было образом, то он будет исключен из славы Сына Божия, он наследует в своем лице наказание Каина и Иуды, будет отлучен тремя святыми соборами и девятью степенями ангелов, и отдаст отчета в моих грехах перед Богом. Те же, кто будут сообразоваться с написанным сердцем и делами, благословенны от Бога».
* * *
Немного не доходя до греческой церкви, — развалины царских бань, где еще можно ясно видеть все распределение их, остатки печей и концы очень крепких гончарных труб, проводивших сюда воду, что служит осязательным подтверждением только что приведенной мною надписи.
С обрыва у греческой церкви — поразительный вид вниз, в узкое провалье, на глубоком дне которого кипит лилово-синий АрпачаЙ. Отвесные стены этого дикого ущелья как нельзя больше подходят к общему мрачному тону этой пустынной могилы, к этим мертвецам-храмам, полуразрушенные скелеты которых одиноко торчат среди хаоса камней, будто покойники, силящиеся подняться из своих тесных гробов. Бешеный Арпачай вьется как змея в этих каменных оковах своих, делая на каждом шаге резкие и глубокие завороты между скал. На самом последнем завороте его, там, где с ним сливается впадающая в него река Аладжа, на далеко выдавшемся обрывистом горном мысе, спадающем крутыми ступенями в пучины реки, вырезается характерная островерхая башня древнего женского монастыря во имя св. Григория-Просветителя, почти недоступного ни с воды, ни с сухой земли. А еще правее и еще выше его, на конической горе, венчающей все обширное поле развалин старой армянской столицы, высятся полуразрушенные крепостные башни, храмы и здания былого акрополя Ани.
Отвесные обрывы реки у ног греческой церкви были все-таки подперты снизу крепостною стеною и защищены крепкими башнями, которых массивные развалины отлично видны нам сверху. Такие же башни защищали и каменный двух-ярусный мост, перекинутый одною смелою грандиозною аркою через Арпачай, значительно ближе к женскому монастырю и к горе цитадели. У моста этого, от которого теперь остались только обломки прибрежных частей, также видны развалины нескольких маленьких церквей и чернеют входы в пещеры, вырубленные в скале. Пещерами, вообще, изрыты здесь все скаты гор, все берега обеих речек. Уверяют, что под развалинами Ани, внутри скал, на которых построены его храмы и башни, существует целый подземный город пещер, из которого идут тайные ходы под дном Арпачая на ту сторону реки, но в который теперь очень трудно проникнуть, вследствие обрушившихся сводов, хотя во времена армянских царей в него спускались через всем тогда известные проходы из разных мест Ани.
Двигаясь последовательно к горе цитадели, мы остановились у замечательных развалин, которым разные ученые археологи придают самые разнообразные названия и значения. Одни считают их остатками мечети, устроенной арабами по завоевании ими Ани, другие называют их дворцом католикоса, третьи — домом государственного совета и верховного суда древних армянских царей. Что тут была, между прочим, мусульманская мечеть, в этом не может быть никакого сомнения, потому что к развалинам этого роскошного здания с массивными колоннадами тесно примыкает очень высокая шестиугольная башня минарета, отлично уцелевшая и даже сохранившая вполне на своих карнизах куфические арабские надписи, опоясывающие по восточному обычаю кругом всю башню в виде затейливого арабеска своего рода. Но в мечеть эту легко могло быть обращено завоевателями-арабами всякое другое обширное и красивое здание, существовавшее в покоренном ими городе; поэтому ничего нет удивительного, что, по армянским преданиям, это же самое здание могло считаться и жилищем патриарха, и палатою суда или совета. Что здание это было мечетью, можно еще заключить из того, что на наружных стенах его вырезаны древние надписи, в свое время прочитанные нашим известным ориентологом Ханыковым и говорящие от имени Абу-Саид-Хана об уничтожении султаном разных пошлин и налогов с жителей. Ани-Абу-Саид, будучи мусульманином, разумеется, мог написать свой указ скорее всего на стенах мечети, а уже никак не на жилище католикоса или других христианских зданиях.
Зала с колоннадою раскрыта со всех сторон, кроме той, которая глядит на реку и висит над самою пропастью глубокого ущелья. Только один ярус ее — над землею, два других вырублены в толще скалы; сквозь провалы пола можно видеть ее нижний этаж, который наши проводники называли почему-то темницею. Своды колоннад — совсем в восточном вкусе и смотрят чрезвычайно картинно. Оригинальные ячейки их угловых ниш напомнили мне обычные архитектурные приемы каирских мечетей. Я не отказал себе в удовольствии влезть, вместе с К-ном, по 84-м стертым и скосившимся каменным ступеням, вьющимся утомительною улиткою в совсем почти темном и узком столбе минарета, на вершину его, откуда мы насладились зато широкою панорамою всех развалин Ани и его далеких окрестностей. В ту минуту как Степан Иванович торчал в виде флагштока на плоской макушке высокого минарета, наш инженер очень удачно схватил этот момент в свой фотографический прибор. Снял он потом и нас с женою у подножия колонн арабской мечети, и многие интересные развалины Ани, которые обогатили мой путевой альбом. Минарет с куфическими строками был не единственный в Ани. Судя по атласу развалин Ани, изданному в 1860 г. известным археологом и знатоком Кавказа, Броссе, по подлинным снимкам Кестнера, — по середине Ани, не в дальнем расстоянии от главного собора, одиноко стоял еще другой, такой же шестигранный, но еще более высокий минарет; его еще видел своими глазами, несколько лет тому назад, наш спутник Дрампов, но мы уже нашли его повергнутым в прах и рассыпавшимся словно на колоссальные звенья своего рода, настолько, однако, крепкие, что шестигранные стенки многих из этих обломков даже нигде не треснули.
Говорят, минарет этот был опрокинут последним землетрясением, разрушившим или повредившим во многих местностях Кавказа — и даже в самом Тифлисе — высокие каменные здания.
В развалинах около мечети и ее минарета какие-то немцы недавно произвели раскопки и, по словам наших спутников, нашли много интересных вещей, — старинные деньги, кресты, посуду и проч.
Мы хотели обойти кругом все пространство, покрытое развалинами города, и направились поэтому от цитадельной горы вдоль обрывистого берега реки Аладжи. Глубокое и широкое ущелье ее все время провожало нас слева. Противоположный гористый берег этого ущелья изрыт как медовый сот черными дырьями пещер; они лепятся там где в два, где в три яруса, и в теперешнем виде своем большею частью уже недоступны. Повороты и обрывистые выступы городской горы, по которой мы шли, тоже убеждали нас, что и этот скалистый берег ущелья источен такими же многочисленными пещерами. Археологи считают их «жилищами троглодитов», людей «пещерной эпохи», — и это весьма правдоподобно. Но во всяком случае пещеры эти служили убежищем жителям Ани и в гораздо более позднейшее время, чем, может быть, отчасти и объясняется невероятно большая цифра населения Ани в его цветущие времена, о которой сообщают старые армянские историки. Армянская и татарская сакли из сложенных в кучу камней, смазанных глинистой землей, с земляными крышами, низенькие, слепые, тесные, — в сущности очень мало отличаются от пещер и представляют нисколько не больше удобств для жизни. А в века постоянных войн, грабежей и усобиц — пещера была наиболее надежным жилищем для беззащитного человека и наименее привлекала алчность грабителей. Некоторые пещеры, которые нам видны в скалах городской стороны, уже не одинокие логовища, а довольно обширные помещения из нескольких смежных комнат, с лестницами, окнами, альковами в стенах, — может быть, казармы для какой-нибудь стражи, а может быть — жилища монахов одного из бывших тут поблизости многочисленных монастырей.
Во всяком случай вид на эту глухую глубокую долину у ног мертвого города, обставленную кругом на далекое пространство зияющими пастями покинутых пещер, производит впечатление какой-то необъятной могилы.
Над крутым обрывом этой долины, у ее резкого изгиба к северу, стоит хорошо сохранившаяся церковь-мавзолей, очень похожая на храм св. Рипсимии, который мы осмотрели вблизи собора. Только этот мавзолей — двенадцатигранный и, пожалуй, еще более изящного стиля. Его тесанные камни красивого желтоватого цвета так искусно приточены друг к другу и так хорошо поддались резцу, разукрасившему их всякими замысловатыми арабесками, карнизиками, фигурами и надписями, что эта маленькая церквочка может считаться одною из самых красивых среди уцелевших храмов Ани. Внутри церковь эта образует шесть грациозных ниш, разделенных между собою колонками и разрисованных изображениями святых, видными еще совсем ясно. В археологическом атласе Броссе церковь эта называется Сурп-Григор, и на ней-то, в числе многих памятных надписей, найдено приведенное мною выше характерное завещание Апель-хариба, марзапана, то есть, правителя Армении. Идя по берегу долины к развалинам дворца, невольно любуешься остатками могучих стен и башен двойной крепостной ограды, опоясывавшей с этой стороны древнюю столицу почти по отвесным обрывам скал. Дворец Багратидов, — как называют теперь полуразвалившееся роскошное здание, примыкающее к крепостным стенам, — висит, как ласточкино гнездо, над отвесною пропастью ущелья и, очевидно, сам составлял в прежнее время одну из надежнейших защитных твердынь. Наш талантливый странствователь по Востоку, А. Н. Муравьев, не допускал, однако, чтобы дворец армянских царей мог помещаться в таком опасном боевом месте, и считал с своей стороны эти развалины дворцом Палавидов, могущественных вассалов армянских царей, владевших одно время городом Ани. Мнение его разделяет и Броссе в своем классическом исследовании развалин Ани, хотя и полном некоторых ошибок, объясняемых, впрочем, тем обстоятельством, что Броссе не посетил лично развалин Ани, а описывал и рисовал их по материалам разных других археологов и путешественников.
Действительно, как-то странно предположить, чтобы в таком огромном и богатом городе, каким историки описывают Ани, роскошные цари Армении не нашли более удобного места для своей постоянной резиденции, как в крепостной стене, подвергающейся прежде всех нападениям врагов. Но, с другой стороны, я видел, напр., в Иерусалиме так называемый замок царя Давида, таким же точно образом включенный в число наружных укреплений города и составляющий самый сильный оплот их. В Сербии, в знаменитом монастыре Манассии, посещенном мною несколько лет тому назад и представлявшем из себя в старину неприступную крепость, самая большая и крепкая башня была также постоянным жилищем сербского короля «Высокого Стефана Деспота», сына злополучного Лазаря, героя Коссовского поля. И если вспомнить, что и западная Европа покрыта старинными замками, в башнях которых жили короли и владетельные герцоги, что в Швеции я еще на днях посещал замки-крепости, в которых отсиживался от своих недругов Густав Ваза и преемники его, то, пожалуй, сомнения нашего почтенного путешественника по святым местам окажутся не вполне убедительными.
Во всяком случае развалины здания, о котором идет речь, по великолепию своему и по своей обширности, можно несомненно считать за дворец, чей бы он ни был, Багратидов, Палавидов или какого-нибудь персидского или арабского марзапана. Фасад дворца со стороны города уцелел довольно хорошо, так что вполне еще видны и чудная узорчатая рамка его карнизов, и изящная арка входа, сплошь выложенного, будто фарфоровою мозаикою, разноцветными глазированными кафлями, и благородное островерхое окно мавританского стиля, окруженное такими же пестрыми шахматами фаянсовых плиток.
К сожалению, с каждым годом путешественники и мальчишки-пастухи выламывают все больше и больше драгоценную керамику этого строго восточного фасада, и обнажают догола каменную стену от ее роскошной майоликовой одежды.
В двух ярусах дворца — много высоких и обширных покоев, наполовину уже обрушившихся, а местами угрожающих скорым падением. На иных стенах еще видна былая роспись и резные украшения; в одной комнате заметны остатки фонтана. Из окон и проломов в наружных стенах — поразительный вид в темную глубь ущелья и на кручи противоположного берега, хмурящегося, словно слепыми глазами, черными дырьями своих пещер. Высота такая, что голова кружится, когда глядишь вниз. Нижний этаж весь в высоких и темных сводистых коридорах, похожих на тюремные казематы.
По-видимому, здесь и была в старину темница, которую старые недоверчивые владыки народа всегда старались иметь поближе, у себя под рукою, в тесном соседстве с своими пиршественными палатами. От бывшего дворца осталась теперь только часть; добрая половина его обрушилась в пропасть и осыпала своими обломками подножие крепостных стен. Крыши следа нет, да и уцелевшие стены, висящие над провальем, распахнуты словно раздвинутые половинки ширм.
Что здание это было во всяком случае местом пребывания главных владык Ани, доказывают уцелевшие надписи, прочитанные армянскими учеными, имеющие совсем другое содержание, чем надписи на храме.
На одной надписи дворца написано:
«В 1320 г., милосердием Бога, я, Ховандзе, подруга атабека Шаханшаха, преставившегося в семь году к Господу, к великому ужасу и огорчению нашей восточной страны, — отказалась от требования с моей вотчины города Ани подати ковероц, иханун и дрнагир, большой и малой. Кто попытается воспрепятствовать нашему распоряжению, грузин ли, турок ли, или армянин, тот будет судим и осужден Богом и заслужит геенну. Грузин будет связан и лишен рая, мусульманин будет покрыт позором от восьми пророков».
Другая надпись говорит:
«Именем Илхана, в 1303 г., милостью Бога, я, Ахбухе, сын Иване и внук великого Захарии, приидя в город Ани по повелению Шаханшаха, увидел, что город сделался бедным и оставался в разорении, потому что его обременили податями, как никогда не было с начала его существования. Я отменил три подати ради долгоденствия и процветания моего брата Шаханшаха и моего собственного, и в виду гробниц моих предков. Я отбросил счет на 9.000 коров. Кто из моего рода или всякий другой верно соблюдет это, тот будет благословен Всемогущим Богом».
От дворца мы повернули назад к собору, обходя все сколько-нибудь выдающиеся развалины, видневшиеся на серединном пространстве разрушенного города.
Мы взобрались между прочим на высокий холм, весь составленный из сваленных в беспорядочную кучу и наполовину уже занесенных песком и землею колоссальных капителей, звеньев массивных колонн, архитравов, карнизов, тесанных камней… Очевидно, здесь стоял когда-то или большой храм, или дворец.
Подходили и ко многим наполовину распавшимся зданиям с остатками прекрасных колонн и арок, но уже утратившим свой общий вид и не дающим больше ответа ни на какие остроумные предположения археологов. Последнее, чуть ли не самое интересное здание — уже недалеко от собора. Какое его назначение — трудно сообразить. Нам наши проводники назвали его залою совета, чем-то в роде сената. На фотографии, купленной мною в Тифлисе, оно названо «библиотекою». В атласе Броссе здание это величается дворцом Палавидов, очевидно, вследствие того, что ученый автор смешал это строение в одно с дворцом Багратидов, отстоящим, однако, от него порядочно далеко.
Стиль этого здания — арабско-персидский: колонны — в восточном вкусе, купол, ячеистые ниши в углах на манер киблы в мусульманских мечетях, а снаружи — тонкая характерная резьба каменных карнизов, рам и панелей, которая так и просится в альбом художника.
Вообще, развалины Ани убеждают несомненно, что в дни процветания этого города архитектурное искусство у армян стояло уже на очень высокой степени, отличаясь благородной простотой линии, тонким восточным вкусом своих украшений и математическою отчетливостью и правильностью работы.
— Ночлег в армянской сакле.
* * *
Можно поверить, бродя среди этих многочисленных развалин, что при первых Багратидах, — обративших Ани в столицу своего царства, — город славился богатством и многолюдством и вел большую торговлю, хотя и нет возможности допустить, будто в нем жило тогда до миллиона народа и в стенах его считалось 100.000 дворцов и 1001 церковь, как повествуют чересчур патриотические летописцы Армении.
Это число 1001 слишком часто встречается в разных преданиях у народов Востока, чтобы мы не имели права счесть его за обычную гиперболу восточного воображения. Наша Волга, — Итиль арабских писателей, — по сказанию известного арабского географа Абульфеды, тоже ведь впадала в Каспийское море 1001 рукавом, точно так же, как Шехеразада 1001 ночь рассказывала халифу свои сказки.
Но путешественники первой половины нашего столетия насчитывали еще до 40 остатков различных церквей в окружности 5 верст, которые занимают развалины Ани, и до 44 башен в его двойной стене. Теперь трудно насчитать и половину их, потому что землетрясение и расхищение развалин окрестными жителями с каждым годом уничтожают часть древних памятников Ани. Курды и татары соседних деревень собираются сюда целыми обозами и беспрепятственно выбирают словно из откупленной ими каменоломни любые камни на собственные постройки или на продажу. Говорят, будто немало камней из развалин Ани было продано таким образом и на строившуюся тифлисско-карсскую железную дорогу. Эчмиадзинский патриархат не принимает против этого расхищения никаких существенных мер, а светская администрация тоже, по-видимому, не обращает внимания на постепенное уничтожение этих драгоценных памятников истории и археологии, возбуждающих такой глубокий интерес в ученом мире западной Европы. Между тем едва ли где в другом месте обширного русского государства найдется такой изумительно богатый некрополь протекших веков и народов, такой поучительный и выразительный памятник далеких времен, — своего рода Бальбек или Пальмира старого армянского царства, ныне вошедшего как неразрывный член в общее могучее тело Российской империи. Ани существовал еще в глубокой древности как маленькая, но совсем безызвестная крепостца в Ширакской области. Царь Трдат, современник св. Григория, подарил в IV-м столетии этот город со всею Ширакскою областью князю Камсару, родоначальнику знатной армянской фамилии Камсараканов, долго владевших этою областью и городом Ани на праве вассальных князей. Но когда могущественная династия армянских царей Аршакидов, после шестивекового царствования, — была низвергнута Сассанидами, и Армения сделалась добычею чужеземцев, переходя попеременно из власти огнепоклонников-персов во власть мусульман-арабов, — то в эти века смуты и разорения горячие армянские патриоты Ашот и Шапух, сыновья знатного князя еврейской крови, Сембата Багратида, соединив вокруг себя дружины храбрецов, успели очистить свое отечество от всех иноземцев и внести некоторый мир в жизнь своего злополучного народа. Они-то купили у Камсараканов за крупную сумму денег Ширакскую область и населили своими сторонниками сильно укрепленный ими город Ани. Случилось это во второй половине VIII-го века по Р. Хр., но только через сто лет после покупки Ани город этот сделался столицею новой династии армянских царей — Багратидов. Первым царем этой династии был Ашот 1-й, современник нашего Рюрика. Ашот был богатырь телом и красавец лицом; в то же время он поражал всех своим красноречием, возвышенным разумом и справедливостью. В битвах он был беззаветный храбрец, в церкви — горячий молитвенник. Весь армянский народ обожал его, когда он еще был воеводою. Багдадский халиф Максам, тогдашний верховный владыка Армении, дал ему титул «князя князей» и отдал в его полную власть Армению, получая только ежегодную дань. Греческий император Константин Багрянородный называл его «великим армянским титаном». Католикос и князья Армении, в виду великих заслуг и достоинств Ашота, решились избрать его царем Армении, и по просьбе их халиф через своего «остикана» короновал его царскою короною.
Но самый расцвет славы и богатства Ани был в X-м столетии, при царе Ашоте III-м, правнуке Ашота I-го, который построил вокруг своей столицы внутреннюю стену с башнями и множество прекрасных зданий. С этих пор Ани сделался в глазах народа самым привлекательным и любимым городом, куда стекались все товары и богатства страны, все выдающиеся люди ее; с каждым годом умножались его дворцы и храмы и прибывало его население. Ани получил в народе прозвище «Майра-Коган» — «мать городов». Католикосы перенесли в него свою резиденцию.
Вторую, наружную стену, с ее громадными башнями, построил сын Ашота III-го, Сембат II-й. Она была защищена снаружи глубоким рвом, выложенным камнем, и тянулась от ущелья Арпачая — древнего Ахуриана — до «долины цветов», то есть, русла Аладжи. На постройку ее потребовалось восемь лет. Сембат же положил в 989 году основание и главному собору Ани, довершенному при его брате, царе Гагике I-м, женою Гагика, Катрамите, и построил множество других великолепных церквей и зданий.
«Наш царский город Ани был жилищем князей и благородных, точного числа которых нет возможности определить; ибо если счесть всех князей, благородных и народ, то получилось бы количество без числа и счета. Помимо золоченных дворцов частных лиц, мы имели там 1001 церковь!» — с наивною верою выражалась об этом славном городе старинная хроника.
О кафедральном соборе, построенном Катрамите, армянский летописец говорит так:
«Тогда он появился во всем блеске своих огромных размеров, с своими высокими сводами, своим куполом и своим алтарем, подобным небу. Царица снабдила и внутренность его бесценными украшениями, золотыми и серебряными сосудами, богатыми материями, расшитыми пурпуром».
При Гагике была также построена в Ани «великая и славная церковь во имя св. Григория-Просветителя, с высоким куполом, покрытая изумительною скульптурою. Она имела три двери и была устроена по образцу церкви, сооруженной в Вагаршапате (т. е. Эчмиадзине) патриархом Нерсесом». Построена она была «на высокой площадке, откуда открывается удивительный горизонт. Он ее сложил из огромных глыб тесанного камня, покрытых тонкою резьбою, и снабдил ее куполом, поражавшим изумлением взор по своей высоте, подобным небесному своду».
По-видимому, это была та самая церковь, хорошо сохранившаяся развалины которой мы видели над долиною Аладжи среди так называемого «рынка» Ани. Летописцы упоминают и посещенную нами церковь св. Рипсимии около кафедрального собора. «Католикос Саргис, муж мудрый и добродетельный, который произвел много построек, и который в своих розысках открыл многие останки святых спутниц Рипсимии, — воздвиг во имя их церковь по соседству с собором».
Но первые цари Багратиды не ограничивали своих забот великолепием храмов и собственных дворцов. Они наполнили свою столицу многими благотворительными учреждениями, приютами для бедных и для девушек, странноприимными домами; Ашот III даже собирал около себя хромых, слепых, прокаженных и щедро помогал им, за что и был прозван «Ашотом Милосердным» («Огормадз»). Мир утвердился в стране, и все сословия народа дружно стояли за интересы отечества. Множество ученых и благочестивых мужей, — «вартапедов», как их называют армяне, — появилось в эти времена, и их трудами стали процветать науки в успокоившейся и возвеличенной Армении.
Ани был центром этого расцвета армянского народа.
«Армения имела тогда знаменитых князей, царей правосудных и могущественных, которые везде насаждали общественное благоустройство и законы, но свет Ани один сиял выше всего», — выражался про него старинный летописец.
«Ани, — рассказывал Матвей Эдесский, — кишел народонаселением; он заключал в себе мириады мириад мужчин и женщин, старцев и детей, и поражал удивлением тех, кто его видел, воображавших, что такое множество составляло главную массу армянского народа».
* * *
Со смертью Гагика, в 1020 году, окончился этот золотой век Ани, да и всей вообще армянской истории. При сыновьях его начались беспорядки и усобицы, окончившиеся, как всегда, гибелью государства и столицы его.
Моралист-летописец этих событий так философствовал по этому поводу:
«У иноземцев есть поговорка насчет армян, что для них нет надобности во внешнем неприятеле; они сами — самые страшные враги собственного своего племени, и достаточно их собственного меча, чтобы умертвить их, не прибегая к чужеземным изменникам или шпионам».
«Миром владеет не человек, не могущество царей, а единодушие и союз с мудростью. При единодушии обеспечен всякий успех. Где же его нет, — сила делается слабостью, авторитет, величие мгновенно рушатся, удаляется даже божественное покровительство: вот это именно и испытал Ани. Ни камни, ни твердыни не устояли против раздора, и весь мнимый блеск и могущество погибли в одну минуту; благородные, один за другим, были попраны пятою врага, самые грозные укрепления были разрушены, исчезла всякая красота»!..
Греческий император, воспользовавшись изменою одного из знатных феодалов Армении, Саргиса-Веста, жаждавшего сделаться царем Армении, и партийными раздорами князей, вероломно захватил в свои руки храброго, но доверчивого юношу, царя Гагика II, и овладел без боя городом Ани и всею Армениею.
Но очень скоро грекам пришлось отстаивать Ани, соблазнявший всех соседей своим богатством, многолюдством и красотою, — от страшного врага, Альп-Арелана, или «могучего льва», — султана воинственных турок-сельджуков. Армянских патриотов уже не было внутри города, — они были разогнаны в далекие места недоверчивыми греками, — и некому было энергически стать на защиту славной столицы Багратидов. Малодушные греки, распоряжавшиеся в Ани, ужаснувшись обступивших их грозных полчищ, скоро покинули обширные укрепления города и заперлись в верхней цитадели, откуда главные начальники их тайком скрылись из города. Народ, покинутый войском и начальниками, несмотря на отбитые приступы, несмотря даже на то, что Альп-Арелан, после многих неудачных попыток, совсем собрался уходить от этого неприступного города, — в паническом страхе бежал сквозь дальние ворота в горы и ущелья. До 50.000 народа без всякой причины покинуло таким образом Ани, оставив его на произвол врагов.
Альп-Арелан и турки его долго не верили сами себе, что неодолимая крепость отдается им без бою в ту самую минуту, когда они потеряли всякую надежду взять ее силою.
«Они не знали, что крепкий город требует и крепких защитников!» — рассуждал по этому поводу армянский летописец. — «Ибо мудрые учат нас, что только стрела, вылетевшая от могучей груди, может пронзить другую могучую грудь».
Турки ворвались в пролом стены, и началась кровавая бойня. Улицы были залиты кровью жителей, волны древнего Ахурхана стали красными; мальчики и девушки уведены в плен, взрослые все изрублены. Князей и богатых горожан бесчеловечно истязали, выпытывая у них, где скрыты их сокровища; христианских священников побросали в огонь. Все дворцы и храмы были разорены и ограблены дотла. Сняли даже серебряный крест с кафедрального собора. Цитадель тоже была взята и ограблена. Беглецы из Ани рассеялись по разным странам.
Этот разгром Ани произошел в 1064 г. После того Ани хотя и существовал еще лет триста, но уже постоянно переходил из-под власти одних народов к другим. Владели им и грузины, и арабы, и монголы; нашествие в 1239 г. монгольских орд, покоривших незадолго нашу Россию, нанесло окончательный удар благосостоянию Ани; жители его решились навсегда покинуть это место вечной борьбы и разорений и ушли в Трапезунд, в Крым, в Астрахань, в Польшу, где и основали многолюдные колонии, уцелевшие до нашего времени. Сильное землетрясение 1319 года довершило дело азиатских кочевников, разрушив остававшиеся еще славные храмы и дворцы древней армянской столицы, хотя и после землетрясения мусульманские владыки продолжали некоторое время жить в Ани, как это доказывают найденные монеты, выбитые здесь еще в 1375–1377 годах.
* * *
Заночевать среди развалин Ани в ноябрьскую темную ночь, подвергаясь опасности нападения курдов, было немыслимо. После долгих совещаний туземных знатоков края, было решено ехать на ночлег в армянскую деревню Байрак-дар («Стена знамени» — по-русски). Осмотр развалин занял, однако, у нас столько времени, что солнце уже зашло, когда мы двинулись в путь. Как нарочно один из чепаров, ездивший на разведки за сторожем, в конец заморил своего коня, и должен был нас покинуть, чтобы заночевать у знакомого курда, близ Ани. Стемнело изрядно, и наши извозчики, знавшие дорогу так же нетвердо, как и чепар, скакавший впереди на своей проголодавшейся, изморенной лошаденке, — по-видимому, то и дело путались, потому что мы проехали верных часа три до деревни, которая, по уверению наших спутников, была всего в 12, 15-ти верстах от Ани. Мы с женою даже стали подумывать, уже не заблудились ли вовсе наши местные чичероне. Однако, к нашему успокоению и искреннему удовольствию, все-таки мы приехали в Байрак-дар, когда еще не были потушены огни. Петр Николаевич Дрампов, направлявший главным образом наше странствование, посоветовал заехать к знакомому ему зажиточному крестьянину, в доме которого была и маленькая деревенская лавка. Гостеприимный старик-армянин встретил нас с истинно-восточным радушием и, кажется, был искренно польщен вниманием, оказанным ему городскими гостями.
Нам было нужно отдохнуть и несколько побаловать себя в уютной обстановке жилого дома после целых почти суток езды по камням, ходьбы по камням, лазанья по камням, да еще на солнечном припеке, в пыли дорог и развалин, без горячей пищи и даже без незаменимого в пути живительного чая.
Вот мы полусидим, полулежим, — кто на огромной тахте, занимающей чуть не пол-комнаты, кто прямо на полу, на ковре, а кто и на стульях, уже успевших вторгнуться даже в кунацкую деревенского богатея, вместе с керосиновою лампою и разною другою обстановкою городской цивилизации. Картина, однако, все-таки характерная и изрядно восточная. Передний угол до самого потолка завален опрятно сложенными друг на друга, как стопки блинов, разноцветными ситцевыми подушками, тюфяками, стеганными одеялами, наготовленными исключительно для гостей. Страшная на вид, седая как ведьма, старая, девяностолетняя бабка, сохранившая, однако, изумительно белые, все до единого целые зубы, — в сущности, добрейшее существо, — стоит с ногами на тахте, прислонясь к этой ситцевой башне вавилонской, и, не глядя на работу подслеповатыми глазами, проворно, как молодая девочка, вяжет что-то на спицах, в то же время добродушно беседуя с нами по-армянски. Наш распорядительный и опытный спутник, Петр Николаевич служил нам переводчиком. Хозяин наш, почтенный муж крупных размеров, весь обросший колючею небритою щетиною, в седых усах, по имени Аретюн-Тер-Матевосов, сидит с нами и любезно занимает нас рассказами о своей семье, о своих делах, о своей деревне, стараясь по временам вставлять в свою армянскую речь российские слова и не без удовольствия попивая из стаканчика привезенное нами вино. Старая бабка, мать Аретюна, тоже охотно опоражнивает подносимые ей стаканчики, и делается после этого еще говорливее. Младшие члены семьи, девицы и ребята, а с ними и несколько любопытных соседей, набились в ярко освещенную лавку, через которую приходится проходить в парадное помещение дома, и молча глазеют оттуда на непривычные им одеяния и обычаи наши, выразительно поталкивая друг друга локтями. Аретюн-Тер-Матевосов, как человек уже цивилизовавшейся, не гонит своих девиц и молодаек в их домашний гинекей, а еще не без хвастовства расписывает нам, какие у него способные и работящие дети, какая красавица и умница невестка. Старуха, должно быть, кричит им войти и поздороваться с такими почетными и редкими гостями, потому что, помявшись минутку в дверях, все они начинают нерешительно входить в нашу комнату и подходить к нам. Впереди всех — яркая и пышная как роза, щегольски разодетая молодайка, только что вышедшая замуж за сына хозяина. Они не только трясут нам руки, но, к нашему изумлению, самым настойчивым образом тянутся поцеловать их, вследствие чего мы, конечно, торопливо вырываем у них свои недостойные длани…
С своей стороны, мы потчуем их грушами, яблоками и конфектами, уцелевшими от нашего пиршества на развалинах Ани. Детки подходят гораздо свободнее и, учась в школе, знают уже немного по-русски. Я не без приятного удивления увидел на полочке, среди армянских книг, несколько русских, между прочим стихотворения Пушкина, Ветхий и Новый Завет в русском переводе, атлас Российской империи и др.
Оказалось, что один из сынков Аретюна окончил курс в начальной школе в Александрополе, и это были его учебники и наградные книги. Тем не менее, русскому сердцу было отрадно встретить произведение великого поэта русского в этой глухой азиатской пустыне, в ближайшем соседстве с древнею столицею армянских царей, персидских марзпанов и арабских остиканов…
Семейная дисциплина в армянских семействах, еще не усвоивших себе свободных взглядов нового времени, — по старинному строгая. Домочадцы смотрят на отца, хозяина дома, как на владыку, которому все должны повиноваться беспрекословно. Даже в интеллигентных семьях, старающихся сохранить прежние нравы, взрослые сыновья, племянники, внуки — встают при входе отца или дяди, и не смеют вмешаться в их разговор, пока старшие не обратятся к ним сами. Сам отец семьи исполняет без возражения приказы старшего брата или вообще старшего в роде. Женщины целуют руку всем чужим мужчинам, и если молодая женщина позволить себе заговорить при чужих, — это считается величайшею невежливостью и неуменьем держать себя. Вероятно, вследствие близости Арарата, патриархальные нравы Ноевых времен удержались в Армении прочнее, чем где-нибудь, и, признаюсь, на меня они производили гораздо более утешительное впечатление, чем нахальная развязность модных парижских сынков в их отношениях к модным парижским папашам, откровенно конкурирующим с своими детками в ухаживании за продажными светилами «демимонда».
Что нас удивило, это — совершенное отсутствие икон в армянских домах. Несмотря на свою большую религиозность, проходящую как основной мотив через всю многострадальную историю их, армяне не считают нужным ни носить на шее крестов и образков, ни вешать образа в своих жилищах.
Напротив того, они считают своего рода кощунством — помещать изображения Христа, Божией Матери или святых угодников в тех самых комнатах, где люди спят, едят и совершают все свои житейская потребы. Только в одних храмах Божиих, не оскверняемых ничем плотским, прилично, по их мнению, выставлять святые кресты и иконы.
Путешествуя по Греции, Сербии и Черногории, мы встречали те же взгляды на иконы и те же обычаи. Мне, все-таки, кажется, что как там, так и в Армении, в этих взглядах и обычаях сказалось, может быть, и бессознательное влияние мусульманства, лежавшего таким долгим и тягостным игом на всех этих странах и не допускающего вообще священных изображений. Этим же историческим влиянием можно объяснить и другой обычай армян, странный для православного человека, — ходить в комнатах в шапке, чего ни за что не позволит себе русский человек, и что он искренно считает за «татарский» обычай.
* * *
Между тем хозяйка Аретюн-Тер-Матевосова схлопотала нам давно и нетерпеливо желанный самовар, и мы пригласили почтенных хозяев присесть к нам за русский чаек, расспрашивая их, с помощью нашего любезного спутника и толмача, Петра Николаевича, обо всем, что интересовало нас, и с наслаждением опустошая один стаканчик за другим этого горячего, душистого нектара, ничем не заменимого в пути.
Появился на стол и дымящийся пилав с бараниной, изготовленный тою же гостеприимною и расторопною хозяйкою, так что мы вполне отвели душеньку, напившись и наевшись, что называется, до отвалу. Спать нам постелили на огромной тахте, навалили кучи мягких тюфяков, ковров, одеял, подушек. Хотя все мы могли бы без труда поместиться рядом, тем более, что ложились почти не раздеваясь, но наши джентльмены-спутники, из уважения к даме, настояли на том, чтобы спать отдельно от нас, на полу, где тоже разостлали им матрацы и ковры. Нельзя сказать, чтобы сон наш не нарушали никакие мелкие твари, но, тем не менее, мы выспались изрядно и часов в шесть утра вскочили совсем бодрые. Напившись чаю, мы попросили любезного хозяина своего, Аретюна-Тер-Матевосова, пока поили и запрягали лошадей, показать нам его дом и все хозяйство, чтобы воочию познакомиться с бытом зажиточного жителя армянской деревни.
Дом Аретюна — целый маленький замок своего рода. Со стороны подозревать нельзя, чтобы эти слепые и низенькие сакли, похожие скорее на сложенные груды камней и грязи, чем на жилище человека, могли заключать в себе столько простору и удобства. Огромные конюшни все сплошь крыты плитами из тесанного камня, может быть, даже извлеченными из развалин древней столицы Баграта; везде каменный покатый пол с желобами для скота, как у любого европейского фермера; просторные стойла; хорошие, прочные ясли. Скота много: лошади, коров штук 20, буйволы, телята; большая, чистая овчарня с овцами. Из овчарни проделано сквозь стену отверстие в дом, чтобы, в случае нападения грабителей или воров, пастухи могли сейчас же дать знать хозяевам. Такие же отверстия проделаны из дома одного хозяина в дом другого, чтобы в минуты опасности можно было быстро поднять на ноги все население.
Все хозяйство Тер-Матевосова — под одною крышею; хлева, конюшни, амбары, сараи, жилье — все соединено крытыми переходами, так что в самую скверную погоду люди и скотина защищены от дождя, грязи и ветра, и хозяйство может спокойно идти своим чередом.
Кроме дома с кунацкой и лавкой, где мы ночевали, у Тер-Матевосова есть еще другой, семейный дом, связанный в одно с хозяйственными службами. Две большие комнаты заняты женским отделением, — гинекеем своего рода. В каждой комнате — круглое сквозное отверстие в крыше, куда уходит дым очага, раскладываемого под ним. На ночь или в дождь отверстие это закрывается. Каменные стены не штукатурены, пол выложен камнем. По стенам — полки в несколько рядов, на полках — множество тарелок, мисок и всякой посуды; под полками вдоль стены опрятно уставлены целые дюжины огромных глиняных или, скорее, каменных не то кувшинов, не то кадушек, для зерна, капусты, картофеля и всякой съестной всячины. По другой стене вытянут ряд сундуков с разною хозяйскою рухлядью. Из первой хозяйственной комнаты — особый отдельчик, приподнятый несколько выше, для печения ловашей. Там особый очаг, особое отверстие в потолке. Под отверстием вкопана в землю громадная каменная кадка, в которой уместится человек. В кадке уже был разведен огонь. Две бабы сидели при нас над этой кадкой. Одна катала скалкою на низеньком деревянном столике тесто для ловашей; сделав проворно огромный круглый блин, она так же быстро передавала его другой бабе; та перекидывала блин с руки на руку, из круглого блин сразу делался длинный как холст, и тогда, взбрызнув его слегка водицею, баба шмякала его с размаху на очень грязную тугую подушку своего рода и ловко обмахивала ею горячую внутренность кадки; блин тонким слоем прилипал мгновенно к стенкам этой оригинальной печки и мгновенно же подсыхал; в ту же минуту баба подцепляла его маленькой кочергой и вышвыривала вон, на каменный пол. Ловаш был готов. Таким манером ловаши пеклись на наших глазах с поразительною быстротою. Обыкновенно их запекают разом месяца на три, на четыре. Тесто их сохраняет очень долго свою свежесть; стоит только взбрызнуть сухой ловаш водою, и он опять делается мягким.
Другая комната гинекея составляет собственно девичий терем. Нас, однако, свободно впустили в него. Эта комната отделана уже гораздо щеголеватее и богаче. Тахты с хорошими коврами, зеркальца, шкатулочки, сундучки. Целый букет разодетых молодых женщин и девушек набился в эту комнатку; очевидно, они ждали нашего визита и принарядились заранее; все они подходили к нам, протягивая руку, и низко нагибались к нашим рукам, с явным намерением поцеловать их, по своему обычаю. Почтенный Тер-Матевосов и слышать не хотел о плате за ночлег, и всезнающий Петр Николаевич посоветовал нам купить у него же в лавке несколько шелковых платочков и других подобных мелочей, чтобы одарить ими женщин. Жена раздала теперь эти грошевые подарки молодым хозяйкам, и они были от них в детском восторге. Нельзя не отнестись с глубоким сочувствием к истинно восточному гостеприимству армян, в котором мы имели случай убедиться не раз во время своего путешествия. К-н и Петр Николаевич уверяли нас, что у богатого поселянина армянина для гостей целый день кипит самовар и готовятся кушанья, и он счел бы за обиду, если бы гость предложил ему плату за угощение. Эти милые патриархальные обычаи, к сожалению, все более стираются с вторжением городской цивилизации и удерживаются пока только в более глухих углах.
Полная чаша хозяйства Тер-Матевосова произвела на нас самое утешительное впечатление. Хотя он и не простой крестьянин, а уже деревенский торговец своего рода, но все-таки быт его есть быт всех сколько-нибудь достаточных армянских поселян. Нельзя не сознаться, что этот быт во многих отношениях приличнее, опрятнее и удобнее, чем домашняя жизнь русского мужика наших черноземных губерний, поражающая своею грязью и неопрятностью.
На дорогу нам наготовили целую груду теплых ловашей и успели даже сварить настоящий армянский суп с кислым молоком и ячменем, к которому, однако, надо очень привыкнуть, чтобы он показался вкусным.
Когда коляска наша уже стояла под крыльцом, зять мой предложил хозяину сняться вместе с нами и со всею своею семьею на фотографической карточке. Армянский люд пришел в восторг от этого предложения. Импровизированный фотограф расставил всех нас в живописную группу, с 90-летнею бабкою в центре, с красавицей-невесткой около нее, не забыв ни глазастых черномазых детишек, ни воинственной фигуры вооруженного чепара. Фотография вышла чрезвычайно отчетливо, и зять мой послал потом из Александрополя один удачный экземпляр ее в подарок нашему гостеприимному хозяину, который, должно быть, был очень польщен столь искусным изображением всех своих старых и малых членов семьи и даже своих работников и собак, да еще в такой почетной, в его глазах, компании.
