Наша теперешняя дорога вся тянется черз гладкую равнину у подножия гор Аладжи кровавой памяти. Мы проезжаем теперь как раз мимо Уч-Тоба, что значит: три горы. На этих трех горах и разыгралась в 1877 г. та жестокая мвогодневная битва, которая началась рядом неудач для русских войск, а окончилась пленением всей армии Мухтара-паши. На одной из гор, где стояла ставка великого князя Михаила Николаевича, виднеется небольшой каменный памятник. На самом поле битвы, у этих трех гор, — армянское селение Тала, поголовно вырезанное турками после одержанной победы. Отсюда, впрочем, видны нам не одне исторические высоты Аладжи, а и Алагёз, обильно убравшийся снегами за эту холодную ночь, и далекая, почти воздушная пирамида Большого Арарата. Но Малый Арарат задвинут ближними горами и не в силах уже выглянуть из-за них, как его большой брат.

Равнина под Аладжею вся покрыта полями; жнивье очень (**** — текст поврежден в имеющемся у нас экземпляре. Thietmar. 2009) несмотря на мало урожайный год; в целое лето упало (**** — текст поврежден в имеющемся у нас экземпляре. Thietmar. 2009) дождя, да и то не во-время; почва здесь чрезвычайно плодородна, и один хороший год кормит за пять лет. Мы едем все еще бывшею турецкою землею, теперешнею Карскою областью; население тут большею частью татарское, но и армянских селений тоже не мало. Проезжаем село Гамза-Карак; мы засмотрелись на оригинальный замок «мухтаров», бывших сельских начальников, которых турецкое правительство сажало в крепких каменных башнях среди беззащитного армянского села, как коршуна, караулящего с своего недоступного гнезда куриное стадо. Мухтары, конечно, назначались только из мусульман и смотрели на подвластных им жителей как на свою крепостную вотчину, в жизни и смерти которых, в имуществе и чести — вольны они одни. Самая башня их, — так называемая «мухтар-кала», типический образец которой мы видели в Гамза-Караке, — строилась на счет жителей. Неуклюжая, но крепкая башня эта самым устройством своим с бесцеремонною откровенностью выдает свое истинное назначение — служить боевым оплотом против населения, если бы оно возмутилось против жестокостей и насилий мухтара, и осадным двором для него и его военной стражи. Узкие окошки пробиты высоко вверху; еще выше их висят со всех сторон каменные прикрытия бойниц, для стрельбы сверху вниз в осаждающих, которые вздумали бы приставить к башне лестницы или разбивать ее стены. Единственная дверь тоже поднята на половину высоты башни, и из нее опускается подъемный мостик на кирпичный столб с ступенями, стоящий в некотором расстоянии от башни. Когда мостик поднят, нет никаких способов проникнуть в башню. «Мухтар-калы», которые мы видели почти в каждом селении Карской области, — построены всегда около армянской или греческой церкви. Это соседство с христианским храмом давало возможность мухтарам следить из своих окон за праздничною толпою, узнавать, кто из жителей богаче других, у кого подороже конь или одежда, выбирать самых красивых девушек и молодаек, за которыми они потом без малейшего стеснения посылали своих вооруженных чепаров, отнимая их силою у мужей и отцов, и беспощадно наказывая тех, кто решался сопротивляться. Такое средневековое или, пожалуй, ветхозаветное отношение завоевателя к завоеванным сохраняется до сих пор во всех армянских местностях, принадлежащих Турции. Все и всё там взяты под строгий караул, всё у всех отнимается силою.

По дороге встречается нам много курдов-мусульман. У всех лица смелые, самоуверенные; длинные усы без бород, головы умотаны высокими тюрбанами, у всех шали вместо поясов, на многих характерные верхние одежды с башлыками в крупных букетах, сделанные, будто бы, из персидского ковра; но вообще они — такие же оборванцы, как и армяне и татары. А между тем, говорят, у них много скота и они богаты. Курдские деревни, главным образом, окружают Алагёз, — это их настоящее царство. Два раза пришлось переехать вброд речку Аладжу; теперь мы в долине реки Карс-чая, почти у самого впадения ее в Арпачай. Оттого Карс-чай здесь порядочно широк. Красноватая глина его обрывистого берега вся изрыта старинными пещерами. У впадения его — большое село Аргино, первая почтовая станция на шоссе из Александрополя в Карс. Тут же, всего в трех верстах, и новая тифлисско-карская железная дорога. Зять наш Г. прожил здесь два с половиною года на постройке железной дороги и отлично знал все окрестности.

В глубине долины, на самом берегу Карс-чая — две большие, отлично устроенные мельницы, хозяева которых были приятельски знакомы и нашему зятю, и Дрампову, так как этот деятельный хлебный торговец по необходимости должен разъезжать по земледельческим уголкам области и вести знакомства с местными хозяевами.

Ближняя мельница, в которую мы заехали раньше, принадлежит Мелик-Акопову, кажется, отставному капитану; это пожилой, чернобородый мужчина сурового вида, в военном сюртуке, еще вполне бодрый. Наш инженер и Дрампов почему-то величали его «ага». Ага любезно пригласил нас в свою столовую позавтракать с дороги, прежде чем мы отправимся осматривать его мельницу. Тут нам представился его молодой племянник, Сергей Ханагов, вместе с ним ведущий мельничное дело, а за хозяйку явилась молоденькая, красивая брюнетка сестра Ханагова, так как жена «аги» живет в Эривани, где они воспитывают детей. Узнав от Степана Ивановича К-на, что тот на днях возвращается в Эривань, «ага» попросил его свезти своей жене ящик с деревенским вареньем, — что он, конечно, взялся охотно исполнить.

К завтраку подали нам отличный домашний сыр, говядину в кусочках, которую здесь заготовляют разом месяца на три, зарывая в бочках в землю, жареную курицу с маринованным виноградом и огурцами, и, конечно, целую батарею кахетинского вина, коньяку и наливок, закончив угощение чашкою кофе.

За стаканами вина Мелик-Тер-Акопов разошелся и стал вспоминать свои боевые подвиги 1877 года; он участвовал, между прочим, в роковом бое при Аладже. По его словам, положение нас, русских, после первого поражения было почти безвыходное. Авлияр, Уч-Тоба и все другие наши позиции были уже во власти турок; у нас оставался только Караял, на котором еще держались наши небольшие уцелевшие силы. Но Мухтар-паша, имевший, будто бы, 60.000 войска, по непостижимой причине не двигался с места. Двинься он на нас тогда же, пока не подошли подкрепления, он без всякого труда взял бы и Александрополь, и самый Тифлис. Александропольскую крепость мы сами бросили, потому что нынешние орудия уничтожили бы ее в прах с окрестных высота; наша войска укрепились подальше города, на высокой горе. Бездействие Мухтара-паши до того удивляло всех, что в войске стали рассказывать, будто он получил арбуз, начиненный червонцами, за то, чтобы не двигался; другие уверяли, будто к нему пришла телеграмма от султана из Константинополя, чтобы не рисковал вторгаться в русские пределы, а ограничился бы защитою турецкой границы.

Как бы то ни было, но он на свою беду дал время подойти нашим подкреплениям, а сам сидел себе спокойно на горах, не воображая, чтобы русские могли подняться на Аладжу в такие холода и по таким кручам. Наши войска успели окружить турок со всех сторон, прежде чем они тронулись с места. Есть им стало нечего, они мерзли от страшных холодов, и наконец решились сдаться. 7.000 человек положили оружие, остальные бежали к Карсу.

Когда наша армия подошла к Карсу, Лорис-Меликов и все начальство, по уверению Тер-Акопова, были против приступа. Холода были большие, солдаты притомились трудным походом, войска было мало. Но Лазарев и Граббе стояли за немедленный приступ, пока турки не опомнились и не ждали еще нападения от утомленных русских войск. Лазарев не умел разбирать карты, был почти неграмотный, никогда не читал бумаг и инструкций, но отлично знал местность и дух солдат. Ночью приступом взяли Канлы и Карадаг; четыре тысячи наших легло на приступе, Граббе тоже был убит. Великий князь и Лорис-Меликов, по словам рассказчика, верить не хотели, что взят неприступный Карадаг. На другой день сдался и весь Карс…

Мельница Тер-Акопова устроена совсем по современным образцам, с турбиною и всякими усложнениями. Прекрасные куклеотборники отлично очищают пшеницу, поступающую на мельницу, и мука выходит через это чрезвычайно белою и чистою. Шурагельская пшеница и сама по себе славится во всем Закавказье белизною в выгодным выходом. Ловаши из этой муки сохраняются долее, чем всякие другие. Ага повел нас и в кухни, где пекутся эти ловаши, очень длинные и очень белые. Запекаются они разом на три месяца, и огромными стопами сушатся на солнце. Но бабы-пекарки и здесь так же возмутительно грязны, как и в простых армянских домах.

Старый «ага» и его племянник все на своей мельнице устраивают сами, без помощи инженеров и архитекторов, и не держат никаких ученых машинистов. Машину, за которую в Берлине требовали 1.300 рублей, они заказали по собственной модели в Тифлисе за 500 рублей, и исправно работают теперь ею.

Тот же обычай и у соседа их Попова. Мельница его стоит на другом берегу, несколько выше по течению реки; она много обширнее и устроена еще гораздо сложнее и лучше, чем мельница Тер-Акопова. Ага проводил нас через мост на другой берег, а племянник его отправился так, как сидел, даже не захватив шапки, вместе с нами в гости к Попову, с которым наш зять был знаком особенно близко. Обширная усадьба Попова обнесена крепкою стеною из тесанного камня; на дворе — громадная четырех-ярусная мельница — крупчатка. Сам Попов — крестьянин-субботник, но уже оцивилизовавшийся, побывавший везде, и имеет вид человека вполне интеллигентного. Его молодая, рослая фигура, широкие плечи, русая умная голова, спокойная, сдержанная речь — так выразительно обрисовывают нарождающийся на наших окраинах демократический тип смелых и сметливых разрабатывателей наших непочатых природных богатств, — русских Американцев своего рода, прокладывающих первые пути отечественной промышленности и торговли в полудиких пустынных рубежах далекой Азии.

Жена его — подстать мужу; обстановка их жизни совсем культурная, разговор — тоже. В прихожей — велосипед, в кабинете — книги, в гостиной — обычное убранство. Попов охотно потащил нас по всем ярусам своего завода, показывая и объясняя действия разных вентиляторов, элеваторов, куклеотборников, обдирных цилиндров и проч. Он тоже все устраивает здесь сам, своею русскою деловитою сметкою, присматриваясь, как делается у других, вычитывая нужные сведения из книг, и тоже не держит на таком большом заводе ни одного ученого мастера, хотя у него все дорогие и сложные снаряды. Хозяйничают они вместе с старшим братом, которого не было дома, и который больше занят торговою стороною их очень крупного дела. Они имеют склады муки во многих больших городах Кавказа и берут крупные подряды на муку. Чистота и аккуратность во всех уголках их громадной мельницы — поистине голландская.

Глядя на этого «субботника», — одного из представителей гонимой у нас, объявленной вредною, секты, — я с грустью подумал, какая великая нравственная неправда и какая глубокая политическая ошибка — преследовать людей за таинственный мир их верований, не похожий на наш собственный.

Чем же, думал я в глубине своей совести, может быть вреден этот трезвый, разумный, честно трудящийся человек, основывающий в невежественной стране с таким талантом и энергией полезные промышленные предприятия, дающие выгодный заработок множеству местных людей и облегчающие условия жизни всему населению страны удовлетворением его существенных потребностей? Чем он хуже, чем опаснее всякого из нас, и кому мешают особенности его личной веры и его религиозных обрядов, как бы ни казались они нам нелепыми? Ведь в каком множестве случаев, даже по отзывам самой местной администрации, все эти духоборы, прыгуны и субботники, доказывали свой горячий русский патриотизм и свою верность русскому царю; жители Закавказья хорошо помнят, что без подвод духоборов, без сена, овса и муки из «Духоборья», наши пограничные отряды, выдерживавшие натиски турецких войск в кампании 54-го и 77-го годов, — оставались бы без лошадей и, пожалуй, без людей.

* * *

Село Аргино — теперь довольно значительный, торговый и частью административный центр местной округи. Здесь почта, телеграф, сберегательная касса и большое транзитное движение товаров; но, к сокрушению здешних хозяев, на днях все эти учреждения переводятся на станцию новой железной дороги, и Аргину грозит неминуемое запустение.

В далекой древности Аргино было не только городом, но даже резиденцией армянских католикосов. Тут же пребывали некогда и владетельные князья Шурагельской области — Камсараканы. Мы осмотрели развалины древнего храма, — единственного памятника былого величия Аргина. В храме этом были похоронены два католикоса, но в настоящее время гробницы их завалены обрушившимися камнями стен, и нет возможности увидеть их. Храм огромный и прекрасно построенный, с высокими, круглыми сводами, с надписями и резьбою на стенах, в роде соборного храма Ани, но от него уцелела только одна передняя стена да небольшая часть боковой. Нет сомнения, что лет через пять-шесть рухнет и эта последняя сохранившаяся стена, и исчезнет всякий след прежнего исторического значения Аргина. Но мы еще в близком соседстве с более свежими и более нам родными воспоминаниями истории. Не доезжая Баш-Шурагеля, мы проезжаем мимо селения Баш-Кадыклара славной памяти, виднеющегося за холмами, вправо от дороги. Вон и горы Большая и Балая Ягны, на которых кипел бой в последнюю турецкую войну.

На столовой горе Баш-Шурагеля, закрытого теперь от нас этою самою горою, живописно торчат хорошо сохранившиеся развалины большого средневекового замка, с шестью круглыми башнями, выступающими из его стен, словно сдвинутыми в грозное неподвижное каре, ощетинившееся во все стороны своими бойницами.

Это — Ираз-Давурд, старая крепость армянских царей, известная еще в 834 г., при царе Сембате I-м. Здесь они имели обыкновение останавливаться по дороге в свою столицу Ани. У ног столовой горы, увенчанной этим романтическим замком, раскинулись два селения Цетнис, — нижний Цетнис, населенный татарами, с характерною «мухтар-калою», — и Цетнис верхний, населенный армянами.

Деревня Курюк-Дара, прославленная нашими геройскими войсками почти в одно время с Баш-Кадыкларом, — тоже в ближайшем соседстве от нашей дороги. Железная дорога тут везде подходит близко к шоссе, по которому мы едем, и один из разъездов ее даже носит название Курюк-Дара. Само селение немного дальше этого разъезда, а поле знаменитой битвы — кругом нас.

Вон, влево от дороги, виднеется памятник на горе Караяле, как раз над Курюк-Дара; другой маленький памятник, поставленный товарищами одному убитому офицеру, торчит среди поля.

Впрочем, вся вообще железная дорога полна исторических имен нашей боевой славы. Есть станция Башкадыклар, а первая от Александрополя станция — «Ставка Караял», где находился великий князь Михаил Николаевич во время последнего боя на Аладже. У горы Караял, собственно, и происходила самая ожесточенная битва.

Проезжая эти роковые места, обильно политые и турецкою, и русскою кровью, нельзя воздержаться от невольных воспоминаний о славных боевых подвигах нашего поистине геройского кавказского войска.

Для меня лично это еще очень живые юношеские воспоминания — если и не очевидца, то все-таки современника, с страстным трепетом следившего по газетам за тогдашнею колоссальною борьбою одинокой России с четырьмя могучими державами Европы.

Князь Бебутов, неустрашимый победитель турецких полчищ при Башкадыкларе и Курюк-Даре, — стал тогда любимым героем русского народа, известным каждому крестьянину, каждому лавочнику; его орлиный нос и орлиный взгляд знакомы были всем по множеству литографированных портретов, раскупавшихся нарасхват даже простым народом. Блестящие победы его над гораздо сильнейшими турецкими армиями были еще отраднее и утешительнее для русского сердца потому, что они хотя сколько-нибудь вознаграждали чувство народной гордости за постоянные неудачи и потери крымского театра войны и спасали старую славу русского войска.

Башкадыкларом ознаменовался 1853-й, Курюк-Дарою — 1854-й год.

Положение нашей кавказской армии, призванной защищать азиатские рубежи наши от вторжения турецких армий, было в то время далеко не блестящее. В то время как турки, вследствие союза своего с Францией, Англией и Италией, вооруженного нейтралитета коварной Австрии, заставившей нас очистить от своих войск Дунайские княжества и Болгарию, — получили возможность сосредоточить все свои силы на азиатском театре войны, Россия, напротив того, вынуждена была напрягать самые отчаянные усилия, чтобы отстаивать с честью против грозного ополчения четырех союзников свою севастопольскую твердыню и все южное побережье России; при этих обстоятельствах, — также как при громадных расстояниях азиатской границы от центра империи и непроездных дорогах, — кавказская армия не могла рассчитывать на сколько-нибудь сильные резервы, на скорую помощь из России свежих боевых частей. Вооружение, ее обозная и врачебные части были более, чем недостаточны. Эти прискорбные условия поставили кавказских военачальников в горькую необходимость переменить обычные приемы наших азиатских войн. Вместо смелого вторжения в неприятельскую страну, одушевляющего собственное войско и смущающего врага, — как это всегда бывало прежде, — нам приходилось теперь ждать его нападения и защищать от него свои города и села.

Но если стратегически мы вынуждены были стать обороняющеюся стороною, то наши храбрецы генералы, Андронников, Бебутов, Врангель, тактически всегда переходили в наступление и первые наносили молодецкие удары двигавшемуся в наши пределы сильнейшему врагу, не считая его сил…

Битва под Башкадыкларом произошла 19-го ноября 1853 г., всего через пять дней после громкого поражения под Ахалцыхом 18-тысячного турецкого корпуса Али-паши 7-тысячным отрядом кн. Андронникова, прикрывавшего подступы к Гурии и Мингрелии. В отряде кн. Бебутова было всего 10.000 пехоты и 3.000 конницы, но зато это были истые кавказские войска, закаленные в битвах с горцами, привычные не останавливаться ни перед какими препятствиями, трудами и опасностями. Тут были прославленные боевыми подвигами куринцы, ширванцы, грузинцы, эриванцы; тут были никогда не знавшие отступления и страха знаменитые нижегородские драгуны, были наши неизменные и незаменимые казаки.

Ахмед-паша двигался из Карса на Александрополь с армиею в 36.000 человек и с 46-ю орудиями, стало быть, почти в тройных силах против русских. Бебутов встретился с турками на равнине, изрезанной глубокими речными оврагами, у подножия Караяла, который мы видим теперь почти у самой дороги нашей, и с разных сторон бросился на их линии и их батареи. Турки бились храбро и не раз заставляли отступать нападающих. В самую решительную минуту, когда отчаянная атака грузинского полка на турецкие батареи, не поддержанная запоздавшими эриванцами, была отбита энергическим встречным натиском турецкой пехоты, и грузинцы, потеряв множество людей, поспешно отступали назад, князь Бебутов, схватив из обозного прикрытия две роты эриванцев, бросился навстречу отступающим и крикнул им спокойным голосом: «Ну, братцы, теперь пора опять вперед!» Грузинцы остановились, выстроились и, одушевленные своим храбрецом-вождем, снова ринулись в атаку… Героями этого дня были главным образом эриванцы, овладевшие 20-пушечною батареею и опрокинувшие своим натиском главный центр турецкой армии. Разбитые на всех пунктах, турки в полном беспорядке ударились бежать к своему неприступному Карсу. 24 орудия, весь обоз и лагерь достались победителям; до 6.000 человек выбыли из неприятельского строя; но и наши потери были тоже тяжки. Зато, нравственное влияние этого жестокого поражения втрое сильнейшей турецкой армии было громадное. Кавказские горцы, нетерпеливо ждавшие разгрома наших сравнительно слабых сил, чтобы поголовно восстать и хлынуть из своих горных трущоб на беззащитные области Кавказа, — сразу одумались и почувствовали старую силу хорошо им знакомого русского оружия. К сожалению, наша геройская армия не могла воспользоваться вполне своими блестящими победами, ворвавшись вслед за бегущими турками в пределы их страны и уничтожив уцелевшие остатки их войск, прежде чем они успели бы оправиться и пополниться. Вина была, конечно, не в отсутствии энергии и мужества у военачальников, а в совершенной неподготовленности обозных, врачебных и боевых средств, необходимых для наступления в чужую землю. Во всем александропольском отряде князя Бебутова было, напр., всего-на-все шесть врачей!..

Эта хозяйственная неподготовленность нашей армии стоила нам очень дорого, потому что протянула азиатскую войну еще на два года.

Битва при Курюк-Даре разразилась уже не осенью, а в развал лета 1854 г. и, как нарочно, также против втрое сильнейшего врага и также через несколько дней после молодецкого дела под Баязетом генерала Врангеля — начальника эриванского отряда.

Селение Аргино, которое мы только что посетили, точно также как самая дорога, по которой мы едем, и все окрестности разъезда Курюк-Дара были полем этой второй славной победы князя Бебутова.

Гора Караял и тут играла важную роль, как во всех наших битвах в этой местности в 1853, также как в 1854, также как в 1877 годах. На ней главным образом сосредоточивался бой этого кровавого дня. Курюк-даринский бой был еще ожесточеннее, чем Башкадыкларский. Обе армии, словно по сговору, в одно и то же время двинулись друг против друга, но атаковали все-таки наши. Турки бились как львы; битва то и дело переходила в отчаянные рукопашные схватки. Наша железная пехота без одного выстрела лезла в штыки прямо на турецкие пушки. Резня была такая, что один только батальон грузинского полка потерял в несколько минут 450 человек, арабистанские полки турок были почти поголовно истреблены в беспощадной сече с эриванцами и грузинцами; а турецкий кавалерийский полк, бросившийся отбивать захваченные орудия, был также весь изрублен тверскими драгунами и линейцами Скобелева. Наша легкая артиллерия оказала здесь чудеса храбрости и проворства. Она снималась с передков почти у носа неприятельских рядов, обсыпала их тучами картечи и тотчас же уносилась обратно. Турки хотя и захватили вначале несколько наших орудий, но лихачи нижегородцы своими отчаянными атаками отбили и их, и много турецких орудий.

В конце концов, несмотря на всю свою стойкость и беззаветное мужество, турецкие полки дрогнули и побежали. Драгуны и линейцы преследовали и рубили бегущих, пока не изморили вконец и себя, и лошадей; охотники Лорис-Меликова и грузинская милиция дорвались даже до турецкого лагеря. Разбитые турки все-таки успели спастись в стенах Карса, и кн. Бебутов, также как и после Башкадыклара, был не в силах уничтожить их окончательно дальнейшим движением своего победоносного войска к стенам Карса. Победа эта стоила нам больших жертв: одних убитых и раненых офицеров оказалось 140, да около 3.000 рядовых (из них убито 578). Турецких же убитых было насчитано 3.000, не считая раненых и 2.000 попавших к нам в плен, вместе с 15-ю орудиями…

* * *

В Александрополь въезжаем по прекрасному мосту через Арпачай. Бывший наш пограничный казацкий пост на его берегу теперь вошел в состав целого городка новеньких казарм и конюшен северского драгунского полка. За ними на холме опять городок казарм бакинского полка, а немного дальше по дороге в город — еще третий казарменный поселок знаменитого в летописях кавказских войн кабардинского полка. С другой стороны, за крепостью, такие же многочисленные и обширные корпуса артиллерийских казарм; в Александрополе стоят постоянно артиллерийская бригада, летучий парк и крепостная артиллерия. Вообще, здесь центр войсковых частей разного рода, — готовых двинуться по первому сигналу — и на защиту Карса, и через турецкую границу. Это придает простому уездному городу эриванской губернии совершенно особенную физиономию и равняет его во многих отношениях с губернскими городами. Тут много хороших магазинов, четыре клуба, пять кондитерских, несколько фотографий. Войска проживают порядочно денег, и армянским торговцам есть на чем заработать.

В Александрополе мы посетили оригинальный и дорогой для русского сердца уголок, — так называемый «холм чести». Довольно крутая одинокая горка, обсаженная кругом деревьями и обращенная в зеленый садик, с аллеями и скамеечками, — служит вполне подходящим местом мирного успокоения после боевых трудов многочисленным героям русского воинства, офицерам и генералам, павшим на поле битвы или умершим во время походов от ран и болезней. Много славных имен, записанных в военные летописи Кавказа, читается на этих мраморных, гранитных и чугунных памятниках, сплошь усеявших собою и темя, и скаты этого холма героев. Она хоронятся тут с самого 1804 года, с тех самых пор, когда князь Цицианов овладел в первый раз турецким городом Гумри; хоронились в особом обилии после блестящей кампании 53–54 и 55-го годов, поддержавшей историческую славу русского оружия в печальные дни севастопольского погрома; хоронились и в последнюю турецкую войну 1877 г., которой память еще так свежа у всех здешних жителей. Гранитный храм-часовня сурового цвета, сурового вида, осеняет своим золотым крестом эту общую боевую могилу русских орлов, словно пастырь, благословляющий поверженных кругом его воинов… Русские люди с особенным благоговением посещают этот тихий священный уголок, возбуждающий столько чувств и воспоминаний.

Турецкий город Гумри стоял на очень важном перепутьи караванных путей из Карса и Эрзерума — с одной стороны в Тифлис, с другой стороны в Эривань. Кроме того, здесь сходился узел рубежей трех соседних государств — грузинского, турецкого и персидского. Быстрины и обрывистые берега Арпачая делали, к тому же, этот город удобным для защиты. Поэтому турки и учредили здесь исстари укрепленную таможню и пограничный сторожевой пост. Гумри и значит по-турецки «таможня». Император Николай I велел переименовать турецкий Гумри в русский Александрополь, в честь Государыни Александры Феодоровны, и построил на его крутых холмах сильную для того времени крепость, сообщающую и теперь Александрополю весьма воинственный вид, хотя она, собственно говоря, давно уже разжалована из действительных крепостей в артиллерийский и интендантский склад, служа удобным резервом всякого рода для Карса, обращенного, по взятии его в 1877 году, в громадную первоклассную крепость.

В Александрополе, как во всяком молодом городе, мало любопытного для путешественника. После присоединения его к России, его заселили главным образом армяне, бежавшие из турецких владений от притеснений турок; он сохранил и до сих пор характер армянского города; русские тут только войска и чиновники. Мы зашли, однако, в нашу православную церковь св. Георгия. Этот маленький храм почему-то построен не в русском вкусе, с многочисленными золотыми маковками и кокошничками, в которых столько наивной прелести и какого-то радостно-светлого выражения, а в обычном, порядочно нам надоевшем своим сухим однообразием, грузино-армянском стиле шестигранной башни с заостренною пирамидою крыши.

Да и прячется эта церковка в каком-то узеньком переулочке, как раз сзади обширного и сравнительно великолепного армянского собора, словно на задворках его. Невольно приходит в голову, что было бы очень кстати именно здесь, на далекой окраине, среди чуждых племен и религий, проявить русскому православному храму особенное величие и красоту, а не стираться так скромно и бедно перед иноверными храмами.

Нас интересовали особенности церковной службы армян, религия которых, в сущности, очень близка к православию во всех главных догматах, и мы отправились в большой армянский собор. Армяне только в конце VI-го века отделились от греческой церкви; их просветитель св. Григорий чтится как святой и православною церковью. На первых трех вселенских соборах, восставших против лжеучений Ария, Нестория и Евтихия, армяне оставались в полном единении с константинопольским, иерусалимским и александрийским духовенством, и только четвертый вселенский собор, собранный в Халкедоне, вследствие ошибочных толкований смысла его постановлений, был отвергнут армянскими епископами, по инициативе первенствующего епископа их Авраама.

Собор армянских епископов в Дувине, тогдашней столице армянского царства, осудил в 596 году, как еретиков, всех защитников учения халкедонского собора и воспретил всякое сообщество армян с греками. Не позволялось даже вступать с ними в торговые договоры. Такое полное отчуждение от вселенской церкви одной из христианских церквей, со всех сторон окруженной язычеством и мусульманством, имело очень гибельное влияние на ее собственную судьбу, лишив армянскую церковь могущественной поддержки византийских императоров. Но попытки воссоединить и примирить церкви все-таки продолжались с обеих сторон еще в течение нескольких веков, под влиянием благоразумнейших из вождей той и другой церкви. Даже в IX веке знаменитый константинопольский патриарх Фотий, — при котором началось и отпадение римской церкви, — употреблял все старания убедить армянских епископов в их ошибочном толковании постановлений халкедонского собора и рассеять предрассудки армян против греков, — и почти успел в этом.

С другой стороны, армянский патриарх Нерсес Благодатный, в XII столетии, на собранном в г. Хромкле многочисленном соборе армянского духовенства, добился почти окончательного примирения с греческою церковью, но после его смерти ненависть армян к грекам, воспитанная многовековою историею, одержала верх, и рознь между церквами увеличилась еще больше. Римские папы тотчас же постарались воспользоваться таким удобным для них обстоятельством и стали искусно действовать через монашеские ордена и открываемые ими училища в пользу соединения армянской церкви с римскою. Таким образом возникла мало-по-малу поныне существующая армяно-католическая церковь. В то же время и внутри армяно-григорианской церкви, страдавшей под игом мусульманских завоевателей, произошло пагубное для нее разделение, остающееся и до сих пор: епископ Сисский был признан самостоятельным католикосом армянской церкви для Малой Азии, Сирии и Палестины; епископ маленького островка на озере Ване также объявил себя самостоятельным католикосом Ахтамарским и подчинил себе ближайшие местности, так что католикос Эчмиадзина хотя и продолжал считаться старейшим между ними, но епархия его уже была сильно ограничена, особенно после того, как, с завоеванием турками Византии, Магомет II перевел в Константинополь армянского епископа Бруссы, со всею его паствою, и сделал его независимым от Эчмиадзина патриархом армян, населявших турецкие владения в Европе.

Нужно изумляться, какие неуловимые схоластическая тонкости послужили причиною такого крупного события, как отпадение армянской церкви от греческой. Человеку, не искусившемуся в хитросплетенных изворотах средневековой диалектики, просто непонятен даже общий смысл мнимой разницы в учении их. Наиболее искренние из армянских архипастырей и богословов всегда сознавали это и при состязаниях с греческим духовенством на различных соборах открыто признавались, что не видят существенной разницы между исповеданием веры греков и армян. Католикос Захария, которому Фотий писал свое послание, приведен был в крайнее удивление, как армяне в течение стольких лет оставались в неведении об истинном содержании определений халкедонского собора, и как могли они обвинять его в поддержке ереси Нестория, разделявшего Христа на два лица, когда собор этот подтверждал осуждение первыми тремя соборами и лжеучения Нестория, и лжеучения Евтихия, сливавшего в одно оба естества Спасителя.

А католикос Нерсес на соборе в Хромкле не противился признать два естества во Христе, но только желал удержать и прежнее армянское исповедание единого естества, вместе с тем осуждая учение Евтихия о едином естестве Христа, как ересь, оскорбительную для христианской церкви.

«Мы не разделяем с Несторием единого Христа на два лица, — писал Нерсес в своем исповедании веры, — и не смешиваем с Евтихием в единое естество, но признаем с великим Григорием Богословом, что во Христе два естества: Бог и человек. Если же говорим: единое естество, то потому что научились этому от православных учителей церковных и в особенности от св. Кирилла. Итак, признаем с св. Кириллом единое естество слова, воплотившееся по причине неизреченного соединения, и с св. Григорием исповедуем два естества, по их неизменности и непреложности. Согласно преданию св. православных отцов, предаем проклятию тех, которые допускают единое естество Слова, воплотившееся по превращению и изменению одного естества в другое».

И вот, подумаешь, эти мнимые мудрецы, так самоуверенно принимавшие на себя смелость анализировать до мельчайших тонкостей внутреннюю сущность неведомого и невидимого Бога и недоступную никому тайну воплощения Божия, сами безнадежно путавшиеся в лабиринте своей казуистической софистики, — позволяли себе во имя охранения истины и евангельского учения любви и мира — публично проклинать, отлучать от своего общения, изгонять из отечества, заточать в темницы, — тех из собратьев своих, которые с такою же искренностью и такою же самонадеянностью, как они сами, стремились постигнуть непостижимое, определить неопределимое, но только рознили с ними в каких-нибудь неуловимых оттенках мысли.

До того доводит людей даже и самых лучших намерений дух нетерпимости и неуважения к свободе других.

* * *

Армянский собор в Александрополе совсем той же архитектуры, как и древние храмы, которые мы видели в Эчмиадзине, Ани и Абаранском ущелье. Он очень красив и велик. С первого взгляда внутренность его напомнила мне русские храмы; тот же многоярусный иконостас, увенчанный крестом, Евангелием и сосудами св. Тайн. Только иконостас этот не спереди, а сзади престола, отделяет собою помещение ризницы, где одеваются священники. Алтарь же на высокой солее всегда открыт и только в редкие минуты богослужения затягивается занавесом; другой, маленький занавес закрывает, кроме того, престол, когда священник причащается св. Тайн. Живопись на иконостасах — современной итальянской школы. Престол с полочками, как у католиков, и все полочки уставлены свечами. Службу совершал старый архимандрит, сурового вида, со многими священниками. Оригинальны митры и ризы армянских архимандритов. Митра, увенчанная крестиком, окружена кольцом высоких и узких золотых образков с ликами святых; такие же золотые или серебряные, закругленный сверху таблички с изображением двенадцати апостолов — составляют стоячий ворот ризы.

Может быть, по незнанию языка, только я не нашел решительно никакого сходства с нашим богослужением. Архимандрит благословляет народ как-то боком, не обращаясь к нему; священники все время поют, кадят и потрясают рипидами с бубенчиками. Вместо риз, на священниках и дьяконах, а может быть, и причетниках, — какие-то мятые, по пятки длинные халаты с темными крестами на спине, на ногах — туфли без задков. Очень часто поет подолгу и на всю церковь один священник, а другие в это время скрываются в темной ризнице. Кроме священников, поет и хор. Он собирается ниже солеи, перед алтарем, в пространстве, отгороженном от публики решеткою. Кантор, в полосатом стихаре, управляет десятком мальчиков в белых коленкоровых стихарях и выводит, не жалея себя, самые замысловатые модуляции. К хору этому сошли один раз в течение обедни несколько священников в черных ризах, постояли, поклонились друг другу и ушли. Поклонов, вообще, очень много в армянском богослужении. Народ тоже не раз должен кланяться друг другу в известных местах обедни; это исполняется благоговейно, со сложенными на груди руками. Но богомольцев вообще очень мало, да и то все простонародье, почти одни старики и женщины. Женщины, как у магометан, помещаются назади, на хорах. Немногие из них, опять-таки по-мусульмански, сидят на ковриках, ближе к середине. И стоят армяне в своей церкви как мусульмане, вытянув ладони вперед и вверх, и садятся на пол по-мусульмански, поджав под себя ноги. Конечно, это внешность, не имеющая значения и говорящая только о многовековом иге мусульман над этим народом, так стойко защищавшим свое христианство. Меня особенно заинтересовал обряд, который происходил в сторонке, во время слишком долго длившейся обедни. На одном из ковриков сидела молодая, богато одетая родильница с младенцем на руках, окруженная своими домашними. Она вручает своего ребеночка мальчику лет десяти, который несет его, провожаемый такими же крошками-ассистентами, к нише в боковой стене, где выдолблена каменная купель крестообразной формы; туда наливают из ведра теплой воды, зажигают кругом свечи, является священник в митре, более простой, чем у архимандрита, в белой старой ризе, крайне неказистого вида, и совершает крещение младенца, передавая его обратно принесшему мальчику. Мать вновь пеленает хорошенько ребенка, и тогда священник несет его на солею в алтарь и держит сначала перед боковым престолом, читая какие-то молитвы, потом перед главным престолом, где прилегает вместе с ним на пол, не переставая причитывать…

При непонимании смысла пения, все эти бесчисленные, утомительно долго повторяющиеся внешние обряды производят очень странное впечатление, мало напоминающее простоту и сердечность истинно-христианской молитвы.