I

Далматское побережье

Австрійскіе нѣмцы, систематически и тщательно стирающіе всякій признакъ славянства съ славянскихъ земель, славянскихъ городовъ, славянскихъ народовъ, перекрестили въ «Фіуме» славянскую «Рѣку». Впрочемъ, они не только перекрестили ее, они и дѣйствительно переродили этотъ важный приморскій портъ старой славянской земли въ цивилизованный нѣмецкій городъ, со всѣми удобствами и чистоплотностью современнаго европейскаго центра. Образцовыя мостовыя, прекрасное газовое освѣщеніе съ какими-то усовершенствованными горѣлками, дѣлающими его похожимъ на электрическое, прекрасные отели, рестораны, кофейни, магазины, громадные пяти-этажные дома по сторонамъ новыхъ широкихъ улицъ, словомъ, все устроено такъ, какъ того требуетъ теперь отъ большого города взыскательный европейскій туристъ. Мы прежде всего отправились на пароходъ заручиться билетами и сдать свой багажъ, а затѣмъ, свободные отъ всякихъ обязанностей, пошли бродить по городу.

Большой «ресторанъ Ллойда», куда мы зашли пообѣдать, быть полнёхонекъ жующаго, пьющаго и читающаго народа. На улицахъ вездѣ тоже толпы; всѣ тротуары заставлены стульями и столиками «потребляющей» публики кофеенъ и ресторановъ. Мы долго и съ искреннимъ наслажденіемъ гуляли по Корсо, длиннѣйшей улицѣ, широкой какъ любая площадь въ греческомъ городѣ. Мостовая ея — тотъ же паркетъ, выметенный до послѣдней былинки; это не камни и не плиты, а какой-то крѣпкій цементъ, покрывающій улицу сплошною гладкою бронею своего рода, безъ всякихъ швовъ, выбоинъ и трещинъ, по которому колеса каретъ и телѣгъ катятся безшумно и ровно, какъ по упругому ковру. Магазины были большею частью закрыты по случаю вечера субботы, и это еще болѣе переполняло ряды гуляющихъ, къ которымъ мы присматривались съ понятнымъ любопытствомъ. Ночевать, однако, отправились на пароходъ, который, къ счастью, здѣсь придвигается вплотную къ набережной, не вынуждая злополучныхъ путешественниковъ качаться въ яликахъ по волнамъ, моря среди ночного мрака. Съ насъ взяли до Каттаро сто франковъ золотомъ за одинъ только проѣздъ, безъ ѣды. Это довольно дорого сравнительно съ цѣнами греческихъ пароходовъ. Дали намъ отдѣльную каюту, помѣстительную и приличную. Мы уже заснули мирнымъ сномъ, когда пароходъ тронулся въ путь. Съ пяти часовъ утра задулъ сирокко, южный вѣтеръ, всегда разводящій легкую зыбь, и пароходъ закачало не на шутку. Но, слава Богу, лежа, даже моя слабая на качку голова страдала гораздо меньше. Это мы проѣзжали нелюбимое моряками Coro-Nero, «черное сердце», тотъ заливъ въ востоку отъ полуострова Истріи, въ глубинѣ котораго стоитъ Фіуме — единственный приморскій портъ венгерской половины Австро-Венгріи, точно такъ же, какъ Тріестъ, стоящій въ такой же пазухѣ залива съ западной стороны Истріи, — единственный торговый портъ австрійской половины этой двойственной монархіи.

Коронеро окруженъ высокими горами Мажоре, которыя незамѣтно сливаются съ далматійскимъ хребтомъ Велебича — отрогомъ такъ-называемыхъ Динарскихъ Альпъ, и въ немъ постоянно свирѣпствуютъ бури.

Проснулись утромъ — весь полъ каюты въ водѣ, хотя люки наши были крѣпко завинчены; чемоданы, книги, бѣлье, платье — все подмокло и попортилось. Насъ увѣряли, будто вода набралась къ намъ изъ сосѣдней каюты, гдѣ былъ открытъ люкъ, но, кажется, ихъ люки и запертые отлично пропускаютъ воду, если волна шлепаетъ въ бокъ парохода. Насъ перевели въ другую, сухую каюту, но осушить вещи было не легко. Какъ только прикрыли насъ справа гористые острова, обильно разбросанные по Адріатикѣ у береговъ Далмаціи, и мы вступили въ своего рода морской каналъ между этими островами и берегомъ, такъ качка утихла. Плоскіе берега Далмаціи покрыты садами, селами, католическими храмами, высящимися на каждомъ холмѣ. Сады эти — все больше оливковыя и фиговыя рощи.

Вотъ и 3аpa, старый славянскій Задаръ, одинъ изъ важнѣйшихъ и стариннѣйшихъ городовъ Далмаціи. Пароходъ нашъ входитъ глубоко въ его бухту, сзади которой тѣснится весь городъ. Времени у насъ было довольно, чтобы обѣгать его. Зара сохранила на себѣ весь средневѣковой характеръ приморскаго итальянскаго городка. Остатки крѣпостныхъ стѣнъ и могучихъ когда-то башенъ еще окружаютъ ее, уже на половину обращенные въ бульвары и цвѣтники. Громадныя каменныя лѣстницы широкими сходами спускаются къ пристани съ вершины стѣны, покрытой теперь тѣнистыми аллеями тополей и разныхъ южныхъ деревьевъ. Веселая толпа дѣтишекъ, вооруженныхъ деревянными ружьями и саблями, играетъ среди цвѣтниковъ этого бульвара, подъ сѣнью аллей, счастливо замѣнивъ собою суровыя фигуры былыхъ копейщиковъ и латниковъ, нѣкогда охранявшихъ подступы къ городу съ моря…

Сводистыя старыя ворота, увѣнчанныя крылатымъ львомъ св. Марка и разною аллегорическою скульптурою, художественно высѣченною по рисунку Санъ-Микели его ученикомъ и племянникомъ Жироламо, ведутъ сквозь нижнюю часть стѣны прямо въ лабиринтъ тѣсныхъ, будто ножомъ прорѣзанныхъ улицъ, иногда не больше 4-хъ аршинъ ширины. Въ этихъ узенькихъ, пересѣкающихся улицахъ, сдавленныхъ многоэтажными старинными домами, иногда закоптѣлыми и замшившимися до-черна, то и дѣло попадаются венеціанскія надписи, гербы, плиты со львами св. Марка, скульптированные фасады и входы. На каждомъ шагу — tratorii, кофеенки, лавчонки, цирюльни, какъ въ любомъ старинномъ городкѣ Италіи или Греціи, пропитанномъ обычаями и вкусами Востока. Старинные католическіе храмы тоже часты и этимъ также напоминаютъ Италію. На piazza del Duomo-огромный каѳедральный соборъ грубаго готическаго стиля, построенный еще въ XIII вѣкѣ знаменитымъ венеціанскимъ дожемъ Дандоло, послѣ того какъ онъ разграбилъ въ своемъ пресловутомъ крестовомъ походѣ вмѣстѣ съ французами одряхлѣвшую византійскую имперію, которой они считались союзниками, и овладѣлъ ея адріатическимъ побережьемъ.

Постройка тяжелая и безвкусная на мой взглядъ, изъ громадныхъ темныхъ камней, окруженная ради легкости рядами колонокъ, почти прилѣпленныхъ къ ея стѣнамъ. Огромная розетка, бѣдная узоромъ, въ верхней части фасада, и другая, еще большихъ размѣровъ — настоящее колесо съ каменными спицами — пониже, надъ самою дверью. Тутъ же духовная католическая семинарія, устроенная іезуитами на мѣстѣ бывшаго здѣсь прежде и потомъ, конечно, закрытаго славянскаго глаголитскаго училища. Рядомъ, въ очень старинномъ и характерномъ дворѣ, защищенномъ башнею и похожемъ на крѣпостцу своего рода, быть-можетъ уцѣлѣвшемъ еще со временъ римлянъ, — живетъ католическій архіепископъ, епархія котораго охватываетъ всю Далмацію и Истрію. 3аpa считается столицею Далмаціи, и въ ней вообще пребываютъ всѣ главныя власти этой провинціи, духовныя, свѣтскія и военныя. Другая католическая церковь Зары (св. Маріи), славящаяся своею картиною кисти Тиціана, еще старше собора и считаетъ за собою уже восемь столѣтій. Новая соборная колокольня изъ бѣлаго известняка съ мавританскими двойными колонками — безъ всякаго стиля. Въ общемъ это множество высокихъ колоколенъ, торчащихъ изъ тѣсно застроенныхъ старинныхъ кварталовъ, сообщаетъ городу характерную средневѣковую и католическую физіономію. Самый типическій памятникъ стараго венеціанскаго режима — это изгрызанная временемъ коринѳская колонна съ обломаннымъ крылатымъ львомъ и съ висящею у нея на ржавой цѣпи каменною плитою, на которой вырѣзанъ крестъ. Странный памятникъ этотъ стоитъ на крошечной piazza della Colonne и, по увѣренію старожиловъ, служилъ въ свое время позорнымъ столбомъ, къ цѣпи котораго приковывался преступникъ передъ казнью. Колонна повидимому — остатокъ римскихъ временъ, уже впослѣдствіи украшенная венеціанскимъ львомъ св. Марка. Зара была нѣкогда столицею римской провинціи Либурніи и называлась въ разное время то Ядерою, то Діодорою. До римлянъ здѣсь, безъ сомнѣнія, была еще эллинская колонія. Но обломки римскихъ построекъ неразличимо заложены теперь въ крѣпостныя стѣны, башни и дома венеціанцевъ. Сохранились только развалины древняго храма Юноны, но и тѣ до того застроены и, загромождены позднѣйшими постройками, что развѣ на вѣру можно признать ихъ римское происхожденіе.

Съ искреннимъ любопытствомъ скитался я по улицамъ Зары и любовался на ея оригинальную толпу. Всѣ эти улицы и переулочки, несмотря на свою тѣсноту и темноту, среди которыхъ такъ естественно гнѣздиться всякой грязи, вони и сырости, тѣмъ не менѣе удивительно чисты; всѣ они великолѣпно вымощены плотно притесаннымъ камнемъ, всѣ имѣютъ удобные стоки для воды и нечистотъ, всѣ постоянно метутся и поливаются, — и я увѣренъ, что это именно нѣмецкая аккуратность австрійцевъ изгнала изъ нихъ обычную нечистоплотность славянскихъ и итальянскихъ городовъ. Впрочемъ и то надо сказать, что во всемъ городѣ я не встрѣтилъ ни одного ослика, ни одной лошади, ни одного колеса. Здѣсь льется по улицамъ сплошными потоками одна только пѣшая людская толпа, такъ что кажется, будто вы гуляете по Венеціи. Не знаю, случайность ли это, или дѣйствительно тѣсныя улочки города вынуждаютъ жителей избѣгать экипажей и лошадей. Вѣроятно, мы попали въ базарный день, потому что иначе трудно объяснить себѣ движеніе и многолюдство, которое наполняетъ въ настоящую минуту этотъ старинный города. Просто не протолкаешься сквозь толпу красныхъ шапочекъ, тѣснящуюся въ каждомъ переулочкѣ, волною текущую по главнымъ торговымъ артеріямъ города. На piazza del' Erbe торговкамъ числа нѣтъ. У каждой въ кореянкѣ какая-нибудь кучка свѣжихъ фигъ, картофеля, гороховыхъ стручьевъ, вишенъ и т. под.,- всякаго товару на два гроша и унести можно въ хорошей пригоршнѣ. Кажется, здѣсь сколько людей, столько и продавцовъ. Кто держитъ за лапку одну курицу, соблазняя ею прохожихъ, кто — одно маленькое блюдцо съ какими-нибудь ягодами; какъ на мусульманскомъ востокѣ, здѣсь все наружу: и продаютъ, и мастерятъ, и пьютъ, и, ѣдятъ тутъ же, на глазахъ всѣхъ; вездѣ слышатся веселые крики бойкой торговли. На здѣшній народа не налюбуешься. Море и горный воздухъ поддержали здѣсь славянскую расу во всей ея красотѣ и мощи. Нѣтъ славянъ красивѣе далматинцевъ. Сосѣдство и вліяніе Италіи, а можетъ быть просто сходство природныхъ и бытовыхъ условій воспитали въ славянинѣ-далматинцѣ, росломъ и сильномъ, итальянскую грацію движеній, стройность фигуры и кокетливость наряда. Живописный красный беретъ съ кисточкой на черныхъ какъ смоль, курчавыхъ волосахъ; сѣрый суконный жилетъ, весь разукрашенный серебряными бляхами, цѣпочками, подвѣсками, рядами серебрянныхъ пуговицъ; станъ, перехваченный широкимъ турецкимъ кушакомъ, и удальски накинутая на одно плечо коричневая суконная курточка съ красными выпушками, красными отворотами, красными махрами, часто еще расшитая по красному золотымъ шнуркомъ — вотъ обычный нарядъ зарскаго далматинца. Сбоку у каждаго виситъ еще черезъ плечо тоже ярко расшитая ковровая сумка, вся въ кистяхъ и бахромѣ. Эти красныя мягкія шапочки такъ и переливаютъ сплошною волною по улицамъ и площадямъ Зары, точно вы двигаетесь по полямъ цвѣтущаго краснаго мака. Впрочемъ вы увидите тутъ въ толпѣ и другія, далеко не такія щегольскія и яркія фигуры, пожалуй еще болѣе характерныя, и уже во всякомъ случаѣ гораздо болѣе славянскія.

Ботъ, напримѣръ, протискивается сквозь толпу, съ какимъ-то тяжелымъ холщевымъ мѣшкомъ на спинѣ, сумрачный, плечистый богатырь въ бѣлыхъ холщевыхъ шароварахъ, бѣлой холщевой рубахѣ, засунутой въ штаны, и, несмотря на лѣто, въ бѣлой же овчинной курткѣ нараспашку. Поищите глазами, и вы найдете въ базарной сутолокѣ не одного такого молодца. Это — далматинскіе горцы, такъ-называемые морлаки, народъ суровый, бѣдный и полудикій, сохранившій среди своихъ трудно доступныхъ горныхъ дебрей въ чистотѣ отъ итальянскихъ и нѣмецкихъ искаженій свою старую сербскую рѣчь, свои старые сербскіе обычаи и даже отчасти свою старую православную вѣру, хотя вѣковыя насилія католическаго духовенства во время господства венеціанцевъ и австрійцевъ успѣли уже подчинить папизму большинство морлацкихъ селъ.

Морлаки, повидимому, произошли отъ тѣхъ средневѣковыхъ бѣглецовъ, или ускоковъ Сербіи и Босніи, которые не могли помириться съ турецкимъ порабощеніемъ ихъ родины, и искали свободы въ далекихъ отъ турецкой власти приморскихъ горахъ, гдѣ они заслужили потомъ славу заклятыхъ враговъ турка, и потому ими всегда старались пользоваться для защиты своихъ владѣній сосѣднія государства, враждовавшія съ Турціею, особенно Венеція.

Далматинки тоже одѣваются нарядно: изъ-подъ темной юбки алѣютъ красные чулки, а спереди ярко вырѣзается красный фартукъ; тальи перехвачены разноцвѣтными поясами; бѣлые рукава рубашки оттѣняются узкою цвѣтною безрукавкою и чѣмъ-то въ родѣ пестраго корсета, подвязаннаго подъ груди…

Вообще, къ удивленію путешественника, всеуравнивающая городская мода еще не коснулась, повидимому, этого приморскаго уголка, и, двигаясь по его тѣснымъ люднымъ улочкамъ у подножія темныхъ старинныхъ домовъ и темныхъ старинныхъ церквей, среди своеобразныхъ національныхъ одеждъ, среди деревенски-скромной торговли, — чувствуешь себя словно перенесеннымъ въ какой-нибудь глухой средневѣковой городовъ. Только телеграфная проволока да электрическія лампочки на своихъ желѣзныхъ баночкахъ, протягивающіяся надъ нашими головами съ одной стороны узенькой улицы на другую, напоминаютъ вамъ безпокойный вѣкъ цивилизаціи и нарушаютъ гармонію вашихъ впечатлѣній.

Если вы изъ лабиринта полутемныхъ переулковъ выберетесь, наконецъ, къ морю, то тамъ уже вы опять не въ средневѣковомъ, а въ современномъ европейскомъ городѣ. Тамъ все — удобство, свѣтъ, просторъ. Набережная, широкая какъ площадь, на мѣстѣ разрушенной стѣны, съ прекрасными тротуарами, съ чугунными колонками электрическихъ фонарей, съ сплошными рядами большихъ новыхъ домовъ, лишенныхъ всякаго стиля, окаймляетъ берегъ моря. Это — мѣсто обычныхъ гуляній здѣшней достаточной публики.

* * *

Нынѣшняя Зара совсѣмъ не отзывается ничѣмъ славянскимъ, и никто не узналъ бы въ ней старый сербскій Задаръ. Далматинская вѣтвь славянства словно самою исторіею осуждена была на поглощеніе Западомъ. Адріатика издревле ставила ее въ такое тѣсное общеніе съ Римомъ, съ Италіею, что она постоянно разсматривалась ими какъ нераздѣльная ихъ составная часть; какъ нарочно, противоположный ей берегъ Италіи бѣденъ удобными пристанями, голъ и непріютенъ; такъ что все манило обладателей Италіи къ этимъ соблазнительнымъ сосѣднимъ берегамъ, изрѣзаннымъ безчисленными бухточками, мысиками, полуостровами, островами, покрытыми богатою растительностью.

Наслѣдникъ Рима, императоръ Карлъ Великій, тоже протянулъ свою властительную длань въ уютнымъ далматинскимъ уголкамъ, и вовлекъ ихъ въ политическую сферу Запада, точно такъ, какъ римскіе папы захватили ихъ въ предѣлы своей церковной власти. Крѣпость Сирмій-на-Савѣ, давшая имя теперешнему Срему, или Сирміи, сдѣлалась франкскою крѣпостью, и по договору съ греческимъ императоромъ вся Далмація была признана, въ 811 г. по P. X., франкскою областью.

Этимъ захватамъ Запада больше всего помогло то, что на далматскомъ побережьѣ сохранились до самыхъ среднихъ вѣковъ, среди занявшаго это побережье въ VII вѣкѣ нашей эры славянскаго деревенскаго населенія, старинныя богатыя римскія колоніи ея Либуриской провинціи въ Діодорѣ (Зарѣ), Аспалатумѣ (Спалатѣ), Раузіумѣ (Рагузѣ), Салонѣ, Тетрангуріумѣ (Трогирѣ) и др. городахъ Далмаціи, которые и послужили надежнымъ оплотомъ и естественнымъ ядромъ западно-римскаго вліянія всякаго рода, могучимъ проводникомъ чуждаго славянству языка, чуждыхъ нравовъ, чуждой вѣры, чуждыхъ интересовъ. Разрозненная, невѣжественная и слабосильная деревня не могла успѣшно бороться съ дисциплинированными культурными силами своихъ городовъ, и спасалась отъ враждебныхъ ей стихій только отливомъ въ глубь страны, замыканіемъ себя въ горныя дебри, что, конечно, не помѣшало побережью, въ которомъ сосредоточивались богатство и сила страны, проникнуться мало-по-малу западными вліяніями и даже войти въ составъ западныхъ государствъ, навсегда отдѣливъ свою историческую судьбу отъ судебъ остального славянства…

Владѣли Далмаціею въ разное время и венгры, и венеціанцы, и французы, и австрійцы, но вѣковѣчными обладателями ея нужно считать венеціанцевъ, утвердившихся на берегахъ Далмаціи еще съ Х-го вѣка, а уже особенно прочно съ половины ХІІ-го вѣка, и потерявшихъ ее окончательно только къ началу нынѣшняго столѣтія, когда вѣнскій конгрессъ присудилъ отдать Далмацію подъ власть Австріи. Венеціанцы вездѣ и на всѣхъ клали свою желѣзную руку, съ безпощадною суровостью вводя свои законы, свою рѣчь, свои церковные обряды — въ подвластные имъ народы. Ихъ нравственный и матеріальный гнетъ до сихъ поръ памятенъ славянамъ насильственно объитальяненной ими Далмаціи. Австрія подражала въ этомъ отношеніи венеціанскимъ притѣснителямъ, и въ своей традиціонной ненависти къ славянству, сдѣлавшись владыкою Далмаціи, стала всецѣло на сторону ничтожнаго итальянскаго меньшинства ея населенія и продолжала систематически итальянизировать его, чувствуя свое безсиліе его онѣмечить.

Даже итальянскій языкъ былъ объявленъ оффиціальнымъ языкомъ этой славянской страны, подвластной нѣмецкому государству.

Австрія также систематически убивала матеріальное благосостояніе Далмаціи, облагая ее непосильными податями, строя въ ней мпожество укрѣпленій, словно въ какой-нибудь враждебной странѣ, ссоря помѣстныхъ владѣльцевъ съ народомъ и старательно разоряя старинные богатые роды вліятельныхъ славянъ. Для развитія торговли и промысловъ Австрія не дѣлала ровно ничего; дороги устраивала только въ цѣляхъ стратегическихъ, для сообщенія гарнизоновъ одной своей крѣпости съ другой, а народное образованіе подавила совершенно, отдавъ славянскія школы въ безконтрольное распоряженіе итальянскихъ іезуитовъ.

Введеніе въ Австріи конституціонныхъ порядковъ было своего рода спасеніемъ для Далмаціи. Отдѣльныя національности, даже самыя придавленныя, получили хотя какую-нибудь возможность громко заявлять о своихъ законныхъ потребностяхъ и о вопіющихъ несправедливостяхъ къ нимъ. Далматинцы тоже подняли энергическій протестъ противъ порабощенія полумилліоннаго славянскаго населенія горстью итальянскихъ пришлецовъ и мало-по-малу отвоевали законныя права своему родному языку, своей славянской школѣ, своей народной литературѣ…

* * *

Лѣтъ тридцать тому назадъ суда еще должны были ночевать въ Зарѣ, подчиняясь безконечнымъ процедурамъ недовѣрчивой и придирчивой австрійской полиціи, видѣвшей во всякомъ появленіи новыхъ людей покушеніе на государственную безопасность Священной имперіи. Русскіе же военные корабли, которыхъ наша сосѣдка спеціально заподозривала въ политическихъ интригахъ среди ея порабощеннаго славянства, не смѣли даже входить иначе какъ по одному въ гавани Далмаціи, и пока не ушелъ изъ этой гавани одинъ русскій корабль, другого не впускали ни подъ какимъ предлогомъ, хотя бы онъ погибалъ отъ бури или оставался безъ питья и ѣды.

Къ счастью, всѣ эти жестокіе порядки отошли теперь въ область преданій, и мы совершенно свободно вышли изъ тихой Зарской бухты опять въ безпокойное Адріатическое море.

Опять двигаемся среди настоящаго архипелага острововъ, набросанныхъ въ волны моря гораздо гуще и тѣснѣе, чѣмъ въ греческомъ архипелагѣ. Всѣ эти островки и сосѣдніе съ ними мысики, бухточки, полуострова населены природными моряками, безстрашными и ловкими, которые смѣло бороздятъ во всѣхъ направленіяхъ своими «трабакулами» бурныя воды Адріатики, и изъ которыхъ вербуютъ своихъ матросовъ всѣ южныя пароходныя компаніи и военный флотъ Австро-Венгріи. Эти-то отважные славянскіе моряки, а вовсе не австрійцы и не венгерцы, расколотили въ прахъ флотъ итальянцевъ въ памятной еще всѣмъ намъ битвѣ при Лиссѣ. Островъ Лиссу мы тоже проѣзжаемъ въ числѣ безчисленнаго множества живописныхъ, хотя большею частью пустынныхъ прибрежныхъ острововъ Далмаціи. Всѣ эти острова итальянцы давно перекрестили изъ ихъ прежнихъ славянскихъ именъ въ свои новыя итальянскія названія.

Островъ Хваръ прозвали Лезиной, Корчулу — Бурцолой, Ластовъ — Лагостой, Млѣть — Меледой, Врачъ — Браццой, а Висъ — Лиссою, и эти итальянскія прозвища закрѣплены теперь за славянскими островами во всѣхъ географіяхъ и морскихъ картахъ, точно такъ, какъ австрійское искаженіе чисто славянскаго, вполнѣ понятнаго и русскому, и сербу, и чеху, прозвища знаменитаго религіознаго вождя чеховъ, Ивана Гуся, получило даже въ русскихъ учебникахъ исторіи право гражданства подъ чуждымъ именемъ какого-то Іоанна Гусса.

Когда-то въ лабиринтѣ этихъ островковъ, словно въ непроходимомъ лѣсу, укрывались отчаянные морскіе разбойники, набиравшіеся изъ бѣглецовъ сосѣднихъ славянскихъ странъ, которыхъ не въ силахъ былъ преслѣдовать въ этихъ запутанныхъ каналахъ и каналъ чикахъ, заливахъ и заливчикахъ, среди этихъ скалъ и подводныхъ камней, никакой военный корабль. На многихъ скалистыхъ островахъ еще виднѣются въ грозной живописности башни и стѣны былыхъ гкмковъ и крѣпостей, изъ которыхъ, впрочемъ, нѣкоторыя поддерживаются и теперь.

Островки особенно часты, проливы особенно узки, когда проходишь около стариннаго городка Шебеника, или Себенико, и выговору итальянцевъ. Здѣсь на каждомъ шагу подводные камни, и капитаны пароходовъ должны не зѣвать. Еще раньше Себеника мы миновали старую Зару, — «Zara vecchia», римскую Діодору, — и потомъ живописный маленькій городъ Врану, нѣкогда извѣстное гнѣздо рыцарей-храмовниковъ, державшихся здѣсь со временъ крестовыхъ походовъ болѣе двухсотъ лѣтъ…

Въ Себенико, красиво лѣпящійся своими укрѣпленіями по крутизнамъ берега, мы не заѣзжали, а видѣли его только издали.

Въ Сплетъ, или, по-итальянски, въ Сполато, мы пришли въ 5 часовъ вечера. На пароходѣ мы познакомились съ однимъ любезнымъ жителемъ Вѣны, по фамиліи Вагнеръ, который вызвался познакомить насъ со всѣмъ, что есть интереснаго въ городѣ. Какъ только пароходъ остановился у пристани, мы съ женою и нѣмцемъ отправились пѣшкомъ бродить по городу. Сейчасъ же отъ пристани, по берегу моря, тянется широкая, отлично вымощенная набережная съ электрическими фонарями, по которой свободно можетъ прогуливаться какая хотите толпа.

Съ этой комфортабельной современной набережной вы можете охватить однимъ взглядомъ характерную физіономію интереснѣйшаго древняго города.

Прямо передъ вами громадное, чуть не сто-саженное зданіе, поражающее васъ сразу какимъ-то хаотическимъ смѣшеніемъ античнаго художества и казарменной безвкусицы, — не то крѣпость, не то жилье, — не разобрать сразу. Но когда вы всмотритесь поближе, вы чувствуете въ этомъ колоссальномъ четырехугольникѣ стѣнъ, охватывающихъ цѣлый большой кварталъ, еще не стертые вполнѣ слѣды строгаго архитектурнаго стиля; вы съ удивленіемъ замѣчаете остатки изящныхъ фасадовъ и портиковъ, мастерскую скульптуру оконъ, стройныя коринѳскія колонны, вдѣланныя въ стѣну, мраморныя плиты съ древними гербами и надписями. Вы тогда только догадываетесь, что стоите передъ знаменитымъ нѣкогда дворцомъ римскаго императора Діоклетіана, непримиримаго гонителя первыхъ христіанъ. Въ теченіе почти 16-ти вѣковъ, которые протекли съ тѣхъ поръ, роскошная резиденція римскаго цезаря, конечно, претерпѣвала безчисленныя передѣлки, и у венеціанцевъ играла роль блокгауза и солдатской казармы, въ громадныхъ дворахъ которой могло укрыться отъ вражескихъ нападеній населеніе цѣлаго города.

Четыре башни поднимались по угламъ этого укрѣпленнаго каменнаго четырехугольника, но нѣкоторыя изъ нихъ теперь уже совсѣмъ разрушились и исчезли. Дворецъ обращенъ теперь въ сплошныя жилища, и стѣны его пробиты нѣсколькими ярусами оконъ самой прозаической и пошлой формы, какъ любая солдатская казарма или гостинница дешеваго пошиба.

У западнаго края дворца — настоящая венеціанская Piazzetta, площадка, отлично вымощенная чуть ли не мраморными плитами и окруженная тоже настоящими венеціанскими постройками. Въ большомъ, красивомъ зданіи, когда-то занятомъ городской) думою венеціанцевъ, — съ характерною галереею изъ острыхъ арокъ внизу, съ характерными стрѣльчатыми окнами, напоминающими дворецъ дожа, помѣщается теперь гостинница для пріѣзжающихъ. Старая католическая церковь монастыря капуциновъ тоже смотритъ совсѣмъ по-итальянски. Въ монастырѣ сохранились кое-какія интересныя древности, но сколько ни хлопоталъ для насъ братъ-привратникъ, онъ никакъ не могъ отыскать ключей отъ помѣщенія, гдѣ спрятаны эти древности, очевидно никого здѣсь не интересующія. По срединѣ Piazzetta-большой, роскошный фонтанъ, среди котораго многолюдная толпа мраморныхъ тритоновъ и наядъ, верхомъ на бѣшеныхъ коняхъ, отчаянно трубитъ въ рогатыя морскія раковины, такъ что кажется — сами боги вѣтровъ вылетаютъ во всѣ стороны изъ гудящихъ трубъ этого буйнаго воинства водныхъ пучинъ… Фонтанъ подаренъ городу императоромъ Францемъ-Іосифомъ, который, впрочемъ, только обновилъ древній римскій и венеціанскій фонтанъ.

Но самая драгоцѣнная древность Діоклетіанова Аспалатума — это превосходно сохранившійся великолѣпный храмъ Юпитера, вблизи отъ его же дворца. Этотъ храмъ-ротонда, разумѣется, давно обращенъ въ каѳедральный католическій соборъ, и поэтому первоначальная архитектура его уже значительно искажена позднѣйшими приспособленіями и передѣлками. Но все существенное, однако, уцѣлѣло въ утѣшенію цѣнителей древностей.

Колоннада громадныхъ коринѳскихъ колоннъ темнаго мрамора окружаетъ темныя мраморныя стѣны ротонды, увѣнчанной благороднымъ римскимъ куполомъ. Внутри круглаго храма — опять цѣлая галерея колоннъ, обходящая двумя ярусами всю окружность его. Большинство колоннъ — подлинныя римскія. На фронтонахъ множество скульптурныхъ изображеній въ ростъ человѣка, гдѣ статуи Діаны и разныхъ божествъ, сохранившіяся отъ классическихъ временъ, перемѣшаны съ фигурами святыхъ христіанскихъ. Особый перистиль, осѣненный коринѳскими колоннами, — этимъ излюбленнымъ украшеніемъ римской архитектуры, — ведетъ къ Тевердской колокольнѣ, сильно напоминающей теперь обычныя campanilla Венеціи и въ настоящую минуту совсѣмъ застроенной лѣсами. Когда-то вся площадь передъ храмомъ Юпитера была охвачена сплошною галереею такихъ же мраморнымъ колоннадъ, которыя оканчивались на противоположномъ концѣ маленькой площади другимъ круглымъ храмомъ Зскулапа. Развалины его еще очень интересны и могутъ дать понятіе о необыкновенномъ изяществѣ и роскоши его былой архитектуры.

Вообще вся эта площадка полна остатковъ старины. Тутъ нѣсколько фасадовъ съ древними коринѳскими колоннами, съ надписями, гербами, статуями. Одинъ изъ этихъ фасадовъ принадлежитъ между прочимъ дому католическаго епископа. Сейчасъ видно, что въ прежнія времена здѣсь было самое сердце городской жизни…

Діоклетіанъ былъ далматинецъ изъ Діоклеи, когда-то славнаго римскаго города, котораго развалины мы видѣли потомъ около Подгорицы вблизи Скутарійскаго озера; родился онъ, какъ предполагаютъ, въ Салонѣ, еще болѣе богатомъ и знаменитомъ римскомъ городѣ, стоявшемъ на берегу моря всего верстахъ въ трехъ отъ Сполато. Понятно, что онъ не щадилъ средствъ на украшеніе этихъ родныхъ городовъ своихъ и наполнялъ ихъ великолѣпными храмами, театрами, дворцами.

Потомокъ раба, простой солдатъ-легіонеръ, одушевленный предсказаніемъ жреца, что онъ будетъ носить вѣнецъ императора, Діоклетіанъ дѣйствительно добился своею настойчивою волею до власти надъ всѣмъ тогдашнимъ міромъ, до божескихъ почестей, воздававшихся ему раболѣпнымъ сенатомъ Рима, но послѣ двадцатилѣтняго владычества надъ людьми почувствовалъ всю пустоту и тягость пресыщеннаго властолюбія и ушелъ назадъ, въ мирную жизнь частнаго человѣка, на цвѣтущіе берега Адріатики, навсегда отказавшись отъ сана императора, и тихо погаснулъ въ той же неизвѣстности, изъ которой онъ такъ удивительно вышелъ.

Хотя до развалинъ Салоны (Соленъ), гдѣ теперь ведутся дѣятельныя археологическія раскопки, отъ Сполато всего полчаса ѣзды, но мы побоялись упустить свой пароходъ и не надѣялись, что успѣемъ осмотрѣть при наступавшемъ уже вечерѣ довольно обширные останки родины Діоклетіана и древней столицы всей Далмаціи.

Поэтому мы ограничились осмотромъ только самаго Сполато. Его старинныя улицы, кажется, еще уже и темнѣе, чѣмъ улицы Зары, и то-и-дѣло ныряютъ подъ сплошными сводами домовъ. Это настоящій глухой уголокъ Италіи. Такія же маленькія лавчонки и тратторіи, такая же безцеремонность всѣмъ открытой уличной жизни. Какъ въ Италіи, здѣсь то-и-дѣло попадаются надъ входными дверями домовъ, въ карнизахъ оконъ, въ стѣнахъ — старинныя плиты съ надписями, камни съ высѣченными на нихъ гербами, обломки колоннъ или скульптуры. У фонтановъ, гдѣ моютъ бѣлье, вы встрѣтите вмѣсто корыта какой-нибудь древній мраморный саркофагъ съ отбитыми углами; больше всего, конечно, попадается остатковъ венеціанскаго времени, духомъ котораго насквозь пропитана архитектура старыхъ здѣшнихъ домовъ и старыхъ здѣшнихъ улицъ. Только чистота улицъ здѣсь, какъ и въ Зарѣ, истинно — нѣмецкая. Всѣ онѣ превосходно вымощены и выметены, вездѣ удобные стоки для нечистотъ, вездѣ проведены желоба для поливки улицъ…

Мы осмотрѣли въ Сполато и маленькій археологическій музей, помѣщающійся, кажется, въ одной изъ древнихъ башенъ. Тамъ собраны исключительно предметы римской древности, откопанные въ Салонѣ и Сполато: мраморные и каменные саркофаги съ скульптурными изображеніями, надгробныя плиты съ надписями, статуи, обломки колоннъ, монеты, печати, орудія, посуда и всякія домашнія вещи древнихъ римлянъ. Тутъ же и довольно богатая археологическая библіотека.

Находившись пѣшкомъ до устали по лабиринту темныхъ сводистыхъ улицъ и тѣсныхъ баварчиковъ, мы зашли въ знакомую нашему нѣмцу пивную — выпить хваленаго имъ пильзенскаго пива. Тамъ возсѣдала среди благоговѣйно взиравшихъ на нее посѣтителей недоступно-величественная, роскошная какъ Юнона, красавица нѣмка, племянница хозяина, которая, какъ кажется, своимъ могучимъ бюстомъ и своимъ классическимъ профилемъ привлекала въ эту скромную пивную и нашего вѣнскаго нѣмца, и всю остальную публику, гораздо больше, чѣмъ весьма сомнительный пильзенскій нектаръ ея почтеннаго дядюшки.

Когда мы, изрядно утомленные, возвратились на морской берегъ, широкая, освѣщенная фонарями набережная была залита гуляющимъ народомъ. Въ открытой полукруглой бухтѣ, отгороженной отъ моря справа искусственною каменной дамбою, а слѣва природною каменистою косою, качалось нѣсколько новыхъ судовъ, только-что причалившихъ къ ночи въ гавань, а на маякѣ, торчавшемъ у самаго конца косы, около небольшого австрійскаго укрѣпленія, уже горѣлъ сигнальный огонь.

Мы сѣли на одну изъ скамеекъ бульвара и стали глазѣть на продвигавшуюся мимо публику, бесѣдуя со своимъ малосвѣдущимъ нѣмцемъ о Сполато и далматскихъ славянахъ.

Славянства, увы, осталось очень мало въ этомъ австрійско-итальянскомъ городѣ, едва ли болѣе, чѣмъ римскихъ развалинъ временъ Діоклетіана, по крайней мѣрѣ, на первый взглядъ. Конечно, названія улицъ и надписи вывѣсокъ писаны здѣсь не только по-итальянски, но и по-славянски, хотя тѣми же латинскими буквами; конечно, вы слышите здѣсь на каждомъ шагу славянскую рѣчь; но уже весь строй здѣшней жизни, всѣ нравы и обычаи здѣшнихъ жителей до того похожи на жизнь и обычаи прибрежныхъ городовъ Италіи и остальной западной Европы, что странно было бы даже и отыскивать въ нихъ какихъ-нибудь характерныхъ слѣдовъ славянства. Славянство и здѣсь, какъ въ Зарѣ, ушло въ глубь страны, въ горныя деревни и глухіе хутора, хотя и туда проведена теперь желѣзная артерія отъ Сполато до Книна, по которой западно-европейское вліяніе проникаетъ мало-по-малу и въ деревенскую жизнь далматинца. Сполато уже давно, еще бывши славянскимъ Сплетомъ, сослужило далматинскому славянству роковую службу, сдѣлавшись средоточіемъ латинства и религіознаго, и политическаго. Въ ІХ-мъ вѣкѣ, когда господствовавшіе въ Далмаціи франки довели своею жестокостью до возстанія, этотъ добровольно подчинившійся имъ народъ, когда, по выраженію императора Константина Багрянороднаго, «франки даже грудныхъ младенцевъ убивали и бросали на съѣденіе псамъ», Терпиміръ, правившій въ это время далматскими хорватами, все-таки не хотѣлъ разрывать ни съ римскою церковью, ни съ западной римской имперіей, и признавая, хотя бы только въ теоріи, политическую власть надъ Дадмаціею франкскаго короля Лотарія, особенно старался усилить значеніе сплетской, или солинской, церкви, этого главнаго тогда редута папизма и латинства на берегахъ Балканскаго полуострова. Сохранилась грамота Терпиміра, писанная этимъ славянскимъ княземъ уже на латинскомъ, а не на родномъ языкѣ, въ которой

Терпиміръ обезпечиваетъ обширными землями, жатвами и десятинными сборами церковь Салоцы, древней столицы Далмаціи, которая называлась славянами Солинъ, и изъ которой, послѣ разрушенія ея, митрополія была перенесена съ прежнимъ титуломъ салонской церкви въ сосѣдній Сплетъ. Хотя и на короткое время греко-восточная церковь опять привлекла въ себѣ далматскихъ хорватовъ подъ вліяніемъ проповѣди Кирилла и Меоодія, но эта связь съ Греціей) постоянно порывалась настойчивыми усиліями папства и городскихъ жителей Далмаціи, говорившихъ латинскимъ языкомъ и проникнутыхъ преданіями Рима. Наконецъ, въ 492 году такъ-называемый сплетеній соборъ окончательно рѣшилъ поглощеніе далматской церкви Римомъ.

Сплетъ и другіе старые римскіе города составляли тогда изъ себя независимыя общины и постоянно вносили раздоръ въ жившее кругомъ славянское населеніе, то по поводу избранія въ епископы и священники славянина, а не латина, то по поводу желанія славянъ совершать богослуженіе въ славянскихъ городахъ и селахъ на славянскомъ, а не на латинскомъ языкѣ, какъ этого требовало духовенство, по большей части латинское. Чтобы положить конецъ этимъ непрекращавшимся распрямъ, тогдашній князь хорватскій Томиславъ обратился къ папѣ Іоанну X, который и прислалъ двухъ итальянскихъ епископовъ «съ медоточными своими письмами», какъ выражается лѣтописецъ, устроить порядокъ въ далматской церкви. Къ посланіи въ архіепископу сплетскому и епископамъ сплетской митрополіи папа укорялъ далматинскія духовныя власти, что въ ихъ епархіи «множится другое ученіе, котораго мы не обрѣтаемъ въ св. книгахъ», именно, «ученіе Меѳеодіево», и увѣщевалъ ихъ «за одно съ нашими епископами Іоанномъ и Львомъ все исправить въ землѣ славянской, дабы въ ней совершалось священное служеніе по обычаю римской церкви, то-есть на латинскомъ, а не на чужомъ, ибо сынъ не долженъ говорить и знать другаго, какъ то, чему учитъ его отецъ».

«Кто, будучи такимъ особливымъ чадомъ римской церкви, какъ вы, станетъ имѣть охоту на варварскомъ, или славянскомъ языкѣ возносить жертву Богу»? — говорилъ между прочимъ папа въ своемъ посланіи.

Присланные легаты собрали въ Сплетѣ «епископовъ и судей, составили торжественный соборъ», который опредѣлилъ, чтобы ни одинъ епископъ въ сплетской митрополіи «не смѣлъ поставлять въ какой бы то ни было священный санъ кого-либо служащаго на славянскомъ языкѣ».

Со сплетскаго собора начинается постепенное отчужденіе далматинскихъ славянъ отъ судебъ сербовъ, болгаръ и остального православнаго славянства.

 

II

Дубровникъ, итальянская Рагуза

Мы опять въ бездоходномъ архипелагѣ острововъ… Пароходъ бѣжитъ не моремъ, а какими-то водяными корридорами, извивающимися то между мысами и полуостровками берега, то между скалами острововъ. Бачки здѣсь не чувствуешь; направо и налѣво — готовыя картины. Альмиссу съ ея неприступнымъ замкомъ, это старое гнѣздо пиратовъ, съ которыми такъ долго и безплодно боролись галеры венеціанцевъ, мы проѣхали ночью.

Я проснулся рано, когда мы были у острова Лезины; славяне называютъ его Хварь, но я думаю, что и имя Лезина тоже славянское, — Лѣсина. И Лезина, и недалекій отъ нея островъ Лисса (тоже, должно быть, славянскій «лисъ», лѣсъ), пересѣкающій морской путь изъ Тріеста въ Бриндизи и Грецію, сильно укрѣплены, особенно Лисса, играющая большую стратегическую роль. Недаромъ, падкіе на такіе выгодные пункты, англичане пробовали одно время захватить навсегда въ свою власть этотъ островъ и уже было-устроили на немъ свои склады и укрѣпленія.

Отъ Лезины широкій заливъ, почему-то величаемый Нарентскимъ проливомъ, уходитъ глубоко въ материкъ, отдѣляясь отъ моря длиннымъ полуостровомъ Плѣшацомъ, больше извѣстнымъ подъ итальянскимъ своимъ именемъ Сабіончелло. Изъ этого залива самый удобный естественный доступъ въ Боснію по многоводной рѣкѣ Неретвѣ, или Нарентѣ, впадающей въ заливъ и составляющей главную артерію юго-западной Босніи, на которой стоятъ Метковичъ и Мостаръ. Когда-то по Неретвѣ жило самое воинственное и безпокойное изъ далматскихъ племенъ, долѣе всѣхъ защищавшее свою независимость отъ Рима и отъ франковъ и тревожившее своими отчаянными набѣгами латинскіе прибрежные города и латинскихъ жителей далматскихъ островковъ. Настоящее имя имъ было неретвяне, по имени ихъ рѣки, но звали ихъ обыкновенно «погане», — вѣроятно, за ихъ упорное язычество.

Императоръ Константинъ Багрянородный говоритъ про нихъ: «Погане же, которыхъ римляне зовутъ арентинами, скрытые въ своей недоступной гористой странѣ, чуждались крещенія: Погане на славянскомъ языкѣ значитъ именно: „не крещеные“.

Намъ не приходится, однако, углубляться въ Нарентскій заливъ, а нужно круто повернуть, мимо устья его, въ большому острову Корчулѣ, по-европейски Курцолѣ. Этотъ островѣ еще до сихъ поръ обиленъ лѣсами, изъ которыхъ въ свое время выстроена была вся подводная Венеція, всѣ корабли ея флота. Корчула интересна для насъ еще тѣмъ, что въ 1806 г. наши русскіе моряки съ помощью черногорцевъ два раза отнимали ее у французовъ и только по тильзитскому миру уступили имъ назадъ этотъ всѣмъ лакомый островъ. Англичане тоже владѣли имъ нѣкоторое время, пока вѣнскій конгрессъ не отсудилъ его вмѣстѣ со всею Далмаціею въ собственность Австріи, счастливой, какъ извѣстно, на подарки и браки, — tu, Austria felix, nube .

Знаменитый средневѣковой путешественникъ по дальней Азіи, венеціанецъ Марко Поло взятъ былъ въ плѣнъ генуэзцами въ жестокой морской битвѣ при Курцолѣ, и только благодаря скукѣ своего плѣна, невыносимой для его дѣятельной натуры купца и путешественника, рѣшился заняться отъ нечего дѣлать тѣмъ описаніемъ своего путешествія къ Белиному Моголу, которое сдѣлалось потомъ незамѣнимымъ сокровищемъ для историковъ и географовъ Европы… Генуэзцы XIII вѣка были уже настолько просвѣщенны, и настолько сочувствовали энергіи и предпріимчивости смѣлаго венеціанца, что, восхищенные книгою его, отпустили его безъ выкупа на свободу .

* * *

Проѣхали мимо другого большого острова Млѣта (Меледа, по-итальянски), который долго провожалъ насъ справа, въ то время какъ съ лѣвой руки тянулся безконечный полуостровъ Сабіончелло. Млѣтъ въ древности назывался Мелитою; у его береговъ апостолъ Павелъ претерпѣлъ, по преданію, то крушеніе, которое описано въ Дѣяніяхъ Апостольскихъ.

Тутъ уже начались бывшія владѣнія рагузской республики, которой, впрочемъ, принадлежали когда-то и Корчула, и Лезина, и Врачъ, и Ластово, и другіе прибрежные острова. Собственно Далмація здѣсь кончается, — потому что отъ Неретвинскаго канала вплоть до Еаттарской бухты вся береговая полоса — въ 150 милъ длины и въ 15 ширины — искони составляла независимую республику Дубровника, или Рагузы, а прибрежье Каттарской бухты — такъ-называемой Бокка-ди-Каттаро, — тоже не принадлежало къ Далмаціи, а всегда считало себя независимою общиною, населенною особымъ племенемъ сербскихъ славянъ — бокезами, которые, впрочемъ, почти ничѣмъ существеннымъ не отличаются отъ другихъ далматинскихъ серббвъ. Тѣмъ не менѣе бокезы и уже подавно самолюбивые рагузяне, гордящіеся своею многовѣковою независимостью, ни за что не назовутъ себя постылымъ для нихъ именемъ далматинцевъ, бывшихъ постоянно подъ властью Италіи или какого-нибудь другого государства.

Въ самомъ дѣлѣ, прожить вольною и богатою республикою цѣлыхъ 1.500 лѣтъ, какъ прожилъ Дубровникъ, — что-нибудь да. стоитъ, и съ такими историческими преданіями народъ не распростится скоро.

Берега, мимо которыхъ мы двигаемся, мало интересны съ точки зрѣнія красоты. И берегъ материка слѣва, и островки справа, — все это большею частью голые каменистые холмы, иногда разграфленные, будто линейкою, террасами виноградниковъ, и только у подножія окруженные садами. Маленькія деревеньки изъ бѣлыхъ и сѣрыхъ каменныхъ домиковъ, крытыхъ красною черепицею, мелькаютъ среди этихъ садовъ въ устьяхъ долинокъ и у береговыхъ заливчиковъ, и между ними снуютъ по голубому морю, стихшему здѣсь какъ расплавленное стекло, парусныя лодочки и игрушечные пароходики. Настоящіе пароходы не приближаются къ этимъ опаснымъ берегамъ, усѣяннымъ рифами и мелями и изрѣзаннымъ скалистыми мысами. На островкахъ то-и-дѣло бѣлѣютъ башенки маяковъ и сбившіяся къ водѣ кучки рыбацкихъ домиковъ, которые одни только нарушаютъ безлюдье этихъ каменистыхъ оазисовъ земли, разбросанныхъ по пустынѣ, моря .

Гравоза — старый славянскій Гружъ — спряталась въ самой глубинѣ узкой бухты, между гористымъ мысомъ, отдѣляющимъ бухту отъ моря, и такимъ же гористымъ берегомъ. Тутъ, въ этой природной теплицѣ, загороженной отъ вѣтровъ, накаляемой солнцемъ, увлажаемой моремъ, — растительность уже гораздо болѣе южная. Черные зонтики кипарисовъ тутъ въ первый разъ выступаютъ какъ характерное дерево пейзажа. Долина рѣки Омблы, которая впадаетъ тутъ въ море, черезъ это дѣлается одною изъ самыхъ живописныхъ. Гравоза — торговый портъ Рагузы, просторный и спокойный въ самое бурное время. Къ самой Рагузѣ большія суда приставать не могутъ. На берегу цѣлые ряды каменныхъ складовъ, таможня, отель. Но городокъ на видъ совсѣмъ не важный.

Мы н&скоро позавтракали и поспѣшили въ Дубровникъ. Наняли хорошую коляску съ парою крупныхъ лошадей и покатили себѣ по превосходному, широкому и мягкому шоссе, обсаженному всякими южными деревьями, устроенному еще во времена кратковременнаго французскаго владычества.

Отъѣхавъ всего четверть версты, мы сразу очутились словно въ другомъ мірѣ. Вокругъ насъ — чарующая красота. Это уже не безплодныя скалы, не скучные холмы съ однообразными террасами виноградниковъ, — кругомъ насъ роскошная, цвѣтущая Италія изъ окрестностей какого-нибудь Неаполя или Палермо. Чудные виды на горы, чудные виды на море, и не знаешь, куда обращать радостно изумленные глаза. Надъ нами и подъ нами — ряды прелестныхъ дачъ, потонувшихъ въ цвѣтахъ и садахъ: балкончики, лѣстницы, террасы, статуи — бѣлѣютъ своими мраморами среди густыхъ шапокъ цвѣтущихъ олеандровъ, красныхъ, розовыхъ, желтыхъ, бѣлыхъ; все это виситъ вавилонскими садами своего рода съ высоко поднятыхъ стѣнъ. Пальмы, латаніи, кактусы, алоэ, съ четырехсаженными упругими стволами своихъ цвѣтныхъ ножекъ, розово-желтые пушистые султаны мимозъ исполинскаго роста, цвѣтущія катальпы, магноліи, увѣшанныя по всѣмъ вѣтвямъ огромными бѣлыми чашами своихъ цвѣтовъ, — переносятъ воображеніе на далекій знойный югъ, и вмѣстѣ съ глубокою синевою неба, вмѣстѣ съ нѣжнымъ голубымъ бархатомъ застывшаго моря, и ярко облитыми утреннимъ солнцемъ рѣзкими изломами скалъ, уходящихъ изъ-подъ нашихъ ногъ къ морскимъ безднамъ, создаютъ вокругъ насъ какую-то неописуемую феерію.

А выше всѣхъ этихъ дачъ, садовъ и скалъ хмурится слѣва, забравшись на недоступную вершину горы, въ одно и то se время и надъ Гравозою, и надъ Рагузою, еще съ иголочки новая, сильная австрійская крѣпость, съ пушками огромнаго калибра, господствующая надъ всѣми этими голубыми бухтами и живописными мысиками, обстрѣливающая изъ своего орлинаго гнѣзда всѣ подступы берега…

Рагуза и сама — одна крѣпость. Въѣхали мы въ нее черезъ романтически-живописную старую воротную башню, всю во мхѣ и ползучихъ растеніяхъ, увитую плющомъ, съ изгрызенными временемъ зубцами, съ уступами, на которыхъ успѣли вырости цѣлыя деревья фигъ и олеандровъ. Башня эта только одно звено обширной крѣпости съ массивными высокими стѣнами, съ глубокими и широкими рвами, съ грозными когда-то бойницами. Стѣны и башни крѣпости карабкаются вверхъ по горѣ, спускаются глубоко къ морю, огораживая своими сплошными колоссальными ширмами каждый выступъ и каждую впадину скалы, на которой угнѣздился древній Дубровникъ. Эти маститыя укрѣпленія Дубровника живутъ уже очень длинный рядъ вѣковъ; стѣны, что у самаго моря, построены были еще въ VII вѣкѣ, другія — въ XI, XII, XIV-мъ… Даже съ послѣдняго возобновленія ихъ прошло по 300 и по 400 лѣтъ! Ворота подъ башнею — цѣлая неприступная твердыня, съ обычнымъ поворотомъ внутри, — этою страшною западнею для вторгнувшагося врага; такъ всегда строились входы въ древнія крѣпости; на улицахъ, отлично вымощенныхъ, вездѣ виднѣются надъ дверями домовъ скульптурные гербы старинныхъ мѣстныхъ фамилій, статуи святыхъ въ нишахъ по католическому обычаю. Окна, карнизы, фронтоны крышъ тоже всѣ въ старинныхъ, потемнѣвшихъ отъ времени, орнаментахъ. Старые католическіе храмы особенно богаты скульптурою; на ихъ уступахъ, фронтонахъ, фасадахъ — цѣлое населеніе каменныхъ святыхъ, каменные цвѣты и деревья, затѣйливые каменные завитки колоннъ, каменныя надписи, каменные гербы… Мы заходили въ самые древніе храмы и изумлялись ихъ множеству богатыхъ алтарей, ихъ пестрымъ мраморамъ и мозаикамъ, ихъ прекраснымъ картинамъ итальянской кисти. Храмы эти и внутри наполнены статуями, словно капшца идолопоклонниковъ.

Въ главномъ соборѣ службы не было, но человѣка четыре пожилыхъ патеровъ, въ бѣлыхъ кружевныхъ стихаряхъ, не то сидѣли, не то возлежали въ своихъ рѣзныхъ ложахъ за алтаремъ, уставясь сонливыми глазами въ страницы требниковъ, и врядъ ли слушая съ особеннымъ вниманіемъ монотонное чтеніе на память извѣстныхъ имъ молитвъ сидѣвшаго впереди собрата. Колѣнопреклоненныя фигуры женщинъ и стариковъ виднѣлись въ разныхъ углахъ храма, передъ статуями Мадонны и святыхъ, тускло освѣщенными огоньками лампадокъ…

Храмы Дубровника соперничаютъ своею древностью съ его стѣнами и башнями. Самый старый и самый историческій храмъ св. Власія, патрона Рагузы, основанный въ Х-мъ вѣкѣ, по случаю чудеснаго явленія этого святого священнику Стойку и отраженія рагузцами коварнаго нападенія венеціанцевъ, — правда, перестроенъ въ XVII-мъ столѣтіи совсѣмъ заново и совсѣмъ на итальянскій манеръ, такъ что отъ прежняго славянскаго стиля слѣдовъ не осталось; точно такъ же „возобновленъ“ былъ въ XVIII-мъ столѣтіи и другой историческій соборъ св. Маріи, построенный еще въ 1050 г. хорватскимъ княземъ Стефаномъ, современникомъ нашего Ярослава Мудраго, и до сихъ поръ хранящій въ себѣ много древнихъ реликвій; но все-таки сѣдая древность этихъ святилищъ сообщаетъ имъ особенно интересный характеръ.

Теперь вы чувствуете себя въ Рагузѣ какъ въ настоящей Италіи, а вовсе не въ коренномъ славянскомъ поморьѣ. Венеція, хотя всегдашняя соперница и злѣйшій врагъ рагузской республики въ теченіе многихъ вѣковъ тѣснаго сосѣдства и борьбы, наложила на нее незыблемо-крѣпко характерную печать своихъ вкусовъ и обычаевъ. Тутъ и стиль домовъ, и убранство церквей, и внѣшній видъ улицъ — чисто венеціанскіе. А ужъ особенно главная площадь передъ префектурою — прямо уголокъ Венеціи; недостаетъ только воды вмѣсто мостовыхъ и гондолъ вмѣсто фіакровъ. Домъ префектуры — бывшій „дворецъ ректоровъ республики — выстроенъ еще въ XV-мъ столѣтіи въ явное подражаніе „дворцу дожей“, съ неизмѣнными острыми арками, раздѣленными парочкой сомкнутыхъ колонокъ, съ обычными сквозными рѣшотками балконовъ. Подъ арками въ холодкѣ устроены каменныя сидѣнья съ рѣзьбою въ два яруса для бывшихъ гражданъ республики, имѣвшихъ надобность до властей. Внутренній дворъ этого дворца ректоровъ тоже весь обнесенъ потемнѣвшими отъ времени колонками; старинная массивная лѣстница, высѣченная изъ камня, съ рѣзьбою и скульптурными украшеніями, ведетъ нѣсколькими поворотами наверхъ. Отовсюду смотрятъ характерныя островерхія венеціанскія окна, вездѣ надъ входами статуи папъ и святыхъ въ нишахъ, и неизбѣжныя статуи св. Власія, патрона города, вездѣ въ промежуткахъ между колоннъ узенькіе каменные балкончики съ балюстрадою…

На главной площади — другой такой же точно домъ, съ гербами, арками, венеціанскими окнами и балкончиками. Это бывшая таможня, — постройка XVI вѣка.

Тутъ же, на площади — довольно безхитростный памятникъ какого-то, изъ камня высѣченнаго, средневѣкового рыцаря съ поднятымъ мечомъ, XIII-го или XIV-го столѣтія, безъ сомнѣнія одного изъ немногихъ былыхъ защитниковъ этой совсѣмъ не воинственной торговой республики. Гораздо болѣе интересный и знаменательный памятникъ стоитъ на фруктовомъ рынкѣ Дубровника — прекрасная бронзовая статуя знаменитаго славянскаго поэта XVII вѣка, рагузянина Франческо Гундулича, перекрещеннаго итальянцами въ Франческо Гондоло. Онъ изображенъ съ перомъ въ рукѣ, въ костюмѣ Гёте, съ задумчиво-восторженнымъ выраженіемъ лица, въ моментъ поэтическаго творчества… На бронзовыхъ доскахъ кругомъ пьедестала представлены сцены изъ его патріотическихъ и фантастическихъ стихотвореній.

Рагуза производитъ впечатлѣніе не только итальянскаго, но еще и средневѣкового города. Отъ ея широкой главной улицы, обставленной сѣрыми высокими домами старинной архитектуры, да и отъ всѣхъ другихъ площадей и улицъ, идутъ въ обѣ стороны узенькіе и глубокіе, будто ножомъ прорѣзанные, переулочки, съ такими же сплошными рядами высокихъ и мрачныхъ темно-сѣрыхъ домовъ; сквозь устья этихъ переулочковъ видны то поднимающіеся въ горы, то спускающіеся къ береговымъ провальямъ цѣлые ярусы опрятныхъ каменныхъ лѣсенокъ, по которымъ двигаются, съ корзинами и кувшинами, къ фонтанамъ и рынкамъ рагузскіе горожанки и горожане. Они, по крайней мѣрѣ, еще не стали похожими ни на итальянцевъ, ни на нѣмцевъ. Мужи Дубровника — усатые, важные, толстые — даже скорѣе напоминаютъ своею внѣшностью турка, чѣмъ европейца. Красныя фески на всѣхъ, хотя и безъ обычной турецкой кисти; одна ярко-расшитая безрукавка-курточка поверхъ другой, рубаха съ такими же расшитыми рукавами перепоясана широкимъ кушакомъ, за которымъ заткнуты пистолеты, и совсѣмъ турецкія синія широкія шаровары, съ красною выпушкою, низко падающія на синіе чулки или ноговицы… Бабы же Дубровника одѣваются очень похоже на нашихъ, малороссіянокъ — въ черные и красные кафтанчики, запаски, платки. Кромѣ чиновниковъ и военныхъ, здѣшніе жители — сплошные славяне, очень мало отличающіеся отъ сосѣднихъ съ ними босняковъ и герцеговинцевъ, развѣ только нѣкоторою примѣсью къ своей рѣчи итальянскихъ словъ. Намъ пришлось насмотрѣться на населеніе Дубровника особенно удобно, потому что прибывшіе изъ Требинья (въ Босніи) музыканты-трубачи, устроившіе цѣлый концертъ подъ окнами префектуры, двинулись потомъ, трубя и гремя, по всѣмъ улицамъ Дубровника и собрали, конечно, вслѣдъ за собою толпы простого народа, словно нарочно для показа намъ.

Мы добросовѣстно объѣхали на своемъ покойномъ извозчикѣ всѣ уголки Дубровника. Подъѣзжали и къ греческой церкви, затиснутой Въ самую гущу старыхъ центральныхъ кварталовъ города, но она была заперта, и никто не могъ даже сказать намъ, гдѣ живетъ сторожъ церкви…

Вообще положеніе небольшой кучки православныхъ въ этомъ старомъ центрѣ приморскаго славянства — очень незавидно. Ихъ насчитывается всего нѣсколько сотъ человѣкъ на десятки тысячъ католиковъ; только недавно и послѣ большихъ усилій православнымъ удалось добиться разрѣшенія построить греческую церковь. До 1804 г., свободолюбивый Дубровникъ не допускалъ въ своихъ славянскихъ стѣнахъ православнаго исповѣданія, и только одни католики пользовались въ немъ, правами гражданства. Извѣстный въ нашей исторіи Савва Владиславовичъ, называвшій себя графомъ Рагузинскимъ, еще во времена Петра Великаго пытался построить въ Рагузѣ православную церковь, но не могъ добиться разрѣшенія на это отъ „отцовъ республики“, всецѣло тогда опутанныхъ сѣтями іезуитовъ.

Проѣхали мы и сквозь заднія ворота крѣпости къ самой гавани Рагузы, загроможденной камнями и утесами, и любовались тамъ живописною картиною древнѣйшихъ крѣпостныхъ стѣнъ, спускающихся почтя въ самое море, обвитыхъ зелеными простынями плюща, обросшихъ громадными деревьями…

Однако, несмотря на этотъ романтическій видъ, и башни, и стѣны, и ворота старой крѣпости поддерживаются въ отличномъ порядкѣ, и нигдѣ нѣтъ ни малѣйшаго слѣда разрушенія и запущенности. Нужно думать, что этотъ строгій порядокъ, точно такъ же, какъ повсемѣстная чистота улицъ, не исключая самаго тѣснаго переулка, — плоды нѣмецкаго вліянія австрійцевъ, а не наслѣдіе Италіи или вольной славянской республики, нѣкогда здѣсь властвовавшей…

Около въѣзда въ Рагузу, въ предмѣстьѣ Пилахъ, стоитъ на высокомъ утесѣ, среди прибоя моря, отдѣльный фортъ св. Лаврентія, построенный еще до временъ крестовыхъ походовъ и возобновленный въ XV-мъ столѣтіи; мы тоже заглянули туда. Низко въ скалѣ чернѣетъ тамъ отверстіе пещеры, сквозь которую, какъ увѣрялъ насъ возница, былъ въ старину подземный тайный проходъ изъ крѣпости къ морю.

Когда мы возвратились въ Гружъ и двинулись на своемъ пароходѣ дальше, по пути въ Каттаро, пришлось опять проплывать мимо Рагузы. Она видна была намъ вся, съ своими картинными зубчатыми стѣнами и башнями, среди своихъ садовъ и дачъ, на своихъ черныхъ скалахъ, обсыпанная и съ моря овалами и островками, съ высоко забравшеюся надъ головою ея новою австрійскою крѣпостью и раскиданными по вершинамъ горъ фортами…

Островокъ Лакрома, славянскій Крумъ, извѣстный еще въ средніе вѣка высадкою на него Ричарда Львиное-Сердце, возвращавшагося изъ крестовыхъ походовъ, тутъ же противъ Рагузы, и тоже увѣнчанъ фортомъ на своемъ центральномъ холмѣ; среди множества другихъ голыхъ и безпріютныхъ прибрежныхъ островковъ онъ глядитъ такъ заманчиво на насъ изъ глубокой синевы охватившаго его моря своимъ стариннымъ аббатствомъ и красивыми обрывами своихъ скалъ. Когда-то на этомъ островкѣ проводилъ свои дни бывшій адмиралъ австрійскаго флота, а потомъ злополучный мексиканскій императоръ Максимиліанъ, братъ нынѣшняго австрійскаго императора, который купилъ островокъ Крумъ и сталъ-было строить дворецъ изъ аббатства, разрушеннаго въ 1806 г. русскими войсками. Его библіотека и научныя коллекціи, говорятъ, долго хранились въ аббатствѣ . Воспоминанія о злополучной судьбѣ самой Рагузы невольно заслоняютъ здѣсь воспоминанья о несчастномъ австрійскомъ принцѣ, погибшемъ жертвою безсмысленной затѣи Наполеона III.

Рагуза называлась такъ очень давно, когда она еще существовала какъ римская колонія. Всю остальную свою исторію она была славянскимъ Дубровникомъ. Мы проѣхали очень скоро мимо развалинъ этой Raguza Vecchia, „древней Рагузы“, всего часахъ въ трехъ ѣзды къ югу отъ теперешней. Эта древняя римская Рагуза, въ свою очередь, выросла на развалинахъ еще древнѣйшей эллинской колоніи Эпидавра, а когда восточные варвары, готы, славяне и всякія другія степныя орды, нахлынувшіе на Балканскій полуостровъ въ первые вѣка послѣ паденія западной римской имперіи, разрушили римскіе города далматскаго побережья, въ томъ числѣ Салону, Рагузу и проч., то жители этихъ колоній засѣли въ неприступныя скалы и въ необитаемыя дубровы сосѣднихъ островковъ и мысовъ, и основали тамъ себѣ новое гнѣздо, которое мѣстные славяне, ставшіе мало-по-малу главнымъ населеніемъ новаго города, и прозвали Дубровникомъ.

Но все-таки первоначальная римская закваска сказалась на всей дальнѣйшей судьбѣ этой славянской общины, на ея политическомъ и общественномъ устройствѣ, на ея тяготѣніи въ Риму и Италіи, на ея отчужденности отъ остального славянства. Баста патриціевъ, тѣхъ же венеціанскихъ нобилей, — по славянски властелей, — рано выдѣлилась изъ народа и захватила въ руки безконтрольную власть надъ нимъ, распоряжаясь его судьбами исключительно ради своихъ сословныхъ и коммерческихъ интересовъ. Ректоры, правившіе республикою, не могли ничего сдѣлать во благо народу, потому что ревнивые и подозрительные „властели“ выбирали своихъ главъ государства всего только на одинъ мѣсяцъ и окружали ихъ цѣлою сложною организаціею недовѣрія и ограниченія власти, точно такъ же, какъ это продѣлывали съ своими дожами и вѣчные соперники рагузцевъ — венеціанскіе патриціи, которымъ они рабски подражали.

Тѣмъ не менѣе славянскій духъ долго еще проявлялъ себя, и въ XIV вѣкѣ, напр., Дубровникъ сдѣлался разсадникомъ славянской литературы, славянскаго просвѣщенія.

Сербскій король Стефанъ Душанъ даже посылалъ въ Дубровникъ воспитываться сербскихъ юнаковъ и снаряжалъ сюда особое посольство съ просьбою прислать къ его двору двадцать благородныхъ молодыхъ людей, которые могли бы служить его сербскимъ придворнымъ образцомъ хорошо воспитанныхъ людей.

Мирный Дубровникъ не увлекался ни военными подвигами, ни завоеваніями, а строилъ школы и корабли, выписывалъ изъ Италіи учителей и распространялъ по всему доступному тогда свѣту свою морскую торговлю, ни съ кѣмъ не ссорясь, со всѣми заключая выгодные для себя торговые договоры, иногда даже торгуя въ чужихъ странахъ безъ всякихъ пошлинъ.

Къ началу XVI столѣтія, корабли дубровничанъ плавали по всѣмъ морямъ Европы, Азіи, Африки и Америки. На своихъ огромныхъ корабляхъ, смѣло переплывавшихъ океаны, дубровничаве помогали въ свое время испанцамъ завоевать Америку, за что многіе изъ знатныхъ дубровничанъ получили потомъ званіе испанскихъ грандовъ. Болѣе 3.000 кораблей Дубровника состояли на службѣ у императора Карла V-го. Много дубровничанъ перебралось по зову Петра Великаго и въ Россію, гдѣ одинъ изъ нихъ (Стулли) достигъ даже чина адмирала русскаго флота. „Въ Европѣ нѣтъ такой глухой и такой враждебной въ иностранцамъ страны, въ которой нельзя было бы найти дубровникскихъ купцовъ“, писалъ о нихъ одинъ итальянскій авторъ.

„По какимъ морямъ не плаваютъ дубровниксвіе купцы, по какимъ землямъ они не путешествуютъ, въ какія удаленныя и сокровенныя мѣста они не проникаютъ“? — такъ характеризовалъ ихъ другой современникъ.

Якутъ, арабскій географъ XIII вѣка, сообщаетъ, что въ Палермо былъ даже особый „Славянскій кварталъ“ для дубровникскихъ купцовъ, а въ другомъ мѣстѣ Сициліи до сихъ поръ существуетъ городъ Рагуза, очевидно, обязанный своимъ именемъ тѣмъ же предпріимчивымъ дубровникскимъ торговцамъ.

Правда, дубровничане не отличались особеннымъ рыцарствомъ и, чувствуя свою боевую слабость, всегда старались присосѣдиться въ сильнѣйшей сторонѣ, за что и получили прозванье „народа, который по семи разъ въ день мѣняетъ свой флагъ“. Но зато они и не злоумышляли противъ другихъ народовъ и не затѣвали нигдѣ смутъ, какъ это постоянно дѣлала коварная и гораздо болѣе могучая соперница ихъ — Венеція. Постоянный миръ и дѣятельная торговля наполняли Дубровникъ богатствомъ. Въ XVI вѣкѣ онъ славится уже какъ одинъ изъ самыхъ промышленныхъ и просвѣщенныхъ центровъ европейской жизни. Ювелиры его искусно обдѣлываютъ золото и серебро боснійскихъ рудниковъ; французскій король выписываетъ изъ Дубровника сукна къ своему двору; его шелковыя фабрики получаютъ общую извѣстность; 20 заводовъ льютъ въ немъ свѣчи, другіе — стеклянную посуду, третьи — пушки. Дубровникъ бойко торгуетъ кораллами Адріатики и Архипелага, солью изъ варницъ Неретвы, а еще бойчѣе — своими кораблями, заказы на которые сыплются отовсюду. Академія Дубровника привлекаетъ къ себѣ слушателей изъ чужихъ странъ, создаетъ славянскихъ ученыхъ и литераторовъ. Поэмы Гундулича переводятся на разные европейскіе языки и разносятъ вездѣ его имя.

Но олигархическое управленіе одной привилегированной касты кончается тѣмъ, чѣмъ всегда, — чѣмъ оно окончилось и въ Венеціи — грозной соперницѣ Дубровника, не поглотившей только его одного на всемъ побережьѣ Далмаціи. Безотвѣтственное своеволіе, безумная роскошь и постоянныя междоусобныя ссоры властелей — вмѣстѣ съ пагубнымъ вліяніемъ на нихъ все усиливавшагося іезуитства, — уничтожили мало-по-малу благосостояніе и силу этого трудолюбиваго счастливаго уголка, одареннаго климатомъ южной Италіи, въ садахъ котораго апельсины, лимоны и пальмы ростутъ какъ въ Неаполѣ, и въ развалъ зимы цвѣтутъ миндаль и розы.

Независимость Дубровника, пятнадцать вѣковъ охранявшаго свою свободу, погибла въ хаосѣ безконечныхъ европейскихъ войнъ, поднятыхъ роковымъ геніемъ Наполеона I. Французы вошли въ него въ качествѣ друзей и защитниковъ его отъ англичанъ и русскихъ, но потомъ безсовѣстно разорили этотъ богатый и роскошный городъ, въ которомъ еще въ средніе вѣка, по выраженію старой сербской пѣсни, было „99 ворогъ“, — взыскали съ него цѣлый милліонъ контрибуціи, ограбили государственную казну и общественный банкъ, монастыри и церкви.

Русскіе хотѣли наказать вѣроломныхъ рагузцевъ, нарушившихъ свои торжественныя обязательства, и осадили Дубровникъ вмѣстѣ съ черногорцами и бокезами. 20 дней продолжалась осада, всѣ окрестности были опустошены. Около 9 милліоновъ франковъ денегъ и жизни 2.000 человѣкъ стоила рагузцамъ и ихъ мнимымъ друзьямъ французамъ эта борьба съ русскими. Въ награду за нее Наполеоновъ маршалъ Мармонъ, возведенный потомъ за этотъ подвигъ въ „герцоги Рагузскіе“, явившись по-наполеоновски въ сенатъ Дубровника, безъ дальнѣйшихъ церемоній объявилъ республику уничтоженною, правительство и сенатъ распущенными. Это произошло въ 1808 году, а черезъ пять лѣтъ совѣтъ европейскихъ монарховъ рѣшилъ передать эту свободную республику во власть „счастливой“ Австріи, въ лонѣ которой она пребываетъ и донынѣ.

Рагузцы, надо сказать, никогда не отличались пристрастіемъ къ своимъ, русскимъ соплеменникамъ и скорѣе, чѣмъ всѣ другіе далматинцы, забыли свои славянскія преданія. Въ то время какъ, еще начиная съ Петра Великаго, многіе рагузцы находили себѣ въ Россіи радушный пріемъ, наживали тамъ деньги и достигали почестей, эта славянская республика, съ своей стороны, платила за русское гостепріимство другою монетою: при Екатеринѣ II-й рагузцы усердно поддерживали противъ насъ турокъ, снабжали ихъ припасами, управляли ихъ артиллеріей, какъ это оказалось, напр., при осадѣ нами турецкой крѣпости Корона на южномъ берегу Пелопоннеса, а два военныхъ корабля рагузцевъ даже прямо дѣйствовали вмѣстѣ съ турками противъ русскаго флота подъ Наполи-ди-Романіа. Точно такъ же относились эти объитальянившіеся славяне и къ своимъ кровнымъ братьямъ герцеговинцамъ, доставляя хлѣбъ турецкой арміи въ то время, какъ та огнемъ и мечомъ истребляла возставшихъ за свою свободу геройскихъ горцевъ…

 

3

Бокка-Каттаровая

Стало сильно покачивать, когда мы выбрались за Рагузою изъ архипелага прибрежныхъ острововъ и пошли открытымъ Адріатическимъ моремъ вдоль некрасиваго и однообразнаго гористаго берега. Но вотъ этотъ берегъ начинаетъ принимать капризныя и картинныя очертанія, и мало-по-малу передъ нами выросъ далеко выдавшійся въ море утесистый мысъ, самъ по себѣ достаточно неприступный, но сдѣланный еще болѣе неприступнымъ трудами человѣка. Мысъ этотъ, можно сказать, окованъ, какъ корабль бронею, гранитными стѣнами крѣпости, взбирающейся по уступамъ скалы отъ его подножія до его вершины, гдѣ живописно вырѣзается цѣлый замовъ съ башнями, укрѣпленныя казармы и бѣлая каланча маяка… Черные зѣвы бойницъ и черныя жерла тяжелыхъ пушекъ, стоящихъ на парапетахъ, очень недвусмысленно глядятъ на водную дорогу, которая вдругъ сворачиваетъ здѣсь узкимъ проливомъ влѣво отъ моря, внутрь материка. Съ другой стороны пролива, на другомъ гористомъ мысѣ — такая же крѣпость съ такими же жерлами и бойницами, обращенными съ такимъ же зловѣщимъ вниманіемъ на проходящіе по проливу корабли. Въ подспорье къ нимъ уже въ водахъ пролива, поближе къ правой, т.-е. южной крѣпости, еще маленькій фортъ, угнѣздившійся на подводной скалѣ. Лѣвая, главная крѣпость — это Пунто д'Остро, своего рода австрійскій Гибралтаръ далматскаго побережья. Другая крѣпость, на Пунто д'Арса, называется фортъ Мамула, въ память бывшаго здѣсь въ 50-хъ годахъ генералъ-губернатора генерала Мамулы, кажется, единственнаго православнаго, достигшаго этого званія въ ту эпоху, когда Австрія ухаживала за приморскими славянами. Съ 50-хъ годовъ началось и усиленное укрѣпленіе австрійцами этихъ грозныхъ воротъ въ Бокку-Каттарскую. На взглядъ не-военнаго человѣка нѣтъ, кажется, никакой возможности пробиться черезъ проливъ, со всѣхъ сторонъ обстрѣливаемый орудіями трехъ крѣпостей, но люди знающіе увѣряютъ, что теперешній броненосный флотъ разнесетъ въ щепы эти внушительныя стѣны и башни и пройдетъ цѣлою эскадрою мимо ихъ пушекъ.

Насъ тоже встрѣтили выстрѣлами съ обоихъ фортовъ, только не враждебными, а почетными. Оказалось, что съ нами ѣхалъ изъ Рагузы въ Каттаро австрійскій полковникъ, командиръ форта Мамулы, и солдаты столпились на площадкахъ его крѣпости и усердно махали флагами въ знакъ привѣтствія своему начальству.

Только пройдя проливъ и очутившись въ огромномъ кругломъ озерѣ своего рода, со всѣхъ сторонъ окруженномъ гористыми берегами, я понялъ, какое сокровище оберегаетъ Австрія своими бойницами и пушками. Признаюсь въ своемъ невѣденіи, я не имѣлъ раньше никакого представленія о томъ, что это такое Бокка Каттарская. Вѣдь вотъ даже люди, никогда не заглядывавшіе за границу своего отечества, а только кое-что читавшіе и слышавшіе, всѣ хорошо знаютъ, какъ красивъ Босфоръ или Неаполитанскій заливъ; но изъ нихъ, навѣрное, рѣдко кто слыхалъ самое имя Бокки Каттарской. А между тѣмъ красота Бокки-ди-Каттаро, по-русски залива Которскаго, не уступятъ своею поразительною оригинальностью никакимъ знаменитомъ мѣстностямъ міра. Это — сплошной рядъ чудныхъ и разнообразныхъ картинъ, отъ которыхъ восторгомъ наполняется сердце художника.

Каттарская Бокка — цѣлая цѣпь озёръ-заливовъ, соединенныхъ между собою узкими проливами и капризно извивающихся у подножія окружающихъ горъ. Три крупныя osepa-залива въ свою очередь вдаются въ эти сдавливающія ихъ отовсюду горы многочисленными бухточками, и это придаетъ ихъ ландшафту особенное очарованіе. Мы въѣхали въ первый заливъ съ юга прямо на сѣверъ, потомъ повернули рѣзво на востокъ во второй заливъ, изъ второго опять на сѣверъ, тамъ опять на востокъ и наконецъ — также рѣзко на югъ. Это даетъ нѣкоторое понятіе о томъ, насколько капризны и неожиданны изгибы Бокки Каттарской.

Когда мы очутились по срединѣ перваго громаднаго плёса Бокки Каттарской, въ этой, такъ сказать, прихожей комнатѣ ея, я съ забавнымъ недоумѣніемъ оглядывался кругомъ, стараясь угадать, откуда же это пришли мы, и куда долженъ сейчасъ направиться нашъ дальнѣйшій путь? Но ни входа, ни выхода изъ этого громаднаго голубого бассейна, прекраснаго и тихаго, какъ горное озеро Швейцаріи, — не было видно ни впереди, ни сзади, ни направо, ни налѣво. Хорошенькіе городки, деревеньки, монастыри разбросаны по берегамъ этого мирнаго озера, ярко вырѣзаясь освѣщенными солнцемъ бѣлыми домиками, колокольнями, красными крышами на зелени своихъ садовъ. На каждой вершинѣ горы, какъ бы ни было высоко, непремѣнно сверкаетъ на солнцѣ какая-нибудь старинная православная часовенька. Здѣсь, въ сосѣдствѣ съ Черногоріей, православное населеніе значительно многочисленнѣе католическаго, составляя по меньшей мѣрѣ 2/3 всѣхъ жителей Бокки… Старинныя башни, тоже раскинутыя довольно обильно по холмамъ и верхушкамъ горъ, съ своей стороны еще выразительнѣе напоминаютъ близость воинственной Черной-Горы…

Налѣво отъ насъ на берегу городъ Новый, — больше извѣстный подъ своимъ итальянскимъ именемъ Кастель-Нуово. Направо, противъ него, другой городокъ — Норте Розе. Хорошее шоссе проведено изъ Рагузы въ Кастель-Нуово, одинъ изъ самыхъ торговыхъ и богатыхъ уголковъ Бокки и, вмѣстѣ съ тѣмъ, несмотря на свое имя, одно изъ старѣйшихъ здѣшнихъ поселеній, такъ какъ онъ былъ построенъ еще въ XIV вѣкѣ боснійскимъ королемъ Стефаномъ Твартко, изгнавшимъ изъ Бокки Каттарской властвовавшихъ здѣсь венгровъ.

Топла составляетъ родъ его пригорода, а Милинье — его гавань. Впрочемъ, весь этотъ заливъ-озеро — одна прекрасная колоссальная гавань. Здѣсь могъ бы безъ труда помѣститься чуть не весь военный флотъ всей Европы. Недавно еще и Кастель-Нуово, и вся Бокка отрѣзались отъ остальной австрійской Далмаціи узкою полосою турецкой земли — Сутториною, протиснувшейся издревле между Рагузою и Боккою, вплоть до самаго залива. Рагузская республика, постоянно тѣснимая Венеціей, до того боялась имѣть съ нею общія границы, дававшія частые поводы къ столкновеніямъ, что рѣшилась лучше уступить Турціи полосу земли, отдѣлявшую ея владѣнія отъ Бокки, подвластной въ то время венеціанцамъ. Но съ такъ-называемою «оккупаціею» Босніи, Сутторина, разумѣется, перестала быть турецкою землею и разобщать австрійскія владѣнія.

Австрійскій флотъ имѣетъ свои обычныя стоянки у Кастель-Нуово, или, вѣрнѣе, у Топлы. Мало кому извѣстно, что и наши русскіе корабли когда-то владѣли живописною Боккою и стояли у Кастель-Нуово.

Адмиралъ Сенявинъ, во время войны съ французами въ 1806 г., захватилъ подъ свою власть, съ помощью храбрецовъ черногорцевъ, и Которъ, и Новый, я всѣ береговые городки Каттарскаго залива, но тильзитскій миръ прискорбной памяти передалъ Бокку французамъ, въ великому негодованію черногорцевъ, которые не хотѣли помириться съ такою несправедливостью, и уже одни, безъ русскихъ, съ нѣкоторою только помощью Англіи, опять отобрали отъ пришельцевъ-французовъ почти родную имъ область… Когда я читалъ въ дѣтствѣ стихотвореніе Пушкина:

то, признаюсь, недоумѣвалъ, гдѣ это французы могли встрѣчаться съ черногорцами? Навѣрное, Пушкинъ взялъ сюжетъ своихъ стиховъ просто изъ головы, вопреки всѣмъ историческимъ фактамъ. Только здѣсь, на мѣстѣ, и уже очень поздно узналъ и въ первый разъ, что французы дѣйствительно вели войну съ геройскою кучкою черногорскихъ «орловъ», и что черногорцы дѣйствительно били и побѣждали славныя дружины Наполеона. Между мелинскою гаванью и городомъ Новымъ лежитъ въ апельсинныхъ и лимонныхъ рощахъ, среди прекраснѣйшей мѣстности, древній Саввинскій монастырь, пребываніе православнаго епископа, весь наполненный дарами русскихъ. Но пароходъ нашъ не заходилъ въ Кастель-Нуово, и мы только издали полюбовались на него и на его живописный монастырь.

Кастель-Нуовскій плёсъ, круглый какъ озеро, въ который мы вошли съ моря, повернувъ прямо на сѣверъ, изливается узкимъ проливомъ Батеней въ слѣдующій плёсъ Бокки-Баттарской, или во второе отдѣленіе ея, совершенно на востокъ… Проливъ этотъ мы увидѣли только тогда, когда пароходъ нашъ уже прорѣзалъ сто волны, — такъ долго прячутъ его отъ взоровъ прилегающія въ нему скалы. Венеціанцы, былые господа Бокки, всегда недовѣрчивые и осторожные, запирали Батеней желѣзною цѣпью съ одного берега на другой, чтобы не пропускать чужіе корабли торговать съ городками Бокки. Хорошъ и этотъ второй, еще болѣе обширный плёсъ Бокки, отъ котораго отдѣляется въ югу глубоко вдавшаяся въ землю живописная бухта Теода; но когда пароходъ нашъ прорѣзалъ его насквозь и опять повернулъ черезъ новый проливъ на сѣверъ, то видъ сдѣлался просто волшебнымъ: горы здѣсь еще выше, еще разнообразнѣе, еще зеленѣе; деревеньки еще уютнѣе и красивѣе, воды залива еще болѣе чудной лазури. Какой-то сонъ на яву, невѣроятныя картины изъ громаднаго живого альбома. Тутъ и быстро чередующіяся перспективы Босфора, и тихіе, поэтическіе омуты озера Четырехъ-Бантоновъ.

Третій крупный заливъ Бокки уходитъ отъ пролива въ сѣверу, къ городку Ривано, открывая намъ заманчивую панораму своихъ туманно-синихъ горъ, куда не лежитъ, однако, нашъ путь; ми же повертываемъ изъ пролива рѣзво на востокъ въ четвертый и послѣдній плёсъ Бокки Баттарской. Передъ нами слѣва, у подножія пирамидальной горы Бассана, темнозеленой и курчавой отъ одѣвающихъ ее лѣсовъ, — прелестный городокъ Перасто, населенный уже не православными, какъ Кастель-Нуово, а ревностными католиками. Передъ городкомъ, среди залива, словноустановленные тамъ нарочно для эффектной декораціи, поднимаются изъ лона водъ два миніатюрныхъ островка, обращенные въ католическіе монастыри. Одинъ — во имя Мадонны della Sealpella, другой — во имя св. Георгія. Эти хорошенькія каменные игрушечки удивительно кстати разнообразятъ своимъ оригинальнымъ романтическимъ видомъ величественную картину горъ и водъ, которая кругомъ охватываетъ здѣсь васъ. И католики, и православные одинаково чтутъ эти крошечныя обители, затерянныя среди широкой глади залива, и окружаютъ ихъ благочестивыми легендами. Монастыри эти играли въ свое время роль и въ исторіи боккезовъ, служа имъ оплотомъ противъ вторженія враговъ, и еще недавно, въ дни французскаго владычества, были политы кровью храбрыхъ. Тѣсныя горныя ворота, за которыми стелется голубая гладь залива Ризано, поднимаются сейчасъ же около Перасто, съ его лѣвой стороны, и придаютъ много суровой живописности всему пейзажу. Самъ городовъ Ризано, построенный на мѣстѣ античной римской колоніи Рициніума; не виденъ намъ съ парохода, но въ глубинѣ залива поднимаются сквозь туманы, голыя мрачныя горы племени кривошіянъ, ближайшихъ сродниковъ и всегда готовыхъ союзниковъ ЧернойГоры, такихъ же, какъ черногорцы, безстрашныхъ, вольнолюбивыхъ и бранолюбивыхъ, — такихъ же кровныхъ ненавистниковъ, мусульманства, такихъ же православныхъ, какъ они, несмотря на многолѣтній гнетъ туровъ и австрійцевъ…

Голы и грозны не только горы видной вдали Кривошіи; весь, лѣвый берегъ залива, начиная отъ устья рязанской бухты — одна, громадная стѣна голыхъ хребтовъ, цѣликомъ опрокинувшихся внизъ головами въ глубокіе омуты залива и погрузившихъ его этимъ колоссальнымъ отраженьемъ своимъ въ какую-то таинственную темнозеленую полутьму; только лѣсистая пирамида Кассана весело выдѣляется своими зелеными кудрями и пестрыми домиками Перасто на этомъ мрачномъ фонѣ сѣрыхъ горъ.

Оглянитесь на правый берегъ — тамъ иная картина: тамъ, все зеленыя, мохнатыя отъ лѣсовъ пирамиды горъ, въ упоръ освѣщенныя солнцемъ и оттого, кажется, еще болѣе яркія и веселыя… Съ макушки первой горы пристально смотрятъ черезъ верхушки деревьевъ на устье пролива, на выходъ изъ бухты Ризано, на самый городокъ Перасто, лежащій какъ разъ напротивъ, — пушки двухъ, съ иголочки новыхъ, австрійскихъ фортовъ…

Но въ радостной картинѣ солнечнаго дня, голубяхъ водъ, зеленыхъ лѣсовъ — и эти гнѣзда смерти, забравшіяся подъ облака, кажутся живописными и милыми.

А отъ сосѣдней съ ними горы просто глазъ не оторвешь. Тамъ тоже взобрались высоко на обрывы скалъ ярко освѣщенные малочисленные домики Горнаго-Столива, въ то время какъ Дольній-Столивъ тѣснится своими бѣдными жильями у подножія тчзй же черной громады, совсѣмъ близко къ водѣ.

Деревеньки и сади вообще опоясываютъ почти сплошь, будто разноцвѣтнымъ поясомъ, подножія горныхъ массъ, обступившихъ здѣсь съ обѣихъ сторонъ прекрасный голубой заливъ. Вотъ онъ вдругъ поворачиваетъ уже не узкимъ проливомъ, какъ прежде, а всею своею привольною ширью — рѣзво на югъ, врѣзая мимоходомъ далеко въ толщи горъ хорошенькую бухточку между Перасто и селомъ Добрбтою… Теперь уже это послѣдній заворотъ парохода въ Каттаро, которое открывается, наконецъ, въ глубинѣ залива, на крайнихъ предѣлахъ его. Капитанъ нашъ считаетъ отъ Пунто д'Астро до Каттаро всего 25 верстъ по русскому счету; такова длина чудной Бокки Каттарской, этого Босфора Адріатики. Все время идемъ мы впередъ, шли сначала въ сѣверу, потомъ въ востоку, потомъ опять къ сѣверу, потомъ опять въ востоку, и вотъ теперь, оказывается, идемъ уже прямо къ югу, словно на встрѣчу самимъ себѣ… До того капризны и рѣзки изгибы каттарскихъ плесовъ…

И чѣмъ дальше, чѣмъ ближе въ Каттаро, тѣмъ все могучѣе и грознѣе дѣлается красота горъ. Отъ Перастской бухты пароходъ нашъ уже бѣжитъ въ суровой тѣни титанической черносѣрой стѣны, подпирающей облава небесныя. Стѣна эта загораживаетъ намъ здѣсь полнеба, она не даетъ ни одному лучу солнца пролить свой живительный золотой дождь на городки и деревеньки противоположнаго праваго берега. Стѣна эта тянется на цѣлыя версты, нигдѣ не разступаясь и не отступая, такая же сѣрая, такая же голая, такая же мрачная и неприступная отъ Перастской бухты до самаго Каттаро… Глядишь съ жуткимъ чувствомъ съ палубы своего низенькаго пароходика на эти первозданныя громады, уходящія въ небо, и кажешься самъ себѣ вмѣстѣ съ пароходомъ своимъ такою жалкою мошкою, копошащеюся у пяты этихъ каменныхъ исполиновъ; и самый заливъ, въ сущности еще очень широкій, по сравненію съ отѣнившими его колоссальными хребтами, невольно представляется какимъ-то узенькимъ водянымъ корридоромъ, обставленнымъ высокою стѣною…

— Это Черная-Гора! — какимъ-то словно обробѣвшимъ, стихшимъ голосомъ говоритъ мнѣ нашъ спутникъ австріецъ Вагнеръ, указывая рукою налѣво.

— Видите, это Черная-Гора! — крикнулъ мнѣ по-славянски сверху съ своего мостика капитанъ бокезецъ, и его черные глаза, и все его смуглое, сухое лицо вдругъ засверкали какихъ-то радостнымъ и самодовольнымъ огнемъ.

Такъ это, наконецъ, Черная-Гора!..

Я смотрѣлъ на нее съ безмолвнымъ благоговѣніемъ, недавно воспитаннымъ во мнѣ страстною симпатіею къ этому родному намъ племени сказочныхъ героевъ и богатырей, изумительнымъ образомъ уцѣлѣвшихъ на порогѣ ХХ-го столѣтія среди изнѣженной цивилизаціи современной Европы…

Такъ вотъ она, славная Черная-Гора! Привѣтъ тебѣ и земной поклонъ за доблести твои…

Титаническая каменная броня, одѣвающая молодецкую грудь. Черногоріи, со стороны, обращенной къ врагу, — служитъ на своемъ верхнемъ гребнѣ и оффиціальною границею между австрійскою имперіею и княжествомъ черногорскимъ. Объ этомъ свидѣтельствуютъ въ краснорѣчивомъ безмолвіи вдругъ забѣлѣвшій тамъ наверху австрійскій фортъ и казарма австрійскихъ пограничныхъ жандармовъ, стерегущихъ рубежъ земли цесарской…

Но «орлы» Черной-Горы не стѣсняются жандармами и пушками. Ихъ черныя струки свободно бродятъ по козьимъ тропамъ, этихъ головокружительныхъ высей, въ которыхъ они чувствуютъ себя какъ рыба въ водѣ, и въ былыя времена они уже не разъ — нельзя сказать — сбѣгали, а просто слетали съ своихъ дикихъ неприступныхъ утесовъ, сливались съ нихъ быстро и дружна внизъ, какъ волны горнаго водопада, и являлись какъ снѣгъ на голову среди перепуганныхъ жителей Бокки, гомерически-могучіе, гомерически-смѣлые, круша и руша передъ собою тогда еще дряблую австрійскую силу.

* * *

Все подножіе Черной-Горы, какъ и другихъ горныхъ береговъ Бокки, одѣто внизу садами оливокъ, смоковницъ, орѣховъ, усѣяно деревеньками и хуторками. Тутъ Мота, Доброта и много другихъ селъ, а противъ нихъ на правомъ берегу большое красивое мѣстечко Перчань. Добрбта — одно изъ самыхъ богатыхъ селеній Бокки; ея большіе двухъ-этажные каменные дома придаютъ ей видъ изряднаго городка. А такъ какъ жители ея не православные, а все католики, то въ прежнее время, когда между Австріей и Черною-Горою то-и-дѣло возникали пограничныя ссоры и столкновенія, — набѣги черногорскихъ юнаковъ прежде всего обрушивались на голову злополучныхъ добротянъ, — этихъ самыхъ близкихъ и самыхъ заманчивыхъ по зажиточности своей сосѣдей безплодной и бѣдной Черной-Горы, все-таки болѣе щадившей своихъ единовѣрцевъ…

* * *

Каттаро, славянскій Которъ, хорошо виденъ только тогда, когда вплотную подъѣдешь въ нему. Тамъ, гдѣ горы праваго берега Бокки совсѣмъ готовы сойтись съ утесистыми стѣнами Черной-Горы, — узкая тѣснина, вся заросшая садами, раздѣляетъ ихъ своею глубокою сѣдиною. У начала этого ущелья, на низкомъ берегу, почти вровень съ водою, толпится группа домовъ и церквей, осѣненныхъ сзади отвѣсною голою скалою. Это и есть Которъ, главный административный и торговый центръ Бокки Которской, когда-то столица свободной республики бокезовъ…

Которъ разглядишь хорошо, когда вплотную подъѣдешь въ нему. На набережной хорошенькій садикъ, горящій цвѣтами олеандровъ и золотыми яблоками недозрѣлыхъ еще лимоновъ, бульвары, кофейня, лавочки; нѣсколько кораблей причалили прямо въ пристани; въ Которскомъ заливѣ даже у самыхъ береговъ море такъ глубоко, что большіе пароходы могутъ приставать къ нимъ безъ всякой опасности; это дѣлаетъ Которсвій заливъ идеальнымъ рейдомъ и для военнаго, и для торговаго флота. Но, подъѣхавъ въ Котору, вы уже не въ силахъ смотрѣть ни на набережную его, ни на его пристань. Вы всецѣло поглощены и поражены чисто-фантастическою декораціею, которая развертывается теперь передъ вашими глазами. Надъ этою узкою полоскою земли чуть не вровень съ моремъ, надъ тѣсно скученными старинными домами и колокольнями города, лѣпящагося по подножію горы, поднимается, словно какой-нибудь волшебный замокъ титановъ, капризно источенная стихіями, сѣрая отвѣсная скала огромной высоты, вся ощетинившаяся камнями, обрывами, утесами, увѣнчанная сверху, на пикѣ своемъ, настоящимъ неприступнымъ валкомъ, на которомъ горделиво развѣвается австрійскій флагъ. Зубчатыя стѣны и башни безконечною тесьмою сбѣгаютъ съ вершины этой скалы-крѣпости, отъ бойницъ этого владычествующаго надъ всѣмъ замка, по обрывистымъ краямъ скалы, извиваясь то вправо, то влѣво, внизъ въ подошвѣ горы, къ самой набережной моря, видныя отсюда снизу едва не въ темя свое — до такой степени отвѣсно спускаются онѣ, становясь пятами верхнихъ чуть не на головы нижнихъ, образуя мѣстами могучіе бастіоны, скрѣпляющіе связь этой спалзывающей внизъ каменной ограды. Это — старинная венеціанская крѣпость св. Джіованни. Глядя на ея безчисленные зубцы, всѣ открытые вашему взору, вы представляете себѣ издали, будто какая-то безконечная лѣстница громадныхъ каменныхъ ступеней спускается съ высоты скалы въ волнамъ моря… Здѣсь нижняя зубчатая стѣна, вся заросшая плющомъ и равными ползучими растеніями, подпертая массивными круглыми башнями, отдѣляетъ набережную и пристань отъ города. Другая, параллельная ей, сдавливаетъ городъ нѣсколько выше съ противоположной стороны, разобщая его совершенно съ внутренностью отвѣсной скалы-крѣпости. Но и черезъ эту пустынную внутренность зачѣмъ-то проведены такіе же отвѣсно спускающіеся зигзаги стѣнъ и башенъ, а на половинѣ подъема скалы виденъ среди этихъ стѣнъ старой крѣпостной соборъ, въ уныломъ одиночествѣ торчащій среди голыхъ камней и обрывовъ, скорѣе прилѣпленный къ скалѣ, чѣмъ стоящій на ней… Городъ внизу зажатъ между охватывающими его стѣнами, и дома набиты въ немъ какъ сельди въ боченкѣ…

Этотъ ни съ чѣмъ несравнимый оригинальный видъ Каттаро врѣзывается неизгладимо въ память; но только кисть талантливаго живописца способна передать сколько-нибудь наглядно и вѣрно его поразительную романтическую красоту, которою я досыта наслаждался потомъ со всевозможныхъ сторонъ и въ самые разнообразные часы дня.

* * *

Вотъ мы, наконецъ, и вылѣзли изъ своего парохода, съ палубы котораго мы долго не рѣшались двинуться, словно заколдованные представшею вдругъ передъ нами чудною картиною. Любезный австріецъ Вагнеръ, какъ законный хозяинъ этихъ мѣстъ, оказывалъ намъ самую радушную помощь. Молодчина-черногорецъ, явившійся въ роли носильщика, легко вскинулъ на спину пятипудовый сундукъ и за полтора гульдена доставилъ чуть не бѣгомъ на своихъ на двоихъ въ недалеко лежавшую гостинницу весь нашъ порядочно сложный багажъ. Гостинница достаточно приличная, достаточно чистая; намъ дали за три гульдена просторный номеръ съ двумя постелями. Кельнеръ оказался тоже черногорецъ, говорящій не только по-сербски и итальянски, какъ говорятъ здѣсь всѣ бокезы, но еще и по-французски, и даже чуточку по-русски.

Къ удивленію нашему, въ Кйттаро оказалась таможня, и нашъ багажъ потребовали-было къ осмотру, но я увѣрилъ австрійскаго стража, что потерялъ ключи отъ своихъ сундуковъ, и тѣмъ избавилъ себя отъ досадной и совсѣмъ ненужной обязанности въ который уже разъ перерывать свой совершенно невинный багажъ.

Подкрѣпивши себя чѣмъ слѣдовало, мы пошли бродить по набережной. Хотя только конецъ іюня, лавки завалены всякими спѣлыми фруктами, арбузами, абрикосами, грушами, мѣстными апельсинами — со шкуркою страннаго цвѣта, на половину желтаго, на половину кроваво-краснаго. Въ саду, въ кофейняхъ, на базарѣ, на пристани — вездѣ солдаты, офицеры; военная форма совсѣмъ заслоняетъ собою мирную штатскую. Половина города — казармы, военные склады, госпитали. Ясно, что Каттаро — прежде всего и больше всего крѣпость, — порубежный оплотъ Австріи противъ удалыхъ сыновъ Черной-Горы, что съ такимъ суровымъ видомъ нависла надъ этимъ лазурнымъ заливомъ и надъ этими благодатными деревеньками.

На плацу производилось солдатское ученье, и нѣмецкая команда, послушно двигавшая ряды рослыхъ славянскихъ воиновъ, громко раздавалась по набережной. Мы изъ любопытства зашли въ казарму зарскаго, или задрскаго, полка, расположенную сейчасъ же за садомъ. Все тамъ очень просто, но и очень чисто, какъ никогда не бываетъ въ нашихъ русскихъ казармахъ. У всякаго солдата желѣзная кровать грубаго издѣлія, тюфякъ, одѣяло; вездѣ вентиляція, вездѣ хорошій воздухъ и соблюденіе всякихъ санитарныхъ условій.

Мы прошли въ городъ съ дальняго конца по цѣпному подъемному мосту, перекинутому черезъ крѣпостной ровъ, или, скорѣе, каналъ, наполненный водою изъ моря. Четыре тяжелѣйшихъ ядра, висящія на цѣпяхъ и блокахъ, служатъ противовѣсомъ при подъемѣ моста. У всѣхъ воротъ города строгій военный караулъ, потому что и городъ заключенъ въ стѣнахъ крѣпости. Но въ настоящую крѣпость никого не пускаютъ. Часовой у моста оказался сербъ, и я завелъ съ нимъ разговоръ, на половину по-русски, на половину по-сербски, что, однако, было для него достаточно понятно. Вѣроятно, австрійцы не требуютъ отъ своихъ часовыхъ обѣта молчанія, какъ это водится въ другихъ войскахъ.

Я спросилъ его, между прочимъ, какъ же лазаютъ на верхъ по этой отвѣсной скалѣ, когда отсюда на ней ни одной тропинки. Солдатъ увѣрялъ меня, что ходы въ верхнюю крѣпость идутъ въ стѣнѣ и даже подъ землею, такъ что осаждающій крѣпость непріятель совсѣмъ не видитъ передвиженій гарнизона въ крѣпости. Но зачѣмъ эта сама по себѣ неприступная скала, окруженная страшными пропастями, обнесена еще такими длинными, высокими и дорого стоющими каменными стѣнами, — воинъ-сербъ объяснить мнѣ не могъ.

Какъ ни живописенъ городъ Которъ, а жить въ немъ избави Богъ! Тѣснота въ немъ такая, что дышать нечѣмъ. Площади его — перешагнуть можно, улицы — чистыя трещины между каменныхъ стѣнъ. Часто вмѣсто улицъ какіе-то крытые корридоры подъ сводами домовъ, какія-то каменныя лѣсенки не то на чердакъ, не то на колокольню. Вездѣ тьма и сырость, въ кофейняхъ, харчевняхъ, лавчонкахъ, жилыхъ домахъ, переулкахъ, но какъ вездѣ во владѣніяхъ Австріи — образцовая чистота, всякій закоулочекъ превосходно вымощенъ и выметенъ. Жители, конечно, пріучились давно и въ этой тѣснотѣ, и въ этой темнотѣ, и въ этому сидѣнью взаперти подъ вѣчнымъ карауломъ солдатъ, но мнѣ было бы тошно среди этой духоты и затхлости, одинаково давящей и духъ, и тѣло, въ этихъ узкихъ Kegelbahn'ахъ, въ этихъ мрачныхъ конурахъ безъ солнечнаго луча, безъ зелени дерева, безъ вольной струи воздуха. Лошади, колеса — тутъ не увидите нигдѣ, потому что экипажу тутъ повернуться негдѣ. Къ унынію темноты и тѣсноты прибавляется еще уныніе тишины. Городъ такъ тихъ, словно вымеръ. Въ глубокихъ и тѣсныхъ каменныхъ корридорахъ звуки шаговъ рѣдкихъ прохожихъ его глохнутъ какъ въ могилѣ. Лѣтомъ въ Которѣ нестерпимо жарко и отъ скученности каменныхъ строеній, мѣшающихъ всякому движенію воздуха, и отъ тѣсной близости крѣпостной скалы, поднимающейся стѣною надъ городомъ, которая накаляется солнцемъ, какъ кухонная плита, и цѣлый день льетъ сверху на городъ свой сухой каленый жаръ. А зимою, какъ говорили мнѣ жители, здѣсь непрерывные дожди и грязь.

* * *

Которъ, кажется, застылъ въ томъ своемъ видѣ, въ какомъ онъ процвѣталъ еще въ средніе вѣка. Дома его почти всѣ старинные. То-и-дѣло видишь венеціанскія окна, венеціанскіе балкончики, венеціанскіе гербы. Узенькіе мезонины съ каменными балюстрадами балкончиковъ замѣняютъ въ этихъ старыхъ, потемнѣвшихъ отъ времени, домахъ — вторые этажи ихъ. Нерѣдко встрѣчаешь на нихъ интересныя скульптурныя украшенія, а кое-гдѣ даже цѣлыя статуи давнихъ временъ. Магазиновъ настоящихъ нѣтъ, большихъ торговыхъ складовъ тоже — только небольшія лавчонки, которыя ясно говорятъ о паденіи былой цвѣтущей торговли Котора. На одной изъ тѣсныхъ площадокъ старый католическій соборъ подъ стать окружающимъ его старымъ домамъ, изъ потемнѣвшихъ отъ времени тесанныхъ камней, съ огромною входною аркою, изобильно украшенною скульптурою, съ огромною рѣзною розеткою надъ аркою, какъ во всѣхъ готическихъ храмахъ; должно быть, тоже отъ старости, онъ, какъ старикъ на костыли, опирается на поддерживающіе его со всѣхъ сторонъ каменные контрфорсы, безцеремонно упершіеся концами въ стѣны сосѣднихъ домовъ. Въ церкви, въ сторонѣ отъ входа, древній каменный саркофагъ, и надпись на немъ гласитъ, что онъ воздвигнутъ благодарными которцами нѣкіимъ супругамъ, доблестнымъ гражданамъ города, исправившимъ и возобновившимъ храмъ въ 1340 году; при чемъ прибавлено, что первоначальный храмъ былъ построенъ еще много раньше. Въ городѣ есть и другія старинныя церкви, и вообще много стараго, почти все старое, словно онъ пролежалъ цѣлыя столѣтія гдѣ-нибудь подъ землею и потомъ его откопали. Есть нѣсколько и греческихъ церквей. Мы побесѣдовали потомъ за столомъ съ вашимъ словоохотливымъ австрійскимъ спутникомъ, Herr'омъ Вагнеромъ, о причинахъ бросавшагося намъ въ глаза застоя въ общественной и торговой жизни Котбра, — въ свое время бойкаго центра мореходства и коммерціи. Но вѣнскій патріотъ, вмѣсто объясненія, сталъ распространяться, въ очень цвѣтущихъ нѣмецкихъ фразахъ, о жертвахъ, которыя великодушная Австрія принесла на пользу этого славянскаго края, о неисчислимыхъ убыткахъ оккупаціи Босніи и Герцеговины, о цивилизаціи, богатствѣ, порядкѣ, счастіи, которые посыпались на эти жалкія невѣжественныя страны изъ рога изобилія нѣмецко-австрійской культуры, такъ что теперь даже люди перестали здѣсь быть похожими на прежнихъ людей, и въ концѣ концовъ въ весьма мажорномъ тонѣ далъ понять своимъ русскимъ собесѣдникамъ, что эти когда-то славянскія страны теперь окружены китайскою стѣною своего рода отъ всякихъ вредоносныхъ иноземныхъ вліяній, что по границамъ ихъ воздвигнуты самыя неприступныя крѣпости, и австрійская власть охраняется въ нихъ самыми непобѣдимыми войсками, съ чѣмъ мы отъ души поздравили и его, Herr'а Вагнера, и его великую австрійскую монархію.

Черногорцы, давно уже зорко глядящіе на крѣпкостѣнный Которъ и чудную бухту его съ высоты своихъ заоблачныхъ утесовъ, имѣютъ, однако же, совсѣмъ другія мнѣнія и насчетъ священныхъ правъ на Которъ габсбургской монархіи, и насчетъ наливаемыхъ ею благъ, и даже насчетъ неприступности и непобѣдимости ея здѣшнихъ твердынь. Черногорцы искренно считаютъ Котбръ природною пристанью Черной-Горы и ея законною собственностью. Хотя, благодаря Россіи, Черногорія, до сихъ поръ запертая со всѣхъ сторонъ чужими землями и совершенно отрѣзанная отъ моря, получила теперь въ свое владѣніе два морскихъ порта — Дулъциньо и Антивари, посредствомъ которыхъ она можетъ, наконецъ, свободно сообщаться съ остальнымъ міромъ, не завися отъ доброй воли своей враждебной и опасной сосѣдки Австріи, но все-таки, и по близости своей, и по удобству, и по торговому значенію, теперешніе черногорскіе порты не могутъ идти въ сравненіе съ великолѣпнымъ рейдомъ Которской бухты.

Которъ и всю Бокку черногорцы считаютъ своею не потому только, что въ средніе вѣка маленькая которская республика была долгое время подъ покровительствомъ Сербіи, какъ бы младшимъ братомъ ея, пока она, по разрушеніи сербскаго царства, не перешла, въ XV столѣтіи, подъ такое же покровительство могущественной сосѣдки своей Венеціи. Помимо этого, Которъ съ своею бухтою былъ еще въ очень недавнее время (въ 1806 году) отвоеванъ у французовъ мечомъ и кровью черногорцевъ въ союзѣ съ русскими, а потомъ, когда по тильзитскому миру русскіе уступили Которъ Наполеону, черногорцы уже сами, безъ помощи русскихъ, еще разъ отняли, въ 1813 г., у французовъ чуть не всю Бокку-Которскую. Ихъ князь-поэтъ, владыка Петръ Нѣгошъ, или Петръ I, котораго черногорцы называютъ не иначе, какъ «Святопочившій Петръ» — поселился-было въ «своемъ» Которѣ, и когда новая несправедливость дипломатовъ передала на вѣнскомъ конгрессѣ эту законную боевую добычу черногорскихъ орловъ, не спрашивая ихъ и даже не предупреждая, невѣдомо за какія услуги, во власть Австріи, которая не пожертвовала для этого ни однимъ солдатомъ, ни однимъ гульденомъ денегъ, то храбрый владыка и юнаки его стали-было стѣною на защиту необходимаго имъ морского порта, и отказались впускать въ эти естественныя укрѣпленныя ворота своей горной родины — историческихъ враговъ славянства — австрійцевъ. Только настоятельные совѣты русскаго двора вынудили глубоко огорченныхъ черногорцевъ опустить свои побѣдоносные ятаганы и уйти, скрѣпи сердце, опять далеко отъ моря, въ свои безплодныя горы, оставивъ милый имъ Которъ и родныхъ имъ по крови, вѣрѣ и рѣчи бокезцевъ на произволъ нѣмецкихъ пришельцевъ… Этой обиды и этой неправды черногорцы не могутъ забыть до сихъ поръ.

Не забыли ихъ и сами бокезы, — изъ которыхъ огромное большинство православные, — горячо сочувствуютъ черногорцамъ, и говорятъ, по крайней мѣрѣ, въ деревняхъ тѣмъ se языкомъ черногорцевъ и сербовъ, хотя и съ небольшою примѣсью итальянскихъ словъ. Только въ городахъ, подъ многолѣтнимъ католическимъ вліяніемъ Венеціи на нихъ, и черезъ постоянныя торговыя сношенія съ Италіей, утвердилась на ряду съ родною славянскою и чуждая итальянская рѣчь.

 

IV

Подъемъ на Черную-Гору

Услужливый вѣнецъ любезно помогъ намъ и въ предстоявшей поѣздкѣ въ Цетинье. Онъ привелъ намъ въ отель просторную коляску парою, нанятую имъ за девять австрійскихъ гульденовъ до самаго Цетинье, что мнѣ показалось очень милостиво, если принять во вниманіе, на какія сказочныя кручи мы должны были подниматься вмѣстѣ съ своимъ багажомъ. Впрочемъ, мы разочли, что путешествовать по дебрямъ Черногоріи съ сундуками и большими чемоданами было бы уже слишкомъ по-русски и слишкомъ по-барски, а потому рѣшились оставить весь тяжелый свой грузъ въ Которѣ у хозяина гостинницы, захвативъ съ собою въ коляску только самое необходимое.

Встали въ 4 часа утра, напились кофе съ молокомъ въ кофейнѣ сада на набережной, гдѣ въ этотъ ранній часъ все уже было готово, и въ пять тронулись въ путь. Надо отдать честь австрійцамъ, — они провели вездѣ въ своихъ горныхъ владѣніяхъ отличныя шоссированныя дороги. Конечно, они провели ихъ для своихъ пушекъ и кавалерійскихъ отрядовъ, а не для удобства туристовъ, которыхъ здѣсь почти не бываетъ, и не для выгодъ мѣстной торговли, которая едва ли окупила бы такія крупныя затраты своими ничтожными оборотами. Сначала дорога идетъ легкими изволоками, кидая длинныя петли то впередъ, то назадъ, я крутясь около однѣхъ и тѣхъ же возвышенностей, такъ что кажется, будто мы все вертимся на одномъ и томъ же мѣстѣ, словно бѣлка въ своемъ колесѣ. Сады фигъ, орѣховъ, айланта провожаютъ нѣкоторое время эту дорогу, но она скоро совсѣмъ вылѣзаетъ изъ ущелья и начинаетъ лѣпиться по ребрамъ горъ. Кучеръ нашъ Божо, черногорецъ, давно переселившійся въ Каттаро и совсѣмъ обратившійся въ австрійца, такъ что изрядно теперь болтаетъ по-нѣмецки, покивалъ намъ снизу на рѣзкіе и смѣлые зигзаги, которыми словно разлинеена до самой макушки своей стоявшая надъ нашими головами подоблачная сѣрая стѣна; но мы вѣрить не хотѣли, чтобы дѣйствительно можно было подниматься въ экипажѣ на эту отвѣсную стѣну, загородившую собою полъ-неба. А между тѣмъ это несомнѣнно была предстоявшая намъ дорога, которая искусно одолѣла недоступныя горныя кручи своими безчисленными изворотами, прорѣзанными по груди горы и казавшимися намъ издали и снизу какими-то ступенями титановъ, поднимающимися на самое небо… Пока еще прохладно въ горахъ, на водахъ залива еще неподвижно лежатъ тѣни ночи, и только-что отошедшій отъ пристани пароходъ бороздитъ его своею пѣнистою чертою, словно остріе алмаза темнозеленое стекло… Вотъ мы и на перевалѣ св. Троицы. Неожиданно выросъ сбоку насъ и надъ головами нашими австрійскій фортъ св. Троицы. Пушки наведены на бухту, на море, ружейныя бойницы — прямо на дорогу. Немного ниже форта обильный фонтанъ, обсыпанный кругомъ черногорками водоносицами. Черногорецъ здѣсь вообще обычный поденный рабочій. Черногорскія женщины одѣваются очень траурно: черныя юбки, черные фартуки, на головѣ — свернутые по-сицилійски, черные платки, на ногахъ — бѣлые чулки, да на плечахъ бѣлая чуня — въ родѣ бешмета, закрывающая только спину; словомъ, одно только черное да бѣлое. Женщины эти терпѣливо набираютъ воду въ большіе плоскіе бочонки и тащатъ ихъ потомъ версты за двѣ на крутую гору Вермачь, въ новостроящуюся тамъ крѣпость, которая отлично видна намъ отсюда, и которая — вмѣстѣ съ существующими уже на Вермачѣ двумя баттареями — должна представить, по расчетамъ австрійцевъ, неодолимую твердыню для защиты береговъ отъ непріятельскихъ кораблей и для отпора черногорцамъ въ случаѣ ихъ попытки овладѣть Боккою Которской.

Отъ форта св. Троицы дорога перебѣгаетъ совсѣмъ на другую сторону горы, и мы вдругъ очутились на узкомъ горномъ карнизѣ, у ногъ котораго проваливалась глубоко внизу просторная прибрежная равнина, покрытая кукурузниками и оливковыми деревьями.

— Это Крстольское поле! — сообщилъ намъ говорливый Божо. — Оно тянется на пять часовъ пути отъ моря. А вонъ та мощеная дорога, что бѣлѣется по серединѣ, ведетъ въ Будву, въ другому берегу моря…

На Крстольскомъ полѣ въ прежнее время битва страшная была у бокезовъ съ французами; 3.000 черногорцевъ помогали тогда бокезамъ. Много тутъ народу полегло, и французовъ, и бокезовъ, а ужъ особенно французовъ. Ну, да у нихъ сила большая была, — забрали они и крѣпость Которскую, и всю Бокку, потому что въ Боккѣ почти и людей тогда совсѣмъ не осталось, — всѣхъ перебили. Церковь, что въ крѣпости, въ пороховой магазинъ обратили французы, святыхъ повыкинули. Богъ сейчасъ se и наказалъ ихъ: стали они по ночамъ неизвѣстно отчего умирать. Вотъ майоръ, начальникъ ихній, и пошелъ самъ ночью крѣпость караулить, чтобы узнать, отчего это войско его умираетъ. Божія Матерь явилась ему и объявила, что это она французовъ убиваетъ, и чтобы они на другой же день убирались вонъ. Проснулся майоръ, а ужъ онъ — вмѣсто крѣпости — внизу лежитъ. Ну, онъ тутъ же всѣмъ своимъ уходить приказалъ. Сколько оружія, припасовъ въ крѣпости бросили! Народъ бокезскій собрался опять, выгналъ французовъ изо всѣхъ своихъ мѣстъ.

— Не отъ однихъ французовъ, я думаю, и отъ австрійцевъ порядочно доставалось бокезцамъ? — замѣтилъ я.

— Не отъ австрійцевъ, а отъ венгерцевъ! — тономъ непоколебимаго убѣжденія объяснилъ мнѣ Ббжо. — Венгерцы стали насильно брать бокезцевъ въ военную службу, а Бокка никогда не была ни завоевана, ни куплена австрійскимъ императоромъ, а по добровольному договору подъ него Отдалась, и договоръ былъ — въ службѣ не принуждать; вотъ оттого и возставали бокезцы два раза — въ 69 и въ 82 году. Императоръ не хотѣлъ брать ихъ въ солдаты, а венгерцы хотѣли. Іовановичъ въ 69-мъ году съ 30.000 въ Бокку пришелъ, а ушелъ назадъ всего съ 5-ю! Много битвъ было съ нимъ, даже въ самой крѣпости которской, да и въ другихъ крѣпостяхъ, хоть бы ротъ въ Гораздѣ, гдѣ мы сейчасъ будемъ…

Горазду мы увидѣли очень скоро. Она возвышалась на плоской вершинѣ одиноко стоявшей обрывистой горы въ видѣ земляного холма съ черными жерлами бойницъ — крѣпость искусственная на крѣпости природной! Круглая желѣзная вращающаяся башня, вооруженная двумя колоссальными орудіями, поднимается изъ середины этого холма, на далёко обстрѣливая и море, и горы. Все жилье гарнизона и всѣ его склады — внутри холма; когда мы поднялись потомъ выше и видѣли уже съ птичьяго полета и Вермачь, и Горазду, и Которскую бухту, вамъ было ясно видно, что изъ зеленаго холма торчатъ множество трубъ, доставляющихъ свѣжій воздухъ внутрь подземныхъ казематовъ.

— Сильнѣе на свѣтѣ нѣтъ крѣпости, какъ Горазда! — повѣствовалъ намъ Божо. — Тамъ артиллеристовъ однихъ сколько, пушекъ, пѣхоты цѣлый полкъ, и припасовъ всякихъ сложено на 10 лѣтъ, а кругомъ ея ровъ глубокій выкопанъ, полный воды… До войны 82 года въ Боккѣ было 12 австрійскихъ крѣпостей, а теперь ихъ здѣсь до 50-ти!

Дѣйствительно, куда ни взглянешь, вездѣ видишь торчащіе по горамъ австрійскіе форты. Три такихъ форта забрались очень высоко на вершину голаго хребта за Которскою бухтою, около самой границы Черногоріи. Что' могли стоить всѣ эти укрѣпленія, и стоитъ ли вообще такихъ затратъ вся маленькая Бокка Которская, — это ужъ пусть рѣшаютъ сами австрійцы. Правда, Бокка — это своего рода ключъ во всей Далмаціи, по увѣренію бокезовъ, но я думаю, что довѣрчивымъ отношеніемъ къ поморскимъ славянамъ и предоставленіемъ имъ. такой же свободы внутренней жизни, какою пользуются Венгрія и Австрія, габсбургская монархія гораздо вѣрнѣе обезпечила бы себѣ и прочность, и доходность своихъ далматійскихъ владѣній, чѣмъ многочисленными пушечными гнѣздами, которыя она съ такими усиліями и жертвами свила себѣ на вершинахъ этихъ горъ.

А отвѣсная сѣрая стѣна все угрюмѣе, безотраднѣе и грознѣе выростаетъ надъ нашею головою. Одна мысль — лѣзть на нее — кажется безумною дёрзостью. Однако коляска наша продолжаетъ катиться все впередъ, все вверхъ, и мы незамѣтно одолѣваемъ одинъ зигзагъ дороги за другимъ, гораздо легче во всякомъ случаѣ, чѣмъ обыкновенно привыкли взбираться въ своихъ тарантасахъ и каретахъ на такъ-называемыя «горы» нашихъ родимыхъ проселочныхъ дорогъ, — горы, которыя бы не удостоились здѣсь даже названія холмика. Мало-по-малу Бокка Которская, показывавшая намъ по очереди то одну, то другую бухточку свою, стала открываться вся цѣликомъ, распростертая внизу, подъ нашими ногами, какъ на громадной ландкартѣ, со всѣми своими прихотливыми мысиками, полуостровками, заливчиками, со всѣми своими хорошенькими городками, деревеньками и садами… Проворными водяными паучками бѣгаютъ тамъ внизу впередъ и назадъ по голубому зеркалу ея быстроногіе пароходы, бѣлыми мотыльками вырѣзаются на синевѣ ея водъ паруса лодокъ. Вотъ и солнце выбралось-таки изъ-за хребтовъ, загородившихъ небо, и озолотило сначала вершины горъ, потомъ ихъ скаты, потомъ загорѣлось огнями на бѣленькихъ домикахъ деревень, пріютившихся у подножія горъ, и наконецъ широко и ярко залило своими золотыми потоками весь сіявшій нѣжною лазурью Которскій заливъ.

Только суровые обрывы Черной-Горы, изъ-за которыхъ поднималось солнце, оставались такими же мрачными и непривѣтливыми, погруженные еще съ головою въ тѣни ночи…

Пирамидальный утесъ, на которомъ всего только часъ тому назадъ такъ высоко торчала надъ нашими головами средневѣковая крѣпость Котора, кажется намъ теперь спрятаннымъ гдѣ-то глубоко на двѣ пропасти, и все ничтожество микроскопическихъ человѣческихъ твердыней передъ могучими твердынями природы дѣлается здѣсь до поразительности яснымъ. Чѣмъ выше поднимаемся мы, тѣмъ шире и великолѣпнѣе, тѣмъ глубже и дальше разстилается подъ нашими ногами невыразимая, невѣроятная красота этого райскаго уголка міра божьяго. Ясное голубое небо, ясное голубое море и ласкающая прохлада горнаго утра наполняютъ душу какимъ-то весеннимъ чувствомъ счастья и жизненной радости.

Не только Которскій заливъ со всѣми своими изгибами и бухтами, во и Крстольское поле, и другой берегъ моря у Будвы, и само море на огромное пространство — все разомъ видно намъ отсюда; крѣпость Горазду и крѣпость Вермачь мы видимъ теперь будто съ крыльевъ орла или изъ корзины воздушнаго шара, прямо въ темя, хоть сейчасъ планъ снимай. Бѣлые зигзаги шоссе, избороздившіе невѣроятную вручу, которую мы только-что одолѣли, тоже видны теперь подъ нашими ногами всѣ до послѣдняго, ясно какъ на чертежѣ.

На половинѣ горы насъ нагнала черногорская почта. Молодой почтальонъ, въ неизбѣжной черногорской «Капицѣ» съ особымъ металлическимъ знакомъ, везъ въ Цетинье какую-то машину, выписанную изъ Тріеста. Отъ скуки онъ очень мило наигрываетъ на дудочкѣ простодушныя черногорскія пѣсенки. Нашъ возница вступаетъ съ нимъ, конечно, въ оживленную бесѣду.

— Стой! — возница нашъ съ важнымъ видомъ останавливаетъ лошадей и слѣзаетъ съ козелъ. Останавливается слѣдующій за нами почтальонъ и тоже слѣзаетъ съ козелъ.

— Что такое?

Оказывается, мы уже проѣхали половину пути до Нѣгушей… тутъ обыкновенно даютъ маленькій роздыхъ лошадямъ отъ безконечнаго подъема въ гору.

Возница и черногорскій почтальонъ при этомъ случаѣ даютъ и себѣ маленькій роздыхъ, осуществляя его въ видѣ стаканчика живительной ракіи, за которымъ они заходятъ въ гостепріимный домъ дорожнаго смотрителя. Пятеро дѣтишекъ этого смотрителя, малъ-мала меньше, съ своей стороны, очевидно, тоже хотятъ воспользоваться счастливымъ случаемъ и окружаютъ коляску иностранныхъ туристовъ, далеко не частыхъ на этой дорогѣ, протягивая намъ крошечные пучки горныхъ цвѣтовъ. Въ этой странѣ безплодныхъ камней приходится, кажется, больше насыщаться поэзіею красивыхъ видовъ, чѣмъ прозаическимъ хлѣбомъ, и бѣдная дѣтвора имѣла поэтому вполнѣ законныя основанія обращаться въ кошельку праздношатающихся путниковъ.

Стали попадаться по дорогѣ худые, смуглые черногорцы, — все народъ рослый и сильный; ихъ руками проведены черезъ отвѣсныя неприступныя скалы всѣ эти покойныя шоссе, по которымъ мы катимъ теперь какъ по аллеямъ какого-нибудь Булонскаго-Лѣса. Они и теперь мостятъ и исправляютъ здѣсь дорогу, вооружившись ломами и кирками. Дорога эта проведена австрійцами съ чисто-стратегическими цѣлями. Строилась она года три и стоила очень дорого. Черногорцы съ своей стороны продолжили эту удобную дорогу черезъ горный хребетъ, еще больше австрійцевъ нуждаясь въ ней для своихъ торговыхъ сношеній съ Которомъ, Рагузою и Тріестомъ. Но князь безденежнаго княжества устроилъ это патріархальнымъ способомъ: онъ отпускалъ своимъ рабочимъ только кукурузу для ѣды, а за трудъ ихъ никакихъ денегъ не полагалось. Дорога нужна была для народа, поэтому она и должна была работаться собственными силами народа. Приказывалось коротко и ясно, изъ какого села сколько выслать рабочихъ на дорогу, — вотъ вамъ и вся государственная смѣта дорожныхъ сооруженій черногорскаго государства. Да откуда было бы и взять ему денегъ?

Божо, въ своемъ наивномъ невѣжествѣ и въ своемъ благоговѣніи передъ могуществомъ Австріи, увѣрялъ насъ, будто черногорскому князю на все деньги даетъ «наша Австрія».

— Оружіе, деньги, все имъ отъ императора австрійскаго присылается, — болталъ онъ. — Черногорцамъ же неоткуда взять! Горы у нихъ однѣ, камень. И противъ туровъ тоже имъ императоръ всегда помогаетъ: «наши» артиллеристы и разныя другія войска, переодѣтыя, изъ Бокки къ нимъ въ Черногорію отправлялись и вмѣстѣ дрались противъ туровъ. Даже у князя на дворцѣ знамя австрійское виситъ. Турки какъ увидѣли это знамя, сейчасъ же отступили…

— Отчего же черногорцы такъ не любятъ австрійцевъ, если тѣ помогаютъ имъ во всемъ? — иронически спросилъ я Божо.

Божо пожалъ въ недоумѣньи плечами и развелъ руками.

— Богами! — не знаю ужъ съ чего…

— Ну, а боснякамъ развѣ лучше стало при австрійцахъ? — продолжалъ я.

— Конечно, лучше, какое же сравненье!

— Почему же въ Босніи всѣ такъ недовольны и постоянно жалуются императору?

— Турки недовольны, а христіане довольны! — не совсѣмъ увѣренно старался меня разубѣдить Божо. — Императоръ австрійскій прекрасный человѣкъ; и онъ, и вся семья, очень любятъ Бокку. Покойный Рудольфъ даже не хотѣлъ короноваться австрійскою короною, а славянскою. Онъ былъ славянинъ душою: бокезцевъ, черногорцевъ, всѣхъ славянъ любилъ гораздо больше нѣмцевъ. Когда нѣмцы на берлинскомъ конгрессѣ хотѣли отдать Австріи Новый-Базаръ, Рудольфъ явился къ нимъ и объявилъ:- Не нужно! Никто кромѣ меня не будетъ владѣть Новымъ-Базаромъ! — Какъ же ты возьмешь его? Откуда наберешь войско? — спрашиваютъ его нѣмцы. — А онъ отвѣчаетъ:- Мнѣ ничего не нужно, только лошадь да саблю, всѣ славяне сами за мною пойдутъ!.. Вотъ онъ каковъ былъ, Рудольфъ. За это его нѣмцы и застрѣлили! — прибавилъ съ непоколебимымъ убѣжденіемъ Божо.

Я долженъ замѣтить здѣсь, что и въ королевствѣ сербскомъ слышалъ такого же рода глубоко укоренившуюся въ народѣ легенду о погибшемъ наслѣдномъ принцѣ Австріи.

Сербы тоже считаютъ его горячимъ другомъ славянъ, мечтавшимъ создать изо всѣхъ славянъ Австріи и Балканскаго полуострова одну могучую славянскую имперію. Въ Сербіи меня серьезно увѣряли, будто его погубила прусская и іезуитская интрига, послѣ того какъ всѣмъ стали ясны его славянскія симпатіи и ого нескрываемая вражда къ нѣмцамъ; старый императоръ будто бы вынужденъ былъ дать свое согласіе на устраненіе отъ престола Габсбурговъ мятежнаго сына, шедшаго на перекоръ политикѣ своего отца…

Божо между тѣмъ продолжалъ:

— Въ 80-мъ году Рудольфъ пріѣзжалъ съ Стефаніей въ Цетинье черезъ наше Каттаро. Четверкою туда проѣхалъ, въ прекрасномъ экипажѣ, изъ Вѣны ему привезли; тамъ его князю Николаю подарилъ. До границы австрійская кавалерія его провожала, а на границѣ черногорцы встрѣтили во всемъ парадѣ! Никогда не было такихъ празднествъ, какъ въ то время. И простой какой былъ этотъ Рудольфъ: всякій черногорецъ ему руку жалъ. Тоже и эрцгерцогъ Іоаннъ нѣсколько мѣсяцевъ въ Цетиньѣ жилъ, войска черногорскія пріучалъ въ солдатской службѣ.

— А изъ русскихъ кто бываетъ въ Цетиньѣ? — спросилъ я.

— Князь русскій Николай былъ; послѣ того каждый годъ, изъ Россіи полный пароходъ хлѣба въ Черногорію присылаютъ кукурузы и пшеницы; даже пароходъ имъ подарили.

— Русскій языкъ вѣдь похожъ на черногорскій? — спросилъ я.

— А какъ же! Я читалъ въ книжкѣ одной, что больше тысячи лѣтъ тому назадъ тутъ у насъ по всему берегу русскіе жили, потомъ ушли, а отъ нихъ ужъ бокезы произошли. Не одинъ говоритъ одно, другой — другое, трудно вѣрно знать, что было прежде! — довольно основательно разсудилъ Божо.

* * *

Небольшіе камушки, положенные на дорогѣ, означаютъ границу Черногоріи. Мы переѣзжаемъ ее, однако, съ какимъ-то особеннымъ волненіемъ. Дорога чертитъ теперь свои смѣлые зигзаги по каменной груди колоссальной горной стѣны какъ разъ надъ бездною, въ глубину которой провалился Каттаро съ своею голубою бухтою. Море намъ видно отсюда уже на огромномъ обхватѣ; нѣжно бархатистый цвѣтъ его сдѣлался невыразимо прелестнымъ; словно оно теперь таетъ въ знойной синевѣ воздуха и неба.

Божо показываетъ намъ частицу старой черногорской «лѣстницы», которую перерѣзаетъ наша дорога, и по которой де проведенія австрійцами шоссе поднимались изъ Каттаро въ Цетинье, а изъ Цетинье спускались въ Каттаро… Это что-то невообразимое по своей первобытности; козья тропа, карабкающаяся съ уступа на уступъ, съ камня на камень, по осыпямъ и гребешкамъ, на отвѣсныя кручи, надъ головокружительными безднами. Черногорцы, однако, до сихъ поръ предпочитаютъ въ своихъ сообщеніяхъ съ морскимъ берегомъ эту сравнительно короткую головоломную лѣстницу на облава небесныя — безконечнымъ зигзагамъ австрійскаго шоссе, и мы встрѣчали потомъ нагруженныхъ ношами черногорскихъ женщинъ и мальчишекъ, сбѣгавшихъ съ безпечностью и безстрашіемъ дикихъ козъ съ своихъ заоблачныхъ высей, словно по ступенямъ комфортабельной лѣстницы какого-нибудь аристократическаго дома, по неровнымъ выбоинамъ и угловатымъ ребрамъ камней прямо въ распростертую подъ ихъ ногами бездну на нѣсколько верстъ глубины.

Вообще въ черногорской части пути все дѣлается суровѣе, грознѣе, опаснѣе; пропасти налѣво, пропасти направо, одна, страшнѣе другой; черносѣрыя громады надвигаются и нависаютъ надъ головою, будто какіе-то враждебные титаны, стерегущіе заповѣдный рубежъ въ недоступное царство горъ…

А «старая черногорская тропа», то ныряющая между скалъ, то выползающая опять на голые обрывы, еще больше наводитъ на васъ ужасъ, наглядно показывая вамъ, по какимъ недоступнымъ кручамъ предстоитъ вамъ еще подниматься. Но ужасъ вашъ только отъ одного вашего воображенія, отъ обстоящей васъ со всѣхъ сторонъ картины обрывовъ, скалъ, пропастей; коляска же ваша безопасно и спокойно, хотя уже далеко не прытко продолжаетъ описывать свои надоѣдливо крутящіеся около одного и того же мѣста длинные зигзаги, которыми искусство инженеровъ обмануло и осилило мнимую неприступность горъ.

Недалеко еще то время, когда путешественникъ въ Черногорію былъ совсѣмъ въ иномъ положеніи, чѣмъ мы, грѣшные.

«Я уже изнемогалъ, а Ловчинъ возставалъ передо мною все выше и страшнѣй; едва переходили мы одну преграду, являлась другая, еще неприступнѣе; едва взбирались на утесъ, по выдавшимся камнямъ или индѣ изсѣченной лѣстницѣ, нерѣдко цѣпляясь за колючій кустъ, и опять скользили внизъ по осыпямъ; казалось, не было конца пути, а солнце, столь привѣтливое въ началѣ дня, дышало пламенемъ; лучи его становились отвѣсными; я задыхался отъ зноя и усталости»…

* * *

Вотъ мы, наконецъ, взобрались на какую-то просторную и ровную котловину, кругомъ которой, однако, опять громоздятся, высокія, снѣгомъ покрытыя горы. Вотъ и первыя хижины черногорцевъ и даже клочки полей, расчищенныхъ среди каменной осыпи. Дома у черногорцевъ низенькіе и длинные, конечно каменные въ этомъ царствѣ дарового камня; бѣлыя стѣны ихъ, крытыя черепицею, притулившіяся къ зеленому лѣску, все-таки нѣсколько веселятъ этотъ суровый и пустынный видъ…

Немного дальше мы наткнулись и на маленькую деревенскую гостинницу, гдѣ обыкновенно останавливаются для передышки экипажи, съ такимъ трудомъ одолѣвшіе подъемъ на гору. Мѣстечко это называется Крстацъ; отъ него до Нѣгушей — рукой подать. Мы, признаться, съ большимъ удовольствіемъ вышли изъ экипажа размять свои косточки и подышать горнымъ воздухомъ въ радостномъ сознаніи, что окончился наконецъ этотъ нестерпимый подъемъ. Антонъ Рашваничъ, хозяинъ скромнаго отеля — субъектъ сомнительной національности, говоритъ по-нѣмецки к увѣряетъ, что у него можно получить всякія жаркія и горячія, но пока — устраиваетъ намъ завтракъ изъ яичницы съ ветчиною, овечьяго сыру и бутылки кислаго черногорскаго вина. Мы, впрочемъ, довольны и этимъ нежданнымъ благополучіемъ, и съ искреннимъ аппетитомъ истребляемъ горячую яичницу. Скоро въ этому заоблачному постоялому двору причаливаютъ и другіе путники: молодецъ «байрактаръ», т.-е. княжескій знаменоносецъ, изъ Цетинья, съ серебрянымъ значкомъ своего званія на круглой красной шапочкѣ, въ компаніи съ нѣсколькими черногорскими войниками; потомъ, коляска изъ Каттаро съ какимъ-то богатымъ далматинцемъ, одѣтымъ по-черногорски въ красное и золотое; съ нимъ хорошенькая дама, повидимому жена его, а на козлахъ важный пузатый туровъ за лакея. Они ѣдутъ въ Цетинье на народный праздникъ Петрова дня. Мы поболтали съ ними немного на ломаномъ сербскомъ языкѣ и скоро тоже двинулись въ путь.

Справа у насъ двѣ огромныя горы — Штировнивъ поближе, а подальше — славная въ лѣтописяхъ Черногоріи и дорогая всякому черногорскому сердцу гора Ловчинъ, именемъ которой называютъ обыкновенно весь горный кряжъ, отдѣляющій Каттаро отъ Черногоріи.

На самой высокой вершинѣ Ловчина, еще бѣлѣющей снѣгами во всѣхъ впадинахъ своихъ, на такъ называемомъ Язерскомъ Верхѣ, мелькаетъ, поминутно прячась въ облавахъ, маленькая часовня…

Это — могила владыки и князя Черногоріи Петра И-го, — вѣрнѣе, Радо Нѣгоша, какъ называютъ его до сихъ поръ черногорцы, и какъ дѣйствительно назывался онъ въ домѣ своего отца Томы Нѣгоша, пока ему не выпалъ жребій стать владыкою Черногоріи послѣ смерти дяди его Петра І-го. Этотъ государь-поэтъ завѣщалъ своему народу похоронить себя въ самой поэтической могилѣ, какую только могла изобрѣсти фантазія поэта, и какую только могъ пожелать вождь черногорцевъ, страстно любившій свою страну. Петру хотѣлось удалиться подальше отъ суеты мірской, повыше въ небу, и въ то же время оставаться въ дорогой его сердцу родинѣ, среди ея дикихъ горныхъ пустынь, на самой высокой и самой любимой народомъ вершинѣ ея, откуда можно однимъ взглядомъ окинуть всѣ нахіи Черногоріи, всѣ ея долины и горы, отъ «Скадрскаго Блата» и береговъ Адріатики до хребтовъ Босніи.

Полна такой же величественной поэзіи, какъ эта могила, была и самая смерть владыки Петра. Красавецъ собою, высокій, статный, могучій — этотъ молодой черногорскій Геркулесъ умеръ всего 38 лѣтъ, сгорѣвъ отъ какой-то загадочной болѣзни, отъ которой онъ неудержимо таялъ съ каждымъ днемъ. Ни Италія, ни Вѣна, ни врачи Европы, не спасли его, и, увѣрившись въ ихъ безсиліи, онъ безропотно уѣхалъ умирать въ свою милую бѣдную родину. Когда онъ почувствовалъ, что пришелъ его часъ, онъ велѣлъ созвать къ себѣ народъ свой, поднялся съ постели въ кресло и, пріобщившись торжественно Св. Таинъ, сталъ наставлять собравшихся всему тому добру, которое онъ съ такимъ самоотверженіемъ старался ввести въ родной ему бытъ во все продолженіе своего княженія. Такъ умиралъ, поучая народъ, и славный предмѣстникъ его — его дядя, «святопочившій» Петръ І-й.

Горькія рыданія сѣдоусыхъ воеводъ и сердарей, удалыхъ юнаковъ, не знавшихъ ни страха, ни состраданія въ ежедневной рѣзнѣ съ врагами, мѣшались со слезами прощавшагося съ ними князя…

— Не плачьте, а молитесь за меня и похороните меня на вершинѣ Ловчина! — произнесъ Петръ, приказалъ поправить постель, подошелъ въ ней и, какъ срубленный сѣкирою дубъ, вдругъ упалъ на нее мертвый…

Долго не могли исполнить его завѣщанія: сначала проливные дожди, потомъ глубокіе снѣга не давали возможности даже такимъ смѣлымъ и сильнымъ горнымъ лазунамъ, какъ черногорцы, взобраться съ своею драгоцѣнною ношею на отвѣсныя вручи Ловчина, и гробъ владыки простоялъ съ осени до лѣта въ тѣсномъ храмикѣ цетинскаго монастыря, пока, наконецъ, съ огромными трудами не взнесли его на облюбленную имъ нерукотворную пирамиду заоблачной горы, откуда онъ теперь смотритъ на насъ сверху своею трогательною бѣленькою часовенькой.

Туда поднимаются досужіе путешественники, чтобы полюбоваться широкою панорамою горъ и моря, попозже лѣтомъ, когда совсѣмъ стаютъ снѣга. Туда собираются и черногорцы въ день кончины владыки служить по немъ панихиды. Князь съ семьею тоже бываетъ тамъ.

У подножія Язерскаго Верха — обильный старинный колодезь, извѣстный своею холодною водою и прозываемый оригинальнымъ именемъ «Иванова-корыта»; онъ устроенъ, по преданію, еще первымъ основателемъ черногорскаго княжества Иваномъ-Бегомъ Черноевичемъ, которому черногорскій народъ приписываетъ происхожденіе всего полезнаго, уцѣлѣвшаго съ глубокой старины.

Владыка Петръ, похороненный на Ловчинѣ, не даромъ свѣтитъ тамъ наверху, высоко надъ всею Черною-Горою и Бердою, своей поднятой къ небу бѣленькой часовенькой. Это быль дѣйствительно свѣточъ Черногоріи, призывавшій ее къ миру, закону и знанію послѣ долгихъ вѣковъ кровавой борьбы. Геройскій предшественникъ его, «святопочившій Петръ», провелъ все княженье свое въ такомъ водоворотѣ постоянныхъ войнъ и опасностей, былъ настолько поглощенъ борьбою за свободу Черногоріи противъ разнородныхъ враговъ ея, что ему не оставалось ни силъ, ни времени думать о мирномъ устройствѣ своей родины.

«Святопочившій» недаромъ былъ современникомъ перваго Наполеона; несмотря на отдаленность и ничтожество Черногоріи, тревожная волна завоеваній и разрушеній, пробѣжавшая по всему міру подъ знаменами великаго корсиканца, доплеснула и до подножій Ловчина. Берега Адріатики сдѣлались полемъ ожесточенной борьбы, и горсть черногорскихъ героевъ владыки Петра, въ союзѣ съ русскою эскадрою Сенявина, торжествовала надъ всѣми усиліями непобѣдимаго въ другихъ, мѣстахъ французскаго войска, отбивая у него крѣпости Далмаціи, нанося ему тяжелыя пораженія.

«Святопочившій» герой во всю свою жизнь не проигралъ лично ни одной битвы, хотя битвамъ этимъ и счету не было. Еще гораздо раньше французовъ онъ съ своими черногорскими львами, вооруженными чуть не одними ятаганами, много разъ разбивалъ на голову многочисленныя войска турецкихъ пашей, пытавшихся вторгнуться въ родныя ему долины. Славнаго албанскаго визиря Кара-Махмута-Буматлія, который сокрушилъ въ Албаніи власть султана, и который уже сжегъ-было цетинскій монастырь въ самомъ сердцѣ Черногоріи, святопочившій, не имѣя ни денегъ, ни пороху, заложивъ въ Вѣнѣ на покупку пороха драгоцѣнную митрополичью митру, подаренную русской императрицей, два раза сряду разбилъ на голову съ его отборнымъ,40.000 войскомъ, уничтожилъ весь отрядъ его въ трехчасовой сѣчѣ и увѣнчалъ, по обычаю черногорцевъ, башню цетинскаго монастыря головою самого Кара-Махмута, долгіе годы сохранявшеюся потомъ въ церкви, какъ драгоцѣнный трофей побѣды. Еще славнѣе и громче была побѣда святопочившаго надъ стотысячною арміею турецкаго визиря, которую черногорскій герой могъ встрѣтить только съ 12.000 своихъ непобѣдимыхъ юнаковъ, составлявшихъ всю тогдашнюю, силу Черной Горы и Берды.

Эта побѣда окончательно утвердила независимость Черногоріи.

Но такое геройство и эти побѣды невольно воспитывали черногорцевъ въ привычкахъ насилія и крови, такъ что даже въ короткіе промежутки мирнаго времени они не могли выносить спокойной жизни: разбойническія четы и нескончаемые разсчеты кровавой мести наполняли грабежомъ и убійствами внутреннюю жизнь этой безъ того бѣдной страны. Хотя святопочившій и издалъ «судебникъ черногорскій», по которому кровавая месть и грабежи безпощадно наказывались смертью, но народъ его, чуть не съ колыбели работавшій ятаганомъ вмѣсто плуга, не хотѣлъ повиноваться закону, по прежнему уповалъ только на свой ятаганъ и винтовку, и продолжалъ привычную кровавую расправу съ своими домашними врагами.

Умирая, святопочившій собралъ вокругъ себя сердарей, воеводъ, старшинъ и весь народъ свой и со слезами умолялъ ихъ помянуть его соблюденіемъ общаго народнаго мира хотя бы до Юрьева дня. Народъ, рыдая, поклялся ему не обнажать все это время меча и молиться о князѣ своемъ, что онъ честно и исполнилъ. Трогательное послѣднее завѣщаніе владыки сохранилось до насъ на бумагѣ; послѣднею заканчивавшею статьею его была мольба владыки въ своему народу оставаться вѣрнымъ «въ благочестивой и христолюбивой Руссіи», не допускать даже помысла когда-нибудь отступать отъ покровительства этой «единородной и единовѣрной» имъ страны.

Но Юрьевъ день прошелъ, и полилась опять кровь въ междуусобицахъ племенъ и родовъ, опять начались грабежи и насилія.

18-лѣтній Петръ II-й, сынъ родного брата святопочившаго, долженъ былъ вооружиться противъ этихъ средневѣковыхъ обычаевъ, уничтожавшихъ все благополучіе и благосостояніе черногорскаго народа, желѣзною строгостью, которая одна только могла сколько-нибудь подѣйствовать на желѣзныя сердца и желѣзные характеры его вольнолюбивыхъ подданныхъ.

Петръ II-й прежде всего установилъ въ своей странѣ единовластіе владыки-князя, уничтоживъ старинную должность гражданскаго соправителя своего и изгнавъ изъ предѣловъ Черногоріи послѣ открытаго имъ заговора весь родъ Родоничей, наслѣдственныхъ «губернаторовъ» Черногоріи, постоянно враждовавшихъ съ владыками изъ рода Нѣгошей.

Потомъ, чтобы опереться на какую-нибудь собственную силу въ упорной борьбѣ съ непокорными племенами Черной-Горы, отстаивавшими кровавые обычаи самосуда и мести, Петръ учредилъ дружину перянниковъ, тѣлохранителей князя, изъ отборныхъ юнаковъ лучшихъ фамилій Черногоріи, получавшихъ отъ него жалованье и исполнявшихъ всѣ его повелѣнья и рѣшенья сената. Сенаторамъ онъ тоже назначилъ жалованье изъ княжеской казны, чтобы держать ихъ около себя, а не по хуторамъ, какъ они жили прежде, и требовать отъ нихъ серьезной работы надъ поступавшими къ нимъ судебными дѣлами. Кромѣ того, въ селеніяхъ онъ поручилъ разборъ мелкихъ судебныхъ дѣлъ и исполненіе разныхъ требованій закона особо назначеннымъ имъ надежнымъ людямъ, тоже получавшимъ отъ него жалованье и. называвшимся почему-то «гвардіей», или «малымъ судомъ», помимо остававшихся тамъ по старому сердарей, воеводъ и родовыхъ старшинъ, унаслѣдовавшихъ большею частью эти почетныя званія отъ отца къ сыну.

Съ помощью этого новаго устройства владыка неутомимо сталъ бороться противъ обычаевъ кровавой мести и постоянныхъ внутреннихъ грабежей и успѣлъ достичь того, что въ самыхъ глухихъ ущельяхъ Черногоріи безоружная женщина и ребенокъ могли безопасно проходить днемъ и ночью. Но главная забота и всѣ силы любви владыки были направлены на образованіе своего полудикаго безграмотнаго народа. Онъ завелъ въ Цетиньѣ типографію, гдѣ печаталъ священныя книги и собственныя стихотворенія, основалъ училище, выписывалъ и распространялъ среди народа русскія изданія священныхъ книгъ; его личный секретарь, Милаковичъ, занимался составленіемъ и изданіемъ книгъ для первоначальнаго обученія грамматикѣ, ариѳметикѣ, исторіи. Самъ владыка искалъ отдыха отъ своихъ правительственныхъ заботъ въ изученіи языковъ и литературы; онъ прекрасно говорилъ и писалъ по-русски и по-французски, могъ объясняться по-итальянски и по-нѣмецки; литературу онъ любилъ страстно и оставилъ послѣ себя много стихотвореній и драмъ; сербы считаютъ его однимъ изъ самыхъ лучшихъ своихъ поэтовъ. При необыкновенной простотѣ въ образѣ жизни, ничѣмъ не отличавшей его отъ обыкновеннаго черногорца, онъ готовъ былъ подѣлиться послѣднею струкою съ бѣднымъ землякомъ своимъ и преисполненъ былъ восторженной привязанности въ своей пустынной горной родинѣ. Вообще личность владыки Петра ІІ-го вселяетъ трогательное сочувствіе, даже когда изучаешь ее по книгамъ и разсказамъ живыхъ людей. Онъ повернулъ, можно сказать, исключительно боевую жизнь Черногоріи на путь человѣчности и мирнаго труда, и въ этомъ его незабвенная историческая заслуга, ставящая его такъ же высоко, какъ высоко поднята теперь-надъ нашими головами его поэтическая могила.

 

V

Нѣгоши и Цетинье

Зеленый лѣсъ, тѣсно столпившійся у подножія Штировника и Язерскаго Верха, одинъ только оживляетъ сколько-нибудь суровый видъ заоблачной равнины Черногорія; камни, камни и камни, и ничего другого кругомъ! одна гигантская каменоломня, въ которой сѣрые известковые утесы и осколы навалены другъ на друга, какъ въ дни первобытнаго хаоса. Скудость и безплодіе вездѣ, куда ни обращается взглядъ вашъ.

Даже Наполеонъ I, по разсказамъ мѣстныхъ жителей, обратилъ вниманіе на этотъ однообразный сѣрый цвѣтъ черногорскихъ горъ и обѣщалъ черногорцамъ «окрасить ихъ сѣрыя скалы въ красный цвѣтъ черногорскою кровью».

«И однако наши горы все такія же сѣрыя, а Наполеона и слѣда тутъ не осталось», — съ патріотическою гордостью прибавляютъ черногорцы.

«Нѣгоши» прячутся среди этой безотрадной каменоломни, въ широкой котловинѣ голыхъ сѣрыхъ скалъ, всего въ получасѣ пути отъ Крстаца.

Когда съѣдешь къ нимъ, они кажутся у самаго подножія Ловчина и Штировника.

Тутъ уже среди моря сухихъ камней попадаются изрѣдка не островки, а скорѣе маленькія лысинки темнокоричневой мягкой, какъ табакъ, земли, окруженныя каменною грядочкою, настоящіе цвѣточные горшки, въ которыхъ однако посѣяна не резеда и не розы, а прозаическая кукуруза и рожь, фасоль и картофель. Эти игрушечные огородики разсѣяны тамъ и сямъ, очевидно, на полянкахъ, въ потѣ лица очищенныхъ отъ камней, которыми почва даже и внутри начинена, какъ пирогъ горохомъ.

Нѣгоши — это цѣлая цѣпь отдѣльно разбросанныхъ хуторковъ, каждый хуторокъ — небольшая кучка домовъ, грубо сложенныхъ изъ дикаго камня и прикрытыхъ крышами изъ почернѣвшей полугнилой соломы, уложенной ступенчатыми слоями, какъ въ Галиціи и у насъ на Подолѣ. Окна рѣдко увидишь въ этихъ домахъ-сараяхъ, развѣ какое-нибудь маленькое оконце безъ рамы, задвинутое изнутри деревянной ставней. Внутри этихъ бѣдныхъ жилищъ темно, безпріютно, безпорядочно. Потолки и стѣны заросли черною копотью, сѣсть не на чемъ, ѣсть не на чемъ. Зато церквочки-часовни тутъ, какъ въ Греціи — на каждомъ шагу. Въ котловинѣ Нѣгошей я насчиталъ ихъ сразу пять. Онѣ и построены совсѣмъ какъ въ Греціи: продолговатые низенькіе домики съ полукруглымъ выступомъ алтарика сзади, съ вытянутою вверхъ, въ видѣ арочки, стѣнкою передняго фасада; на каменной арочкѣ этой виситъ жалкій маленькій колокольчикъ.

Нѣгоши — старая родина нынѣшняго княжескаго дома. Нѣгошей, родила и самого князя Николая,

Божо увѣрялъ насъ, что вишь Никола самъ насъ мальчикомъ по этимъ горамъ козъ и барановъ своего отца Мирно, не помышляя-тогда ни о какомъ княженіи. Онъ прыгалъ по скаламъ, какъ серна, и отличался среди родной молодежи смѣлостью, ловкостью и силой.

Домъ князя, повидимому, недавно обновленъ и замѣтно выдѣляется изъ ряда другихъ хижинъ: это уже обыкновенный сельскій домъ помѣщика средней руки, какіе встрѣчаются въ нѣмецкихъ и австрійскихъ деревняхъ, двухъэтажный, подъ красною черепичною крышею; четыре окна его верхняго этажа и два окна нижняго съ зелеными ставнями; кругомъ дворика каменная бѣлая ограда, маленькая четырехугольная башня, — остатокъ боевой старины, — прислонена въ углу дома; новый садикъ изрѣдка насаженныхъ деревьевъ разбивается около дома. Рядомъ съ усадьбою князя — домъ его двоюродной сестры, тоже, съ красною крышею и садикомъ… Деревца здѣсь точно также сажаются въ цвѣточные горшки своего рода, въ круглыя блюдца расчищенной отъ камней земли, обнесенныя ожерельемъ изъ тѣхъ же камней. Но вообще растительности здѣсь очень мало, и она идетъ очевидно очень туго, такъ что не играетъ никакой роли въ уныломъ общемъ пейзажѣ сплошныхъ сѣрыхъ глыбъ, насыпанныхъ другъ на друга и вылѣзающихъ другъ изъ-подъ друга.

Изумительно, чѣмъ и какъ живетъ здѣшній народъ? Чѣмъ и изъ чего платитъ онъ подати своему князю?

Его суровая жизнь по истинѣ поучительна. Нужно много терпѣнія и скромности потребностей, чтобы переносить унылое однообразіе вѣчно окружающихъ его голыхъ скалъ и постоянныя лишенія всего, что краситъ человѣческую жизнь. Нужно особенное умѣнье, чтобы извлекать изъ этихъ безплодныхъ камней источники своей жизни, обходиться, можно сказать, ничѣмъ, да еще щеголять въ яркихъ одеждахъ съ серебромъ и золотомъ, въ драгоцѣнномъ оружіи, безъ котораго черногорецъ стыдится показаться на глаза честнымъ людямъ. По неволѣ придетъ въ ни лову воспользоваться этими сѣрыми камнями, какъ удобной хищнической засадой, и попытаться добыть ятаганомъ то, чего не даетъ жестокосердая мачиха-природа. Во всякомъ случаѣ эта суровая школа скудости, лишеній, преодолѣванія на каждомъ шагу всевозможныхъ трудностей и препятствій — могучая и въ своемъ родѣ плодотворная школа. Она выковываетъ сильныхъ и стойкихъ мужей, а не нервныхъ и требовательныхъ баловней жизни, какъ та разслабляющая школа, что старается подстилать человѣку соломку вездѣ, гдѣ онъ можетъ и даже не можетъ ушибиться…

Посмотрѣвъ на страну, гдѣ живетъ черногорецъ, не будешь удивляться хладнокровному безстрашію, съ какимъ онъ встрѣчаетъ опасности и самую смерть.

Что терять этимъ людямъ, и что можно отнять у нихъ? Даже сама жизнь, казалось бы, не должна имѣть особенной привлекательности въ подобныхъ безотрадныхъ условіяхъ; а между тѣмъ черногорецъ любитъ свое заоблачное горное гнѣздо, свои скучные сѣрые камни нисколько не меньше, чѣмъ какой-нибудь итальянецъ роскошные берега своихъ голубыхъ заливовъ, — отчаянно бьется за эту скудную родину свою, умираеть за нее, воспѣваетъ ее въ своихъ пѣсняхъ…

Изъ Нѣгошей намъ особенно хорошо видна старая черногорская «тропа», что карабкается у подножія Ловчина по опушкѣ густого лѣса на крутую сѣдловину между Ловчиномъ и сосѣднею съ нимъ горою.

Нѣгоши еще не на самомъ перевалѣ. Отъ нихъ мы продолжаемъ лѣзть все выше и выше, и вотъ наконецъ долѣзаемъ до самаго высокаго мѣста, откуда начинается уже спускъ съ горъ на черногорскую сторону. Лошади наши останавливаются отдышаться послѣ долгаго и тяжелаго подъема, а мы съ женою торопимся выйти изъ коляски, чтобы свободнѣе налюбоваться вдругъ открывшейся передъ нами поразительною и своеобразною картиною. Цѣлый міръ сѣрыхъ и голыхъ горныхъ громадъ, сухихъ, безжизненныхъ, будто гигантскія волны взбуровленной ураганомъ застывшей лавы, простирался во всѣ стороны у нашихъ ногъ; тутъ все еще дышетъ тою слѣпою подземною силою, которой дикіе взрывы вспучили, изорвали и всячески изуродоваіи хлынувшими изъ черныхъ нѣдръ земныхъ потоками расплавленнаго камня свѣтлое лицо земли. Тутъ вся картина горъ кажется проникнутой свѣжими слѣдами вулканической работы: вы видите всюду погасшіе кратеры своего рода, круглыя котловины, глубокія провалья, окруженныя сѣрыми колоссами изгрызенныхъ утесовъ. Словомъ, отсюда сверху — это настоящій Дантовъ адъ, мѣсто скрежета зубовнаго и вѣчной тоски, гораздо болѣе похожее на «юдоль плачевную», гдѣ долженъ, по вѣрованію евреевъ, произойти страшный судъ, — чѣмъ даже мрачное ущелье кедронскаго ручья, когда-то посѣщенное нами въ Палестинѣ…

Невольно хочется отыскать главами среди этого хаоса мертвыхъ громадъ дымящуюся поверхность смраднаго «езера геенскаго», налитаго горящимъ жупеломъ и переполненнаго головами мучающихся грѣшниковъ, какъ это съ потрясающею картинностью умѣетъ изображать на своихъ гравюрахъ талантливый Дорэ…

Но къ успокоенію вашему, вмѣсто «езера геенскаго» за угловатыми скалами и изорванными конусами голыхъ сѣрыхъ горъ вправо отъ насъ сверкнула далеко на горизонтѣ до краевъ полная голубая чаша Скутарійскаго озера, — «Скадрскаго блата» черногорцевъ, — словно добрый глазъ свѣтлаго ангела, заглянувшій съ небесныхъ высотъ въ эту юдоль стенаній. Видна намъ и воздушная рамка синерозовыхъ горъ, окружающихъ водную скатерть неизъяснимо-нѣжной лазури, и еще дальше за ними туманные снѣговые хребты Албаніи… Виденъ даже черный внучекъ парохода, разрѣзающій въ эту минуту водную гладь озера. Окрестности кажутся намъ отсюда, съ высоты, приподнятыми къ небу.

Вся Черногорія видна намъ теперь какъ на громадной выпуклой картѣ, прямо въ темя, лежитъ передъ нами какъ жертва, распростертая у нашихъ ногъ, отъ порубежныхъ горъ Дормитора и Кома, за которыми поднимаются уже горы сосѣдней Босніи и Албаніи до Скутарійскаго озера и страны шкипетаровъ. Божо съ важностью нѣмецкаго учителя географіи называетъ намъ по именамъ горныя вершины и главныя долины Черногоріи. Катунская нахія ближе всѣхъ къ намъ; а вотъ дальше Бѣлопавличи, вонъ Пиперы, вонъ на самомъ глухомъ краю этого глухого края неприступныя страны Кучей и Васоевичей.

* * *

Мы наконецъ начинаемъ свой спускъ, извиваясь зигзагами среди котловинъ и провальевъ; надъ головами нашими торчатъ будто толпы уродливыхъ истукановъ сѣрые капризно изломанные утесы; можно вообразить себѣ, что это окаменѣлые бѣсы, когда-то населявшіе эту страну безплодія и ужаса. Какой-нибудь странный геологическій катаклизмъ дѣйствительно долженъ былъ разразиться здѣсь въ до-историческія времена, чтобы такъ изуродовать каждую гору, каждый камень, и придать этой счастливой южной мѣстности видъ проклятой Богомъ страны…

Жутко дѣлается среди этого молчанія и безжизненности. Ни одного жилья ни вблизи, ни вдали. Ни одного прохожаго, ни одного верхового не встрѣчается по дорогѣ. Только кое-гдѣ на днѣ круглыхъ провальевъ, гдѣ темнокоричневая плодоносная земля расчищена какъ гуменный токъ, видишь издали безшумно работающаго черногорца съ своею бабою. Въ этихъ каменныхъ коробкахъ, разсѣянныхъ рѣдкими пятнышками среди наваленныхъ другъ на друга сѣрыхъ известняковъ, зрѣетъ рожь, полегшая отъ обильныхъ дождей, кукуруза, овесъ… За Дубовикою мѣстность дѣлается немного зеленѣе. Изрѣдка даже какой-нибудь тощій лѣсовъ сбѣгаетъ по крутымъ сватамъ въ пропасть; по остаткамъ кустарниковъ и уцѣлѣвшимъ кое-гдѣ чахлымъ деревцамъ можно думать, что голыя горы Черногоріи были когда-нибудь всѣ покрыты лѣсами. Сколько ни ѣдемъ мы, куда ни поворачиваемъ, а бѣлая часовня владыки Радо не перестаетъ свѣтиться намъ съ своей заоблачной вершины, отовсюду видная, будто вооруженное знамя орла-народа, оберегающее его землю. Ловчинъ, одинъ здѣсь сколько-нибудь обросшій курчавою шерстью лѣса, не выпускаетъ насъ изъ своихъ властительныхъ сѣней. Горы, по которымъ мы спускаемся, кажутся только ступенями его, и теперь намъ понятно, почему въ глазахъ черногорца онъ считается своего рода царственной горой Черногоріи…

Цетинская долина также въ сущности распростерта у ногъ Ловчина. Она открылась намъ съ высоты широкою котловиною, испещренною разноцвѣтными полями хлѣбовъ и красными кровлями своихъ домиковъ: Скадрское озеро видно теперь какъ разъ, надъ нею, за узенькимъ хребтомъ горъ. Скоро мы спустились и въ самую долину. Она кругомъ обставлена кольцомъ деревенекъ и хуторковъ, прислонившихся къ окружающимъ ее скаламъ. Вотъ наконецъ и цѣль нашей поѣздки — Цетинье, старая столица черногорскихъ владыкъ.

* * *

Цетинье совсѣмъ деревня, хотя и величается столицею княжества. Низенькіе одноэтажные домики, плохо сложенные, плохо смазанные, тянутся вдоль улицъ, соединенныхъ переулочками и составляющихъ весь городъ. Если и попадаются кое-гдѣ двухъэтажные дома, то и они смотрятъ совсѣмъ просто, совсѣмъ по деревенски. Изъ коляски своей я вижу сразу весь этотъ скромный маленькій городовъ. Въ Сербіи любое село больше его. Лавокъ въ Цетиньѣ очень мало, и то больше съ питьемъ, да съ какою-нибудь мелочью, такъ что почти за всѣмъ приходится посылать въ Каттаро. Въ концѣ большой улицы, совсѣмъ къ выѣзду, построена не очень давно «гостіоница» для иностранцевъ; черногорцы, конечно, не нуждаются въ гостинницахъ и никогда не пользуются ею, останавливаясь у своихъ друзей и родныхъ. Сейчасъ же за гостинницею и обширный загородный выгонъ, на которомъ замѣтны неудачныя попытки насадить нѣчто въ родѣ публичнаго садика. Весь городъ, стало быть, мы проѣхали насквозь и вдоль, и волей-неволей должны здѣсь остановиться. Комнатъ въ гостинницѣ немного, и тѣ заняты на это время, въ виду наступающаго народнаго и сербскаго княжескаго праздника — Петрова дня, пріѣхавшими по этому случаю иностранными дипломатами, хотя и аккредитованными при черногорскомъ князѣ, но живущими обыкновенно въ Рагузѣ. Намъ отвели послѣднюю свободную комнату, въ которую нельзя было пройти иначе, какъ черезъ сосѣдній нумеръ, занятый какимъ-то господиномъ; какъ горячо ни протестовали мы противъ такого коммунизма, какъ настойчиво на требовали себѣ болѣе приличнаго помѣщенія, хозяинъ съ самою дружелюбною улыбкою разводилъ руками и клялся, что ничего тутъ подѣлать не можетъ, уговаривая насъ вмѣстѣ съ тѣмъ ничуть не стѣсняться сосѣдомъ, который почти и не бываетъ цѣлый день въ своемъ нумерѣ. Выбора намъ не оставалось, — развѣ только дневать и ночевать въ своей коляскѣ, которую мы заранѣе кстати наняли на все время нашего пребыванія въ Черной-Горѣ.

Въ столовой, увѣшанной патріотическими картинами изъ сербской и черногорской исторіи, мы нашли цѣлое общество иностранцевъ, въ томъ числѣ и министра-резидента Франціи съ его дамами. Но не успѣли мы кончить свой завтракъ, вообще довольно сносный и сервированный по-европейски, какъ въ столовую вошелъ господинъ въ черногорскомъ костюмѣ, съ совсѣмъ не воинственнымъ добродушнымъ лицомъ, странно, ее соотвѣтствовавшемъ удалому наряду горца.

Къ удивленію нашему, онъ подошелъ прямо къ нашему столу и съ милою безцеремонностью отрекомендовался намъ. Оказалось, что это былъ нашъ почтенный изслѣдователь и знатокъ Черногоріи и вообще славянства, извѣстный писатель П. А. Ровинскій. Ему писали изъ Петербурга о моемъ намѣреніи посѣтить Черногорію, и онъ былъ такъ добръ, самъ захотѣлъ познакомиться съ земляками, хотя я непремѣнно былъ бы у него въ первый же день своего пріѣзда. Въ Цетиньѣ, какъ въ русскомъ селѣ, пріѣздъ чужестранца составляетъ событіе своего рода, и устный телеграфъ успѣлъ донести вѣсть о немъ до нашего любезнаго соотчича раньше, чѣмъ мы успѣли даже позавтракать. Мы побесѣдовали съ интереснымъ и всезнающимъ гостемъ нашимъ за стаканомъ черинчскаго вина о многомъ, что было необходимо намъ знать, и съ нимъ же вмѣстѣ отправились осматривать Детинье.

Ровинскй — своего рода знаменитость въ Черногоріи. «Павло Русса» знаетъ здѣсь каждый мальчишка, и не только здѣсь въ Цетиньѣ, а но всѣмъ нахіямъ, по всѣмъ селамъ Черногоріи, въ которыхъ онъ исходилъ и изъѣздилъ не одинъ разъ каждый уголокъ въ свое восемнадцатилѣтнее пребываніе на Черной-Горѣ. Намъ сообщали о его недавнемъ проѣздѣ въ Цетинье изъ Вѣны или Тріеста, даже въ городахъ Далмаціи, до того онъ вездѣ здѣсь на Поморьѣ, что называется, «свой человѣкъ». Замѣчательный, можно сказать, классическій трудъ г. Ровинскаго по географіи, исторіи и этнографіи Черногоріи, подобнаго которому не существуетъ ни въ одной европейской литературѣ, высоко цѣнится въ наукѣ, и наша академія издаетъ его теперь на свой счетъ. Этому труду, всестороннему изученію своей возлюбленной Черной-Горы, Ровинскій отдалъ всего себя. Онъ сердечно полюбилъ этотъ простодушный патріархальный народъ, полный первобытной непосредствевности чувствъ и страстей, полюбилъ суровую простоту и дѣтскую честность этого народа-младенца, его пустынныя горы, его южное солнце, — и теперь его уже не манитъ отсюда на родину, хотя онъ оставилъ тамъ своихъ дѣтей. Только два-три раза въ теченіе 18-ти лѣтъ уѣзжалъ онъ въ Россію и прожилъ тамъ каждый разъ по долгу исключительно за тѣмъ, чтобы издавать свой капитальный трудъ. Въ свиданье наше съ нимъ онъ работалъ надъ второю книгою своего труда, теперь уже изданною. Первый томъ былъ изданъ значительно ранѣе. Ровинскій въ Цетиньѣ не только ученый изслѣдователь, не только ревностный славистъ, но мѣстный дѣятель, потому что князь Николай постоянно пользовался его услугами для разныхъ, иногда научныхъ, а также и практическихъ дѣлъ въ княжествѣ. Ранѣе Черногоріи онъ много путешествовалъ по славянскимъ землямъ Европы, былъ у чеховъ, русиновъ, хорватовъ, и хорошо изучилъ ихъ. Славянство — это призваніе сердца его.

* * *

Дворецъ князя стоитъ въ широкомъ проулкѣ, что идетъ отъ большой улицы къ древнему цетинскому монастырю. Это домъ уже европейскій, въ родѣ порядочнаго губернаторскаго дома въ нашихъ русскихъ губернскихъ городахъ. Домъ двухъэтажный, съ балкономъ. Около него поставлены по русскому военному обычаю двѣ будки, съ двухъ сторонъ дома, и у каждой расхаживаетъ вооруженный молодецъ-перяникъ. На крылечкѣ постланъ скромный коврикъ и поставленъ стулъ для князя, часто сидящаго у своего порога, по старому обычаю черногорцевъ.

Два старые развѣсистые дуба, — вѣроятно остатки отъ многовѣковаго лѣса, когда-то шумѣвшаго здѣсь своими зелеными шатрами, — стоятъ противъ дворца, и подъ ихъ густою тѣнью, на круглыхъ скамьяхъ, окружающихъ маститые стволы, отдыхаютъ, куря и болтая, свободные отъ караула перяники князя, такіе же молодцы и такіе же красавцы, какъ и тѣ, что прохаживаются подъ окнами дворца.

Подъ этими дубами любитъ сидѣть и самъ князь, разсуждая съ своими воеводами и сердарями о дѣлахъ княжества, а подчасъ и чиня судъ челобитчикамъ.

Дворецъ этотъ новый, выстроенъ по желанію тетки князя, извѣстной «княгини Даринки», вдовы князя Даніила, перваго, послѣ владыки Петра II-го, свѣтскаго князя Черногоріи, отъ котораго перешло къ князю Николаю княженье надъ Черною-Горою. И Даніилъ, и его княгиня были большіе почитатели Франціи и всего французскаго; Даніилъ особенно гордился дружбою съ императоромъ Наполеономъ III, и по совѣту его отдалъ воспитываться своего племянника въ лицей св. Людовика въ Парижѣ, гдѣ Наполеонъ нарочно учредилъ нѣсколько вакансій для знатнѣйшихъ юношей Черногоріи. Эта мало естественная дружба черногорца съ французомъ отражалась иногда довольно печально на политикѣ князя Даніила, который, къ сожалѣнію, не всегда твердо слѣдовалъ историческимъ завѣтамъ святопочившаго Петра и своего предшественника Петра II, и придавалъ слишкомъ много цѣны благоволенію западно-европейскихъ державъ. Эта французоманія могла бы отразиться и на воспитаніи князя Николая, еслибы не окрѣпъ въ скорости его политическій умъ и собственный опытъ не направилъ его на единственно-правильный историческій и народный путь — твердаго единенія съ единокровной и единовѣрной Россіей.

Княгиня Даринка, дочь какого-то австрійскаго коммерсанта, вѣрная своимъ французскимъ вкусамъ, не могла жить въ старинной простотѣ и тѣснотѣ черногорскаго быта, и потребовала устройства себѣ дворца на европейскій образецъ, впослѣдствіи же она и совершенно переселилась въ цивилизованную Венецію. Прежній дворецъ, построенный Даніиломъ, цѣлъ до сихъ поръ; онъ тутъ же, черезъ улицу, и занятъ теперь сенатомъ и разными правительственными учрежденіями, а въ нижнихъ этажахъ его помѣщается четырехклассная мужская гимназія и три высшихъ класса для богослововъ и учителей, — нѣчто въ родѣ духовной и учительской семинаріи въ одно и тоже время. Этотъ старый дворецъ представляетъ изъ себя цѣлый дворъ, окруженный длинными низенькими корпусами въ два этажа, похожими, на какую-нибудь фабрику или солдатскую казарму, но ничѣмъ не напоминающими дворца; при нуждѣ онъ легко можетъ быть обращенъ въ блокгаузъ своего рода, гдѣ засѣвшіе воины преисправно могутъ отстрѣливаться отъ нападающихъ. Вѣроятно, съ этою же цѣлью онъ подкрѣпленъ по угламъ небольшими башнями. Черногорцы очень забавно называютъ это старое жилище своихъ князей — «биліарда». Князь Даніилъ, въ своихъ стремленіяхъ оевропеиться, выписалъ себѣ, между прочимъ, изъ-за границы билліардъ, который 50 дюжихъ черногорцевъ должны были съ большими усиліями дотащить на своихъ плечахъ изъ Каттаро въ Цетинье и поставить въ его новый дворецъ. Покупка Даніила произвела на наивныхъ горскихъ пастуховъ такое сильное впечатлѣніе, что они весь домъ своего князя прозвали именемъ этой невиданной ими диковинки — «биліардою».

Въ концѣ широкаго проулка, который идетъ между новымъ и старымъ дворцами, цѣлое поле, частью уже захваченное подъ молодой княжескій садъ; на этомъ же выгонѣ, влѣво отъ проулка, новенькая княжеская церковь, а въ концѣ выгона, у подножія скалистыхъ холмовъ, окаймляющихъ Цетинскую долину, и на нижнихъ, террасахъ этихъ скалъ древній Цетинскій монастырь, — истинное сердце Черногоріи, та первичная ячейка, вокругъ которой мало-по-малу собралась и кристаллизовалось нынѣшнее Черногорское княжество.

Цетинскій монастырекъ смотритъ маленькой крѣпостцой; его толстыя стѣны и вѣнчающая его, торчащая наверху скалы башенка прежде всего бросаются въ глаза; да и единственная церквочка монастыря также скорѣе напоминаетъ осадную башню, чѣмъ мирный храмъ молитвы. Строенія монастыря съ ихъ маленькими рѣдкими окошечками, тѣсными проходами, массивными корпусами, совершенно подъ, стать этому общему виду укрѣпленнаго замка. Не особенно давно нашъ извѣстный путешественникъ по Черногоріи, Е. П. Ковалевскій, еще видѣлъ на башенкѣ, стоящей надъ монастыремъ, нанизанныя, какъ монисты на нитку, окровавленныя турецкія головы. Наивные юнаки Черной-Горы, можно сказать, на дняхъ еще почитали священною обязанностью христіанина и патріотическимъ долгомъ черногорца украшаетъ свой историческій монастырь драгоцѣннѣйшими трофеями своего геройства — отрубленными головами, турецкихъ беевъ и пашей… Я уже говорилъ раньше, что голова извѣстнаго скутарійскаго воеводы, Кара-Махмуда, также, торчала въ свое время надъ этимъ христіанскимъ домомъ молитвы…

Также недавно, даже еще въ началѣ 50-хь годовъ нашего столѣтія, маленькій цетинскій монастырь служилъ единственнымъ мѣстопребываніемъ владыкъ и князей Черногоріи. Владыка-поэтъ Петръ II жилъ всего въ трехъ тѣсныхъ, келейкахъ монастыря, изъ которыхъ одна служила ему спальною и кабинетомъ, другая — библіотекою и третья — столовою и пріемною. Четвертую, примыкавшую къ нимъ, комнатку владыка отводилъ пріѣзжавшимъ въ нему дипломатическимъ агентамъ, и другимъ знатнымъ гостямъ. До того, были просты я умѣренны привычки черногорцевъ.

Цетинскій монастырь всего полувѣка тому назадъ составлялъ собою все Цетинье, если не считать нѣсколькихъ грязныхъ заѣзжихъ хатъ для приходившихъ сюда богомольцевъ и просителей. Даже лѣтъ 30 тому назадъ Цетинье было всего небольшою деревушкою изъ нѣсколькихъ десятковъ плохихъ домиковъ.

«Таковъ Цетинъ; онъ похожъ болѣе на пустыню, жилище отшельниковъ, нежели на городъ», — отзывался о немъ въ 1842 году А. Н. Поповъ, посѣтившій его при владыкѣ Петрѣ ІІ-мъ. А Ковалевскій за годъ передъ тѣмъ (въ 1841 г.) писалъ о Цетиньѣ: «Цетинъ, состоящій весь изъ монастырскаго зданія, въ которомъ едва, вмѣщается, десятокъ келій да тѣсная церковь!.. На немъ даже нѣтъ креста, кромѣ высѣченнаго на монастырскихъ воротахъ… Если мы прибавимъ въ этому 4 или 5 избъ, которыя служатъ гостиницами для черногорцевъ, всегда толпящихся къ Цетиньѣ, то мы со всею подробностью опишемъ наружный видъ Цетина».

Только съ 1870-хъ годовъ князь, запретилъ жителямъ Цетицья крыть свои дома соломою, чтобы избѣжать частыхъ пожаровъ, а заставилъ ихъ, несмотря на общій ропотъ, крыть дорого стоющею черепицею, которую приводилось, возить вьюками черезъ горы изъ Каттаро. Теперешній городъ Цетинье почти весь возникъ на памяти нашего спутника Ровинскаго. Теперь въ немъ и гостинница, и русскій институтъ для дѣвицъ, содержимый на счетъ вѣдомства императрицы Маріи, и госпиталь, и казармы, и тюрьма, и даже банкъ своего рода, или такъ называемая по-черногорски «заложница», спасшая добродушныхъ черногорскихъ юнаковъ отъ необходимости относить въ черный день дорогіе ихъ сердцу ятаганы, кинжалы, винтовки и пистолеты подъ залогъ за варварскіе проценты которскимъ ростовщикамъ. Словомъ, теперь тутъ такая цивилизація, о которой и домыслить не смѣли сподвижники не только давно уже святопочившаго Петра, но даже и на дняхъ еще жившаго Мирко Петровича, геройскаго отца нынѣшняго князя, знаменитаго побѣдителя, турокъ на Граховскомъ полѣ.

* * *

Митрополита Митрофана мы нашли гуляющимъ въ монастырскомъ садикѣ, который почти примыкаетъ къ новому саду князя. Онъ бесѣдовалъ; гуляя, съ двумя священниками и какимъ-то штатскимъ господиномъ. П. А. Ровинскій представилъ насъ владыкѣ, и преосвященный, всегда чрезвычайно ласковый, къ русскимъ, тотчасъ же повелъ насъ въ свои покои.

Онъ занимаетъ тѣ именно скромныя комнатки, въ которыхъ жили когда-то владыки Черногоріи, бывшіе въ одно и то же время владѣтельными князьями, и митрополитами. Петръ II былъ послѣднимъ владыкою въ этомъ смыслѣ и преемникъ его, его родной племянникъ Даніилъ, сдѣлался просто владѣтельнымъ княземъ, Черногоріи, не принявъ духовнаго сана; митрополиты же стали поставляться отдѣльно. отъ князей обычнымъ церковнымъ порядкомъ. Это сдѣлалось въ послѣднее время совершенною необходимостью, потому что при усложненіи политической жизни Черногоріи владѣтельный князь былъ вынужденъ вести совершенно мірской образъ жизни, участвовать въ битвахъ и дипломатическихъ пріемахъ, заниматься государственными и судебными дѣлами, такъ что у него совсѣмъ не оставалось времени на духовное руководительство своей паствы и на исполненіе церковныхъ обрядовъ. Владыка, разодѣтый, подобно своимъ юнакамъ, въ разноцвѣтные «элени», «джемаданы», «гуни», обвѣшанный ятаганами и пистолетами, пирующій, любезничающій съ женами посланниковъ, не подходилъ уже къ понятію духовнаго главы, служителя религіи.

Митрополитъ Митрофанъ бывалъ въ Петербургѣ, и въ Кіевѣ на 900-лѣтіи крещенія Руси, и порядочно говоритъ по-русски, хотя нѣсколько и стѣсняется своею русскою рѣчью. Онъ еще человѣкъ довольно молодой и бодрый, энергическаго вида. Комнаты кельи его довольно тѣсны и убраны съ монашеской простотою: диваны кругомъ, стулья, по стѣнамъ портреты русскихъ государей и митрополитовъ. Появилось, конечно, сейчасъ же неизбѣжное кофе и разговоръ естественнымъ образомъ перешелъ съ Россіи на исторію цетинскаго монастыря. Владыка захотѣлъ самъ познакомить насъ съ нимъ и повелъ насъ осматривать церковь, кладбище и старыя монастырскія стѣны. Главная церквочка монастыря — крошечная, въ родѣ нашего Спаса на Бору, кажется, 50 человѣкъ не помѣстятся въ ней. Образа въ иконостасѣ почти всѣ русскаго письма и русской жертвы; двѣ большія богатыя иконы, присланныя изъ Москвы, еще не поставлены на свои мѣста. При входѣ въ церковь гробницы Данилы I и Мирка Петровича, дяди и отца князя Николая. У иконостаса съ правой стороны довольно скромная рака съ мощами святопочившаго владыки Петра, безъ всякихъ торжественныхъ балдахиновъ и украшеній. Мощи эти открылись неожиданно, когда преемникъ Петра, владыка Петръ II, въ 30-хъ годахъ нашего столѣтія, сталъ передѣлывать старую цетинскую церковь, и рабочіе его случайно наткнулись на гробницу и лежавшее въ ней нетлѣнное тѣло почившаго владыки.

— Un santo, un Santo! — въ изумленіи закричалъ архитекторъ итальянецъ; сбѣжался народъ, привели владыку, и нетлѣнное тѣло было перенесено въ церковь. Впослѣдствіи и нашъ Синодъ причислилъ святопочившаго Петра къ лику святыхъ православной церкви. Мѣсто для митрополита безъ обычнаго кувуклія надъ нимъ и даже безъ кресла, только прикрыто коврикомъ съ орлами, совсѣмъ по-черногорски. Такъ же простъ и маленькій отгороженный придѣльчикъ съ правой стороны, покрытый старымъ коврикомъ и назначенный для князя и семьи его, какъ разъ противъ гробницы ихъ святого предка.

Снаружи, подъ арками церкви, мраморныя плиты гробницъ, обложенныя вѣнками и букетами цвѣтовъ, въ которыхъ покоятся дочери и другіе родственнику князя; тутъ могила его матери Станы, которую еще не успѣли покрыть мраморною плитою.

Монастырскія постройки хотя и не глубокой древности, но тѣмъ не менѣе очень старинныя и характерныя.

Намъ показали и «Орлій Верхъ» съ историческою «башнею головъ» и «Дановф бердо», на которомъ въ ближайшемъ сосѣдствѣ съ монастыремъ стоялъ среди става двадцати-пяти тысячнаго войска шатеръ побѣдоноснаго Кара-Махмуда, взявшаго Цетинье и потомъ оставившаго свою голову на зубцахъ Цетинской башни.

Монастырь, построенный еще въ XV вѣкѣ Иваномъ Черноевичемъ, уже ранѣе былъ два раза сожженъ турками; Кара-Махмудъ въ свою очередь рѣшился уничтожить историческую обитель, чтобы вырвать изъ груди Черногоріи это кипѣвшее горячею кровью живое сердце ея. Бей Соколовичъ, судя по фамиліи, сербъ-ренегатъ, полѣзъ на крышу монастыря исполнить волю паши и сорвать такъ долго непокорявшійся лунѣ' крестъ съ цетинскаго храма. Но вмѣсто креста онъ вдругъ самъ сорвался сверху и разбился на смерть. Пораженные турки сочли это за наказаніе Божіе и въ суевѣрномъ ужасѣ не посмѣли больше прикоснуться къ святому дому христіанъ.

* * *

Послѣ посѣщенія митрополита милый спутникъ нашъ повелъ насъ въ домъ русскаго посольства, познакомиться съ нашимъ здѣшнимъ министромъ-резидентомъ — К. Э. Аргиропуло.

Г. Аргиропуло хотя и носитъ греческое имя Кимона, но въ душѣ глубоко русскій человѣкъ, искренно проводившій русскую идею въ этомъ важномъ для насъ уголкѣ Балканскаго полуострова . Онъ уже 11 лѣтъ жилъ въ Цетиньѣ и знаетъ Черногорію, какъ свою комнату. И князь, и черногорцы очень уважаютъ и любятъ его. Онъ сжился съ ними, какъ съ роднымъ народомъ. Насъ онъ встрѣтилъ съ большимъ радушіемъ. Рѣдкіе пріѣзды русскихъ земляковъ всегда нѣсколько оживляютъ довольно однообразную жизнь здѣшней маленькой русской колоніи. Въ бесѣдѣ съ нами о Сербіи г. Аргиропуло, между прочимъ, не мало озадачилъ насъ, увѣряя, будто намъ, русскимъ, не слѣдуетъ вовсе вмѣшиваться въ сербскую Политику, а достаточно только наблюдать и слѣдить… Я никакъ не хотѣлъ согласиться съ такимъ печальнымъ выводомъ нашего дипломата, котораго многолѣтняя Опытность въ балканскихъ дѣлахъ, Однако, невольно заставляетъ задумываться Надъ его словами: Посланники другихъ государствъ хотя аккредитованы при черногорскомъ князѣ, но живутъ не въ Цетиньѣ; а въ Рагузѣ, и Только въ нужныхъ случаяхъ наѣзжаютъ сюда.

— У никъ тутъ въ Черногоріи ровно никакого дѣла нѣтъ, — замѣтилъ съ улыбкою нашъ посланникъ, — Но они считаютъ необходимымъ слѣдить за нами и мѣшать намъ въ чемъ только могутъ. Вотъ ихъ единственная здѣсь обязанность и занятіе!

Мы исходили пѣшкомъ вмѣстѣ съ милымъ «Павло Руссомъ» рѣшительно всѣ уголки Цетиньи, съ удовольствіемъ выслушивая его горячія восхваленія Возлюбленной ему Черногорія и черногорцевъ и узнавая черезъ него многое, что необходимо намъ было узнать для будущихъ нашихъ поѣздокъ по Черногоріи. Ровинскій высоко ставитъ умъ и благородство духа князя Николая. По его словамъ, прежде князь держалъ себя гораздо проще и доступнѣе, на манеръ старыхъ владыкъ; всѣ, кому было нужно, шли къ нему во всякій часъ дня; но ради иностранныхъ посланниковъ пришлось держаться этикета, установить часы и порядокъ пріема; теперь уже необходимо заранѣе испросить аудіенцію, чтобы видѣть его. Черногорцы, встрѣчаясь, цѣлуютъ ему руку, европейцамъ онъ жметъ руки. Россія постоянно поддерживаетъ Черногорію денежными субсидіями, оружіемъ, хлѣбомъ. Австрія же только помогала Черногоріи при постройкѣ дорогъ, что было гораздо нужнѣе и полезнѣе для австрійскихъ купцовъ, продающихъ сюда всевозможные товары, чѣмъ для самихъ юнаковъ Черной-Горы. Россія вообще сдѣлала много добра Черногоріи: половина ея теперешней территоріи, самая плодоносная и доходная, присоединена къ Черногоріи послѣ турецко-болгарской войны только настояніями императора Александра II, который на берлинскомъ конгрессѣ отстаивалъ интересы этого вѣрнаго союзника своего Заботливѣе, чѣмъ свои собственные.

Благодаря Россіи, Черногорія добилась, наконецъ, насущно необходимаго ей выхода къ морю, обладая теперь двумя морскими портами, Антивари и Дульциньо; благодаря Россіи, она отобрала отъ турокъ самыя опасныя для нея и самыя ненавистныя ей крѣпости, оцѣплявшія ее съ юга и съ сѣвера и державшія словно въ вѣчныхъ оковахъ маленькую бѣдную землицу — Жаблякъ, Подгорицу, Спужь, Никшичъ.

 

VI

Рѣчка Черноевича и градъ Ободъ

Мы еще съ вечера, по совѣту хозяина гостинницы, — онъ же и городской голова Цетинья, — послали телеграмму въ Рѣку, чтобы намъ приготовили тамъ лодку для прогулки по Скутарійскому озеру или «Скадрскому блату».

Пишу «телеграмму» и самъ не вѣрю себѣ. Черная-Гора, Цетинье, «башня головъ», — и вдругъ телеграфъ! Что-то такое совсѣмъ не подходящее одно къ другому, но тѣмъ не менѣе, — увы! — и телеграфъ, и шоссе, и театръ, и гимназія, и женскій институтъ, все уже теперь къ услугамъ юнаковъ Берды и Кривошіи, можно сказать, на-дняхъ еще не вѣдавшихъ никакихъ другихъ учрежденій, кромѣ ятагана и пистолетовъ.

Туриста съ романтическими вкусами, разсчитывавшаго на однѣ козьи тропы да верхового вони, это немного разочаровываетъ, но зато сильно облегчаетъ и дѣлаетъ гораздо покойнѣе его путешествіе, а особенно съ дамою.

Въ Рѣку тоже ведетъ шоссе, по которому и покатила наша коляска. Отъ Цетинья приходится сбѣгать все внизъ, поэтому и коньки наши, и нашъ извозчикъ въ особенно игривомъ настроеніи духа. А тутъ еще ясный голубой день, прохлада подъ тѣнью скалъ, на душѣ невольно дѣлается беззаботно и весело. Горы здѣсь все-таки нѣсколько зеленѣе, чѣмъ въ Нѣгошахъ. Молодой березнякъ, дубнякъ, грабъ, букъ, кусты «держи-дерева» одѣваютъ курчавою темнозеленою шерстью скалистые черепа этихъ известковыхъ горъ. По словамъ П. А. Ровинскаго, Черногорія была прежде вся покрыта густыми сплошными лѣсами, по которымъ собственно и прозвали ее «Черною-Горою». Есть надежда, что лѣса эти опять поднимутся по старому при строгомъ вниманіи къ нимъ княжескаго правительства. Молодые лѣски между Цетиньемь и Нѣгошами выросли уже на глазахъ Ровинскаго, который засталъ на мѣстѣ ихъ только голый камень. Мы ѣдемъ все время въ горахъ и скалахъ; среди нихъ то-и-дѣло попадаются такія же круглыя провалья, напоминающія кратеры, какъ и на дорогѣ изъ Нѣгошей. На двѣ одной такой котловинки, обращенной въ поле, мелкими разноцвѣтными голышами выложены буквами громаднаго размѣра имена какого-то Душана Станковича и другихъ хозяевъ этой крошечной землицы. Черногорцы, черногорки встрѣчаются поминутно, и всѣ пѣшіе, и всѣ почти, къ удивленію моему, подъ зонтиками, даже мужчины, а зонтики, конечно, австрійско-жидовскаго издѣлія; это совсѣмъ неожиданная для меня подробность въ домашнемъ бытѣ народа-героя. Идутъ они, конечно, не по шоссе, описывающему безконечные многоверстные зигзаги вокругъ всякаго выступа горы, а напрямикъ, черезъ пропасти и скалы, по издревле пробитымъ пѣшимъ тропкамъ и вырубленнымъ въ скалахъ ступенькамъ, легко, проворно, весело, не замѣчая ни подъема, ни спусковъ, словно слетая и взлетая на какихъ-то невидимыхъ крыльяхъ; такъ привыкли они съ дѣтства къ этимъ горнымъ странствованіямъ, такъ сильны и неутомимы ихъ стальные мускулы. Мужчины большею частью въ длинныхъ тяжелыхъ струнахъ, перекинутыхъ чрезъ плечо подобно шотландскимъ плэдамъ, въ цвѣтныхъ курткахъ, расшитыхъ снурами и золотомъ, въ неизмѣнныхъ своихъ плоскихъ и круглыхъ «Капицахъ» на головѣ, всѣ рослые, ловкіе, красивые, старики и молодежь. Черногорскія женщины, напротивъ того, приземисты, некрасивы и какъ-то скучны и староваты на видъ; у каждой непремѣнно на головѣ какая-нибудь ноша; удалые воины Черной-Горы въ этомъ отношеніи не далеко ушли отъ лезгина и чеченца; у нихъ женщина исполняетъ самыя тяжелыя полевыя и домашнія работы и играетъ подчасъ роль вьючнаго животнаго; въ военное время этотъ двуногій обозъ служилъ до послѣднихъ лѣтъ единственнымъ средствомъ продовольствія воюющихъ и единственнымъ ихъ госпиталемъ и перевязочнымъ пунктомъ. Слѣды хроническаго утомленія отъ непосильной работы замѣтны поэтому чуть не на каждой пожилой черногоркѣ. Кромѣ того, онѣ одѣваются въ дорогу довольно грязно, сберегая хорошія платья въ своихъ узлахъ для праздника, на который они спѣшатъ, а этотъ темный заношенный нарядъ ихъ дѣлаетъ ихъ фигуры еще болѣе неказистыми рядомъ съ всегда разодѣтыми, всегда веселыми и праздными не только черноволосыми, но и сѣдоусыми юнаками. Даже дѣвушки кажутся слишкомъ блѣдными и плоскими, мало подходящими къ типу горныхъ красавицъ, всегда живущихъ на вольномъ воздухѣ и бѣгающихъ по скаламъ какъ дикія козы. Не понимаешь, какъ же родятся отъ такихъ матерей эти рослые красавцы-богатыри. Зато женщины Черной-Горы цѣломудренны, какъ сама Веста; вы увидите это даже по лицамъ ихъ, скромнымъ, покорнымъ, безъ всякаго лукавства и кокетства. Правда, трудно и не быть здѣсь цѣломудренной, когда за малѣйшій проступокъ противъ заповѣди цѣломудрія, за малѣйшую попытку любовнаго романа, — бѣднягѣ грозитъ скорая и рѣшительная расправа тутъ же на мѣстѣ пистолетомъ или ятаганомъ ея благовѣрнаго.

Черногорцы очень привѣтливы и общительны съ чужестранцами. Кто ни встрѣтится, всѣ вѣжливо кланяются, всѣ провожаютъ васъ радушнымъ: «добра ни срѣтя!» и всѣ непремѣнно заговариваютъ если не съ вами, то съ вашимъ кучеромъ. Появленіе посторонняго человѣка, европейца въ штатскомъ платьѣ, а ужъ особенно дамы въ шляпкѣ, въ этой глухой пастушечьей пустынѣ, населенной средневѣковыми воинами, бросается въ глаза какъ огонь въ темную ночь и возбуждаетъ въ простодушныхъ обитателяхъ горъ самое живое и вполнѣ понятное любопытство. Слово «руссъ» производило на этихъ добрыхъ людей впечатлѣніе какого-то радостнаго удивленія, они сочувственно улыбались и кланялись намъ, бормотали неизмѣнное «бога ми!» и долго потомъ оглядывались на насъ недоумѣвающимъ взглядомъ.

* * *

Добрско-сёло смотритъ маленькимъ городкомъ на днѣ своей глубокой котловины, обставленной кругомъ горами, а мы смотримъ на его краснокрышіе двухъэтажные домики съ высоты своего шоссе, что лѣпится по скалистымъ выступамъ этихъ каменныхъ громадъ, словно съ крыльевъ птицы. Круглая плодородная долина вся въ кукурузникахъ, въ поляхъ ржи и картофеля; красиво выстроенная церковь святой «Петки» поднимается среди довольно большихъ каменныхъ домовъ селенія, а въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ нея, у самаго подножія горы, цѣлый живописный монастырь, во имя Успенія Богородицы, — «Добрска келья», какъ его зовутъ черногорцы; въ монастырѣ этомъ раньше было постоянное пребываніе цетинскихъ митрополитовъ. Тамъ между прочимъ и погребенъ владыка Савва Очиничъ.

Гора Доброштакъ охватываетъ слѣва котловину Добрска-сёла, Вертличка — справа. Отвѣсные обрывы скалъ нависаютъ надъ дорогою при каждомъ ея поворотѣ. На той сторонѣ отъ насъ черезъ ущелья горы Вертлички спускается по страшнымъ кручамъ дерзкими головоломными зигзагами старая цетинская дорога въ Рѣку. Въ 1690 году на этой горѣ сложилъ свою удалую голову вмѣстѣ съ тридцатью своими товарищами дружинниками воспѣваемый до сихъ поръ въ народныхъ пѣсняхъ Черногоріи герой Байо Пивлянинъ, защищавшій отъ грознаго скадрскаго паши Сулеймана дорогу въ Цетинье.

Горы скоро задвинули отъ насъ Добрскую котловину, но, объѣхавъ ихъ, мы очутились опять надъ новою котловиною, также тѣсно обставленною горами, и также глубоко провалившеюся у нашихъ ногъ вправо отъ дороги. По подошвѣ горы, по дну долины, разбросаны въ зеленыхъ садахъ, среди сплошныхъ зеленыхъ полей, большіе каменные дома селенія Цеклинъ, ярко и весело сверкающіе на солнцѣ своими красными черепичными крышами. Село это богатое и людное, тоже смахивающее на городокъ; а плодоносная Цеклинская долинка, какъ и ея сосѣдка Добрская, и другія, что спускаются ниже къ Рѣкѣ,- слывутъ житницею Черногоріи. Опять заслонъ изъ горныхъ громадъ, опять мы крутимся вокругъ нихъ и объѣзжаемъ ихъ. На горѣ, какъ бы посрединѣ новой котловины, стоитъ старинная церковь Іоанна Крестителя, куда на 29-е августа стекается все Цеклинье. Теперь мы на горѣ Коштелъ, съ которой открывается намъ чудный видъ на долину Рѣки; гора Коштелъ отдѣляетъ эту нижнюю долину отъ верхнихъ; названа она такъ по имени дерева коштела, напоминающаго намъ дикій каштанъ. На горѣ и кафана, въ которой можно немножко отдохнуть и полюбоваться красивымъ видомъ. «Рѣка» извивается глубоко внизу, пока не загораживаетъ ей пути и не поворачиваетъ ея теченіе Зеленая гора «града Обода» съ его бѣлыми домиками и высокою колокольнею наверху; на первомъ планѣ нашемъ голая какъ кость обрывистая гора Костодина. Далеко бѣлѣются внизу, среди кукурузныхъ полей, итальянскихъ тополей и виноградниковъ, змѣистыя колѣна шоссе; за широкимъ разливомъ рѣки опять загораживаютъ ее громоздкіе выступы горъ, и выше ихъ, надъ ихъ головами, видна ярко освѣщенная приподнятая въ самому горизонту, низина плодоносной Зеты, блѣдно голубая гладь Скутарійскаго озера и за нимъ, словно въ воздухѣ нарисованные, далекіе хребты Хотскихъ и Костенскихъ «Проклятыхъ» горъ, — обиталище вѣковѣчныхъ враговъ Черногоріи, албанцевъ-мадисоровъ. Въ ясные дни, какъ увѣряли меня черногорцы, отсюда можно видѣть даже и самый городъ Скутари. Скутарійское же озеро, албанскія горы и знаменитую въ черногорской исторіи крѣпость Жаблякъ на ея пирамидальной скалѣ мы видѣли, хотя и не такъ хорошо, какъ отсюда, чуть не отъ самаго Цетинья, по крайней мѣрѣ отъ того домодѣльнаго павильона, который устроенъ надъ первымъ крутымъ спускомъ шоссе, какъ разъ на старинной грани, гдѣ кончается Катунская нахія и начинается Рѣчьская. Это мѣсто такъ и зовется у черногорцевъ «граница», и жители Цетинья по вечерамъ обыкновенно ходятъ туда пѣшкомъ, чтобы полюбоваться издали на Скадрское блато и Рѣку.

Старая черногорская дорога отъ Цетинья въ Рѣку видна намъ и здѣсь. Она сползаетъ красножелтою змѣею черезъ лѣса и утесы горы Коштела, словно опасная лѣстница съ поднебесья; а давно ли по ней беззаботно ходилъ и ѣздилъ въ свои лѣтнія резиденціи самъ черногорскій князь, съ дочерьми, женою и всѣмъ домашнимъ скарбомъ.

* * *

Въ боковомъ ущельѣ «Рѣки», подъ горами, бѣлѣетъ длинное одноэтажное зданіе единственнаго оружейнаго завода Черногоріи.

Тамъ сейчасъ же и истокъ «Рѣки». Она вытекаетъ изъ безконечно длинной и обширной сталактитовой пещеры, красоту которой нѣкоторые путешественники ставятъ выше самыхъ извѣстныхъ сталактитовыхъ пещеръ Европы. Но намъ было неудобно терять на ея осмотръ нѣсколько часовъ, такъ какъ необходимо было вернуться въ тотъ же день въ Цетинье, гдѣ съ утра долженъ былъ начаться великій народный праздникъ — Петровъ день.

Кіи же къ шоссе, у самыхъ ногъ нашихъ, большія каменныя зданія водяной мельницы покойнаго Мирно Петровича, отца князя Николая, кажется, первая построенная въ Черногоріи. За нею шоссе сбѣгаетъ почти совсѣмъ на дно узкой долины. Тутъ уже настоящій югъ: итальянскіе тополи, виноградники, сады гранатника, фигъ, черешенъ… Тепло и влажно какъ въ паровой банѣ. Зеленое ущелье все время лѣпится по берегу «Рѣки», испареніямъ которой некуда дѣться изъ каменнаго корридора окружающихъ ее горъ. Вотъ стали появляться по обѣ стороны дороги и домики селенія Рѣки, кафаны, лавочки… Штукъ 40 или 50 ободранныхъ бараньихъ тушекъ, завяленныхъ на солнцѣ, висятъ рядкомъ на жердочкахъ въ придорожной лавочкѣ мясника, будто повѣшенные преступники. Это пресловутая «кострадина», — чуть ли не главный предметъ вывозной торговли скудной Черногоріи. Толпы народа идутъ намъ на встрѣчу, тѣснятся въ узкой улочкѣ. Черногорки въ своихъ траурныхъ будничныхъ костюмахъ, одѣтыя въ черныя юбки, въ черныя куртки, повязанныя чернымъ, странно выдѣляются среди щеголеватыхъ и яркихъ одеждъ мужчинъ. Вотъ дорога рѣзко поворачиваетъ вмѣстѣ съ рѣкою направо, я мы останавливаемся на широкой деревенской набережной, вдоль которой у подножія горы вытянулись вольнымъ строемъ домики Рѣки, съ своими грошевыми лавчонками и кафанами. Прямо передъ нами и передъ селеніемъ, за рѣкою, на обрывистой лѣсистой горѣ, охваченной съ двухъ сторонъ водами рѣки, бывшая крѣпость, «градъ Ободъ» знаменитаго родоначальника князей черногорскихъ, Ивана Вега Черноевича. Древній градъ Черноевича, и теперь смотритъ какимъ-то средневѣковымъ замкомъ своею тѣсно сбившеюся наверху кучкою бѣлыхъ каменныхъ домовъ, съ массивными стѣнами и рѣдкими окнами. Въ немъ съ конца XV вѣка существовала славная во всемъ славянствѣ первая славянская «штампарія», на четырехъ-сотлѣтнюю годовщину которой съѣзжались недавно ученые слависты изо всѣхъ странъ Европы и политическіе люди балканскаго славянства. «Штампарня» эта много послужила въ свое время дѣлу славянства и православія. Православный храмъ съ высокою колокольнею очень кстати и очень живописно вѣнчаетъ этотъ старый градъ, цѣлые вѣка стоявшій на своей горной вершинѣ, на самомъ рубежѣ славянства и туречины, словно передовой стягъ сербскаго народа. Налѣво отъ насъ, на самомъ берегу рѣки, на этой сторонѣ ея спускается по скату горы небольшой садикъ и въ немъ простенькій лѣтній домъ князя Николая. Другой чей-то домикъ, весь окруженный ульями пчелъ, стоитъ чуть не на головѣ этой непритязательной сельской резиденціи черногорскаго владыки.

Телеграмма городского головы возъимѣла свое дѣйствіе, и насъ сейчасъ же встрѣтилъ хозяинъ кафаны, уже приготовившій намъ лодку по порученію любезнаго цетинскаго мэра.

Немного отдохнувъ подъ деревомъ у порога кафаны, напившись кофе и закусивъ чѣмъ было можно въ этой буколической гостинницѣ, мы поспѣшили усѣсться въ лодку, чтобы успѣть не торопясь сдѣлать предположенную прогулку и засвѣтло вернуться въ Цетинье.

Большая грузная лодка оказалась не особенно ходка; четверо здоровенныхъ гребцовъ-черногорцевъ «утерли не мало поту» надъ нею. Трое изъ нихъ все время гребли стоя, какъ венеціанскіе гондольеры, а четвертый сидѣлъ на носу, направляя лодку. Считая насъ съ женою и нашимъ толмачемъ Божо, всего народу въ лодкѣ набралось, стало быть, цѣлыхъ семь человѣкъ. Рѣка «Рѣка», давшая имя и селенью, и всей этой долинѣ, и даже цѣлой нахіи, — очень своеобразная рѣка. Она совсѣмъ не течетъ, за отсутствіемъ какого бы то ни было уклона, а скорѣе стоитъ въ своихъ берегахъ. Въ ущельѣ между горъ она довольно узка и не показна, но по мѣрѣ того, какъ горы раздвигаются и отступаютъ въ стороны, она дѣлается все шире и грандіознѣе, такъ что гораздо болѣе похожа на заливъ Скутарійскаго озера, чѣмъ на обыкновенную рѣку. Это сходство усиливается еще неподвижностью ея водъ и сплошными зарослями камыша и кувшинки, покрывающими почти всю поверхность ея. Только по срединѣ, на такъ-называемомъ стремени, по которому постоянно двигаются лодки, видна еще узкая полоса чистой воды. Но и она въ иныхъ мѣстахъ съуживается въ такую тоненькую ленточку, что, сидя въ лодкѣ, вамъ кажется, что вы плывете по какому-то сказочному зеленому дугу, усѣянному бѣлыми чашами махровыхъ нимфей. Этотъ болотный характеръ «Рѣки» очень вредно вліяетъ на климатъ ея низменныхъ прибрежій, на которыхъ въ туманные и холодные дни болотистыя испаренія, стѣсненныя горами, стоятъ съ утра до ночи. Даже и теперь, въ знойный солнечный день, по серединѣ лѣта воздухъ надъ рѣкою насквозь пропитанъ болотными міазмами. Лихорадки и всякія гнилостныя болѣзни свирѣпствуютъ въ этомъ роскошномъ на видъ уголкѣ.

На мой вопросъ: е-ли добра вода?

Старый лодочникъ, нахмурившись, отвѣтилъ:

— Въ Рѣкѣ вода не здрава. Пить не здрава, купаться не здрава.

А между тѣмъ, будь у черногорцевъ больше средствъ и знаній, эта прекрасная водная артерія могла бы быть обращена въ настоящій судоходный каналъ; нѣмцы, разумѣется, скоро съумѣли бы и увеличить паденье воды и расчистить отъ зарослей русло Рѣки. Лодочникъ увѣрялъ насъ, будто черезъ мѣсяцъ вся эта широкая скатерть рѣки, заросшая камышами и кувшинкой, высохнетъ до-суха, и останется для проѣзда только одно серединное стремя, въ которомъ, по его словамъ, въ иныхъ мѣстахъ глубина достигаетъ до десяти нашихъ саженей.

Понятно, почему старинные люди, имѣвшіе въ своихъ рукахъ еще менѣе способовъ борьбы съ природою, чѣмъ нынѣшніе черногорцы, старались селиться здѣсь, какъ Иванъ-Бегъ Черноевичъ въ своемъ градѣ Ободѣ, на вершинахъ горъ, куда не достигали болотные туманы. Мы долго любовались этимъ древнимъ градомъ, провожавшимъ насъ съ высоты своей зеленой пирамиды, у подножія которой тяжело плыла наша лодка.

Геройскимъ именемъ Ивана-Бега Черноевича полна Рѣка, полна вся Черногорія. До него рѣка называлась просто Ободомъ, также какъ и городъ на ней; послѣ него черногорцы не называютъ ее иначе какъ «Рѣка Иванъ-Бегова-Черноевича», до того свята и крѣпка среди жителей память этого основателя черногорской независимости. Послѣ Коссовскаго побоища, разгромившаго славное и могущественное сербское царство, Черногорія съ Зетою, тоже входившія въ его составъ какъ области, населенныя сербами, хотя и управлявшіяся полу-самостоятельными жупанами, оторвались отъ побѣжденнаго царства и остались въ рукахъ зятя злополучнаго царя Лазаря, князя Баоши, женатаго на его дочери. Баоша не поспѣлъ на помощь тестю на Коссово поле и, узнавъ объ измѣнѣ Бука Бранковича и о смерти Лазаря, повернулъ домой свои полки, чтобы по крайней мѣрѣ въ своихъ неприступныхъ горахъ отбиваться отъ страшнаго турчина, сокрушавшаго одного за однимъ славянскіе народы Балканъ.

И Баоша, и его сынъ-богатырь Стратиміръ Черный, прототипъ нынѣшняго черногорца, своимъ исполинскимъ ростомъ и силою, прозвище котораго унаслѣдовало все потомство его, и внукъ Баоши, Стефанъ, — всѣ отказывались признавать власть султана и защищали независимость своей маленькой землицы. Стефанъ жилъ въ половинѣ XV-го вѣка, и былъ современникомъ и самымъ вѣрнымъ союзникомъ знаменитаго Георгія Кастріота, больше извѣстнаго, въ исторіи подъ именемъ Скандербега, послѣдняго геройскаго борца за свободу Балканскаго полуострова противъ непобѣдимыхъ еще тогда полчищъ османлисовъ, только-что завоевавшихъ, византійскую имперію. А Иванъ-Бегъ Черноевичъ былъ его старшимъ сыномъ и наслѣдникомъ не только земель его, но и неумолимой ненависти къ нему туровъ. Все кругомъ было тогда уже раздавлено. въ конецъ, даже сосѣднія Албанія и Герцеговина были въ рукахъ туровъ, и Ивану Черноевичу не на кого было опереться въ своей отчаянной борьбѣ съ непобѣдимымъ исламомъ во всѣхъ окрестныхъ греческихъ и славянскихъ земляхъ, порабощенныхъ азіатскими варварами. Его борьба была поистинѣ борьбою Давида съ Голіаѳомъ, босоногаго пастушенка съ исполиномъ, закованнымъ въ мѣдь. Напрасно Иванъ бросался къ западнымъ державамъ, умоляя ихъ придти на помощь погибающему балканскому христіанству. Никто не трогался на его призывы, и онъ одинъ съ ничтожною горстью своего храбраго народа долженъ былъ выдерживать весь напоръ варваровъ. Иванъ жилъ сначала въ Жаблинѣ, старомъ гнѣздѣ зетскихъ жупановъ, да берегу свѣтлаго Скадрскаго блата, не вынужденъ былъ уйти. изъ него подальше отъ сосѣдства туровъ въ недоступную глубь горъ, гдѣ основалъ теперешнее Цетинье и поселилъ тамъ митрополита Зеты. Тогда же онъ укрѣпилъ и этотъ свой «градъ Ободъ», защищавшій доступъ къ Цетинью и въ устью плодородной долины, кормившей его народъ. Кромѣ того, онъ обсыпалъ маленькими укрѣпленіями всѣ порубежныя горы, а своими горячими воззваніями до того одушевилъ свой маленькій геройскій народъ, что онъ поклялся воевать на жизнь и смерть съ врагами христіанства. Народная скупщина въ Цетиньѣ объявила преступникомъ и измѣнникомъ всякаго, кто будетъ уклоняться отъ войны съ турками; а кто бѣжитъ съ поля битвы, того постановлено одѣвать въ бабье платье и съ прялкою въ рукахъ водить по всѣмъ селамъ Черной-Горы на позоръ народа. И геройскій вождь черногорцевъ не только отстоялъ свою землю отъ страшнаго врага, но еще широко раздвинулъ границы Черногоріи и умеръ среди своего народа въ любви и славѣ… Сильно укрѣпленный «градъ Ободъ» сталъ въ то время оплотомъ Черногоріи и вмѣстѣ торговою пристанью ея на Скадрскомъ озерѣ, изъ котораго нагруженныя товаромъ рѣчныя суда могли свободно проходить по широкому руслу «Рѣки». Ободъ, или Рѣка сдѣлалась главнымъ торжищемъ черногорцевъ, куда горцы сгоняли свои стада, везли лѣсъ и покупали привозимые береговыми жителями Адріатики необходимые имъ товары. Это значеніе важнѣйшаго, если не единственнаго, черногорскаго рынка Рѣка сохраняла до послѣдняго времени, и отчасти сохраняетъ и теперь, хотя присоединеніе къ Черногоріи, усиліями Россіи, приморскихъ портовъ Антивари и Дульциньо естественно перенесло на берегъ моря центръ ея привозной и вывозной торговли.

И Иванъ Черноевичъ, и сынъ его Георгій жили по долгу въ Ободѣ, въ его укрѣпленномъ вышгородѣ, на который мы теперь любуемся. Георгій Черноевичъ обезсмертилъ свое имя и прославилъ Ободъ, устроивъ въ немъ первую славянскую типографію. Въ его время торжествующій исламъ соблазнялъ малодушныхъ, и многіе сербы, потурчившись изъ корыстныхъ видовъ, приносили большой вредъ народу. Чтобы поддержать православіе, Георгій купилъ въ Венеціи всѣ принадлежности типографіи и въ собственномъ домѣ, на вершинѣ Ободской горы, сталъ печатать и распространять въ народѣ церковныя книги. Въ 1495 г. вышла отпечатана имъ первая книга — Октоихъ. Георгій сдѣлалъ и другое очень важное нововведеніе въ жизни своего народа, невидимому, съ тою же цѣлью поддержки православія, которое онъ справедливо считалъ основою независимости Черногоріи, историческимъ знаменемъ, собиравшимъ вокругъ себя народъ и одушевлявшимъ его на отчаянную борьбу съ поработителями-магометанами. Утомленный трудами, Георгій рѣшился отказаться отъ власти и уѣхать на покой въ Венецію, на родину своей жены итальянки; но передъ отъѣздомъ онъ собралъ народъ и передалъ свою власть надъ нимъ митрополиту Герману, увѣщевая своихъ подданныхъ, что они не могутъ найти лучшихъ вождей, какъ духовные отцы ихъ.

«Прибѣгайте въ нему въ горѣ и радости, внимайте совѣтамъ его. Вручаю ему гербъ, который употребляли въ Бозѣ почившіе цари сербскіе, предки мои, и я самъ!»

Народъ съ рыданіями проводилъ до Котора своего любимаго князя, и съ тѣхъ поръ цѣлый рядъ владыкъ сталъ во главѣ Черногоріи; въ одномъ и томъ же лицѣ соединилась духовная и мірская власть, архипастыри стали полководцами и законодателями.

* * *

Сейчасъ же за горою, на которой высится «градъ Ободъ», также направо отъ насъ, другая гора, густо обросшая молодыми лѣсами и охваченная кругомъ всей вершины своеобразною оградою изъ наваленныхъ другъ на друга камней; это заповѣдный лѣсъ для охотъ князя, полный фазановъ, какъ и разной другой четвероногой и пернатой дичи.

Теченіе Рѣки необыкновенно извилисто; то справа, то слѣва выступающія горы постоянно загораживаютъ ей путь и ломаютъ ея русло. Оттого кажется, что васъ вездѣ окружаетъ какой-то стоячій, горами обставленный прудъ, а не ложе широкой рѣки. Намъ уже не одинъ разъ встрѣчались большіе, длинноносые «ландрасы», еще просторнѣе и грузнѣе той лодки, на которой мы ѣдемъ, биткомъ набитые мужчинами, женщинами и дѣтьми. Черногорокъ тутъ постоянно видишь за веслами; видно имъ ни по чемъ всякій мускульный трудъ, на которомъ ихъ въ дѣтствѣ воспитываетъ суровая школа жизни. Въ ландрасахъ этихъ можетъ помѣститься нѣсколько десятковъ человѣкъ, и на нихъ обыкновенно возятъ по субботамъ товары на базаръ Рѣки изъ разныхъ прибрежныхъ мѣстечекъ Скутарійскаго озера, и даже изъ Дульциньо и Антивари.

Гребцы наши громко перекликаются и переговариваются съ встрѣчными земляками, и устремленные на насъ любопытные взгляды краснорѣчиво поясняютъ намъ, что мы именно служимъ главною темою этихъ бѣглыхъ переговоровъ.

— Это все народъ въ Цетинье ѣдетъ, на завтрашній праздникъ! Изъ самаго Скутари ѣдутъ, изъ Виръ-Базара, изо всѣхъ мѣстъ! — не безъ хвастовства сообщилъ мнѣ старикъ-кормчій. — Не только черногорцы, и турки, и албанцы къ намъ въ этотъ день наѣзжаютъ; вотъ завтра увидите, сколько ихъ тамъ соберется!..

Я не отрываю глазъ отъ черногорцевъ, и тѣхъ, что мы встрѣчаемъ, и тѣхъ, что ѣдутъ съ нами въ лодкѣ. Они красивы, статны, живописны вездѣ; но здѣсь, на лодкахъ, въ своихъ разнообразныхъ позахъ, въ своихъ характерныхъ яркихъ одеждахъ, они такъ и просятся подъ талантливую кисть какого-нибудь Верещагина или Маковскаго. Могучія оголенныя руки этихъ богатырей, ихъ обнаженныя груди, вылитыя словно изъ мѣди, огненно-смѣлый взглядъ дикаго орла, красивыя, сурово выразительныя черты смуглыхъ лицъ, сухихъ, какъ голова арабскаго коня, — и вмѣстѣ съ тѣмъ какая-то непринужденная, дышащая спокойной силой и увѣренностью естественная грація всѣхъ движеній ихъ, — приводитъ въ безмолвный восторгъ мое сердце художника. Вонъ одинъ изъ этихъ современныхъ вамъ Діомедовъ, рослый, широкоплечій, статный какъ олень, весь сверкающій насѣчками ятагановъ и пистолетовъ, яркими шелками пояса, золотыми позументами малиноваго «элена», уставъ грести, передалъ весло товарищу, а самъ раскинулся на днѣ глубокой лодки, картинно подперши голову могучею рукою, точно молодой отдыхающій левъ, и вамъ не вѣрится, чтобы этотъ гордый взглядъ, эта благородная осанка, эта тонкая красота — весь этотъ художественный аристократизмъ тѣла и духа принадлежалъ бѣдняку-рыбаку, человѣку черни, котораго мы привыкли у себя въ Россіи видѣть совсѣмъ съ иными привычками, инымъ характеромъ, иною внѣшностью… Свобода, защищенная собственною грудью солнце юга и вольный воздухъ горъ выковали черногорца такимъ, какимъ онъ есть, какимъ онъ невольно восхищаетъ не предубѣжденнаго путешественника, способнаго что-нибудь видѣть и понимать…

* * *

Горы, провожающія съ двухъ сторонъ Рѣку, покрытыя скудными лѣсками и кустарниками, дѣлаются все менѣе интересными. Вонъ надъ одной изъ нихъ, какъ разъ надъ стадами пасущихся возъ, плаваетъ широкими кругами хищнически насторожившійся огромный орелъ, высматривая козлика. Возы тутъ вездѣ, и отъ возъ-то собственно и пропадаютъ здѣшніе лѣса, которымъ они не даютъ подняться послѣ поруба. Но на лѣсныхъ вершинахъ виднѣются кое-гдѣ и кресты старыхъ часовенъ, которыя черногорцы, подобно грекамъ, любятъ устраивать на недоступныхъ и отовсюду замѣтныхъ мѣстахъ.

Недалеко отъ устья, на лѣвомъ берегу, за селеніями Превали и Жупою, бѣлѣетъ вдали на горахъ цѣлый старинный монастырекъ, гдѣ православный архіерей турецкой Албаніи, не рѣшавшійся ѣхать въ глубь Черногоріи, согласился послѣ долгихъ просьбъ посвятить въ архимандриты послѣдняго духовнаго владыку, черногорца-поэта Петра II.

Но все это вдали, и даже въ большой дали. Берега же рѣки глухи и пустынны; ни одного хуторка, ни одной деревни не видно надъ водою. Безмолвіе такое, словно мы плывемъ по водамъ какого-нибудь дѣвственнаго американскаго лѣса, куда еще не проникалъ человѣкъ. Вотъ, наконецъ, мы подходимъ и въ устью рѣки.

Въ не особенно давнее время, при этомъ устьѣ еще на памяти живущихъ, длинная цѣпь была перекинута турками съ одного берега широкой Рѣки до другого. Здѣсь была своего рода застава, гдѣ собирались пошлины съ провозимыхъ товаровъ и запирался проходъ въ турецкія воды тѣмъ людямъ, которые казались опасными сонному турецкому стражу.

 

VII

На Скадрскомъ Блат

Устье Рѣки разливается такъ широко, что уже съ трудомъ отличишь его отъ Скутарійскаго озера… Заросль мелкихъ тростниковъ одна только отдѣляетъ его сколько-нибудь замѣтно отъ водъ озера. Горы тутъ уже не сплошныя, а отдѣльными острыми пирамидами, сквозь прорвы которыхъ виднѣется налѣво просторная и гладкая низина Зеты. На береговыхъ отмеляхъ у подошвы послѣднихъ обрывающихся горъ — оригинальные шалаши черногорскихъ рыбаковъ для зимняго лова рыбъ, огромныя плетушки въ формѣ ульевъ… Зимою сюда собираются обыкновенно рыбаки изъ плодородной Цермничской нахіи, этой черногорской Италіи, обильной виноградомъ и фруктами, которая видна теперь намъ на правомъ берегу Скутарійскаго озера. Любимая далматинцами рыба скоранца, родъ нашего головля, по-черногорски «уклевъ», не выноситъ зимняго холода на глубинѣ озера и, начиная съ января, тѣснятся безчисленными стаями поближе въ берегу, въ устью Рѣки, гдѣ ей больше корму и гдѣ ее поджидаютъ въ это время охотники. Громадные морскіе невода завозятся тогда въ озеро, множество лодокъ бороздятъ его поверхность, высматривая по разнымъ извѣстнымъ имъ признакамъ тѣ мѣста, гдѣ сбивается кучами рыба. Зимняя ловля рыбы — это своего рода веселый общій праздникъ для окрестныхъ жителей. Самъ князь съ своими сенаторами, воеводами, перяниками, часто со всею семьею и иностранными гостями своими переѣзжаетъ тогда въ свой домъ въ «Рѣкѣ» и присутствуетъ на ловлѣ. Огромныя лодки нагружаются пойманною рыбою, князь получаетъ свою щедрую долю въ доходъ государства, начинается здѣсь же простодушный скромный пиръ, варятъ и жарятъ свѣжую скоранцу, форелей, карпію, а по отъѣздѣ высокихъ гостей начинается доморощенное соленіе, вяленье и копченье добытой рыбы въ каменныхъ чанахъ, въ плетеныхъ сарайчикахъ…

Это повторяется разъ до пята въ годъ. Въ старое время, при туркахъ, скоранцу ловили здѣсь не сѣтями и неводами, а въ большія верши, которыя опускались въ воду около скалистыхъ островковъ, и въ которыя загоняли рыбу не люди, а особенныя птицы, вѣроятно, породы чаекъ, водившіяся тогда во множествѣ на островкахъ Скадрскаго блата. Какъ только собравшіеся на лодкахъ рыбаки поднимали вслѣдъ за муллою отчаянный кривъ, птицы, словно по сигналу, срывались съ деревьевъ и скалъ, на которыхъ сидѣли, и ныряли въ воду за стаями рыбъ, которыя въ испугѣ забивались въ разставленныя верши… Теперь эти птицы давно уже здѣсь не водятся, но своранца по старинному все-таки остается главною привлекательностью озера для его береговыхъ жителей.

Скутарійское озеро безпредѣльною скатертью стелется на югъ, сливаясь съ далекимъ горизонтомъ… Но правый и лѣвый берега въ этомъ мѣстѣ еще хорошо видны. Направо, гдѣ обрывается береговая цѣпь горъ, можно разсмотрѣть дома и башни Виръ-Базара, укрѣпленнаго порта Черногоріи на берегу озера, а налѣво, выше макушки заслоняющихъ его холмовъ, стелется низменная равнина Зеты, наглядно прорѣзанная руслами нѣсколькихъ рѣкъ и, какъ ея порубежный сторожъ, старая крѣпость Жаблякъ, когда-то мѣстопребываніе Ивана Черноевича, поднимаетъ на своей пирамидальной столовой горѣ, высоко надъ водами озера, свои боевыя стѣны и башни. Жаблякъ былъ присоединенъ къ Черногоріи только въ послѣднюю русско-турецкую войну, а до того нѣсколько вѣковъ сряду оставался въ рукахъ турокъ, какъ одинъ изъ порубежныхъ сторожевыхъ постовъ ислама, недавно еще тѣсною цѣпью охватывавшихъ Черногорію и не дававшихъ ей свободно дохнуть. Жаблякъ связанъ съ однимъ изъ характерныхъ геройскихъ подвиговъ черногорскихъ юнаковъ… Въ 1836 г. подгорицкіе турки, утомленные вѣчною пограничною войною съ сосѣднимъ черногорскимъ племенемъ кучей, «хватили вѣру» съ ними, какъ выражаются черногорцы; миръ заключенъ, и всѣмъ, кто хочетъ, отворены ворота Подгорицы; кучане, не видавшіе отроду ничего кромѣ своихъ горныхъ деревень, съ любопытствомъ и довѣрчивостью двинулись смотрѣть турецкій городъ. Но турки остались вѣрными себѣ; 17 безоружныхъ кучанъ были вѣроломно захвачены въ плѣнъ, зарѣзаны какъ бараны передъ мечетью, а окровавленныя головы ихъ вздернуты по обычаю на зубцы крѣпости. Конечно, всѣ кучи всполошились; негодующіе юнаки спустились съ своихъ горныхъ трущобъ и не надѣясь взять такой большой и сильной крѣпости, какъ Подгорица, охватили кругомъ сосѣдній Жаблякъ, хотя онъ былъ всего въ трехъ часахъ пути отъ Скутари, гдѣ сидѣлъ съ большимъ войскомъ главный визирь, правившій Албаніей).

Жаблякъ, кромѣ своей отвѣсной скалы, защищенъ еще рѣкою Морачею, которая съ трехъ сторонъ опоясываетъ его стѣны, какъ естественный крѣпостной ровъ. Но черногорскихъ орловъ не остановила ни скала, ни рѣка. Тома Давидовичъ во главѣ двадцати отчаянныхъ товарищей переплылъ темною ночью рѣку, вскарабкался по утесамъ на стѣны крѣпости, и когда наступило утро; то испуганный турецкій гарнизонъ уже не въ силахъ былъ выбить забравшуюся въ нему кучку богатырей; въ то же время кучане ударяли на нижній городъ, ворвались въ него, и послѣ страшной рѣзни въ его тѣсныхъ переулкахъ овладѣли и городомъ, и крѣпостью и ея четырьмя пушками. Пощады, разумѣется, не было никому; но черногорскій владыка не счелъ возможнымъ возбуждать изъ-за пустяковъ серьезный гнѣвъ султана и черезъ два дня велѣлъ своимъ молодцамъ очистить Жаблякъ, «какъ царскую собственность».

«Царская собственность» эта была выжжена насколько было возможно; пушки, оружіе, припасы увезены кучанами, но Жаблякъ все-таки остался по прежнему турецкимъ.

* * *

Озеро все ширится и ширится съ каждымъ ударомъ весла, а полдневная жара становится все томительнѣе. Хорошо еще, что изъ ущелій, раздѣляющихъ причудливые пики береговыхъ горъ, потягиваетъ по временамъ вѣтерокъ, хотя немножко сдувающій съ васъ этотъ неподвижно застывшій солнечный зной, въ которомъ вы паритесь какъ въ русской банѣ.

На вершинахъ горъ, чуть не на каждой, торчатъ сторожевыя башни черногорцевъ, словно средневѣковые замки на берегахъ Рейна. Въ каждой изъ нихъ могли запереться и отчаянно отбиваться, пока выйдетъ послѣдній зарядъ, нѣсколько десятковъ юнаковъ, и нуженъ бывалъ цѣлый добрый отрядъ турецкаго войска, чтобы одолѣть каждый такой черногорскій улей, сплошь полный отчаянно жалившими пчелами.

Разстоянія на водѣ такъ же обманчивы, какъ и въ горахъ. Намъ уже давно казалось, что островокъ Лессендра, въ которому мы плывемъ, всего въ какой-нибудь верстѣ отъ насъ, а между тѣмъ мы все еще никакъ не догребемся до него. Скалистый острововъ этотъ съ своею былою крѣпостною стѣною и торчащею изъ нея старою башнею придаетъ характерный видъ всему пейзажу озера. Эта крѣпостца изстари замывала входъ въ устье рѣки Черноевича и часто переходила изъ рукъ въ руки, отъ албанскихъ туровъ въ черногорцамъ, отъ черногорцевъ въ туркамъ. Лессендра и Жаблякъ долго глядѣли другъ на друга черезъ воды озера такъ же враждебно, какъ глядятъ издалека черезъ ихъ головы «проклятыя горы» малисоровъ, сѣдыя отъ снѣга, на голые хребты Трновской Планины, что хмурятся вправо отъ насъ сейчасъ за береговыми горами Церничской нахіи. Это живые памятники вѣчной порубежной войны, до сихъ поръ еще далеко не превратившейся въ этихъ средневѣковыхъ трущобахъ, среди этихъ средневѣковыхъ племенъ, въ сущности такъ близкихъ другъ другу по своимъ вкусамъ и понятіямъ.

Лѣвѣе Лессендры на гористомъ островкѣ Вранинѣ, едва отдѣленномъ узкимъ проливомъ отъ берега, ниже села, забравшагося на скалы, у самаго подножія ихъ виденъ бывшій турецкій блокгаузъ съ бойницами, сторожившій когда-то Лессендру. Тутъ же близко на островкѣ и старинный монастырекъ, куда ѣздитъ на богомолье православное населеніе, и гдѣ покоится прахъ Божидаровича. Намъ на встрѣчу ползутъ двѣ тяжеловѣсныя лодки подъ парусами, которые еле-еле надуваются слабымъ вѣтеркомъ, одна мимо Вранины, изъ самого Скутари, другая изъ Виръ-Базара. На обѣихъ разодѣтый веселый народъ, отправляющійся на праздникъ въ Цетинье. Перекликаются, переговариваются съ нашими гребцами, шутки, громкій смѣхъ на все озеро, во всемъ ихъ видѣ какая-то беззаботная отвага, впечатлѣніе какихъ-то смѣлыхъ и свободныхъ птицъ, съ веселымъ карканьемъ пролетающихъ мимо другъ друга.

Наконецъ и мы пристали къ Лессендрѣ. Этотъ живописный острововъ весь кругомъ обнесенъ крѣпостною стѣною съ башнями. Стѣна, впрочемъ, не больше 3, 4 аршинъ высоты. Въ серединѣ крѣпости старая неуклюжая и уже сильно обвалившаяся «кула», построенная еще владыкою Радо; у черногорцевъ эта куда одна только и составляла всю крѣпость; но турки взяли потомъ Лессендру и сожгли живьемъ 24 храбреца черногорца, которыхъ захватили въ ней. Они построили здѣсь цѣлое правильное укрѣпленіе, и оно въ такомъ уже видѣ было отнято у нихъ удалыми юнаками князя Николая въ послѣднюю русскотурецкую войну.

Мы высадились на пустынный, заросшій бурьяномъ, берегъ у крѣпостной калитки. Внутри крѣпостца также заросла, словно давно запущенный выгонъ… Маленькая кутка черногорскихъ воевъ, очевидно, усыпленныхъ полдневнымъ зноемъ, не безъ нѣкотораго изумленія повылѣзли изъ-подъ низенькихъ тѣнистыхъ сарайчиковъ, гдѣ они лежали…

Налицо изъ всего гарнизона, котораго впрочемъ не больше 10–12 человѣкъ, оказался старый сержантъ съ четырьмя дежурными рядовыми. Офицеръ же ихъ и свободные отъ дежурства воины отправились развлекать свою скуку, кто въ монастырь, кто въ Виръ-Базаръ…

Стоило только нашему кормчему заикнуться, что онъ привезъ русскихъ, какъ суровыя лица защитниковъ Лессендры разомъ просвѣтлѣли и все кругомъ весело заговорило…

Старикъ сержантъ оказался истый юнакъ, сломавшій всѣ походы послѣднихъ лѣтъ, рубившійся во всѣхъ знаменитыхъ битвахъ этого времени. Онъ кстати и бралъ ту самую крѣпость Лессендру, въ которой теперь по праву хозяйничаетъ.

Сейчасъ же подъ его предводительствомъ черногорскіе воины повели насъ осматривать крѣпостцу и живописные виды, открывавшіеся во всѣ стороны съ высоты ея стѣнъ. Въ нѣмецкихъ переводахъ нашего Божо почти не являлось надобности, потому что мы какъ-то приспособились уже къ сербской рѣчи и приспособляли къ ней и свою русскую рѣчь настолько удачно, что понимали довольно хорошо другъ друга безъ лишнихъ посредниковъ.

— Вонъ на той горѣ, поправѣе Виръ-Базара, стояли наши черногорцы съ княземъ Николаемъ, — показывалъ намъ старый вояка:- пушки у насъ двѣ были, русскій вашъ царь подарилъ, такъ мы изъ нихъ стрѣляли… Вотъ видите, куда ядра наши попадали! — подвелъ онъ насъ къ одной изъ угловыхъ башенъ, и съ торжествомъ показывая куски отбитой стѣны ея. — Вонъ и въ другихъ мѣстахъ тоже, мы имъ всю стѣну ядрами разбили, больше они не могли держаться, сдались…

Дѣйствительно, проломы и дырья въ стѣнахъ видны были кое-гдѣ и до сихъ поръ, и даже иныя ядра валялись на землѣ среди мусора.

— Мы еще и раньше, въ 1858 году, взяли здѣсь подъ Виръ-Базаромъ два большихъ турецкихъ судна съ пушками; пушки перетащили на берегъ, а турокъ всѣхъ порѣзали! — хвастался расходившійся старикъ.

— А самъ ты бился когда съ турками въ рукопашную? — спросилъ я.

— Бога ми! кто se изъ насъ не бился съ турками? такого у насъ въ Черногоріи и не найдешь! — громко разсмѣялся моей наивности черногорецъ. — Я въ четырехъ большихъ битвахъ рубился, при Граховѣ, при Вучьемъ Долѣ, а маленькихъ и не сосчитаю… Еще Омеръ-пашу помню, какъ онъ съ большимъ войскомъ черезъ всю Черногорію, отъ Никшича къ Спужу прошелъ. Онъ по долинѣ шелъ, а черногорцы на горахъ стояли, все ждали, что въ Цетинье пойдетъ, думали тогда, что пропали совсѣмъ!

— Молодцы вы, черногорцы! храбрѣе васъ нѣтъ народа… — похвалилъ я его.

— А безъ вашего царя все-таки ничего бы не могли сдѣлать! — отвѣтилъ мнѣ, можетъ быть, и комплиментомъ за комплиментъ, старый рубака. — Все у насъ отъ вашего царя, и ружья, и пушки… Вотъ теперь сколько крѣпостей и городовъ стало въ Черногоріи — и Спужъ, и Жаблякъ, и Подгорица, и Никшичъ, и Ульцинъ, и Антивари… Хоть мы и кровью своею взяли всѣ эти крѣпости, да намъ бы ихъ не отдали, если бы не русскій царь. Жалко только, что всего народа изъ этихъ городовъ не повыгнали, а то черногорцамъ жить уже негдѣ стало… Изъ своей земли въ чужія земли приходится уходить… Пускай бы всѣ турки въ Азію убрались, намъ бы больше мѣста оставили…

— Этого нельзя. Европа не допуститъ, — замѣтилъ я.

— Нельзя, а все-таки будетъ же когда-нибудь! — съ увѣренностью настаивалъ черногорецъ. — Вѣдь давно ли всѣ христіане подъ турками были, а теперь вотъ греки свободны, сербы свободны, румыны свободны, болгары свободны, — «сви слободны!» Потомъ будетъ такъ, что и турка совсѣмъ вонъ выгонятъ…

-

До Виръ-Базара отсюда рукою подать; онъ лежитъ какъ разъ противъ, на правомъ берегу; за нимъ начинается самая цвѣтущая и роскошная область Черногоріи, обильная виноградомъ и южными фруктами, примыкающая теперь черезъ округъ Антивари въ водамъ Адріатики — Церничская нахія. Виръ-Базаръ — по-русски «Старый Рынокъ» — одна изъ главныхъ береговыхъ опоръ Черногоріи на Скутарійскомъ озерѣ; тамъ и крѣпость, и разные военные склады, и старинное мѣсто торговаго обмѣна между албанскими и черногорскими прибрежными жителями. Городъ Скутари нельзя было разглядѣть за туманами дали, хотя увѣряютъ, будто въ очень ясные дни можно видѣть его минареты. Этотъ Скадръ, древняя резиденція сербскихъ князей, — еще болѣе древняя колонія римлянъ, — теперь обратился въ характернѣйшій центръ ислама, въ безусловно турецкій городъ. Народъ черногорскій, также какъ и сербы королевства, удивительно твердо знаетъ свою исторію и свой патріотическій эпосъ.

— Все Скадрско блато было прежде сербское. Въ Скадрѣ-градѣ Вукашинъ-царь жилъ, отецъ Марка-Кралевича… — сообщилъ мнѣ нашъ старый гребецъ, обходившій вмѣстѣ съ нами крѣпостныя стѣны.

И онъ, и всѣ черногорцы пришли въ искренній восторгъ, когда оказалось, что мнѣ были извѣстны не только Вукашинъ и Марко-Кралевичъ, но даже отрывки старыхъ пѣсенъ ихъ о воеводѣ Момчилѣ, о градѣ Пирлиторѣ, о горѣ Дормиторѣ…

p ты кралицей-госпожой!

— писалъ, по словамъ старой пѣсни, краль Вукашинъ Видосавѣ, женѣ воеводы Момчила.

— Бога ми! Бога ми! — въ радостномъ изумленіи переглядывались они другъ съ другомъ, слушая мое посильное коверканье ихъ поэтическихъ легендъ, которыя я передаю здѣсь въ русскомъ переводѣ.

Дѣйствительно, Скутарійское озеро полно для серба историческихъ воспоминаній всякаго рода. До самаго конца XIV вѣжа, начиная съ VII, т.-е. цѣлыхъ семь столѣтій сряду, и градъ Скадръ, и Скадрско Блато принадлежали сербамъ, и Черногорія только получила бы свое старинное законное наслѣдіе и самую необходимую ей часть древняго сербскаго царства, если бы присоединила къ себѣ, наконецъ, этотъ родной ей уголокъ, это внутреннее море своего рода, проливающее столько свѣтлой поэзіи и мирнаго чувства въ суровый пейзажъ ея неприступныхъ воинственныхъ горъ…

Черногорскій сержантъ не забылъ показать намъ и свою крѣпостную артиллерію; все это большею частью мѣдныя и чугунныя пушки совсѣмъ старыхъ образцовъ; на нѣкоторыхъ замѣтны еще Наполеоновскіе орлы; это трофеи черногорцевъ, кровью добытые у разбитыхъ французовъ, когда тѣ завладѣли Каттаро и Рагузою. Лежатъ тутъ и тѣ двѣ мѣдныя русскія пушки, съ помощью которыхъ князь Николай овладѣлъ Лессендрою. Они тутъ законные владыки взятой ими крѣпости по тому же праву, какъ и старый черногорецъ, показывавшій ихъ намъ. Остальныя орудія — все добыча турецкихъ войнъ.

Войну съ французами въ Поморьѣ черногорцы, къ удивленію моему, еще помнятъ отлично, по разсказамъ отцовъ и дѣдовъ; помнятъ й то, что они бились тогда рядомъ съ русскими, честно и храбро помогавшими имъ.

— Все тогда наше было, вся Бока и Дубровникъ! — со вздохомъ говорилъ старый гребецъ. — Нашъ владыка, святопочившій Петръ, уже и жить переѣхалъ въ Которъ. Да политика проклятая все назадъ у насъ отняла, что мы себѣ ружьями да ханджарами добыли.

Онъ произносилъ слово «политика» съ какою-то особенною ненавистью и презрѣньемъ, какъ что-то діаметрально противоположное всякой правдѣ, добытой ханджаромъ…

Бесѣда наша особенно оживилась, когда Божо досталъ изъ нашихъ походныхъ куржинъ двѣ бутылки добраго церничскаго вина съ кускомъ сыру, хлѣбомъ и яйцами, и мы разсѣлись на травѣ подъ тѣнью исторической кулы владыки Радо, куда пригласили съ собою и нашихъ черногорскихъ хозяевъ. Долго они отказывались отъ вина, — можетъ быть, этикета ради, — но я ихъ убѣдилъ, наконецъ, что войникамъ нисколько не предосудительно выпить чарочку винограднаго зелья, и съ легкой руки сержанта каждый юнакъ опрокинулъ по очереди за наше здоровье по стаканчику краснаго.

И черногорскіе войники, и черногорскіе гребцы оказались изрядно свѣдущими въ политическихъ дѣлахъ своей родины.

Русскаго деревенскаго мужика въ этомъ отношеніи и сравнивать нельзя съ сербомъ, черногорцемъ или грекомъ. Онъ обыкновенно знаетъ о политикѣ столько же, сколько и лошадь, на которой онъ пашетъ. Собесѣдники же мои черногорцы увѣренно судили и рядили и о «бугарахъ» (болгарахъ), такъ отблагодарившихъ русскихъ братьевъ за пролитую ими кровь, и о сербахъ королевства, у которыхъ все идетъ дурно потому, что они только политикуютъ да газеты читаютъ, и о ненавистныхъ всѣмъ швабахъ, преслѣдующихъ православную вѣру въ Герцеговинѣ и Босніи.

Всѣ собесѣдники наши единодушно жаловались на тѣсноту своей маленькой гористой родины и разсказывали, сколько ихъ ежегодно уходитъ отсюда въ разные далекіе города и страны, чтобы найти какой-нибудь заработокъ.

«Нашихъ черногорцевъ теперь вездѣ найдешь, — увѣряли они, — и въ Румыніи, и въ Стамбулѣ, и въ Александріи, и въ Вѣнѣ, и въ Берлинѣ, и въ Америкѣ, а ужъ въ Венеціи, въ Италіи — и говорить нечего! Въ Сербіи много нашихъ поселилось навсегда. И въ Россіи у васъ есть кое-кто изъ нашихъ. Вотъ Джуричи, напр., получили отъ русскаго царя около Бердянска по 10–15 десятинъ земли на душу, живутъ себѣ ничего, хвалятъ землю вашу».

* * *

Жаръ уже нѣсколько спалъ, когда мы отправились въ обратный путь; такъ какъ на озерѣ поигрывалъ легкій вѣтерокъ, то и на нашемъ ландрасѣ подняли парусъ. Черногорскіе паруса на Скадрскомъ Блатѣ, въ отличіе отъ турецкихъ и албанскихъ, всѣ отмѣчены большими крестами. Смотря на озеро отъ Лессендры и Вранины, ясно видишь, что тотъ маленькій уголокъ Скадрскаго Блата, что идетъ къ югу отъ нихъ — только расширеніе лимана рѣки Обода, залившаго мало-по-малу свои низменные берега и обратившаго въ цѣпь прибрежныхъ островковъ холмы и горы берега. Настоящее же Скутарійское озеро начинается только за Лессендрою и Враниною, гдѣ оно гораздо открытѣе и шире и гораздо менѣе похоже на «блато». Замѣчательно, что въ древности, при римлянахъ, Скутарійское озеро было гораздо уже, не считалось за озеро и составляло, собственно говоря, разливъ по низменной котловинѣ теченія многочисленныхъ рѣкъ, направляющихся сюда съ сѣвера, востока и запада, Рѣки Черноевича, Цермничви, Морачи съ Цевною, Ситницею и проч. притоками своими, — такъ что р. Бонна, вытекающая теперь на югѣ у г. Скутари изъ Скутарійскаго озера и впадающая въ Адріатическое море, въ сущности была прямымъ продолженіемъ и окончательнымъ исходомъ тѣхъ же рѣкъ.

Недалеко отъ устья Рѣки мы нагнали нѣсколько большихъ парусныхъ лодокъ, до краевъ переполненныхъ набившимся въ нихъ народомъ; это были албанцы изъ Скадра, мужчины, женщины, дѣти, горѣвшіе на солнцѣ яркою пестротою своихъ нарядовъ, позументами, шелками, цѣпочками и насѣчками своего богатаго оружія. Всѣ, конечно, ѣхали на праздникъ въ Цетинье. Одна разбитная красивая албанка, съ бубнами въ рукахъ, вдругъ запѣла, акомпанируя себѣ звонкими бубнами и еще болѣе звонкимъ хохотомъ, какую-то подмывающую плясовую пѣсню, и на всѣхъ лодкахъ, не исключая вашихъ суровыхъ черногорцевъ, все разомъ оживилось и запѣло, подтягивая въ тактъ развеселой бабѣ…

* * *

Вотъ мы и опять на набережной Рѣки, подъ тѣнью древняго града Обода, сидимъ у дверей «кафаны» за бутылкою пива и чашками чернаго кофе. Въ открытыя окна кафаны мы любуемся богатырскими фигурами и величественными позами юнаковъ, убивающихъ вѣчно праздное время свое отчаянною игрою въ карты. За лодку пришлось заплатить десять серебряныхъ гульденовъ, и старый гребецъ, получившій отъ меня этотъ гонораръ, съ важностью, но и съ большимъ дружелюбіемъ потрясъ мою руку; остальные гребцы тоже подошли къ намъ, и нисколько не стѣсняясь, одинъ за однимъ пожимали на прощанье руки мнѣ и женѣ, желая намъ всякаго благополучія.

Накупивши въ лавкахъ Рѣки разныхъ характерныхъ принадлежностей мѣстныхъ нарядовъ, мы наконецъ двинулись въ обратный путь, торопясь поспѣть заcвѣтлo въ Цетинье. По дорогѣ мы нагоняли еще больше народа, спѣшившаго на праздникъ, чѣмъ встрѣчалось намъ утромъ. Многія женщины шли подъ зонтиками, разумѣется, австрійскими, что совсѣмъ не мирилось въ нашей головѣ съ представленіемъ о заваленныхъ женахъ черногорскихъ, выносящихъ на своихъ плечахъ изъ-подъ пуль и ядеръ раненыхъ мужей и братьевъ. Но очевидно, что австрійское цивилизующее вліяніе изъ Котора и Рагузы нечувствительно заражаетъ и глухія долины Черной-Горы; намъ попадаются не разъ даже раскрашенные нѣмецкіе штульвагены на покойныхъ рессорахъ, въ которыхъ мирно возсѣдаютъ съ женами и дѣтьми тѣ самые сѣдоусые черногорскіе богатыри, которые недавно еще не знали другого коня и экипажа, кромѣ собственныхъ рысаковъ въ буйволовыхъ опанкахъ.

То и дѣло обходятъ нашу коляску толпы рослыхъ, крѣпконогихъ и статныхъ юнаковъ и съ ними обыкновенно цѣлая куча подростковъ; проворные, ловкіе, сіяющіе безпечнымъ весельемъ, красавцы на подборъ, одѣтые поверхъ бѣлоснѣжныхъ рубахъ и штановъ въ малиновыя, золотомъ расшитыя, куртки, обвѣшанныя серебряными цѣпочками съ бирюзой, перепоясанные яркими турецкими шалями съ засунутыми въ нихъ дорогими пистолетами, — они мелькали мимо насъ будто пролетѣвшая стая веселыхъ птицъ, и съ громкими пѣснями, съ шумомъ и болтовнею не сбѣгали, а скорѣе стекали, какъ воды горныхъ ручьевъ, безъ раздумья и остановки, будто по ступенямъ пологой лѣстницы, внизъ по утесистымъ кручамъ и обрывамъ, минуя длинныя петли шоссейной дороги, напрямикъ, какъ летаетъ птица, какъ несется стрѣла…

Шутя и смѣясь взбѣгаютъ они на такіе же кручи и обрывы по козьимъ тропамъ «старой дороги», пробуждая ружейными и пистолетными выстрѣлами безмолвный воздухъ горныхъ пустынь, осушая въ придорожныхъ кабачкахъ стаканчики краснаго вина, постоянно обгоняя нашу тяжко ползущую вверхъ коляску. Догнать ихъ намъ нѣтъ никакой возможности, и это, очевидно, забавляетъ ихъ, заставляя удвоивать быстроту ихъ бѣга, вызывая въ нихъ новый приливъ молодого смѣха и пѣсней.

Догадливая молодая дѣвушка изъ сосѣдняго села, спрятаннаго на днѣ долины, разставила уже своего рода сѣти этой шумно проносящейся молодежи, разложивъ на краю дороги, надъ самымъ обрывомъ пропасти свой скромный столикъ съ кувшиномъ вина, десяткомъ красныхъ яицъ и кускомъ овечьяго сыра. Вонъ уже вся эта поющая и хохочущая юная ватага шумно опустилась кругомъ разставленной приманки прямо на камни и на пыль дороги, и уже звенитъ полными стаканчиками дешеваго мѣстнаго вина, перекидываясь шуточками съ молодою продавщицею. Для этого юнаго народа, переполненнаго весенними совами жизни, самый походъ на праздникъ уже становится радостнымъ праздникомъ…

* * *

Мы, сидя покойно въ своей коляскѣ, отъ души наслаждались этими картинами удалой и могучей жизни, чудною горною природою, охватывавшею насъ, и такимъ же чуднымъ вечеромъ, въ розовомъ сіяніи котораго далекія снѣговыя вершины Албанскихъ горъ горѣли словно зубчатыя стѣны какого-то изъ отъ сотканнаго фантастическаго колоссальнаго замка…

 

VIII

Народный праздникъ Черногоріи

Мы пріѣхали въ Цетинье еще засвѣтло; проѣхали мимо зданія новаго театра, съ вставленною въ него старинною венеціанскою плитою, изображающею, конечно, обычнаго льва св. Марка, проѣхали мимо женскаго института, устроеннаго на русскія средства… Отъ гостинницы нашей рукой подать до дворца наслѣдника и до новаго городского гулянья, едва только разбиваемаго на городскомъ выгонѣ, противъ того же дворца. Тамъ уже толпилось много черногорцевъ и происходило что-то, чего нельзя было разглядѣть изъ оконъ нашей гостинницы. Очевидно, народный праздникъ начался уже съ вечера. Мы съ женою, не теряя времени, направились въ толпѣ, тѣснившейся передъ дворцомъ.

У наружной ограды только-что отстроеннаго дворца молодого князя Данилы сидѣлъ на стулѣ, въ своемъ характерномъ и живописномъ костюмѣ, князь Николай и рядомъ съ нимъ двѣ по-европейски одѣтыя дамы, какъ мы узнали послѣ, жены посланниковъ англійскаго и французскаго, пріѣхавшія на праздники изъ Рагузы, гдѣ ихъ обычное мѣстопребываніе. Съ женой французскаго посланника и съ нимъ самимъ мы познакомились потомъ за табль-д'отомъ въ своей гостинницѣ, гдѣ они тоже остановились.

Сильная, плечистая фигура князя, въ бѣлой гунѣ и бѣлыхъ доколѣнницахъ, въ богато расшитомъ золотомъ красномъ джамаданѣ и красной Капицѣ, такъ давно знакомая намъ по портретахъ и иллюстраціямъ, сразу привлекаетъ къ себѣ своею патріархальною простотою и вмѣстѣ величіемъ… Немного позади князя сидитъ на стулѣ одинъ только изо всѣхъ окружающихъ, въ такой se бѣлой гунѣ и такомъ же красномъ джамаданѣ, какъ и князь, высокій и сухой старикъ съ длинными сѣдыми усами, какъ у Тараса Бульбы на картинѣ Зичи, съ суровымъ и умнымъ взглядомъ, типическій представитель тѣхъ грозныхъ черногорскихъ воеводъ, которые съ горстью своихъ юнаковъ сокрушали турецкія полчища и наводили ужасъ на самыхъ храбрыхъ пашей султана…

Это дѣйствительно — одинъ изъ знаменитыхъ воеводъ Черногоріи, тесть князя и отецъ княгини Милены — Петръ Вукотичъ, всегдашній совѣтникъ князя въ важныхъ дѣлахъ правленія и войны.

Ни наслѣдный князь Данила, ни меньшой братъ его Мирно не смѣютъ сидѣть, по стариннымъ обычаямъ Черногоріи, въ присутствіи стараго князя. Стоятъ тоже на ногахъ — немного поодаль — другіе заслуженные воеводы, сенаторы, сердари, всѣ въ такихъ же яркихъ, живописныхъ нарядахъ, сверкающихъ золотомъ и оружіемъ, всѣ такіе же грозные усачи, сѣдые и черные, такіе же рослые, плечистые богатыри…

Стоятъ кругомъ и перяники князя, на подборъ юнакъ въ юнаку, чистая стая молодыхъ орловъ, горя на лучахъ заходящаго солнца своими красными какъ кровь гунями. У всѣхъ на Капицахъ серебряные двуглавые орлы, у байравтаровъ (знаменщиковъ) — сбоку Капицы маленькій серебряный знавъ, изображающій перекрещенный ятаганъ и знамя.

Народъ окружилъ кольцомъ свободную площадку передъ сидѣніемъ князя, и хотя тутъ нѣтъ никакой полиціи, никакихъ жандармовъ, толпа сама сохраняетъ почтительное разстояніе отъ своего владыки и вся стоитъ безъ шапокъ…

По старинному завѣту, князь съ семьею своею и съ своимъ дворомъ тѣшится теперь лихими играми своихъ юнаковъ, совсѣмъ такъ, какъ десятки вѣковъ тому назадъ тѣшился подобными играми съ порога своего дворца, воспѣтый Иліадою, ѳеакійскій царь Алкиной.

Десятка два молодцовъ, поскидавъ съ себя гуни и джамаданы, въ однѣхъ бѣлыхъ рубахахъ, на перебой другъ съ другомъ, разбѣгаются по очереди съ тяжелыми камнями въ рукахъ и на бѣгу изо всей силы видаютъ ихъ, словно резинные мячики, далеко впередъ себя; чѣмъ тяжелѣе камень, чѣмъ дальше и выше пролетитъ онъ по дорогѣ, тѣмъ больше славы юнаку, тѣмъ громче раздаются крики одобренія въ толпѣ. Это стоитъ, во вся* комъ случаѣ, гомеровскаго метанія дисковъ.

Когда изрядно наморились эти «метатели диска» своего рода, молодой князь Данила выбѣжалъ на середину улицы и захлопалъ въ ладоши. Откуда ни возьмись новая толпа удальцовъ, тоже безцеремонно сбросившая на траву стѣснявшую ихъ одежду, ринулась бѣжать на перегонки; нужно родиться черногорцемъ и съ младенчества развитъ свои чугунныя легкія, прыгая съ проворствомъ серны по пропастямъ и утесамъ, чтобы пронестись такою бурею мимо князя и свиты его, какъ неслись, настигая, опереживая, перескакивая другъ черезъ друга, эти разыгравшіеся молодые атлеты, подстрекаемые ободряющими криками толпы и надеждой почетной награды изъ рукъ своего князя.

Послѣ перегонки — новыя состязанія въ перепрыгиваніи, въ борьбѣ… Этими олимпійскими играми своего рода черногорцы всегда чествуютъ канунъ своего любимаго праздника.

Въ самый разгаръ этихъ игръ, на дорогѣ, которая проходитъ тутъ же передъ дворцомъ и на которой главнымъ образомъ и происходили состязанія юнаковъ, появился вдругъ сѣрый осликъ, навьюченный цѣлымъ возомъ топорщившихся во всѣ стороны рогатыхъ и колючихъ сучьевъ. Его гналъ изъ какой-то сосѣдней горной деревушки оборванный мальчуганъ съ огромной хворостиной въ рукахъ, совсѣмъ уже не подходившій своимъ замазаннымъ видомъ деревенскаго пастушонка къ раззолоченной толпѣ княжескихъ сердарей и перяниковъ… Но этотъ наивный горецъ, повидимому, проникнутъ былъ непоколебимымъ сознаніемъ своего права везти на цетинскій базаръ свою грошевую охапку хворосту по дорогѣ, для этого назначенной, какіе бы князья и воеводы ни засѣдали на ней. Онъ храбро ввалился съ своимъ, также самоувѣренно шагавшимъ, осликомъ въ середину олимпійскаго ристалища, безцеремонно расталкивая борцовъ направо и налѣво, едва не задѣвъ самого князя далеко торчавшими концами своихъ сучьевъ, и промаршировалъ себѣ своею дорогою дальше въ городъ, не взглянувъ ни на кого, не поклонившись князю, только сурово покрикивая на своего ушастаго конька, да подгоняя его колючею хворостиною, не обращая вниманія рѣшительно ни на что, кромѣ порученной ему вязанки дровъ…

Я думалъ-было, глядя на этого ребенка-дикаря, затесавшагося въ толпу придворныхъ, что вотъ-вотъ подскачутъ сейчасъ къ недогадливому мальченку усатые перяники, схватятъ бѣднягу за шиворотъ и потащутъ встрѣчать праздникъ въ какую-нибудь мѣстную кутузку, какъ это навѣрняка случилось бы, будь это на главахъ русскаго городового или квартальнаго. Но къ моему большому утѣшенію и удивленію, лихіе борцы мирно разступились передъ отважнымъ ребенкомъ, князь весело улыбнулся, и ни одинъ изъ раззолоченныхъ перяниковъ не бросилъ даже угрожающаго взгляда на простодушно шагавшаго мимо нихъ деревенскаго оборванца…

* * *

Когда смерклось, толпы народа, наполнявшія городъ, сбились главнымъ образомъ въ широкомъ проулкѣ, что идетъ мимо княжескаго дворца къ монастырю. Здѣсь въ разныхъ мѣстахъ составились хороводы, по здѣшнему «коло». «Коло» по-славянски такъ же, какъ и по-русски, означаетъ колесо, кругъ. Хоръ военной музыки князя игралъ тутъ до полуночи, стройно и бойко, заливая громомъ своихъ трубъ и литавръ темныя улицы маленькаго городка. Танцы черногорцевъ нельзя назвать особенно искусными или увлекательными. Они слишкомъ однообразны и бѣдны фантазіей. Мужчины и женщины становятся въ тѣсный кругъ, обыкновенно очень большой, кладутъ одну руку на плечо лѣваго сосѣда, а другою рукою обнимаютъ станъ праваго… Сплотившись въ такую крѣпкую цѣпь, они долго топчутся на мѣстѣ, колыхаясь всѣмъ своимъ живымъ кольцомъ то вправо, то влѣво, припѣвая совсѣмъ не мелодическія пѣсни, поднимая вверхъ, впередъ и назадъ то одну, то другую ногу. Повидимому, всѣ эти движенія совпадаютъ со смысломъ пѣсни и должны изображать собою что-нибудь понятное и близкое сердцу черногорца, но на сторонняго зрителя танецъ этотъ производитъ впечатлѣніе какого-то безцѣльнаго и нисколько не интереснаго топтанія на одномъ мѣстѣ… Но вотъ коло расширяется все больше и больше, юнаки и дѣвушки все подходятъ въ нему и вплетаются въ это медленно кружащееся живое колесо, все живѣе раздаются слова пѣсни, все проворнѣе мелькаютъ ноги танцующихъ; наконецъ на середину хоровода выбѣгаетъ какой-нибудь ловкій молодецъ, къ нему присоединяется такая же молодая красавица, среди быстро вертящагося кола парень и дѣвушка начинаютъ выдѣлывать другъ передъ другомъ всякіе выкрутасы, лихо и высоко подпрыгивая вверхъ… Нужна непочатая сила черногорскаго юнака, чтобы совершать такіе гомерическіе прыжки вверхъ, ловко падая въ тактъ пѣсни опять на ноги и опять сейчасъ же подбрасывая себя высоко въ воздухъ, размахивая руками какъ крыльями взлетающаго орла, испуская какіе-то обрывистые, словно угрожающіе, кряки нападенія или погони, тоже больше похожіе на страстное клоктанье хищной птицы, и облетая этими молодецкими круговыми прыжками жадно преслѣдуемую подругу, которая отвѣчаетъ его орлинымъ порывамъ такими же смѣлыми и сильными движеніями, такими же прыжками и взмахиваніями крыльевъ разыгравшейся орлицы. Къ одной парѣ присоединяется другая, къ другой третья, коло все ростетъ и ширится, все учащается темпъ пѣсни, тактъ пляса…

Толпа народа плотно обступаетъ хороводы, и изъ нея то-и-дѣло выскакиваютъ на смѣну уставшимъ новые плясуны, новыя плясуньи, соблазненные расходившеюся удалью пляски и провожаемые сочувственными криками толпы.

Все ближе и ближе придвигаются широко раздвинувшіяся кола въ дверямъ княжескаго дворца, все гуще ростетъ въ темнотѣ вокругъ нихъ народная толпа, освѣщенныя окна княжескаго дома открыты настежь, въ каждомъ изъ нихъ любопытныя головы, на балконѣ старая княгиня и князь съ дочками, съ почетными гостями; въ дверяхъ, на порогѣ, княжеская свита и дворцовая челядь… Всѣ съ искреннимъ сочувствіемъ, съ нескрываемою радостью, любуются на родной ихъ сердцу танецъ, слушаютъ всѣмъ съ дѣтства знакомыя пѣсни… Даже у сѣдоусыхъ стариковъ невольно подмываются ноги, и каждая жилка просится разгуляться по прежнему въ лихомъ плясѣ…

Этотъ простодушный народный хороводъ въ темнотѣ ночи, передъ окнами княжескаго дома, такъ живо перенесъ мое воображеніе на далекую родину, въ тѣ далекія уже теперь времена, когда передъ балкономъ помѣщичьихъ хоромъ, бывало, точно такъ же водились танки и пѣлись хоровыя пѣсни, когда дворовые плясуны и деревенскія красавицы, подъ тактъ самодѣльныхъ балалаекъ, дудокъ и гармоникъ, съ наивнымъ усердіемъ откалывали кавачка и трепака на утѣшеніе любовавшихся ими барина, барыни, барчуковъ и барышенъ, высыпавшихъ на балконъ и на крыльцо вмѣстѣ съ своими гостями, горничными и лакеями…

Въ дополненіе этой иллюзіи, изъ княжескаго дворца вдругъ выскочилъ, не утерпѣвъ отъ соблазна, молодой барчукъ, лихой князь Мирко, статный восемнадцатилѣтній красавчикъ, и мгновенно вмѣшался въ коло, схвативъ первую попавшуюся молодую дѣвушку, ловко облетая вокругъ нея граціозными и удалыми прыжками… Общій гулъ удовольствія раздался въ толпѣ.

— Мирко, Мирко! — сочувственно басили сѣдоусые черногорцы, дружески потрясая руку молодому князьку, когда онъ, запыхавшись отъ отчаяннаго пляса, выскочилъ изъ вола. — Юнакъ Мирко!.. Добре, Мирко!..

Милый и веселый юноша, такой же простодушный, какъ всѣ эти наивные горцы, не могъ устоять противъ подмывающихъ звуковъ родного танца и еще раза два срывался съ крыльца, чтобы лихо покружиться въ серединѣ двигающагося живого кольца съ рослыми и тугогрудыми цетинскими красавицами.

Незамѣтно, одинъ по одному, вплетаются въ это безостановочно крутящееся кольцо, на смѣну уставшимъ, новые молодые богатыри; должно быть, они заранѣе подобрались одинъ въ одному, всѣ такіе же плечистые, такого же громаднаго роста. Происходитъ что-то, чего въ полутьмѣ ночи я не понялъ сразу… Какъ будто мгновенная остановка, какая-то мимолетная возня — и тѣсно сомкнутая вереница живыхъ тѣлъ опять закачалась и задвигалась въ ладъ пѣсни, подъ звуки музыки…

Но что это такое?.. Огни княжескаго дворца освѣтили мелькавшія въ темнотѣ ночи усатыя лица юнаковъ чуть не на высотѣ княжескаго балкона, словно все коло вдругъ разомъ выросло вдвое выше, чѣмъ было… Господи! да и въ самомъ дѣлѣ оно стало вдвое выше. Теперь уже я ясно вижу, что на могучихъ плечахъ юнаковъ, крѣпко сцѣпившихся руками, движется по верху другое такое же коло.

Богатыри, плеча которыхъ служатъ подставками для верхняго кольца, кажется, не чувствуютъ никакой тяжести отъ топчущихъ ихъ товарищей и съ тою же воинственною удалью и легкостью продолжаютъ быстро вертѣться въ хороводѣ, отступая и наступая, подымая въ тактъ то лѣвую, то правую ногу, громко распѣвая свою любимую плясовую пѣсню нетронутыми никакою болѣзнью дѣвственными легкими горнаго жителя…

Долго еще гремѣла музыка, пѣлись пѣсни, кружились хороводы въ темнотѣ безлунной и темной ночи. Мы ушли спать въ свою гостинницу, не дождавшись конца празднества. Ровинскому, съ которымъ мы пробродили весь вечеръ, тоже нужно было отправиться пораньше домой, приготовить все въ отъѣзду, такъ какъ онъ завтра долженъ былъ уѣхать изъ Цетинья на свое обычное лѣтнее купанье въ Ульцинъ, приморскій портъ, на самомъ южномъ краю Черногоріи, называемый обыкновенно въ географіяхъ и картахъ итальянскимъ именемъ Дульциньо, хотя его древнее названіе римскаго и эллинскаго времени — Улькиніонъ — не даетъ, кажется, ни малѣйшаго права цивилизованнымъ народамъ искажать его законное историческое имя по фантазіи итальянцевъ.

Съ ранняго утра всѣ немногочисленныя улицы и переулки маленькаго Цетинья были уже запружены народомъ; черногорцы встаютъ рано и въ полдень обыкновенно прячутся по домамъ. Мы съ женою не хотѣли упустить никакой подробности народнаго праздника и потому пошли толкаться среди народа тоже съ ранняго утра… Но этотъ народъ, эта толпа не имѣетъ ничего общаго съ народною толпою, которую мы привыкли видѣть въ Парижѣ, Вѣнѣ, Петербургѣ или Москвѣ. Тутъ нѣтъ въ эту минуту ни бѣдныхъ, ни простыхъ, ни плохо одѣтыхъ, тутъ вы окружены сплошнымъ легіономъ какихъ-то своеобразныхъ и живописныхъ рыцарей, ярко разодѣтыхъ, величаво двигающихся, съ горделивымъ достоинствомъ взирающихъ на васъ съ высоты своихъ колоссальныхъ воинственныхъ фигуръ…

Цѣлое населеніе витязей-великановъ, обвѣшанныхъ богатымъ оружіемъ, сверкающихъ золотомъ и серебромъ и всевозможною пестротою красокъ, съ самоувѣренною важностью гуляетъ по улицамъ родного имъ города, дружески схватившись за руки и захвативъ своею могучею шеренгою всю ширину широкой улицы… Хотя я и порядочнаго роста, но теряюсь въ этихъ фалангахъ богатырей какъ маленькій ребенокъ. Все это зеленыя, малиновыя «доламы», бѣлыя «гуни», красно-черныя «капы» съ орлами и значками, ярко-красные «джемаданы», расшитые позументами, бѣлые и зеленые «элеки» и «душаницы» изъ бархата и тонкаго сукна, толковые пояса, или «пасы», восточныхъ цвѣтовъ поверхъ кожаныхъ «волановъ». У иныхъ вся грудь покрыта массивною серебряною бронею своего рода, цѣлыя латы изъ чеканенныхъ серебряныхъ пластинокъ, широкіе золоченные складни на ключицахъ, колѣнчатыя ребрышки на бокахъ. Нѣкоторыя изъ этихъ древнихъ вооруженій изумительнаго богатства осыпаны дорогими камнями, художественно отчеканены; большая часть ихъ — трофеи кровавыхъ битвъ, сняты съ груди разрубленнаго или обезглавленнаго врага, какого-нибудь знаменитаго турецкаго паши или албанскаго князя, и переходятъ по наслѣдству изъ рода въ родъ, какъ священнѣйшіе клейноды семьи. Кто знаетъ, какія давнія историческія имена и какія великія историческія событія связаны съ этими бранными реликвіями, достававшимися по очереди отъ одного счастливаго побѣдителя другому; они, навѣрное, пережили многіе вѣка и прошли многія страны, пока одѣли собою могучую грудь черногорскаго сердара изъ какихъ-нибудь Кучей или Бѣлопавличей, и, можетъ быть, нѣсколько столѣтій назадъ украшали какого-нибудь родовитаго рыцаря или великолѣпнаго сарацинскаго витязя.

На груди у многихъ медали и кресты, даже наши георгіевскіе крестики съ черножелтой ленточкой. Мы невольно останавливались и до неприличія любовались на этихъ статныхъ витязей въ ихъ картинныхъ костюмахъ. Дѣлается радостно за человѣчество, что оно еще не совсѣмъ выродилось физически, что еще уцѣлѣли хотя въ этомъ полудикомъ горномъ углѣ настоящіе человѣческіе организмы въ ихъ непочатой свѣжести, силѣ и естественной красотѣ, вполнѣ достойные своего названія.

Живописно спустивъ съ одного плеча тяжелыя черныя «струки» съ аршинною бахромою, совершенно напоминающія пледы шотландскихъ гайлендеровъ и замѣняющія здѣсь бурки и шинели, — эти колоссы-воины шагаютъ цѣлымъ длиннымъ строемъ взадъ и впередъ среди маленькихъ домиковъ городка, громоздкіе и могучіе, такъ что, кажется, разопрутъ сейчасъ своими плечами утлыя стѣнки улицы. Посмотришь на эти массивныя, словно изъ бронзы вылитыя икры, туго обтянутыя бѣлыми «доколѣнницами», и кажется, что смотришь не на живого человѣка, а на какую-нибудь мраморную каріатиду титана, поддерживающую зданіе, или на статую Геркулеса Фарнезскаго.

Племя какихъ-то сказочныхъ паладиновъ, разрубающихъ сразу коня и всадника, сносящихъ однимъ взмахомъ ханджара съ самой крѣпкой шеи самую храбрую голову. Немудрено, что это гнѣздо богатырей такъ побѣдоносно отбивалось цѣлыхъ пять вѣковъ отъ обстоявшихъ его со всѣхъ сторонъ вражьихъ силъ и отстояло свою крошечную бѣдную землицу отъ такихъ грозныхъ завоевателей, передъ которыми падали, какъ трава подъ косою, обширныя и сильныя царства.

Невольно взглянешь на нихъ съ благоговѣніемъ и изумленіемъ, особенно когда узнаешь ту по истинѣ трогательную простоту и скудость, въ которой живетъ этотъ народъ-герой, всѣмъ обязанный своей собственной доблести и такъ мало получившій отъ судьбы…

Вотъ хотя бы и на этомъ великомъ народномъ праздникѣ всѣ эти сверкающіе оружіемъ и гордо смотрящіе рыцари только въ ничего не стоящихъ имъ пляскахъ, играхъ да пѣсняхъ находятъ всѣ свои праздничныя радости и развлеченія. Почти ни у кого ничего въ карманѣ; выпьетъ на копѣйку какую-нибудь крохотную чашечку чернаго кофе, а уже много-много бутылку пива въ кабачкѣ, закуритъ папиросу и шагаетъ себѣ, не зная устали, съ утра до вечера по улицамъ, болтая съ земляками и пріятелями да подтягивая себѣ потуже животъ.

Женщинъ собралось тутъ тоже много; но онѣ уже не похожи на тѣ унылыя и утомленныя фигуры, всѣ въ черномъ и бѣломъ, какія мы встрѣчали по дорогѣ въ Рѣку; теперь онѣ разряжены въ серебро и дорогіе характерные наряды, въ громоздкія старинныя серьги и броши, по доброму полуфунту вѣса въ каждой, въ бархатныя «якеты» и «кореты», бѣлыя, расшитыя золотомъ «гуни», въ лиловыя, голубыя и зеленая юбки; на головахъ у дѣвушекъ граціозныя красныя «Капицы», а у замужнихъ — падающій съ темени на спину темный платокъ. Онѣ тоже, подражая мужчинамъ, ходятъ шеренгами, взявшись за руку, но держатъ себя удивительно скромно, словно благонравныя пансіонерки какого-нибудь института, выведенныя на прогулку своими гувернантками.

3а городомъ на выгонѣ устроено нѣсколько балагановъ съ разными нехитрыми яствами и питьями, и женщины въ особенномъ множествѣ разсѣлись здѣсь; цетинскія горожанки отличаются отъ жительницъ горныхъ деревушекъ своею красотою, богатыми нарядами и свѣжимъ, неизмученнымъ видомъ; сейчасъ видно, что имъ не выпадаетъ на долю столько тяжелой работы, какъ ихъ сестрамъ-селячкамъ.

Хозяинъ нашей гостинницы — сухой черногорецъ, громаднаго роста, въ то же время и городской голова Цетинья; онъ былъ очень любезенъ съ нами и старался показать свой городъ и свой народъ съ вазоваго конца. Вѣроятно, съ этою цѣлью онъ немилосердно уснащалъ свою рѣчь разными модными словцами, въ родѣ: «цивилизація», «культура», «пресса», «демократія», «модерный», и т. п., давая понять русскимъ путешественникамъ, что и въ Черной-Горѣ люди что-нибудь слышали и что-нибудь знаютъ; онъ особенно подчеркивалъ намъ, что у нихъ въ Черногоріи многіе стали говорить даже по-французски, очевидно придавая этому таланту своихъ земляковъ больше значенія, чѣмъ удивляющему насъ юначеству ихъ, слишкомъ уже здѣсь для всѣхъ привычному.

Мы, однако, были очень благодарны ему, когда онъ предложилъ провести мою жену внутрь крошечной монастырской церкви, гдѣ народу было набито тѣснѣе, чѣмъ спички въ своей коробочкѣ, и гдѣ долженъ былъ вмѣстѣ съ тѣмъ присутствовать на торжественномъ богослуженіи князь со всею семьею и свитою своей. Что касается до меня, то я отказался отъ этой чести. Посланникъ нашъ испросилъ мнѣ у князя аудіенцію сейчасъ же послѣ обѣдни, поэтому мнѣ пришлось стоять обѣдню во фракѣ и бѣломъ галстукѣ, которые обратились бы въ мокрыя тряпки, если бы я рискнулъ затесаться въ невообразимую давку внутри маленькаго храма. Поэтому я остался снаружи церкви, сейчасъ около ея входа, во внутреннемъ дворѣ, рядомъ съ гробницею княгини Даринки, гдѣ, впрочемъ, тоже набилось много народа. Тутъ не разбираютъ чиновъ и званій, полиціи никакой нѣтъ, такъ что толпы простыхъ бабъ, забравшіяся первыми въ церковь, спокойно оставались тамъ, не вытѣсняемыя никѣмъ, и не давая возможности протиснуться туда многимъ знатнымъ сердарамъ и сенаторамъ, по неволѣ остановившимся за дверью.

Это дало мнѣ случай полюбоваться на великолѣпные воинственные наряды многихъ воеводъ, на ихъ золоченыя, камнями украшенныя древнія брони, по-черногорски «токе»; на опоясывавшія ихъ дорогія шали тончайшаго полосатаго шолка, большею частью желтаго съ зеленымъ, синимъ и краснымъ, изъ-за которыхъ торчатъ богато обложенные серебромъ и перламутромъ огромные пистолеты, и больше всего, конечно, на ихъ суровыя и гордыя лица, съ сѣдыми длинными усами, съ чернымъ пламенемъ въ смѣлыхъ глазахъ, на ихъ могучіе торсы, напоминающіе богатырей древняго эпоса.

Впрочемъ, хотя я и принималъ за важныхъ людей черногорцевъ, одѣтыхъ побогаче другихъ, но это могла быть моя собственная иллюзія, потому что въ Черногоріи почти нѣтъ возможности отличить по наряду простого пандура отъ вліятельнаго сердаря, если не знаешь разныхъ мелкихъ значковъ и примѣтъ. Тутъ всякій вправѣ носить все, и всякій искренно считаетъ себя равнымъ всякому, — демократія самая абсолютная и самая естественная, безъ всякой искусственной натяжки и писанныхъ узаконеній, глубоко проникающая собою весь народъ отъ мала до велика, отъ послѣдняго свинопаса до предсѣдателя сената, и никого поэтому здѣсь не удивляющая и не возмущающая. Но на меня эта огульная роскошь нарядовъ цѣлой сплошной толпы, наполняющей городъ, сравнивавшая подъ одною и тою же народною одеждою богатаго и бѣднаго, рядового воина и знаменитаго воеводу, производила нѣсколько поражающее и вмѣстѣ утѣшительное впечатлѣніе.

Если не утѣшало, то зато не мало потѣшало меня наивное отношеніе этихъ непосредственныхъ сыновъ природы въ обрядамъ своей религія, въ церкви, въ празднику. Только сравнительно ничтожная горсточка народа, притомъ большею частью служащіе при князѣ, собрались въ церкви и около нея, въ маленькомъ дворикѣ-кладбищѣ. Все же огромное большинство, столпившееся на улицѣ, повидимому, не сознавало никакой необходимости слушать обѣдню въ церкви и молиться Богу въ великій народный праздникъ; достаточно было и того, что всѣ они пришли сюда, въ городъ владыки Петра, нарядились въ свое лучшее платье, пьютъ, поютъ, танцуютъ и играютъ въ его честь и память. Однако довольно большая толпа разсѣлась на зеленомъ выгонѣ противъ монастыря и, можетъ быть, этимъ сосѣдствомъ своимъ съ домомъ молитвы считаетъ себя нѣкотораго рода участницей въ богослуженіи. Стоящіе во внутреннемъ дворикѣ рыцари Черной-Горы тоже занимаютъ меня не мало; они оживленно бесѣдуютъ другъ съ другомъ, только изрѣдка осѣняя себя крестомъ, когда изнутри храма вдругъ донесется какой-нибудь отрывочный возгласъ пѣвчихъ; но тѣ, кто стоятъ ближе къ церкви, протягиваютъ къ стѣнѣ ея кто руку, кто голову, вѣроятно въ наивномъ убѣжденіи, что одно механическое прикосновеніе пальцевъ или лба къ зданію святого храма уже въ нѣкоторомъ смыслѣ пріобщаетъ человѣка къ совершающимся тамъ таинственнымъ священнодѣйствіямъ, все равно, видитъ ли онъ, слышитъ ли, понимаетъ ли ихъ, или нѣтъ. Иные сѣдоусые богомольцы пришли сюда съ чубуками, заткнутыми за поясъ, и, пожалуй, охотно бы закурили ихъ здѣсь.

Но вотъ въ толпѣ, наполняющей дворикъ, какое-то суетливое движеніе, и всѣ глаза оборачиваются назадъ, во входу; прибѣгаютъ вооруженные ятаганами перяники князя въ своихъ кроваво-красныхъ гуняхъ и прочищаютъ дорогу князю; толпа сама собою почтительно раздвигается, оставляя широкій проходъ по серединѣ.

Симпатичная, нѣсколько потучнѣвшая отъ лѣтъ, властительная и вмѣстѣ привѣтливая фигура князя Николая появляется во дворикѣ вмѣстѣ съ осанистою княгинею Миленою и дѣтьми, сопровождаемая залитою золотомъ свитою. Кажется, будто что-то веселое, сверкающее и огненное вдругъ вспыхнуло среди толпы при появленіи этого шумнаго и яркаго кортежа. Князь сіяетъ своимъ нарядомъ какъ солнце; золотой орелъ на шапкѣ, золотомъ залита грудь «джемадана», золотомъ убранъ малиновый бархатный «элекъ», надѣтый сверхъ бѣлой, расшитой золотомъ «гуни»; звѣзды и кресты блистаютъ среди этого золота и яркихъ красокъ бархата. Князь нынче безъ «доколѣнницъ», въ высокихъ военныхъ сапогахъ со шпорами.

Княгиня Милена, теперь уже довольно пожилая, еще сохранила бывшую замѣчательную красоту; она тоже въ звѣздѣ, въ бархатномъ «якетѣ», въ «коретѣ» блѣдно-голубаго цвѣта; съ нею три взрослыхъ красавицы дочери и четвертая еще дѣвочка, маленькій хорошенькій Петя, сегодняшній именинникъ, любимецъ всей семьи, одѣтый въ такую же, крошечную, бѣлую гуню и малиновый джемаданъ, въ такую же «капу» съ двуглавымъ орломъ, какъ и старый князь, и сзади всѣхъ еще безусый стройный юноша Мирко, — популярный среди народа будущій юнакъ. Нѣсколько грозныхъ сѣдоусыхъ главарей, молодыхъ придворныхъ и адъютантовъ, тоже въ бѣлыхъ раззолоченныхъ гуняхъ, въ золотомъ расшитыхъ «элекахъ», иные въ богатыхъ массивныхъ окладахъ, «токе», въ богатомъ оружіи, поспѣшно слѣдовали за княжеской семьей. Этотъ характерный торжественный входъ вождя рыцарскаго народа во главѣ своихъ витязей такъ и просился на картину талантливаго художника. Быстро прошумѣла сквозь толпу сверкающая княжеская процессія и исчезла подъ низкими сводами стараго храма, гдѣ перяники съ трудомъ расчищали узенькую дорожку. Князю подали при входѣ огромную восковую свѣчу, какія у насъ носятъ передъ Евангеліемъ, онъ преклонилъ колѣна передъ царскими вратами и отправился на отведенное ему мѣсто у гроба святопочившаго Петра, гдѣ все время службы стоялъ со свѣчою въ рукахъ, окруженный всею семьею. Очень скоро послѣ него явился въ церковь и наслѣдникъ княжескаго престола, молодой красавецъ князь Данила, такой же яркій и блестящій, какъ и отецъ его, сопровождаемый своею особою свитою, въ такихъ же богатыхъ и сверкающихъ нарядахъ, съ такимъ же шумомъ и бряцаньемъ оружія продвигаясь черезъ наполнявшую дворикъ толпу.

Оказалось, что я выбралъ очень удобное мѣсто для наблюденія, потому что внутри церкви, въ давкѣ и жарѣ, я не могъ бы такъ хорошо разсмотрѣть всѣхъ входившихъ и выходившихъ; хотя меня не разъ вызывались провести въ церковь познакомившіеся съ нами вліятельные черногорцы, но я настойчиво отказывался отъ этихъ приглашеній, и нисколько не раскаялся въ этомъ. Жена моя попала-было въ большую тѣсноту, но митрополитъ Митрофанъ, служившій обѣдню и уже намъ знакомый, замѣтилъ ее и выслалъ изъ алтаря священника, который помѣстилъ ее на сравнительно просторное мѣсто на солеѣ. Обѣдня продолжалась довольно долго, часа полтора или два; въ концѣ ея, по греческому обычаю, не соблюдаемому у насъ въ Россіи, митрополитъ раздавалъ всѣмъ молящимся кусочки артоса; подавая освященный хлѣбъ князю, княгинѣ и взрослымъ дочкамъ ихъ, онъ у всѣхъ у нихъ цѣловалъ руки, не подавая имъ цѣловать своей руки, что совсѣмъ не похоже на существующій у насъ для этихъ случаевъ обычай.

Я дождался обратнаго выхода князя и его семьи, чтобы еще подробнѣе вглядѣться въ нихъ и ихъ свиту, и, захвативъ жену, не безъ труда отыскалъ въ толпѣ нашего посланника. Оказалось, что вышло маленькое недоразумѣніе. Г. Аргиропуло испросилъ у князя аудіенцію на сегодняшній день не только для меня, но и для моей жены, между тѣмъ какъ она на это вовсе не разсчитывала, и, не имѣя съ собою въ дорогѣ платья, требуемаго этикетомъ княжескаго двора для представленія княгинѣ, тѣмъ болѣе въ такой торжественный національный праздникъ, даже лишена была возможности явиться въ княжескій дворецъ безъ явнаго нарушенія приличій. Хотя изъ этого выходила нѣкоторая неловкость и для меня, и для г. Аргиропуло, но поправить дѣло было нельзя, и мы отправились съ нимъ вдвоемъ, конечно, пѣшкомъ, какъ ходятъ всѣ въ Цетиньѣ, какъ шелъ, возвращаясь во дворецъ, самъ князь съ своею семьею и митрополитъ съ духовенствомъ. Митрополитъ, впрочемъ, шелъ церковною процессіею, съ крестами и хоругвями, въ придворную церковь, недавно построенную между монастыремъ и дворцомъ, не доходя до него нѣсколько десятковъ саженъ. Въ монастырѣ было отправлено общее богослуженіе по случаю національнаго и церковнаго праздника; въ придворной же церкви нужно было отслужить семейный молебенъ по случаю именинъ маленькаго князька. Поэтому въ эту церковь, тоже очень небольшую, вошла только княжеская семья да нѣкоторые изъ высшихъ сановниковъ княжества, особенно близкихъ ко двору. Посланникъ нашъ, пользовавшійся большимъ расположеніемъ и довѣріемъ князя и постоянно бывавшій въ его семействѣ какъ частный знакомый, тоже счелъ себя обязаннымъ присутствовать на этой семейной молитвѣ и ввелъ съ собою въ княжескую церковь и меня. Митрополитъ служилъ очень чинно, хоръ пѣлъ весьма изрядно, и моему русскому сердцу было отрадно слышать здѣсь, на далекихъ берегахъ Адріатики, съ дѣтства знакомые звуки православныхъ молитвъ на томъ же языкѣ, на которомъ поютъ ихъ у насъ въ сельскихъ церквахъ щигровскаго и тимскаго уѣзда. Князь все время стоялъ у аналоя, молча слѣдя за службою по лежавшей на немъ книгѣ. Молебенъ кончился скоро, и когда всѣ подошли поздравлять именинника-ребенка и его родителей, я удалился изъ церкви. Во дворецъ мы отправились съ посланникомъ тотчасъ же, какъ пошелъ туда и князь съ своимъ семействомъ. Огромныя входныя сѣни около лѣстницы, ведущей на второй этажъ, служатъ общею пріемною дворца. Здѣсь обыкновенно толпятся просители и придворные. При входѣ нашемъ тутъ стоялъ молодой наслѣдникъ престола, князь Данила, и съ нимъ нѣкоторые изъ черногорскихъ министровъ. Посланникъ представилъ меня и тѣмъ, и другимъ. Князь Датилъ любезно разспрашивалъ меня о моемъ путешествіи и о томъ, какое впечатлѣніе произвелъ на меня ихъ народный праздникъ. Познакомили меня также съ Божидаромъ Петровичемъ Нѣгошемъ, двоюроднымъ братомъ князя Николая, предсѣдателемъ сената; этотъ знаменитый, ни разу не побѣжденный побѣдитель турокъ во многихъ битвахъ, по виду совсѣмъ не похожъ на богатыря; онъ небольшого роста, сухой, порывистый въ движеніяхъ; несокрушимый духъ и быстрая рѣшимость свѣтятся въ его черныхъ оживленныхъ глазахъ. Изъ другихъ бывшихъ здѣсь лицъ свиты, которымъ представлялъ меня г. Аргиропуло, я запомнилъ только министра иностранныхъ дѣлъ Вуковича, министра финансовъ Матановича, да огромнаго швейцарца-воспитателя наслѣдника, котораго я встрѣтилъ еще ранѣе въ гостинницѣ, въ обществѣ французскаго посланника и котораго громоздкая красивая фигура въ черногорскомъ костюмѣ гораздо болѣе напоминала подлиннаго черногорскаго юнака, чѣмъ педагога европейца.

И князь Даніилъ, и министры князя по-русски не говорятъ, но свободно объясняются по-французски, потому что большинство изъ нихъ училось въ Парижѣ, по распоряженію предшественника князя Николая — Даніила, большого сторонника Франціи и всего французскаго.

Изъ нижней пріемной насъ ввели въ залъ второго этажа, украшенный прекрасными портретами князя Даніила, Мирка Петровича и другихъ членовъ княжеской фамиліи. Отсюда адъютантъ князя попросилъ насъ пройти во внутренніе покои. Князь Николай встрѣтилъ насъ во второй гостиной, стоя, и подалъ намъ руку, любезно пригласивъ въ третью гостиную, гдѣ на креслахъ сидѣла княгиня Милена съ своими тремя дочками. Тутъ же стоялъ стройный юноша Мирво и маленькій хорошенькій княжичъ Петръ, сегодняшній именинникъ. Княгиня указала мнѣ на кресло рядомъ съ нею и княземъ, а посланникъ нашъ, бывшій здѣсь совсѣмъ домашнимъ человѣкомъ, подсѣлъ къ молодымъ княжнамъ.

Расположеніе и убранство комнатъ княжескаго дворца ничѣмъ не напоминаетъ Востока, а вполнѣ европейское; особенной роскоши ни въ чемъ незамѣтно, но все хорошо и прилично, какъ въ любомъ достаточномъ домѣ Москвы или Петербурга.

Повидимому, г. Аргиропуло заранѣе разсказалъ княгинѣ и князю о моихъ дальнихъ путешествіяхъ, потому что княгиня съ этого и начала разговоръ; и она, и князь спросили меня, отчего жена моя не захотѣла представиться имъ, и чтобы не обнаружить происшедшей путаницы, я долженъ былъ выдумать, что ей сдѣлалось дурно въ тѣснотѣ церкви, и она чувствуетъ себя слабой. Князь сообщилъ намъ, что ѣдетъ на дняхъ въ Никшичъ закладывать новый храмъ и скажетъ тамъ политическую рѣчь, едва ли пріятную его сосѣдкѣ Австріи. Насъ онъ звалъ туда же, а кстати назвалъ мнѣ болѣе интересныя. мѣста Черногоріи, совѣтуя непремѣнно проѣхать туда и вообще пожить подольше въ его княжествѣ, чтобы основательно познакомиться со всѣмъ. Княгиня очень много вспоминала и, кажется, искренно восхищалась Россіей, Петербургомъ, Москвою, и разспрашивала меня о разныхъ русскихъ дѣлахъ, ее, видимо, интересовавшихъ. И князь, и княгиня говорили по-французски; князь Николай, кажется, понимаетъ по-русски, только стѣсняется говорить; по-французски же онъ выражается вполнѣ свободно, такъ какъ учился въ Парижѣ, а княгиня Милена выучилась этому языку уже будучи взрослою и сдѣлавшись владѣтельною княгинею. Любезная простота и ласковость обращенія князя и княгини по истинѣ очаровали меня; оба они еще вполнѣ сохранили не только бодрость силъ, во и своего рода красоту, зрѣлую и величественную. Рѣдкій по живописности мѣстный нарядъ ихъ дѣлаетъ эту могучую пару супруговъ типическими представителями настоящаго черногорскаго мужа и настоящей черногорской женщины…

Несмотря на мягкія цивилизованныя манеры князя и на его европейскую рѣчь, въ этой богатырской груди, широкой какъ стѣна, въ этихъ изъ бронзы отлитыхъ плечахъ и смѣло глядящихъ очахъ сидитъ еще безстрашный черногорскій юнакъ, лично водившій свои побѣдоносныя четы на турецкіе баталіоны. Но этотъ юнакъ и вождь еще народный поэтъ, какъ его предокъ владыка Радо; горы и ущелья его пустынной родины вдохновляютъ его не только громомъ битвъ, но и тихими радостями творчества. Князь Николай — одинъ изъ самыхъ талантливыхъ и популярныхъ поэтовъ своего народа; красоты черногорской природы, какъ красоты черногорской души, умирающей за свою бѣдную родину, нашли въ князѣ Николаѣ своего нѣжнаго и страстнаго пѣвца.

На прощаніе князь выразилъ мнѣ сожалѣніе, что мы талъ скоро уѣзжаемъ изъ Цетинья и не можемъ дождаться его отъѣзда въ Никшичъ, чтобы въ одно съ нимъ время отправиться туда на предполагаемое празднество, на которое соберется все выдающееся въ Черногоріи.

 

IX

Русскія симпатіи черногорцевъ

Мы были приглашены завтракать къ посланнику нашему, у котораго собралось все крошечное русское общество, имѣвшееся на лицо въ Цетиньѣ. Здѣсь мы познакомились, кромѣ секретаря посольства, г. Вурцеля, съ С. Н. Мертваго, директрисою русскаго цетинскаго института для дѣвицъ, который она съумѣла въ короткій срокъ поставить на блестящую ногу послѣ большого упадка его при прежней начальницѣ, когда во всемъ институтѣ едва оставалось 8 ученицъ, и князь Николай только изъ уваженія къ русской императрицѣ, давшей институту имя свое, не рѣшался окончательно Закрыть его, какъ совершенно безполезный. Помощница г-жи Мертваго, М. А. Матренинская, оказалась даже изъ нашихъ мѣстъ, такъ что у насъ нашлось много общихъ знакомыхъ. Много разспрашивали мы у своихъ гостепріимныхъ земляковъ о Черногоріи и черногорцахъ, и они сообщили намъ много полезнаго. Г. Аргиропуло знаетъ отлично и страну, и народъ, и пользуется здѣсь вполнѣ заслуженною любовью и авторитетомъ. Онъ самъ любитъ Черногорію какъ вторую родину свою, а это — огромное условіе для того, чтобы приносить пользу народу, среди котораго дѣйствуешь. Къ сожалѣнію, далеко не всегда это дорогое условіе встрѣчается среди дипломатовъ нашихъ, имѣющихъ дѣло съ маленькими скромными государствами.

Женскій институтъ въ Цетиньѣ содержится почти исключительно на русскія средства.

Вѣдомство императрицы Маріи вмѣстѣ съ святѣйшимъ синодомъ даютъ жалованье директрисѣ, министерство народнаго просвѣщенія отпускаетъ 10.000 флориновъ на содержаніе института; кромѣ русской директрисы, двѣ учительницы института тоже русскія; остальные учителя выбираются изъ лучшихъ черногорскихъ профессоровъ. Институтъ успѣлъ уже выпустить 46 хорошо подготовленныхъ дѣвушекъ, свободно говорящихъ по-русски. Исторія, географія, русскій языкъ преподаются въ институтѣ на русскомъ языкѣ, кое-что преподается по-французски, а остальные предметы — по-сербски. Въ числѣ ученицъ есть 20 дѣвочекъ изъ австрійской Сербіи, и если бы не строгія запретительныя мѣры Австріи, ихъ было бы значительно больше; можно сказать, всѣ бы потянули сюда. Нельзя не сочувствовать глубоко такой мудрой политической и патріотической мѣрѣ, какъ учрежденіе русскаго учебнаго заведенія среди родственнаго намъ и всегда дружественнаго племени. За бокалами шампанскаго, которое любезный хозяинъ предложилъ выпить за наше здоровье, и за оживленною бесѣдою мы просидѣли часовъ до пяти, когда посланнику нужно было ѣхать на оффиціальный обѣдъ къ князю. Мы унесли самое теплое воспоминаніе о нашихъ милыхъ цетинскихъ землякахъ, такъ радушно принявшихъ подъ своимъ кровомъ скромныхъ странниковъ изъ далекой родины. Въ этотъ же день всѣ мы, полною русскою колоніею, проводили на морскія купанья въ Ульцинъ (Дульциньо) глубоко любимаго и уважаемаго всѣми Ровинскаго, — «Павла Русса», какъ зовутъ его черногорцы. Мы усадили его въ красный четырехъ-мѣстный дилижансъ, какіе уже теперь рѣдко встрѣтишь въ Европѣ. Мѣсто внутри стоитъ до Ульцина всего 2 флорина. Загудѣлъ рогъ кондуктора на подобіе трубы іерихонской, и красная колымага, гремя колесами и цѣпями, какъ колесница Ильи пророка, покатилась по мостовымъ Цетинья тою же дорогою, что недавно продѣлали и мы, направляясь въ Рѣку Черноевича.

У насъ въ Цетиньѣ, благодаря Ровинскому и меру города, нашему хозяину, скоро набралось довольно много знакомыхъ. Всякій, кто сколько-нибудь могъ объясняться по-русски, интересовался познакомиться съ русскими путешественниками, которые очень рѣдко заглядываютъ сюда. Мой титулъ писателя тоже отчасти помогалъ этому. Познакомились мы такимъ образомъ съ редакторомъ «Гласа Черногорца», единственной газеты этой маленькой страны, съ нѣсколькими врачами, учившимися въ Россіи, въ Вѣнѣ, въ Парижѣ, съ аптекаремъ Дречемъ, большимъ руссофиломъ, пятнадцать лѣтъ прожившимъ въ Россіи, и съ многими другими, наиболѣе интеллигентными черногорцами; образованная молодежь уже, повидимому, не вдохновляется старыми боевыми идеалами и суровою простотою быта черногорскихъ юнаковъ, невольно отодвигаемыми теперь назадъ ходомъ исторіи. Они вздыхаютъ по недостатку культурной дѣятельности, культурныхъ развлеченій, и съ сочувственною завистью сравниваютъ счастливое положеніе русскаго культурнаго человѣка — съ своимъ тяжелымъ жребіемъ.

Но эти отдѣльныя единицы, отрываемыя отъ родной почвы неодолимымъ движеніемъ цивилизаціи, еще тонутъ пока, какъ щепки въ морѣ, въ сплошной массѣ непочатаго черногорскаго рыцарства. Одного изъ такихъ колоссальныхъ сѣдоусыхъ витязей остановилъ гулявшій съ нами знакомый черногорецъ, чтобы спросить, за что получилъ онъ русскій георгіевскій крестъ и множество другихъ орденовъ, украшавшихъ его могучую грудь.

— А не знаю, за коя и за колико битковъ! доста ихъ было! — добродушно разсмѣявшись, отвѣчалъ воинъ.

* * *

Утромъ нужно было намъ отправляться въ предположенное путешествіе по Черногоріи. Мы намѣтили себѣ путь на Подгорицу, Спужъ, потомъ по долинѣ Зеты черезъ Даниловъ-градъ и землю Бѣлопавличей въ Орью-Луку и Никшичъ; изъ Никшича намъ хотѣлось заѣхать еще въ имѣнье Божидара Петровича, къ женѣ котораго мы имѣли письмо отъ г-жи Мертваго, а потомъ въ знаменитый монастырь Острогъ, гдѣ покоятся мощи св. Василія, — эта глубоко почитаемая народная святыня Черной-Горы.

Выѣхали мы, по обыкновенію, очень рано, въ четыре часа утра, HаcBOpo уложившись. Пришлось еще разъ повторить ту же дорогу до Рѣки, которую мы уже два раза проѣхали; но всетаки мы съ удовольствіемъ любовались на знакомыя уже глубокія провалья горныхъ котловинъ и на весело глядѣвшія изъ нихъ черногорскія селенья. Дорога была полна народа, уходившаго съ праздника; многіе были еще щеголевато разодѣты, а другіе уже сняли свои праздничные наряды и несли ихъ кто въ узлахъ, кто въ узкихъ, длинныхъ ящикахъ. Разноцвѣтная, живописная толпа мужчинъ и женщинъ, съ веселымъ смѣхомъ, говоромъ, пѣснями, просто лилась по крутизнамъ горъ, настигая и обгоняя нашу коляску.

Въ Рѣкѣ нужно было отдохнуть и покормить лошадей. Мы остановились, разумѣется, у знакомой уже кафаны, и когда довольный хозяинъ вынесъ намъ на улицу подъ дерево столикъ и скамейки, чтобы накормить насъ завтракомъ и напоить пивомъ и кофе, то къ намъ сейчасъ же дружелюбно подсѣлъ старый нашъ гребецъ и съ нимъ нѣсколько другихъ мимолетныхъ уличныхъ знакомцевъ нашихъ. Всѣ они преважно пожимали наши руки и съ полнымъ достоинствомъ осушали предлагаемые стаканы пива.

Въ кафанѣ по прежнему вѣчно праздные войники, развалившись въ небрежно граціозныхъ позахъ, собравшись живописными группами въ своихъ картинныхъ нарядахъ, рѣзались въ карты, потягивая дешевое мѣстное винцо. Виноградники и сады гранатъ, смоковницъ, айвы и разныхъ другихъ фруктовъ покрываютъ пригорки Рѣки и доставляютъ жителямъ возможность обходиться собственнымъ виномъ и собственными плодами. Изъ Рѣки мы повернули рѣзко на западъ, какъ разъ мимо простенькаго зимняго домика князя Николая. Дорога нѣкоторое время шла по надъ берегомъ рѣки Рѣки, стариннаго Обода; сверху рѣка казалась намъ длиннымъ и узкимъ зеленымъ лугомъ, среди котораго сочилась тонкая ленточка воды: такимъ сплошнымъ зеленымъ ковромъ устлали ее кувшинки съ помощью своихъ круглыхъ широкихъ листьевъ. Потомъ мы повернули къ сѣверо-западу внутрь страны, покинувъ долину Рѣки.

Окрестности тутъ мало интересны и однообразны: вездѣ кругомъ невысокія горы, покрытыя сѣрыми камнями да тощими и рѣдкими молодыми лѣсками дуба. Проѣхали село Ничку-Каменицу съ запущенными виноградниками по долинѣ. Пока мы больше спускаемся, чѣмъ поднимаемся. Окрестности становятся все больше и больше каменистыми. На одномъ изъ крутыхъ подъемовъ — совсѣмъ каменоломня кругомъ; среди рѣдкой дубовой и буковой поросли вездѣ наворочены бѣлесоватые камни.

Божо останавливается и приглашаетъ насъ посмотрѣть вокругъ.

— На этомъ мѣстѣ жестокая битва была черногорцевъ съ турками, давно еще! — говоритъ онъ. — Видите, вонъ, камни бѣлые торчмя воткнуты, сколько ихъ тутъ! счесть нельзя! Каждый камень на томъ самомъ мѣстѣ поставленъ, гдѣ лежало тѣло убитаго черногорскаго воина; сколько вы камней видите, столько и убитыхъ тутъ было! Тѣла ихъ перенесли въ родныя селенья, откуда кто былъ, и тамъ похоронили; а для памяти воткнули эти камни!.. — разъяснялъ намъ словоохотливый Божо.

Стоячихъ камней дѣйствительно было множество, — словно крестовъ на старомъ деревенскомъ погостѣ у насъ на Руси.

— Какъ мѣсто зовется? — спросили мы.

— Царевъ-Лазъ! — отвѣчалъ съ какимъ-то благоговѣніемъ Божо. — Тутъ владыка Даніилъ пашу турецкаго побилъ…

Эта знаменитая битва владыки Даніила особенно дорога по воспоминаніямъ всякому черногорцу, потому что по стеченію тогдашнихъ политическихъ обстоятельствъ побѣда турокъ совершенно уничтожила бы независимость Черногоріи.

Битва при Царевѣ-Лазѣ случилась очень скоро послѣ неудачи русскихъ въ Прутскомъ походѣ. Петръ Великій своимъ свѣтлымъ умомъ постигъ всю пользу, какую Россія могла получить отъ балканскихъ славянъ въ борьбѣ съ такимъ страшнымъ врагомъ, какимъ была еще тогда Турція, а геройская Черногорія, грудью сохранявшая свою свободу въ неприступныхъ горахъ и ущельяхъ, обращала на себя въ этомъ отношеніи особенное вниманіе великаго царя. Полковникъ Милорадовичъ, сербъ родомъ, и капитанъ Иванъ Лукашевичъ изъ Подгорицы, бывшіе на русской службѣ, присланы были посланниками къ владыкѣ съ милостивою грамотою Петра. Петръ увѣдомлялъ владыку и народъ черногорскій, что рѣшился начать войну съ невѣрными турками, чтобы «утѣсненныхъ православныхъ христіанъ, если Богъ допуститъ, отъ поганскаго ига освободить», обѣщая «самоперсонно вступить противъ враговъ вѣры съ любезно вѣрными и искусными нашими войсками» и приглашая черногорцевъ «древнія свои славы обновити», «и единокупно на непріятеля вооружившися, воевать за вѣру и отечество, за честь и славу Вашу, за свободу Вашу и наслѣдниковъ Вашихъ», «да имя Христово вящше прославится, а поганина Магомета наслѣдники прогнаны будутъ въ старое ихъ отечество, во пески я степи Аравіи».

Владыка былъ сильно обрадованъ такимъ неожиданнымъ могучимъ союзникомъ. Онъ собралъ свой народъ и держалъ имъ такую рѣчь: «мы, братья черногорцы, слыхали, что Богъ знаетъ, какъ далеко, гдѣ-то на сѣверѣ, есть христіанскій царь. Всегда ми желали узнать о немъ и его царствѣ, но заключенные въ горахъ ни отъ кого не могли получить извѣстій».

«Но вотъ мы видимъ его посланниковъ, вотъ его грамоты въ нашихъ рукахъ; не съ чужими посланниками говоримъ, но съ нашими братьями сербами, и они сказываютъ намъ, что есть Петръ 1-й Великій, императоръ и самодержецъ Всероссійскій, я его царство Богомъ благословенно, сильно и пространно отъ всѣхъ царствъ свѣта; онъ ратуетъ съ турками и не ищетъ другой славы, какъ освободить церкви и монастыри Христовы, воздвигнуть на нихъ крестъ, родъ христіанскій избавить отъ тяжелаго ига турецкаго. Мы должны молить Бога, да будемъ ему помощниками… Мы съ русскими одной крови и одного языка. Вооружитесь, братья черногорцы, и я, не жалѣя ни имущества, ни жизни, пойду съ вами на службу царю христіанскому и нашему отечеству»…

Общій восторгъ народа былъ отвѣтомъ на эту рѣчь.

«Слава великому Богу! — кричали черногорцы по словамъ народной пѣсни:- мы видѣли письма отъ нашего царя славянскаго и православнаго! Никогда мы не помышляли дожить до того времени, когда узнаемъ о немъ. Мы слышали, что живетъ онъ на свѣтѣ тамъ, гдѣ и слышать ему о насъ невозможно.

Когда же онъ услыхалъ и знаетъ насъ, вотъ наши сабли при поясѣ, вотъ наши ружья въ рукахъ, мы исправны и готовы съ веселыми сердцами ударить на турокъ»!

Черногорское войско храбро бросилось къ границамъ Албаніи и прошло огнемъ и мечемъ до самаго Скадра-града на Боянѣ-рѣкѣ.

«Не сказалъ бы ты, милый братъ, что идутъ съ турками биться, но на пированіе пить холодное вино и пѣть веселыя пѣсни»! — прибавляетъ народная былина.

Къ великому сожалѣнію, Прутскій походъ Петра Великаго окончился обиднымъ для насъ миромъ, и покинутая Россіею Черногорія, въ пользу которой ничего не было оговорено въ мирномъ договорѣ, осталась одна съ своею ничтожною горстью храбрецовъ глазъ-на-глазъ съ турецкими полчищами.

Турки были увѣрены, что теперь раздавятъ ее навсегда.

И вотъ въ эту-то минуту смертельной опасности для нея разразился геройскій бой на Царевомъ-Лазѣ, и ободрившіеся орлы Черной-Горы опять свободно вздохнули… 15.000 турецкихъ тѣлъ остались среди камней горнаго прохода, черезъ который мы теперь проѣзжаемъ.

Черезъ два года, впрочемъ, 120-тысячное войско султана, подъ начальствомъ знаменитаго визиря Душманъ-паши Чуприловича, все-таки вторглось въ Черногорію и разорило ее изъ края въ край, уничтоживъ церкви и монастыри, въ томъ числѣ и цетинскій. Самъ владыка едва уцѣлѣлъ отъ гибели; кто не могъ держать оружія, дѣти, старики, бѣжали въ Поморье, гдѣ вѣроломные венеціанцы выдавали ихъ головою туркамъ. Тогда Даніилъ бросился въ Россію, къ новому союзнику своему. Петръ снабдилъ его деньгами (15.000 р.), книгами, церковною утварью, прислалъ награды храбрецамъ, обѣщалъ высылать ежегодную денежную помощь, и съ этого-то времени и начинается постоянная связь черногорцевъ съ Россіей. Русскіе червонцы дали возможность этой* бѣдной странѣ обзавестись хотя самыми необходимыми боевыми припасами для непрекращавшейся борьбы съ Турціею, порохомъ, свинцомъ, ружьями, и съ ихъ помощью отстаивать свою независимость. Послѣдующіе владыки, по примѣру Даніила, не разъ лично ѣздили въ родную имъ Россію, черпая въ ней и нравственную и матеріальную помощь; ѣздилъ ко двору Елизаветы Петровны владыка Савва, преемникъ Даніила, тоже вернувшійся съ деньгами и съ похвальною грамотою геройской храбрости «единовѣрныхъ и единокровныхъ братьевъ славянъ»; ѣздилъ потомъ три раза владыка Василій, даже умершій въ Россіи, при которомъ 15 черногорскихъ юношей были привезены въ Петербургъ и опредѣлены въ шляхетный военный корпусъ. Книги, церковные сосуды и облаченья щедро высылались тогда изъ Россіи въ разоренные церкви и монастыри, которые съ этою помощью понемногу возстановлялись и отстраивались владыками. Нравственная связь черногорцевъ съ Россіею черезъ всѣ эти сношенія мало-по-малу такъ усилилась, а вѣра черногорцевъ въ русскаго царя, какъ естественнаго покровителя и защитника Черногоріи, стала такою всеобщей, что во всѣхъ церквахъ Черногоріи имя русскаго царя поминалось при богослуженіи въ теченіе почти полутора столѣтія, пока французоманія перваго свѣтскаго князя Черногоріи, Даніила, современника императора Николая Павловича, подпавшаго подъ вліяніе западныхъ державъ, не превратила этого трогательнаго народнаго обычая черногорцевъ.

Несмотря на разныя неправды и ошибки нашей дипломатіи, много разъ покидавшей безъ помощи нашу всегда вѣрную геройскую союзницу, подчасъ оскорблявшей ее недовѣріемъ и несправедливыми обвиненіями, — народъ черногорскій ни разу не усомнился въ Россіи и продолжалъ вѣрить въ непоколебимую правду и любовь къ Черногоріи русскихъ царей, приписывая всѣ случавшіяся обиды и ошибки недобросовѣстности царскихъ слугъ.

Когда одинъ изъ нашихъ путешественниковъ спросилъ перваго попавшагося мальчишку въ черногорской деревнѣ, слышалъ ли онъ что-нибудь о русскихъ и русскомъ царѣ, то ребенокъ отвѣчалъ ему: «Руси су братя наша, а царъ руски е велики пріятео (пріятель) нашега господара и безъ нега (него) нашъ господаръ ништа не ради (ничего не дѣлаетъ)». Почти тѣми же словами выражали мнѣ десятки разъ простые черногорцы, рыбаки, хозяева кофеенъ, войники, — свой взглядъ на русскій народъ и русскаго царя.

Взглядъ этотъ выразился и во множествѣ старыхъ и новыхъ пѣсенъ черногорцевъ, извѣстныхъ каждому здѣшнему пастуху, который такимъ образомъ съ дѣтства пріучается представлять себѣ русскаго царя, какъ естественнаго защитника и друга Черногоріи; «онъ брачу црногорце люби, као свое русе на Русіи» (онъ также любитъ братьевъ черногорцевъ, какъ своихъ русскихъ въ Россіи), поется въ одной изъ такихъ пѣсенъ. Россію черногорецъ представляетъ себѣ какъ величайшую и сильнѣйшую страну, съ которой не подъ силу сладить цѣлому міру, которая захватываетъ собою полъ-свѣта.

«Полгода солнце свѣтитъ русской землѣ, а полгода ужъ остальному свѣту», поетъ другая черногорская пѣсня.

Еще одна пѣсня ихъ такъ выражается о русскомъ царѣ:

Какъ отзвучіе этой пѣсни, черногорцы часто говорятъ промежъ себя: «Да би Русіе ніе било, не би било креста одъ три прста (трехперстнаго креста)».

Самому тяжкому испытанію въ своей вѣрности Россіи подверглись черногорцы въ 1803 году, въ царствованіе Александра Благословеннаго, когда русская дипломатія, руководимая людьми, совершенно чуждыми славянству. и историческимъ задачамъ Россіи, едва-было не совершила величайшей несправедливости относительно благороднѣйшаго и великодушнѣйшаго вождя Черной-Горы.

Завистники энергическаго владыки, святопочившаго Петра I, одного изъ величайшихъ патріотовъ своего отечества, оказавшаго Черногоріи незабвенныя услуги, наклеветали на него, будто бы онъ, по наущенію своего секретаря, французскаго аббата Дольчи, рѣшился за 25.000 рублей предать Черногорію въ руки французовъ. Въ Черногорію посланъ былъ недругъ владыки, графъ. Ивеличъ, съ собственноручнымъ письмомъ императора и съ посланіемъ св. синода къ черногорскому владыкѣ. Св. синодъ, не сдѣлавъ ни малѣйшей попытки провѣрить клеветы на владыку, обвинялъ его въ «величайшемъ преступленіи и несправедливости» и призывалъ этого вождя независимаго народа «немедленно на судъ, дабы доказать свою невинность или подвергнуться наказанію, если окажется виновнымъ». Въ противномъ случаѣ синодъ грозилъ владыкѣ «лишить его сана и отлучить отъ церкви, какъ недостойнаго сына, измѣнника отечеству, призвавъ черногорскій и бердскій народъ избрать достойнѣйшаго пастыря и послать его въ Петербургъ для посвященія».

Вся Черногорія пришла въ глубочайшее негодованіе отъ этого оскорбительнаго посягательства на честь ея владыки и на ея свободу. Черногорскіе главари послали пространный отвѣтъ графу Ивеличу, въ которомъ съ большимъ достоинствомъ заявляли о своей независимости и отрицали у русскаго синода всякое право вмѣшиваться въ ихъ внутреннія дѣла.

«Со времени паденія сербскаго царства, — писали воеводы Черной-Горы, — чтобы удалиться отъ враговъ Христова имени, мы убѣжали въ эти горы и основали тутъ свое пребываніе, ни отъ кого независимое, получая только указанія и завися только отъ власти нашихъ митрополитовъ, какъ нашихъ пастырей, и отъ нихъ мы научились защищать православную вѣру и нашу свободу. Теперешній нашъ владыка больше, чѣмъ всякій другой, сдѣлалъ уже для насъ, и дѣлаетъ… и мы обязаны ему вѣчною благодарностью за сохраненіе нашей свободы». «Нашъ митрополитъ остается въ нашей церкви независимымъ, не подчиняясь ничьей власти»; «черногорцы и бердяне — не подданные Россійской Имперіи… и единственно вслѣдствіе одинаковости вѣры и народности мы сохраняемъ привязанность, вѣрность и любовь къ русскому двору, каковыми и пребудемъ навсегда»… «будемъ любить Россію и останемся ей вѣрны, пока она сохранитъ православную вѣру, объявляя, однако, при всемъ томъ, что и мы не желаемъ поступить въ подданническія отношенія къ ней… и будемъ защищать свободу, завѣщанную намъ въ наслѣдство нашими предками, до послѣдней крайности, готовые всѣ скорѣе умереть съ саблею въ рукахъ, чѣмъ сдѣлаться низкими рабами какого бы то ни было государства. До сихъ поръ никто не осмѣливался ставить нашего владыку подъ отвѣтственность передъ русскимъ синодомъ; поэтому мы никому не позволимъ присвоить себѣ право судить его дѣйствія».

Въ то же время было написано письмо къ императору Александру, въ которомъ излагались жалобы на злокозненныя дѣйствія гр. Ивелича и его друга Вучетича, и которое кончалось такъ:

«Нашъ владыка не заслужилъ, чтобы кто-либо осмѣлился прійти въ его домъ и нарушить его свободу и относиться къ нему такимъ тиранскимъ способомъ; пока мы живы, нѣтъ той человѣческой силы, которая бы отважилась на такое насиліе».

Вмѣстѣ съ тѣмъ черногорцы торжественно заявляли о своей всегдашней преданности своему высокому покровителю, русскому царю, и просили его прислать для дознанія чистой истины «честнаго человѣка какъ своего уполномоченнаго, только природнаго русскаго».

Императоръ исполнилъ ихъ просьбу, и истина дѣйствительно разъяснялась, а впослѣдствіи тотъ же самый св. синодъ призналъ святопочившаго владыку Петра причисленнымъ къ лику святыхъ православной церкви.

Но всего поучительнѣе то обстоятельство, что никто другой, какъ владыка Петръ, такъ незаслуженно оскорбленный Россіею, оставилъ въ своемъ завѣщаніи преемникамъ своимъ и черногорскому народу такое заклятіе:

«Да будетъ проклятъ тотъ, кто бы покусился отвратить васъ отъ вѣрности благочестивой и христолюбивой Россіи, и всякому, кто бы изъ васъ, черногорцевъ и бердянъ, пошелъ противъ единоплеменной и единовѣрной намъ Россіи, дай Богъ, чтобъ у него у живого отпало мясо отъ костей, и не было бы ему добра ни въ этой жизни, ни въ будущей»!

Этотъ завѣтъ святого владыки до сихъ поръ остается руководящимъ знаменемъ и князей, и народа черногорскаго.

Между прочимъ и сказочный успѣхъ самозванца Степана Малаго, въ теченіе семи лѣтъ деспотически правившаго вольнолюбивою Черногоріею, объясняется не чѣмъ инымъ, какъ обаятельнымъ для черногорцевъ именемъ русскаго царя, за котораго выдавалъ себя смѣлый и талантливый авантюристъ, назвавшійся Петромъ III. Когда по адріатическому поморью прошла вѣсть, что въ глухомъ монастырѣ Майнѣ скрывается самъ русскій императоръ Петръ III, то торговые и богатые славянскіе жители Далмаціи прислали ему золотой скипетръ и корону, а простодушные горцы Берды, Зеты и Черной-Горы — въ томъ числѣ племена кучей, бѣлопавличей и пиперовъ, не принадлежавшіе еще въ черногорскому княжеству, — провозгласили его своимъ господаремъ. Изъ Сербіи явился на поклонъ «русскому царю» и благословилъ его на княженіе послѣдній сербскій патріархъ Василій Беркичъ…

Только авторитетъ мнимаго «русскаго царя» далъ Степану возможность произвести многія важныя перемѣны въ самыхъ коренныхъ обычаяхъ черногорцевъ, — между прочимъ, уничтожить или, по крайней мѣрѣ, сильно ослабить кровавую месть, «крваву освѣту», и гайдучество внутри страны; Степанъ посмѣлъ даже разстрѣливать черногорцевъ, нарушавшихъ его повелѣнія, чего никогда не было до него.

Когда турки, встревоженные появленіемъ мнимаго русскаго царя въ области, которою они надѣялись овладѣть, и подстрекаемые еще болѣе испуганными венеціанцами, ворвались съ трехъ сторонъ въ Черногорію съ 70.000 войска, а Венеція обложила въ то же время Черногорію со стороны Боки-Которской, то черногорцы, разстрѣлявъ весь свой порохъ я потерявъ уже многіе округи, все-таки наотрѣвъ отказались выдать султану «русскаго царя».

«Придите и возьмите его сами!» — по-спартански отвѣчали они турецкимъ посламъ.

При Екатеринѣ II Черногорія заключила формальный союзъ съ Россіею. «Увѣряемъ васъ торжественнымъ и сильнымъ словомъ своимъ, — писала Екатерина въ грамотѣ 29 января 1768,- что отъ сегодняшняго дня будемъ считать всѣхъ славянъ, которые примутъ участіе въ этой святой войнѣ, за пріятеля нашего царства, и что ихъ участь будетъ участью нашею, и когда мы сдѣлаемъ миръ, то не позабудемъ упомянуть о васъ, какъ о себѣ самихъ».

Черногорцы дѣятельно помогли русскимъ въ ихъ первой войнѣ съ Турціей), и въ самый годъ побѣды Румявцова подъ Кагуломъ разбили на голову тридцати-тысячное войско турецкаго паши Махмета.

Но, несмотря на всѣ увѣщанія Екатерины, не выдали и ей Степана Малаго, котораго искренно считали за русскаго царя Петра III, и который, впрочемъ, измѣннически убитъ былъ въ томъ же 1774 году своимъ слугою-грекомъ, подкупленнымъ турецкимъ пашою.

Однако, несмотря на торжественныя обѣщанія грамоты своей, Екатерина II, даже и послѣ побѣдоносной войны, не выговорила по Кучукъ-Байнарджійскому миру ничего въ пользу Черногоріи, кромѣ общаго права своего покровительствовать балканскомъ славянамъ. Черногорцы и въ этотъ разъ, какъ послѣ Прутскаго похода Петра Великаго, оставлены были безъ всякой помощи и должны были въ одиночку продолжать отчаянную войну съ вѣковымъ врагомъ своимъ.

Но это не помѣшало геройскому племени еще разъ соединиться съ Россіею, когда въ 1788 году Екатерина объявила новую войну Турціи и обратилась за помощью въ черногорцамъ, «своимъ старымъ вѣрнымъ союзникамъ».

Въ третій разъ Россія забыла свою великодушную маленькую союзницу, и по мирному трактату въ Яссахъ 1791 г. опять о Черногоріи не было упомянуто ни слова.

И опять геройскій народъ принялъ на свою грудь всю тяжесть непосильной борьбы съ обрушившимся на него могущественнымъ врагомъ, и опять Балканскій полуостровъ былъ потрясенъ вѣстью о страшномъ разгромѣ турокъ орлами Черной-Горы…

Вотъ мы переѣхали теперь границы рѣчевой нахіи, и ѣдемъ уже нахіею лѣшанской, тѣми самыми мѣстами, гдѣ сто лѣтъ тому назадъ, въ 1796 году, погибъ съ своимъ отрядомъ въ отчаянной рукопашной сѣчѣ, подъ ятаганами черногорцевъ, грозный и славный въ свое время визирь Албаніи, Кара-Махмудъ-Бушатлія. Налѣво отъ насъ скалистая Велья-Гора, и подъ нею большое черногорское село Градацъ, а за нимъ — село Крусы и гора Бусовннкъ, уже примыкающая въ долинѣ Зеты. Между Градацомъ и Крусами, иди, вѣрнѣе, между Ведьей-Горою и Бусовникомъ, произошла эта великая битва, спасшая свободу Черногоріи.

Тогда разоренною и разстроенною Черногоріею правилъ святопочившій Петръ I, энергически призывавшій черногорскія племена сплотиться во-едино, превратить свои междоусобицы и по старому стать на защиту вѣры и домовъ своихъ.

Кара-Махмудъ велѣлъ сказать ему: «не на Черногорію иду я войною, а на Берду, подвластную туркамъ!.. Если же поможете Бердѣ, то я завоюю всю Черную-Гору»!

Берда до тѣхъ поръ не принадлежала еще въ Черногоріи, но въ это самое время бердяне заявили свое рѣшительное желаніе присоединиться въ ней, и владыка Петръ считалъ позоромъ выдать ихъ врагу.

«Бердяне такіе же мои братья, какъ и черногорцы! — отвѣчалъ ему Петръ. — И если не отложишь своего намѣренія, то мы будемъ противъ твоей силы и противъ нападенія твоего съ помощью Божьею биться до послѣдняго человѣка»!

Пороху между тѣмъ не было у черногорцевъ ни горсти, и владыка вынужденъ былъ послать въ Вѣну свою драгоцѣнную митру, за которую австрійскій императоръ Леопольдъ II прислалъ ему 300 боченковъ пороху. Народное собраніе въ Цетиньѣ, созванное владыкою, приговорило не выдать берчанъ, дать въ томъ твердую вѣру.

Кара-Махмудъ двинулся на черногорцевъ отъ р. Ситницы, которую мы сейчасъ переѣхали черезъ Лѣшко-поле, и сжегъ село Крусы. Съ нимъ было 40.000 войска. Черногорцевъ собралось не больше пяти съ половиною тысячъ, а по другимъ — только 4.000. Битва кипѣла три дня сряду. Самъ Кара-Махмудъ погибъ въ страшной сѣчѣ, и голова его была потомъ воткнута, какъ самый славный трофей, на зубцы цетинской башни, гдѣ она оставалась болѣе полустолѣтія, пока князь Даніилъ не велѣлъ снять ее и не прекратилъ навсегда этотъ дикій народный обычай. Ибрагимъ-паша, братъ Махмуда, едва увезенъ былъ раненый; три съ половиной тысячи турецкихъ труповъ остались на мѣстѣ, не считая раненыхъ. Отсѣчено было 74 головы однихъ только знатныхъ беговъ; кромѣ того, множество турокъ потонуло во время отчаяннаго бѣгства въ водахъ «великаго Зетскаго Езера»…

 

X

Подгорица и развалины древней Діоклеи

Только недавно проѣхали мы рѣчку Ситницу, впадающую въ Морачу, оставивъ за собою историческія мѣстности кровавой памяти, а вотъ опять переѣзжаемъ съ громомъ по длинному каменному мосту какую-то большую рѣку.

— Это Морача! — важно сообщаетъ намъ Божо. — Теперь сейчасъ Подгорица… Вонъ уже видны огни!

Среди густой тьмы, охватывавшей окрестность, мигавшіе впереди многочисленные огоньки казались особенно привлекательными для изрядно утомленныхъ путниковъ.

Наконецъ мы гремимъ по широкой улицѣ, освѣщенной фонарями, обсаженной деревьями, и поворачиваемъ на какую-то площадь.

Въ гостинницѣ Ристо, какъ оказалось, насъ уже ждали. Любезный голова города Цетинья телеграфировалъ, чтобы намъ приготовили комнату и ужинъ.

Двухъ-этажный домъ гостинницы или, вѣрнѣе, постоялаго двора, былъ ярко освѣщенъ, пышныя широкія постели были постланы, и ужинъ, въ нашему великому удовольствію, былъ поданъ очень скоро. Добродушный хозяинъ, черногорецъ большого роста, въ одной рубашкѣ, безъ гуни и джемадана, по случаю жаркаго времени, не жалѣлъ ничего, чтобы угостить рѣдкихъ русскихъ гостей. Ужинъ намъ подали обильный: и форель, почерногорски «пастрву», и «чорбу» изъ баранины, и курицу, и кислое молоко; бутылка очень порядочнаго црмницкаго вина, густого до черноты, скрасила его еще больше и оказалась особенно кстати послѣ долгаго пути. Хозяинъ нашъ холостъ, но съ нимъ живетъ и ведетъ домашнее хозяйство его родная сестра, могучая и роскошная красавица, какихъ не всегда можно встрѣтить. Глядя на нее, я невольно вспомнилъ стихъ Тургенева:

Черногорцы безцеремонны и демократичны, какъ истыя дѣти природы. Ихъ непринужденность и простота въ обращеніи невольно вселяютъ уваженіе къ нимъ. Никому изъ нихъ и въ голову не приходитъ, что между нимъ и вами можетъ быть какая-нибудь разница. Онъ свободно протягиваетъ вамъ руку, садится съ вами за столъ, чокается съ вами стаканчикомъ; то же сдѣлаетъ онъ и съ своимъ воеводою.

Въ прежнее время и съ самимъ владыкою обращались такъ же просто, но со временъ князя Даніила, усвоившаго многіе европейскіе взгляды и обычаи, эта трогательная патріархальная простота уже мало-по-малу стала исчезать.

Послѣ ужина, за которымъ пріятельски бесѣдовалъ съ нами хозяинъ, онъ уговорилъ насъ пройтись по улицамъ Подгорицы; ему, очевидно, не терпѣлось похвастаться передъ своими просвѣщенными братьями-русскими новѣйшею цивилизаціею его родного городка! Онъ съ увлеченіемъ восхвалялъ богатство, многолюдство, благоустройство Подгорицы, ея магазины, ея улицы, ея дома, и хотя дѣйствительность, какъ мы уже заранѣе предвидѣли, опровергла довольно грубо его патріотическія похвальбы, но тѣмъ не менѣе было такъ понятно, что недавнему дикарю, жившему столько лѣтъ въ какой-нибудь полутемной и тѣсной «кучѣ» горнаго ущелья, дешевая роскошь мало-мальски торговаго и люднаго городка съ фонарями и мощеною улицею должна была казаться чуть не Парижемъ своего рода.

Луна взошла уже довольно высоко, и прогулка въ тихую ночь по безмолвнымъ улицамъ незнакомаго городка, послѣ долгаго сидѣнья въ экипажѣ, была не лишняя.

Смотрѣть собственно въ городѣ было рѣшительно нечего; лавки были уже заперты, и только въ нѣсколькихъ кофейняхъ свѣтились гостепріимные огоньки, около которыхъ кучки запоздалыхъ посѣтителей, въ характерныхъ воинственныхъ одеждахъ обоихъ и характерныхъ воинственныхъ позахъ, курили трубки и играли въ карты, освѣщенные красноватымъ отблескомъ огня, и кидая отъ себя рѣзкія, какъ чернила черныя тѣни, точно живыя картины какого-нибудь Рембрандта.

Новый пріятель нашъ настоялъ, чтобы и мы съ нимъ зашли въ одну изъ такихъ кофеенъ и выпили съ нимъ по стаканчику вина, за которое онъ ни за что не позволилъ намъ платить. Вино было прескверное, но отъ угощенья пріятеля отказываться было неловко, и пришлось, скрѣпя сердце, проглотить кислятину.

— Ристо всѣ русскіе любятъ, у Ристо всѣ русскіе останавливаются! И самъ Аргиропуло, посланникъ, и Вурцель, и Павло Ровинскій… Даже по нѣскольку дней живутъ у меня!.. — хвастался добродушный черногорецъ, обращаясь столько же къ намъ, сколько къ толстому, сѣдоусому земляку, хозяину кофейни, сидѣвшему съ нами, какъ и онъ, въ одной бѣлой рубашкѣ. — Л уже знаю, какъ принять хорошихъ людей. Только напиши мнѣ или телеграмму пришли… Все будетъ готово, что нужно… Русскіе меня любятъ, а я русскихъ люблю… — прибавилъ онъ, протягивая во мнѣ свой стаканчикъ, чтобы чокнуться.

* * *

Рано утромъ, пользуясь холодкомъ, пока еще не разгорѣлся зноемъ ясный синій день, — мы пошли бродить по Подгорицѣ. Новая Подгорица, черногорская, подобно новымъ русскимъ городамъ Средней Азіи, составляетъ совершенно отдѣльный поселокъ отъ старой, турецкой Подгорицы, присоединенной къ Черногоріи только по берлинскому трактату. Черногорскій городокъ отгородился отъ турецкаго и просторнымъ выгономъ, и глубокою пропастью рѣчного русла Рыбницы, черезъ которую построенъ хорошій каменный мостъ. Воды въ этой рѣкѣ теперь очень немного, но зато все длинное ущелье ея русла заросло высокими итальянскими тополями, которыхъ и макушекъ не видно, пока не подойдешь къ самому краю крутого, обрывистаго берега. За рѣкою сильная, хотя изрядно обветшавшая, крѣпость въ старинномъ вкусѣ: маленькія зубчатыя стѣны съ узкими бойницами, круглыя и четырехугольныя башни, совсѣмъ какъ въ какой-нибудь древней Византіи. И крѣпость, и старый городокъ, ютящійся подъ ея стѣнами, смотрятъ рѣшительно по-турецки; мы еще издали насчитали пять минаретовъ, а ихъ, навѣрное, гораздо больше. Впрочемъ, среди магометанскихъ мечетей высится и высокое зданіе католическаго костела.

Въ Подгорицѣ жили не одни турки и албанцы-мусульмане, но еще и албанцы-католики изъ племени миридитовъ. По присоединеніи Подгорицы къ княжеству, и мусульмане, и католики спокойно остались на своихъ мѣстахъ, зная по долгому сосѣдскому опыту, что подъ черногорскою властью больше свободы, безопасности и равноправія, чѣмъ подъ произволомъ скутарійскяхъ пашей. Народъ, который толпами двигается изъ стараго городка въ новый, еще больше усиливаетъ иллюзію. Все это высокія красныя фески съ характерными синими кистями, висящими до самой спины, по которымъ съ перваго взгляда узнаешь турка. Но не меньше тутъ бѣлыхъ фесокъ и живописныхъ накрахмаленныхъ фустанеллъ албанцевъ. По спокойному и довольному виду этой толпы нельзя сомнѣваться, что этимъ недавнимъ заклятымъ врагамъ Черной-Горы живется въ своемъ новомъ отечествѣ нисколько не хуже, чѣмъ прежде. Напротивъ, теперь торговля и богатство Подгорицы сильно поднялись. Въ дни турецкаго владычества Подгорица представляла изъ себя своего рода главный вооруженный лагерь турецкихъ силъ, воевавшихъ Черную-Гору. Здѣсь, можно сказать, не прекращалась вѣчная пограничная война, если не велась война формальная, отъ имени султана и Высокой Порты, то все-таки продолжалась такъ-называемая негласная или «малая война» черногорскихъ племенъ съ племенами албанскими, или гайдучество отдѣльныхъ «четъ», которыя выростали сами собою въ здѣшней воинственной, полудикой жизни въ глухихъ ущельяхъ недоступныхъ горъ то Черногоріи, то Албаніи; если не было «четъ», то шла не менѣе ожесточенная борьба также никогда не прекращавшейся кровавой мести. Изъ Подгорицы обыкновенно направлялись всѣ турецкіе походы въ долину Зеты, въ Кучи, въ Мартыничи, къ Рѣкѣ и Детинью. На Подгорицу и на сосѣднія съ нею крѣпостцы, Спужъ и Жаблякъ, прежде всего обрушивались отчаянныя нападенія черногорскихъ юнаковъ. Многія села, когда-то окружавшія торговую Подгорицу, или вовсе стерты съ лица земли этими частыми боями, или переселены въ ущелья Черной-Горы. Оттого теперешняя «нахія Подгорицы и Зеты», примыкающая въ Скадрскому озеру и заключающая въ себѣ низовья довольно значительныхъ рѣкъ, какъ Морача, Цѣвня и пр., сравнительно безлюдна и пустынна.

Подгорица стоитъ какъ бы у входа въ ту узкую долину нижней Зеты, клиномъ врывающуюся въ горы вольнаго княжества, между племенемъ кучей съ востока и лѣшанской нахіей съ запада, въ концѣ которой, на крайнемъ рубежѣ бывшей турецкой земли, стоитъ крѣпость Спужъ, и по которой обыкновенно турецкіе паши вторгались внутрь Черной-Горы.

Бродя по старой Подгорицѣ, въ тѣни ея крѣпостныхъ стѣнъ, нельзя не вспомнить недавняго геройскаго боя въ ея ближайшей окрестности того самаго, ни разу не побѣжденнаго турками, воеводы Божо Петровича Нѣгоша, съ которымъ я только-что познакомился во дворцѣ князя и въ деревню котораго мы имѣли въ виду проѣхать, будучи въ Никшичѣ.

Это было въ 1876 году, въ разгаръ сербско-черногорской войны противъ туровъ, когда Мухтаръ-паша съ своею арміею, претерпѣвъ рядъ позорныхъ пораженій въ Герцеговинѣ и Бердѣ отъ князя Николая и усташей Пево Павловича, былъ запертъ ими въ Требиньѣ, а Махмудъ-паша, присланный на выручку его, также неудачно пытался пробиться въ нему изъ Подгорицы черезъ Зетсвую долину и Никшичъ.

26-го августа, въ день нашего Бородинскаго боя, Божидаръ Петровичъ съ 5.000 своихъ юнаковъ на голову разбилъ между Подгорицей и Медуномъ въ жестокой рукопашной сѣчѣ 20-титысячную регулярную армію Махмуда. 10.000 турокъ пали на полѣ битвы, остальные едва успѣли добѣжать и скрыться въ стѣнахъ Подгорицы. Каждый черногорскій батальонъ изрубилъ ханджарами болѣе 1.000 враговъ, а батальонъ мартыничей, особенно страшныхъ туркамъ своею неистовою храбростью и своею заклятою ненавистью къ нимъ, изрубилъ до 2.000; на иного юнака приходилось не менѣе десяти убитыхъ турокъ, а байрактаръ князя Николая, Милошъ Новакъ, собственноручно изрубилъ 17 человѣкъ… Черезъ пять дней Мухтаръ еще разъ пытался ринуться изъ Подгорицы въ Медуну, но отрядъ его, оттѣсненный яростною аттакою черногорцевъ въ отвѣсному обрыву скалы, погибъ почти весь. 3.500 турокъ остались на мѣстѣ.

Ужасъ туровъ послѣ медунскаго разгрома былъ такъ великъ, что на другой день черногорцы нашли 240 туровъ, безпомощно забившихся въ скалы. И даже когда на смѣну посрамленнаго Махмуда явился храбрый Дервишъ-паша, старый боецъ съ Черною-Горою, то войска его при первомъ появленіи черногорскихъ юнаковъ впадали въ паническій страхъ и бѣжали назадъ въ Подгорицу, подъ защиту ея стѣнъ и пушекъ, не слушая никакихъ угрозъ и приказовъ паши.

Замѣчательно, что всѣ турки, бѣжавшіе отъ черногорцевъ съ поля сраженія, закрывали обѣими руками заднюю часть шеи, — до того ихъ поражала ужасомъ привычка черногорскихъ богатырей сразу сносить ударомъ ханджара турецкія головы…

* * *

Новая Подгорица мало интересна: небольшіе одноэтажные дома какъ въ любомъ селеньѣ, мелкія лавчонки и кофейни, но улицы широкія, хорошо обсаженныя бѣлою акаціею. Народъ тутъ, кажется, не совсѣмъ чистаго черногорскаго племени, а скорѣе помѣсь; и языкъ здѣшній много испорченъ примѣсью турецкихъ и албанскихъ словъ. Даже сидятъ здѣсь по-турецки, поджавъ ноги, а ужъ бездѣльничаютъ во всякомъ случаѣ по-мусульмански. Куда ни взглянешь, вездѣ шатается или безпечно посиживаетъ праздный народъ.

По срединѣ главной улицы — незатѣйливый монументъ одному изъ храбрѣйшихъ героевъ современной Черногоріи — покойному Мирко Петровичу, отцу князя. Николая, знаменитому побѣдителю на Граховомъ полѣ, заслуженно прозванному «мечомъ Черногоріи».

Въ Подгорицѣ, на свободномъ полѣ, въ сторонѣ и отъ стараго и новаго города, выстроенъ новый красивый дворецъ князя Николая, въ которомъ собрано довольно много интересныхъ находокъ римскаго и эллинскаго времени изъ развалинъ древней Діоклеи, по-сербски Дукли, которая всего въ получасѣ ѣзды отъ Подгорицы.

* * *

Оставили мы, наконецъ, Подгорицу и поѣхали открытою равниною, только вдали окруженною горами. Вправо отъ насъ уходитъ горная страна кучей, пограничнаго съ албанцами славянскаго племени, которое послѣ другихъ присоединилось къ черногорскому княжеству, хотя и прежде часто воевало вмѣстѣ съ черногорцами противъ туровъ. Вслѣдствіе сосѣдства съ мусульманствомъ и долгой, хотя больше номинальной зависимости отъ турецкой власти, среди православныхъ кучей много мусульманъ, и попадаются также католики. Впрочемъ, въ старые годы даже среди истыхъ черногорцевъ, жителей катунской, цермницкой и рѣчевой нахій, встрѣчалось много мусульманъ, такъ-называемыхъ потурченцевъ; собственно говоря, многія племена Албаніи — тоже не что иное, какъ старые сербы-потурченцы, не устоявшіе противъ давленія ислама въ первые вѣка по разгромѣ сербскаго царства. Оттого они по образу жизни и обычаю и даже по своей храбрости такъ похожи на черногорцевъ. Только рѣшительнымъ истребленіемъ и изгнаніемъ своихъ потурченцевъ маленькая Черногорія могла въ свое время обособиться въ такую непобѣдимую и стойкую христіанскую общину, какою она является въ исторіи послѣднихъ вѣковъ.

Этимъ важнымъ историческимъ шагомъ своимъ Черногорія обязана своему владыкѣ Даніилу, современнику Петра Великаго. Даніилъ видѣлъ, что борьба съ турками, отовсюду охватившими крошечную родину его, будетъ безнадежна, пока внутри страны у нихъ въ каждомъ городѣ и селеньѣ находятся естественные друзья и союзники, готовые при первой возможности отворить имъ ворота всякой крѣпости и измѣннически ударить сзади на вѣрныхъ защитниковъ Черной-Горы.

Онъ созвалъ черногорскихъ главарей и горячею рѣчью убѣдилъ ихъ уничтожить съ корнемъ это народное зло. Задумана была Сицилійская вечерня своего рода. Въ назначенную ночь черногорцы-христіане безпощадно вырѣзали всѣхъ своихъ потурченцевъ, кромѣ тѣхъ немногихъ, которые согласились вернуться въ христіанство.

* * *

Развалины древней Діоклеи, или Дукли, по мѣстному названію, всего въ какомъ-нибудь полу-часѣ разстоянія отъ Подгорицы, если ѣхать довольно скоро. Тихая Зета впадаетъ въ этомъ мѣстѣ въ быструю и бурную Морачу, которая несетъ свои прозрачныя темнозеленыя волны изъ далекихъ пустынныхъ ущелій Яворской планины. Каменная водяная мельница стоитъ внизу у самаго впаденія Зеты. Около нея, на высокомъ берегу, старый турецкій блокгаузъ, — каменный замокъ съ примыкающими къ нему четырьмя небольшими башнями, окруженный стѣною. Вмѣсто оконъ узкія бойницы, нѣкоторыя въ видѣ крытыхъ балкончиковъ, съ отверстіемъ внизъ, для обстрѣливанія лѣзущихъ на стѣны, какія мнѣ приходилось уже видѣть въ старинныхъ королевскихъ замкахъ Сербіи. Въ этой мѣстности, гдѣ столько вѣковъ чуть не ежедневно раздавались только удары ятагановъ да ружейные выстрѣлы, каждый домъ строился какъ крѣпость. Коляска наша остановилась въ тѣни деревьевъ, а мы отправились пѣшкомъ черезъ прекрасный каменный мостъ посмотрѣть на римскія развалины.

Древній городъ Діоклетіана, который онъ задумывалъ сдѣлать даже столицею, судя по охвату его развалинъ, былъ одинъ изъ очень большихъ городовъ. Онъ занималъ всю низменную равнину въ углѣ между Зетою и Морачею, начиная отъ самой горы. Но старикъ-пастухъ, который провожалъ насъ въ нашей археологической экскурсіи, увѣрялъ меня, что и за рѣкою на большомъ разстояніи земля покрыта обломками и камнями стараго города. Простодушный пастухъ называлъ невѣдомаго ему строителя города царемъ Дукляномъ и, повидимому, нисколько не сомнѣвался, что онъ былъ такой же господарь-черногорецъ, какъ и святопочившій Петръ, и владыка Радо, и князь Николай, ничтоже сумняся о его римскомъ имени и римскомъ титулѣ…

Перейдя по мостику небольшой ручей, мы поднялись изъ лощинки на легкій изволокъ и очутились среди сплошныхъ обломковъ стѣнъ и фундаментовъ изъ тесаныхъ камней; ясно видны крѣпостныя стѣны стараго города, еще и теперь довольно высокія; въ 1841 году, нашъ извѣстный путешественникъ Ковалевскій, посѣтившій Дуклю почти подъ выстрѣлами Подгорицы, видѣлъ эти стѣны «почти вполнѣ сохранившимися», но въ протекшіе послѣ того десятки лѣтъ турки изъ Подгорицы и Спужа растаскали на свои постройки много совсѣмъ готовыхъ камней изъ крѣпостныхъ стѣнъ, дворцовъ и храмовъ Дукди.

Стѣны толщиною не менѣе 4-хъ аршинъ и составляютъ правильный четыреугольникъ, примыкавшій въ Морачѣ. По сторонамъ дороги еще стоитъ по обычаю древнихъ грековъ цѣлый рядъ каменныхъ и мраморныхъ гробницъ съ сильно стертыми уже латинскими надписями; торчатъ изрѣдка кое-гдѣ нижнія половинки бѣлыхъ мраморныхъ колоннъ, обнажаются изъ-подъ густой травы бѣломраморныя ступени разрушенныхъ портиковъ; въ одномъ мѣстѣ попался намъ остатокъ маленькаго капища съ коринѳскими колонками, съ низвергнутыми въ прахъ скульптурными фризами; около него камень съ очень красивою фигурою нагой женщины, съ колчаномъ черезъ плечо, — вѣроятно, Діаны. На другомъ камнѣ, уже расколотомъ — болѣе загадочныя изображенія большого человѣческаго глаза и какихъ-то странныхъ цвѣтовъ… Лучше всего уцѣлѣло и показывается путешественникамъ, какъ главная достопримѣчательность этихъ развалинъ, зданіе царскаго дворца, которое пастухъ-черногорецъ почему-то называлъ «судилищемъ царя Дукляна»; тамъ цѣлый длинный рядъ колоннъ, отъ которыхъ видны нижнія основанія, обрывки стѣнъ еще довольно высокихъ, груды капителей и обломанныхъ карнизовъ, украшенныхъ красивою скульптурою; сзади этого продолговатаго зданія довольно хорошо сохранился покой съ нишей, живописно обросшій плющомъ по полуразрушеннымъ его стѣнамъ. Кромѣ, скульптурныхъ карнизовъ и капителей тутъ еще камень съ латинскою надписью, переломленною какъ разъ по серединѣ этой надписи… Прежніе изслѣдователи Діоклеи забрали съ собою всѣ камни съ надписями, болѣе или менѣе разборчивыми, оказавшіяся большею частью временъ Константина и Елены и императора Діоклетіана, такъ что теперь наружи остаюсь мало интереснаго; но нѣтъ никакого сомнѣнія, что въ нѣдрахъ этихъ безчисленныхъ земляныхъ курганчиковъ, которыми взбуравлена Дуклянская равнина, погребены еще неисчерпаемыя археологическія сокровища. Каждый изъ этихъ курганчиковъ — не что иное, какъ занесенныя въ теченіе вѣковъ землею и заросшія бурьяномъ развалины древнихъ строеній Діоклетіанова города. Бродя дальше среди этихъ камней и кургановъ, наткнулись мы на развалины двухъ храмовъ. Въ ближнемъ, продолговатомъ, кромѣ основанія стѣнъ и ступеней, уцѣлѣлъ короткій входной портикъ съ іоническими колонками и круглая задняя ниша; скульптурныхъ обломковъ тутъ мало. Другой, самый дальній изъ сколько-нибудь сохранившихся памятниковъ, разрытъ, по видимому, недавно и уже глубоко ушелъ въ землю. Это очень большой и интересный храмъ: сначала входной портикъ съ ступенями, потомъ первая комната съ прекраснымъ мозаиковымъ поломъ, сильно уже попорченнымъ; въ этой части храма незамѣтно никакихъ слѣдовъ христіанства; но за нею вправо идетъ большая, продолговатая зала съ основаніями колоннъ по бокамъ, заваленная обломками капителей, карнизовъ, архитравовъ; здѣсь валяются среди обломковъ два каменные креста, изъ которыхъ одинъ уже разбитъ. Ниша алтаря окружена внутри каменными ступенчатыми сидѣньями — какъ бы для служенья архіерея съ священниками. Повидимому, этотъ храмъ обращенъ въ христіанскій, какъ это часто. случалось, изъ храма какому-нибудь языческому богу…

Когда мы собирались уже уходить, обойдя все болѣе или менѣе видное на поверхности земли, старикъ-пастухъ повелъ насъ еще куда-то, въ самую чащу развалинъ. Тамъ онъ указать намъ глубокую и узкую яму, обложенную камнемъ.

— Тутъ была темница царя Дукляна! Сюда онъ бросалъ плѣнныхъ турокъ!.. — объявилъ намъ наивный нашъ чичероне, увѣренный, что и у царя Дукляна не могло быть никакихъ другихъ враговъ, кромѣ ненавистныхъ черногорцу туровъ.

— А на далеко еще идутъ эти развалины? — спросилъ я его.

— Да по всей этой равнинѣ, до Зеты и до Морачи! — отвѣчалъ пастухъ, широко взмахивая кругомъ рукою. — Тутъ подъ всею землею тесанные камни, даже пахать нельзя! Раскопали еще не много, большая часть еще въ землѣ осталась!..

— А на горахъ тѣхъ? — спросилъ я.

— На горахъ нѣтъ развалинъ, на горахъ наше Рогаме!.. — радостно сверкнувъ глазами, съ. одушевленіемъ и гордостью отвѣтилъ пастухъ. — На горахъ война большая съ турками была, воевода нашъ Божо Петровичъ здѣсь туровъ посѣвъ… Столько ихъ тутъ было, сколько травы въ лѣсу! Черногорцы наши вонъ на той горѣ у Рогаме стояли въ скалахъ, а турки на этой…

Да всѣ въ Подгорицу бѣжали, кто живъ остался… Въ Морачѣ ихъ потонуло — счету нѣтъ.

На одной изъ выдающихся обрывистыхъ горъ, господствующихъ надъ равниною Дукли, дѣйствительно виднѣется славное въ исторіи черногорскихъ войнъ укрѣпленіе Рогаме, постоянно торчавшее какъ рожонъ передъ носомъ турецкой Подгорицы.

«А Рогаме пиперска крайня», какъ ее называютъ старинныя пѣсни, въ которыхъ подгорицкіе и скутарскіе аги и беи собираются вмѣстѣ,

«Бердскія страны намъ надоѣли! — говорятъ между собою эти турки въ черногорской пѣснѣ,- затворили нашу Подгорицу; это мы бы имъ еще простили, но построили укрѣпленіе прямо противъ крѣпости, безъ позволенія царя и визиря; а пиперское село Рогаме не даетъ нашимъ пастухамъ выводить овецъ на паству вонъ Изъ города. Мы бы и то имъ простили, но убиваютъ туровъ по долинѣ до рѣки Рыбницы, мы же, турки, смотримъ на это, а помочь не можемъ. И то бы мы имъ простили, но ловятъ нашихъ женщинъ и скидаютъ съ нихъ ожерелья. Этого не писано въ нашемъ Коранѣ, такой обиды мы не' можемъ перенести, но пойдемъ, братья турки, чтобы отмстить кровавую обиду, попросимъ у Мустафы, скутарскаго визиря, храбрыхъ албанцевъ и ударимъ съ войскомъ на пиперское село Рогаме и разрушимъ ихъ укрѣпленье»!

Конечно, пиперы въ пѣснѣ посрамили турецкіе замыслы s прогнали ихъ побитыхъ изъ Рогаме. Но и въ дѣйствительности туркамъ рѣдко удавалось одолѣть этотъ смѣло глядѣвшій имъ прямо въ глаза передовой редутъ Берды.

Даже храбрецъ Дервишъ-паша, умѣвшій драться съ черногорцами, обломалъ зубы о рогамскія высоты, когда вздумалъ овладѣть ими, по категорическому требованію дивана, въ послѣднюю войну съ Сербіею и Черногоріей. У Божидара Петровича, защищавшаго Рогаме, было всего 2.500 юнаковъ, а Дервишъ покрылъ своими пушками всѣ окрестныя высоты и, открывъ канонаду противъ черногорцевъ изъ всѣхъ окрестныхъ фортовъ, которыми тогда кипѣла Дуклейская долина, 6-го сентября 1876 года вдругъ неожиданно бросился на штурмъ Рогаме. Божидаръ не сталъ дожидаться врага, а зная, что въ рукопашной схваткѣ никто не одолѣетъ черногорца, съ ханджарами наголо смѣло ринулся на турка изъ окоповъ горы. Войска Дервиша были опрокинуты на всѣхъ пунктахъ, и къ вечеру вся долина покрылась бѣгущими турецкими батальонами. Сотни турокъ погибли въ волнахъ Морачи и Зеты, сотни были убиты и изранены. Дервишъ-паша напрасно стрѣлялъ изъ пушекъ по собственнымъ солдатамъ, чтобы удержать ихъ отъ бѣгства. Одинъ видъ поднятыхъ черногорскихъ ятагановъ охватывалъ ихъ непобѣдимымъ ужасомъ.

Объ этомъ-то разгромѣ и разсказывалъ намъ его участникъ и очевидецъ — теперешній дуклянскій пастухъ.

* * *

Отъ Дукля мы уже ѣдемъ долиною Зеты; долина же Морачи поворачиваетъ въ глубь горъ на сѣверо-востокъ, отдѣляя собою по правую сторону сначала земли кучей и братоножичей отъ племенъ Берды, Пиперовъ и Бѣлопавличей, а дальше, въ верховьяхъ своихъ, земли Морачанъ и Колашинцевъ отъ земель племени Ровцы.

Долина Зеты широкая, вся въ кукурузникахъ, въ садахъ, въ жильяхъ. Ближе къ Подгорицѣ по старой турецкой привычкѣ, сѣютъ много табаку, которымъ и торгуетъ Подгорица. Здѣшній мягкій, все-таки довольно южный климатъ и здѣшняя плодородная почва, постоянно утучняемая разливами рѣкъ, позволяютъ въ одно лѣто собрать съ одного поля двѣ жатвы. Обыкновенно, послѣ пшеницы сѣютъ кукурузу, и она успѣваетъ отлично выспѣть уже въ іюлю мѣсяцу. Посѣвный клеверъ здѣсь косятъ по три раза въ лѣто. Вообще низменное дно этихъ горныхъ долинъ щедро оплачиваетъ трудъ земледѣльца и садовода, но, въ сожалѣнію, Черногорія слишкомъ бѣдна такими тучными низменностями, да и тѣ, которыя есть у нея, часто страдаютъ отъ опустошительныхъ дождей, разливовъ и заносовъ. Вслѣдствіе этого черногорецъ дорожитъ каждымъ клочкомъ удобной почвы какъ сокровищемъ, и его крошечные поля и огороды, которые онъ большею частью обработываетъ киркою и мотыгою вмѣсто шуга, и по этому способу обработки и по микроскопическому своему объему больше похожи на цвѣтные горшки, чѣмъ на настоящія поля, подобныя нашимъ необъятнымъ русскимъ нивамъ. Каменныя громады горъ, выковавшія черногорцу его каменную ногу, его желѣзную руку, его желѣзный духъ, — въ то же время почти совершенно отнимаютъ у него удобный просторъ для мирныхъ сельскохозяйственныхъ трудовъ, по неволѣ обращая его въ вѣчно празднаго пастуха. Большое еще благополучіе для Черногоріи, что послѣднія земельныя пріобрѣтенія ея, которыя Россія съ такимъ трудомъ отстояла на Берлинскомъ конгрессѣ постыдной памяти, дали ей новыхъ плодородныхъ мѣстностей значительно больше, чѣмъ было у нея до войны, въ томъ числѣ я всю роскошную долину нижней Зеты.

Горы восточной стороны, земля Пиперовъ, кажутся болѣе цвѣтущими, а вмѣстѣ и болѣе крутыми и живописными, чѣмъ западный берегъ долины; русло Зеты тоже больше жмется къ Пиперамъ; нижняя половина горъ вся въ садахъ, поляхъ и деревенькахъ, но выше онѣ грозны, безплодны, и кое-гдѣ только обросли лѣсами. По дну долины стелется много луговъ съ узкими стожками свѣжаго сѣна, усыпавшими Зетскую низину какъ гнѣзда грибовъ.

Не больше какъ въ получасовомъ пути отъ Дукли стоитъ и крѣпость Спужъ, этотъ вбитый турками въ грудь Черногоріи желѣзный клинъ; Спужъ съ юга, съ сѣвера Никшичъ — какъ тисками сковали своими башнями и пушками самое сердце геройской страны, далеко вдавшись внутрь ея. Разстояніе между ними менѣе дня пути, такъ что обѣ эти сторожевыя крѣпости турокъ, можно сказать, постоянно подавали другъ другу руку, войска, собранныя въ одной изъ нихъ, легко могли въ нѣсколько часовъ пройти до другой сквозь Зетскую долину, обративъ мимоходомъ въ пепелище ея селенья, сады и нивы. Такъ и бывало это не разъ въ многострадальной исторія черногорцевъ. Омеръ-паша въ 50-хъ годахъ пробился съ своею многочисленною арміею изъ Герцеговины въ Албанію этимъ именно обычнымъ путемъ, — единственными естественными воротами, распахнутыми самою природою между неприступными горными массами Черной-Горы и Берды. Это была одна изъ самыхъ тяжкихъ и горькихъ минутъ въ жизни Черногоріи. Князь Николай, еще тогда молодой и мало опытный, вынужденъ былъ чуть-ли не единственный разъ въ лѣтописяхъ своего отечества согласиться на постыдный миръ, по которому онъ предоставлялъ туркамъ право устроить свои укрѣпленія вдоль всей Зетской долины, то-есть насквозь черезъ все тѣло Черногорской земли, и такимъ образомъ протянуть тюремную цѣпь своего рода между Черною-Горою и Бердою. Только могущественное вмѣшательство Россіи спасло Черногорію отъ этого перваго гибельнаго шага къ турецкому рабству. Но, къ счастью, такія удачи для турокъ были очень рѣдки, а въ* большей части случаевъ короткій путь по Зетской долинѣ отъ Никшича къ Спужу и отъ Спужа къ Никитичу даже и для самыхъ храбрыхъ турецкихъ пашей вмѣсто побѣдоносной прогулки обращался въ томительное похоронное шествіе своего рода, а иногда и въ отчаянное бѣгство. Черногорцы не противопоставляли ни Спужу, ни Подгорицѣ, ни Никшичу, никакихъ крѣпостей съ своей стороны, ихъ крошечныя «кулы» — башенки на утесахъ горъ — больше служили для отстрѣливанія отъ грабителей, какому-нибудь десятку пастуховъ съ ближней «планины», чѣмъ защитою противъ врага. Какъ нѣкогда у грековъ-спартанцевъ, у юнаковъ этой «Сербской Спарты» ихъ безстрашная грудь служила единственною твердынею, охранявшею рубежи ихъ родины, защищавшею ихъ домашній очагъ.

 

XI

Долина Зеты

Видъ Спужа — очень характерный. Это — типическая средневѣковая крѣпостца. Какъ и Жаблякъ, Спужъ торчитъ на одинокой пирамидальной скалѣ, плоское темя которой обращено въ цитадель, наполненную казармами и укрѣпленную зубчатыми стѣнами и башнями. Такія же стѣны и башни живописно спалзываютъ вьющеюся лентой по обрывамъ и ребрамъ скалы внизъ и окружаютъ ее тамъ вторымъ, болѣе широкимъ кольцомъ. Вокругъ крѣпости налиты домики и сады городка Спужа. Глядя на этотъ знакомый глазу пейзажъ, я вспомнилъ, что и древніе эллинскіе городки, подобные Лариссѣ Аргоса, и библейскіе ветхозавѣтные города, подобные Вефилю и множеству другихъ, мною видѣнныхъ въ Палестинѣ, расположены совершенно такъ же; стало быть, этотъ пріемъ защиты изобрѣтенъ людьми чуть не въ доисторическія времена, и только развѣ теперь, въ вѣкъ дальнобойныхъ орудій, пробивающихъ своими стопудовыми ядрами даже желѣзныя стѣны, — традиціонныя каменныя гнѣзда на макушкѣ отвѣсныхъ скалъ сдѣлались безсильными и безполезными.

Хорошая экипажная дорога ведетъ теперь въ Спужъ, отдѣляясь въ бокъ отъ главной артеріи, что ведетъ прямо къ Даниловъграду, старинной Главицѣ. Турокъ почти не осталось теперь въ Спужѣ, до того. они чувствовали себя здѣсь чужими, будучи со всѣхъ сторонъ охвачены селеніями черногорцевъ. Это не то что Подгорица, опирающаяся на сосѣднее, сплошь мусульманское населеніе. Немного дальше Служа, правѣе нашей дороги, мы видѣли такую же пирамидальную горку съ плоской вершиной, такъ и просящеюся подъ стѣны крѣпости, а потомъ и еще нѣсколько такихъ же пирамидъ. Мѣстность здѣсь точно сама надоумливаетъ человѣка, куда ему забраться побезопаснѣе, чтобы спастись отъ врага. Въ Даниловъ-градъ все время идетъ прямое, гладкое шоссе, отлично обсаженное бѣлою акаціею. Черезъ полчаса и самъ городъ показался въ концѣ этой безконечной зеленой аллеи. Несмотря на громкое названіе свое въ честь князя Даніила, городишко показался намъ довольно ничтожнымъ и точно совсѣмъ заснувшимъ. Улицы были пусты, лавчонки жалки; въ кофейнѣ, у которой мы остановились отдохнуть, не нашлось даже бутылки пива освѣжиться послѣ полуденнаго зноя. Намъ вынесли столикъ подъ тѣнь дерева и подали кофе, молока и яицъ съ хлѣбомъ. Молоко, къ нашей радости, оказалось не козье и не овечье, какъ въ большей части Греціи и Черногоріи, а «кравье».

Князь Николай назвалъ старую Главицу Даниловъ-градомъ въ честь своего предшественника и родного дяди, князя Даніила, и думалъ сдѣлать изъ него важный торговый центръ для внутренней Черногоріи, такъ какъ съ одной стороны Даниловъ-градъ лежитъ на половинѣ пути отъ Подгорицы въ Никшичъ, притомъ на главной торговой артеріи, прорѣзающей княжество поперекъ съ сѣвера на югъ, по долинѣ Зеты; а съ другой стороны онъ служитъ естественнымъ посредникомъ между западною, или настоящею, Черногоріею и Черногоріей) восточною, позже присоединенною, къ которой принадлежатъ Берда, Кучи, Васоевичи… Но хотя воскресные базары города и бываютъ довольно много* людны, и хотя Зетская долина у его ногъ особенно густо населена и особенно плодородна, но все-таки большого торговаго значенія Даниловъ-градъ до сихъ поръ не пріобрѣлъ. Противъ Даниловъ-града, лежащаго по правую сторону Зеты, на той сторонѣ Зетской долины, которая тутъ не меньше восьми верстъ въ ширину, ютится въ горахъ славное въ лѣтописяхъ черногорской борьбы селеніе Мартиничи, главное ядро того безстрашнаго племени, которое обыкновенно изъ первыхъ бросалось на встрѣчу всякому турецкому вторженію въ долину Зеты.

«Въ Мартыничахъ нѣтъ юнака, который бы не отрубилъ десяти турецкихъ головъ!» — съ хвастовствомъ сообщалъ намъ хозяинъ кофейни, показывавшій намъ издали разныя замѣчательныя мѣстности долины.

Въ одной изъ старинныхъ мѣстныхъ пѣсней владыка черногорскій отвѣчаетъ на слезныя просьбы сердаря морачскаго: «не плачьте, мои вѣрные слуги, я пришлю вамъ помощь, мало войска, но хорошихъ бойцовъ, изъ страны отъ Острога до кроваваго Служа, чтобы драться вамъ съ турками за святую православную вѣру и свободу своего отечества. Потомъ всталъ владыка и написалъ письма, одно въ село Мартыничи на имя попа Вуксана»…

Въ другой черногорской пѣснѣ поется: «но не легко поддаются Бердяне (т.-е. жители Берды), они храбро защищаются и особенно Мартыничи и Стіена, кровавое село. Бьются ежедневно, безпрерывно; и не много ихъ въ Мартыничахъ, всего 50 человѣкъ, кромѣ мертвыхъ и раненыхъ, но все отборные и легкіе бойцы, кромѣ другихъ бердскихъ пограничанъ».

Мартыничи — первое отъ Пиперовъ село нахіи Бѣлопавличей, къ числу которыхъ принадлежитъ и племя Мартыничей; весь восточный берегъ Зетской долины, начиная отсюда до самой горы Планиницы, преграждающей 15 верстъ ниже Даниловъ-града Зетскую долину, принадлежитъ уже въ Бѣлопавличамъ, этимъ кореннымъ владѣтелямъ средней Зеты. Долина эта кишитъ садами, полями кукурузы, табачными плантаціями, виноградниками, которые взбираются на скаты горъ. Въ одномъ изъ племенъ Бѣлопавличей — Пѣшивцахъ — даже дѣлается прекрасное мѣстное вино, которое въ ближайшихъ окрестностяхъ вполнѣ замѣняетъ цермницкое, и которое мы съ удовольствіемъ пили потомъ въ Острогѣ. Сверху трудно замѣтить, что жилища черногорцевъ устраиваются не на низменномъ днѣ долины, часто заливаемомъ разливами Зеты и слишкомъ болотистомъ для жилья, а непремѣнно на холмахъ и горныхъ скатахъ, куда не можетъ достигнуть вода и гдѣ воздухъ не такъ сыръ; такое расположеніе хуторовъ и деревень вызывалось, вѣроятно, еще и условіями постоянной войны, потому что защищаться отъ нападенія на нѣкоторой крутизнѣ, конечно, гораздо удобнѣе, чѣмъ на ровномъ мѣстѣ.

Растительность въ этой жаркой и влажной долинѣ, защищенной горами, какъ природная теплица, довольно южная: смоковница, гранатникъ, айдантъ, грецкій орѣхъ, черешня, шелковица, или, какъ здѣсь называютъ ее, «мурва». Кое-гдѣ здѣсь занимаются даже воспитаніемъ шелковичныхъ коконовъ, что мы видѣли въ довольно большихъ размѣрахъ въ Рѣкѣ. Много тутъ и дуба, и ясеня; деревья провожаютъ рядами оба берега рѣки, деревьями окруженъ каждый участокъ поля. Вообще, когда ѣдешь въ покойной коляскѣ по хорошему шоссе высокаго праваго берега и любуешься внизъ на эту тѣсно заселенную, старательно обработанную долину съ ея роскошною зеленью, мирными домиками селеній, горами, покрытыми молодымъ лѣсомъ, воображаешь себя, забывшись, въ какой-нибудь Италіи или Швейцаріи. Только вскинувъ свой взглядъ выше, поверхъ этихъ живописныхъ зеленыхъ горъ и холмовъ ближайшей декораціи, увидишь за ними сухія и голыя громады, мрачно выглядывающія сквозь клубящіеся пары облаковъ, словно скованные цѣпями титаны изъ своей далекой темницы… И вы уже не сомнѣваетесь больше, что оттуда смотритъ на васъ подлинная Черногорія съ ея непроходимыми пропастями, неприступными утесами, съ дѣвственною грубостью и простодушнымъ величіемъ своего полудикаго геройскаго населенія…

* * *

Орья-Лука уже порядочно выше Даниловъ-града и стоитъ на крутомъ холмѣ. Дорога наша поднимается вмѣстѣ съ подъемомъ долины и дѣлается все труднѣе. Несмотря на близкое сосѣдство Даниловъ-града, князь Николай останавливается всегда въ Орьей-Лукѣ, гдѣ у него домъ и цѣлое деревенское хозяйство. Здѣсь же новая красивая церковь, выстроенная княземъ въ память своего отца Мирко Петровича, — «меча Черногоріи», — котораго геройскими подвигами полна Зетская долина. Прекрасный длинный мостъ на каменныхъ аркахъ въ Даниловъ-градѣ, построенный тѣмъ же княземъ въ 1870 году, почему-то носитъ тоже названіе «моста Марки».

Едва-ли по всей этой дорогѣ есть мѣсто съ болѣе красивыми видами, какъ Орья-Лука. Отсюда вся Зетская долина видна какъ на ладони.

Не мудрено поэтому, что князь Николай избралъ Орью-Луку, она же и Пажичи, для одного изъ своихъ лѣтнихъ мѣстопребываній…

* * *

Мы забрались уже такъ высоко, что даже небольшія горки по серединѣ долины кажутся намъ гладкимъ дномъ. Дорога лѣпится среди безотрадныхъ, каменистыхъ кручъ, по карнизу, висящему надъ глубокимъ провальемъ долины. Это тѣ же сѣрые, голые известняки, взбудораженные будто въ какомъ-нибудь дьявольскомъ котлѣ,- какіе мы видѣли въ Нѣгу шахъ и около Подгорицы. Они всѣ ощетинились каменными зубьями, шипами, цѣлыми острыми утесами, цѣлыми поднятыми вверхъ тяжкими пластами, выпирающими наружу словно ободранныя ребра земли. Известковые слои земные здѣсь перевернуты почти совсѣмъ вертикально, и торцы ихъ, вывѣтриваясь на воздухѣ, размываясь дождями, крошатся въ своихъ болѣе мягкихъ составныхъ частяхъ и производятъ черезъ это впечатлѣніе какой-то титанической каменной бороны, навалившейся надъ узенькой долиной. Среди острыхъ сѣробѣлыхъ камней ростетъ только одно несокрушимое «держи-дерево» съ своими желѣзными шилами, да изрѣдка молодыя рощицы колючаго горнаго береста и другихъ подобныхъ породъ. Нечего удивляться, что турки при всей своей выносливости не въ силахъ были проглотить въ теченіе цѣлыхъ 500 лѣтъ эту маленькую зубастую страну, ощетинившуюся во всѣ стороны остріями своихъ утесовъ, какъ дикобразъ своими иглами.

Дорога поразительно безлюдна. Бромѣ большихъ праздничныхъ дней да военнаго времени, Черногорія — чистая пустыня. Рѣдко-рѣдко встрѣтится какая-нибудь навьюченная лошадь и мѣрно шагающій около нея задумчивый черногорецъ. Даже пѣшеходовъ не видно. Словно все вымерло кругомъ. Дѣлать тутъ, должно быть, нечего, — и никто не дѣлаетъ ничего, не спѣшитъ никуда. Удивляешься невольно, кому нужна эта дорога, и можетъ ли она окупить сдѣланныя на нее затраты? Положимъ, князья черногорскіе — люди разсчетливые, и всѣ подобныя работы стараются дѣлать, такъ сказать, натуральною повинностью, собственными руками почти всегда праздныхъ юнаковъ своихъ; но все-таки и при этомъ условіи — шоссейныя дороги не маю стоили Черногоріи, а при полномъ отсутствіи торговаго движенія, въ странѣ безъ заводовъ и фабрикъ, почти безъ сельскаго хозяйства, такія дороги полезны только для административныхъ цѣлей да для удобства немногихъ случайныхъ проѣзжихъ. Въ смыслѣ военномъ удобный путь въ глубь Черногоріи — вещь далеко не желательная, потому что удальцы-черногорцы сжились какъ серны съ своими горными тропинками, а непроходимость дорогъ, недоступность горъ и ущелій Черногоріи всегда служила ей надежною защитою отъ враговъ.

Впечатлѣніе пустыни еще болѣе усиливаетъ немолчная надоѣдливая стрекотня цикадъ; даже грохотъ колесъ по камнямъ и топотъ копытъ не заглушаютъ ихъ. Горячій синій зной полудня безжалостно льетъ сверху, раскаляя не только эти бѣлые камня, охватывающіе васъ со всѣхъ сторонъ, но и самый воздухъ, которымъ вы дышете. И среди этого томящаго зноя вамъ кажется, что въ этой жесткой какъ ляцканье жести, трескотнѣ цикадъ поетъ свою тоскливую пѣснь сама унылая каменная пустыня…

Долина между тѣмъ все съуживается и все больше поднимается въ гору. Зета течетъ тутъ въ узкомъ и глубокомъ руслѣ, сверкая малахитовою зеленью своихъ водъ… И вдругъ она словно проваливается куда-то въ незримую пропасть. Гдѣ ни ищетъ ее глазъ, нигдѣ ничего кромѣ горныхъ обрывовъ и сватовъ. Мы теперь у подножія горы Планиницы, которая задвигаетъ собою, какъ могучею ширмою, долину Зеты; вѣрнѣе сказать, только отсюда начинается долина средней Зеты, текущей съ сѣвера на югъ, въ Спужу и Дувлѣ. Божо сначала молча улыбался моему недоумѣнію, куда это вдругъ дѣвалась Зета, но потомъ смиловался и благосклонно указалъ мнѣ въ сторонѣ отъ дороги маленькое ущелье, гдѣ чуть слышно гудѣла вода, скатывавшаяся съ каменнаго порога. Откуда бралась эта вода — было совершенно непонятно.

Изъ объясненій Божо оказалось, однако, что Зета, какъ и нѣкоторыя другія рѣки Черногоріи, въ одномъ мѣстѣ своего теченія, именно между равниною Никшича и долиною Бѣлопавличей, или средней Зеты, пропадаетъ подъ землею и, пройдя невидимо около 2 1/2 или 3-хъ верстъ подъ горнымъ хребтомъ, раздѣляющимъ эти двѣ низины, опять появляется на свѣтъ Божій изъ-подъ пяты горы Планиницы, гдѣ мы теперь ее видимъ.

* * *

Съ противоположной стороны долины за Зетою, на громадной широкой стѣнѣ горъ, чуть не подъ самыми облаками, обрисовались вдругъ среди отвѣсныхъ красныхъ обрывовъ, подъ тѣнью огромной черной впадины, крошечныя бѣленькія строенія монастыря св. Василія. Это — знаменитый Острогъ, Троицкая Лавра черногорцевъ. Значительно ниже этого «горняго монастыря» — на площадкѣ скалы видны довольно обширныя зданія нижняго или, по здѣшнему, «доньяго» монастыря, котораго черногорское имя невольно навело меня на мысль, что и наша рѣка Донъ, и всѣ названія большихъ рѣкъ черноморскаго бассейна, какъ Днѣпръ (Don-aper), Днѣстръ (Don-aster), Дунай (Don-au), и осетинскихъ рѣкъ — Ар-донъ, Нар-донъ, Фіаг-донъ, Гизель-донъ и пр. — принадлежатъ не языку какихъ-то загадочныхъ азовъ или язиговъ, какъ остроумно доказываютъ Дюбуа де Монперб и другіе иноземные ученые, а родному нашему славянскому языку, сохранившему до сихъ поръ въ словѣ «дно» понятіе о глубокой впадинѣ, залитой водою.

Еще много ниже Доньяго Острога, словно на широко разставленныхъ колѣнахъ горнаго великана, разбросаны сады, рощи и дома селеній Боронины и Дубравы, постепенно спускающіеся къ сѣверу…

Конная тропа ужасающей крутизны желтоватыми зигзагами карабкается по этому сѣверному склону черезъ темнозеленые лѣски на отвѣсную грудь скалы до самаго «горняго» Острога. Впрочемъ, и бѣлая лента шоссе, отъ которой отдѣляется эта тропа, забирается впереди насъ Богъ знаетъ на какую высоту, почти въ уровень съ верхнимъ монастыремъ, и тоже мечетъ частыя петли то вправо, то влѣво, обходя неприступные каменные колоссы, поминутно увертываясь отъ распахнутыхъ на ея пути пропастей.

Мы въѣзжаемъ между тѣмъ въ село Богетичи, бѣдную деревушку, едва замѣтную среди каменнаго хаоса, въ которомъ она прячется. Домики крыты жидкимъ слоемъ почернѣвшей соломы, уложенной ступенчатыми грядочками, какъ въ Галиціи и у насъ въ Подолѣ. Только кафана и два-три домика позажиточнѣе покрыты легонькой черепицей. Мы остановились у кафавы покормить лошадей и отдохнуть передъ труднымъ крутымъ переваломъ черезъ Планиницу въ долину Никшича.

Потолковъ тутъ нѣтъ, и сквозь плохо уложенную черепицу во всѣ швы крыши свѣтитъ Божье небо. Въ кафанѣ, по обыкновенію, прилавокъ въ глубинѣ комнаты, полки съ посудою и съ виномъ по стѣнамъ; по серединѣ очагъ на камнѣ безъ всякой трубы, безъ отверстія, такъ что дымъ наполняетъ комнату и просачивается только черезъ просвѣты черепицъ.

Заказавъ себѣ кофе, мы нарочно зашли съ хозяиномъ кафаны въ нѣкоторые сосѣдніе дома посмотрѣть на внутреннюю жизнь черногорцевъ. Проѣзжая селами, мы и въ долинѣ Зеты, и около Подгорицы, и въ Рѣкѣ, не разъ заходили въ дома селяковъ и хорошо ознакомились съ ихъ устройствомъ и убранствомъ. Всѣ они производятъ грустное впечатлѣніе. Темно, безпріютно, бѣдно, нечистоплотно… Это — не жилище разумнаго и дѣятельнаго существа, обставленное разнаго рода удобствами, украшенное всѣмъ, что можетъ радовать глазъ и душу человѣка, привязывающее къ себѣ своего обитателя, а какая-то угрюмая берлога звѣря, прячущагося здѣсь только отъ холода и опасности, проводящаго всю жизнь свою на вольномъ воздухѣ, въ горахъ и лѣсахъ, въ борьбѣ за существованіе съ другими звѣрями.

Въ первой избѣ, куда мы вошли, стояли четыре самодѣльныхъ кровати, грубо сколоченныхъ изъ досокъ и кольевъ, очень напоминавшихъ намъ знакомое убранство мужицкой клѣти; тутъ же столъ, кадушки, горшки и всякая утварь. На стѣнѣ висѣлъ портретъ императора Александра II рядомъ съ портретомъ князя Николая, и икона Божіей Матери. Хозяина звали Джюро. Онъ встрѣтилъ насъ очень радушно, и когда я выразилъ ему свое удовольствіе, что черногорцы такъ почитаютъ русскаго царя, Джюро началъ говорить о милостяхъ царя въ Черногоріи, почтительно приподнявшись со скамьи и снявъ съ головы свою «капу». Это случалось каждый разъ, какъ мнѣ приходилось бесѣдовать съ черногорцами о нашихъ государяхъ.

Черногорская хата — это обыкновенно каменный темный сарай съ каменнымъ же поломъ, съ очагомъ по серединѣ; кругомъ стѣнъ сундуки съ домашнею рухлядью, на полкахъ кое-какая скудная посуда, на крючьяхъ висятъ одежды и оружіе, въ углу валяется какой-нибудь котелъ или чугунъ. Почти вездѣ одно и то же съ самою ничтожною разницею.

Пожилыя женщины черногорскія, когда онѣ не въ праздничныхъ нарядахъ гдѣ-нибудь на улицахъ Цетинья и Рѣки, а въ домашнемъ быту, въ своихъ монашескихъ черныхъ рясахъ, — смотрятъ некрасиво и скучно; у молодыхъ черты лица мягкія, симпатичныя, большіе глаза глядятъ добро и ласково, но онѣ старѣютъ очень скоро, главнымъ образомъ отъ непосильнаго физическаго труда, который здѣсь выпадаетъ на долю женщинъ, и вмѣсто нѣжнаго и кроткаго выраженія, въ изношенномъ лицѣ появляется отпечатокъ какого-то хроническаго утомленія и равнодушія. Да и общій типъ черногорской женщины — не въ моемъ вкусѣ: все больше плоскогрудыя, тонкошейныя, съ длинными носами. Но полагаться на внѣшнія впечатлѣнія, какія производитъ на путешественника по бѣглому взгляду эта мрачная и неинтересная на видъ черногорская женщина, было бы совсѣмъ неосновательно. Даже не долго поживъ въ Черногоріи, успѣваешь убѣдиться, какія рѣдкія силы духа скрываетъ въ себѣ эта молчаливая труженица, какую незамѣнимую пользу приноситъ она семьѣ, и какую огромную роль играетъ она не только въ домашнемъ мірѣ черногорца, но и въ его боевомъ быту, и, стало быть, нѣкоторымъ образомъ въ судьбахъ всей страны его.

Черногорка хотя и безропотно покорна мужу своему, отцу, брату, хотя и цѣлуетъ почтительно у нихъ руки, также какъ и руки ихъ гостя, и не называетъ своего мужа иначе какъ господаремъ, но далеко все-таки не лишена самостоятельности, какъ можно было бы по праву ожидать отъ народа, котораго вся исторія — сплошная лѣтопись войнъ, разбоевъ, кровавой мести, и который поэтому вѣчно нуждался только въ рукахъ, способныхъ держать ятаганъ, а не прялку. Правда, черногорецъ каждый разъ извиняется передъ знакомыми своимъ наивнымъ «опростите», когда сообщаетъ имъ о рожденіи дочери; правда, семьи черногорцевъ, не имѣющія сыновей, считаются у нихъ какими-то жалкими и безправными, нося даже нѣсколько обидную кличку «никоговичей», въ отличіе отъ «кугичей», — семействъ, гдѣ много мужчинъ: но вмѣстѣ съ тѣмъ, быть можетъ, ни въ одной странѣ Европы женщина, дѣвушка, не пользуется такимъ благоговѣйнымъ всеобщимъ уваженіемъ, какъ въ полудикой Черногоріи.

Здѣсь женщина можетъ смѣло пройти одна сквозь всю страну, и никто не осмѣлится оскорбить или обидѣть ее. Цѣломудріе своей женщины черногорецъ охраняетъ какъ зѣницу ока, и если недавно еще дѣвушка, уличенная въ развратѣ, подвергалась «каменованью», то-есть закидывалась на-смерть каменьями или изгонялась изъ своей страны куда-нибудь на чужбину, то и мужчину, осмѣлившагося опозорить дѣвушку, ждала неминучая смерть отъ руки братьевъ или родственниковъ обиженной, если онъ не прикрывалъ грѣха женитьбою. Случалось, что изъ-за оскорбленья одной дѣвушки десятками лѣтъ тянулись кровавыя расправы между племенами или отдѣльными родами, и насчитывалось по 30, по 40 убитыхъ съ обѣихъ сторонъ.

Извѣстный нашъ путешественникъ по славянскимъ землямъ А. Поповъ въ своей интересной старой книгѣ о Черногоріи передаетъ любопытный разговоръ владыки Петра II съ однимъ изъ русскихъ гостей своихъ:

— Отчего въ Черногоріи нѣтъ ни одного постановленія объ оскорбленіи женщинъ? — спросилъ путешественникъ.

— Не нужно! — коротко отвѣтилъ владыка.

— Ну, а если кто оскорбитъ женщину?

— Это было бы то же, если бы вы сказали, если кто вспрыгнетъ на луну!

Когда женщины попадали въ плѣнъ къ туркамъ, то черногорцы закладывали и продавали послѣднее оружіе свое, самую драгоцѣнную для нихъ святыню, чтобы только выкупить женщинъ.

По одному народному преданію визирь Босніи, вторгнувшись въ 1756 г. съ 45.000 войска въ Черногорію, послалъ владыкѣ Василію Петровичу такое требованіе:

«Слушай меня, горный монахъ! пришли мнѣ немедленно 12 красивыхъ дѣвицъ 12-15-лѣтняго возраста и кромѣ того вдову-красавицу Бѣлу Станишину: ихъ возьму я вмѣсто подати. Если не исполнишь моего желанія, клянусь тебѣ, черный монахъ, святымъ Магометомъ и богомъ Аллахомъ, что предамъ пламени всю Черногорію, и весь народъ вашъ подъ саблю положу»!

У черногорцевъ свирѣпствовалъ тогда голодъ, вся страна была разорена войною, не было ни пороху, ни денегъ. Собрались главари вокругъ владыки и написали турку такой отвѣтъ:

«Пошлю я тебѣ вмѣсто молодыхъ дѣвицъ 12 свиныхъ хвостовъ, а за одну Бѣлу Станишину 12 бараньихъ роговъ, чтобы все это ты носилъ на своемъ тюрбанѣ; кромѣ того, пошлю тебѣ 12 камней, чтобы ты ихъ отослалъ царю вмѣсто подати, чтобы онъ зналъ, что такое Черногорія»!

Этотъ отвѣтъ вызвалъ войну, и бой съ турками продолжался непрерывно четырнадцать дней, пока наконецъ турки были сломлены, и визирь едва спасся бѣгствомъ.

Въ 1858 году около монастыря св. Василія, на который мы теперь любуемся, произошелъ поразительный случай, убѣдительно доказывающій, какъ еще живы въ черногорскомъ народѣ глубоко укорененные вѣками взгляды на святость женской чести. На праздникъ въ Острогъ, куда обыкновенно двигаются со всѣхъ сторонъ толпы богомольцевъ, не только изъ Черногоріи, но изъ Герцеговины, Босніи и даже Албаніи, шла между прочимъ одна дѣвушка изъ племени Кучей; молодой юнакъ догналъ ее по дорогѣ и во время отдыха пытался изнасиловать ее; вблизи оказался только одинъ родной братъ его; увидѣвъ безчестный поступокъ брата, онъ бросился на защиту дѣвушки и, выхвативъ ятаганъ, не раздумывая, снесъ брату голову…

Впрочемъ въ Черногоріи часты случаи, когда и сама дѣвушка кровью разсчитывается съ своимъ оскорбителемъ.

Подъ защитою такихъ возвышенныхъ взглядовъ черногорца на женщину, черногорская дѣвушка смѣло является одна и въ полѣ, и въ городѣ, на общественныхъ собраніяхъ и на народныхъ празднествахъ.

Во время самыхъ безпощадныхъ и ожесточенныхъ племенныхъ распрей черногорка безопасно проникаетъ въ селенья и дома враждебныхъ родовъ, никогда не рискуя не только жизнью, но малѣйшею обидою.

Черногорскій юнакъ считалъ бы за величайшее безчестіе для себя, если бы тронулъ одинъ волосъ на женщинѣ; даже убить мужчину въ присутствіи женщины онъ почитаетъ за стыдъ, и не разъ женщины нарочно провожали своихъ мужчинъ на базары въ чужія селенья, гдѣ имъ грозила кровавая месть, и гдѣ подъ покровомъ женщины они оставались, однако, совершенно безопасными. Женщина въ Черногоріи можетъ имѣть право собственности, независимое отъ мужа, можетъ самостоятельно являться съ своими жалобами даже въ сенатъ и къ своему князю, присягать наравнѣ съ мужчиною, вообще пользоваться тѣми же юридическими правами, какъ и мужчины. Черногорецъ гордится этою свободою своей женщины и въ пѣсняхъ своихъ поетъ:

«Родила меня ни рабыня-дѣвица, ни була, ни бѣлая латника, родила меня храбрая черногорка, которая не знаетъ никакого рабства»!

Въ семьѣ, несмотря на свою роль вѣчной работницы, — а пожалуй, даже именно въ силу этой важной роли своей, — черногорка пользуется любовью и уваженіемъ мужчинъ. Мужъ называетъ жену свою «вѣрною любою», женихъ величаетъ свою невѣсту — «вѣреницею»; «тешко кучи, гдѣ нема жене» («тяжко дому, гдѣ нѣтъ женщины») и «пуста куча, гдѣ немакотуле» («пустъ тотъ домъ, гдѣ нѣтъ юбки», говоритъ черногорская пословица. Хотя отецъ часто самъ выбираетъ жениха своей дочери, но насилія въ бракѣ черногорскіе нравы не допускаютъ, и дѣвушка нерѣдко отказывается выйти за нелюбимаго человѣка, несмотря на всѣ настоянья и огорченія родныхъ.

На принужденье къ браку черногорцы смотрятъ какъ на величайшій грѣхъ. «За стараго не дала бъ я гроша мѣднаго, и за вдовца — разбитаго горшка, но за молодого, неженатаго — половину имѣнья отцовскаго и даже все отдать бы согласилась, съ двумя родными братьями»… такъ высказываетъ свои заповѣдныя мечты о бракѣ черногорская дѣвушка въ одной изъ распространенныхъ народныхъ пѣсней.

«Вѣдь не въ деньгахъ, люди сказываютъ, наше счастіе заключается, и богатство — не въ грошахъ только съ дукатами, — оно въ томъ, что сердцу дорого».

Во время войны черногорская женщина замѣняетъ собою для черногорца и санитаровъ, и врачей, и интендантство. Она неустрашимо выноситъ на своихъ плечахъ раненныхъ юнаковъ изъ самаго разгара боя, перевязываетъ ихъ раны, приноситъ воду и пищу сражающимся отцамъ, сыновьямъ и братьямъ. Нечего говорить, что она обшиваетъ и одѣваетъ ихъ съ головы до ногъ. А въ случаяхъ крайней опасности женщины отбиваются отъ враговъ съ такою же отчаянною смѣлостью, какъ и братья ихъ.

Во время черногорско-турецкой войны 1876 года русскіе врачи Краснаго Бреста, бывшіе при черногорскомъ войскѣ, не разъ находили между раненными дѣвочекъ 8-12 лѣтъ, а объ отдѣльныхъ подвигахъ черногорокъ, взрывавшихъ собственноручно башни съ сотнями ворвавшихся въ нихъ туровъ, бросавшихся со скалы вмѣстѣ съ крѣпко охваченнымъ туркомъ, — сохраняется въ здѣшнемъ народѣ много разсказовъ и пѣсней. Эту смѣлость духа и мужскую силу мускуловъ воспитываетъ въ черногоркѣ пастушечья жизнь, въ которой проходятъ ея дѣтство и молодость. Каждая черногорка, какъ и каждый черногорецъ, не исключая и нынѣшняго князя Николая, проходятъ эту суровую школу пастушества на заоблачныхъ горныхъ пастбищахъ, или «катуняхъ», какъ ихъ называютъ здѣсь. Всю весну и лѣто черногорка пробиваетъ «пастирицею», или «планинкою» (отъ слова «планина» — гора), учась доить скотъ, дѣлать масло и сыръ, шить одежду и обувь въ семью свою; вмѣстѣ съ подростками-мальчишками, она кочуетъ день и ночь надъ головокружительными безднами, карабкаясь безъ тропинокъ по скаламъ и обрывамъ, закаляя себя въ лишеніяхъ, трудахъ и опасностяхъ всякаго рода, отбиваясь отъ звѣрей и грабителей, дѣлаясь ловкою и безстрашною, какъ серны ея горъ.

«Планинка» въ прежнія безпокойныя времена рано пріучалась къ виду крови, въ шуму битвъ. Невольно воспитывались въ ней спартанскіе вкусы, спартанскія привычки, спартанскій характеръ.

«Роста, дорогой, пока не выростешь; когда выростешь, проси меня у отца, только принеси мнѣ въ подарокъ яблочко — турску главу на верх оштра колца» (голову турка на остріѣ вола), обращается къ своему будущему жениху въ старой народной пѣснѣ черногорская дѣвушка.

Конечно, новые государственные порядки Черногоріи, новыя, гораздо болѣе благопріятныя, политическія обстоятельства ея, наконецъ, школьное образованіе, начинающее понемногу проникать даже въ горныя деревни, — все это сильно повліяло на черногорскую женщину, на ея образъ жизни и характеръ, — и, нѣсколько подорвавъ въ ней прежнія эпическія доблести, сдѣлало ее болѣе мягкою и мирною. Но существенныя условія прежняго быта ея еще далеко не упразднились новыми теченьями исторіи, и во всемъ существенномъ она еще остается тою же черногоркою народныхъ пѣсней и разсказовъ.

* * *

Пока Божо кормилъ лошадей и самъ отдыхалъ сладкимъ сномъ, мы съ женою бродили по селу и живописнымъ окрестностямъ его, любуясь на обступавшія насъ со всѣхъ сторонъ горы. Въ Богетичахъ выстроена хорошая каменная церковь, совсѣмъ на русскій образецъ, кажется, уже княземъ Николаемъ. Она была заперта, но положеніе ея очень эффектно, на выступѣ скалы, господствующей надъ долиною, такъ что съ ея террасы самый лучшій видъ на окрестности. Ярко цвѣтущіе кусты гранатника пробиваются здѣсь въ обиліи сквозь известковую почву.

Странное дѣло, сколько времени мы странствуемъ по берегамъ Адріатики и по Балканскому полуострову, и куда ни пріѣдемъ, вездѣ насъ встрѣчаетъ своими кроваво-красными, огнемъ пылающими цвѣтами этотъ вѣчно, кажется, цвѣтущій кустарникъ, «купина неопалимая» своего рода.

Чтобы не терять потомъ нѣсколькихъ часовъ на розыски, мы заранѣе заказали Джюро нанять намъ ко времени нашего возвращенія изъ Никшича верховыхъ лошадей для поѣздки въ Острогъ, куда не могутъ ходить экипажи, и когда Божо, достаточно выспавшись, соблаговолилъ, наконецъ, подкатить коляску къ кафанѣ,- отправились въ дальнѣйшій путь.

 

XII

Никитичъ и Дужское ущелье

Отъ Богетича дорога круто поднимается въ гору и вьется безконечною улиткою, чтобы обмануть трудно одолимую крутизну. Горы кругомъ надвигаются тѣсно и грозно, сухія, голыя, одна громада на другой; рѣдкая поросль колючихъ деревьевъ мало смягчаетъ суровое впечатлѣніе. Изъ пропастей, гуще заросшихъ зеленью, торчатъ угловатые сѣрые утесы, словно окаменѣвшіе сказочные великаны; надъ головой поднимаются, уходя подъ облака, отвѣсныя стѣны. Мы лѣземъ на какой-то могучій черный хребетъ, отрогъ того славнаго Дурмитора, которымъ полны древнія былины Черногоріи, и который тотчасъ же вправо отъ насъ. Дурмиторъ — старѣйшій и высочайшій изъ горныхъ великановъ Черногоріи — соперничаетъ только съ Комомъ, такою же прославленною въ народныхъ пѣсняхъ историческою горою, охраняющею теперь восточные рубежи Васоевичей отъ турецкой Албаніи, а когда-то стоявшей въ серединѣ сербскаго царства.

Слѣва отъ дороги, высоко надъ нами, рисуется на самомъ гребнѣ перевала грубо сложенный изъ камней обелискъ. Этотъ циклопическій памятникъ, издалека видный и при подъемѣ изъ Зетской долины, и при въѣздѣ отъ Никшича, — недавно еще краснорѣчиво говорилъ всякому прохожему и проѣзжему, что тутъ рубежъ вольной Черногоріи, за который врагу можно переступить только по собственнымъ трупамъ своимъ. Напрягаютъ свои утомленныя силы бѣдныя наши лошади и, тяжко дыша, всѣ въ поту, дрожа ногами, останавливаются на вершинѣ перевала. Зеты уже болѣе не видно, ущелье кончилось, — подъ ногами нашими широко и глубоко внизу распахнулась круглая, какъ блюдо, просторная равнина Никшича, обставленная кольцомъ высокихъ горъ. Это уже Герцеговина, а не Черногорія, но Герцеговина, присоединенная къ Черногоріи нашими настояніями по берлинскому трактату, вмѣстѣ съ равниной Подгорицы и Служа, вмѣстѣ съ Антивари и Ульциномъ.

Это тоже одна изъ житницъ Черной-Горы, вся полная теперь жизни, кишащая полями кукурузы, картофеля, ржи, табачными плантаціями, стадами скота, работающимъ народомъ; подножія ея горъ усѣяны многочисленными хуторками и деревнями.

Нельзя не порадоваться за Черногорію, что ей удалось прирѣзать къ грозному величію своихъ безплодныхъ горъ хотя эти небольшія доходныя низины, сдѣлавшіяся теперь самыми драгоцѣнными жемчужинами ея.

Бѣлая лента шоссе, только-что обсаженная молодою акаціею, прямо какъ стрѣла прорѣзаетъ эту зеленую равнину, убѣгая въ Никшичъ. Зета, пропавшая на нѣсколько часовъ подъ массивами горнаго хребта, опять здѣсь появляется, наливая цѣлая озера по впадинамъ низины. Тутъ собственно и есть ея «поноры», въ которыя она таинственно проваливается, или, вѣрнѣе, ныряетъ, чтобы вынырнуть потомъ, послѣ нѣсколькихъ верстъ подземнаго теченія, въ долинѣ Бѣлопавличей и Пинеровъ.

Мы переѣзжаемъ Зету по прекрасному длинному каменному мосту, построенному и названному въ честь имп. Александра III его «единственнымъ вѣрнымъ другомъ», по выраженію самого покойнаго императора. Князь Николай пріѣхалъ со всѣмъ своимъ семействомъ освящать этотъ мостъ и устроилъ по этому поводу большое празднество для народа и гостей своихъ. Но въ самый разгаръ торжества было получено извѣстіе о кончинѣ императора Александра III, и празднество было прекращено.

* * *

Луговая низина по берегамъ Зеты — большая рѣдкость въ Черногоріи — вся покрыта стадами овецъ и коровъ. Подъ самымъ Никшичемъ опять деревенскій домъ князя Николая, съ длинными конюшнями, съ павильономъ на скалѣ, окруженный жиденькой группой деревьевъ. При отсутствіи въ Черногоріи хорошихъ гостинницъ, да и частныхъ большихъ домовъ, князю рѣшительно было бы невозможно обходиться безъ собственнаго помѣщенія во время его поѣздокъ по странѣ; оттого-то во всякомъ мало-мальски значительномъ городкѣ Черногоріи непремѣнно вы увидите хотя небольшой княжескій дворецъ.

Крѣпость Никшичъ, совсѣмъ средневѣковая, смотритъ скорѣе венеціанскою, чѣмъ турецкою. На невысокой продолговатой и узкой скалѣ щетинятся своими каменными зубцами крѣпостныя стѣны, тѣсно обступившія, какъ вѣрная дружина своего вождя, мрачный замкъ съ башнями и бойницами; массивная четырехъугольная воротная башня охраняетъ наружный входъ въ крѣпость. Внизу, за крѣпостью, огромное зданіе арсенала или какого-нибудь складочнаго военнаго магазина. Одна турецкая мечеть еще уцѣлѣла въ Никшичѣ вмѣстѣ съ старыми обитателями его — мусульманскими босняками, но тутъ нѣтъ вблизи такого сплошного магометанскаго населенія, какъ въ Подгорицѣ, оттого и городокъ, несмотря на долгое турецкое владычество, не успѣлъ принять физіономію турецкаго города. Впрочемъ нужно полагать, что отъ стараго города уцѣлѣло мало слѣдовъ послѣ тѣхъ разрушеній и разореній, которыя такъ часто постигали этотъ пограничный постъ турецкаго насилія въ дни непрерывной войны черногорцевъ съ турками. Оттого тутъ и православныхъ церквей всего одна, если не считать только еще задуманнаго новаго собора, который долженъ былъ закладывать здѣсь князь Николай съ митрополитомъ и всѣмъ своимъ дворомъ. Улицы городка тоже смотрятъ новенькими, — широкія, правильныя, всѣ обсаженныя деревьями, обстроенныя такими же простенькими одноэтажными и двухъ-этажными каменными домиками, какъ и новая Подгорица, и Даниловъ-градъ, и всѣ поновленные, черногорцами старые городки. Экипажа нигдѣ ни одного, тишина полная, торговли почти никакой: одни только кафаны, кабачки да маленькія лавочки, какъ и вездѣ здѣсь. Весь народъ — у порога своихъ домовъ или на скамеечкахъ кафанъ; никто ничего не дѣлаетъ, ничѣмъ не занятъ, — потому что дѣлать нечего. Ремесла плохо прививаются къ вольнолюбивымъ и войнолюбивымъ вкусамъ черногорскихъ юнаковъ, и когда нѣтъ войны, нѣтъ праздника, — они, по истинѣ, не знаютъ, въ чемъ проводить свое время. Можно сказать, на дняхъ еще всякая мирная работа, всякое полезное ремесло считалось исключительно «бабьимъ дѣломъ», и юнакъ, который взялъ бы въ руки шило сапожника или иглу портного, былъ бы жестоко осмѣянъ земляками и навсегда посрамилъ бы свою военную честь. До сихъ поръ еще по селамъ только однѣ женщины шьютъ своимъ отцамъ и мужьямъ опанки изъ буйволовой кожи, гуни и джемаданы, ткутъ для нихъ сукно и холстъ…

Когда князь Николай пригласилъ нѣсколькихъ австрійскихъ мастеровъ для обученія черногорской молодежи разнымъ необходимымъ ремесламъ, рѣшительно никто не соглашался пойти къ нимъ въ обученіе.

— Господарь! наши предки рѣзали туровъ, а не сапоги шили! Мы убѣжимъ въ Турцію, если насъ заставятъ работать, — обиженно отвѣчали они на увѣщанія князя. Только хитростью удаюсь, наконецъ, князю засадить за работу одного хромого юношу изъ племени бѣлопавличей, по имени Чокету, самою судьбою лишеннаго возможности воевать и «четовать».

Князь, окруженный свитою, подозвалъ его къ себѣ и говорить:

— Ну, Човета, знай, что я тебя повѣшу, если ты не начнешь работать!

Човета спокойно отвѣчалъ:

— Вѣшай, господарь, смерть лучше такого постыднаго ремесла!

Тогда князь повелъ его въ австрійскому сапожнику, взялъ въ руки шило и сталъ самъ работать.

— Видишь, — ремесло это не постыдное, если за него берется самъ князь твой, — сказалъ онъ изумленному Чокетѣ. — Теперь, если надъ тобою будутъ смѣяться товарищи, ты скажи только, что работалъ вмѣстѣ съ господаремъ!

Чокета убѣдился такимъ очевиднымъ доводомъ, и въ Цетиньѣ явился послѣ этого первый сапожникъ изъ черногорцевъ… Это было всего 26 лѣтъ тому назадъ!

* * *

Заѣзжій домъ, въ которомъ мы остановились, не отличался ни чистотою, ни удобствами, ни особеннымъ покоемъ, хотя для женя, хорошо помнящаго заѣзжіе дома нашихъ маленькихъ уѣздныхъ городковъ, въ до-реформенное время, — не было ничего новаго ни въ ползающихъ по стѣнамъ насѣкомыхъ, ни въ скрипящей и шатающейся мебели, ни въ отсутствіи всего необходимаго для потребностей цивилизованнаго человѣка.

Подкрѣпившись чѣмъ было можно и немного отдохнувъ, мы рѣшились воспользоваться яснымъ лѣтнимъ вечеромъ, чтобы посѣтить жену Божидара Петровича — Дьюшу Петровичъ, къ которой у насъ было письмо отъ г-жи Мертваго. Имѣніе Божидара Петровича Брезовикъ, какъ увѣряли насъ, всего въ получасѣ ѣзды отъ Никшича и притомъ по хорошему шоссе. Но такъ какъ лошади Божо страшно устали, и запрягать ихъ теперь нельзя было и думать, то мы поручили Божо нанять для этой поѣздки другихъ лошадей. Лошади нашлись у хозяина двора, а экипажъ пришлось взять опять-таки намъ. Мы залюбовались, выѣзжая изъ города, на характерный романтическій видъ крѣпости, освѣщенной въ эту минуту боковыми лучами солнца и ярко выдѣлявшейся своими зубцами и башнями на темномъ фонѣ далекихъ лѣсныхъ горъ. Но и передъ нами стлался кругомъ красивый и оригинальный ландшафтъ, тоже замыкавшійся вдали синими хребтами горъ. Гладкое, какъ стрѣла прямое шоссе прорѣзаетъ зеленую, полную обилія равнину, перенося насъ по прочнымъ каменнымъ мостамъ черезъ изгибы Зеты и впадающихъ въ нее ручьевъ: Къ сожалѣнію, нѣкоторые изъ этихъ мостовъ такъ узки, что нужно особенное умѣнье кучера и особенное смиреніе лошадей, чтобы не задѣть концами осей или за правую, или за лѣвую ограду моста. Наши лошади заартачились на самой серединѣ одного изъ такихъ мостовъ; Божо, не привыкшій къ ихъ нраву, сталъ дергать возжами туда и сюда, и въ результатѣ мы очутились съ переломленнымъ пополамъ дышломъ. Кое-какъ увязали его и осторожно, шагомъ, не рискуя поворотить ни вправо, ни влѣво, добрались до послѣдняго моста, гдѣ приходилось оставить шоссе и своротить по узенькой полевой дорожкѣ, извивавшейся между нивъ и болотъ, съ холма на холмъ, въ усадьбѣ Божидара Петровича. Ясно было, что по такой неровной и ломанной дорогѣ коляска наша будетъ не въ силахъ сдѣлать одного шага, не разладивъ окончательно чуть связаннаго дышла. Въ виду такой рискованной перспективы, мы оставили Божо и его экипажъ дожидаться насъ на шоссе, а сами отправились къ цѣли нашего путешествія апостольскимъ пѣшехожденіемъ, что въ сущности и приличествовало гораздо болѣе для странниковъ по Черногоріи. Однако угадать, какой изъ многихъ хуторковъ, привѣтливо глядѣвшихъ на насъ съ вершинъ зеленыхъ холмовъ, разсѣянныхъ по равнинѣ, принадлежитъ именно Божидару Петровичу, рѣшить намъ самимъ было не легко, — а времени для напрасныхъ розысковъ у насъ оставалось не много, въ виду приближавшагося солнечнаго заката. Къ нашему благополучію, нагналъ насъ какой-то деревенскій всадникъ, съ перваго же слова согласившійся проводить насъ «до Божидаровой кучи». Это было кстати и въ другомъ отношеніи, потому что изъ сосѣднихъ хуторковъ сбѣгай къ намъ на встрѣчу съ весьма недружелюбнымъ лаемъ многочисленные псы самаго зловѣщаго вида, а у насъ не было въ рукахъ даже тонкой тросточки.

Туземный всадникъ ведетъ насъ къ самому красивому изо всѣхъ окрестныхъ домовъ, весело сверкающему на лучахъ заходящаго солнца двумя этажами своихъ свѣтло-розовыхъ штукатуренныхъ стѣнъ, среди зелени окружающаго его садика, на вершинѣ довольно большого холма.

У подножія этого холма черногорцы въ бѣлыхъ рубахахъ убираютъ сѣнокосъ.

Около нихъ кучка хорошенькихъ, ярко одѣтыхъ дѣтишекъ съ нянькою, — несомнѣнно, семья Божидара Петровича. Они съ изумленіемъ и нѣкоторою тревогою оглядываются на незнакомыя имъ фигуры, въ чужихъ одеждахъ, такъ увѣренно направляющіяся прямо къ нимъ. Старшая дѣвочка, съ прелестными черными глазенками, оказалась ученицею приготовительнаго класса въ цетинскомъ институтѣ и маракуетъ уже немножко по-русски и по-французски. Мы воспользовались ею какъ толмачомъ и вручили ей письмо отъ г-жи Мертваго и наши визитныя карточки, попросивъ ее сбѣгать въ домъ и предупредить свою маму, пока мы будемъ взбираться на холмъ. Остальныя дѣтки гурьбою осыпали насъ и повели насъ въ дому, успокоенныя свѣдѣніемъ, что мы русскіе гости и пріѣхали отъ Софьи Петровны, которую они всѣ отлично знаютъ и любятъ.

* * *

Мы еще были на полугорѣ, когда изъ дома вышла намъ на встрѣчу очень просто одѣтая, еще довольно молодая женщина не въ черногорскомъ, а въ обыкновенномъ нарядѣ русской деревенской хозяйки, въ фартукѣ, въ ситцевой кофтѣ. Это была Дьюша Петровичъ, жена Божидара, въ свое время, вѣроятно, замѣчательная красавица. Она очень тепло привѣтствовала насъ и сейчасъ же повела въ свой чистенькій и уютный доживъ. Тамъ познакомила она насъ съ прелестною юною черногоркою, восемнадцатилѣтнею женою Божидарова брата, кроткою и нѣжною на видъ, какъ молодая горленка. Она только мѣсяцъ какъ вышла замужъ и, подобно бутончику розы, вся еще сіяла свѣжимъ блескомъ и счастьемъ распускающейся жизни. Съ дѣтскою искренностью и дѣтскимъ увлеченіемъ она уже черезъ нѣсколько минутъ знакомства стала показывать моей женѣ накупленные къ свадьбѣ щегольскіе наряды, расшитые золотомъ бархатные «кореты», «якеты» изъ тонкаго бѣлаго сукна и весь живописный костюмъ богатой черногорской молодайки. Молодайка эта говорила свободно по-русски, только-что окончивъ курсъ въ цетинскомъ институтѣ подъ руководствомъ С. П. Мертваго. Дьюша Пётровичъ также совсѣмъ свободно объясняется по-русски, знаетъ русскихъ авторовъ и очень любить все русское и все культурное. Ее не даромъ считаютъ передовою женщиною Черногоріи. Бесѣда наша шла непринужденно и весело, словно мы давнымъдавно знали другъ друга, и минутами я совсѣмъ забывалъ, что сижу не у жены славнаго черногорскаго сердаря подъ турецкою крѣпостью Никшичемъ, а у милой и интересной сосѣдки своей гдѣ-нибудь въ деревнѣ щигровскаго уѣзда.

Обстановка домашней жизни даже такого сравнительно богатаго и знатнаго черногорца, какъ Божидаръ Петровичъ — предсѣдатель совѣта министровъ и двоюродный братъ князя Николая, — удивительно проста и скромна, и пристыдила бы этимъ почтеннымъ качествомъ своимъ многихъ изъ нашихъ черезчуръ тщеславныхъ и роскошныхъ для своихъ средствъ помѣщиковъ средней руки, по горло задолженныхъ, но все-таки тратящихъ непосильныя имъ суммы на внѣшнюю обстановку всякаго рода.

По южному обычаю, угостили насъ, конечно, холодною водою съ вареньемъ, турецкимъ кофе и родною черногорцу сливовкою, рядомъ съ которою уже стояла, впрочемъ, бутылка съ мараскиномъ изъ Зары, — котораго еще недавно, какъ всего вообще иноземнаго и привознаго, не вѣдало безхитростное черногорское хозяйство. Гостепріимной хозяйкѣ очень хотѣлось угостить насъ по-русски чаемъ изъ самовара, но было и поздно, и жарко послѣ нашего пѣшехожденья, такъ что мы на-отрѣзъ отказались отъ чаю. Мужъ юной черногорки былъ гдѣ-то далеко въ горахъ на сѣнокосѣ, и мы такъ и не видали его, а Божидара Петровича жена его ждала съ часу на часъ, такъ какъ онъ долженъ былъ пріѣхать въ Никшичъ на торжество освященія новаго собора ранѣе князя, чтобы встрѣтить его здѣсь вмѣстѣ съ другими министрами и главарями. Дѣйствительно, онъ пріѣхалъ почти при самомъ отъѣздѣ нашемъ и встрѣтился со мною какъ уже съ старымъ знакомымъ. На груди этого популярнѣйшаго героя Черногоріи, ни разу не побѣжденнаго турками и разбившаго ихъ въ цѣломъ десяткѣ крупныхъ битвъ, — виситъ и русскій Георгій, и много другихъ орденовъ. Его очень цѣнятъ и ласкаютъ и у насъ въ Россіи, гдѣ онъ бывалъ съ княземъ, но по-русски онъ, однако, не говоритъ и съ нами долженъ былъ бесѣдовать по-французски.

Мы покинули радушный кровъ нашихъ новыхъ знакомыхъ уже по закатѣ солнца. Милые хозяева проводили насъ до подножія холма и послали одного изъ своихъ рабочихъ провести насъ до шоссе, гдѣ ждала насъ коляска, укрученная и увязанная на свободѣ изобрѣтательнымъ Божо настолько прочно, что ми могли даже рысью доѣхать въ ней до Никшича, до славной «гостіоницы Іована Злотара», гдѣ насъ ждалъ обильный ужинъ изъ зетской форели, чотбы съ паприкой, душистой горной баранины и курицы съ салатомъ, которую даже явилась возможность полить бутылкою краснаго црмницкаго вина.

* * *

Когда мы стояли, выйдя изъ дома Божидара, на вершинѣ его холма и съ любопытствомъ оглядывали живописныя окрестности, на которыя уже спускались прозрачныя тѣни сумеровъ, Дьюша Петровичъ обратила наше вниманіе на бѣленькій домикъ за рѣчкою, у подножія горы.

— Знаете ли вы, кто живетъ въ этомъ домикѣ? — сказала она. — Это домъ извѣстнаго героя Пеко Павловича, о которомъ вы, конечно, слыхали… Онъ тутъ нашъ ближайшій сосѣдъ. Я бы непремѣнно провела васъ въ нему и познакомила бы его съ вами; это во всякомъ случаѣ очень замѣчательная личность, для путешественниковъ особенно интересная. Но, въ сожалѣнію, его уже почти невозможно теперь видѣть; всякій чужой человѣкъ стѣсняетъ его. Онъ постоянно боленъ; то встанетъ на минуту, то опять сляжетъ, очень страдаетъ и почти совершенно ослѣпъ, не различаетъ уже лица человѣка. Какой онъ ни былъ богатырь, а старыя раны таки-отозвались; безчисленныя битвы, четованія и гайдучество, ночлеги прямо на снѣгу, — сказались теперь, въ 70 лѣтъ… Да и средства у него плохія, недостатокъ во всемъ…

Мнѣ было очень досадно, что мы слишкомъ поздно пріѣхали въ Брезовикъ и уже не могли посѣтить больного черногорскаго льва, о подвигахъ котораго я сохранилъ благоговѣйное представленіе еще отъ временъ герцеговинскаго возстанія.

— Вѣдь Пеко Павловичъ, кажется, и воевалъ больше всего съ турками въ этихъ же мѣстахъ, въ окрестностяхъ Никшича? — спросилъ я.

— А какъ же! Вѣдь вонъ тѣ горы, что синѣютъ правѣе, куда уходитъ дорога, — вѣдь это та самая знаменитая Дуга, или Дужское ущелье, о которомъ когда-то столько писали во всѣхъ газетахъ, и въ которомъ лилось столько турецкой и черногорской крови… — отвѣчала Дьюша Петровичъ. — Нашъ Брезовшсь, можно сказать, у самаго устья Дужскаго прохода. А Пеко Павловичъ его-то и защищалъ съ своими четами отъ турокъ… Пеко самъ родомъ черногорецъ, хотя и воевалъ больше за Герцеговину и въ Герцоговинѣ; наши мѣста тоже прежде къ Герцеговинѣ принадлежали. Вотъ онъ и не хочетъ никуда уходить изъ того уголка земли, который онъ помогъ отнять у турокъ своею кровью… Хочетъ умереть здѣсь…

* * *

Мы долго по пути оглядывались на скромный хуторокъ этого самоотверженнаго борца за свободу своихъ братьевъ и на живописную тѣснину Дужскаго прохода, хорошо знакомую мнѣ по описаніямъ и давнихъ, и недавнихъ подвиговъ черногорскихъ богатырей.

Герцеговинское возстаніе 1875 и 1876 года было первымъ дѣйствіемъ, или, вѣрнѣе, прологомъ къ цѣлому ряду войнъ за освобожденіе балканскаго славянства, сначала черногорско-турецкой и сербско-турецкой, потомъ русской турецкой войны, вырвавшей изъ-подъ ига турокъ порабощенную въ теченіе 4 1/2 вѣковъ Болгарію.

Герцеговинскіе «усташи», сосѣди черногорцевъ и родные братья ихъ по крови и доблести духа, рѣшились лучше погибнуть, чѣмъ оставаться въ мусульманскомъ рабствѣ. Напрасно Австрія, впослѣдствіи овладѣвшая ихъ страною, не проливъ, по обыкновенію, ни одной капли крови, не истративъ ни одного гульдена, — закрыла свою границу, чтобы лишить повстанцевъ оружія, хлѣба и пороха.

— Мы запремъ границу и оставимъ васъ безъ всего; чѣмъ же вы будете тогда драться съ турками? — грозилъ архимандриту Мелентію, одному изъ самыхъ смѣлыхъ вождей герцеговинцевъ, австрійскій намѣстникъ Далмаціи, баронъ Родичъ.

— Зубами! — отвѣчалъ ему, не задумываясь, рѣшительный архимандритъ.

Пеко Павловичъ и попъ Лазарь Сочица были самыми популярными главарями тогдашнихъ герцеговинскихъ «усташей». Пеко уже 17 лѣтъ гайдучилъ въ горахъ Герцеговины, неутомимо защищая христіанъ отъ насилія турецкихъ пашей и беговъ, наводя ужасъ на грабителей мусульманъ, обожаемый герцеговинцами, какъ идеалъ великодушнаго витязя и непобѣдимаго бойца. Пеко былъ знатнаго черногорскаго рода и отлично изучилъ боевую исторію своей геройской родины, хотя не могъ подписать даже имени своего и прочесть одной строки. Богатырской силы, богатырской выносливости, спокойный, какъ у себя дома, въ развалъ самой жестокой сѣчи, невозмутимо хладнокровный въ опасностяхъ и. беззавѣтной храбрости, онъ вселялъ въ себя непоколебимую вѣру среди юнаковъ Черногоріи и Герцеговины, радостно примыкавшихъ въ его побѣдоносной дружинѣ, перелетавшей съ быстротою, неутомимостью и смѣлостью орла отъ одного угрожаемаго мѣста въ другому…

Пеко, по истинѣ, былъ живымъ воплощеніемъ богатырей древности, однимъ изъ героевъ первобытныхъ временъ, воспѣтыхъ Гомеромъ, такой же величественно-простой, такой же безкорыстно-великодушный, такой же сказочно-могучій и яростно-храбрый, какъ и какой-нибудь Ахиллъ, Аяксъ или Діомедъ.

Когда Мухтаръ-паша съ 13-ю батальонами низама двинулся въ осажденному «усташами» Никшичу, Пеко Павловичъ и Сочица прикрывали отъ него своими летучими отрядами герцеговинскія селенья, торопливо очищаемыя жителями, и оставляли туркамъ, вмѣсто домовъ и запасовъ, однѣ тлѣющія головни. Мусульмансвія селенья Герцеговины, можно сказать, всѣ сплошь; были выжжены. Православные жители бѣжали въ недоступные, лѣса и ущелья верхней Герцеговины, въ сосѣднія нахіи Черногоріи. Цѣлыхъ 65.000 душъ своихъ разоренныхъ братьевъ маленькая бѣдная Черногорія по-братски кормила во все время войны своими скудными запасами. Князь Николай посылалъ герцеговинцамъ ружья и порохъ, сколько хватало у него самого, и не запрещалъ своимъ молодцамъ присоединяться въ четамъ герцеговинскихъ усташей.

Сквозь Дужское ущелье, защищаемое четами Пеко и Сбчицы, Мухтаровы регулярные баталіоны, поддерживаемые огнемъ артиллеріи, едва могли пробиться до половины пути, въ селенью Пресѣвѣ, гдѣ встрѣтилъ ихъ сдѣлавшій отчаянную вылазку, оголодавшій гарнизонъ Нившича; онъ расхваталъ по рукамъ привезенные мѣшки съ сухарями и рисомъ. Но самъ Мухтаръ долженъ былъ уходить назадъ въ Гацко, потерпѣвъ страшный уронъ убитыми и ранеными.

Когда 27я мѣсяца спустя князь Николай рѣшился, наконецъ, объявить войну Турціи и послѣ всенароднаго торжественнаго молебна выѣхалъ 3 іюля 1876 года, провожаемый восторгомъ народа, изъ Цетинья въ Грахово, у Мухтара въ Герцеговинѣ и Босніи собралось подъ ружьемъ уже 32.000 войска, крохѣ 20.000, разсѣянныхъ по разнымъ гарнизонамъ, и 12.000 человѣкъ въ арміи Верхней Албаніи, дѣйствовавшей противъ Черногоріи съ юга, отъ Спужа и Подгорицы. Сверхъ того, ожидалось скорое прибытіе сюда 30 или 40 тысячъ египетскаго войска и могло быть каждый день выслано изъ Константинополя и Малой Азіи еще тысячъ сто. Крошечная Черногорія, считавшая тогда у себя всего 100.000 человѣкъ мужского населенія, могла выставить на оба фронта войны противъ всѣхъ этихъ армій только 20.000 воиновъ, — но эти воины были за то черногорцы, ихъ вождями были такіе герои, какъ князь Николай, Божидаръ Петровичъ, Илья Пламенацъ, женатый на родной сестрѣ князя', Петръ Вукотичъ, отецъ княгини Милены, Станко Радоничъ и другіе, не говоря уже о знаменитыхъ главаряхъ герцеговинскихъ четъ, Пеко Павловичѣ, Лазарѣ Сочицѣ, Богданѣ Симоничѣ, попѣ Мелентіѣ и другихъ.

Князь Николай двинулся сначала къ Мостару; этимъ онъ вызвалъ наступленіе на себя всей арміи Мухтара, ловкимъ отступленіемъ заманилъ его въ хорошо знакомую черногорцамъ мѣстность около Билеча и, занявъ заблаговременно своими отрядами пути отступленія Мухтару въ Гацво, смѣло встрѣтилъ его при Вучьемъ-Долѣ. У Мухтара подъ знаменами былъ 21 батальонъ хорошо обученнаго и хорошо вооруженнаго войска. Но отчаянная аттака черногорскихъ орловъ князя Николая сломила эту грозную силу, какъ буря тростникъ; двѣ передовыя турецкія бригады Селима-паши и Османа-паши были вырѣзаны въ теченіе одного получаса страшными ханджарами черногорцевъ. Османъпаша съ цѣлымъ батальономъ взятъ живымъ въ плѣнъ; Селимупашѣ ятаганъ юнака снесъ голову съ плечъ; подоспѣвшая на помощь остальная армія Мухтара скоро тоже была смята, разсѣяна и въ ужасѣ бѣжала, куда кому пришлось. Въ своемъ оффиціальномъ донесеніи сераскиру Мухтаръ-паша писалъ, что послѣ битвы при Вучьемъ-Долѣ бригады Селима и Османа «буквально исчезли». Однихъ убитыхъ насчитывалось до 2.500 человѣкъ, а съ ранеными и пропавшими безъ вѣсти — свыше 5.000; въ числѣ убитыхъ былъ 1 паша, 2 полковника, 3 подполковника, 6 маіоровъ и 60 офицеровъ; 5 пушекъ со всѣми снарядами, множество ружей, весь обозъ, 400 лошадей — достались въ добычу черногорцамъ. Изъ 21 батальона только 9-ть успѣли кое-какъ добраться до Билеча и Требинья; офицеровъ же почти вовсе не осталось.

Теперь вся мѣстность этой славной битвы, сосѣдняя съ Никшичемъ и Дужскимъ проходомъ, и Вучій-Долъ, и крѣпость Виденъ, принадлежатъ Черногоріи, по законному праву побѣды.

* * *

Дужскій проходъ и раньше былъ ознаменованъ не одною побѣдою черногорцевъ и политъ кровью ихъ храбрецовъ. Каждое дѣло въ Дугѣ было невольно связано съ возстаніемъ герцеговинцевъ, на помощь которымъ не могли не идти ихъ братья-черногорцы. Положеніе герцеговинской «райи», т.-е. христіанскихъ жителей ея, было еще на нашей памяти совершенно невыносимо. Турецкіе паши, подобные, напр., пресловутому визирю Герцеговины, Али-агѣ-Ризванбеговичу, безъ суда и расправы сажали христіанъ на колъ, рубили имъ головы, разстрѣливали ихъ, не дозволяли подолгу хоронить мертвыхъ, отбирали себѣ любыя земли, гоняли въ себѣ на барщину.

Вотъ въ какихъ словахъ одинъ мостарскій архимандритъ передаетъ взгляды герцеговинскаго визиря на способы обращенія съ райею:

«Пусть влахъ (т.-е. христіанинъ) вѣрно служитъ турку 99 лѣтъ, да и тогда слѣдуетъ убить его, чтобъ не умеръ своею смертью. Влахамъ нужно только, чтобъ не голодали. Они должны ходить наги и босы, какъ ослы, работать на всѣхъ турокъ и повиноваться имъ».

Немудрено, что при такомъ управленіи герцеговинскіе округи, сосѣдніе съ Черною-Горою, постоянно поднимали возстанія и стремились соединиться съ вольною Черногоріей. Между прочимъ, одно изъ такихъ возстаній началось и продолжалось уже при князѣ Николаѣ съ конца 50-хъ годовъ до половины 60-хъ, подъ главнымъ предводительствомъ извѣстнаго Луки-Вукаловича. Князь Николай вынужденъ былъ, наконецъ, вступиться за несчастныхъ земляковъ своихъ, и его тесть Петръ Вукотичъ въ двухдневномъ кровопролитномъ боѣ разбилъ на голову турокъ Дервиша-паши. Но эта побѣда послужила, впрочемъ, въ большому несчастію Черногоріи, потому что вслѣдъ за этимъ Омеръ-паша съ огромною арміею вторгся разомъ съ сѣвера черезъ Никшичъ и съ юга черезъ Спужъ въ долину Средней-Зеты, прошелъ ее насквозь огнемъ и мечомъ, такъ что князь Николай, тогда еще молодой и малоопытный, долженъ былъ бѣжать изъ Цетинья въ Нѣгушскія катуни и подписать унизительный для Черногоріи ультиматумъ 31-го августа 1862 г., по которому, турки получали право провести свою военную дорогу и построить для того блокгаузы по всей Зетской долинѣ, отъ Служа до Никшича, иначе сказать, овладѣть сердцемъ Черногоріи и разорвать ее на-двое цѣпью своихъ крѣпостей. Только вмѣшательство императора Александра II и нѣкоторыхъ европейскихъ державъ отстранило эту смертельную опасность отъ Черной-Горы, и гибельная статья договора была уничтожена, точно также какъ и другая, еще болѣе позорная статья, по которой отецъ князя, Мирко Петровичъ, — побѣдоносный воевода Черногоріи, потерпѣвшій неудачу только въ эту злополучную войну, но и въ этой войнѣ десятки разъ поражавшій съ маленькими силами огромныя силы Омера-паши, — изгонялся на всю жизнь изъ своего отечеству!

 

XIII

«Горній Острогъ»

Хотя мы встали ни свѣтъ, ни заря, чтобы пораньше поспѣть въ Острогъ, но судьба повернула по-своему. Во всемъ Никшичѣ не оказалось ни готоваго дышла, ни кузнеца и плотника, которые бы согласились немедленно сдѣлать новое. Прождавъ напрасно метавшагося по городу Божо, мы рѣшились, наконецъ, нанять до Богетича другую коляску, привезшую кого-то въ Никшичъ и возвращавшуюся въ Цетинье, съ тѣмъ, чтобы Божо, не спѣша, поправилъ здѣсь свой экипажъ и пріѣхалъ за нами въ Богетичъ, пока мы успѣемъ съѣздить верхами въ острожскій монастырь, осмотрѣть его и вернуться назадъ. Выѣхать поэтому пришлось только въ 8 часовъ утра. Лошаденки попались намъ злыя, чубастыя и, что сквернѣе всего, норовистыя: поминутно, ни съ того, ни съ сего, бросались какъ съумасшедшія въ сторону, и такъ какъ дорога шла все время высокимъ карнизомъ горы, то ихъ выходки могли легко кончиться очень печально для насъ. По счастью, они обошлись верстъ черезъ пять, и послѣ того отлично рысили не только подъ горку, но и въ гору. Тѣмъ не менѣе, при совершенномъ отсутствіи оградъ съ краю дороги, намъ было порядочно жутко, когда коляска разгонялась опрометью внизъ, кружась надъ про! пастью, на этихъ взбалмошныхъ лошадяхъ.

Насъ очень заняли «поноры», въ которыхъ неожиданно пропадаетъ съ этой стороны и изъ которыхъ такъ же неожиданно появляется по той сторонѣ горъ — рѣка Зета. Въ Черногоріи не одна рѣка имѣетъ такое подземное теченіе. Рѣка Черноевича тоже имѣетъ въ одномъ мѣстѣ своего рода «поноръ». Строеніе черногорскихъ горъ вообще очень богато «падями» разнаго рода, глубочайшими круглыми пропастями, напоминающими кратеры потухшихъ вулкановъ, пещерами и провалами. Нѣкоторыя изъ нихъ просто бездонныя. Такова, напр., одна падь въ Лѣшанской нахіи, глубины которой никому не удалось измѣрить. Оттого, вѣроятно, такъ глубоки и нѣкоторыя озера Черногоріи, между прочимъ, и само Скадрско-Блато, которое сравниваютъ въ этомъ отношеніи съ Байкальскимъ озеромъ.

Воды, наполняющія русло Средней-Зеты, кромѣ ея верхняго теченія, собираются еще въ Ншшгачской равнинѣ, въ видѣ озера или впадины, называемой Сливле, и изъ него, тоже понораня, протекаютъ подъ землю, подъ громадою хребта Планиницы, въ додяну Бѣлопавличей.

* * *

Не доѣзжая Богетича, тамъ, гдѣ шоссе круто поворачиваетъ направо къ селенью, и въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ отъ него отдѣляется влѣво каменистая дорожка въ Острогъ, мы увидѣли три типичныя фигуры, сидѣвшія около стоявшей тутъ же на солнечномъ припекѣ пары скверныхъ лошаденокъ. Оказалось, что это поджидали насъ двѣ черногорки и одинъ черногорецъ, которымъ Джуре заказалъ для насъ верховыхъ лошадей. Они остановили насъ на дорогѣ и стали настоятельно просить, чтобы мы, не заѣзжая въ Богетичъ, — до котораго еще было въ одинъ конецъ версты двѣ, стало быть, 4 версты въ два конца, — садились прямо на коней и ѣхали въ монастырь, что сократило бы намъ и время, и дорогу.

— Да видите ли, — отвѣчалъ имъ я, — это можно было бы сдѣлать, если бы мы ѣхали въ своемъ экипажѣ, съ своимъ человѣкомъ: мы бы отправили его съ вещами въ Богетичъ, чтобы онъ насъ тамъ ждалъ; а съ нами теперь чужой извозчикъ, котораго мы случайно встрѣтили на площади въ Никшичѣ и наняли только довезти насъ сюда…

— Все равно! — съ самою искреннею убѣдительностью настаивалъ черногорецъ. — Окажите ему, куда сдать ваши вещи, онъ и сдастъ…

Молодой малый, сидѣвшій на козлахъ, ѣхавшій невѣдомо куда и неизвѣстный намъ даже по имени, — съ важностью кивнулъ головою и подтвердилъ, что сдастъ вещи, куда будетъ нужно…

Общая, не допускающая сомнѣній, увѣренность этихъ простыхъ людей въ своей собственной честности подѣйствовала на меня, и мнѣ не хотѣлось показать вида, что я не довѣряю незнакомому возницѣ, который, судя по обычной логикѣ цивилизованныхъ народовъ, могъ бы спокойно продолжать свой путь, куда хотѣлъ, вмѣстѣ съ нашими чемоданами и сакъ-вояжами, заключавшими въ себѣ весь нашъ гардеробъ, — не рискуя даже тѣмъ, чтобы мы могли подать на него жалобу.

— Ну, хорошо, сдай же наши вещи въ Богетичѣ въ крайній домъ у кафаны, Джурѣ…- сказалъ ему я, а вотъ твои деньги за провозъ…

— Джурѣ? хорошо!.. — просто я спокойно отвѣтилъ извозчикъ…

Я вручилъ ему условленную плату за коляску и отпустилъ его съ миромъ; ясно было, что ни ему самому, ни черногорцу, ни черногоркамъ, державшимъ верховыхъ лошадей, никому въ голову не приходило, что мы рисковали чѣмъ-нибудь, оставляя все свое дорожное имущество на произволъ неизвѣстнаго проѣзжаго… До того крѣпко укоренены въ этой мужественной странѣ обычаи чести.

Я невольно вспомнилъ по этому поводу памятное здѣсь всѣмъ преданіе, какъ самозванецъ Степанъ Малый, княжившій въ Черногоріи во времена Екатерины II, пріучалъ черногорцевъ въ честности.

Степанъ положилъ, проѣзжая изъ Цетинья въ Нѣгупш, на дорогѣ, по которой ежедневно ѣхало множество народа, нѣсколько золотыхъ червонцевъ, и когда черезъ годъ Степанъ пріѣхалъ посмотрѣть, цѣлы ли деньги, то червонцы оказались на томъ самомъ мѣстѣ, на которомъ онъ ихъ положилъ.

Сѣделъ не оказалось, не только дамскихъ, но и мужскихъ. Вмѣсто сѣделъ на нашихъ клячъ втащили громоздкіе деревянные остовы изъ-подъ ослиныхъ вьюковъ, безъ всякихъ подушекъ, ковриковъ и попонокъ; вмѣсто стремянъ, которыхъ, конечно, тоже не было, подвязали мнѣ какія-то петли изъ тонкой, плохой веревки; поводовъ тоже не оказалось ни на дамской, ни на моей лошади.

Какъ я ни бранилъ и ни стыдилъ хозяина-черногорца, дѣла поправить было нельзя; по его словамъ, во всей ихъ деревнѣ нѣтъ ни одного сѣдла и ни одного повода, да они, по его мнѣнію, и не нужны вовсе, такъ какъ лошади послушныя, дорога имъ привычная. Взмостились, наконецъ, кое-какъ на своихъ жалкихъ россинантовъ и двинулись въ путь, сопровождаемые всѣми тремя хозяевами лошадей. Дорожка сразу пошла круто въ гору. Это собственно не дорожка, а скорѣе русло горнаго ручья, до краевъ засыпанное круглыми и угловатыми каменьями, въ которыхъ проваливается, ломается, рѣжется до крови нога лошади. Какъ нарочно, моя лошадь вдобавокъ во всему тотчасъ же захромала на передъ.

— Что же ты хромую лошадь мнѣ привелъ? — въ негодованіи крикнулъ я черногорцу.

— Она, бѣдная, шесть дней уже больна, какъ ей не хромать? — съ сострадательнымъ видомъ отвѣтилъ мнѣ наивный проводникъ. А между тѣмъ камни и кручи на каждомъ шагу такіе, что въ пору хоть бы и здоровому коню! По счастью, только-что продѣланное нами путешествіе по дебрямъ Пелопоннеса и Парнасса закалило насъ во всякихъ бѣдствіяхъ горной дорога; глазъ уже спокойно смотритъ на разверзающіяся у ногъ пропасти, ребра терпѣливо выносятъ неожиданныя спотыканія, соскальзыванія и прыжки лошади.

Часа черезъ два мы докарабкались-таки до громадной отвѣсной стѣны скалъ, укрывающихъ монастырь, и подъ грозною тѣнью ихъ въѣхали, черезъ деревню Повню, въ такъ называемый «Доній», т.-е. дольній, нижній, монастырь св. Троицы. Мы слѣзли съ лошадей у двухъ широковерхихъ, маститыхъ дубовъ сѣдой древности, обнесенныхъ круглыми сидѣньями, какъ и тѣ историческіе дубы у дворца князя въ Цетиньѣ, подъ которыми владыки Черногоріи думали думу съ своими главарями и творили народу судъ и правду. Пѣшкомъ прошли мы черезъ новыя тесовыя ворота во дворъ монастыря. Тамъ направо большая каменная галерея, примыкающая къ училищу, налѣво — домъ братьи и новая церковь. Не доходя до дома, устроена походная кафана, гдѣ можно выпить стаканъ вина или пива и чашку турецкаго кофе. Въ глубинѣ — полу-разрушенная, чуть не пополамъ растреснувшая небольшая церковь. Громадный утесъ оборвался какъ-то сверху, съ карниза отвѣсной горной стѣны и едва совсѣмъ не сокрушилъ этотъ маленькій храмъ. Несмотря на іюль мѣсяцъ, ученье продолжаетъ идти въ школахъ Черногоріи; галерея полна школяровъ, на перебой другъ передъ другомъ безъ всякаго смысла выкрикивающихъ по-сербски урокъ изъ священной исторіи.

Въ Дольнемъ нѣтъ ничего особенно интереснаго, и вся религіозная и историческая святыня Острога сосредоточена въ «Горнемъ», куда мы направляемся сейчасъ же, слегка только отдохнувъ подъ старымъ дубомъ.

Тропа въ «Горній» лѣпится по очень крутому скату, нерѣдко по осыпямъ мелкаго камня, сбивающаго даже привычную ногу. Хорошо еще, что она почти все время вьется въ тѣни дубоваго и ясеневаго лѣса, заполонившаго здѣсь всѣ склоны горъ, такъ что полдневный зной не такъ донимаетъ насъ. Черногорцы увѣряютъ, что отъ Доньяго до Горняго всего полчаса ходьбы, но мы употребили на это цѣлый часъ, такъ какъ женѣ приходилось не разъ отдыхать на этомъ тяжкомъ подъемѣ, дѣлавшемся все круче по мѣрѣ приближенія къ Горнему. По дорогѣ насъ догнали молодой черногорецъ съ красивою черногоркою и маленькимъ глазастымъ мальчуганомъ. Имъ хотѣлось воспользоваться чужеземными путешественниками, чтобы подъ ихъ прикрытіемъ осмотрѣть безъ особенныхъ расходовъ святыни монастыря. Когда они узнали, что мы русскіе, удивленію и интересу ихъ не было конца. Они подробнѣйшимъ образомъ распрашивали насъ о Россіи, — онъ меня, жена его — мою жену, — какіе въ Россіи города, хлѣба, деревья, звѣри, какъ тамъ живутъ и далеко ли Россія отъ Черногоріи.

Они не хотѣли вѣрить, когда я имъ сказалъ, сколько пути сдѣлали мы съ женою, чтобы доѣхать до ихъ Цетинья и Острога. Но всего больше поразило ихъ изумленіемъ, когда нашъ проводникъ сообщилъ имъ, тоже не безъ самаго искренняго удивленія, что онъ могъ все время разговаривать съ нами по-черногорски, и мы его понимали, а онъ понималъ насъ… Для вящшаго ихъ утѣшенія я нарочно сталъ называть по-русски разные обычные предметы, имѣющіе почти одно и то же названіе и въ сербскомъ языкѣ, примѣняясь только къ сербскимъ удареніямъ и выговору. Восторгъ простодушныхъ черногорцевъ былъ полный. Спутникъ нашъ вошелъ въ такой экстазъ, что закричалъ рѣшительно:

— Нѣтъ, во что бы то ни стало, а выучусь по-русски! Вѣдь это одинъ и тотъ же языкъ. Поѣду къ вамъ въ Россію и буду тамъ зарабатывать деньги. Тутъ у насъ въ Черногоріи дѣлать нечего. У меня уже есть въ Россіи одинъ братъ докторомъ военнымъ на нѣмецкой границѣ,- тотъ совсѣмъ какъ русскій сталъ. Маленькій мой братъ тоже хорошо по-русски знаетъ, въ гимназіи учится, въ Цетиньѣ… Нужно и мнѣ!.. Я самъ тоже учился три года въ основной школѣ и шесть лѣтъ въ гимназіи, во тогда еще русскій языкъ у насъ не преподавался; зато сербскія газеты и книги свободно читаю; только по книгамъ, да по картамъ и могъ узнать что-нибудь о Россіи, а все-таки слишкомъ мало…

Проводникъ нашъ, несмотря на свое затрапезное платье, оказался байрактаромъ, т.-е. знаменоносцемъ, что подтверждалъ и металлическій значокъ на его капѣ.

Отецъ его тоже былъ байрактаръ, и дядя («стрыцъ» по-черногорски) былъ байрактаръ. Они оба бились подъ Острогомъ вмѣстѣ съ княземъ Николаемъ и Божо Петровичемъ, а самъ онъ, разсказчикъ, хотя былъ тогда мальчишкою, тоже былъ при войскѣ.

— Турки забрались на самый верхъ, на «Строжскую Капицу», (т.-е. «шапку Острога»), выше Горняго, хотѣли оттуда сжечь монастырь и разбить его ядрами, а Божо стоялъ съ княземъ на противоположной горѣ, за Зетою; Божо не далъ имъ спалить храмовъ Божьихъ, сбилъ турокъ съ высотъ въ страшной сѣчѣ и погналъ внизъ…

— Памятенъ юнакъ Божо, мудръ! — закончилъ разсказчикъ. — Отца моего убили въ этомъ бою, стрыцъ взялъ у него байракъ; стрыца тоже убили, но байракъ все-таки не отдали туркамъ.

Онъ говорилъ о смерти отца и дяди такъ же спокойно и просто какъ о самомъ обычномъ дѣлѣ.

* * *

«Горній» монастырь виденъ очень эффектно снизу, со двора «Дольняго»; виденъ онъ, конечно, и изъ большого далека, почти отъ самаго Спужа, потому что поднятъ на своемъ нерукотворномъ гигантскомъ пьедесталѣ подъ самыя выси небесныя, и дѣйствительно кажется издали парящимъ въ облавахъ. Но онъ особенно поражаетъ своимъ оригинальнымъ видомъ, когда очутишься совсѣмъ на верху, подъ тяжкою пятою его сѣрой, какъ стѣна отвѣсной скалы. Надъ головою вашею въ мрачной и характерной живописности зіяетъ широкая пасть черной пещеры, по здѣшнему «печеницы», — выбитой гигантскимъ альковомъ — въ каменныхъ толщахъ скалы. Пещера черна не отъ однихъ мховъ и лишаевъ, осѣвшихъ на ней въ этой всегда влажной, густой атмосферѣ осеннихъ тумановъ и зимнихъ облаковъ, окутывающихъ по нѣскольку мѣсяцевъ сряду суровыя вершины черногорскихъ планинъ. Ея своды закопчены еще и дымомъ пожаровъ, не разъ уничтожавшихъ строенья историческаго монастыря, который въ лѣтописяхъ Черной-Горы играетъ роль нашей Сергіево-Троицкой Лавры своего рода и служитъ духовнымъ стягомъ, собирающимъ вокругъ себя всѣ племена Черногоріи и Берды. Внизу этой громадной природной ниши — бѣлое каменное зданіе съ высоко приподнятыми, узкими и рѣдкими крѣпостными окошечками; вверху, подъ сводомъ — галерейка съ древнею башнею.

Монастырекъ виситъ, прилѣпленный какъ ласточкино гнѣздо въ груди скалы, надъ страшными безднами, полными утесовъ, лѣсовъ, обрывовъ, какъ разъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ кончается плодоносная долина Средней-Зеты и гдѣ горы поднимаются вдругъ съ трехъ сторонъ во всемъ своемъ колоссальномъ величіи, пріосѣняя собою «главицу», т.-е. головище Зеты, шумно выбивающееся изъ подземныхъ поноръ Планиницы. Этотъ воздушннй видъ Горняго нѣсколько напоминаетъ Успенскій скитъ около Бахчисарая въ Крыму, а еще больше, пожалуй, грозную дикость Гозувиты, спрятанной въ одномъ изъ самыхъ недоступныхъ щелей Палестинскихъ горъ.

Мы поднялись въ нишу по грубымъ каменнымъ ступенямъ и остановились въ недоумѣніи, не зная, куда войти. Проводникъбайрактаръ посовѣтовалъ намъ забраться на верхнюю галерею и полюбоваться оттуда чуднымъ видомъ на долину, пока онъ разыщетъ единственнаго калучера, охраняющаго эту народную святыню.

— Коли онъ не въ Доньемъ теперь у архимандрита Симона, то отопретъ церковь и покажетъ все, — утѣшалъ насъ байрактаръ;- а воли въ Доньемъ, то ничего не увидите, нужно будетъ за нимъ бѣжать… У него всѣ ключи…

— Тамъ и вода есть отличная наверху, воды святой можете напиться! — послалъ онъ намъ въ догонку, когда уже мы лѣзли наверхъ, словно на колокольню, по узенькой и темной каменной лѣсенкѣ подъ опаленными сводами пещеры. Каменная, довольно глубокая галерейка, укрытая отъ дождя и солнца тяжкимъ навѣсомъ скалы, можетъ отлично служить для обстрѣливанія непріятеля, поднимающагося къ монастырю. Изъ нея ведетъ узенькая желѣзная дверочка въ круглую башню, гдѣ помѣщается крошечная старинная церквочва. Тутъ же, въ задней стѣнѣ галереи, образованной сырцомъ скалы, маленькое оконце, черезъ которое можно зачерпнуть кружку холодной и какъ слеза чистой воды изъ источника, скрытаго въ каменныхъ нѣдрахъ горы, чѣмъ мы, конечно, не замедлили воспользоваться прежде всего, до крайности разгоряченные и труднымъ подъемомъ, и зноемъ лѣтняго полудня.

Съ галереи дѣйствительно открывается удивительный видъ. Всѣ пропасти, все дно цвѣтущей долины, громады горъ, толпящіяся вдали со всѣхъ сторонъ, Доній монастырь, лѣса, торчащіе изъ нихъ утесы, — все это теперь на огромномъ пространствѣ, куда только глазъ хватаетъ, у вашихъ ногъ. Гора Горачъ поднимаетъ какъ разъ напротивъ свои тяжкіе горбы, и бѣлая полоска шоссе бороздитъ ея каменную грудь, впиваясь своими рѣзко-угловатыми, острыми зигзагами то въ одинъ, то въ другой ея выступъ. Церковь Богетичей кажется отсюда Богъ знаетъ какъ глубоко внизу, а «главица» Зеты и окружающія ея поля прямо-таки на днѣ преисподней.

Калучера нашъ байрактаръ разыскалъ не особенно скоро; мы вдоволь успѣли насмотрѣться на окрестности и наговориться съ провожавшею насъ черногорскою парочкою, когда на галерейкѣ появился наконецъ старикъ-монахъ суроваго вида, сѣдой и кудлатый, одѣтый въ какую-то странную мѣховую кацавейку; хотя со мною онъ расцѣловался по-братски и привѣтствовалъ насъ радушными словами, но по глазамъ его и по рѣчамъ, обращеннымъ въ землякамъ, сразу былъ виденъ самовластный и взыскательный хозяинъ этой суровой пустыньки, недовѣрчивый и ворчливый сторожъ ея святынь. Онъ повелъ насъ сквозь своды «печеницы» тѣснымъ корридорчикомъ въ крошечную древнюю церковь, вырубленную въ скалѣ. Стѣны ея и маленькій иконостасикъ расписаны совсѣмъ почернѣвшею отъ сырости и копоти безхитростною иконописью; тѣсно, темно и бѣдно все въ ней. Десять человѣкъ съ трудомъ установятся подъ ея низенькими сводами. Справа у стѣны — небольшая гробница изъ полированнаго дуба, съ мощами св. Василія Острожскаго. Мощи эти — величайшая народная святыня черногорцевъ. Они готовы оставить на сожженіе врагу всѣ свои дома, бросить женъ и дѣтей на произволъ судьбы, но до послѣдней капли крови будутъ защищать мощи своего святителя. Когда у нихъ не остается никакой надежды силою отстоять Горній, — мѣсто успокоенія ихъ любимаго святого, — они уносятъ его гробницу на своихъ плечахъ, какъ драгоцѣннѣйшее народное знамя, окруживъ его плотною стѣною своихъ богатырскихъ грудей, перенося его за собою по пропастямъ и кручамъ въ своихъ быстролетныхъ походахъ, одушевляясь имъ въ минуты боя…

Св. Василій, когда-то могущественный епископъ галумскій и скадрскій, жилъ лѣтъ 250 тому назадъ и былъ въ свое время неутомимымъ борцомъ за порабощенное православіе; много пострадавъ и отъ туровъ, противъ которыхъ онъ неустрашимо защищалъ свою паству, я отъ другихъ враговъ своихъ, — Василій въ концѣ своихъ дней утомился вѣчною борьбою и опасностями, и скрылся въ неприступныхъ горахъ Берды; здѣсь отыскалъ онъ дикую пещеру Острога и, работая какъ послѣдній поденщикъ, собственными руками основалъ въ ней теперешній «Горній» монастырь во имя св. Троицы, гдѣ и покончилъ свои многотрудные дни, въ смиреніи и подвигахъ простого инока.

Калучеръ Христофоръ, монахъ и священникъ въ одно и то же время, отомкнулъ ключомъ дубовый гробъ и даже открылъ намъ ноги, ликъ и руки святого, что онъ дѣлаетъ далеко не для всякаго, и за что, конечно, мы поспѣшили положить по здѣшнему обычаю въ раку святителя нѣсколько серебряныхъ гульденовъ.

Почтенный калучеръ, быть можетъ, и грамотный человѣкъ, ибо, вѣроятно, читаетъ во время службъ волею-неволей требники и Евангеліе, но на душеспасительную бесѣду съ его стороны или на какія-нибудь интересныя сообщенія объ исторіи обители, очевидно, разсчитывать было бы безполезно; по всѣмъ признакамъ онъ гораздо болѣе пригоденъ къ защитѣ своего монастыря добромъ ханджаромъ, снимающимъ съ одного взмаха турецкую голову, чѣмъ въ какимъ бы то ни было религіознымъ воздѣйствіямъ на посѣтителей святой обители; въ этомъ отношеніи это типическій черногорскій попъ, черногорскій калучеръ, изъ которыхъ чаще всего вырабатывались лихіе главари четъ въ родѣ Лазаря Сочицы, Богдана Симонича, архимандрита Мелентія и пр.

Покончивъ съ святынями, отецъ Христофоръ свелъ насъ внизъ, къ крылечку нижней башни, и съ таинственнымъ видомъ, бормоча что-то намъ непонятное, пригласилъ насъ войти въ башню, гнѣвно отстранивъ отъ ея дверей и нашего байрактара, и нашихъ молодыхъ спутниковъ, которые съ простодушіемъ истинныхъ сыновъ Черной-Горы хотѣли войти отдохнуть вмѣстѣ съ нами въ келью суроваго валучера. Онъ даже съ озабоченнымъ видомъ замкнулъ за собою дверь и не безъ торжественности ввелъ насъ въ свѣтлую комнату, всю установленную по полкамъ иконами русскаго письма и портретами русской царской семьи и черногорскихъ князей. По срединѣ комнаты на кругломъ столѣ разложенъ былъ цѣлый восточный «дастарханъ», — лимоны, пряники мѣстнаго печенья, свѣжія фиги, орѣхи, и на первомъ планѣ, конечно, ракія, которую почтенный калучеръ, очевидно, считалъ «гвоздемъ» своего угощенія. На другомъ столѣ была разставлена разная посуда. Пока мы должны были услаждать свой вкусъ черногорскими лакомствами, заботливый хозяинъ монастыря хлопоталъ приготовить намъ турецкаго крфе, и съ этою цѣлью усадилъ. какого-то наивнаго черногорца, отправлявшаго при немъ, повидимому, обязанности служки, не то молоть, не то толочь кофейныя зерна, въ чему храбрый юнакъ оказался рѣшительно неспособнымъ и неподготовленнымъ; ворчунъ-старикъ выходилъ изъ себя и ругался какъ капризный ребенокъ, поминутно выбѣгая на крылечко, гдѣ усѣлся громоздкій и неуклюжій слуга его, и я все время боялся, чтобы своими озлобленными тычками онъ не спихнулъ его съ лѣстницы. Но терпѣливый юнакъ только краснѣлъ и пыхтѣлъ, не возражая ни слова своему сердитому патрону и не двигаясь ни однимъ мускуломъ.

Насилу мы съ женою ублажили расходившагося старичка, увѣривъ его, что въ такой жаръ намъ не до кофею, и что мы съ гораздо большимъ удовольствіемъ напьемся лимонаду, которымъ онъ насъ обильно угощалъ. Впрочемъ самъ отецъ Христофоръ, какъ онъ объявилъ намъ, «испосникъ», не пьетъ ракіи, не ѣстъ ни мяса, ни яицъ, ни молока, а только хлѣбъ, фасоль и другую овощъ.

Байрактаръ потомъ разсказывалъ намъ дорогою, что отецъ Христофоръ считается большимъ подвижникомъ, ведетъ строгую жизнь и очень уважается всѣми; онъ уже сильно старъ, и если умретъ, владыка не будетъ знать, кого послать въ Горній. Черногорцы не охотники до иноческой жизни, а въ такой пустынѣ, какъ Горній, даже рѣдкій монахъ согласится жить. Оригинальные черногорскіе нравы, очевидно, безъ труда совмѣщаютъ благочестивую жизнь и монашескіе подвиги съ бранчливостью и раздражительностью, доходящею до кулачной расправы съ своею меньшею братьею. На высказанное мною удивленіе по этому поводу и байрактаръ, и молодой черногорецъ, горой стали за Христофора и весьма разсудительно увѣряли меня, что всякій старый человѣкъ обязанъ учить и наказывать молодого человѣка, отданнаго ему для наставленія и послушничества, а ужъ тѣмъ паче монахъ такой благочестивой жизни, какъ отецъ Христофоръ.

Мы искренно поблагодарили его за гостепріимство и любезность, и когда я вручилъ ему на прощанье золотой двадцатифранковикъ на его обитель, обрадованный старикъ чуть не расцѣловалъ моихъ рукъ. Должно быть, не часто балуютъ его своимъ посѣщеніемъ иноземные путешественники, и не много перепадаетъ изъ скудныхъ кармановъ черногорца на его бѣдный монастыремъ.

* * *

Острогъ, какъ я уже говорилъ, былъ не разъ мѣстомъ кровопролитныхъ битвъ. Но въ монастырѣ больше всего помнятъ почему-то и охотнѣе всего разсказываютъ о славныхъ бояхъ временъ князя Даніила почти совпавшихъ съ началомъ нашей севастопольской войны. Знаменитый сераскиръ турецкаго воинства, Омеръ-паша, по-просту, австрійскій сербъ Михаилъ Латосъ, унтеръ-офицеръ австрійской службы, бѣжавшій изъ своего отечества послѣ растраты казенныхъ денегъ и обратившійся въ Турціи въ мусульманина и побѣдоноснаго пашу, далъ слово султану, что въ теченіе нѣсколькихъ недѣль покоритъ Черногорію владычеству Турціи. Онъ собралъ огромныя силы, 15.000 человѣкъ регулярной пѣхоты, три эскадрона конницы, 18.000 албанцевъ, 28 орудій, приспособленныхъ въ горной войнѣ, и въ 1853 г. вторгнулся въ Черногорію разомъ съ четырехъ сторонъ. Сподручникъ его Измаилъ-паша ворвался съ 6.000 войска въ долину Зеты отъ Нившича и бросился прямо на Острогъ, въ то время, какъ самъ Омеръ-паша, успѣвшій своими ловкими интригами возмутить противъ князя Даніила храброе племя дилеровъ, недовольное обложеніемъ ихъ податью, шелъ вмѣстѣ съ Османъ-пашою и 17.400 человѣкъ войска съ юга отъ Подгорицы, чтобы, съ помощью измѣнившихъ пиперовъ, внезапно овладѣть Мартыничами и соединиться затѣмъ съ Измаиломъ-пашою.

Нападеніе туровъ застало совсѣмъ врасплохъ черногорцевъ. Мирно Петровичъ, братъ князя Даніила и отецъ князя Николая, недаромъ прозванный «мечомъ Черногоріи», успѣлъ съ сотнею храбрецовъ пробиться въ Острогъ, и засѣвъ за стѣнами его, два раза опрокидывалъ отчаянныя нападенія Измаила-паши. Турки не разъ врывались во дворъ монастыря и рѣзались въ-рукопашную; даже помосты церкви были залиты кровью. Въ острожскомъ монастырѣ кончалъ въ это время свои геройскіе дни восьмидесятилѣтній старикъ, славный во всей странѣ сенаторъ Черногоріи и воевода Мартыничей, этихъ храбрѣйшихъ изъ черногорцевъ — попъ Иванъ Княжевичъ, еще сподвижникъ свято-почившаго Петра І-го, глубоко почитаемый и княземъ и всѣмъ народомъ; онъ лежалъ на смертномъ одрѣ, когда начался первый приступъ Измаила.

«За Бога! бейте турокъ!» — кричалъ онъ въ предсмертномъ бреду, и усиливаясь снять со стѣны холодѣвшею рукою. ружье, котораго тамъ не было, въ волненіи метался по постели.

Онъ не хотѣлъ умереть, пока не услышитъ радостной вѣсти о побѣдѣ своихъ юнаковъ. Приступъ былъ отбитъ, турки были прогнаны, и трупы ихъ устлали всѣ сваты Острожсвой горы… Старику объявили желанную вѣсть. Тогда онъ произнесъ утѣшеннымъ голосомъ: «Хвала Богу!», повернулся на другой бокъ и спокойно испустилъ духъ.

Черногорцы похоронили его въ монастырѣ, но, отбивъ послѣдними отчаянными усиліями второй приступъ и узнавъ, что на помощь Измаилу двигается цѣлая армія Омера-паши, увидѣли, что держаться больше нельзя; взявъ съ собою мощи св. Василія и наиболѣе цѣнныя церковныя вещи, они ночью покинули окровавленный монастырь и прошли, не замѣченные, мимо турецкихъ отрядовъ, съ трехъ сторонъ обложившихъ Острогъ.

На другой день турки, овладѣвшіе монастыремъ, откопали только-что похороненное тѣло геройскаго старца, оставившаго по себѣ среди нихъ такую грозную память, и, отрубивъ его мертвую голову, послали ее, какъ трофей побѣды, въ Подгорицу. Впрочемъ черногорцы отбили-таки потомъ голову своего славнаго воеводы и съ честью погребли ее въ родной землѣ.

Мартыничи, родина попа Ивана, не посрамили его старой славы и подъ предводительствомъ его молодого племянника, имѣя во всей дружинѣ своей только 500 воиновъ, покинутые измѣнившими сосѣдями своими пиперами, нѣсколько разъ отбивали аттаки Омера-паши и обратили въ полное бѣгство восьмитысячный отрядъ албанцевъ Османа-паши. Только послѣ трехъ отчаянныхъ приступовъ 12.000 отборнаго регулярнаго войска Омера, поддержанныхъ 18 орудіями, и послѣ рѣзни не на животъ, а на смерть, въ каждомъ переулкѣ, въ каждомъ домѣ своего родного селенья, храбрая горсть юнаковъ вынуждена была покинуть Мартыничи, спаливъ на прощанье свой хлѣбъ и жилища, даже не преслѣдуемая ошеломленными и напуганными турками.

Геройская защита Острога и Мартыничей рѣшила судьбу войны и вынудила впослѣдствіи Омера-пашу очистить Черногорію.

* * *

Возвращаться изъ Острога пришлось все-таки въ жаръ, потому что мы не хотѣли долго задерживаться въ монастырѣ. Лошадь моя, сейчасъ же по выѣздѣ изъ Доньяго, стала хромать такъ сильно, что сидѣть на ней сдѣлалось пыткою; да и не трудно было слетѣть съ нею вмѣстѣ въ пропасть, спускаясь съ кручъ по каменнымъ осыпямъ. Поэтому я спѣшился чуть не отъ самаго монастыря и, отдавъ свою лошадь байрактару, не мало этимъ обиженному, пошелъ внизъ пѣшкомъ гораздо быстрѣе лошадей, которыя постоянно отставали отъ меня. Жара была невыносимая, нотъ лилъ съ меня градомъ; цикады надоѣдливо; пилили свои цыркающія жестяныя ноты, изъ подъ каждаго камня, съ каждой вѣтви кустовъ. Колючіе кустарники цѣплялись на каждомъ шагу за платье, за руки, за ноги. Ежевика, по здѣшнему «купина» и «держи-дерево», мѣтко прозванное черногорцами «дрйча», — названіе, которое не мѣшало бы усвоить для этого растенія и намъ, русскимъ, — составляютъ главную придорожную растительность, покрывающую всѣ скаты горы, между рѣдко разбросанными деревьями. Гранатникъ, или шипакъ, какъ зовутъ его здѣсь, до сихъ поръ весь осыпанъ цвѣтомъ; ему гораздо болѣе подходило бы названіе не «шипака», а «купины», да еще «купины-неопалимой», потому что его цвѣты горятъ чисто какъ огонь среди темной зелени куста. «Драча» оправдала и надо мною свое названіе. Желая подражать черногорцамъ, которые въ своихъ пѣшихъ походахъ сокращаютъ путь, пересѣкая напрямикъ изгибы вьющейся улиткою горной дороги, я тоже вездѣ, гдѣ мнѣ казалось можно, спускался прямо по обрывамъ горы до ближайшаго поворота дороги, нерѣдко продираясь, конечно, черезъ кусты и камни. И вотъ въ одномъ злополучномъ мѣстѣ проклятая «драча» такъ основательно запустила въ нижнія части моей одежды свои желѣзные когти, что разодрала ихъ на-двое сверху до низу и поставила меня въ самое плачевное положеніе, такъ какъ весь багажъ нашъ былъ въ Богетичахъ и на дорогѣ перемѣнить уничтоженный костюмъ было рѣшительно нечѣмъ. Я вспомнилъ, однако, въ своему утѣшенію, что и старый нашъ путешественникъ по Черногоріи, Ег. П. Ковалевскій, тоже жаловался на драчу и также страдалъ отъ нея, какъ и я.

«Наши сапоги были изорваны торчащими камнями, а платье повсюду вьющимся драчемъ», — сообщалъ онъ, описывая именно свой переходъ изъ Цетинья въ Острогъ, который онъ считалъ «невыразимо тягостнымъ», находя, что даже и въ тѣхъ немногихъ мѣстахъ, «гдѣ можно сѣсть на коня», грозитъ опасность слетѣть вмѣстѣ съ нимъ въ стремнину или грянуться о камень…

Слава Богу, наконецъ ми добрались до Богетича, и въ немалому удовольствію своему, смѣшанному съ нѣкоторымъ удивленіемъ, обрѣли у Джуры въ полной сохранности всѣ свои чемоданы, узлы и сакъ-вояжи, честно переданные ему невѣдомымъ намъ извозчикомъ. Божо съ починенною коляскою и отдохнувшими лошадками своими тоже ждалъ насъ въ Богетичахъ, такъ что, немного переодѣвшись, напившись съ наслажденіемъ свѣжаго молока и кофе, мы могли сейчасъ же двинуться въ обратный путь, провожаемые радушными напутствіями добряка Джуры, хорошо заработавшаго въ этотъ день.

До Даниловъ-града докатили всего въ полтора часа. Тамъ застали народную ярмарку. Всѣ улицы залиты толпами черногорцевъ и черногорокъ, но не въ праздничныхъ, а напротивъ, въ самыхъ безцеремонныхъ одеждахъ; иные чуть не безъ рубахъ, у другихъ широкая, могучая грудь распахнута настежъ, третьи въ однѣхъ рубахахъ. Невольно вспомнилось мнѣ Гоголевское описаніе въ «Тарасѣ Бульбѣ» казаковъ въ Запорожской Сѣчи… Стоятъ, сидятъ, ходятъ, толкаются, и видно, что всѣмъ весело, всѣ довольны, — а чѣмъ? понять нельзя. Ничего ровно нѣтъ, кромѣ этой толкотни и празднаго говора. Торговли, можно сказать, тоже нѣтъ. Это таскаетъ на плечѣ одинъ мѣшокъ продажнаго овса, кто пустой бурдюкъ, торговка держитъ какую-нибудь маленькую чашечку сливъ или овощей, всего гроша на три, а толкотни, ротозѣйства, болтовни изъ-за этого грошоваго товара — на сотни рублей!

Какъ только коляска наша остановилась противъ кафаны, дать маленькій роздыхъ лошадямъ, какъ насъ кругомъ обсыпала толпа мальчугановъ. Черногорская дѣтвора — это совсѣмъ не то, что какіе-нибудь злорадные и зловредные парижскіе gamins de la rue въ тѣлѣ Гавроша, или голосящіе надоѣдливые попрошайки восточныхъ мусульманскихъ городовъ съ ихъ несмолкающимъ: «бакшишъ, бакшишъ!». Черногорскія дѣтишки не обступаютъ съ дерзкимъ хохотомъ и улюлюканьемъ одѣтаго не по ихнему иностранца, не надоѣдаютъ ему никакими просьбами, не мѣшаютъ ему ни въ чемъ. Они только съ искреннею, прямодушною пытливостью смотрятъ ему въ глаза, стараясь угадать или услышать, что ему нужно. Они удивительно услужливы и дѣльны. Въ одну минуту побѣгутъ, куда надо, найдутъ, позовутъ, приведутъ, кого требуется, принесутъ, что приказано. Чуть не въ каждомъ селеньѣ и городѣ намъ приходилось прибѣгать въ ихъ милымъ услугамъ, за полнымъ отсутствіемъ у черногорцевъ всякихъ надписей, вывѣсокъ, объявленій и оффиціальныхъ блюстителей порядка. Мы убѣдились поэтому собственнымъ опытомъ въ практической полезности черногорской дѣтворы и отсутствіи въ ней всякихъ корыстныхъ инстинктовъ. Сейчасъ сказываются добрыя семейныя начала, серьезная школа жизни. Дай только Богъ, чтобы эта дорогая черта народнаго характера подольше сохранилась въ простодушной черногорской молодежи, не поддаваясь растлѣвающимъ вѣяніямъ нашей трактирной цивилизаціи. Дѣтишки черногорскія вмѣстѣ съ тѣмъ красавецъ на красавцѣ, а ужъ особенно самыя крошки, — тѣ просто одинъ восторгъ!..

Отъ Даниловъ-града, или, вѣрнѣе, отъ княжескаго имѣнья Крушевца, шоссе идетъ уже низомъ долины, прямо какъ стрѣла, до самаго Спужа, густо обсаженное по обѣимъ сторонамъ бѣлою акаціею. За Спужемъ, въ мѣстахъ, гдѣ недавно еще хозяйничали турки, вся мѣстность кажется какъ-то безплоднѣе и безхозяйственнѣе, зато на каждомъ холмѣ, на каждой вершинкѣ горы непремѣнно торчитъ фортъ, башня или блокгаузъ.

Развалины Дукли промелькнули мимо насъ на своемъ остромъ полуостровѣ, между руслами Зеты и Морачи, прислоненныя въ горамъ. Глядя на прямое и тихое теченіе Зеты и на бѣшеныя волны Морачи, выбѣгающей сбоку изъ горъ, не понимаешь, почему соединенное теченіе этихъ рѣкъ послѣ впаденія Морачи носитъ имя ея, а не Зеты, между тѣмъ какъ теченіе это продолжаетъ почти безъ всякаго уклона направленіе Зеты, а вовсе не Морачи, и такъ же тихо, какъ Зета, до самаго Скутарійскаго озера, куда она впадаетъ. Отъ Даниловъ-града до Подгорицы мы тоже доѣхали въ полтора часа, сильно торопясь попасть туда до ночи. Вслѣдъ за нами помчалась въ Подгорицу огромная длинная телѣга тройкою, въ которую набилось больше двадцати человѣкъ въ бѣлыхъ фескахъ и черногорскихъ капахъ, возвращавшихся съ какихъ-то работъ. Несмотря на наступавшую темноту, по улицамъ и на площади Подгорицы гуляли толпы празднаго народа. Оказалось, что на завтра ждутъ въ Подгорицу князя и митрополита, отправляющихся въ Никшичъ на закладку новаго собора.

 

XIV

Встрѣча съ владыками Черногоріи

Христо и въ этотъ разъ угостилъ насъ на славу. Ужинъ ждалъ насъ обильный: жареная кусками форель, баранина, еще какое-то печеное мясо, огурцы съ салатомъ и очень хорошее црмницкое вино.

Постели были тоже свѣжія и чистыя, и мы выспались отлично, несмотря на неожиданно набѣжавшую страшную грозу съ громомъ и молніей. Выѣхали мы изъ Подгорицы яснымъ веселымъ утромъ мимо княжескаго загороднаго двора. Домъ розоваго цвѣта, съ красивымъ фасадомъ, высится на холмѣ, невдалекѣ отъ него церковь, а у ногъ его — зеленая ливада, густо обсаженная акаціями, молодой фруктовый садъ, молодая роща дубковъ. Равнина Подгорицы широкая, ровная, съ тучною и плодоносною — почвою. Виноградники, плантаціи табаку и кукурузы покрываютъ ее, куда ни взглянешь. Вся она еще недавно была въ рукахъ турокъ. Рѣка Ситница, которую мы переѣзжаемъ, отдѣляла ее тогда отъ черногорскихъ предгорій. За Ситницей сейчасъ же начинается подъемъ. Налѣво отъ насъ, на очень высокой пирамидальной горѣ живописно вырѣзается церковь села Кокети. На встрѣчу намъ спускается длинная маджара съ княжескою кухнею, поваромъ и камердинеромъ. Немного спустя, провели мимо насъ и верховыхъ воней князя. Лошади очень красивыя, сѣрыя, арабской крови, подъ богато расшитыми попонами, съ серебряными налобниками, украшенными гербомъ князя. Проскакали лотомъ отчаяннымъ галопомъ внизъ подъ гору два княжескихъ дерянника въ красныхъ гуняхъ съ мѣдными значками на груди я на шапкахъ.

— Теперь сейчасъ и князь будетъ! — съ нѣкоторымъ благоговѣніемъ сказалъ Божо, сдѣлавшись вдругъ необычно серьезнымъ и взволнованно оправляя свой костюмъ. Князь дѣйстви*тельно не заставилъ себя ждать. Скоро показалась на крутомъ спускѣ горы, не доѣзжая села Кокети, красивая вѣнская коляска, запряженная парою сѣрыхъ рысаковъ. Три пѣшихъ перянника въ красныхъ гуняхъ, съ ружьями въ рукахъ, шли впереди, три — позади коляски.

Еще одинъ красный воинъ возсѣдалъ на козлахъ, рядомъ съ кучеромъ. Князь Николай сидѣлъ одинъ на заднемъ сидѣньѣ коляски, разодѣтый въ свой яркій многоцвѣтный нарядъ, весь въ золотѣ, въ звѣздахъ, въ крестахъ, широкоплечій, могучій, но вмѣстѣ съ тѣмъ сіяющій своею привѣтливою доброю улыбкою. На шеѣ у него былъ русскій бѣлый георгіевскій крестъ, не знаю, второй или третьей степени. Мнѣ кажется, что и Георгій первой степени былъ бы вполнѣ умѣстенъ на груди этого вождя племени-героевъ, чтобы въ его лицѣ былъ увѣнчанъ высшимъ знакомъ военной доблести весь- этотъ идеально-храбрый и идеально-доблестный народъ…

Противъ князя, на передней лавочкѣ, сидѣлъ сѣдоусый суровый воевода, сухой и высокій, — тесть его Петаръ Вукотичъ, — знаменитый побѣдитель Дервиша-пати, теперь уже не у дѣлъ по старости своей.

По принятому здѣсь обычаю, нѣсколько напомнившему намъ знакомые обычаи каирскихъ жителей при встрѣчахъ ихъ съ хедивомъ Египта, — экипажи проѣзжающихъ, верховые, пѣшеходы — всѣ останавливаются при проѣздѣ князя, отодвигаются въ сторону и почтительно привѣтствуютъ владыку Черногоріи.

Божо нашъ продѣлалъ, конечно, то же самое, остановилъ лошадей въ сторонѣ и, снявъ шапку, проворно соскочилъ съ козелъ. То же сдѣлала и ѣхавшая за нами коляска тройкою съ какимъ-то туркомъ изъ Подгорицы. Когда экипажъ князя поровнялся съ нашимъ и я поклонился ему, приподнявъ шляпу, князь сейчасъ же узналъ меня и, къ моему немалому удивленію, крикнувъ кучеру остановиться, вдругъ выскочилъ изъ коляски. Я поторопился предупредить его и пошелъ ему на встрѣчу.

— Вы уже изъ Никшича возвращаетесь такъ скоро? — спросилъ меня князь по-французски. — Представьте же меня вашей супругѣ.

Онъ подошелъ со мною къ коляскѣ и сталъ бесѣдовать съ моею женою, стоя у дверцы, какъ самый любезный свѣтскій человѣкъ, съ тою простотою и естественностью, которыя такъ обаятельно дѣйствуютъ на всѣхъ, кто имѣлъ счастливый случай, хотя мимолетно, познакомиться съ этимъ княземъ-поэтомъ и княземъ-рыцаремъ.

Князь выразилъ сожалѣніе, что мы. не дождались его въ Никшичѣ, не увидимъ интереснаго торжества закладки новаго собора и не услышимъ приготовленной имъ къ этому случаю политической рѣчи…

— Рѣчь эта не особенно будетъ пріятна нашей сосѣдкѣ Австріи, потому что придется коснуться Герцеговины и герцеговинцевъ, указать на то, что историческія цѣли Черногоріи не были достигнуты на берлинскомъ конгрессѣ и что нужно уповать на будущее… — съ насмѣшливою улыбкою прибавилъ князь.

Онъ спросилъ также мою жену, были ли мы въ его дворцѣ около Подгорицы. Жена отвѣчала, что мы упустили попросить разрѣшенія на осмотръ дворца, когда были въ Цетиньѣ, а не имѣя разрѣшенія, думали, что насъ не пропустятъ во дворецъ.

— Напрасно; васъ бы пропустили безъ всякаго препятствія, — оказалъ князь;- а между тѣмъ вы увидѣли бы тамъ кое-что интересное по части діоклейскихъ древностей… Вы вѣрно замѣтили колонны, которыя тамъ стоятъ, — онѣ тоже найдены въ развалинахъ.

Князь разспрашивалъ насъ про наши впечатлѣнія по Черногоріи, хотѣлъ знать, гдѣ мы были, что именно видѣли и сильно ли устали. Онъ очень удивлялся, что моя жена рѣшилась пѣшкомъ подняться въ Горній, чего непривычныя въ горамъ европейскія дамы обыкновенно избѣгаютъ.

Когда я спросилъ князя, правду ли пишутъ про него, будто въ молодости онъ пѣшкомъ обошелъ всю Черногорію, князь отвѣчать, улыбнувшись:

— О, нѣтъ, далеко не всю. Какъ ни часто и ни много ѣздилъ я по Черногоріи, но и до сихъ поръ есть еще мѣста, которыхъ я никогда не видѣлъ.

Въ это время княжескую коляску нагналъ шарабанъ въ одну лошадь, въ которомъ сидѣлъ молодой княжичъ Мирно съ кѣмъ-то изъ приближенныхъ князя.

Удалой красавецъ Мирко, весело улыбаясь, проворно выпрыгнулъ изъ шарабана и тоже направился въ нашей коляскѣ, прося меня представить его моей женѣ.

Они съ княземъ еще нѣсколько минутъ любезно бесѣдовали съ нами, выражая сожалѣніе, что мы такъ недолго пробыли въ Черногоріи.

— Пріѣзжайте къ намъ еще разъ, если Черногорія вамъ понравилась; тутъ еще многое интересно было бы вамъ посмотрѣть… — заключилъ князь на прощанье.- Bon voyage!..

Мы изъ вѣжливости подождали, пока тронулся княжескій поѣздъ, и тогда только двинулись дальше, искренно тронутые и не мало удивленные такою выходящею изъ ряду привѣтливость черногорскаго владыки.

Мы съ женою невольно сопоставляли съ этою истинною благовоспитанностью и истинною просвѣщенностью человѣка, стоящаго все-таки въ ряду царственныхъ особъ, — съ обычнымъ у насъ чванствомъ и надменностью какого-нибудь мало-мальски крупнаго чиновника, едва доступнаго въ своемъ воображаемомъ бюрократическомъ величіи простому смертному…

* * *

За княземъ слѣдовалъ цѣлый длинный цугъ его приближенныхъ. Проѣхали какіе-то черногорскіе сановники въ нѣсколькихъ коляскахъ; проѣхали подводы отставшихъ перянниковъ, которыхъ мы захватили въ селѣ Кокета у кафаны, гдѣ они по пути прохлаждались стаканчиками ракіи. Они вели съ собою коней, осѣдланныхъ кавалерійскими сѣдлами, и, вѣроятно, должны были ѣхать прямо въ Никшичъ, пока князь пробудетъ у себя въ Крушевцѣ.

Въ селеньѣ Дражевнинѣ,- если я вѣрно запомнилъ это названіе, — у корчмы опять княжескій обозъ, коляска и арба, полная вещей, и опять веселые ребята черногорцы безпечно засѣдаютъ въ кафанѣ со стаканчиками въ рукахъ. Старый черногорецъ сидитъ по серединѣ ихъ и поетъ полу-разбитымъ голосомъ какія-то заунывныя народныя рапсодіи, перебирая своими изсохшими пальцами самодѣльныя гусли. На дворѣ, подъ окнами, собралась небольшая толпа и тоже внимательно слушаетъ…

— доносятся до насъ отрывочные звуки. Одинъ изъ слушателей долго всматривается въ насъ, пока наши лошади отдыхали передъ дверью кафаны, и словно порѣшивъ самъ съ собою, что мы ни въ какомъ случаѣ не можемъ понять православной сербской рѣчи, неожиданно спрашиваетъ насъ по-нѣмецки:

— Ist es schwer in Черногорія zu reisen?..

Мы ему отвѣчаемъ, въ его очевидному удовольствію, что нисколько не schwer, что въ Черногоріи у нихъ теперь стаи такія хорошія дороги, такъ все удобно и интересно, какъ и въ любомъ европейскомъ государствѣ. Объясняется вскорѣ, что ми русскіе, а не нѣмцы, и къ намъ уже обращаются наперерывъ любопытные вопросы и сочувственныя восклицанія не на ненавистномъ черногорцу швабскомъ, а на родномъ и сердцу любезномъ сербскомъ языкѣ.

Далеко проѣхавъ Дражевнину, опять видимъ спускающіяся съ горы двѣ коляски. На козлахъ каждой по два черногорца; въ передней коляскѣ митрополитъ Митрофанъ съ какимъ-то монахомъ; тоже, очевидно, ѣдутъ въ Никшичъ на закладку собора.

Мы оба съ женою раскланялись съ знакомымъ уже намъ митрополитомъ и продолжали-было спокойно свой путь, какъ вдругъ Божо остановилъ лошадей и шепнулъ намъ встревоженно:

— Владыко остановился, къ вамъ идетъ!

Дѣйствительно, проѣхавъ нѣсколько саженей подъ гору, митрополитъ приказалъ вдругъ остановить лошадей и вышелъ изъ коляски.

Мы съ женою тотчасъ же поспѣшили въ нему на встрѣчу, озадаченные такою неожиданною любезностью.

Преосвященный извинился, что встрѣчаетъ насъ въ дорожной одеждѣ, хотя, по правдѣ сказать, нарядъ его не требовалъ никакихъ оправданій; на немъ была короткая черная душегрѣйка поверхъ чернаго подрясника и панагія, украшенная изумрудами. Онъ сообщилъ намъ, что ѣдетъ въ Никшичъ класть первый камень новаго православнаго собора; посѣтовалъ на насъ, что мы такъ не во-время уѣхали изъ Никшича, не дождавшись торжества; очень былъ доволенъ, угнавъ что мы посѣтили не только Доній, но и Горній-Острогъ, и разспросивъ, какъ понравилась намъ Черногорія, долго ли мы еще пробудемъ здѣсь, пожелалъ намъ счастливаго возвращенія и поручилъ передать его поклоны знакомымъ ему русскимъ дѣятелямъ изъ числа главныхъ руководителей славянскаго общества.

Такое деликатное вниманіе духовнаго главы Черногоріи къ простымъ русскимъ путешественникамъ тоже пріятно поразило насъ, не привыкшихъ въ своемъ отечествѣ ни къ чему подобному. Можетъ быть, въ этомъ глубоко-человѣчномъ свойствѣ передовыхъ людей Черногоріи сказывается издревле вкоренившееся въ черногорскомъ народѣ священное чувство гостепріимства, выражающееся теперь въ другихъ, болѣе культурныхъ формахъ, чѣмъ въ былыя времена.

Мы лѣземъ все по сѣрымъ известнякамъ, взбуравленнымъ тяжкими слоями, такъ правильно и глубоко растреснувпшмъ, что они кажутся гигантскою кладкою какихъ-нибудь циклоповъ. Сѣрые утесы башнями и замками выглядываютъ изъ зелени лѣсковъ; котловины долинокъ окружены настоящими амфитеатрами съ рядами нерукотворныхъ ступеней своего рода. Несомнѣнно, что первобытный человѣкъ всѣ формы своихъ построекъ, всѣ стили своей архитектуры заимствовалъ съ готовыхъ уже природныхъ моделей горъ и лѣсовъ, гдѣ онъ нашелъ и своды, и столбы, и галереи, пирамиды, амфитеатры, башни, зубчатыя стѣны…

Когда коляска наша взлѣзла наконецъ на самую высоту, — слѣва у насъ разстилалось «Горнее Блато», а за нимъ, черезъ лѣсистый перешеекъ, громадная чата «Скадрскаго Блата», терявшаяся въ туманахъ горизонта. Историческая «Велья-Гора» съ своею заоблачною бѣлой часовенькой провожала насъ справа… Эти мѣста мы проѣхали въ темноту, когда ѣхали въ Нйкшичъ, и ничего поэтому не разсмотрѣли тогда. Когда же мы спустились съ перевала и проѣхали тѣнистую прохладу настоящаго рослаго и густого дубоваго лѣса, какихъ почти не встрѣчаешь въ Черногоріи, мимо насъ потянулись до самой Рѣки Черноевича уже знакомыя мѣста.

Въ Рѣкѣ насъ уже многіе признали, такъ какъ мы въ короткое время останавливаемся здѣсь въ четвертый разъ. Хозяинъ кафаны, разумѣется, самый главный пріятель нашъ. Онъ не только выворачиваетъ для насъ всѣ свои скудные запасы, чтобы собрать намъ сколько-нибудь сытный завтракъ, но еще ведетъ мою жену по искуснѣйшимъ мѣстнымъ мастерамъ и мастерицамъ, помогая ей покупать разныя статьи національнаго костюма для подарковъ въ Россіи.

Пока жена странствовала по подгорицкимъ кустарямъ, а я отдыхалъ подъ деревомъ за книгою и записною тетрадью своею, много экипажей подъѣзжало къ кафанѣ; они останавливались не надолго и опять отправлялись въ путь по знакомой намъ теперь дорогѣ на Подгорицу. Это все цетинская знать двигалась на торжество въ Никшичъ.

На Коштелѣ мы опять застаемъ подъ деревомъ у края дороги походную лавочку деревенской юницы съ крашеными яйцами, водою, виномъ и лимонадомъ. Ныньче опять большой проѣздъ, и добычливая дѣвочка не хочетъ упустить своего скуднаго барыша. Хорошенькій глазастый мальчуганъ съ всклокоченною черноволосою головою усѣлся на корточкахъ, какъ обезьяна, на гребнѣ каменной ограды, совсѣмъ не думая, что онъ сидитъ надъ пропастью, и съ самою умильною миною облизывается на разложенныя у ногъ его прелести, очевидно, не постигая, какимъ это образомъ мы, обладатели коляски и пары лошадей, можемъ проѣхать мимо всѣхъ этихъ соблазнительныхъ вещей, не остановившись попробовать и красныхъ яицъ, и сладкаго лимонаду…

Когда мы проѣхали «Бельведеръ», — бесѣдку на перевалѣ, куда жители Цетинья ходятъ любоваться на далекіе виды Рѣки, Скутарійскаго озера и Албанскихъ горъ, — и стали спускаться къ городу, — пейзажъ опять сдѣлался сурово-дикимъ. Цѣлый хаосъ ощетинившихся черно-сѣрыхъ камней выпираетъ безпорядочными громадами другъ изъ-за друга и другъ на друга по обрывамъ глубокихъ круглыхъ проваловъ, — такъ что вся страна кажется только-что разрушенною колоссальнымъ землетрясеніемъ или какимъ-нибудь страшнымъ геологическимъ переворотомъ.

Дорога, изворачивающаяся змѣею между массивныхъ толщъ, точно сбѣгаетъ въ одну изъ этихъ гигантскихъ воронокъ, на дно этой чертовской каменоломни… И дѣлается такъ странно и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ весело на душѣ, когда вмѣсто ожидаемаго ада кромѣшнаго, вмѣсто озера, дымящагося жупеломъ, передъ вами вдругъ распахивается внизу мирная зеленая долинка Цетинья, ровная какъ ладонь, и среди нея весело вырисовывается, ярко освѣщенный боковыми лучами солнца, краснокрышій милый и скромный городовъ, весь тутъ въ одной горсточкѣ, безъ всякихъ прелюдій, безъ предмѣстьевъ и дачъ, прямо какъ помѣщичья усадьба на деревенскомъ выгонѣ,- сразу дворецъ наслѣдника, сразу театръ съ публичной библіотекой и музеемъ, сразу институтъ для дѣвицъ и единственная гостинница, — желанный пріютъ нашъ, — все тутъ же вмѣстѣ, на краю поля и вмѣстѣ въ центрѣ города, ибо весь-то городовъ — два шага.

* * *

Отъ Бельведера до города мы встрѣчали много гуляющей публики, дѣтей, дамъ. Европейскія штатскія платья уже темнѣютъ кое-гдѣ среди разноцвѣтныхъ черногорскихъ гуней, даламъ, джамадановъ, элековъ… Но прозаическій видъ ихъ какъ-то рѣжетъ еще глазъ въ характерной и живописной обстановкѣ черногорской толпы.

Въ городѣ тоже масса гуляющихъ. Вымывшись и переодѣвшись, мы съ наслажденіемъ напились чаю подъ дубомъ гостинницы въ обществѣ любезнаго и образованнаго хозяина вашего, городского головы Цетинья. Онъ — большой другъ всякихъ мирныхъ усовершенствованій жизни, торговли, промышленности, школъ, литературы. Познакомилъ онъ насъ съ своимъ пріятелемъ редакторомъ «Гласа Црнгорца» — единственной газеты княжества. Редакторъ хотя и не говоритъ по-русски, но мы съ нимъ объяснялись безъ особеннаго затрудненія. Онъ — почитатель газета «Новое Время» и считаетъ себя, какъ онъ увѣрялъ насъ, только «одъѣкомъ» (эхо) его во всѣхъ своихъ политическихъ взглядахъ. Почтенный черногорскій журналистъ искренно огорчается, что русскія газеты сплошь да рядомъ черпаютъ свои взгляды и извѣстія о славянскихъ земляхъ не изъ «Гласа Черногорца» или какихъ-нибудь сербскихъ газетъ, а изъ враждебныхъ славянству нѣмецкихъ и венгерскихъ журналовъ. Русскія книги редакторъ «Гласа» читаетъ свободно; онъ знаетъ Пушкина, Лермонтова и другихъ нашихъ классиковъ, хотя читать научныя книги и политическія газеты ему гораздо легче. Желаніе его вполнѣ овладѣть русскимъ языкомъ самое сильное, и онъ твердо рѣшился достигнуть этого будущею зимою.

— Жаль только, что въ Цетиньѣ нѣтъ никого, кто бы могъ давать уроки русскаго языка, а то бы многіе черногорцы стали учиться! — добавилъ онъ въ заключеніе.

Послѣ чаю я отправился отыскивать д-ра Милянича, въ которому у меня было дѣло; мы встрѣтили его на дорогѣ, ѣхавши въ Цетиньѣ, и Божо указалъ мнѣ его, прибавивъ съ благоговѣніемъ, что это «генералъ-докторъ», и что у него на капѣ двуглавый орелъ, потому что онъ сенаторъ. Но дома я его въ этотъ день не засталъ и оставилъ только свою карточку. Миляничъ самъ отыскалъ насъ, когда мы съ городскимъ головою и редакторомъ «Гласа» занимались осмотромъ интересныхъ древнихъ остатковъ цетинскаго монастыря, построеннаго Иваномъ Бегомъ. Черноевичемъ. Часть этихъ историческихъ обломковъ, украшенныхъ искусною скульптурою старинной черногорской работы, капителей мѣстнаго камня и разныхъ другихъ архитектурныхъ частей, сложены около новой княжеской церкви; на нѣкоторыхъ камняхъ видно изображеніе двуглаваго орла; много такихъ же древнихъ камней съ орлами и орнаментами вставлены въ стѣны теперешняго монастыря, между прочимъ, всѣ капители въ аркахъ галереи, гдѣ живутъ монахи, а надъ входною дверью монастырской церкви вложенъ самый интересный остатокъ древности — камень, на которомъ вырѣзана надпись о построеніи стараго монастыря Иваномъ Черноевичемъ. Въ тѣсномъ проходномъ дворикѣ за церковью мнѣ показали красивую гробницу одного изъ Карагеоргіевичей — изъ чернаго гранита, съ бѣломраморнымъ гербомъ Карагеоргіевичей. Кругомъ монастыря заботливо разбиваются молодые сады и парки, за новымъ паркомъ и монастыремъ — тотчасъ же и выѣздъ изъ города, и на выѣздѣ большое зданіе тюрьмы. Городской голова сообщилъ намъ, что все Цетинье построено на монастырской землѣ, даже дворецъ князя; поэтому недавнимъ указомъ князя приказано платить за мѣста для построекъ не князю и не городу, а монастырю.

Д-ръ Миляничъ окончилъ курсъ на медицинскомъ факультетѣ московскаго университета, и хотя потомъ учился въ Германіи, но все-таки свободно говоритъ по-русски. Онъ пригласилъ насъ зайти въ его небольшую, но уютную квартирку и познакомилъ съ своею молоденькою, красивою женою; хорошенькій мальчуганъ, сынишка ихъ, разглядывалъ насъ съ любопытствомъ дикой птички. Жена Миллнича хотя и понимаетъ немного по-русски, но говорить не можетъ, и объяснялась съ нами по-нѣмецки. Радушный хозяинъ угощалъ насъ коньякомъ и съ любопытствомъ разспрашивалъ о нашихъ послѣднихъ путешествіяхъ. У него много книгъ русскихъ и нѣмецкихъ, между прочимъ I томъ классическаго труда Павла Аполлоновича Ровинскаго по топографіи и исторіи Черногоріи, подобнаго которому нѣтъ ни на одномъ языкѣ. Исторія Черногоріи Миляковича, болѣе другихъ распространенная въ Цетиньѣ, значительно короче и въ научномъ отношеніи не можетъ быть сравниваема съ обширнымъ и серьезнымъ трудомъ Ровинскаго, по достоинству увѣнчаннымъ преміею нашей Академіи наукъ.

Вечеръ я провелъ у нашего посланника, гдѣ, кромѣ секретаря посольства г. Вурцеля, уже знакомаго намъ, я познакомился съ воспитателемъ княжескихъ дѣтей, швейцарцемъ Пиге, красивымъ мужчиною огромнаго роста, совсѣмъ подъ стать черногорцамъ; мы много говорили объ историческихъ задачахъ Черногоріи, о положеніи Македоніи, Греціи, Сербіи. Любезный посланникъ нашъ, хотя не безъ нѣкоторыхъ препятствій, устроилътаки намъ возможность ѣхать домой черезъ Боснію, куда австрійцы неохотно пускаютъ русскихъ; паспортъ нашъ былъ визированъ въ этомъ смыслѣ австрійскимъ резидентомъ.

Спать пришлось лечь только въ 12 часовъ ночи, что здѣсь не въ обычаѣ. Ночь была удивительно тихая и ясная, такъ что мы долго молча стояли подъ раскрытымъ окномъ, наслаждаясь картиною заснувшаго города. Луна поднималась изъ-за горъ; звѣзды, не успѣвшія еще поблѣднѣть, ярко искрились на темно-синей глубинѣ неба; мирная долина дышала бодрящею свѣжестью; безполезные фонари продолжали горѣть вдоль пустыхъ и безмолвныхъ улицъ своими тусклыми красноватыми огоньками, и ни одинъ звукъ шаговъ не нарушалъ мертвой тишины полуночнаго часа, какъ будто мы были теперь среди какого-нибудь глухого степного хутора…

Отрадное чувство безопасности и спокойствія охватываетъ васъ здѣсь, среди этого простого, честнаго и смѣлаго народа, довѣрчиво спящаго въ своихъ незапертыхъ дохахъ безъ всякихъ ночныхъ сторожей и полицейскихъ обходовъ.

* * *

Утромъ я отправилъ на родину телеграмму о нашемъ выѣздѣ домой, заплативъ изъ Цетинья въ Воронежъ всего одинъ австрійскій гульденъ 65 крейцеровъ.

Одинъ изъ новыхъ знакомцевъ нашихъ, единственный цетинскій содержатель аптеки Дрейчъ герцеговинецъ изъ Мостара, учившійся въ Петербургѣ въ 3-й гимназіи, и хорошо говорящій по-русски, настоятельно просилъ насъ навѣстить его и затащилъ насъ къ себѣ. Дрейчъ объяснилъ, что это совсѣмъ не славянская фамилія — только личное прозвище его, а что онъ изъ рода Миличевичей; онъ былъ во время послѣдней войны завѣдующимъ «Краснымъ Брестомъ» въ отрядѣ князя Николая, вмѣстѣ съ русскимъ докторомъ Щербакомъ и другими, и разсказывалъ поэтому, какъ очевидецъ, много интереснаго о битвахъ въ Дужскомъ ущельѣ, подъ Острогомъ и въ долинѣ Зеты.

Въ Доньемъ-Острогѣ стоялъ ихъ госпиталь съ ранеными, но князь прислалъ сказать, что удержать Острогъ не могутъ, и чтобы скорѣе очищали его. Старикъ Христофоръ поднялъ тогда мощи св. Василія и вынесъ ихъ на плечахъ народа; раненыхъ тоже повели, повезли верхами, понесли на рукахъ. Черногорцы шли горами Горяча, защищая правый берегъ Зеты, прикрывая Катунскую и Лѣшанскую нахіи, а турки шли вершинами Острога. Всякій шагъ они должны были брать съ бою, и поэтому отъ Никшича до Спужа двигались цѣлыхъ девять дней; въ Рѣку ихъ не пропустилъ князь Николай, а въ Пиперы и въ Кучи задвинулъ имъ дорогу ни разу ими не побѣжденный, энергичный и дѣятельный Божо Петровичъ, укрѣпившійся у Дуклеи. У Сулеймана-паши было тогда 40.000 регулярнаго войска, у князя Николая всего 6–7.000. Сулейманъ, какъ только соединился въ Спужѣ съ Дервишемъ-пашою, сейчасъ же отправился съ своимъ войскомъ черезъ Антивари на Шипку. Нашъ посланникъ Іонинъ былъ тогда все время при князѣ и сообщалъ ему ежедневно извѣстія изъ Болгаріи. Русскій главнокомандующій требовалъ, чтобы черногорцы какъ можно долѣе удерживали у себя турецкія войска, и князь Николай вполнѣ исполнилъ это порученіе.

Дрейчъ предложилъ моей женѣ помочь ей въ покупкахъ мѣстныхъ издѣлій, а я, пока они странствовали изъ лавки въ лавку, отправился проститься къ П. Д. Вурцелю и побесѣдовалъ съ нимъ за русскимъ чаемъ около тульскаго самовара. У Бурделя довольно большая и хорошо выбранная библіотека русскихъ авторовъ, много французскихъ книгъ по исторіи и этнографіи. По словамъ его, Черногорія получаетъ изъ Россіи не мало помощи. Въ голодные годы прислано было сюда русскими не меньше полумилліона франковъ. Составленъ былъ комитетъ подъ предсѣдательствомъ митрополита, и Вурцель, въ качествѣ его помощника, долженъ былъ взять на себя главный трудъ по составленію списка пострадавшихъ округовъ и распредѣленію пособій. Раздача поручалась мѣстному попу, школьному учителю, капитану, представителямъ народа. Дѣло велось у нихъ вполнѣ честно. Три года сряду пришлось кормить пострадавшихъ. Особенно трудно было устроить неудавшихся переселенцевъ, которые двинулись въ Сербію, по приглашенію тамошняго правительства, въ числѣ 14.000 семействъ, а принято было ихъ только 6.000; 8.000 семействъ должны были вернуться, окончательно разоренныя, продавъ еще раньше свои дома, поля, скотъ, орудія, оставшись безъ крова, безъ хлѣба, безъ заработка. Кое-какъ размѣстили эти семьи по различнымъ селамъ и кормили на счетъ благотворительныхъ средствъ, а земли и имущество ихъ выкупили обратно. У Вурцеля я встрѣтился съ французскимъ министромъ-резидентомъ при черногорскомъ дворѣ г. Депре, женатымъ на красивой американкѣ, дочери Макъ-Клелана, съ которыми мы уже раньше видѣлись за табльдотомъ нашей гостинницы. Этотъ любезный дипломатъ самымъ дружелюбнымъ образомъ относится къ русскимъ, и взялъ съ меня слово, что мы съ женою заѣдемъ въ нему въ Рагузу на нашемъ обратномъ пути.

Съ послѣднимъ зашли мы проститься съ Кимономъ Эммануиловичемъ Аргиропуло, — этимъ въ высшей степени симпатичнымъ представителемъ здѣсь русской политики, сердечно привязаннымъ къ Черногоріи и вѣрующимъ въ ея счастливую будущность. К. Э. Аргиропуло, проживъ много лѣтъ въ Черногоріи, изучилъ до мельчайшихъ подробностей ея народъ и страну; онъ объѣхалъ верхомъ всѣ границы Черногоріи и присоединенныхъ въ ней земель, побывалъ у всѣхъ черногорскихъ племенъ и даже у окрестныхъ албанцевъ, отлично постигъ духъ и характеръ народа, основательно познакомившись съ его исторіей, я пользуется во всемъ княжествѣ огромнымъ авторитетомъ.

Такіе подготовленные, правильно смотрящіе дипломатическіе дѣятели только и могутъ быть полезны истиннымъ интересамъ Россіи. Раньше Черногоріи, Аргиропуло служилъ въ Персіи и въ Константинополѣ, такъ что имѣлъ случай со всѣхъ сторонъ изучить нашу восточную политику.

К. Э. Аргиропуло проводитъ нѣсколько лѣтнихъ недѣль на «Катунахъ» (альпійскихъ пастбищахъ) Ловчева; по его словамъ, гостепріимство простодушныхъ черногорскихъ пастуховъ доходитъ до трогательности. Они ему рѣжутъ барановъ, приготовляютъ молоко и сыръ, считая это за великую честь для себя, и ни одинъ изъ нихъ ни за что не согласится взять за это хотя бы одну копѣйку съ посланника русскаго царя. Въ Катунахъ живетъ лѣтомъ и князь, и многіе другіе черногорцы. К. Э. беретъ обыкновенно съ собою своихъ кавасовъ и повара., свою походную кровать и устраиваетъ себѣ гдѣ-нибудь въ уютномъ уголкѣ горнаго пастбища деревянный баракъ. По словамъ его, нѣтъ ничего здоровѣе и пріятнѣе этой жизни на заоблачныхъ пастбищахъ. Съ княземъ Николаемъ посланникъ нашъ въ самыхъ близкихъ и дружественныхъ отношеніяхъ и почти каждый вечеръ проводитъ у него, составляя ему партію въ русскій преферансъ.

Судя по тому, что я слышалъ здѣсь, вопросъ македонскій считается самымъ труднымъ, почти неразрѣшимымъ. Взаимная вражда сербовъ, болгаръ, грековъ и румынъ въ Македоніи дѣлаетъ положеніе тамъ Турціи несокрушимымъ, и каждый изъ соперничающихъ народовъ охотнѣе мирится съ властью Турціи надъ спорными странами, чѣмъ съ господствомъ въ нихъ кого бы то ни было изъ своихъ соперниковъ, тѣмъ болѣе, что турки гораздо снисходительнѣе къ различіямъ племеннымъ и религіознымъ, а прежняго своеволія и тиранніи пашей не допускаетъ постоянное вмѣшательство консуловъ и европейскихъ державъ. Если же правительство Оттоманской Порты по обыкновенію своему ложится мертвою рукою на всѣ отрасли государственнаго управленія, то зато оно не мѣшаетъ частной иниціативѣ, промышленной и торговой, какъ показываетъ, напр., примѣръ Салоникъ, гдѣ такъ называемые спаньолы, — предпріимчивые испанскіе евреи, — распоряжаются въ сущности всѣмъ. Сами македонцы отлично понимаютъ это преимущество турецкаго владычества и мечтаютъ только о самостоятельномъ устройствѣ Македоніи, вовсе не соблазняясь перспективою промѣнять султана на Милана или Фердинанда. Конечно, самостоятельная Македонія была бы лучшею развязкою этого сложнаго вопроса, постоянно волнующаго балканскіе народы, а черезъ нихъ и Европу; дальнѣйшій ходъ исторіи показалъ бы, куда стала бы добровольно тяготѣть эта новая свободная страна. Рознь, взаимная зависть, недовѣріе и междоусобные споры до сихъ поръ губятъ славянство, какъ губили они его въ его старой исторіи; судьба Россіи при татарскомъ/ нашествіи, судьба Сербіи на Коссовомъ полѣ — не научили славянъ политическому благоразумію. Даже совсѣмъ одноплеменные сербы считаютъ, напримѣръ, черногорцевъ дикарями, а черногорцы, въ свою очередь, свысока смотрятъ на сербовъ королевства, презрительно называя ихъ «шумадійцами», т.-е. пастухами, а себя почитая вольнымъ благороднымъ рыцарствомъ. Хотя же и существуетъ тайное соглашеніе между Сербіей и Черногоріей, устроенное еще Пирочанцемъ, о взаимномъ наслѣдствѣ въ случаѣ прекращенія рода сербской династіи Обреновичей и Черногорскихъ Нѣгушей, но актъ этотъ, какъ не представленный на утвержденіе сербской скупштины, не вступилъ въ законную силу. Связь же черногорскаго княжескаго дома съ Сербіей черезъ зятя князя Николая, Петра Карагеоргіевича, не имѣетъ большого практическаго значенія, потому что сторонниковъ Карагеоргіевичей въ Сербіи чрезвычайно мало.

Турки и австрійцы отлично умѣютъ разыгрывать свои партитуры на этомъ славянскомъ инструментѣ взаимной розни и создаютъ свою силу исключительно обезсиленіемъ славянъ самими же славянами. Географическое разъединеніе Черногоріи отъ Сербіи коварно оставленнымъ въ турецкомъ владычествѣ Новобазарскимъ санджакомъ такъ же не мало способствуетъ политическому разъединенію этихъ братскихъ народовъ. Безъ политическаго благоразумія и воздержности, безъ чувства исторической справедливости, народамъ невозможно разрѣшать серьезныхъ политическихъ и историческихъ задачъ. Въ Македоніи, напримѣръ, исторія каждаго балканскаго народа по очереди ложилась на исторію каждаго предшествовавшаго народа и закрывалась въ свою очередь исторіею послѣдующаго, оставляя временамъ грядущимъ свой отдѣльный отъ другихъ характерный слой, и крайне трудно рѣшить, за какими именно вѣками македонской исторіи, за какою стадіею ея политической жизни должны быть признаны исключительныя права наслѣдства. Съ этой точки зрѣнія сама Турція, владѣющая Македоніей въ силу завоеванія въ теченіе чуть не 500 лѣтъ, тоже не можетъ быть лишена нѣкоторыхъ законныхъ правъ, на долю свою въ этомъ сложномъ общемъ наслѣдствѣ балканскихъ народовъ.

Нужно также прибавить, что неблагоразумныя выходки нѣкоторыхъ нашихъ близорукихъ газетъ, совершенно незаслуженно называющихъ себя политическими, — нерѣдко много помогаютъ враждебнымъ намъ органамъ печати, австрійскимъ, нѣмецкимъ, англійскимъ, возбуждать подозрѣніе балканскихъ славянъ противъ мнимыхъ замысловъ Россіи на ихъ самостоятельность и невольно заставляютъ болѣе интеллигентную пасть здѣшнихъ славянскихъ народовъ — относиться съ затаеннымъ недовѣріемъ къ дѣйствіямъ Россіи.

Такъ, въ бытность нашу въ Цетиньѣ, вѣнская «Neue Freie Presse» съ особеннымъ злорадствомъ подчеркивала ребяческую статью «Гражданина» по поводу прибывшей въ Петербургъ болгарской депутаціи митрополита Климента и др., гдѣ политиканъ «Гражданина» торжественно объявлялъ, что Болгарія, Сербія, Румынія, должна стать русскими областями, слиться съ Россіей, какъ Баварія, Вюртембергъ и пр. слились съ германской имперіей, ибо самостоятельное существованіе ихъ будто бы немыслимо…

«Видите, какую судьбу готовитъ вамъ Петербургъ», — предупреждаетъ славянъ австрійская газета.

Правду говоритъ пословица, что такой услужливый другъ — опаснѣе врага.

За табльдотомъ гостинницы мы опять встрѣтились съ французскимъ посланникомъ Депрё и его женою; они уѣзжали изъ Цетинья въ одно время съ нами и взяли съ насъ слово, что, будучи въ Рагузѣ по пути въ Боснію, мы заѣдемъ къ нимъ пообѣдать въ ихъ загородную виллу, такъ какъ пароходъ изъ Рагузы въ Метковичъ отходитъ только утромъ, и вечеръ у насъ будетъ свободенъ. Тутъ же обѣдалъ и пріятель ихъ Пиге, воспитатель княжича Миркб, какой-то ксендзъ-энтомологъ и два туриста-англичанина, изъ которыхъ одинъ пошелъ пѣшкомъ въ Никшичъ, чтобы оттуда пройти черезъ Герцеговину и Боснію въ Рагузу.

Чемоданы наши были готовы, лошади тоже; добрѣйшіе наши земляки, г.г. Аргиропуло, Вурцель и нѣкоторые изъ черногорскихъ знакомцевъ нашихъ собрались проводить насъ, и мы, сердечно простившись съ ними, отъ души поблагодаривъ ихъ за радушное гостепріимство на чужбинѣ, сейчасъ же послѣ обѣда отправились въ путь.

 

XV

Возвращеніе на родину

Было три часа дня, и жара стояла еще большая; дорога была знакомая и уже не интересовала насъ такъ сильно, какъ въ первый проѣздъ. При спускѣ отъ Буковицы къ Нѣгушамъ, Бохо показалъ намъ вправо отъ дороги горы родного ему племена цекличей, откуда онъ переселился въ Каттаро. Молодыхъ лѣсовъ бука и граба по окрестнымъ горамъ видно было теперь довольно много. Въ Крстацѣ у знакомой кафаны мы нагнали Депре, которые выѣхали изъ Цетинья нѣсколько раньше насъ. Они ѣхали съ камердинеромъ, горничной, кавасомъ, съ цѣлою коляскою сундуковъ позади нихъ. Хотя французскій посланникъ считается живущимъ при дворѣ князя, но Депре, какъ и другимъ иностраннымъ дипломатамъ, разрѣшено, въ виду отсутствія въ Цетиньѣ подходящихъ условій жизни, жить въ Рагузѣ, пріѣзжая въ Цетинье одинъ разъ въ мѣсяцъ. Въ Рагузѣ Депре нанимаетъ прекрасную дачу въ Пелыпи, на берегу моря, среди роскошнаго сада пальмъ и магнолій.

Отъ Крстаца мы спустились къ Каттаро всего въ полтора часа. Мы катились внизъ въ этой удалой безостановочной скачкѣ, словно въ лихо пущенныхъ салазкахъ съ англійской горки, съ головокружительною быстротою крутясь съ одной петли дороги на другую, проносясь надъ ничѣмъ не огороженными обрывами охватывающей насъ кругомъ пропасти въ нѣсколько сотъ саженъ глубины. У самаго спокойнаго нервами человѣка невольно замираетъ сердце, когда не особенно хорошо выѣзженныя лошади несутся стремглавъ съ длинною и тяжелою коляскою, прямо, кажется, въ зіяющую у ногъ бездну, и вдругъ уже надъ послѣднимъ закрайкомъ ея круто поворачиваютъ на всемъ бѣгу въ слѣдующее колѣно дороги, которая неожиданно переламывается здѣсь подъ острымъ угломъ. Будь на дворѣ немного темнѣе, будь лошади не такъ поворотливы и кучеръ менѣе опытный, и вы бы черезъ полъ-секунды загремѣли внизъ съ коляской и лошадьми. Эти ежеминутные переломы дороги, рѣзкіе какъ зигзаги молніи, разлинеиваютъ будто царапинами циркуля всю открывающуюся нашимъ глазамъ широкую грудь горы, съ которой мы слетаемъ внизъ, — и не хочется вѣрить, чтобы мы должны были пронестись съ своею коляскою черезъ всѣ эти безчисленныя ступени гигантской дьявольской лѣстницы своего рода. Гора, да и другія крѣпостцы, увѣнчивающія собою вершины горъ вдоль австрійской границы, кажутся намъ отсюда на днѣ пропасти, и всѣ хорошенькіе заливчики, мыски и островки живописной Боки Которской, а за ними безбрежная гладь Адріатическаго моря вырисовываются теперь намъ какъ на прелестной акварельной картинѣ… Озеро-заливъ гладко какъ зеркало, и на этомъ голубомъ зеркалѣ десятки плывущихъ по немъ лодокъ кажутся усѣявшими его мухами; пароходъ, на всѣхъ парахъ бѣгущій среди нихъ, бороздя это прозрачное, гибкое стекло, кажется проворнымъ паукомъ, пустившимся за ними въ охоту…

Нашъ Божо, очевидно, угостившій себя и въ Цетиньѣ, и въ Крстацѣ, легкомысленный, веселый, безпечный, съ безцеремонностью итальянскаго ладзароне, разулся до боса и въ одной рубашкѣ, безъ шапки, спасаясь этимъ отъ солнечнаго жара, къ приливѣ радостныхъ чувствъ отъ возвращенія домой, отъ хорошаго заработка, а можетъ быть и отъ созерцанія родныхъ горъ, все время разливается въ разудалыхъ пѣсняхъ, которыя, вѣроятно, кажутся ему очень мелодическими, но которыя дѣйствуютъ на мое ухо какъ скрипъ немазанной арбы. Одъ отчаянно машетъ кнутомъ, подгоняя безъ того во всю прыть несущихся лошадей, весело перекликается со всякимъ проѣзжимъ кучеромъ, возчикомъ, прохожимъ, зная здѣсь всякаго по имени, подробно объясняя намъ, безъ всякихъ вопросовъ нашихъ, кто, куда, откуда и за чѣмъ ѣдетъ и идетъ намъ на встрѣчу, останавливаясь у каждаго кабачка, чтобы опрокинуть мимоходомъ маленькій стаканчикъ ракіи и поболтать съ хозяиномъ. Даже завидя гдѣ-нибудь глубоко внизу, на одной изъ параллельныхъ петель дороги, экипажъ или повозку съ товарами, онъ не преминетъ перекликнуться и послать привѣтственный сигналъ за цѣлую версту знакомому земляку. Эти частыя петли дороги Божо весьма образно называетъ по здѣшнему «серпентинами», т.-е. «змѣиными кольцами», въ переводѣ на русскій.

Вообще Божо нашъ — неузнаваемъ и ведетъ себя какимъ-то усатымъ мальчишкою; хвастаетъ безбожно, разсказывая намъ съ необыкновеннымъ паѳосомъ любимыя имъ легенды о посѣщеніяхъ Бокки императоромъ Францемъ-Іосифомъ, принцемъ Рудольфомъ и равными другими высокопоставленными особами, воспѣвая мудрость, справедливость и могущество славнаго швабскаго императора… О Россіи прусскомъ царѣ этотъ православный черногорецъ, кажется; ничего не слыхалъ, и не упоминаетъ о нихъ ни слова. До того основательно успѣли австрійцы перевоспитать своихъ адріатическихъ славянъ, по крайней мѣрѣ въ прибрежныхъ городахъ, если не въ селахъ.

— Скоро ли, однако, пріѣдемъ, Божо? уже сумерки наступаютъ, — въ нетерпѣніи спрашиваю я, немного встревоженный перспективою продолжать это скатываніе съ горъ въ салазкахъ въ ночной темнотѣ.

— Еще только двѣ серпентины, и мы внизу! — съ торжествомъ возвѣщаетъ Божо.

Дѣйствительно, только-что начали зажигать огни въ Каттаро, какъ наша коляска съ громомъ подкатила къ дверямъ гостинницы.

Мы, можно сказать, не съѣхали, а упали съ высотъ Черной-Горы въ австрійское прибрежье. Мѣстные люди, впрочемъ, нисколько не стѣсняются здѣсь ночнымъ путешествіемъ на Ловченъ; мы встрѣтили неподалеку отъ Баттаро коляску австрійскаго посланника, отправлявшагося къ князю въ Цетинье, а не* много ниже — цѣлый обозъ троекъ съ громоздкими товарами, карабкавшійся на гору. Ночь здѣсь даже предпочитаютъ дню для путешествія въ Цетинье, такъ какъ въ ночной прохладѣ и лошадямъ, и людямъ легче подниматься по кручамъ.

* * *

Мы покинули прелестную Бокку Которскую рано утромъ на очень плохонькомъ венгерскомъ пароходикѣ «Hungaria», который держитъ береговой рейсъ по всѣмъ далматскимъ портамъ.

На пароходѣ насказали намъ всякихъ скверныхъ, вещей про путешествіе черезъ Боснію. Русскому, не смотря ни на какіе паспорта и виды, тамъ просто ступить не даютъ безъ обиднаго и стѣснительнаго соглядатайства; васъ окружаютъ тайными агентами, на васъ заранѣе смотрятъ какъ на опаснаго человѣка, политическаго шпіона или подстрекателя къ возстанію. Дѣлаютъ все возможное, чтобы пребываніе въ Босніи вамъ показалось совсѣмъ не сладкимъ, и чтобы вы по добру, по здорову скорѣе бы убирались, откуда пришли. Увѣряли насъ даже, будто ни въ одномъ городѣ Босніи русскому не позволяютъ оставаться болѣе сутокъ, если онъ не имѣетъ тамъ торговыхъ или другихъ опредѣленныхъ дѣлъ. А если узнаютъ, что вы писатель, найдутъ у васъ разныя сербскія и русскія книги, то вы, будто бы, прямо можете попасть въ очень непріятную исторію, пока ее распутаютъ сношеніями съ кѣмъ слѣдуетъ, а вы, чего добраго, насидитесь гдѣ-нибудь въ совсѣмъ неудобномъ для васъ мѣстѣ, и, во всякомъ случаѣ, не можете поручиться, чтобы путешествіе ваше не затянулось противъ вашей воли гораздо дольше, чѣмъ вы предполагали. Къ этому прибавляли, въ видѣ утѣшенія, что и самыя желѣзнодорожныя сообщенія въ Босніи устроены собственно для административныхъ и стратегическихъ цѣлей и нисколько не приспособлены для дальнихъ сообщеній: поѣзда идутъ тамъ крайне медленно и не дожидаются одинъ другого, такъ что на пути приходится нерѣдко ждать поѣзда по цѣлымъ днямъ. Вообще тому, у кого время строго разсчитано, было бы рискованно направлять свой путь на Боснію, — увѣряли меня. А у меня время именно было разсчитано по часамъ, и всякое неожиданное запозданіе спутало бы всѣ мои разсчета. Ознакомиться съ положеніемъ страны и настроеніемъ народа при той перспективѣ, какую намъ рисовали, разумѣется, было бы невозможно, и всякое удовольствіе и интересъ видѣть новыя мѣста обратились бы невольно въ досадное расположеніе духа отъ ничѣмъ не вызванныхъ придирокъ и подозрѣній австрійскихъ властей, трепещущихъ за свое владычество надъ этой славянской страной, никогда ими не завоеванной и никогда не выражавшей желанія отдаться подъ ихъ покровительство.

А такъ какъ со мною была еще и жена, то подвергаться риску австрійскихъ порядковъ, хорошо мнѣ памятныхъ по исторіи съ профессоромъ Иловайскимъ и нѣкоторыми другими русскими путешественниками, я счелъ совсѣмъ неумѣстнымъ, и мы рѣшились прослѣдовать, не высаживаясь въ Рагузу, прямо въ Фіуме, чтобы оттуда черезъ Буда-Пештъ и Галицію возвратиться восвояси.

Въ Гравозѣ на пристани г. Депре и жена его опять радушно уговаривали насъ отправиться съ ними въ ихъ виллу, въ ожиданіи отъѣзда другого парохода, заворачивающаго въ Нарентскій заливъ и идущаго въ Метковичъ, въ Боснію. Но ми извинились передъ ними, объяснивъ имъ причину внезапной перемѣны нашего маршрута, и такъ какъ «Hungaria» стоялъ въ Гравозѣ всего одинъ только часъ, то намъ не представлялось возможности сдѣлать даже короткій визитъ любезнымъ представителямъ Франціи и полюбоваться ихъ живописною приморскою дачею.

Къ тому же оказалось, что срочный пароходъ въ Метковичъ отошелъ сегодня, во вторникъ, въ 8 ч. утра, за полтора часа до нашего прибытія, а слѣдующаго парохода нужно было ждать до четверга, т.-е. ровно двое сутокъ.

Бравый капитанъ венгерской «Hungaria» оказался, разумѣется, какъ и всѣ вообще австрійскіе моряки, не венгерецъ, а хорватъ, или кроатъ, какъ называютъ ихъ нѣмцы. Онъ сохранилъ всѣ славянскія симпатіи и съ охотой бесѣдовалъ съ нами о Россіи и о своихъ братьяхъ адріатическихъ славянахъ, ѣхалъ съ нами и католическій епископъ Албаніи, итальянецъ родомъ, какъ всѣ вообще католическіе епископы Албаніи; епископъ принадлежитъ къ монахамъ францисканскаго ордена, одѣтъ въ коричневую монашескую рясу съ пелериной, въ. широкополую черную шляпу съ зеленымъ снуркомъ; на шеѣ у него крестъ на золотой цѣпи. Но въ этотъ оффиціальный нарядъ онъ облекся только ради публики, уже въ каютъ-компаніи 1-го класса. Пріѣхалъ онъ на пароходъ, какъ я видѣлъ, въ фуражкѣ съ золотою тесьмою и въ короткомъ подрясникѣ, въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ онъ ѣздитъ обыкновенно верхомъ по горамъ своей полудикой паствы. Капитанъ передавалъ мнѣ, что вдоль всего морского берега Албаніи живутъ албанцы православные, католики же занимаютъ внутреннія неприступныя горы, а ближе въ Турціи и турецкой Сербіи — сплошные магометане. Католическое духовенство Албаніи, въ томъ числѣ и епископъ, ѣхавшій съ нами, содержится на счетъ громадныхъ средствъ общества Ргоpagandae fidei въ Римѣ, въ которое стекаются обильныя пожертвованія изъ Австріи, Франціи, Италіи. Австрійскій генералъ съ цѣлымъ штабомъ военныхъ чиновъ — тоже въ числѣ нашихъ спутниковъ. Но насъ больше заинтересовала ѣхавшая въ Венецію черногорка А. П. Вучитевичъ, родная сестра которой замужемъ за нашимъ прежнимъ посланникомъ въ Америкѣ, извѣстнымъ писателемъ-путешественникомъ Іонинымъ, бывшимъ во время послѣдней болгарской войны русскимъ генеральнымъ консуломъ въ Черногоріи и сопровождавшимъ князя Николая во всѣхъ его походахъ. Отецъ Вучитевичей эмигрировалъ изъ Черногоріи еще при князѣ Даніилѣ, потому что былъ сторонникъ соперника его Джеорджія Петровича Нѣгоша. Теперь онъ помирился съ княземъ Николаемъ и бываетъ у него въ Цетиньѣ, но живетъ все-таки въ австрійской Будвѣ, гдѣ у него свой домъ. Тамъ море, живописная мѣстность, но жить очень скучно, безъ общества, безъ дѣла. Анастасія Вучитевичъ говоритъ сносно по-русски и передавала намъ много неутѣшительнаго о современной черногорской молодежи. Черногорцы, получившіе образованіе во Франціи или въ Россіи, доктора, инженеры, тяготятся жизнью въ Черногоріи и не скрываютъ своего презрѣнія къ ея патріархальному быту. Ихъ смущаетъ грубый сельскій трудъ ихъ родителей, они черезчуръ барятся, отказываются служить на своей родинѣ и тянутъ въ Россію, въ Европу, а если и рѣшаются остаться въ Черногоріи, то требуютъ для себя большихъ и выгодныхъ должностей, къ которымъ они даже и не подготовлялись. Одинъ старый черногорскій попъ со слезами жаловался нашей спутницѣ на своего единственнаго сына, возвратившагося изъ Парижа образованнымъ красавцемъ-инженеромъ. Онъ составлялъ всю надежду старика, ничего не жалѣвшаго, чтобы поставить его на ноги. А пріѣхалъ, сталъ попрекать отца и мать ихъ грубыми обычаями, не можетъ ѣсть того, что они ѣдятъ, страшно скучаетъ дома, отъ своихъ землячекъ, черногорскихъ дѣвушекъ, отворачивается и даже не говоритъ съ ними, называетъ ихъ кухарками, не хочетъ служить въ Черногоріи, увѣряя, что здѣсь съ тоски пропадешь… Старикъ-отецъ посмотрѣлъ, посмотрѣлъ на его выходки, погоревалъ съ своею* старухою, призвалъ сына и сказалъ ему:- Вотъ тебѣ деньги! ступай и не возвращайся больше никогда! Я думалъ, что у меня есть сынъ-черногорецъ, какъ я, а ты сдѣлался бариномъ; мнѣ баръ не нужно. Прощай!..

Молодой инженеръ заплатилъ тогда князю цѣну своего воспитанія и вмѣсто инженерства въ Черногоріи выпросилъ себѣ мѣсто консула въ Скутари. Другой, докторъ, учившійся въ Россія^ о Черногоріи, о нравахъ народа отзывается не иначе, какъ съ презрѣніемъ, отказывается наотрѣзъ жениться на черногоркѣ и даже по телеграммѣ князя не поѣхалъ сразу изъ Будвы лечить его дѣтей, и напрямикъ объявляетъ, что ни за что не станетъ служить въ Черногоріи. Въ Петербургѣ онъ былъ ассистентомъ у профессора Раухфуса въ институтѣ экспериментальной медицины принца Ольденбургскаго.

— Черногорцы стараго закала, безъ образованія, чудо что за люди! — заключила наша собесѣдница, — а образованные — нехорошій народъ: никакого патріотизма, никакихъ нравственныхъ, идеаловъ… Поссорятся или уѣдутъ въ чужія земли, сейчасъ начинаютъ писать брошюры, памфлеты противъ князя, противъ Черногоріи.

Конечно, все это факты сами по себѣ грустные. Они не новы намъ, русскимъ, хорошо знакомымъ съ тѣмъ же печальнымъ явленіемъ въ лицѣ многихъ нашихъ образованныхъ юношей, выходящихъ изъ крестьянскаго и духовнаго сословія. Очень можетъ быть, что при рѣзвомъ переломѣ исторіи, при переходѣ отъ патріархальнаго сельскаго быта къ городской цивилизаціи со всѣми ея утонченными соблазнами, явленіе это дѣлается своего рода роковою необходимостью, которой нельзя миновать ни одному народу. Но во всякомъ случаѣ подобныя явленія не слѣдуетъ приписывать внутреннему свойству научнаго образованія или цивилизаціи вообще; это только обычныя язвы, ее сопровождающія; истинную цивилизацію, въ ея основныхъ плодотворныхъ элементахъ, несомнѣнно можно осуществить безъ всякой примѣси роскошныхъ и себялюбивыхъ вкусовъ, безъ всякаго потрясенія ею тѣхъ глубоко-нравственныхъ началъ, которыя вызываютъ въ людяхъ непобѣдимую любовь къ родинѣ, непоколебимое чувство долга, уваженіе къ самому простому труду и добродушное довольство хотя бы слишкомъ скромными житейскими условіями.

Было бы большою ошибкою и большою несправедливостью приписывать образованію или цивилизаціи то, что должно быть объясняемо именно недостаточностью истиннаго образованія, искаженіемъ и нарушеніемъ самихъ основъ цивилизаціи. 'А у насъ, къ сожалѣнію, это случается сплошь да рядомъ.

Не нужно также забывать, что если образованный черногорецъ часто усвоиваетъ себѣ нежелательные вкусы и даже пороки цивилизованнаго общества, то и въ старомъ, глубоко мнѣ симпатичномъ типѣ черногорца, какъ и во всякомъ представителѣ патріархальной простоты, патріархальной доблести и патріархальной грубости, были тоже свои коренные недостатки, были черты характера и быта, возмущающіе наше нравственное чувство. Достаточно напомнить, напримѣръ, о страсти черногорца къ четованію и гайдучеству, о варварскихъ обычаяхъ его украшать свои храмы головами убитыхъ враговъ или «каменовать» женщину, провинившуюся противъ супружеской вѣрности… Смягченіе нравовъ и понятій, необходимое въ ходѣ исторіи народа, развивающагося на началахъ христіанства, только измѣняетъ характеръ людскихъ пороковъ, но далеко еще не освобождаетъ отъ нихъ цивилизующійся народъ, особенно въ первыя стадіи его начинающейся гражданственности.

* * *

Берега, которые мы проѣзжали, были уже намъ достаточно знакомы, и только въ Сполатто мы вышли на берегъ вмѣстѣ съ m-lle Вучитевичъ, чтобы купить славящихся во всемъ прибрежьѣ «сплетскихъ калачей» у извѣстнаго здѣсь пекаря Петара Петци. Калачи эти — въ формѣ круглыхъ вѣнковъ и тѣстомъ своимъ напоминаютъ наши выборгскіе крендели; продаютъ ихъ по 5-ти крейцеровъ штуку. Сполатто — самый большой городъ на далматскомъ побережьѣ, больше Зары и Рагузы, и ожидаютъ, что онъ скоро будетъ сдѣланъ, вмѣсто Зары, столицею Далмаціи. Городъ съ моря имѣетъ очень внушительный видъ, охватывая длиннымъ полукружіемъ своихъ большихъ, тѣсно построенныхъ домовъ довольно обширную бухту. Но когда мы очутились на берегу этой прекрасной пристани, среди широкаго элегантнаго гулянья, нужно было зажать носъ и спасаться, куда глаза глядятъ. Невыносимый запахъ сѣрнистаго водорода, словно изъ сейчасъ только разбитой гигантской реторты химика, несетъ со стороны моря, вѣроятно, вслѣдствіе прибиваемыхъ волною въ берегу гніющихъ водорослей и равныхъ другихъ органическихъ остатковъ.

Спонатская публика каждый вечеръ осуждена гулять въ такой отвратительной вони, если вѣтеръ тянетъ съ моря.

Зару мы оставили въ покоѣ, не желая покидать ради нея своихъ постелей въ ранній утренній часъ, и вышли на палубу, уже войдя въ самую глубину Фіумскаго залива. Берегъ впереди весь казался зеленымъ отъ лѣсковъ и луговъ, покрывающихъ горы. Направо отъ насъ выглядываютъ другъ изъ-за друга громадные хребты Динарскихъ Альпъ.

Фіуме смотритъ большимъ, серьезнымъ городомъ, хотя не сравняется ни съ Тріестомъ, ни съ Одессою. Онъ привлекателенъ тѣмъ, что не сбитъ, какъ Тріестъ, въ тѣсную кучу высокихъ бѣлыхъ каменныхъ ящиковъ, а привольно разбросанъ по зеленымъ сватамъ берега, среди садовъ и деревьевъ. Въ обѣ стороны отъ него, а особенно въ западу, цѣлая страна хорошенькихъ деревенекъ, дачъ, фермъ, фабрикъ, тоже разбросанныхъ среди садовъ по зеленымъ холмамъ и горнымъ склонамъ, живописно прильнувшимъ въ самому берегу моря.

Сдавъ багажъ на вокзалъ желѣзной дороги, мы хотѣли воспользоваться свободнымъ вечеромъ, чтобы посѣтитъ столь хваленую Аббацію, одно изъ самыхъ модныхъ мѣстъ для морского купанья, сдѣлавшееся еще болѣе популярнымъ послѣ лѣтняго пребыванія здѣсь императора и императрицы германскихъ.

Мы доѣхали по конкѣ отъ вокзала до Корсо и, отдохнувъ немного за столикомъ Café Central, взяли билеты aller et retour на пароходъ въ Аббацію. Пароходы эти ежечасно отправляются изъ Фіуме въ Аббацію и изъ Аббаціи въ Фіуме, и, къ удивленію нашему, всѣ полны публики.

Западный берегъ залива заворачиваетъ рогомъ одинъ изъ гористыхъ мысовъ своихъ и въ пазухѣ этой бухточки расположена Аббація. Аббація, какъ и наша Ялта въ Крыму, только центръ многочисленныхъ дачъ, осыпающихъ всю эту часть берега, гораздо болѣе гористую и лѣсистую, чѣмъ остальная окрестность. Густые, высокоствольные лѣса, крайне рѣдкіе въ адріатическомъ побережьѣ, даютъ жителямъ дачъ безконечное разнообразіе горныхъ прогулокъ въ прохладной тѣни деревьевъ. Шуба лѣсовъ, одѣвающая горы, и положеніе Аббаціи въ пазухѣ горы, заслоняющей ее отъ слишкомъ жгучихъ лучей южнаго полудня, дѣлаютъ лѣтнее пребываніе въ Аббаціи особенно удобнымъ и привлекательнымъ, между тѣмъ какъ Фіуме, расположенный какъ разъ на югъ, беззащитно принимаетъ на себя всѣ удары полуденнаго солнца. Вездѣ, до самыхъ вершинъ пирамидальныхъ горъ и холмовъ, бѣлѣютъ, желтѣютъ, краснѣютъ среди темнаго фона лѣсовъ виллы, пансіоны, замки окрестныхъ владѣльцевъ.

Аббація — это одинъ сплошной паркъ пальмъ, латаній, юккъ, кипарисовъ, роскошный уголокъ тропиковъ, брошенный на живописные камни морского берега по крутымъ скатамъ лѣсистой горы; среди букетовъ пальмъ, въ цвѣтущихъ и благоухающихъ корзинахъ цвѣтниковъ спрятаны, будто какія-нибудь драгоцѣнныя бездѣлушки, дворцы и виллы, полные художественнаго вкуса, одни изящнѣе другихъ, одни богаче другихъ, всѣ въ мраморахъ, въ статуяхъ, въ балюстрадахъ, балкончикахъ, фонтанахъ… Этотъ паркъ, эти виллы придвинулись прямо къ морю и какъ гигантскою ширмою загородились зеленою курчавою горою отъ вѣтровъ и зноя… Проводятъ тутъ лѣто только очень богатые люди, и стоитъ только окинуть глазомъ этотъ волшебный садъ, населенный мраморными дворцами, чтобы сразу понять, до какой степени было бы здѣсь неумѣстно и невозможно все скромное и бѣдное. Эрцгерцогиня Стефанія, вдова загадочно погибшаго наслѣднаго принца Рудольфа, особенно полюбила Аббацію и избрала ее своимъ постояннымъ мѣстомъ пребыванія, не мало обогащая этимъ счастливый приморскій уголокъ.

Мы обошли пѣшкомъ паркъ, объѣздили въ щегольской коляскѣ, которыхъ тутъ множество толпится у гостинницъ для услугъ туристовъ, немногочисленныя улицы, аллеи и набережныя мѣстечка, и, наморившись, усѣлись на центральной эспланадѣ передъ главнымъ рестораномъ, гдѣ играетъ музыка, какъ разъ надъ обрывами моря, освѣжая себя мороженымъ, слушая стройные звуки оркестра и вмѣстѣ съ тѣмъ любуясь чудною картиною вечерняго моря.

У самыхъ ногъ нашихъ оказалась пристань для купанья, и обтянутые въ полосатое трико любители водяного спорта продѣлывали передъ нами невообразимые сальто-мортале, прыгая головою внизъ съ высокихъ подмостковъ въ волны моря, ловко перекувыркиваясь въ воздухѣ и всячески утѣшая зѣвавшую на нихъ публику своими гимнастическими затѣями.

Съ послѣднимъ вечернимъ пароходомъ мы перебѣжали назадъ въ Фіуме, успѣли еще* не спѣша напиться чаю и закусить въ Café Central, погуляли по ярко освѣщенному, какъ паркетъ гладкому Корсо, полному празднаго народа, и только въ 10 часовъ вечера, занявъ мѣста въ отлично устроенномъ спальномъ вагонѣ, съ умывальнями, буфетомъ, просторною столовою и всякими вообще комфортабельными приспособленіями, двинулись по дорогѣ въ Буда-Пештъ. Прибавки за спальный вагонъ съ насъ взяли полъ-цѣны нашихъ желѣзнодорожныхъ билетовъ.

Въ Венгріи мы уже не хотѣли нигдѣ останавливаться, и нетерпѣливо неслись курьерскимъ поѣздомъ назадъ въ далекую родину. У насъ не хватало больше ни времени, ни терпѣнія такъ долго быть на чужбинѣ. Венгрія только мелькала мимо насъ въ окна вагона, какъ безконечно развертывающійся свитокъ, оставляя во мнѣ впечатлѣніе сплошной плодоносной равнины, покрытой тучными нивами кукурузы, стадами быковъ съ аршинными рогами, богатыми фермами, опрятно выстроенными деревнями, прорѣзанной во всѣхъ направленіяхъ шоссированными и густо обсаженными дорогами…

Самъ Буда-Пештъ промелькнулъ почти незамѣтно, потому что мы прорѣзали его въ сторонѣ предмѣстій и только издали могли любоваться на цѣлый лѣсъ фабричныхъ и заводскихъ трубъ, окружающихъ его волнистыми хвостами своихъ безчисленныхъ дымовъ, на старинную крѣпость Буды, вѣнчающую собою крутой холмъ надъ волнами Дуная, да на самъ широкій Дунай, черезъ который мы пронеслись по прекрасному желѣзному мосту немного ниже города. Вокзалъ Буда-Пешта — громадный и великолѣпный, но здѣсь все только Венгрія и ничего кромѣ Венгріи. Ни одной нѣмецкой надписи нигдѣ, ни одного нѣмецкаго слова ни отъ кого.

Отъ Буда-Пешта — курьерскій поѣздъ въ Галицію уже безъ спальныхъ вагоновъ; а очень скоро изъ курьерскаго онъ обратился въ самый возмутительный поѣздъ «на долгихъ». Насъ неожиданно остановили глубокою ночью на серединѣ дороги, и совсѣмъ сонныхъ стали выгонять изъ вагоновъ, объявляя, что дорогу размыло сильными горными дождями и что нужно пройти около полуверсты пѣшкомъ черезъ ложбину до другого поѣзда, который высланъ намъ на встрѣчу. Ночь была хоть глазъ выколи; дождь лилъ какъ изъ ведра, и глинистая почва размякла, какъ тѣсто, такъ что нога уходила по щиколку въ грязь. Поѣздъ стоялъ въ какомъ-то лѣсномъ ущельѣ Карпатскихъ горъ, въ которомъ ночной вѣтеръ вылъ пронзительно, какъ въ трубѣ, барабаня безъ милосердія намъ въ лицо косыми струями дождя. Не видно было, куда идти, и на каждомъ шагу можно было полетѣть въ темнотѣ куда-нибудь въ обрывъ; а тутъ еще изволь тащить съ собою чемоданы, сакъ-вояжи и всю наскоро захваченную изъ вагона дорожную рухлядь. По счастію, нашлись какіе-то услужливые люди, которые согласились нагрузиться нашимъ багажомъ, и хотя исчезли сейчасъ же въ темнотѣ, оставляя меня раздумывать объ ихъ дальнѣйшихъ намѣреніяхъ и о будущей судьбѣ нашихъ чемодановъ, но тѣмъ не менѣе дали мнѣ возможность провести жену до освѣщеннаго мѣста, гдѣ стояли длинными рядами, съ пылающими смоляными факелами въ рукахъ, совсѣмъ какъ въ какой-нибудь сценѣ романтической оперы, закутанные въ вывороченныя мѣхомъ бараньи шкуры, въ нахлобученныхъ широкополыхъ шляпахъ, черныя, усатыя фигуры, которыя казались еще мрачнѣе и таинственнѣе отъ странно освѣщавшаго ихъ, перебѣгавшаго по ихъ суровымъ лицамъ краснаго отблеска факеловъ. Это администрація желѣзной дороги очень кстати догадалась выслать человѣкъ пятьдесятъ словаковъ, туземцевъ этихъ горъ, чтобы помочь публикѣ перебраться по проложеннымъ доскамъ черезъ размывы дороги.

Только въ 5 ч. утра мы добрались до Лавоча. Къ нашему горю, утренній поѣздъ не дождался насъ и ушелъ. Слѣдующаго поѣзда приходилось ждать до 7 часовъ вечера и въ свою очередь упустить необходимый дальнѣйшій поѣздъ. Когда мы всѣ, продрогшіе, не выспавшіеся, обезкураженные рядомъ неудачъ, высыпали изъ вагоновъ и безпомощно толкались на открытой галереѣ воздала, запертаго потому, что въ этотъ часъ не полагалось никакого поѣзда, мы были похожи на обмершихъ осеннихъ мухъ… Но съ нами было нѣсколько галиційскихъ евреевъ, спѣшившихъ по дѣламъ въ Львовъ, и они-то первые стали раскидывать своимъ изобрѣтательнымъ умомъ, какъ бы намъ выбраться изъ нашего горестнаго положенія. Послѣ нѣсколькихъ безплодныхъ аттакъ на начальника станціи, чтобы онъ приказалъ насъ везти дальше до Сколы въ томъ же поѣздѣ, у находчивыхъ израильтянъ сейчасъ же составился другой планъ. Они стали сновать по публикѣ съ подписнымъ листомъ, — кто желаетъ участвовать въ заказѣ дли насъ экстреннаго поѣзда до Сколы, гдѣ почему-то являлась возможность сѣсть въ какой-то проходящій поѣздъ, и сколько кто можетъ заплатить за это удовольствіе. Публика была небогатая и нетароватая, и огромное большинство — III-го класса: кто записывалъ гульденъ, кто два, такъ что никакъ не набиралось требуемыхъ 68 гульденовъ. Чтобы ускорить дѣло, я вынужденъ было свеликодушничать и дать за себя 12 гульденовъ, но очень скоро узналъ изъ секретнаго доклада одного изъ израильтянъ, что оба иниціатора подписки обдѣлали дѣло такъ, что имъ не только не пришлось ничего заплатить за себя, но еще и осталась малая толика за хлопоты…

Чтожъ! всякая изобрѣтательность должна быть оплачена. Экстренный поѣздъ кое-какъ собрали и отправили насъ, наконецъ, дальше. Кругомъ насъ — дикая живописность лѣсныхъ горъ, еловые и сосновые лѣса, густою гривою покрывающіе хребты и пики, шумящіе горные ручьи, пильни, доски, бревна, обозы съ лѣсомъ…

Мы перерѣзаемъ Карпаты и въѣзжаемъ въ Галицію. Здѣсь никакой другой промышленности, кромѣ истребленія лѣсовъ. Австрія дѣлаетъ все возможное, чтобы не дать развиться здѣсь мѣстнымъ фабрикамъ и заводамъ въ подрывъ нѣмецкимъ и венгерскимъ. Забитые, апатичные словаки, въ своихъ круглыхъ войлочныхъ шляпахъ, въ плащахъ изъ грубаго сукна, въ замашнихъ портахъ и рубахахъ, обутые въ первобытныя сандаліи изъ сыромятной кожи, уныло бредутъ по дорогамъ, уныло толпятся у вокзаловъ, съ холщевыми мѣшками на плечахъ. Это краснокожіе индѣйцы своего рода, обреченные на прогрессивное вымираніе подъ напоромъ враждебной имъ нѣмецко-венгерской культуры, вынужденные всякимъ насиліемъ, политическимъ и религіознымъ, очистить поскорѣе мѣсто въ родной землѣ своей болѣе, чѣмъ они, достойному, горделивому и тиранническому племени…

Съ нами въ вагонѣ оказался молодой польскій монахъ-миссіонеръ, родомъ изъ Варшавы, но окончившій курсъ на богословскомъ факультетѣ римскаго университета; онъ теперь занимаетъ во Львовѣ должность вице-ректора какого-то духовнаго училища, а раньше былъ въ болгарской миссіи и свободно говоритъ по-болгарски и итальянски.

Польскій богословъ все время передавалъ намъ свои скорбные взгляды на усиленіе еврейскаго господства въ Австро-Венгріи.

— Вся Венгрія въ рукахъ евреевъ и франмасоновъ, — горячо увѣрялъ онъ насъ:- всѣ лучшіе дворцы въ Пештѣ на улицѣ Андраши — еврейскіе; всѣ капиталы, вся торговля, вся журналистика — еврейскіе! То же и въ Вѣнѣ. Но въ Пештѣ тѣмъ опаснѣе, что евреи слились подъ видомъ франмасоновъ съ христіанами, — въ Вѣнѣ они пока держатся отдѣльно. Бургомистръ Пешта — еврей; евреи проводятъ законы о разводѣ, о гражданскомъ бракѣ, чтобы разрушить христіанское общество, чтобы все потопить въ невѣріи и космополитизмѣ… Въ Италіи, въ Римѣ евреи тоже пріобрѣтаютъ съ каждымъ днемъ громадное значеніе. Сонино — министръ финансовъ, напримѣръ, — еврей. Если итальянское королевство скоро не уничтожится, и папа не установитъ свою власть надъ всею Италіей, то и ей грозитъ судьба Австро-Венгріи, и она обратится въ еврейское царство! — закончилъ пророческимъ голосомъ молодой ксендзъ.

Но въ это время поѣздъ нашъ уже останавливался подъ навѣсомъ львовскаго вокзала, и мы торопливо бросились брать билетъ на ожидавшій насъ поѣздъ на родину…

Евгеній Марковъ.

1898