Андрей проснулся, не ощущая привычной бодрости.

Он долго и шумно умывался. Его жена ушла на работу совсем рано, когда еще не рассвело. Его всегда мучала мысль о том, что жена встает рано, едет на работу в первых молчаливых автобусах вместе с невыспавшимися усталыми людьми. Его жена любила свою работу, наверно, по-своему любила и эти утренние часы и иначе смотрела на ехавших вместе с ней людей. У Андрея была мечта, которой он ни с кем не делился — о доме с огромной, невиданно огромной голой террасой, на которую его жена выходит по утрам из застекленных дверей и по которой идет долго-долго, пока не дойдет да ее конца. Что она должна увидеть дальше, он представлял себе не совсем ясно, выдумка всегда казалась ему бледной и недостаточно красивой. Но все же он знал, что это будет небо без солнца, утомленное роскошное небо, излучающее сумрачный свет; он представлял себе огромную площадь под этим небом — когда он смотрел на горизонт, он казался ему слишком близким. Ему хотелось, чтобы горизонт был раза в два дальше, чтобы он находился не за лесом, не за полем, а неким странным образом окружал бы деревья, разбросанные среди трав и цветов причудливыми ломаными линиями. Ему хотелось, чтобы земля излучала прохладу.

В этой мечте он никогда не ставил себя рядом с женой, не задумывался над тем, где будет находиться сам в это время. Он думал о террасе и тогда, когда видел жену утомленной, с покрасневшими от стирки ладонями или с нервными беспокойными глазами после того, как она заставляла их капризную дочь повторять уроки.

Сейчас девочка еще спала, шум воды в ванной не беспокоил ее. У нее был крепкий здоровый сон, несмотря на упорный и своенравный характер. Она кончала третий класс, и Андрей нередко по ночам вполголоса говорил жене, что через несколько лет характер их дочери должен выровняться. Он не раз говорил на эту тему с научным работником, философом, который регулярно читал лекции на их заводе. Философ утверждал, что обычно такой нрав — признак твердого характера, что такие дети приносят немало хлопот своим родителям, но зато из них вырастают настоящие люди. Он не допускал, что ребенок может быть просто избалованным. Глядя на суровые мужественные лица мужчин в пропитанных маслом спецовках, он не верил, что эти рабочие люди могут баловать своих детей.

Андрей собрал свою брезентовую одежду, положил ее в сумку, проверил карманы — на месте ли автобусные билеты и талоны в столовую, прочел бумагу с длинными наставлениями, которую жена оставила для дочери, позавтракал на скорую руку и вышел.

Ожидая автобус, он несколько повеселел, но чувство, что ему предстоит утрясать какой-то неприятный вопрос, осталось. Может, его растревожила вчерашняя лекция? Философ говорил им о смысле жизни и всяких сложных вещах… Видимо, забыл, что перед ним рабочие. Он даже сказал: «Нужно жить так, чтобы, умирая, тебе казалось, что мир без тебя будет одинок!» Эта мысль смутила Андрея. Не то, чтобы она показалась ему слишком сложной, скорее, он не мог почувствовать справедливость этого утверждения. Он привык считать, что оценивать твои поступки должны другие, человек должен быть скромным. Но его в этом утверждении привлекала сила — вот каким может быть человек! Широта этой мысли была так огромна, что порождала напряжение. Наверно, нечто подобное он испытывал бы возле бесконечно высокого здания, пытаясь увидеть его крышу — шея бы, наверно, не выдержала, как бы он ее ни вытягивал, а крыши все равно не увидать. Философия! Наверно, ученые пытаются все время думать по-новому, давать новые объяснения. Сейчас ему было тяжело, а он не знал отчего.

Он оказался на заводе, проделав серию автоматических действий. Две ступеньки автобуса, толкучка, опять две ступеньки автобуса, проходная, когда ноги сами собой начинают идти бодро, двадцать ступеней до второго этажа, узкая кабина для переодевания (безошибочное узнавание своей, четырнадцатой слева, среди тридцати кабин-близнецов). Сняв одежду и надев свои синие доспехи, он оказался в широком пространстве перед цехом, среди которого люди казались маленькими. Последние минуты перед началом рабочего дня, когда утренний ветер вливает в тела бодрость, минуты между домом и рабочим местом.

Андрею были необходимы эти минуты. Он в это время словно отделял тревоги от паники, радости от довольства собой, давал оценку событиям, он как бы приводил в порядок самого себя.

— Каждому человеку необходимо время для созерцания, — говорил философ. — Он должен вглядываться и в себя, и в окружающих. Если этого не делать, то какой бы обычной ни казалась его жизнь, тысячи мелочей обступят его. Он не уловит момента, когда необходимы решительные действия. Течением его жизни будут руководить чужие толчки, а не его собственные устремления. Желание размышлять должно стоять перед нами, как таблички на вокзалах. «Осмотрись, прислушайся и перейди». Нужно спокойно осмотреться, а не слепо бросаться вперед, не зная, что тебя ждет — грохот, тишина или удар.

Андрея не покидало чувство тревоги, когда он слушал по утрам в автобусе оживленные разговоры о футболе или компаниях. Он мечтал ездить в автобусах, где царило бы мудрое и глубокое молчание. Скромность не позволяла ему считать, что он достиг того внутреннего настроя, о котором рассуждал философ. К тому же он считал, что ему не нужно делать решительных шагов, что его волнения обыденные, житейские. Наверно, философ имел в виду все же каких-то иных людей, не таких обыкновенных, как он. Андрей проработал пятнадцать лет на одном и том же месте, любил только одну женщину, не ездил за границу… О каких решительных шагах или действиях может идти речь? То, что несколько лет назад его сделали бригадиром, что он получает награды — не шаг, а скорее тот толчок извне, о котором говорил лектор. Пришло его время. И другие становились бригадирами, и другие получали награды. Андрей знал, что всегда будет работать хорошо и вряд ли у него возникнут неприятности с руководством. Что особого может случится в его жизни?

Солнце начало пригревать, но казалось, что этот свет и тепло несет заводу не солнце, а гул человеческих голосов. Андрей давно заметил связь между оживлением и светом. Доковая камера наполнилась за ночь водой, и большой некрашеный корабль из ржаво-красной стали, находившийся на ее дне, сейчас поднялся высоко над головами людей. Вода в камере, неподвижная и покорная, приобрела цвет корабля. Андрею захотелось показать дочери эту красную воду.

Ему всегда хотелось показать дочери все то, что ему самому казалось необычным. Считая себя самым обыкновенным, ничем не примечательным человеком, он боялся, что такой может стать и его дочь, что окружающие не будут замечать ее. Ему хотелось, чтобы она выросла умной, уверенной в себе, совершала смелые поступки, говорила умные вещи, вызывая всеобщее восхищение. Будь у его дочери такой отец, как лектор-философ, она такой и стала бы. Эта мысль порождала в голове Андрея чувство вины, он напряженно всматривался в людей, в предметы и неожиданно для себя научился открывать то, чего другие не замечали: смену настроения на лицах людей, особые интонации голоса, оттенки чувств. Он не рассказывал дочери об этом особом мире, но старался направить ее внимание так, чтобы она сама открыла его.

Его мысли прервал Стоян из их бригады — у него были близнецы, хотя он сам еще даже в армии не служил. Стоян обнял его за плечи и увел от красной воды.

— Пошли, шеф, — сказал он. — Пошли, ты можешь опоздать и подать нам плохой пример.

Андрей засмеялся и пошел с ним, чувствуя, что его утреннее тревожное настроение окончательно испарилось, как тяжелое, но необоснованное предчувствие. Трудно было оставаться в плохом настроении при виде дверей цеха и сложенных в углу стальных листов — этот угол Стоян отвоевал для их бригады. То, что Андрей говорил дочери, он никогда не говорил членам своей бригады. Да и как он мог поведать им о своих молчаливых разговорах с лектором или о любви к жене? Его считали очень добрым, но лишенным воображения человеком. Никто не догадывался, что для истинной доброты тоже нужно воображение, потому что она любит мир в увиденных и созданных ею красках, звуках и тонах. Впрочем, и сам Андрей разделял мнение других о себе. Он восхищался Стояном, который всегда находил меткое слово, не боялся показывать свои чувства, но выражал их таким способом, что никто не обвинил бы его в сентиментальности. Стоян говорил вслух, что очень любит свою жену, и когда холостяки, которые встречались порой с несколькими девушками сразу, посмеивались над ним, отвечал:

— Тебе этого не понять. Она просто параллельна моей душе.

На такое утверждение никто не находил достойного ответа.

Андрей склонился над одним из красных стальных листов. Он лежал перед ним безликий и пустой. Андрей раскрыл тетрадь, в которой вычислял размер деталей, положил ее перед собой, взял линейку и острым куском железа стал наносить на лист контуры судовых деталей, обводя их затем белой краской. Он расчерчивал лист за листом, а другие брали листы и вырезали детали.

Андрей расчерчивал листы сложными движениями, начинал чертить то с одного, то с другого конца. Казалось, в его работе нет системы. Но через некоторое время становилось видно, что пространства, обведенные белой краской, плотно прилегают друг к другу, различные по форме детали расположены на листе в стройной системе. Только крохотные уголки оставались кое-где незаполненными.

Как это у него получается, Андрей и сам не смог бы объяснить. «Отличный мастер, но не умеет делиться своим опытом», — говорили о нем инженеры. Он расчерчивал листы с наслаждением, самозабвенно, идя от края к центру и испытывая удовлетворение от того, что детали ложатся на лист плотно друг к другу. Когда он был молодым, у него на листах оставалось много неиспользованного места. Шло время, и он открывал для себя все новые и новые интересные стороны своей работы. Работая над листом, он не думал о собраниях, на которых директор и инженеры призывали к экономии металла, он не мог постичь языка цифр в докладах. Но неиспользованный металл нарушал в нем чувство гармонии и стройности, он изобретал все новые и новые комбинации, которые неведомым способом приносили успех… Порой его самого пугали испытываемые им радость и волнение. Все говорили о том, что работа — самое главное. А он шел в цех с чувством, что ему предстоит сложная и приятная игра. Наверно, если бы можно было точно объяснить суть работы, ее никто не боялся бы. Ему хотелось поговорить об этом с лектором, но каждый раз его охватывали сомнения, и теперь он думал, что вряд ли когда-нибудь заговорит с ним на эту тему. Ему казалось, что он не сумеет выразить точно свои мысли, и лектор не поймет его.

Его опять отвлек от мыслей голос Стояна:

— Перекур, шеф!

Андрей посмотрел на работу своих ребят. Неплохо, но никто из них не достиг его точности.

Все вышли во двор. Солнце давно светило вовсю. И только сейчас Андрей почувствовал тяжесть в пояснице — пятнадцать лет он работает, согнувшись.

— Пообедаем вместе, шеф? — спросил Стоян.

Андрей кивнул, но в это время его взял за плечо инженер, отвечавший за их участок.

— Мне надо поговорить с тобой, — сказал он. — Давай прокатимся на моторной лодке.

Андрей удивленно посмотрел на него, но пошел за инженером. Ребята из его бригады молча смотрели им вслед. Они сели в одну из моторных лодок, и инженер направил ее по каналу мимо кораблей к озеру. Они пересекли озеро, завод остался за спиной у Андрея. Он не оборачивался, но словно видел внутренним взором нагромождение труб, кранов, антенн. Показалось море, и они оба залюбовались им. Уходило жаркое лето. Небо словно сбросило с себя знойное марево. Казалось, оно задалось целью дарить всему живому покой и радость.

Далекий горизонт имел красноватый оттенок. Суда на горизонте напоминали ожившие миражи. Андрею казалось, что таким окружающее видит только он, что инженер видит тоже прекрасные, но иные картины.

— Здесь так хорошо, что не хочется говорить о делах, — произнес инженер.

Андрей посмотрел на него, и ему показалось, что вокруг сгущается туман. Снова припомнилось утреннее тревожное предчувствие.

— С некоторого времени в соседнем цехе иностранцы собирают большую машину. Тебе не говорили о ней твои ребята, потому что сами ничего толком не знают. Сегодня машину наконец собрали. Она с разными электронными устройствами, я в них не разбираюсь, это не по моей специальности. Это вычислительная машина. Она сама делает расчеты, расчерчивает и режет детали судов.

Инженер замолчал и повернул лодку обратно, к заводу. Андрей глядел на знакомые очертания, хотел что-то сказать, но не мог, ничего не приходило ему в голову, он двух слов не мог сказать сейчас о громадном заводе, каждый день которого был полон самых разных событий. Молчать было нельзя, инженер — его начальник, интеллигентный человек, но ничего не приходило на ум… Андрей даже не сообразил, что надо говорить о машине, он думал сейчас не о ней и даже не о заводе, а о переполненном автобусе, о том, что на работе у жены повысили нормы выработки… Он не осознавал, что, в сущности, хочет забыть о словах инженера, словно их никогда и не было.

Моторная лодка остановилась неподалеку от цеха.

— Давай поглядим, как работает машина, — мягко предложил инженер. — И еще одну вещь я должен тебе сказать, не очень приятную… Подумай, кого из своей бригады ты можешь отпустить. Мы предложим освоить им другую профессию. Пока отбери двух человек, хотя машина заменит труд куда большего количества людей…

Андрей поднял глаза. Он не знал, что смотрит на своего начальника так, словно тот совершил жестокость.

— Тебя и опытных рабочих перемены пока не коснутся. Будем расширять производство.

В голосе инженера сквозило смущение, и бригадир густо покраснел от мысли, что тот его не понимает. А если и поймет, то это мало что изменит.

— Они любят свою работу, — промолвил он, направляясь к соседнему цеху вместе с инженером.

— Кто? Ах, да!

Они вошли в цех, где шумела возбужденная толпа. «А вот и сам мастер!» — сказал кто-то. Андрея поставили рядом с директором, который с улыбкой пожал ему руку.

Оглушенный шумом, Андрей вдруг увидел машину. Она была огромной, к ее верхней части вела лесенка, за стеклянными дверьми краснели кнопки и мигали лампочки. Внизу двигалось большое металлическое устройство, которое медленно ползло, безжалостно и самоуверенно, как сильное ленивое животное. Огненный графит вырезал на помещенном под ним металлическом листе деталь за деталью. Лист казался маленьким, беспомощным и обреченным, совсем не таким, когда с ним работали в бригаде Андрея. Там над ним склонялся один человек, и между ними двоими шла достойная и сложная борьба. Впервые бригадир почувствовал жалость к металлу. Машина двигалась с угрожающей методичностью, и Андрей почувствовал, что ему сейчас станет плохо. Он растолкал людей и вышел.

После обеда он работал вяло, несколько раз бесцельно прошелся по цеху. Другие рабочие из его бригады работали молча, они тоже все поняли, но еще не знали, что двоим из них придется осваивать другую профессию.

И только выйдя из заводских ворот и отправившись домой пешком, чего он не делал уже давно, подумал, что, наверно, не все в его бригаде так горячо привязаны к своей работе. Это открытие ошеломило его своей простотой. Значит, ему стоило только поговорить с ребятами, и чувство вины стало бы не таким острым. Какой же он глупец, решил, что все только и мечтают о том, чтобы расчерчивать металл! Он впервые стал прикидывать, в каких цехах не хватает рабочих.

Ему захотелось вернуться на завод и поговорить с кем-нибудь, например, со Стояном. Но было уже поздно. И он почувствовал досаду на себя за собственную скрытность, не позволяющую ему говорить с людьми по душам…

Он даже представил себе разговор со Стояном, он мог бы поговорить с ним запросто, да и с другими тоже, ведь он хорошо знал людей.

— Знаешь, Стоян…

— Знаю, мастер, что труднее всех сейчас тебе, — ответил бы Стоян, глядя на него с хитрецой. — Ты о нас печешься, но ты не знаешь нас так, как мы сами себя знаем. Ты судишь о других по себе. Боишься, что в один прекрасный день привезут еще такие же машины, и тебе придется вместе с молодыми осваивать новую профессию. Ведь машины выпускают не в единственном экземпляре, кто знает, сколько еще таких машин там, в той стране…

Сейчас Андрей осознавал, что испытывает чувство страха. Боится, что придет день, когда ему не придется склоняться, забыв обо всем на свете и испытывая благоговейное чувство, над листом металла, что ему не надо будет составлять в голове привычные сложные комбинации…

Решительный шаг… Какой умный человек их лектор, который готовил их к разным неожиданностям. А он-то считал, что ничего с ним не может случиться.

Он подходил уже к католической церкви. Каждый день, выйдя из автобуса, он проходил мимо нее по дороге домой.

И все же было кое-что, что интересовало его в связи с этой церковью. Время от времени он видел, как карлик с большой головой закрывает церковные ворота. Карлик бросал на него молниеносный взгляд и окунался в какой-то свой мир — полутемный, загадочный и душевно нечистоплотный… Андрей не сомневался, что карлик очень любит эти ворота с их протяжным скрипом.

Сейчас, подумав о нем, он осознал, какой шаг предстоит ему в жизни. Если он всем сердцем не примет эту машину, он станет похожим на этого карлика, его любовь к работе с металлическими листами превратится в тайное нечистое озлобление. Да и почему бы ему не принять машину?

И постепенно в нем стало рождаться чувство восхищения этой уверенной, прекрасной, совершенной машиной, этой отлитой из металла мечтой всех тех, кто ежедневно склонялся над стальными листами, напрягал ум. Ее родил их труд, их желание, чтобы любимую работу делали точно и четко… И вот этот день настал. Какое значение имеет все остальное? Эта машина странным образом вплеталась в картину, на которой он мечтал увидеть свою жену, окруженную необычным миром, в этом мире предстояло жить и его дочери.

Девочка не поняла бы его, не захотела бы увидеть эту машину. Андрей представлял, как скажет дочери, что эта машина может создавать маленькие озера с нависшими над ними деревьями и неподвижной ярко-зеленой водой, с висячими мостами и беседками, под которыми в маленьких лодках в виде лебедей будут плавать счастливые дети. И это вовсе не будет ложью.

Ему хотелось привести дочь к этой машине, увидеть ее, улыбающуюся, среди мигающих белых ламп.