Знак Маклая.

Повесть для кинематографа

Капли дождя скатываются по оконному стеклу. Как сквозь жемчужную пелену, в окно видны беспрерывно движущиеся ряды войск, обозы, батареи.

Идет, грузно ступая, пехота, медленно движется кавалерия. Время от времени в окне мелькают полосатые дорожные столбы. К ним прикреплены доски со свежими надписями и стрелками — «На Страсбург!», «На Париж!».

В купе омнибуса, у самого окна, сидит молодой человек с бородкой, скромно одетый, в сюртуке и цилиндре. В руках у него раскрытая книга. На полке над его головой стоит клетчатый саквояж.

— На Страсбург, на Страсбург! — поет на мотив какого-то опереточного куплета сосед молодого человека.

Клетчатый саквояж на полке вздрагивает в такт движению омнибуса.

Молодой человек перелистывает книгу.

— А потом на Париж, на Париж! И тогда мы покажем этим французам, что такое чистые тевтоны. Как вы думаете? — обращается он к молодому человеку. — …Виноват, вы не понимаете немецкого языка? — не унимается сосед. — Почему вы молчите? Вы — папуас, поляк, чех, черт возьми? Может быть, вы русский?

Молодой человек молчит.

— Часто слова не нужны,— продолжает немец.

Коротким тупым пальцем он тычет в оконное стекло, покрытое каплями дождя. Мимо, как чудовище, проползает огромная пушка. На минуту видно, как какой-то штатский, очень толстый человек, неизвестно откуда и появившийся, бежит вслед за пушкой, простирая к ней руки. Он как бы просит подвезти его. Орудийная прислуга смеется над толстяком.

Немец в тирольской шляпе снова тычет пальцем в окно. В окне появляются мокрый конский бок и часть фигуры всадника. На первом плане — грубый ботфорт со звездчатой шпорой и широкий палаш.

Молодой человек не поднимает глаз от книги. Внезапный сильный толчок. Молодой человек вскакивает. Прямо на его голову с полки падает клетчатый саквояж. Он ударяется о сиденье, раскрывается, и из него вываливается, вместе с книгами и бельем, человеческий череп.

Немец тоже вскакивает и, остолбенев, несколько секунд молча смотрит на странное содержимое чемодана. Омнибус накреняется набок так сильно, что край его уже открытой кем-то двери почти касается грязной дорожной колеи. Пассажиры вылезают из омнибуса, беспомощно топчась в грязи. Немец в тирольской шляпе и молодой человек с бородкой еще задержались в купе.

— Вы пойдете со мной! — кричит немец, выйдя из состояния столбняка. — Сейчас мы узнаем, кто вы такой и почему вы разъезжаете с черепами!

Немец выскакивает из омнибуса. Через несколько мгновений он возвращается в сопровождении немецкого унтер-офицера.

Унтер-офицер безмолвно, жестом, приказывает молодому человеку выйти из омнибуса. Молодой человек молча собирает свои пожитки. Он уложил их вместе с черепом в саквояж, прикрыл все книгой, не торопясь проверил запор саквояжа и насмешливо сказал пруссакам:

— Пошли!

Прусские артиллеристы, кучер, кондуктор омнибуса и пассажиры, ругаясь и спеша, пробуют вытащить конец дышла пушечной запряжки из колеса омнибуса, который почти лежит на боку.

Жерло большой пушки обращено в сторону зрителя…

* * *

Контрольный военный пост на бывшей эльзасской границе. Поваленные пограничные столбы. Вывеска, написанная на простой доске, прибитая над входом в караульное помещение.

Двое солдат в касках, в передниках, засучив рукава, ощипывают кур на крыльце. Крыльцо покрыто пухом. Куриные головы валяются у крыльца. Нижняя ступенька в пятнах крови.

— Идите прямо! — хором покрикивают унтер-офицер и немец в тирольской шляпе. Последний как бы придерживает рукой ножны невидимой сабли.

Молодой человек с клетчатым саквояжем, спокойно и презрительно улыбаясь, берется за ручку двери, исчерченной мелом. Рисунок на двери: прусский пехотинец поднимает на штык французского солдата.

Молодой человек толкает дверь.

В помещении контрольного поста — давка, сутолока. Ожидающие проверки документов бродят у скамеек, расставленных вдоль стен, в поисках свободного места. Посредине комнаты за столом сидит заурядного вида пехотный офицер. Он занят обедом.

— Прошу прощения, господа, — говорит он, обгладывая куриную ногу. — Комендант, капитан фон Юльке допрашивает французского шпиона. Всем придется подождать… Я думал, что эльзасские куры гораздо жирнее. Ну, теперь попробуем эльзасского вина.

Офицер подносит ко рту полный до краев стакан. Немец в тирольской шляпе почти толкает человека с саквояжем к столу, за которым сидит офицер.

— Прикажите ему, — трагически говорит немец, становясь в позу, — прикажите ему немедленно открыть саквояж.

— Я обедаю, — запальчиво отвечает офицер. — Подождите. Все ждут.

Он выпивает вино и как бы прислушивается к чему-то.

— Неплохое вино у господ эльзасцев, — смакует офицер и берет в руки вторую куриную ногу.

— Интересы Германии ждать не могут! — кричит немец в тирольской шляпе. — Господин обер-лейтенант изволит обедать, а подозрительные личности возят в саквояжах… Я как отставной офицер прусской инфантерии…

— Что они возят в саквояжах?— офицер вскакивает, отодвигает в сторону тарелку и угрожающе приближается к молодому человеку. — Что вы храните в военное время вот в этом самом саквояже дрезденской работы? — добивается офицер.

— Если вы считаете удобным трогать чужие вещи и задерживать людей по первому глупому подозрению, то вы сами можете сделать осмотр. Кстати, саквояж не дрезденский, а петербургский, — говорит человек с бородкой.

Офицер опасливо взглянул на саквояж, видимо не решаясь взять его в руки.

— Открой! — приказывает он унтер-офицеру и, обращаясь к любопытным, говорит: — Господа, прошу вас отойти от стола.

Несмотря на эту просьбу, толпа ожидающих, довольная неожиданным развлечением, не расходится. Череп, книги, бумаги, белье разложены на столе. Удивленные возгласы толпы, рассматривающей череп. Офицер смотрит на череп. По лицу офицера видно, что он не знает, как поступить. Книга, которую читал молодой человек, лежит на краю стола. Офицер задевает рукой книгу. Она падает на пол. Владелец книги делает порывистое движение, чтобы поднять ее, но его останавливает унтер-офицер, кряхтя, поднимает книгу с пола и передает ее обер-лейтенанту. Книга в руках офицера. Зритель видит надпись на обложке: «Отцы и дети. Соч. Ив. Тургенева». Офицер недоуменно перелистывает книгу и обнаруживает вложенную в нее фотографию. На фотографии изображен в профиль И. С. Тургенев. Высокий белобрысый немец в очках отделился от толпы. Он глядит через плечо офицера на книгу и фотографию.

— Господин обер-лейтенант, — быстро говорит немец в очках, — оставьте этого человека в покое. Это — русский ученый, путешественник и антрополог. Его знает Тургенев. Видите, надпись на портрете. Я немного владею русским языком. Как кабинетный ученый я…

— Кто это Тургенев? — недоверчиво ворчит офицер, разглядывая портрет. — Какой-то штатский…

Зритель видит надпись на лицевой стороне портрета, внизу:

«Н. Н. Миклухо-Маклаю на память от И. Тургенева. Веймар. 1870 г. И. Тургенев».

Высокий немец подходит к владельцу саквояжа.

— Коллега, — кланяясь, говорит немец, — произошло недоразумение. Ради бога, извините моих соотечественников. Солдаты простодушны, как дети. Разрешите представиться: Оттон Фишер, орнитолог и немного антрополог. Я недавно был в России с экспедицией Брэма. Вы же, насколько я знаю, работали с Геккелем, были на Красном море. Я счастлив видеть вас, господин Миклухо-Маклай.

Оттон Фишер жмет руку русскому.

Немец в тирольской шляпе отупело рассматривает Маклая и, жалко улыбаясь, отходит в сторону.

Унтер-офицер бросается к столу, собирает вещи, бережно укладывает их снова в саквояж.

— Коллега, — говорит Фишер, — разрешите мне из простого любопытства взглянуть на череп.

Маклай молча кивает головой.

Фишер вертит в руках череп.

— Череп, кажется, женский, — говорит он. — Не обижайтесь, коллега, но вот что означает большая примесь монгольской крови. Некоторые особенности в строении черепа указывают на его русское происхождение. Не правда ли? А примесь монгольской крови делает расу неполноценной. Наибольшая близость к обезьяне…

Фишер проводит указательным пальцем по челюстям, затылочной части, теменному шву черепа.

— Господин Фишер, — вспыхнув, отвечает Маклай, — вы высказываете мнения, лежащие вне подлинной науки. Я не считаю возможным обсуждать их. Но сейчас вы увидите, насколько они опрометчивы.

Маклай берет череп из рук Фишера и укладывает его в саквояж. Потом русский достает из жилетного кармана круглый золотой медальон на тонкой цепочке. Раскрытый медальон передает Фишеру. Внутри медальона помещен портрет молодой белокурой девушки.

Фишер вслух читает надпись на портрете:

— «Вспомните Иену, добрый русский друг!»

— Где же здесь монгольская кровь? — с усмешкой спрашивает Маклай. — Но этого мало, доктор Фишер. Вот, прочтите еще!

Он достает из кармана сюртука бумагу и подает ее Фишеру.

— Ваша соотечественница, господин Фишер, — говорит Маклай, — была неизлечимо больна… А я работал в клинике, где она находилась. Зная о моем интересе к анпропологии, она завещала мне свой череп… Вы держите в руках формальное завещание покойной.

— Прошу извинения, — бормочет с кривой улыбкой Фишер, прочитав бумагу. — Данные немецкой антропологии… Я беру свои слова обратно.

— Существует лишь одна антропология — естественная история человека, свободная от расовых предрассудков, — резко говорит Маклай. — И я имею честь служить этой чудесной науке.

Фишер задержал в руках золотой медальон. Он рассматривает гравировку на верхней крышке.

— Прекрасная работа! — говорит Фишер.

Рисунок на крышке медальона изображает Московский Кремль.

Фишер возвращает медальон.

— В день Бородинской битвы этот медальон был на груди у моего деда, — с гордостью поясняет Маклай. — Как жаль, господин Фишер, что мы говорим о науке в прусской казарме. Ведь это вы писали книгу о Новой Гвинее?

* * *

— Приготовьтесь к проверке документов! — кричит обер-лейтенант.

Распахиваются двери смежной комнаты. Немецкий солдат выводит оттуда бледного человека. По подбородку человека течет кровь.

— Стой здесь! — коротко говорит человеку солдат. — Тебе недолго осталось ждать.

В большой комнате появляется комендант, капитан фон Юльке. Он чем-то возбужден. Монокль то и дело выскакивает из его глаза. Комендант отдает вполголоса какое-то приказание унтер-офицеру. Тот быстро уходит.

Стуча сапогами, в комнату входят двое солдат, щипавших кур на крыльце. Они на ходу вытирают руки о передники. Отбивая шаг, солдаты подходят к капитану и вытягиваются в струнку.

— Взять! — говорит им капитан, указывая на человека с окровавленным лицом. Солдаты молча откидывают передники и вынимают из ножен широкие тесаки. Они проводят окровавленного человека мимо собравшихся в зале. Маклай наблюдает эту сцену. Видно, как дергается его левая щека.

— Знай, французская свинья, что попал в руки к Гушке, — говорит высокий солдат в переднике бледному человеку. — А Гушке — это…

Шум в дверях. Расталкивая собравшихся и уже выстроившихся в очередь, к столу коменданта пробирается неправдоподобно толстый человек в мокрой от дождя одежде. Пот и капли воды струятся по его лицу.

— Я буду жаловаться! — свирепо вращая заплывшими глазами, кричит толстяк. — Лумбахская дева достойна внимания истинных германцев. А меня… меня высаживают из каждого дилижанса под предлогом, что я занимаю много места, а омнибусы переполнены. Так я никогда не попаду в Париж. Разве я виноват, что поезда не ходят. Я — солдат германской науки. Я хочу вступить в Париж вместе с войсками.

Комендант несколько озадачен.

— Позвольте… позвольте… что за Лумбахская дева? — спрашивает он у толстяка.

Толстяк блаженно закрывает глаза.

— О! — говорит он.— Я член Мюнхенского археологического общества, доктор медицины и член Баварского клуба полновесных германцев Карл Берхгаузен, открыл в древнетевтонских могильниках останки Лумбахской девы… Это — идеал чисто германской красоты.

Толстяк тяжело переводит дух.

— Венера Милосская, эта безрукая кукла в Лувре — ничто перед моей девой. У Венеры, кстати сказать, одна нога короче другой. Я пытался это доказать, и проклятые французишки дважды высылали меня из Парижа. Кощунство — говорили они.

— Это сумасшедший? — наклоняясь к Фишеру, спрашивает Маклай.

— О , нет, коллега, — отвечает Фишер. — Чисто тевтонская наука еще молода. Ее деятелям свойствен романтизм…

— Понимаю! — кивает головой Маклай. Страдальческая усмешка появляется на его лице.

— Но теперь меня ничто не остановит! — кричит толстяк. — Я солдат науки. На пушке, на лафете, на лазаретной повозке, а я вступлю в Париж! Уф-ф, — толстяк отдувается. — Из-за этих проклятых омнибусов я иду пешком от самого Оффенбурга. Я худею, и меня могут исключить из Клуба полновесных германцев… Негодяи французы! Они подкупили Рудольфа Вирхова, и тот публично заявил, что моя дева — вовсе не дева, а останки древнегерманского кретина. Вот где кощунство!

— Успокойтесь, доктор Берхгаузен, — учтиво говорит капитан. — Присядьте. Мы разберемся с вашей девой. Следующий!

Немец в тирольской шляпе боком подходит к коменданту. Офицер читает бумаги и качает головой.

— Как жаль, — говорит комендант. Он подводит немца к ближнему окну, предлагая жестом взглянуть на открывающийся вид. Клубы черного дыма поднимаются к небу. — Вот он, Страсбург, — говорит он. — Вы, конечно, можете следовать туда… Я дам вам бумагу. Но я должен вас огорчить. Вот Кельский мост. Страсбург долго нас будет помнить. Так вот, библиотека города Страсбурга, которая вас интересует, сгорела. Вы опоздали.

— Вот так и с Лувром может получиться. Мне нужно спешить, — кричит толстяк.

— Как приятно, — говорит Фишер. — Здесь столько людей науки! Коллега, — обращается он к немцу в тирольской шляпе, — над какой темой вы хотели работать в Страсбурге?

— Темой? — Немец в шляпе недоуменно смотрит на Фишера. — Мне было приказано конфисковать библиотеку и вывезти ее в Берлин. Господин капитан, я все же поеду в Страсбург. Может быть, там еще уцелел какой-нибудь музей…

Направляясь к выходу, немец в тирольской шляпе задерживается возле Маклая.

— Приношу извинения за причиненное беспокойство… Мы, люди науки… — Немец понижает голос: — Советую вам не упускать случая. Просите у коменданта голову французского лазутчика, которого сейчас вздернут. Череп француза, набитый ложными или поверхностными идеями! Какая находка для подлинного антрополога. Желаю удачи…

Немец, хрипло смеясь, идет к дверям.

— Теперь я вижу, — тихо говорит Маклай доктору Фишеру, — что немецкая наука и прусская казарма слиты воедино…

— Что? — Фишер, видимо, плохо понял сказанное. — Да, господин Маклай, война внесла свежую струю в немецкую науку.

— О, моя Лумбахская дева! — стонет толстяк, растирая рукой свои икры. В другой руке он держит какую-то бумажку, наклеенную на картон. Он долго рассматривает ее и наконец прячет в глубокий карман.

Смуглый пожилой человек во всем черном, с плоским блестящим портфелем под мышкой, окруженный толпой секретарей, входит в комнату немецкого коменданта.

— Господин Блейхрейдер! — громко возглашает секретарь.

Вновь прибывший даже не удостаивает коменданта своим вниманием. К офицеру подходит один из секретарей, держа в руках бумаги приезжего и его свиты.

— Боже мой… Какая встреча! — быстро говорит Маклаю доктор Фишер. — Иногда лица отнюдь не германского происхождения могут быть не только полезны, но и преданны тевтонской идее. Герсон Блейхрейдер — личный банкир Бисмарка, финансовый советник правительства, глава крупнейшего банка. И какой вкус, какое чутье! Я знаю его по Балканам шестидесятых годов, где мы решали дунайскую проблему. Как он встретил мою монографию о попугаях, книгу о Золотом береге… Истинные меценаты понимают нас, кабинетных ученых.

Блейхрейдер, узнав Фишера, властным знаком подзывает его к себе.

Оставшись один, Маклай рассматривает стены комнаты. Взгляд его останавливается на большой карте Европы. Он видит черные стрелы, наспех нарисованные на карте. Они концами своими направлены на Страсбург и Париж.

Блейхрейдер и Фишер стоят у окна и негромко беседуют. Шуба банкира расстегнута, на его груди виден прусский орден Красного Орла.

— Судьба Франции решена, — говорит Блейхрейдер. — В моем портфеле лежит свежая депеша. Альфонс Ротшильд на Laffit ждет моего появления. Господин Фишер, нам нужны талантливые люди. Мы, политики, и, финансисты, будем душить Францию контрибуцией. А роль людей науки? Французы будут вопить на весь мир. Кому, как не вам, говорить о неполноценности французов как нации? Вам известен пресловутый антрополог Поль Брока. Он претендует на титул создателя науки о человеке. Он мог бы быть полезен нам. Вы понимаете меня?

Блейхрейдер сжимает правую руку в кулак.

— Если я буду покупать Брока́ — он пошлет меня к черту, — продолжает банкир. — Покупать будете его вы, Фишер. Сколько нужно для того, чтобы француз сам стал говорить о превосходстве германской расы, о белокуром победителе? Подумайте.

Блейхрейдер погружается в раздумье.

— Господин советник! — Фишер задыхается от волнения. — А моя старая мечта, моя лазурная Океания, Новая Гвинея — солнечный миф Германии! Страна Офир царя Соломона. Я взываю к исполинским образам Библии… Поймите наконец меня. Помните, мы говорили…

Блейхрейдер останавливает Фишера.

Банкир показывает орнитологу перстень. Это — широкое литое кольцо из серебра. В центре перстня — изображение паука, раскинувшего тенета.

— Видите? — говорит банкир. — Вот он, истинный символ труда и терпения! Придет время, и я просто спрошу у вас: сколько нужно? Это время придет. А пока что… мы увидимся с вами в Париже.

Банкир жмет руку Фишеру.

Неправдоподобно толстый немец пробирается к Блейхрейдеру, наступая на ноги окружающим.

— Что вам нужно? — спрашивает его банкир.

— Я доктор Берхгаузен… Моя Лумбахская дева…

— О чередная глупость, придуманная вами, — перебивает его Блейхрейдер. — Я отлично помню вас по неисчислимым просьбам о субсидиях, которыми вы тревожили правительство. Помню по скандалу, который вы учинили на научном конгрессе…

— Мне нужно в Париж… Венера Милосская… — бормочет толстяк.

— Вы добьетесь того, что вас снова вышлют оттуда, но уже по приказу прусского коменданта… Все! Советую вам отправляться к вашей деве. Кстати, совершенно непонятны признаки, по которым вы установили, что она — дева.

— Нет! — визжит Берхгаузен. — Я дойду пешком, доползу до Лувра…

— Ну, это — ваше частное дело, — отвечает банкир. Фишер выходит на середину комнаты.

— Господа, — торжественно говорит он. — Господин Блейхрейдер привез нам радостную весть. Париж окружен нашими войсками!

Все встают. Военные вытягивают руки по швам.

Возбужденная, ликующая толпа поет прусский гимн. В эту минуту раздаются звуки вагнеровского «Кайзермарша». Все подходят к окнам. Мимо заставы проходит большая колонна немецкой пехоты. Зловещая дробь барабанов…

Маклай видит, как немецкий комендант подходит к вывешенной на стене карте Западной Европы и заключает Париж в черный круг. Комендант быстро чертит короткие стрелки, устремившиеся от краев круга к его центру. На карте появилось подобие черного паука…

Маклай стоит у окна, не замечая, что комната постепенно пустеет.

Капли дождя медленно скатываются по стеклу.

По пустырю, на который выходит именно это окно, проходят два солдата в передниках. Они тащат деревянный брус и начинают прибивать его между двумя близко стоящими друг к другу деревьями, потом пробуют крепость бруса, подтягиваясь к нему на руках. Особенно усердствует при этом высокий солдат.

Маклай вздрогнул. Он отвернулся от окна и увидел Фишера.

— До свиданья, коллега, — говорит Фишер. — Надеюсь, мы встретимся в Париже? Я не думал, что у вас такие плохие нервы, — продолжает Фишер, кивая на окно. — Ничего не поделаешь — расовая борьба. Ведь вы сами, кажется — поклонник Дарвина? Так до встречи в Париже?

— Нет, нам не по пути, доктор Фишер. Я, как и вы — тороплюсь.

— Ах да, — спохватывается Фишер. — Я считал нескромным спрашивать вас… Куда вы едете?

— В Новую Гвинею, — спокойно отвечает Маклай. — В бухту Астролябия, о которой вы упоминаете в своем кабинетном труде.

Фишер растерянно смотрит на Маклая.

Воздух сотрясается от звуков «Кайзермарша».

— Не думайте, господин Маклай, что вы одиноки среди этого зверья! — неожиданно раздался чей-то голос.

Маклай как бы очнулся от забытья.

Фишер уже ушел.

Перед Маклаем стоит высокий молодой человек в шляпе и плаще.

— Я все слышал и видел, — говорит он. — Чем могу быть полезным вам? Я преклоняюсь перед вашим решением. Я еду в Париж. Моя личность неприкосновенна. Я — корреспондент влиятельной европейской газеты.

Маклай быстро оглядывает незнакомца. Выражение доверия появляется на лице Маклая.

— Я совсем не знаю вас, — говорит он незнакомцу. — Но вы должны сделать следующее. Вряд ли я смогу проникнуть в осажденный Париж. А вы… вы найдете Поля Брока и передадите ему, что я отправляюсь в Новую Гвинею с целью изучить человека в его первобытном состоянии. Это — не кабинетные исследования. Брока должен знать о моем отправлении в Океанию. Если я останусь жив — я сообщу творцу науки о человеке об итогах своих исследований… Почему вы решили помочь мне?

— Я дрался под знаменами Гарибальди! — просто ответил незнакомец. — В добрый путь! А если я увижусь с Тургеневым — я передам ему поклон от вас.

Маклай отвечает незнакомцу крепким рукопожатием.

* * *

Хижина Маклая на берегу Новой Гвинеи. На полу дощатой веранды сидит с копьем в руках друг Маклая — старый папуас Туй.

Дверь хижины отворена. Видна часть комнаты: письменный стол, над столом на стене висит портрет Дарвина. Уже знакомая зрителю фотография Тургенева стоит на письменном столе.

Книги, рукописи, микроскоп, ланцеты, антропометрические инструменты.

Бледный, обросший бородой Маклай лежит в постели недалеко от стены. Над его головой на гвозде висят часы, золотой медальон и карманный компас. Три натянутых, как струны, цепочки светятся на солнце.

— Туй, ты здесь? — слабым голосом спрашивает Маклай, открывая глаза.

— Здесь, Маклай, — отвечает папуас. — Спи, я стерегу тебя.

Маклай поднимает руку и снимает со стены часы. Он считает звенья цепочки, сбиваясь со счета и начиная счет снова.

— Сколько же, сколько? — бормочет он про себя. — Пятнадцать… Помню, что на этой цепочке счет кончился. Пятнадцать приступов лихорадки. Этот приступ — шестнадцатый. Заведем новый счет!

Он берет золотой медальон и начинает пересчитывать звенья цепочки, к которой он прикреплен. Он как бы отделяет первое звено цепи, готовясь именно за него подвесить медальон на гвоздь.

Маклай уже поднимает руку с медальоном, но вдруг, видимо что-то вспомнив, сосредоточенно и медленно силится открыть при помощи ногтя крышку медальона.

Но оказалось, что усилия не нужно. Медальон не закрыт. Маклай рассматривает медальон. На его лице — выражение досады, сожаления, грусти. Портрет белокурой девушки, помещенный в овале медальона, испорчен. На его месте — неправильное пестрое пятно.

Маклай качает головой и кладет медальон на самодельный столик. На столике — неразрезанная книга. Сверху нее лежит нож с простой деревянной ручкой.

— Спаси, спаси его, Маклай! — раздается чей-то голос.

К веранде подбегает молодой папуас. Он задыхается от быстрой ходьбы. Вслед за ним бегут еще трое туземцев.

— Кабан ударил клыком охотника из нашей деревни, — быстро объясняет молодой папуас. — Вместе с кровью из него выходит жизнь… Помоги ему, Маклай!

Маклай приподнимается на постели.

— Давайте носилки! — громко говорит он. — Туй, ты останешься караулить дом. Быстрее.

Маклай с усилием встает. Он берет в руки клетчатый саквояж. Туй подходит к столу.

— Не забудь, Маклай! — говорит он.

В протянутой руке Туя — стетоскоп, который он взял со стола.

Обращаясь к молодому папуасу, Туй поясняет:

— Это — волшебная палочка Маклая. Он по ней узнает — не вышла ли жизнь из тела.

Клетчатый саквояж раскрыт. В нем — корпия, хирургические инструменты, флаконы с лекарствами. Папуасы берут прислоненные к стене носилки из пальмовых жердей, оплетенных зелеными ветвями. Маклая укладывают на них.

Он придерживает клетчатый саквояж.

Папуасы поднимают носилки.

Видно, как у молодого папуаса дрожат руки.

— Да не дрожи ты! — говорит ему Туй. — Ваш охотник будет жить. Смерть боится Маклая.

Опершись на копье, Туй смотрит с веранды за быстро удаляющимися в глубь леса людьми, мгновенно окружившими носилки Маклая.

Видно, как носилки плывут над головами толпы.

* * *

— Не будем терять времени, Каин, и займемся делом, — говорит Маклай пожилому папуасу с умным и энергичным лицом.

Маклай вынимает из сумки сложенный в несколько раз лист и развертывает его.

Маклай и Каин сидят на траве возле папуасской хижины.

Несколько папуасов-воинов, с копьями и щитами в руках, стоят на некотором расстоянии от беседующих, чтобы не мешать им.

Маклай старается расстелить как можно ровнее лист на земле.

Каин безмолвно подходит к одному из воинов и берет из его рук продолговатый щит — гладкий, покрытый пестрым узором. Он кладет его на землю и расстилает на щите бумажный лист.

— Молодец, Каин. Я бы не догадался, — говорит Маклай.

Каин обламывает колючки с ближайшего растения и при помощи их прикалывает лист к щиту.

— Чем не чертежная Адмиралтейства? — шутит Маклай. — …Ну, смотри, Каин, все ли здесь верно?

На щите — карта островов близ Берега Маклая.

Видны надписи:

«Берег Маклая».

«Архипелаг Довольных Людей» и т. д.

Каин всматривается в карту. Огромная серьга, выточенная из черепаховой кости, качается в левом ухе Каина. Каин радостно улыбается.

— Я узнаю здесь все, — говорит Каин.

Палец его скользит по очертаниям островов, заливов, береговой линии.

Видны названия:

«Остров Витязя».

«Порт Алексей».

«Порт Константин».

— Маклай,— говорит Каин, — знаешь только чего здесь нет? Пальм, которые ты посадил. О, как они поднялись. Вот здесь мы с тобой тонули. После этого ты и заболел в последний раз. Вот деревня, где мы были в гостях на празднике нашего племени…

Маклай прислушивается. Издалека доносятся грохот барабанов, звуки песни, пенье бамбуковых флейт.

— Это поют в честь тебя, Маклай, — поясняет Каин. — Поют и бьют в ба́румы. Ты спас жизнь человеку, смерть отошла от него. Ты всесилен, Маклай. Слушай, где твоя страна Русс? Как ты теперь найдешь обратный путь на родину?

Вместо ответа Маклай протягивает руку к клетчатому саквояжу, стоящему на земле. Он вынимает оттуда небольшую шкатулку. Крышка шкатулки открыта. В ней лежат часы, компас и золотой медальон.

Маленький компас лежит на ладони Маклая.

— Вот, смотри, Каин, — говорит Маклай. — Эта черная стрелка всегда, где бы я ни был, напомнит мне о моей родине. И не только напомнит, но и укажет ее. Вот почему, побывав во многих странах, я знаю сторону, в которой лежит страна Русс.

— Все белые люди в стране Русс такие же добрые, как ты, Маклай? — спрашивает Каин.

— Там много добрых людей… Больше, чем злых.

Маклай задумчиво рассматривает трепетную стрелку компаса. Пораженный каким-то внезапным открытием, он вынимает складной нож, берет золотой медальон к концом ножа снимает ободок, при помощи которого держался портрет в медальоне. Затем Маклай взял компас и примерил его к медальону. Компас плотно вошел в медальон. Зато золотой ободок мешал закрыть крышку медальона. Маклай убрал ободок с компаса, и тогда медальон плотно закрылся.

— Каин, — говорит Маклай. — Я давно хотел сказать тебе о добрых и злых людях. Рано или поздно, но сюда придут белые люди. Хорошо, если это будут добрые… а злые белые люди отнимут у тебя, Туя вашу землю и вас же заставят работать на этой земле для них. Если вы не подчинитесь — злые белые люди убьют вас.

— Неужели белые люди не послушают тебя, Маклай? Ведь ты всесилен, — горячо говорит Каин.

Маклай молчит.

— Надо знать, как различать добрых белых людей от злых. Моей стране Русс не нужно ваших пальм, земли, жемчуга. Если сюда придут мои братья из страны Русс — они принесут с собой «знак Маклая» и покажут его вам. Те, кто придут без этого знака — враги вашего народа.

— А каков на вид этот знак?

— Вот он! — торжественно провозглашает Маклай, кладя руку на медальон с компасом. — Ты видел черную стрелку и теперь знаешь ее. А здесь нарисовано то, чем всегда гордится моя страна Русс. Смотри!

Каин вглядывается в рисунок на крышке медальона, изображающий Московский Кремль.

Золотой ободок на указательном пальце.

Вертящийся ободок сливается в один сияющий круг.

— Если белые люди покажут «знак Маклая», они спросят: «А где кольцо Маклая?» Тогда ты отдашь пришельцам это кольцо. Все. Береги его, Каин, и помни, что я тебе сказал… Да, — продолжает Маклай, — я совсем было забыл. Каин, ты по справедливости заслужил награду.

Каин берет свое копье и примеряет золотой ободок к нижней части древка. Ободок медленно поднимается вверх по древку. Каин задерживает золотое кольцо в верхней части копья, где ободок пришелся вплотную.

Маклай, склонясь над картой, выводит новое название: «Остров Каина».

— Это за то, что Каин помог мне открыть Архипелаг Довольных Людей в лазури Океании, — говорит, улыбаясь, Маклай, любуясь своим чертежом.

Вслед за этим он вынимает альбом, открывает чистую страницу и начинает набрасывать на ней очень похожий портрет Каина…

* * *

Снова веранда хижины Маклая.

Туй показывает Маклаю на огромный столбец коротких и длинных отметин на косяке крыльца, ведущего на веранду. Как бы читая их, Туй докладывает Маклаю, водя, как указкой, концом копья по отметинам.

— Вот большое дело… Горные люди приходили благодарить тебя за то, что ты не допустил войны с людьми из приморских деревень.

Туй проводит концом копья по очень длинной отметине. Потом он, показывая на отметину поменьше, говорит:

— Приходила женщина из Гарагасси, просила тебя дать имя ребенку. Я ей сказал, чтобы зашла еще раз… А ведь здесь, Маклай, отмечены все твои дела… Видишь, как я тебе служу. Только…

Туй скорбно опускает голову.

— Что ты? — ласково удивляется Маклай. — Говори!

— Ты наградил Каина, — скорбно говорит Туй. — Я постараюсь заслужить твою награду.

— И она обязательно будет, — одобряет Маклай старого папуаса. Маклай медленно прохаживается по веранде. У него — вид долго болевшего человека, к которому пришло исцеление.

Из леса, из гор снова доносятся мощные звуки деревянных барабанов и песни папуасов.

Маклай медленно опускается на ступеньку веранды. Туй садится рядом с ним. По песку, как волна, пробегает тень от листвы и флага, развевающегося над хижиной. Слышно, как хлопает на ветру ткань флага.

Маклай поднимает голову.

Русский Андреевский флаг взлетает над пальмами и деревьями, усеянными крупными, причудливыми цветами.

Грохот барабанов усиливается, нарастает, как прибой далекого моря. Вдруг Маклай покачнулся. Он побледнел. Крупные капли пота выступили на его лбу. Он медленно поднялся со ступеньки.

— Началось! — еле выговорил Маклай. — Туй, помоги мне… А я только что собрался исследовать пролив Витязя!

Встревоженный Туй ведет Маклая в комнату.

* * *

…Маклай в глубоком забытьи лежит на койке. На столике —недописанная страница, перо. Нож с деревянной ручкой по-прежнему лежит поверх книги.

В комнату на цыпочках входит Туй. Старый стетоскоп. С зажатой в кулаке черной трубкой он наклоняется над спящим и приставляет стетоскоп к груди больного. Лицо Туя выражает сосредоточенность и тревогу. Так длится несколько мгновений.

Туй улыбается, увидев, как поднялась грудь Маклая, услышав слабый стон, сошедший с его губ. Стетоскоп поставлен на стол. Туй снимает со стены медальон, висящий рядом с карманными часами, которые размером и формой похожи на медальон.

Туй в этих действиях чем-то подражает Маклаю. Видимо, Туй не раз наблюдал за тем, как Маклай считал пульс и при этом смотрел на часы.

Старый папуас кладет пальцы на пульс Маклая, неловко открывает медальон и всматривается в стрелку… компаса!

Стрелка компаса трепещет.

То, что проделывает Туй, похоже на колдовскую церемонию. Губы старика шепчут слова какого-то заклинания.

Маклай жив!

Жизнь его связана с подрагиваньем черной стрелки.

Туй начинает кружиться по комнате. Он имеет вид человека, свершившего важное дело и радующегося совершившемуся волшебству. Грудь Маклая дышит ровно и глубоко.

Внезапно взгляд Туя останавливается на ноже, который лежит сверху неразрезанной книги. Туй смотрит то на Маклая, то на нож. Какая-то сила непреодолимо влечет Туя именно к этому предмету. Он тихо, почти подкрадываясь, подходит к столу и быстрым движением берет нож. Туй пробует лезвие ножа большим пальцем.

Глаза Маклая закрыты. Он дышит ровно и глубоко.

…Сильный удар копья сотрясает непрочные половицы комнаты. Туй опрометью мчится с веранды к месту, где легло брошенное копье, и наносит несколько страшных ударов по чему-то живому. Это живое пытается ускользнуть, уйти от копья. Туй издает победный звук.

Маклай очнулся. Он приподнимается на своем ложе и с укоризной говорит Тую:

— Жаль, что ты ее испортил. Я так долго охотился за ней, но поймать не мог. Сколько раз она подползала к письменному столу.

На полу комнаты в нескольких шагах от Маклая еще шевелится большая пятнистая змея. Она перерублена на несколько частей. Обрубки змеи корчатся. Пол покрыт брызгами крови, которая кажется черной и очень густой.

— Ты мудрый, Маклай, — говорит Туй, вытирая лицо, обрызганное кровью. — Тебе нужно знать все — людей, камни, цветы, птиц, морских звезд и даже змей. За чем же стало дело? Скажи — и я добуду тебе такую змею живьем!

— Ее укус смертелен? — спокойно спрашивает Мак-лай.

— Да, — отвечает Туй, обходя обрубки змеи, которые уже перестали корчиться. — Но, Маклай, скажи мне, старому Тую, скажи скорее — почему ты не боишься смерти? Я так вот боюсь ее.

Маклай смотрит прямо в глаза Тую. Лицо Маклая хранит выражение безграничной доброты. Это выражение похоже и на умиление перед большими человеческими чувствами, которые проявляет сейчас старый «дикарь».

— Да смерть-то, Туй, ко мне не приходит. Не любит она меня, — пробует отшутиться Маклай, перебирая в пальцах край грубой ткани, которая служит ему вместо одеяла.

— Она вокруг бродит, она ходит по пятам, — настаивает на своем Туй. — Ты идешь один к людям моря и гор. Мы-то тебя не съедим, а там все может случиться… Ты больной бродишь по лесам, чтобы знать все, переходишь вброд бурные реки, делишь с нами все опасности.

— Ну и что же? — спрашивает Маклай и добавляет: — Туй, как ты думаешь, когда мы пойдем с тобой на охоту за кабанами?

— Нет, дай мне закончить этот разговор, — сердито говорит Туй. — Наш народ думает, что ты бессмертен, что ты пришел из страны Русс, где люди никогда не умирают. Есть и такие, что считают тебя богом Ротей. Ротей — бог, лишь на время принявший облик человека. Но ты не бог! Боги бывают жестокими к людям, потому что богам трудно понять смертных. А ты — только добр, только справедлив.

— Туй, — строго спрашивает Маклай, — скажи-ка мне, поливал ли ты сегодня огурцы на огороде?

— Поливал, — отрывисто и сердито отвечает Туй. — Бойся смерти, Маклай. Тебе нужно жить дольше всех. Вот почему я убил змею. Я слушал, когда ты спал — не ушла ли жизнь из твоего тела… К нам опять кто-то идет, — говорит Туй, хватая копье и выходя на веранду.

Весьма тощий высокий папуас, судя по отсутствию украшений, очень небогатый, стоит перед Туем. В руках у папуаса — плетеная корзина, прикрытая сверху листьями. Они о чем-то тихо говорят.

Туй, приняв озабоченный вид, делает знак папуасу, чтобы тот подождал, и идет к Маклаю. На ходу он делает концом копья отметину средней длины на косяке двери.

— Человек из гор принес тебе подарок, Маклай, — говорит Туй тоном доклада. — Показать?

Возвращаясь к папуасу, Туй берет у него корзину.

Маклай поднимает листья, прикрывающие корзину. Под листьями лежит человеческий череп, почерневший от дыма, в котором череп коптился.

— Женский! — с профессиональным убеждением говорит Маклай, привычно рассматривая череп. — И главное — отличной сохранности. Зови его сюда, Туй!

Папуас с корзинкой рассматривает с удивлением незнакомые предметы. Маклай приказывает Тую как следует накормить гостя. Туй и папуас, сидя на корточках, ведут какой-то светский разговор.

— Жарили или варили? — деловым тоном спрашивает Туй.

— Жарили на раскаленных камнях, — отвечает папуас, прожевывая угощение.

Маклай продолжает изучать череп. Наконец он приказывает Тую убрать его.

— Туй, как бы узнать, сколько лет было умершей, откуда она, отчего именно умерла?

Маклай готовится записать основные данные по истории черепа, столь нужные ему для антропологических исследований.

— Я уже все знаю, — отвечает Туй. — Это молодая женщина из племени, которое живет за рекой. Кажется, была довольно вкусной…

Маклай, не поднимая глаз от тетради, спокойным тоном приказывает Тую пойти полить огурцы. Туй пробует возражать.

— Я не привык два раза приказывать, — говорит Маклай.

Туй, ворча, уходит. На ходу он несколько раз оглядывается, как бы опасаясь за поведение гостя, оставленного вдвоем с Маклаем.

Маклай незаметно наблюдает за папуасом; тот с жадностью ест печеную тыкву, забыв обо всем на свете.

Когда Туй возвратился, Маклай тихо сказал:

— Дай папуасу на дорогу еды и разных семян!

— Зачем ты остался вдвоем с людоедом, Маклай? — сердито спросил Туй, возвратившись с короткой прогулки, проводив гостя.

— Я не хотел оскорбить недоверием голодного человека, — просто ответил Маклай, продолжая писать. — Что он тебе еще рассказывал?

— У них в горах был сильный недород. Многие умерли с голода. Поэтому они стали охотиться за рекой… Маклай, я прошу тебя не ходить за реку без меня…

* * *

Приблизив к глазам страницу тетради, Маклай перечитывает еще не просохшие строки свежей записи:

«…Я всегда старался ни в чем не обманывать туземцев, говорил им только правду. Я не показывал папуасам своего превосходства над ними, как белого человека. Если бы не болезнь, я бы остался еще на несколько лет на Берегу Маклая».

Маклай проводит короткую черту под этой записью.

Вслед за этим он пишет:

«…Форма черепа, как я убедился на основе проведенных здесь исследований, не является решающим признаком расы… Кстати сказать, папуасы, узнав о том, что я собираю черепа, стали сами приносить их мне…»

— Посмотри, что я сделал, пока ты спал, Маклай! — говорит Туй, показывая свое копье. На древке копья, ближе к тупому концу, вырезано изображение человека. Он похож на Маклая. Маклай любуется смелыми линиями примитивного рисунка.

— Я сам наградил себя, как умел. Дух Маклая снизошел на мое копье. Маклай, я, не спросившись, брал твой нож. Прости меня!

— Возьми его себе, Туй. Пусть он будет наградой.

Туй восхищенно прижимает к сердцу простой нож с деревянной ручкой, потом подносит его к глазам, смотрясь, как в зеркало, в ножевую сталь.

«Село Павлово на Оке», — написано на клинке ножа.

Маклай делает заметки в своей тетради:

«…Написать в Париж Полю Брока и послать ему статью об искусстве папуасов…», «…Я произвел сравнительное изучение черепа девушки из Иены и молодой папуаски из Новой Гвинеи и не нашел никакой существенной разницы…»

Туй вдруг преображается. Он быстро надевает на голову старую соломенную шляпу Маклая и важно шествует к двери, ведущей на веранду. Маклаю видно, как Туй преградил кому-то путь своим копьем.

— Что ты скажешь, бездельник Саул, охотник за кабанами? — спрашивает Туй. — Пришел мешать Маклаю? — Туй заламывает набекрень шляпу.

— Пусти, — говорит Саул. — У меня очень важное дело.

— Пусть зайдет, — кричит Маклай из комнаты.

Саул, прислонив копье к косяку входа и кладя на землю каменный топор, поднимается на террасу и проходит к Маклаю.

— Слушай, — говорит он возбужденно, пристально всматриваясь в Маклая. — Наши люди послали меня спросить у тебя: можешь ты умереть? Смертен ли ты, как мы — бедные люди из Бонгу, Гарагасси, Горимы? Скажи мне правду, Маклай. Только правду.

Маклай молчит. Лицо его спокойно и задумчиво. Он берет в руки медальон с цепочкой и начинает медленно перебирать пальцами звенья цепочки.

Не показывая виду, как это трудно для него, он встает с постели. По шатким, сквозящим половицам, освещенным ярким солнцем, он проходит на веранду.

— Дай твое копье, Туй! — властно говорит Маклай.

Старый папуас нерешительно протягивает копье. Маклай медленно взвешивает копье на руке. Туй напряженно следит за каждым движением Маклая. Тот становится к стене недалеко от входа в комнату. Маклай пробует кремневое острие ладонью и передает копье Саулу.

— Посмотри сам, смертен ли Маклай! — говорит он охотнику и становится к стене.

Туй старается скрыть охвативший его ужас, встать так, чтобы Саулу не было видно выражения лица старого папуаса. Маклай гордо поднимает голову. Он спокойно смотрит прямо перед собой. Томительное молчание. Слышен лишь шелест пальмовых листьев над кровлей веранды. Взгляд Маклая задерживается на освещенной солнцем зелени. В солнечном луче летает пух от цветов магнолий.

Туй, видимо, дошел до сознания, что ему нельзя остановить ни Саула, ни Маклая, ибо этим он утвердит охотника в представлении о смертности Маклая. Туй застыл, овладел собой.

— Что же ты медлишь, Саул? — спокойно спрашивает Маклай.

Саул поднимает копье. Туй делает едва уловимое движение, как бы готовясь броситься и заслонить Маклая своей грудью. Этого движения не заметил Саул. Поднятое копье направлено прямо в сердце Маклая. Саул раскачивает копье. Маклай глядит на листву, освещенную солнцем.

— Нет, не могу! — кричит Саул.

Копье со стуком падает из его рук. Саул кидается к ногам Маклая. Выражение безграничной преданности и веры появляется на лице охотника, когда он поднимает голову, все еще стоя на коленях перед Маклаем.

— Встань, Саул! — приказывает Маклай.

Саул и Туй, на лице которого видна радость, пытаются вести Маклая под руки к его постели.

— Пустите, я сам! — твердо говорит он и направляется в комнату. По его виду можно судить, как трудно ему добраться до своего ложа без посторонней помощи. Но он ложится в постель. На несколько мгновений он отворачивает лицо к стене.

Саул и Туй стоят в дверях.

— А он, твой старший белый брат, может умереть? — внезапно спрашивает Саул, показывая пальцем на портрет Дарвина.

— Он бессмертен, Саул, — отвечает Маклай, поднимая свои большие и ясные глаза на портрет.

* * *

— Настало ваше время, доктор Фишер. Только, пожалуйста, без декламаций. Страна Офир, Соломоновы острова… Все слова… Больше дела! Я не кричал, когда душил Францию контрибуцией. И вот — потомственное дворянство Германской империи, перстень кайзера, эмалевый портрет его светлости и… посмотрите сами.

Банкир Герсон Блейхрейдер выдвигает ящик письменного стола и высыпает на стол пригоршню орденов.

— Да, настало ваше время…

Раздается размеренный звон. Это — бой часов, стоящих на камине. Часы заключены в круглом щите, который держит в руках изваянный из бронзы древний тевтон в рогатом шлеме. Оттон Фишер, стоя возле кресла, в котором сидит банкир, наклоняется к Блейхрейдеру. Фишер — весь олицетворение порыва, готовности.

— О, господин советник, мечта моей жизни…

Банкир равнодушно, одним движением ладони сметает ордена в ящик стола.

— Скучно! — Блейхрейдер поднимает свое умное беспощадное лицо: — Для вас, Фишер, важно, что ко всем моим титулам прибавился еще один. Вот!

Он подает Фишеру визитную карточку с дворянской короной и надписью:

«Барон

Герсон Блейхрейдер,

член-учредитель Немецкой компании острова

Новая Гвинея.»

— Компании нужны люди, доктор Фишер. Люди дела. Вы, кажется, орнитолог?

— Да, господин советник.

— И работали с Брэмом?

— Да…

— И занимались только изучением птиц?

— Преимущественно попугаев… — неуверенным тоном отвечает Фишер, как бы не зная, к чему ведет этот допрос.

— Помните, я говорил вам о трудолюбии паука, там, на дороге в Париж? Трудолюбие паука, мудрость змеи, хватка осьминога. Какие возможности скрыты в животном царстве. Сколько предрассудков на свете, господин Фишер. Орден Орла, например. А почему не орден осьминога? Бросьте своих попугаев…

— Я не понимаю вас, господин советник… Я ученый. Кабинетная работа, узкая специальность… — несвязно говорит Фишер.

— А я — ученый-финансист. Слушайте, Фишер. Где сейчас этот Миклухо-Маклай? Он сильно мешает делу Ново-Гвинейской компании.

— Кажется, в Сиднее.

— Узкая специальность не помешает вам знать все об этом человеке. Чем он дышит, что он думает. Кажется, у него нет средств на научные работы? Но он — единственный обладатель бесценных сведений о Новой Гвинее. Где живет Маклай в Сиднее? — в упор спрашивает банкир.

— Кажется, на территории бывшей выставки, в коттедже…

— Кажется, кажется, — насмешливо повторяет банкир. — Опять слова, господин орнитолог.

Блейхрейдер вынимает из стола какую-то фотографию.

— Я люблю документы, доктор Фишер, всякий точный материал. Сидя в Берлине, я знаю, где стоит книжный шкаф в кабинете сиднейского коттеджа. У меня каприз: мне хочется почитать что-нибудь экзотическое — словари папуасских наречий или поглядеть карты далеких стран. Только — наиболее точные. А вы так склонны к кабинетной работе… Старею я, что ли? Память шалит, и как-то причудливо. На днях я никак не мог вспомнить координаты Берега Маклая. И вместо них я, представьте, вспомнил широту и долготу одного пункта на Балканах, где вы изучали… дунайских попугаев и заодно…

— Господин советник, чего вы ждете от меня? — глухо спрашивает Фишер, опустив голову.

— Узнайте, когда отходит ближайший пакетбот из Гамбурга в Сидней. Вам полезен морской воздух. Кто давал вам средства на вашу последнюю поездку в Океанию?

— Фирма «Христина Гагенбек и компания. Торговля дикими птицами».

— Постарайтесь проститься с фрау Гагенбек. С вами последуют некоторые люди. Инструкции вы получите в запечатанном пакете. Теперь о средствах…

— Я меньше всего думаю о деньгах. — Фишер силится изобразить негодование.

— Напрасно. На Балканах вы были другого мнения на этот счет. Но, я полагаю, мы договоримся. Я приготовил вам маленький подарок. Сейчас мне эта вещь не нужна. Помните, я начинал с этого, а кончил перстнем кайзера.

Блейхрейдер протягивает Фишеру кольцо с изображением серебряного паука.

— Залог удачи!— говорит банкир.

Фишер делает такое движение, как будто хочет развести руками.

— Наденьте кольцо! — приказывает Блейхрейдер.

Фишер безвольно выполняет приказ банкира. Серебряный паук светится на пальце орнитолога.

* * *

Подъезд дома Ново-Гвинейской компании в Берлине. Герсон Блейхрейдер садится в коляску. Не успели еще лошади тронуться, как из-за ближайшего угла появляется огромная фигура неправдоподобно толстого немца. Он загораживает дорогу лошадям и патетически кричит, обращаясь к банкиру:

— Умоляю, выслушайте меня, господин советник! Иначе я брошусь под копыта лошадей. Меня не пускают в вашу приемную.

— Что вы хотите от меня, Берхгаузен? — спрашивает банкир. Он сидит в коляске, опираясь руками на трость с ручкой из слоновой кости.

Обрадованный толстяк рвется к коляске. Но при этом он следит за каждым движением кучера, как бы боясь, чтобы он не подхлестнул лошадей. Улучив мгновение, толстяк хватается за облучок коляски левой рукой и повертывает лицо к банкиру.

Лошади идут шагом.

Какое-то время толстяк вынужден идти задом наперед, пятиться как рак. Ему приходится несколько раз оглядываться, чтобы не оступиться на выбоинах мостовой. Наконец, убедившись в неудобстве такого способа передвижения, толстяк делает быструю перебежку и идет рядом с коляской банкира уже лицом вперед.

— Вы так чутки, господин Блейхрейдер, — говорит толстяк. — Меня не понимают ваши клерки, а не вы…

Теперь начинает оглядываться почему-то кучер. Он следит за поведением толстяка.

— Не вертитесь, Ганс, — говорит кучеру Блейхрейдер. — Поезжайте спокойно. Скандала не будет.

— Помогите мне, господин советник! — молит толстяк.

В руке Берхгаузена появляется нечто похожее на небольшую металлическую линейку. Она легко сгибается. Берхгаузен покачивает этой линейкой.

— Каудометр доктора Берхгаузена, — вдохновенно говорит толстяк и поясняет: — Автоматический хвостоизмеритель. Патент уже заявлен… Правда, не хватает одного винтика…

Банкир удивленно поднимает брови.

Кучер снова оборачивается.

— Я сказал вам, Ганс! — кричит Блейхрейдер.

— Мне нужна субсидия на новые научные работы, — говорит толстяк, размахивая линейкой. — Дайте мне денег! Ведь фонд французской контрибуции от этого не пострадает… А я поеду изучать неполноценные хвостатые расы. Я серьезно подготовился. Моя схематическая карта распространения хвостатых рас!.. Я не злопамятен, господин советник. Помните встречу близ Страсбурга? Вы тогда сильно обидели меня. Мне пришлось идти пешком. Негодяи французы! — воспламеняется толстяк. — Я так и не видел тогда Венеры Милосской. Они упрятали ее в подвалы Лувра. Как вам это нравится?

— Вы хотите устроить уличный скандал, Берхгаузен? — шипит банкир.— Не радуйтесь, не выйдет. Это — откровенный шантаж. Смешно вести научные споры на улице; но понимаете ли вы, что вы своим бредом подрываете германскую идею? Никаких хвостатых рас нет. Спрячьте свой хвостомер. Вы собираете любопытных.

Праздные берлинцы действительно окружают коляску банкира.

В толпе виден савояр — шарманщик с обезьяной. Он идет по направлению к коляске банкира, пересекая улицу.

Савояр поравнялся с толстяком.

Берхгаузен, улучив мгновение, кидается к шарманщику, хватает обезьяну и начинает измерять ее хвост своим каудометром.

Кучер в отчаянии от того, что лошади стали.

Шарманщик пытается взять обезьяну из рук толстяка.

Берхгаузен поднимает вверх свой каудометр.

— Внимание, — говорит он.

Что-то громко щелкает.

— Автоматический замыкатель, — торжествующе произносит толртяк. — Мыслима ошибка лишь порядка одной десятой сантиметра.

Обезьяна радостно прыгает на плече шарманщика.

— Послушайте, Берхгаузен, — говорит банкир, — я вспомнил. Случай частной хвостатости наблюдается и у нас, и, к сожалению, даже среди чинов берлинской полиции.

Толстяк в упоении слушает банкира.

— Но это — сугубо между нами, — продолжает Блейхрейдер. — В клинике у одного моего знакомого врача недавно лежал шуцман с хвостом.

— Что с тобой, моя бедная маленькая Минна? — спрашивает шарманщик у обезьяны, которая внезапно прекратила прыганье, сгорбилась и застонала.

— Спешите описать этот случай с шуцманом, а то вас может опередить итальянская антропологическая школа, — советует банкир толстяку.

— О, вы так добры, господин советник, — томно говорит толстяк. — Я найду его. Боже мой, столько приходится бегать! Я худею… Не знаю, что скажет Клуб полновесных германцев. Но я — солдат науки.

Высокий полицейский, заметивший скопление прохожих на середине мостовой, идет к собравшимся.

— Что здесь происходит? — строго спрашивает он. — Почему обезьяна?

— Вот он, — быстро шепчет Блейхрейдер толстяку и делает незаметный знак кучеру.

— Этот господин перепугал мою обезьяну, — говорит шарманщик, указывая на толстяка. — Какое ему дело до ее хвоста?

Толстяк, блаженно жмурясь, начинает ходить возле полицейского. Ниже пояса на мундире у шуцмана видна какая-то складка. Увидев эту складку, Берхгаузен начинает передвигать замыкатель на своем каудометре.

— Гоните, Ганс! — приказывает банкир.

Кучер хлещет лошадей. Они уносят коляску Блейхрейдера.

— Почему вы пугаете обезьян и производите беспорядки? — спрашивает шуцман у толстяка. Полицейский медленно поворачивается, стараясь все время стоять лицом к толстяку, потому что тот ходит вокруг шуцмана, вглядываясь в складку на мундире.

— Ах, господин шуцман! Какое счастливое совпадение! — воркует толстяк.

Полицейский ошалело смотрит на Берхгаузена.

Тот опять старается забежать сзади шуцмана.

— Господин шуцман, вы де можете отвечать за своих предков. Не было ли у вас в роду богемских чехов, силезцев, негров? Несмотря на ваш ложно чистый расовый тип… Ах, какой заголовок для статьи: «Случай хвостатости у чина берлинской полиции, как следствие метизации особи с представителями неполноценных рас»! Вот мой прибор. Не хватает винтика, но это не важно.

— И верно, винтика не хватает, — замечает шуцман. — В последнее мое дежурство — и такое происшествие. Что, черт возьми, вам от меня нужно?

В толпе мелькает человек с плакатом на груди:

«Добрый германец!

Вытри слезы бедных туземцев Новой Гвинеи.

Сделай их счастливыми.

Купи акции немецкой

Ново-Гвинейской компании!»

— Эх, служба! — бормочет полицейский. — В Берлине сегодня ловишь сумасшедших, а завтра тебя пошлют вытирать слезы людоедам. Я где-то раньше видел вас, — рассматривает он толстяка.

— Я доктор медицины… Дайте его смерить, — бормочет Берхгаузен, забегая за спину полицейского.

Длинная костлявая рука шуцмана лежит на жирном плече Берхгаузена. Неумолимые свинцовые глаза полицейского остановились от гнева.

— Я вам покажу, как дразнить обезьян и оскорблять ветеранов парижского похода. Идите вперед! И ты иди, — обращается шуцман к шарманщику. — Там разберемся.

Полицейский на ходу вытаскивает из чехла, скрытого под фалдой мундира, увесистую дубинку.

* * *

…Залитая ярким австралийским солнцем больничная палата. Огромное окно, невдалеке от которого стоит койка, рядом с ним — большое удобное, кресло и небольшой столик перед ним.

Маклай в халате и туфлях медленно ходит по палате.

— Хватит вам расхаживать! Нужно отдыхать, — говорит ему высокая красивая женщина в наряде сестры милосердия.

Она подходит к столику и поправляет большой букет незабудок.

— Вы видите, что и у нас в Австралии, в Голубых горах, растут чудесные цветы вашей северной родины! — говорит женщина. — Господин Маклай, извольте выполнять мои приказания. Пора понять, что Маргарита Робертсон отвечает за вас не только перед «Женским обществом содействия медицине», но и перед всем человечеством.

— Боже мой, какие преувеличения! — говорит Маклай. — Но ведь сегодня праздник, и какой праздник! — Он подходит к столу и смотрит на часы. — Скоро ли?

— Да, — отвечает Робертсон. — Приход русской эскадры — большое событие для Сиднея. Но когда вы будете спать?

— О, — с притворным ужасом спрашивает Маклай, — когда же я наконец вырвусь из этой прекрасной тюрьмы?

— Это не вам знать, — отвечает Робертсон и начинает поправлять подушки. — Что это? — она вынимает из-под изголовья небольшую шкатулку.

— Опять спать, — ворчит Маклай. — А! Поглядите, поглядите. Это — замечательная вещь, которую я свято храню. Это — «знак Маклая»…

Робертсон открывает шкатулку. В ней лежит медальон с изображением Кремля.

— Сейчас в медальоне, как вы видите, только маленький компас, а раньше…

— Был чей-нибудь портрет?

Маклай кивает головой.

— Наверное, портрет вашей матери?

— Нет.

— Но — женский портрет?

— Портрет молодой девушки.

Робертсон с медальоном в руках подходит к Маклаю.

— Неужели Маклай, как все смертные, мог увлекаться? Не верю, — говорит Робертсон. — Не верю, мой милый упрямый больной.

— Десять минут отсрочки, — требует Маклай. — Если вы их мне дадите, я вам кое-что расскажу. Я даже время замечу… Без обмана.

— Это не очередная увертка? Если без обмана — тогда рассказывайте.

— Это — молодость, Иена, мое студенчество, — начинает Маклай. — Я не мог учиться в России, там меня преследовали царские жандармы. Я был очень беден. Я и сейчас небогат, мистрис Робертсон. Знаете, мне нечем платить за переписку моих статей. В Иене я со злобой смотрел на студентов из прусских баронов. Они расхаживали по городу в белых шапках, с хлыстами в руках, и рядом с каждым из них шел датский дог. Вот так вышагивали они, бароны, конечно.

Маклай показывает, как именно ходили бароны.

Робертсон с улыбкой смотрит на него.

— В Иене я доработался до того, что слег в клинику. Невралгия лица, страшные боли, бессонница, — продолжает Маклай свой рассказ. — В клинике я встретил чудесную девушку. Она была обречена и сознавала это. Перед смертью она завещала мне свой портрет и… собственный череп. На Новой Гвинее я однажды тонул. Медальон случайно не был закрыт. И морская вода испортила портрет.

— А череп?

— Череп я зарыл на морском берегу под пальмой. Так хотела она. Перед смертью она просила: увезите мой череп в ту прекрасную страну, которую вы хотите открыть…

— Значит, портрет в медальоне был всегда с вами? — спрашивает Робертсон, и в ее голосе звучит что-то похожее на тревогу ревности. — Скажите, это была любовь?

— Не знаю, — отвечает Маклай и прибавляет с простодушной улыбкой: — Десяти минут еще не прошло. Что вам еще рассказать, госпожа Робертсон?

Женщина молчит. Потом она порывисто приближается к больному.

— Скажите мне, Маклай… Скажите правду. Про вас говорят, что вы не умеете лгать. Такая жизнь, подвиги, скитания… Любили ли вы еще кого-нибудь? Я знаю, что этот вопрос… Но так нужно, Маклай.

Маклай молчит. Он подходит к столику, кладет на него золотой медальон, переданный ему женщиной, и выдергивает из стеклянной вазы стебелек австралийской незабудки.

Несколько мгновений он держит в руках этот стебелек, рассматривает на свет мелкие лепестки, потом ставит цветок обратно.

— Кто бы подумал? — говорит он. — Совсем как у нас под Новгородом, на моей родине. А в Новой Каледонии деревья белоствольника так похожи на русские березы. Не хватает лишь грачей. Да… Знаете, мне еще очень нравилась королева острова Мангарева…

— Это — шутка? — спрашивает Робертсон. — Простите меня за неуместное любопытство… Но я…

— Десять минут прошло, — произносит Маклай и ложится на койку лицом к стене.

Робертсон с опущенной головой тихо направляется к двери. Ее отражение скользит по светлому паркету.

— Мистрис Робертсон, — вдруг глухо говорит Маклай, не поворачивая головы. — Я вам солгал. Десяти минут еще не прошло, и потом… я любил только людей и науку…

* * *

Госпитальная кухня. Огромные кастрюли, над которыми поднимается пар, стоят на жаркой плите. Высокий повар в белом колпаке поочередно мешает длинной шумовкой в каждой кастрюле. К повару приближается строгий пожилой главный врач госпиталя. Увидев врача, повар по-солдатски вытягивает руки по швам, держа ложку как некое оружие.

— Послушайте, повар, — говорит врач недовольно, — хотя вы работаете у нас всего несколько дней, у вас наблюдается поистине болезненное увлечение… бычьими хвостами. Суп с хвостами, рагу из хвостов… Когда это кончится? Нельзя же до бесчувствия… Больные жалуются. Я забыл — где вы работали до нашего госпиталя?

— Коком китобойного корабля «Геркулес». Порт приписки — Гонолулу. Желательно взглянуть на рекомендации, господин доктор?

— Нет, я просто хочу прекратить вашу каудоманию, хвостоболезнь… Передайте дежурной сестре милосердия Робертсон от моего имени, что я поручаю ей пойти с вами вместе для закупки провизии. Где вы работали еще?

— Поваром в экспедиции на Невольничий берег, ваша милость, потом в Аргентине, в ресторане для ковбоев…

— Последнее проливает некоторый свет на причины вашей хвостофилии, — шутит врач. — Откуда вы родом?

— Из Швеции, господин врач, — с некоторым беспокойством отвечает повар. — Моя фамилия Гу… Густавквист, ваша милость.

— Да, я совсем забыл! Понятно, Почему вы так плохо говорите по-английски. Так что, Густавквист, наш госпиталь — не ковбойский кабак с этими… хвостами. Понятно?

— Так точно, ваша милость, — гаркает повар. — Будут ли еще какие приказания?

— Пока нет, — замечает врач.

— Вот что значит брать людей с улицы, — бормочет на ходу старший врач.

* * *

— Ах, Маклай, вы не досказали мне о вашем медальоне. Но за вас говорит «Австралийская звезда». Нет, нет, давайте читать вместе! — Робертсон и Маклай склоняются над газетным листом.

«Знак Маклая — такой заголовок стоит над газетной заметкой.

— Опять обман, Маклай, — укоризненно говорит Робертсон. — В мое отсутствие к вам проникли репортеры. И вы, несмотря на запрещение врача, беседовали с ними. Хорошо! Вы будете наказаны. Я не позволю отныне вам писать ни строчки! Я уже наказала вас тем, что долго не показывала вам эту газету.

Робертсон читает вслух газетную заметку:

— «Ввиду того, что некоторые державы в последнее время заявляют свои претензии на Берег Маклая в Новой Гвинее, мы обратились к знаменитому русскому путешественнику с вопросом, что он думает о неизбежном столкновении папуасов с представителями белой цивилизации. Господин Миклухо-Маклай заявил нам, что он заранее предпринял некоторые меры по охране интересов своих темнокожих друзей. В частности, г-н Маклай завещал папуасам особый знак. Этот «знак Маклая» должны будут предъявить при своем приходе те белые люди, которые должны считаться продолжателями дела Маклая и безусловными доброжелателями туземцев. По понятным соображениям путешественник воздержался от более подробных сообщений относительно этого знака».

— Все. Погодите, Маклай. Вот еще: «Приезд Оттона Фишера»…

Маклай хмурится. Он чуть ли не вырывает газету из рук Робертсон и впивается глазами в заметку:

«В Сидней из Берлина прибыл доктор естественных наук, один из самых выдающихся специалистов по изучению попугаев. Доктор Фишер намерен прочесть публично лекцию на тему: «Дикарь с точки зрения германской науки…»

— Кто это? Вы знаете его? — спрашивает Робертсон, видя волнение Маклая.

— Это один из тех господ, которые ходили с догами по Иене, — отвечает Маклай. Он начинает ходить большими шагами по больничной палате.

Входит санитар. Он подает Маклаю письмо. Взглянув на конверт, Маклай вдруг кидается к Робертсон и, обняв ее за талию, начинает кружиться по комнате.

— Вы с ума сошли, Маклай, — кричит женщина, — пустите меня. Вы еще очень слабы. И потом… это страшно неприлично…

— Нет, вы только послушайте, — говорит Маклай, останавливаясь. Оба переводят дух. Робертсон безмолвно грозит ему пальцем. — Мне послали денег! Много денег… — объясняет Маклай. — И Тургенев, и читатели русской газеты «Голос». Кончено с долгами, пусть на время, но кончено. Я выкуплю коллекции у кредиторов, издам труды, поеду в Петербург, а потом… Потом… Мистрис Робертсон, не сердитесь на меня. Есть у вас шелковая нитка? — неожиданно спрашивает он и подходит к букету незабудок. — Нашел! — обрадованно говорит он, снимая тонкую ленту с букета. — Дайте мне вашу руку, — с самым невозмутимым видом говорит он.

Женщина неуверенно выполняет эту просьбу.

— Небольшое антропологическое измерение, — поясняет Маклай. — Оно никак не должно смутить вас.

Он обертывает ленту вокруг пальца женщины, снимает мерку и завязывает узелок на ленте. Остатком ленты он вновь завязывает букет и ставит его обратно в вазу.

— Я не понимаю вас, — вспыхивает Робертсон и, опустив голову, тихо говорит: — Я так рада за вас, Маклай… Главное, что вы можете теперь выкупить коллекции и издать свои работы… Они осчастливят человечество.

— Ну уж тоже вы скажете, — смущенно машет рукой Маклай. — Раз написано — надо издать. Но кредиторы-то, кредиторы… Когда вы ходили в коттедж за моими книгами, вы видели, что рукописей и коллекций там не так уж и много. Все наиболее важное в залоге у кредиторов. А они, как драконы, стерегут мой клад. Ах, мистрис Робертсон, я доверю вам переговоры с банкирами. Оплатите мои векселя.

Робертсон кивает головой.

— Я, кстати, должна пойти скоро в Сидней.

— Знаете, что мы сделаем? Пусть злые драконы на этот раз служат мне… Надо отдать им на хранение в банковском сейфе «знак Маклая» и мое завещание. Оно лежит в коттедже, в письменном столе. Вот вам ключ. Ага, началось!

Маклай подбегает к окну. Оконные стекла дрожат от звуков пушечной пальбы. Несколько мощных залпов следуют один за другим.

— Какое совпадение! — кричит Маклай. — Ведь сегодня — годовой праздник русского флота.

В окно видно, как на кровле соседнего дома развеваются два флага — военно-морской австралийский и русский Андреевский флаг. Ветер шевелит волосы Маклая и Маргариты Робертсон. Звуки русской песни, музыка, светлая, как волна, врываются в комнату и заполняют собой все. Звуки приближаются. Слышны шаги сотен людей, идущих военным строем. По улице, мимо пальм и эвкалиптов, идут русские матросы с эскадры, посетившей Сидней.

Вот они поравнялись со зданием госпиталя. Солнечные лучи вспыхивают пучками на металлических частях «гармониума» в руках матроса-музыканта. Молодой рослый запевала выводит слова песни «Волга-матушка».

В глазах Маклая — слезы радости.

На лице его — столь известная всем знавшим его «маклаевская» улыбка. В ней — нежность, чистота, что-то детское и вместе с тем грустное.

Маргарита Робертсон безмолвно, быстро берет букет австралийских незабудок и бросает его матросам.

Прямые строгие русские штыки вздрогнули.

Матросы мгновенно переместили их для того, чтобы цветы не упали на штыки. Рослый запевала поймал незабудки на лету и благодарно кивнул Робертсон.

Звуки русской песни постепенно удаляются.

Где-то вдалеке грохочут пушечные выстрелы.

— Госпожа Робертсон, — молит Маклай, — пойдемте хоть на десять минут в госпитальный сад. Оттуда с холма виден морской рейд и корабли.

Торопя Робертсон, он берет ее под руку.

— Под руку? — ужасается она, но не отнимает своей руки. — Что скажут о молодой вдове в Сиднее? Хотя… вы больной, а я сестра милосердия… Я отвечаю за вас перед «Женским обществом» и перед собой… Я переписала вашу статью о жемчужном промысле, которую вы мне давали читать…

В дверях палаты появляется повар с огромной корзиной.

— Господин старший врач приказал мне сопровождать вас, ваша милость, — говорит повар, обращаясь к женщине.

— Ну вот,— разочарованно говорит Маклай, махнув рукой, с детски обиженным видом останавливаясь посредине палаты. — Ну хорошо, идите к моим драконам, заставьте их хранить мой клад. И купите где-нибудь на Джордж-стрит обыкновенный глобус. Я сам все не куплю, а его я обещал в подарок Каину.

— Иду, иду, — откликается Робертсон. — Хоть к драконам, хоть к злым волшебникам, раз это нужно для вас.

— О, добрая фея, — радостно смеясь, шутит Маклай.

Она берет со стола шкатулку с медальоном и прячет ее в свой ридикюль.

Повар, как солдат, делает поворот кругом и выходит из палаты вслед за Робертсон.

— Ушла! — Маклай плотно притворяет дверь и, подойдя к постели, вытаскивает из-под матраца папку с бумагами. — Ну, теперь я успею поработать, пока фея не превратилась в дракона!

Он начинает писать. На бумаге видны уже написанные ранее строчки:

«Н. Н. Миклухо-Маклай.

Путешествия. Т. I и II. (План издания.)

Новая Гвинея, по островам Океании, Индонезия, Малайский полуостров…»

Вдруг Маклай бросает карандаш и хватается за лицо. Он растирает пальцами левую щеку, как бы пытаясь унять сильную боль.

— Проклятая невралгия, — сквозь зубы говорит он и, быстро овладев собой, продолжает свои заметки.

* * *

Маргарита Робертсон стоит на крыльце коттеджа, окруженного пальмами и густыми кустами. Невдалеке от нее — повар с огромной корзиной — еще пустой, как это кажется на первый взгляд.

Голуби разгуливают под окнами. Робертсон кидает им принесенный с собой корм. Медная дощечка на двери коттеджа блестит на солнце.

— Какие они чудесные! — говорит Робертсон, показывая на голубей.

— Да! Под белым соусом они вкуснее кур, — отвечает повар.

Робертсон вставляет ключ в замочную скважину. Ключ не поворачивается, несмотря на все усилия женщины. После нескольких тщетных попыток Робертсон для удобства кладет свой ридикюль на пол.

Робертсон не видит, что повар отставил в сторону свою корзину и неслышно подошел к Робертсон, став за ее спиной.

Скрежет ключа в скважине.

Женщина не замечает, что повар, откинув край белого передника, осторожно и медленно вытащил из кармана или чехла многоствольный револьвер Лефоше.

Свободную руку повар протянул к ридикюлю…

* * *

…Чья-то рука держит человеческий череп. На одном из пальцев блестит перстень в виде паука, раскинувшего серебряную паутину.

— Итак, господа, мы видим, что череп папуаса, европейского преступника или душевнобольного очень похожи по своему, строению. Если мы возьмем и мозг их, то увидим, что у дикаря, преступника и кретина отмечается резкое недоразвитие задних долей мозга. А эти доли, как известно, являются вместилищем чувства и нравственности…

Зритель еще не видит, кто произносит эти слова. Рука с черепом опускается на поверхность кафедры.

Теперь видно, что на кафедре стоит Оттон Фишер.

* * *

…Маргарита Робертсон еще раз повертывает ключ в скважине и толкает дверь. Дверь открылась. Женщина обрадованно вскрикивает и оборачивается к повару.

Радость сменяется испугом. Робертсон видит, что повар исчез. Большая корзина валяется на земле. Маргарита Робертсон на несколько мгновений скрывается в коттедже, потом выходит оттуда и быстро запирает дверь. На ней нет лица. Она мечется на крыльце коттеджа, потом подбегает к большой корзине. Внутри ее, подставкой вверх, лежит глобус.

С глобусом в руках Робертсон бежит по аллее. Вспугнутые ею голуби вьются над деревьями.

— Помогите!— кричит Робертсон.

Голубиный пух кружится в воздухе.

* * *

Маклай в больничном халате стоит перед блестящим офицером в форме английского морского флота.

— Господин Маклай! — говорит офицер. — Я явился к вам по поручению сэра Артура Гордона, высокого комиссара Ее Величества в западной части Тихого океана. Сэр Гордон следил за вашими благородными выступлениями в защиту прав туземцев Тихого океана. Высокий комиссар приказал, чтобы отныне все случаи тайной работорговли приравнивались, с точки зрения закона, к морскому пиратству. Установлен контроль за деятельностью германских торговых домов и компаний на Тихом океане. Разрешите пожать вам руку. Нужна ли вам помощь?

Передайте привет высокому комиссару, — отвечает Маклай. — Благодарите его… А я… Я ни в чем не нуждаюсь…

Офицер отдает Маклаю честь.

Маклай снова один в палате. Он смотрит на часы. Качает головой. Тревога и тоска ожидания написаны на его лице. Он поминутно подходит к окну, возвращается к прерванной работе, бросает ее и меряет шагами комнату.

В комнату врывается оглушительный грохот и звон. Ржанье коней. Тревожные колокольные сигналы. Пожарные повозки одна за другой мчатся по улице. Крики толпы.

Пешеходы бегут под окнами госпиталя. Слышны возгласы:

— Где пожар?

— Загорелось внезапно…

— Как свеча вспыхнуло. Вероятно, поджог.

— Чего смотрела дирекция выставки? Территория не охранялась.

Второй пожарный обоз мчится по улице.

Стоя у окна, Маклай сжимает ладонями виски.

* * *

Зрелище пожара. Пальмы, почерневшие от пламени, окружают пылающее здание. Огонь пляшет на пороге дома, пробивается сквозь двери. Видно, что двери были взломаны.

Пламя подходит к медной дощечке на двери. На дощечке выгравировано по-русски и по-английски: «Н. Н. Миклухо-Маклай».

Еще несколько мгновений — и створка двери с медной дощечкой падает внутрь коттеджа, где бушует пламя.

Голуби летают над пылающим домом.

* * *

Берег Маклая в Новой Гвинее. От разрушенного дома остались только столбы и кровля, покрытая пальмовыми листьями. Под этим навесом сидит заурядный немецкий офицер.

Он ест, вернее, страдальчески рассматривает какую-то длинную кость, которую он было принимался обгладывать.

— Жареный казуар, бульон из черного какаду, — злобно говорит он. — Консервы портятся от жары. Даже пресной воды нет. Сюда бы этого выскочку Блейхрейдера пригласить на денек! Что бы он запел, а? Черт меня дернул согласиться на службу в компанию Новой Гвинеи… Но нас, ветеранов парижского похода, считают незаменимыми. Ах, Страсбург, дивный Страсбург, поневоле вспомнишь тебя в этой дыре!

Офицер бросает обглоданную кость в кусты.

Из кустов выскакивает огромного роста солдат в белом переднике.

— Что прикажете, господин обер-лейтенант? — спрашивает он, становясь во фронт. — С разрешения вашей милости я немного прилег. То лихорадка, то папуасы…

— Лежите, рядовой Гушке, — милостиво говорит офицер. — Что такое трудности для германского солдата? Господин член-учредитель Ново-Гвинейской компании уже заказал медаль для пионеров Новой Гвинеи. Она украсит вашу доблестную грудь.

Солдат ложится в кустах.

— Райская птица на медали, — шипит офицер. — Да я лучше бы согласился на пару берлинских воробьев. А то — ешь каких-то страусов.

К столу приближается тот самый немец, который в 1870 году ехал вместе с Маклаем в омнибусе. Вместо тирольской шляпы теперь на нем пробковый колониальный шлем.

— Вы все своих ягуаров кушаете? — язвительно спрашивает офицера, первый хохоча своей шутке.

— Казуаров, господин начальник, — поправляет офицер.

— Ягуары… казуары… Ведь мы с вами не знаменитые зоологи, как начальник научной части нашего отряда, господин Фишер. Кстати, где он? Да бросьте вы свои кости, — говорит офицер, указывая на груду костей на походном столе.

— Фишер осматривает побережье и ловит своих попугаев. Как бы его снова не скрутила лихорадка. Он и так бредит наяву. И как только этот самый Миклухо-Маклай жил здесь?

* * *

Из глубины рощи на поляну, где стоит хижина, группа солдат вытягивает на руках полевую пушку. Солдаты поют, ухают в такт работы.

— Какая-то скелетная мастерская. — Немец в шлеме сбрасывает со стола кости и кладет на стол толстую папку.

Видна подпись на папке: «Н. Н. Миклухо-Маклай. Новая Гвинея — Австралия».

Немец в шлеме просматривает груду рисунков, развертывает чертежи, раскрывает тетради и с немецкой методичностью делает какие-то пометки на углах бумаг.

— Молодец Гушке!— говорит он. — Все это надо будет переводить Фишеру, как знатоку русского языка. Ого! Сразу видно, что ценная вещь!

Он расстилает на столе карту Архипелага Довольных Людей, которую когда-то рассматривал Маклай вместе с Каином.

Солдаты выкатили пушку на поляну и теперь отдыхают, раскуривая огромные расписные фарфоровые трубки.

— Надо бы почистить мелом «Лумбахскую деву», — говорит немец в шлеме и, замечая недоуменный взгляд собеседника, объясняет: — Этот толстый выродок Берхгаузен из Мюнхена умолил Ново-Гвинейскую компанию назвать пушку именем его дурацкой девы. Из этой старушки мы когда-то били по Парижу. Смех вспомнить: один снаряд попал прямо в музей Кювье!

Бумаги мелькают в руках немца в шлеме.

— Вот они, голубчики! — немец в шлеме откладывает в сторону карандашные портреты папуасов. — Туй… Каин… Саул. Господин начальник полиции Новой Гвинеи, — обращается он к офицеру, — это по вашей части, для розыскных дел.

— Какие зверские лица! — говорит тот, взглянув на портреты. — Насколько мудра уголовная антропология, наука о преступнике.

Появляется Оттон Фишер. Он без шапки, очень бледен.

— Господа, — говорит он возбужденно. — Мы вошли в историю. Древние видели в этих девственных вершинах могучие венцы страны Офир! Сюда приходили корабли Соломона за золотом, черным деревом, жемчугом. Еще в Бремене, в юности, я…

— Примите хины, — перебивает его немец в шлеме. — Кому верить? Страна Офир… ваш доктор Петерс поет то же самое про Африку. У нас в Готтентотской инфантерии Петерсу даже кличку дали — «Золотой миф». А на деле — кровавый понос, дареные страусы и… — он показывает рукой на несколько свежих могил, увенчанных пальмовыми крестами. На каждом кресте — шапка, военный картуз, каска, матросский головной убор.

Из гор долетает тревожный грохот деревянных папуасских барабанов.

— Ваша милость! — огромный полицейский поднимается из кустов. — Извольте взглянуть, что я здесь нашел. Теперь понятно, почему мне было жестко лежать. Но германский солдат…

Фишер и двое его собеседников разглядывают и расчищают, сначала руками, надпись на большой металлической доске, заросшей травой.

— Позвольте, я! — немец в шлеме ногой, обутой в сапог с шипами, расчищает буквы на доске. Скрежет металла.

Одна за другой проступают буквы «Н. Н. М…» и так далее.

Постепенно надпись выступает вся:

«Н. Н. Миклухо-Маклай. Берег Маклая. Новая Гвинея 1871–1872 гг.».

Фишер вздрагивает, глядя на доску.

— Все следы русской культуры в Новой Гвинее подлежат безусловному уничтожению, — говорит немец в шлеме. — Секретный циркуляр А-25… Гушке!

— Я, ваша милость, — Гушке подходит к начальнику.

— Придумайте, как уничтожить это. Хотя… вы хотели делать плиту на походной кухне? Я совсем забыл, что вы еще и повар. Вот что значит брать в повара солдат… Вы нас кормите такой гадостью.

Фишер и немец в шлеме идут мимо немецкого кладбища.

— Что с вами, Фишер? Вам дать хины?

— Я хотел бы вернуться в Бремен к своей матери с чистыми руками, — несвязно говорит Фишер. — Я кабинетный ученый…

— У всех у нас матери, — говорит немец в шлеме. — Гушке, есть у вас мать?

— Так точно! «Каролина Гушке. Кегельбан с подачей пива. Военным и чинам полиции — скидка. Ганновер, площадь Эрнста-Августа, 2/5», — громко рапортует Гушке.

— Что сказала вам ваша матушка, расставаясь с вами?

— Она благословила меня и сказала: Фридрих, убей какого-нибудь грязного дикаря с жемчужиной и привези ее своей бедной старой маме, — выпучив глаза, докладывает солдат.

— Вот это — истинно немецкая мать, мать викинга, — заключает немец в шлеме.

Он набрасывается на Фишера:

— Вы что, солнечный удар хотите получить? Накройте немедленно голову.

Фишер растерянно оглядывается кругом.

Он берет первый попавшийся на глаза головной убор с ближайшего креста.

Это — каска немецкого полицейского.

Фишер нагибается, чтобы посмотреть, что именно за предмет прибит посредине креста, на котором была каска.

Он видит металлический знак, нагрудную бляху с надписью: «Имперская полиция города Берлина, полицейский № 1348».

* * *

Фишер и оба его соратника склоняются над картой Архипелага Довольных Людей, расстеленной на походном столе.

— Что вы мнетесь, как Лумбахская дева? — спрашивает немец в шлеме Фишера. — Действуйте.

Он протягивает Фишеру перо.

Фишер пробует повернуть кольцо с серебряным пауком вокруг пальца. Кольцо не повертывается.

Тень от головы Фишера в каске падает на карту.

— Ах, кабинетная скромность! — кричит немец в шлеме. — Я доложу Блейхрейдеру, как главе компании Новой Гвинеи, о том, что вы строили какого-то Гегеля, когда нужно было действовать. Наука… нейтральность… — передразнивает он Фишера. — Я сам не чужд наукам. Я в Бонне защищал диссертацию «Средневековые рукописи, переплетенные в человеческую кожу». А в Готтентотской инфантерии, если нужно было, мы неграм животы вспарывали, хоть это занятие не из приятных… Дать хины?

Фишер мотает толовой.

— У Герсона Блейхрейдера в сейфе лежит один документик, — понизив голос, говорит немец в шлеме. — Он рассказывает о том, как и кому именно вы продали планы Дунайской комиссии.

Рука Фишера безвольно протягивается к карте Архипелага Довольных Людей.

— Себя не забудьте, — говорит немец в шлеме. — К чему ложная скромность? А о сейфе… Это я просто к слову.

Надпись «Берег Маклая» зачеркнута. Вместо нее появились слова: «Берег Фишера».

Зачеркнута надпись: «Архипелаг Довольных Людей», вместо нее Фишер пишет: «Острова Блейхрейдера».

— Ставьте здесь знак вопроса, — говорит ветеран Готтентотской инфантерии, показывая на надпись «Остров Витязя». — Господин Блейхрейдер ведет переговоры с имперским тюремным управлением о возможном устройстве здесь колонии для ссыльных.

Тень от каски Фишера на карте.

— Гушке, — кричит немец в шлеме, — возьмите этих бездельников от «Лумбахской девы» и отправляйтесь ловить папуасов! Глядите на карту…

Начальник экспедиции набрасывает на карте кругообразный чертеж.

— Вот здесь пройдите все и без добычи не возвращайтесь!

— Может быть, вам и живность какая попадется, — с надеждой в голосе говорит начальник полиции.

* * *

…Холм невдалеке от разрушенной хижины. Длинная тень от врытого в землю флагштока, выкрашенного, как шлагбаум, в черно-белые цвета. Ясные жемчужные облака медленно проходят над флагштоком, как бы оттеняя его зловещий вид.

Фишер, его спутники, выстроившиеся в ряд солдаты, матросы, полицейские стоят у подножья флагштока.

— Вот вам и торжество, — говорит начальник полиции. — Весь оркестр лег от дизентерии. Некому сыграть «Кайзермарша». Зато эти негодяи в горах… слышите? Вот вам и «знак Маклая».

Со стороны гор доносится гром деревянных барабанов.

Начальник полиции подносит к глазам морскую зрительную трубу.

— Что я вижу!

В объективе трубы — мирно бродящая вокруг хижин черная новогвинейская свинья.

Затем видны купающиеся в пыли куры, кокосовые орехи, сложенные близ хижин.

— Там — хлебное дерево, ключевая вода и куры, куры, — как в бреду, повторяет начальник полиции.

— Попробуйте суньтесь туда! — мрачно говорит немец в шлеме. — Маклай учил дикарей уходить в горы при приближении белых. «Знак Маклая» не поможет.

— Рядовой Гушке поймал кого-то, — объявляет немец с трубой.

— Молодец! — хвалит Гушке начальник экспедиции. — Ваша матушка вправе гордиться своим сыном… Схватить такого людоеда…

Гушке принимает позу героя и выпячивает грудь.

Солдаты взяли ружья на изготовку.

К флагштоку идут два солдата из партии Гушке. Они ведут на цепочках двух огромных псов. Собаки тяжело дышат, высунув языки.

Перед немцами стоит пожилой папуас. В левом ухе его — большая серьга из черепаховой кости.

Гушке пристально всматривается в серьгу. Это он делает несколько раз на протяжении сравнительно небольшого времени.

Папуас исподлобья смотрит на белых людей.

Начальник полиции быстро проглядывает несколько портретов папуасов, полученных от начальника экспедиции.

— Медаль с райской птицей украсит вашу грудь, Гушке, — говорит начальник полиции. — Вы поймали важную птицу. Господин Каин состоял при особе Миклухо-Маклая чем-то вроде морского министра или лорда адмиралтейства.

— Маклай, — радостно говорит Каин, услышав знакомое имя.

Гушке одним движением вырывает черепаховую серьгу из уха Каина.

Капли крови скатываются по черной коже.

Гушке вытирает серьгу о передник и прикладывает ее к глазам, как лорнет.

— Гушке! — укоризненно говорит немец в шлеме. — Не мог немного подождать? Скотина! Все испортил!

— Фишер! — кричит начальник. — Начинайте комедию с медальоном, так, для очистки совести. Вряд ли что теперь выйдет. Блейхрейдеру придется втереть очки в нашем донесении. Вот вам маклаевский словарь.

Фишер, заглядывая в небольшую тетрадку, вынимает из грудного кармана «знак Маклая».

При виде медальона Каин делает порывистое движение, улыбается, но улыбка тут же исчезает с его лица.

— Маклай, друг Маклай — кавас Маклай. Понимаешь? — говорит Фишер, показывая на медальон, на себя.

Каин качает головой. Он делает движение, которым как бы просит Фишера убрать медальон.

— Уян — хороший, все — уян, — продолжает Фишер, показывая пальцем поочередно на нескольких немцев. Перстень с серебряным пауком светится на солнце.

— Ну, тут ждать нечего! — говорит начальник отряда. — Спрячьте русскую побрякушку, Фишер! — Он начинает тихо совещаться с начальником полиции.

— Гушке! Взять его. А за серьгу ты получишь трое суток гауптвахты, в Берлине, конечно… Да подожди, негодяй, подъема флага, — приказывает начальник полиции.

Полотнище германского флага медленно ползет к вершине полосатой мачты. Вот оно развернулось…

Немцы, держа руки по швам, издают победные крики.

На флаге виден прусский черный орел.

— Пойдем, дружок. Я тебе вытру слезы, как приказал господин Блейхрейдер, — говорит благодушно Гушке, хватая Каина за руку.

Неизвестно откуда прилетевшая длинная папуасская стрела с зазубриной на конце впивается в грудь черного орла на трепещущем полотнище флага.

Гушке и Каин стоят около ближайших пальм. Пожилой немец в очках держит в руках отобранные у Каина железный топор и копье. Золотое кольцо мерцает на конце копья.

Гушке начинает обыскивать Каина с ног до головы.

— Маклай, — повторяет Каин, улыбаясь и показывая то на пальмы, то на топор, то на свое копье.

Два немца с собаками стоят невдалеке наготове, держа собак за кольца ошейников.

Еще два немца выдергивают жердь из полуразрушенной хижины, прилаживают ее между пальмами и повисают на ней на руках.

…Гушке снимает золотой ободок с копья Каина, внимательно разглядывает кольцо и, найдя пробу, счастливо улыбается и сует ободок в карман.

Каин делает порывистое движение.

— Ну, ну!..— кричит грабитель, — Ты попал в руки к Гушке… Смотри, парень!

…Полотнище флага отяжелело от стрелы.

— К орудию! — кричит начальник отряда. — Заряжай. По горной деревне — огонь!

Выстрел. Орудие откатывается, его на руках водворяют на старое место и вновь заряжают.

Видно, что к лафету прикреплено в особой рамке изображение женщины в рогатом шлеме. У ней — мускулы циркового борца, косы чуть не в руку толщиной. Женщина сжимает в руке боевую дубину. На плечах женщины — косматая шкура. В руке надпись: «Лумбахская дева» (по д-ру Берхгаузену), подарок героям Новой Гвинеи». При каждом выстреле из пушки изображение Лумбахской девы как бы устремляется вперед. При отдаче после выстрела изображение вновь приближается к зрителю.

— Огонь!

Видно, как загорелись горные хижины.

Начальник полиции не отнимает глаз от зрительной трубы.

— Огонь!

К Фишеру подходит Гушке.

— Господин доктор, — говорит он. — На шее у этого дикаря была такая игрушка.

Фишер рассматривает вырезанную из дерева статуэтку, изображающую Миклухо-Маклая. Она прикреплена к шнуру, сплетенному из древесного волокна. Статуэтка очень похожа на то изображение Маклая, которое вырезал Туй на конце своего копья.

— Дайте мне ее, — говорит Фишер и прячет статуэтку в карман. — Гушке, вам надлежит сохранить череп этого папуаса для берлинского музея.

Фишер стоит на фоне зарева от пылающей деревни.

Тело Каина чуть подрагивает на виселице.

Невдалеке от виселицы под пальмами сидит Гушке и с увлечением играет на губной гармонике.

«Лумбахская дева» выпускает снаряд за снарядом по горной деревне.

* * *

Зрелище подвергнутого бомбардировке мирного селения. Сбитые ядрами кокосовые орехи в лужах человеческой крови. Трупы. Горящие хижины. Пушечный снаряд — круглая бомба «Лумбахской девы», пробив кровлю из пальмовых листьев, кружится, как волчок, на полу большой общественной хижины. Внутренний вид хижины напоминает храм. Высятся резные столбы, в углах висят черепа предков. Здесь же собрано оружие, промысловые орудия и т. д. Это — как бы выставка папуасского искусства, музей туземного быта.

Папуас, в котором зритель узнает Саула, несколько мгновений, как ребенок, рассматривает вертящееся ядро. Потом он хватает ядро и выкидывает его за порог.

Грохот взрыва. Летящие осколки впиваются в лица деревянных идолов.

Саул подбегает к самой большой статуе. Это огромное изображение Маклая, вырезанное из целого древесного ствола. У подножья статуи — груда реликвий Маклая: железные топоры, ножи, заступы. Мелькают бумаги, старые этикетки с надписями на русском языке, например, «Чай «Богдыханская Роза». Торговый дом Пономарева», измятые консервные банки и т. д. Все это — следы наивного культа Маклая.

Возле статуи Маклая прислонено копье. На нем — старая соломенная шляпа Туя. У нижнего конца копья на земле лежит человеческий череп. Это все, что осталось от старого папуаса Туя…

Осколок бомбы впивается в лицо статуи Маклая. Саул молитвенно распростерт у подножья изваяния.

За порогом хижины слышен плач детей, стоны раненых, женские вопли.

Саул выбегает из храма.

Через некоторое время он возвращается с несколькими воинами. Они тащат огромные носилки из пальмовых жердей.

Воины по команде Саула водружают на носилки статую Маклая и выносят ее.

Воины запевают «Песню Маклая».

Охваченные экстазом, они не обращают внимания на падающие ядра.

Упавших воинов сменяют другие.

Саул копьем указывает путь воинам.

Они идут в горы, в недоступные лесные дебри.

Статуя Маклая плывет над головами людей.

Очередной пушечный выстрел.

Стены храма рушатся.

* * *

Почерневшие столбы, обугленные балки, груды пепла. Маклай и Маргарита Робертсон стоят на пожарище. В руке Маклая старый саквояж. Робертсон держит в руках глобус, который она купила по просьбе Маклая. На пальце Робертсон блестит золотое обручальное кольцо.

— Ну, Маргарита, простимся с пепелищем и пойдем искать новый кров, — говорит Маклай. — Все наше с нами. Знаешь, где мы будем жить? На морской зоологической станции, которую я основал в бухте Ватсон-Бай. Ты будешь королевой подводного царства, — шутит Маклай, — морской царевной.

— А ты, Маклай?

— А я… Я вроде моего земляка Садко… Но все это шутки. Мы опять нищи, Маргарита. Но это так кажется только… Смотри!

Маклай показывает на стройную пальму невдалеке от пожарища. Ствол ее кое-где почернел от огня, но молодые ее листья зелены и ровны. Голуби, лишившиеся крова, вьют гнездо на ветвях пальмы.

— Жизнь берет свое, — говорит радостно Маклай. — Советы старого Туя пошли мне впрок. Я не хочу умирать. Пусть смерть подкрадывается к нам, как змея. А мы сильнее ее. О, сколько еще надо свершить! Мы живем, живем, Маргарита.

— Ты устал, Маклай, — говорит спокойно и нежно Робертсон, — и зрелище сгоревшего крова волнует тебя… Пойдем отсюда!

— А когда и где имел я свой кров, Маргарита? Хижина в Новой Гвинее. Ее разрушили немцы, здесь — тоже их работа. Они думают, что сильнее их нет. У них пушки, древнетевтонское право, баронские короны. Они хотят проглотить весь земной шар, но они подавятся… Как я их ненавижу!

— Тебе нельзя волноваться, Маклай!

— Но ты больше не отвечаешь за меня перед «Женским обществом содействия медицине», Маргарита. И теперь я здоров. Скоро мы вместе отправимся в Океанию, а потом в Петербург.

Мимо быстро проходит почтальон с туго набитой сумкой. Он пристально вглядывается в лицо Маклая и возвращается обратно.

— Кажется, господин Маклай? — спрашивает почтальон. — Хорошо, что я вас узнал. Сиднейский почтамт приказал мне разыскать вас во что бы то ни стало.

— Хотя бы на дне морском? — шутит Маклай. — Это почти близко к истине. Но в чем дело?

— Вы числитесь выписанным из госпиталя, старый адрес ваш: «Территория выставки», как мы видим, недействителен. Адресата трудно найти.

— В царской России об этом говорят так: «Не имеет определенного места жительства», — перебивает почтальона Маклай.

— Посмотрите, господин Маклай, сами, как вам адресуют некоторые письма: «Берег Маклая», «Архипелаг Довольных Людей»… Но Сидней — сердце Океании, и вся почта для вас поступала к нам, — с гордостью говорит почтальон. — Я вам ее сейчас вручу. Со всех концов мира!

Почтальон начинает опорожнять сумку. Мелькают письма большие и малые, пакеты, бандероли, газеты, книги.

— Боже мой! — ужасается Робертсон. — Вся сумка? Но, Маклай, тебе вредно много читать.

— Знаете, почему я узнал вас? — спрашивает почтальон. Он показывает отдельно отложенный экземпляр журнала, сдвигает узкую бандероль к его нижнему краю. На обложке журнала — большой портрет Миклухо-Маклая. Почтальон уходит, оставив на руках Робертсон огромную кипу корреспонденции.

— Это слава, слава, добытая в бою, — горячо говорит Робертсон. — Смотри, подпись под портретом: «Великий русский путешественник Миклухо-Маклай». Как я счастлива!

Маклай, хмурясь, берет у нее журнал и, не разглядывая обложки, начинает его перелистывать, сняв бандероль.

— Как хорошо, Маргарита, как хорошо! — говорит он сдавленным голосом. — Посмотри сама.

Вся страница журнала занята снимком с известной картины Саврасова «Грачи прилетели». Маклай отворачивается. Он пытается скрыть, что он плачет.

— Ведь это понять только надо, — говорит он, и слезы катятся по его лицу. — Десять лет, целых десять лет не видеть своего отечества. Знают ли медики, что ностальгия — тоска по родине — страшнее всех лихорадок, от которых я умирал?

— Но ведь я права… Пойдем отсюда, Маклай, — умоляет Робертсон. — Скорей в твое подводное царство, — шутит она. — Я пойду за тобой куда ты скажешь. Но здесь так грустно.

— Сейчас, — говорит Маклай. Он перебирает один за другим пестрые конверты. — Нет, Маргарита, я прочту все это… Лев Толстой, Элизе Реклю, Лев Мечников, Тургенев… Боже мой, запоздавшее письмо от Поля Брока! Ведь он уже умер… А вот от «гарибальдийца». Ведь это тот неведомый человек, который помог сохранить мне веру в свои силы в черные дни, когда пруссаки шли на Париж… Все это надо прочесть…

— Сейчас?! — ужасается Робертсон.

— Нет, в нашем морском царстве. Кстати, нам надо спешить. Я хочу проверить установку новых аквариумов… А вот этого письма я не буду читать! — говорит он с гневом.

Маклай показывает на конверт. В углу конверта — изображение черного прусского орла.

— Я сейчас же отошлю его обратно. Что может писать мне его светлость князь Отто Бисмарк, канцлер германской империи?

Маклай гордо поднимает голову.

— Они думают, что я потерял Берег Маклая и из-за этого могу пойти на все. Нет, им не купить науки о человеке, как нельзя и запугать меня. Пойдем, Маргарита. Но куда мы сложим все это? Нас выручит старый друг моих скитаний.

Маклай раскрывает свой саквояж и доверху набивает его письмами. Голуби летают вокруг нового гнезда. Ветер шевелит волосы Маргариты Робертсон. Она тихонько гладит пальцами золотое кольцо на своей руке.

— Чего нам еще надо? — тихо спрашивает Маклай и, беря за руку Маргариту Робертсон, говорит с улыбкой, показывая на глобус: — В наших руках весь мир! Я понесу его.