– Не наступай на мои круги!

– Бросьте свое шутовство, Збук. Что вы опять придумали? Вы забываете свои обязанности. Смотрите, я вас отправлю к Шибайло!

– О, я счастлив, что вы, барон, помогаете освободить мой дух от такой безнравственной оболочки. Погодите, об этом надо поговорить серьезно. Кто сказал про круги? Архимед… Первый случай столкновения интеллигенции с грубой силой. Грубой силе непонятны круги, вам тоже непонятен мой Новый Ареан. Вот если бы он изобрел «Друг Дома», «Антибандитин», прибор от воров, тогда бы…

– Замолчите, я приказываю вам.

– Погодите… Я счастлив, что живу в такое жестокое время. Мой дух, душа не зависят от оболочки. Понимаете ли вы, какое блаженство испытываю я, сознавая это? Я велик, я совершенно свободен. Полная свобода духа! Счастье сознавать то, что вы – невероятно свободны. Вот – рука, нога, грудь и… голова! Смотрите, мое тело не тяготит меня, жизнь – пустяк! Вот эта образина, ваш головорез-казак, тряхнет чубом и зарубит меня, если вы этого захотите. Какой толк! Убивать привыкли все, и этому молодцу будет даже скучно лишать меня жизни. Знаете, я заметил, что ваши люди вшей бьют с большим удовольствием, чем людей… Что, что?… Погодите возражать… Ну, возьмем так… Этот молодец подойдет ко мне и выстрелит в упор… На секунду мне еще успеет показаться, что у меня отрывается затылок, что я куда-то проваливаюсь, нет, вернее, уношусь в темное пространство… А, я вам еще забыл сказать! Если бы я умел держать в руке перо, я бы написал рассказ, поэму, еще что-нибудь… Вообразите картину: царь, тиран, диктатор казнит человека перед громадной толпой… Казнимый видит громадное зарево… Закат, что ли… На этом зареве, перерезая его пополам, висит черная веревка. Больше ничего… А диктатор, – при этом слове Збук почти взвизгнул, – диктатор-то стоит в отдалении, взяв себя за грудную пуговицу – заметьте, жест-то гениальный – и можно видеть, как у него от волнения подогнулась одна нога… Нелегко убивать людей, барон… И вдруг диктатор видит глаза… Что вы уставились на меня, барон? Ничего? Итак, он видит глаза в толпе, он не знает, чьи они… Может быть, они принадлежат честному, может быть, ими смотрит такой же убийца… Но… Глаза, одни глаза, поймите, наконец, меня – ничего больше, чем глаза… Диктатору плевать, что смотрит вся толпа; он видит одни эти зрачки. Он закрывает свое лицо ладонью, стараясь не смотреть в толпу, но страх выше его, и он глядит сквозь пальцы на глаза… Вот что я изобразил бы, если бы умел писать… Веревка, зарево, нога подгибается…

– Замолчите вы, наконец, – прохрипел барон Юнг, и Збук увидел, что на шее Юнга в одну секунду посинели кривые жилы.

Збук стоял посредине песчаного двора баронского дома, в обычном ерническом виде, с длинной щепкой в руках. Под его толстыми ногами на земле вились странные узоры. Иногда Збук прыгал на одной ноге среди узоров, и все это походило на детскую игру в «классы».

Юнг довольно спокойно смотрел на всю эту чертовщину, прижимая ладонью края расходящегося на груди халата. Он был высок и сух, он держался прямо, как засохшее сыромятное плетье. Всякому в глаза бросались прежде всего две странных привычки Юнга. Во-первых, он курил длинные, шершавые папиросы, но окурков не бросал, а выдувал остаток табака из картонных мундштуков, совершенно не заботясь о том, куда упадет горящий табак. Второй привычкой Юнга была манера как-то по-женски рассматривать свою грудь, наклоняя голову и упираясь подбородком в основание горла. Все эти привычки он повторял почти каждую минуту, но вот сейчас, когда Юнг в последний раз выдул пылающий табак, Збук предупредительно вынул из кармана коробку сигарет с изображением серых куропаток на крышке и подал ее барону.

– Курите это, барон, – промычал Збук и, расталкивая бороду, сам присосался толстыми гулами к мундштуку сигареты. – Заядлые белогвардейские, англичане завезли… Не беспокойтесь, курите, у меня их много… У Аникина еще наменял… Как вам нравится моя выдумка о диктаторе?

– Если вам дорога шкура, раз навсегда прекратите ваши глупые сказки. Понятно?

Збук пустил кольцо дыма и посмотрел на барона.

– О, как это скучно! Ведь мне уже приходилось высказываться насчет собственной шкуры только что…

Голос Збука звучал сейчас почти жалобно. Он стоял с опутанной арканами дыма мохнатой головой. Жирные ноги его подрагивали. Он топтался на одном месте. Когда он брал сигарету – было видно, что пальцы его были покрыты фиолетовыми лишаями. Очевидно, Збук очень долго что-то писал.

– Не смотрите так на меня, – озлобленно закричал Збук на барона. – Я голоден у вас в этой дыре, а вы меня рассматриваете, как идола в паноптикуме… Ну, что вы хотите от меня? Всю жизнь про меня говорят, что я – «это не я. Что же я – призрак, фантом, что ли? Да, я – фантом, – вдруг заорал он, повертывая свою бороду к барону. – Я фантом с толстыми ляжками, я – призрак, но очень прожорливый! Что вы меня мучаете? Убить вы меня боитесь, духу не хватит, да и не за что… Идей я никаких не исповедую для того, чтобы после не отказываться от них, я вам не опасен. А злы вы потому, что от вас убежали поручик Ершов и князь Терек, не успели вы их вовремя прихлопнуть. Взяли вы меня к себе от тоски, я это сумею доказать. Не будем ссориться, барон. Лучше угостите меня, как обещали…

Шмыгая носом, Збук утомленно поплелся вслед за Юнгом в комнату барона. Бородач привычно рухнул на стул и забарабанил пальцем по столу, Юнг, в свою очередь, лег на кошму. Он лежал, окруженный пустыми папиросными гильзами и выдутым табаком. Збук нетерпеливо водил пальцами по краю фаянсовой тарелки, облизывался и ворчал, пока казак не принес ему миску с жареной бараниной и, на этот раз, не палочки, а даже ложку.

Поставив миску на стол, казак вытянулся у порога и доложил Юнгу о том, что неизвестный человек желтой расы, хорошо вооруженный и прибывший сюда с телохранителем, просит барона принять и выслушать его.

– Пусть зайдет, – сказал Юнг и, приподнявшись на локте, придвинул к себе револьвер.

Збук одолевал уже третий кусок баранины, когда желтый широко распахнул двери, быстро вошел в комнату и, поперхнувшись от табачного дыма, остановился и отвесил барону глубокий поклон.

Юнг молча взглянул на гостя.

– Мой господин получил твое письмо, – выкрикнул телохранитель. – Теперь мой господин думает, что храбрый генерал оценит храбрость господина и два солнца осветят двойным светом мир.

– Двух солнц не бывает, – проворчал Збук и, отложив в сторону ложку, повернул голову к гостю.

Збука прежде всего удивило, что гость не походил на китайца, хотя и был одет в стеганую кофту и такие же штаны, выраставшие на его теле, как громадная синяя опухоль. Он был широк плечами, но очень низок ростом и вообще мелок. Его ладони, например, были ничуть не больше козырька фуражки, надвинутой на редкие брови. Коротко остриженные волосы уменьшали и без того маленькую голову пришедшего, а лицо напоминало помятую дыню. Желтый человек наполнил комнату шелестом лакированных ремней, обнимавших его тело; даже ручка качавшегося на животе маузера была не из простого деревянного, а из обшитого блестящей кожей футляра. Кроме того, на нем висели бинокль и шашка русского образца. Все это держалось на тщедушном теле при помощи сложной амуниции, казавшейся каким-то нагромождением узких черных зеркал.

Приезжий вертел черепашьей шеей.

– Я согласен, – бросил Юнг. – Сколько людей?

– Три сотни маньчжурцев… Беглые солдаты и поденщики… Дерутся, как тигры…

– Вооружение?

– Русские винтовки, шашки, гранаты Милса… Есть пулеметы.

– Лошади?

– Все в седлах.

– Твоему господину известны мои обычаи и дисциплина?

– О, одному светилу видны лучи другого солнца!

– Не всегда так, но допустим. Когда можешь дать людей? Ага, хоть завтра. Пусть приводит. Но… пусть он знает, что в случае неповиновения и самовольства – перестреляю всех. Збук, напишите ему пропуск, а то заставы могут задержать, я подпишу. Кроме того, я взгрею тех, кто его пропустил, не зная, с кем имеет дело…

Карлик в черных ремнях вышел из комнаты так же легко, как и пришел.

– Кто это? – спросил Збук, ковыряя в зубах.

– Цицикарский хунхуз Канака… Японец… Многие ищут его головы. Ему надоело грабить поезда, и он пришел ко мне.

Збук прохаживался по комнате, засунув руки в карманы. Он насытился и поэтому впал в довольное настроение.

– Барон, – спросил он вкрадчиво, – вы не будете сердиться, если я вам открою одну штуку?

– Ну…

– Когда вы заставили меня писать ваши бумаги, я сознательно, нарочно сделал одну пакость… Я посадил кляксу, размазал ее, обмакнул палец и приложил его к бумаге… Это сделано с очень большим умыслом. Поняли?

– Ровным счетом ничего… Вы начинаете раздражать меня, Збук. Мне не до глупостей сейчас. Лучше продолжайте писание этих писем, которые я придумал. Текст воззвания надо переделать на письмо и послать его киргизским националистам…

– Барон, – взвизгнул Збук, – вы убиваете во мне душу, превращаете меня в писаря. Сейчас я хотел пооткровенничать с вами, а вы сразу начали меня запугивать. Что вы злитесь? Смотрите, у вас дрожит губа… Она висит, как красный замок…

– Откуда у вас такие сравнения? Можно подумать, что вы стихи пишете…

– Кто знает, – загадочно протянул Збук, но спохватился и, повернувшись на одной ноге, коротко свистнул. Вслед за этим он нечаянно толкнул Стол. На пол упала облепленная бараньим жиром ложка.

– Ого, барон, – будет гость, – весело сказал Збук, махнув поднятой ложкой.

– И даже не гость, а гостья, – подтвердил Юнг, поднимаясь с кошмы.

Пора, однако, выяснить отношения барона Юнга фон Штерна и безвестного человека, все богатство которого составляла лишь одна необычайная борода. В самом деле нужно удивляться, почему барон до сих пор не отправил Антона Збука на тот свет. Зачем ургинский владыка взял бородача к себе в дом и начал кормить Антона Збука, возясь с ним и в ответ выслушивая от него только дерзости?

Для того, чтобы уяснить себе причины странной благотворительности Юнга, нам следует заглянуть в историю жизни барона и отчеркнуть ногтем несколько десятков строк на одной из первых страниц этой толстой и истрепанной книги.

… В коридорах С.-Петербургского Морского Корпуса ходит высокий не по летам мальчик. Он уже с первого года учения удивляет учителей и товарищей своим странным поведением.

Товарищи говорят о нем:

– Крестоносец вчера на перемене ударил кулаком Иванова Тринадцатого так, что у него пошла кровь носом…

– Крестоносец заявил, что он не будет учить истории. Говорит, что все – сплошная выдумка.

– Крестоносец уколол пером…

Кличка Крестоносец пришла к Юнгу после того, как он заявил кадетам о том, что ни один из его предков не умирал от старости или от болезни. Они падали с разбитыми забралами в битвах с сарацинами и позднее – со славянами. Предки Юнга ругались перед смертью, пока копыта вражеских коней не заставляли лопаться их каменные затылки, пока мозги рыцарей не облепляли шпор врагов.

Молодой Юнг рассказывал обо всем этом, спокойно рассматривая холодными глазами собеседников и иногда делая особенные движения большой рыжей головой.

Казалось бы, такие подростки должны мучить не только товарищей, что Юнг и делал, стараясь задевать сильных, но и животных. Но одно событие из кадетской жизни до крайности удивило всех и создало Юнгу еще большую загадочную славу.

Как-то раз в ясное весеннее утро толпа кадетов, бегая по Невской набережной, увидела у самого берега кудлатого шелудивого щенка, барахтавшегося среди намокших окурков и щепок. Щенок захлебывался и жалобно визжал. Вода заливала ему глаза. Кадеты, нагнувшись над гранитным барьером, следили за последними минутами собачонки, которая вот-вот должна была потонуть.

– Господа, это свинство глядеть, как гибнет животное, – сказал краснощекий Иванов Тринадцатый, будущий капитан судна «Жемчуг».

– Свинство, – согласились кадеты, но вдруг замолчали, увидев Юнга. Он молча растолкал острыми локтями группу сверстников и камнем свалился с барьера вниз, на берег реки.

– Ну, конечно, – сказал Иванов Тринадцатый, – он ее совсем потопит, можете быть спокойны…

Но Юнг вместо того, чтобы потопить щенка, вытащил его из реки и швырнул на набережную.

Собачонка – черная в белых пятнах – мелко дрожала, распластавшись на камнях, мокрые окурки свисали с ее боков. Юнг посмотрел на щенка, обвел каменными глазами притихших кадетов и, заложив руки в карманы, повернулся для того, чтобы уйти.

– Слушайте, барон, – пролепетал Иванов Тринадцатый, – кто мог от вас это ожидать… Я охотно прощаю вам то, что вы меня обидели.

– А мне наплевать на твое прощенье, – раздельно произнес Юнг, напирая на слово «ты», ибо все почти товарищи из страха и нелюбви говорили с ним на «вы». Юнг пошел, медленно как всегда, к выступу набережной. Там, закинув за голову никогда не мытые руки, спал известный всему корпусу дюжий и всегда пьяный бродяга. Он подставлял речному ветру и солнцу спину, похожую на глыбу каменного угля.

Юнг растолкал бродягу и подвел его к собаке.

– Вот видишь? – буркнул Юнг, шевеля собаку носком штиблета.

– Вижу, – покорно ответил бродяга.

– Ты ее возьмешь себе. Корми чем хочешь и как хочешь, но чтобы пес был жив… Будешь приходить сюда каждую неделю и получать от меня по рублю… Могу после прибавить, если все будет на совесть.

Пьяница взял собаку к себе. Щенок подрос и превратился в крепкого пса по кличке Гардемарин. Он отличался мрачностью характера, имел громадные висячие уши, такие, что бродяга их иногда вывертывал и складывал на загривке Гардемарина. За это кадеты называли собаку еще и Крылатым Псом.

Воспитатель Гардемарина научил собаку полезному для себя делу – она сторожила бродягу во время его сна и лаяла, как только видела приближение городового или сторожей, если бродяга спал в траве глухого сквера.

В конце концов Гардемарин сделался, очевидно, добычей собачника и навсегда исчез с набережной. Вслед за ним скрылся и бродяга, очевидно, боявшийся показаться на глаза Юнгу после пропажи собаки…

Вот о чем говорит одна из первых страниц жизни барона Юнга, одного из живых воплощенцев Будды; обладателя трехочкового павлиньего пера, владыки Азии и благотворителя неугомонного Антона Збука.

Мы не зря открыли эту, пока еще не запятнанную ничьей кровью, страницу, для того чтобы уяснить себе причины, побудившие барона взять Збука к себе.

Юнг облагодетельствовал бородача по тем же причинам, по которым в молодости вытащил из реки голодного и шелудивого щенка. Спасая щенка, Юнг, вероятно, вовсе не жалел его. Тут было другое. Представьте себе, что человек, о котором говорят только плохое, вдруг делает какой-то хороший поступок, и все после этого начинают думать о том, что человек-то этот не так уж и плох. Но люди при этом забывают одно: натуры, подобные Юнгу, могут вполне искренне спасти щенка, облагодетельствовать нищего, только потому, что все эти слабые существа не стоят на их дороге.

Антон Збук не ломал головы над причинами, побудившими Юнга оказать гостеприимство сыну запойного капитана; он пил, ел и спал, а в промежутках между этими занятиями излагал Юнгу свои мысли, решив на этот раз отказаться от своего мудрого правила скрывать идеи. На это у Збука были свои причины.

– Вы очень суеверны, барон, – заметил Збук, облизывая поднятую ложку. – Меня нянька в детстве учила, что если дрова в печке начнут гореть спереди и станут выскакивать угли, то надо тоже ждать гостей. Вот, один гость уже был… Канака…

– Да… Он дает триста людей, слышали?

– Сколько у вас всего сейчас, барон?

– Пять тысяч. Они умрут за меня, как один.

– Какой пафос, барон!

– Никакого пафоса, что они – дураки, что ли? Все дело в палке. Я вчера велел Шибайло достать воз бамбука… Па-фос! Слышали, а! Збук, вы чудак…

Но Збук не стал вступать в разговор и пошел во двор. В открытую дверь Юнгу было видно, как Збук начал умываться. Он намылил руки и бороду; длинные рукава все время спускались вниз, бородач подтягивал их, прихватывая зубами обшлага рубахи. Барон не мог смотреть на это без хохота.

Збук вытер лицо полой рубахи и совсем было направился обратно в комнату, но появление нового, второго за этот день лица остановило его на прежнем месте.

В ворота въехал всадник на низкорослой серой лошади. Он о чем-то неторопливо разговаривал с караулом, долго не пропускавшим его к крыльцу.

Збук, отряхиваясь, как собака, кинулся в комнату.

– По примете вышло, барон, – выкрикнул он, вертясь на одной пятке. – Взгляните, там еще один бандит приехал. Целый день бандиты ездят! – заключил он с восторгом.

– Говорите толком – кто?

– Не знаю, – завертелся Збук. – Да пустите меня, не трясите. Лучше скажите, чтобы его пропустили. Седые усы, очки… в руках нагайка.

– Крикните сами от моего имени!

Збук вылетел на крыльцо, сбежал вниз и начал расталкивать солдат. Приезжий уже слез с лошади и в нерешительности переступал с ноги на ногу. Это был почти старик с близорукими голубыми глазами, сутулой спиной, но по-молодому крепкими наездничьими ногами. Антон Збук заглянул гостю прямо в лицо и увидел увеличенные очками резкие морщины около глаз.

– Мне нужно барона Юнга, – сказал, кусая усы, гость. – По срочному делу, которое касается лично меня.

Морщины его шевелились.

– Заходите, не бойтесь, – пригласил Збук и увидел в руках наездника, кроме нагайки, длинный предмет, похожий на патронташ. После этого он втолкнул незнакомца в комнату.

– Барон? – спросил тот, как-то странно вглядываясь в фигуру Юнга.

Юнг, в свою очередь, повел, как всегда, подбородком, запахнул халат и выжидательно посмотрел на говорящего. Глаза барона внезапно расширились, как будто бы он вспомнил о каком-то забытом и неотложном деле. Но это продолжалось лишь одну минуту.

– Ну! – грубо буркнул он.

– Конечно, я так и думал, – закричал гость, ударив себя ладонью по лбу и снимая очки для того, чтобы лучше рассмотреть Юнга.

– Мы, кажется, с вами знакомы, барон, – сказал гость, покашливая и садясь без приглашения на стул. – Очень рад, со знакомыми людьми лучше говорить… Но сначала – дело, а потом я буду вас слушать или наоборот, как прикажете. Сегодня очень жарко на улице, а особенно в степи; собаки бродят, высунув языки…

– Собаки… да… собаки бродят, – невпопад пробормотал Юнг и погладил шрам на щеке. – Собственно говоря, что вам угодно от меня и кто вы такой?

– Разве вы – не бандит? – разочарованно протянул Збук. – Вы не предлагаете хунхузов, пулеметов, гранат? Странно, хотя вы в самом деле на бандита мало похожи. У вас лицо как будто не такое…

– Благодарю, – кивнул гость Збуку, как будто бы не замечая того, как исказился Юнг, услышав шутку бородача.

– Так что же у вас за дело?

– А вот… вам не знакома эта штука?

Гость, как фокусник, положил на стол похожую на патронташ вещь. При виде ее Юнг рванулся к столу.

– Дайте, дайте скорее! – кричал он, размахивая одной рукой.

Збук даже посторонился, когда барон с нетерпением схватил поданную гостем узкую седельную сумку из красного сафьяна.

– Да не рвите пряжек, я расстегну, – предложил Збук.

Барон оттолкнул бородача ногой, открыл сумку и подал ее под столом. Из сумки выпала, развертываясь на лету, узкая пергаментная трубка.

– Где вы ее достали, как она к вам попала? – кинулся Юнг к гостю. – У меня пропала лошадь с седлом, но черт с ними, я рад, что эта молитва снова у меня. (Юнг похлопал трубкой по раскрытой ладони и потом снова развернул трубку.) Так где вы ее достали? Говорите, что вы молчите? Поверьте, что если когда-нибудь вы провинились бы передо мной – я вам всегда бы простил все, если не многое, за эту находку.

– Я уже провинился перед вами, барон, – глухо проговорил приезжий, – и провинился тем… Нет, вернее, я пока хочу провиниться перед вами в том, что имею намерения не открывать вам, каким путем попала ко мне сумка… Пользуясь вашей любезностью… могу сказать только, что она пришла ко мне вполне честными путями.

– Хорошо, хорошо, можете не продолжать… Вы знаете – это молитва от пули. Был такой случай давно, еще в годы первой войны здесь с китайцами… Эту молитву подарил мне один чудак, фамилии он своей мне не говорил, но то, что он был большим чудаком – это я знаю… Джа-Лама китайцев бьет, весело и жарко на всю страну, а он, чудак-то этот, рассуждает о разных высоких делах, в философию пускается… А сам китайцев не одобрял, Джа-Ламе сочувствовал и даже дрался с ним вместе. Вот пришлось вспомнить, что он мне молитву-то и дал, я ее выпросил…

Юнг оживленно зашагал по комнате. Полы его халата разлетались во все стороны, он выдувал табак из Папирос и растаптывал его ногами. Збук почему-то присмирел и сел в углу комнаты, рассматривая на свет конец зажатой в руке собственной бороды.

Теперь очередь говорить досталась гостю. Он тихо кашлянул, вытер губы белым платком и поставил локти на свои острые, высокие колени.

– А вы не помните, барон, еще кое-что? Действительно был такой чудак-философ, учился он на медные деньги, читал книги и весь досуг свой посвящал размышлениям о высоких делах.

– Вот, вот, – обрадованно перебил его Юнг. – Он мне точно так все и рассказывал…

– Погодите, я доскажу… Потом поехали они вдвоем с проводником дальше, заблудились, и вы начали проводника шашкой плашмя охаживать, и разное там еще было… Философ-то, как вы этого человека называете, сначала струсил здорово, а потом кулачки-то сжал, как подобает сильному человеку. Видно, пришлось ему тут подумать о том, что есть на свете жестокие люди и что клин клином приходится вышибать. Наверно, подумал он про себя сам: что же я – то, тушканчик, земляной заяц перед таким человеком? И пробудилось в философе этом новое чувство, такое, назвать его трудно, не зависть и не гордость, а совсем особенное. Пояснить я вам хорошо это не могу. Не подражать философ офицеру этому хотел во всем жестоком, не так это… Погодите, я с мыслями соберусь, вам все это поясню…

Гость замолчал и в изнеможении стал протирать платком стекла своих очков. Стало тихо так, что можно было сказать, что барон и гость слышали рост бороды Збука.

Юнг встал рядом с гостем, вцепившись в край стола. Изредка барон наклонял голову, чувствуя, как от этого привычного движения у него где-то на шее блуждает легкая судорога.

– Откуда вы это знаете? – крикнул Юнг и рванулся к приезжему. – Что за чертовщина такая, в конце концов!…

Гость спокойно поставил на пол ноги. До этого он упирался носками сапог в перекладины стола. Юнг заметил, что гость носил бархатные китайские сапоги.

– Погодите еще немного, барон… Нет, я, пожалуй, вам не могу объяснить всех этих чувств. Одно лишь скажу. В ту пору философ-то этот одинок был, ребенок у него умер, а вскоре и молодая жена. Еще до смерти жены нашел он в степи чужое дитя монгольское, а когда философ вас встретил, то ехал он и думал, что приедет он домой и встретит его дитя, хоть и желтое, но невинное, как и все… И вдруг он такого человека, как вы, встречает… Получается тут картина такая… Думает, значит, этот чудак нелегкие мысли. Так возьмем… разве легко жить без детей, семьи, просто близких людей? Разве носит жестоких людей земля? Ведь за улыбку ребенка этого, лепетанье его, все отдать можно, и только они нас к хорошему призывают… Мелькнуло в голове у философа, что офицер с бумажкой насчет поисков приключений есть прежде всего человек несчастный, потому что жестокость, в нем поселившаяся, все в душе его уничтожила. Так вы и поймите, барон, – тут гость повысил голос и стукнул кулаком по столу так, что даже Антон Збук закачался на стуле, – поймите чудака этого… Пришлось ему подумать об этом много, и решил он свои взгляды некоторые переменить… Насчет этого подробно не будем говорить, а в конце всего должен я такую картину нарисовать… Много лет прошло с тех пор, и философ вырастил дитя, ребенок в юношу превратился, и тут опять судьба такую карту выкинула, что этого фокуса и в романе просто описать нельзя… Что вы смотрите на меня так, надоел я вам?

– Нет, продолжайте, я вас слушаю, – пробормотал Юнг, и красная полоса от фуражки, делившая его лоб, стала медленно исчезать на глазах гостя. Барон бледнел, наклонял голову: бледность, казалось, увеличивалась с каждым движением шеи.

– Мне что, я продолжаю… Узнает философ, что этот офицер с мечтой достиг все-таки того, к чему всю свою жизнь стремился, добился того, что о нем газеты кричат, что люди его имя проклинают, а он своим зверством свое сердце тешит и натешиться никак не может… И решил философ всю жизнь свою положить, чтобы за людей бороться, за детскую улыбку, за счастье и светлый труд…

– Кто же мешает этому чудаку?… Пусть борется, – зло и тихо сказал Юнг, закуривая новую папиросу.

– Вы, вот вы-то и мешаете, барон. Вот когда мы, наконец, к сути дела подошли. Один только вы ему и мешаете. У него мысли про вас нелегкие (гость уронил свой голос до шепота). Помните, вы когда с ним заблудились, да им командовать начали – что он тогда пережил, а? Думал он про себя, что он перед офицером – тля несчастная, тряпка… Ну, да что там развозить! Надо сразу отрезать! Ненавидеть стал философ офицера…

– Это за что же так?

– А за все… за то, что офицер смелее его, упорней его линию свою гнет. В этом-то месте собака и зарыта… Не собака, смертная гордость, барон… Слышите, вы… Не тушканчик, наконец, философ, – не какой-нибудь сальпинготус несчастный!

На этом месте рассказа гостя Збук не вытерпел и заговорил. Любопытство взяло верх над желанием дослушать весь разговор до конца и тогда сделать выводы.

– А что это такое? – спросил питомец Юнга у гостя.

– Сальпинготус? А это наш великий путешественник Козлов такого открыл. По-латыни: Сальпинготус Козлови. Тушканчик самого малого размера, хвост чуть не в три раза больше тела. Ах, барон, ошиблись вы… Не сальпинготус я, не раздавите меня ногой… Правда, чем если я на сальпинготуса Похож, то только хвостом… Мечты о добрых делах, жалость дурацкая волочится вслед за мной, и многому она помешала… Но теперь шалишь, я другим стал. И будет ли вам понятна такая штука, барон, что философ, несмотря на все зверства ваши, ваше неистовство, пришел к вам. Посмотрите, мол, в презрении своем, похож я на тушканчика или нет? А что творится здесь, у вас, боже мой! Еду я сегодня Ургой, кругом только стон стоит: кого вешают, кого бамбуком бьют… Но, на это не глядя, я к вам пришел и говорю в лицо все… Только хвоста бы мне этого проклятого лишиться… Вы пока еще смелее меня, тверже в своих дедах, но настало время и нам силами помериться… Неужели жестокость одна такую силу и упорство, как ваши, порождает?…

Проговорив все это, гость наклонил голову и посмотрел на свет сквозь мутные стекла снятых очков. Он ожидал, видимо, с трепетом ответа барона Юнга.

А барон?

Барон спокойно стоял у стола, закинув голову, и как бы прислушивался к чему-то.

Так продолжалось несколько секунд.

Потом Юнг рванулся к гостю и занес руку. Приезжий, наверное, ожидал удара, короткого взмаха руки, от которого после придется выплюнуть зубы; он даже пригнулся и ощерился, как зверь при приближении охотника. Но удара не было, рука вместо того, чтобы ударить, легла на плечо приезжего.

Тот поднял удивленные глаза.

– Так это вы со мной тогда встречались?! – крикнул Юнг, и тело его закачалось из стороны в сторону от смеха. – Так, знаете ли, это прямо как в романах получается… Шутка сказать, чуть ли не десять лет прошло… Збук, вы понимаете что-нибудь или нет? Хотя, черт с вами, сидите там в углу, не мешайте нам, у нас свои дела и свои счеты… Так как вы, сальпинготус, поживаете? Почему я вас сразу не узнал? Правда, мелькнуло у меня что-то в голове, когда я вас увидел, но очень смутное, а из вашей притчи я все понял. Для того притчи и говорятся. А вы знаете, что было после, когда мы с вами расстались? Я вам сейчас расскажу.

– У меня тогда таких усов не было, – глухо ответил гость, рассматривая свои ногти, – и очков я тогда тоже не носил, вот вы сейчас узнать и не могли.

– Ладно, ладно… А я после встречи с вами дую верхом к русскому консулу. А он сидит и пишет дипломатическую бумагу. После мне давал читать, потому я и знаю… Он, видите ли, проезжая по улице, раздавил монголку, сидевшую по народному обычаю «во образе хищного пернатого», как он писал, прямо на улице… Орлом, понимаете? Вот он и ударился в дипломатию по этому поводу. Пишет: «Я не в состоянии отвечать за жизнь всех монголов, сидящих упомянутым образом на улицах города»… Я ему предъявляю бумагу насчет приключения, где нарочно пьяного писаря я попросил пустую строчку оставить, а после и приписал все приключения сам… Спрашиваю: «Где штаб-квартира Джа-Ламы?» А он, консул-то, в ответ: «Господин офицер, сдайте мне свое оружие». Артачусь, конечно: «Господин консул, я не могу в этом подчиниться гражданскому лицу…» А он кричит: «Я имею особые полномочия, снимите шашку…» Я опять: «Консул, я, как русский офицер…» «Никаких русских офицеров!» Пришлось подчиниться. К Джа-Ламе не пустили, черти. Проторчал в Урге до самой германской войны… Там опять история – в Галиции начальника пункта нагайкой поучил… Было бы мне за это немало, но тут это самое «Отречемся от старого мира» пришло… Я – в Петербург вместе со своим диким эскадроном. Керенский мне: «Барон, мы должны спасти родину!» Вижу, пахнет посылкой куда-то… Как по картам выходит: Сибирь… Остальное вы знаете, философ…

– Да, к сожалению, мне известно все…

– Ах да, философ, помните, вы говорили, что мне на этом свете недолго жить осталось, верно? Так я сейчас позаботился о том, чтобы люди знали, кто я такой… Вот, Збук сидит здесь, сверхчеловек, как он про себя думает, а я убежден, что он – сверхживотное… Впрочем, о присутствующих не говорят. Я бы его давно мог повесить, но берегу… Берегу его, философ, для важных дел. Збук, покажитесь философу поближе. И потом, почему вы все время роетесь у себя за пазухой? Так вот, философ, Збук пишет историю моей жизни. Лучше автора не найдешь. Ведь он – циник. Слог легкий, остроумный и, главное, без прикрас… Все, как в жизни, без прикрас. Ценить надо таких людей… А вот саль… саль… ну, как вы там говорили про хвост?

– Сальпинготус Козлови, – подсказал философ.

– Так вот, сальпинготус, я думаю, что тут не с хвоста надо начинать, не хвост рубить, а?… Ну, сами догадайтесь, как надо делать в таких случаях?

– Не знаю, – глухо ответил гость и погладил ладонью пыльные бархатные сапоги.

– Чудак вы, философ, – захохотал Юнг и замахал рукой. – Неужели вы не понимаете, что здесь не в хвосте дело, а… в голове? Голову рубить вам надо, дорогой, голову, а не хвост. Не бледнейте только, пожалуйста, я шучу. От себя я вас скоро не отпущу, чем богат, тем и рад, ешьте, пейте, гуляйте со Збуком… Но, знайте, мне надо скоро идти на запад – провиант выходит. Я солдатам даю чингисхановский паек – трех баранов в месяц, но кругом Урги скота остается мало… Кусать надо что-то, двигаться, философ дорогой, приходится. Офицерики мои плачутся, нет им здесь ресторанного житья, к Харбину привыкли… Я одного такого на днях вне закона объявил… Збук, что вы там ерзаете в углу? Сами, кажется, об этом писали…

– Я… я… ничего, барон, – необыкновенно растерянным тоном пробормотал Збук. – Знаете, здесь очень хорошо сидеть. Я детство сейчас вспоминаю, барон… У нас в доме, представьте, в углу обои были оторваны, я их ковырять очень любил.

Юнг оставил в покое Збука и опять повернулся к гостю.

– Так, так, философ… Необычайная встреча, Збук, конечно, ее опишет в моей биографии. Напрасно только вы тогда не дали мне письма к Джа-Ламе, ведь все равно я попал сюда еще раз и, кажется, очень прочно. Дела делаются, философ… Я вам завтра своих молодцов покажу. Свет таких не видывал… Мне только офицерики всю кашу портят, но я на них долго-то и не смотрю. У меня не как у Герцога, порядки другие… У меня – орда, дым, кочевье, переселение народов, но…

Юнг запнулся, поднял палец, взглянул в упор на гостя и закричал:

– Я сказал – но… Знаете, что значит это «но»? Это – палки, пуля, веревка. Я трезво смотрю на вещи. Офицерики недаром рвутся на восток, там они думают в Шанхае, в Дайрене по кабакам ходить, с девочками прохлаждаться, помирать не хочется никому, это закон. Я над ордой один стою, орда на меня кинуться готова, разорвать, жрать хотят, как сто Збуков! Игра идет здесь, философ. Хочется мне многого, много еще и сделаю… Эх, философ! Трогательная картинка, нечего сказать – великий грешник, злодей-садист, как пишут не только кремлевские, а и шанхайские газеты, Юнг разговаривает с местным мудрецом о сальпинготусовых хвостах, а сверхживотное Антон Збук грустит о своем милом детстве.

Барон, наконец, прекратил этот внезапный порыв красноречия и схватил папиросу. Он никогда не говорил так много, как сегодня. Его лоб покрывал пот, шрамы белели, как будто они были выведены мелом.

Гость невозмутимо сидел на прежнем месте, поглаживая свои сапоги. Он над чем-то упорно думал и так же, как Юнг, был бледен и поглощен какой-то одной, тяготившей его мыслью.

– Но, барон, – сказал он громко, хлопнув ладонью по голенищу. – Все это любопытно, я вас с удовольствием слушаю, но мы отходим от сути вопроса. Я приехал к вам с определенной целью – заявить вам, что я не слабее вас. Понимаете, наконец, – гость возвысил голос до крика, – вы обходите этот вопрос, вы издеваетесь… Вы должны считаться со мной… Я не муха и не суслик… а…

– Сальпинготус – сами сказали, – усмехнулся барон. – А кстати, скажите, как вас зовут, мы столько лет знакомы, но имя ваше мне до сих пор неизвестно…

– Известно, барон! Не издевайтесь… Начинайте с головы, не мучайте только! – исступленно вскрикнул гость, и щека его задергалась так, что очки зашатались с одного бока.

– Чего вы кипятитесь? Еще раз говорю, что я не знаю вашего имени…

Гость вскочил со стула. Его худую грудь разрывала какая-то отчаянная решимость, он шатался, уцелевшийна лысине пук волос поднимался вверх очки съехали на конец носа…

– Я вам еще раз говорю, что… Я говорю вам об удивительной цели… У меня, в моем мозгу, родились новые мысли… Новая жизнь мною найдена, скрыта только она за прочными дверями… Дверь эта на одном гвозде держится. Гвоздь хочу отогнуть, да все не могу… пальцы в кровь об него обрываю… Вы – этот гвоздь, барон, вы… А зовут меня как – вы знаете. Тихон Турсуков мое имя… Знаете? Тихон Турсуков. Поняли?

– Как, как вы сказали? – закричал Збук, кинувшись к философу, но Юнг оттолкнул Збука и подошел к Турсукову.

Он долго разглядывал гостя, наклоняя голову, размахивая рукой и все время прихватывая полы халата.

– Ну, убивайте, если хотите, – прошептал Турсуков. – Это легко сделать.

– Зачем же с места в карьер? – усмехнулся Юнг. – Это всегда легко сделать. Действительно, сегодня день каких-то чудес… Збук, уходите отсюда, мы еще поговорим с господином Турсуковым.

Антон Збук, недовольно ворча, вылез из комнаты. Оборотившись на ходу, он успел увидеть странную картину. Юнг взял Турсукова за плечо и что-то сказал ему на ухо.