Монах-путешественник Эварист Гюк, сочиняя свой книгу о Тибете в тишине монастырской библиотеки, пугал просвещенный мир «заразительными газами» высот Бархан-Будды. Китайцы и тибетцы в один голос тоже говорили о каких-то смертоносных испарениях «чжанци», которыми была окутана северная стена Тибета.
Но что это такое было на самом деле?
Несмотря на то, что путь на перевал был не так уж и крут, один из верблюдов каравана замотал косматой головой, захрипел, пена закипела на его пасти. Напрасно доблестный проводник Чутун Дземба понукал верблюда: животное упало замертво на гремучую каменную россыпь.
Пржевальский, Пыльцов, Иринчинов и Чебаев пошли по серому щебню, шатаясь и часто хватаясь за сердце. Так брели они к каменному венцу Бархан-Будды, и этот путь вознес их на высоту почти равную выси Монблана. Там они отдыхали, прислушиваясь к биению собственных сердец, сидя на обломках сиенитового порфира. Страшное синее небо висело над самой головой, облака остались внизу, и тень от них скользила по соленым болотам Цайдама. Одежда путников изорвана, к голенищам сапог пришиты куски звериных шкур. В этих чудовищных меховых лаптях люди спустились вниз, по южному склону Бархан-Будды.
Мечты сбылись! Ветер Тибета шевелил лохмотья их одежд, люди пили воду первой тибетской реки Номхон-Гол по ту сторону хребта и видели новую каменную стену – трехсотверстный угрюмый хребет Шургань-Ула.
Между хребтами Шургань-Ула и Баян-Кара-Ула простиралась одна из тибетских пустынь. В одном из ее углов мерцали вечным снегом вершины – начало великой цепи Куньлуня. Но Бархан-Будда и два его собрата – Шургань-Ула и Баян-Кара-Ула, несмотря на свою огромную высоту, совсем были лишены великолепного снежного убора. Это и был Северный Тибет, страна-загадка, овеянная пыльными бурями, где неистовый ветер поднимал с бесплодной земли даже камни.
Здесь Пржевальский пробыл два с половиной месяца, скитаясь по вознесенным к небу пустыням, в угрюмых горах, где до самых истоков Голубой реки (Янцзы) нельзя было встретить ни одного человека. Лишения были здесь суровым правилом жизни. Сухой помет – аргал на такой высоте горел очень плохо, вода закипала медленно, и люди не могли сварить себе обеда. Они разрывали руками полусырое мясо яка. В пищу шла также дзамба – поджаренный и размолотый ячмень. Спали вповалку на кошме, постланной прямо на снежную землю.
Хорошо еще, что здесь нельзя было погибнуть от голода. Пули из стволов штуцера Ланкастера находили косматых зверей плоскогорьев – яков у северных склонов скал, где они любили прятаться. Пуля пробивала толстую шкуру чудовища, и оно, издавая страшный рев, падало на колени. Часто охота на яков была очень опасной: раненый зверь кидался на стрелка.
При всех лишениях только это чуть обваренное сверху мясо яка было источником силы. Его ели на утренней заре, ели в полдень, после полудня, вечером и даже темной тибетской ночью, находя куски ощупью. Пржевальский ходил по следам зверей. Он наблюдал жизнь пугливых антилоп, куланов, тибетских волков и лисиц – «кярс». Зоологические коллекции пополнялись новыми шкурами. Двое казаков еле поднимали для просушки черную семипудовую шкуру яка.
1873 год Пржевальский встречал снова вдали от родины. На этот раз не было случайного празднества, тепла калганских комнат. Четверо русских и их знаменитый проводник Чутун-Дземба, никогда не расстававшийся с молитвенным барабаном, сидели вокруг скудного огня в юрте. Они сосредоточенно жевали жареный ячмень-дзамбу и хлебали холодную болтушку из муки.
23 января, преодолев на пути из Цайдама три горных перевала и пустыни, отклоняясь то вправо, то влево от главной тропы, они пришли на берег великой Голубой реки. Здесь Голубая, или Янцзы, звалась Муруй-Уб – по-монгольски и Дечу – по-тангутски. Говорили, что она скрывает в своих песках золото. Если идти вверх по Голубой десять дней (подумать только!), на одиннадцатый день можно увидеть золотые кровли лхасских дворцов и кумирен.
Но как идти к Лхасе, когда три верблюда уже издохли, когда нет денег, когда сами путешественники еле передвигают ноги? На Голубой надо было отдыхать и отъедаться.
Здесь не было встречено следов человека. Зато животный мир поражал своим богатством. Стада яков, как черные тучи, бродили по степи. Дикие ослы взметали копытами пыль и редкий снег. Антилопы, горные бараны держались стадами, не тревожимые никем.
Пржевальский в своих черных, лохматых лаптях из шкуры яка крался к стаду свирепых быков. Их надо бить только наверняка! Язык и почки яка бросали в общий котел. Когда люди отъелись и немного отдохнули, Великий Охотник повел их обратно. В марте они пришли к ледяному Кукунору, где продали револьверы и купили верблюдов. Ох, уж эта вечная торговля! Если бы не удачная мена – сидеть бы отряду с единственной десятирублевкой!
...В ганьсусских горах цветущие примулы и ирисы утром освобождались от ночного снега и тянулись к солнцу. Пржевальский сосчитал, что семьдесят шесть видов растений в полном цвету великолепно переносят здесь ночную вьюгу. Лама из кумирни Чертынон, как оказалось, честно сберег оставленные у него на сохранение коллекции и через стекла стереоскопа все подаренные ему картинки! Этот безвестный монах оказал неоценимую услугу русской науке, о чем и сам, наверное, не подозревал!
В Ганьсу у путешественников вышла вся дробь, нечем было стрелять птиц для коллекций. На пути в Диньюаньин отряд едва не умер от жажды, потеряв колодец Шангын-Далай. В июле в горах Алашань лагерь Пржевальского чуть не снесло потоком после страшного ливня, когда с гладких круч низвергались грязно-желтые водопады, вывертывая с корнем деревья. В июле стряслась еще беда – издох верный пес Фауст, прошедший с хозяином несколько стран. Из Алашаня Великий Охотник совершил путь в Ургу (Улан-Батор) не через Калган, а прямой тропой через самую дикую область великой Гоби. Жара достигла сорока пяти градусов в тени, почва раскалилась до шестидесяти трех градусов. Сорок четыре перехода было сделано по этой адской жаре. Пржевальский сердито говорил, что он хотел бы идти лучше по Сахаре, чем тащиться в песках Шамо.
Только в сентябре караван подошел к первой после Ганьсу реке. Это была Тола.
Через день Яков Парфеньевич Шишмарев, усатый русский консул в Урге, увидел перед своим домом четверых людей в меховых лаптях. Бурые от грязи рубахи сползали с плеч, у рубах не было даже рукавов!
Яков Парфеньевич, человек бывалый, во все глаза смотрел на Пржевальского сквозь серебряные очки. Консул, выслужившийся из троицко-савских канцеляристов, любил точность, и когда гость из Тибета, исхлестав о свое могучее тело не один веник в шишмаревской бане, расхаживал по комнатам русского дома, консул попросил рассказать хоть коротко об итогах скитаний храбрецов.
Выслушав гостя, Шишмарев от волнения стал протирать очки. Три года в пустынях! Одиннадцать тысяч верст пройдено большей частью пешком. Консул невольно взглянул на карту. Пространство от границ России до верхнего течения Голубой теперь уже нельзя считать белым пятном. А новые народы, звери, птицы, цветы! Любознательный Шишмарев был свидетелем того, как гость разбирал свои грузы, от которых чуть не ломались хребты измученных верблюдов. Вечная хвала доброму ламе-художнику, так хорошо сберегшему все это! Тысяча птичьих шкурок, 238 видов птиц, 130 шкур животных, сорока двух видов, шкурки змей и древних рыб Кукунора, гербарии – 4000 экземпляров растений, разная утварь, горные породы – чего только не было во вьюках каравана! Пржевальский все это тщательно разобрал, привел в порядок и, распрощавшись с добрым Шишмаревым, поехал в Россию через Кяхту и Иркутск.