В широких низинах между Квихпаком и Кускоквимом стояли самые многолюдные селения. Здесь жили племена, которые можно было причислить к жителям моря. Очевидно, это были эскимосы. Семья народа кан-юлит была многочисленной; она, как узнал Загоскин, занимала все побережье Ледовитого океана и Берингова моря, остров Кадьяк и Чугацкий залив. Жители моря обитали в темных «кажимах» — полуподземных жилищах с узкими, похожими на длинные норы входами. Проникать в эти подземелья нужно было на четвереньках. Кузьма обычно не давал Загоскину входить, вернее, вползать, туда первому. Старый индеец храбро протискивался в темную нору и тянул вслед за собой своего друга.

— Тише, русский тойон! Здесь, кажется, собака. Я сейчас загоню ее в жилище. Направо, у стены, большая деревянная чаша; видимо, квасится рыба. Не задень ее. Ползи за мной. Я уже вижу огонь очага. Святой Никола, зачем они забиваются под землю? Ведь живем же мы в хижинах. А знаешь, дальше к северу люди Зимней Ночи строят себе жилища из китовых ребер… Ну, кажется, мы доползли.

Кузьма поднялся с колен и выпрямился, оглядываясь вокруг. Оба они стояли внутри большого кажима. Вдоль стен шли высокие нары, окно в потолке еле пропускало слабый свет. В таких кажимах эскимосы обычно собирались для важных празднеств, собраний, а также для омовений. Париться они любили не меньше русских мужиков, только вместо березовых веников эскимосы употребляли пучки морской травы. На этот раз здесь справляли праздник годичных поминок.

На нарах сидели гости, приехавшие из глубины тундры. Семь жировых светильников жарко горели посередине кажима; это означало, что поминки справляло семь семейств.

Отблеск светильников и широкий свет костра скользили по грудам подарков, сваленных на нары. Здесь были весла от байдарок, ножи и копья, рубахи из кишок моржа, бобровые шкуры и обувь из кожи зубатки.

Хозяева и гости долго молчали. Наконец к светильнику подошел коренастый старик охотник и громко выкрикнул чье-то имя. В ответ гость, сидевший в дальнем углу нар, безмолвно поднял вверх руку. Старик кинул на нары бобровую шкуру — подарок в память о поминках. Шкуру передали гостю. И так, один за другим, поминающие подходили к светильникам, выкрикивали имена гостей и вручали им дары.

— Знаешь, русский тойон, — шепотом сказал Кузьма, — как здесь поминают? Тот, кому дают подарки, носит имя умершего. Так у них водится всегда. Ну вот, был человек, звали его Кыголиях. Он умер. А какой-то Кыголиях жив и сейчас. Те, кто поминают, разыскивают его и делают подарки Кыголияху живому в честь мертвого. Понимаешь теперь? Если бы мы назвались именами умерших, у нас было бы немало шкур.

— Помолчи, — шепнул ему Загоскин. — Мне надо хорошо запомнить праздник мертвых.

Они сели на краю нар, рядом с каким-то тезкой умершего, получившим в подарок связку из нитей голубого бисера. Между тем поминающие завели какую-то тихую песню. Слов Загоскин разобрать не мог, но он понял, что песня была рифмованной. Они начали спокойную, медленную пляску в честь душ умерших. Потом женщины стали стаскивать на середину кажима огромные раскрашенные чаши с морошкой, рыбой и мясом тюленей. Тезкам умерших подавали чаши с водой; они троекратно обмакивали пальцы в чаши, отряхивали воду и тихо говорили: «Наши мертвецы, пейте!»

— Примите, мертвецы, от наших богатств. Помогайте нам тайно в нашей жизни! — говорили тезки, разбрасывая вокруг частицы пищи. Все остальные молчали в глубокой скорби.

Молчал и Загоскин, наблюдая обряд печали. Он вспомнил русскую радуницу, сельское кладбище, поросшее густой травой, представил себе, как темные мужицкие руки рушат белые хлебные ковриги над могилами.

Загоскин старался запомнить обряд во всех подробностях.

В тот вечер он записал в дневнике: «…я забыл в этот момент грубые обычаи дикарей, видел в них людей, и что-то грустное невольно западало в душу…»

— Белый Горностай, — приставал к Загоскину Кузьма, — брось пишущие палки. Довольно тебе чертить ими; светильник горит плохо. Мы скоро придем к Лукину в Колмаковский редут. Там будут яркие жировики. Лучше скажи, почему здесь у крещеных кан-юлитов нет никогда именин? Сейчас они пришли к тебе спросить об этом. Можно их позвать?

— Зови…

Кузьма опустился на четвереньки и проворно пополз к выходу из кажима. В нем оба путника остались на ночлег, когда гости разъехались после поминок.

Вскоре в «дверях» кажима появилась голова пожилого эскимоса. За ним вползло еще человек десять.

— Вот перед тобой, русский тойон, люди, у которых нет именин им остался только праздник мертвых. Это нехорошо. У тебя так много ума, что ты сможешь даровать этим бедным людям радость праздника.

Кан-юлиты молча стояли перед Загоскиным. Некоторые из них не хотели приближаться к огню, боясь испортить обувь из рыбьей кожи; несмотря на весеннее тепло, в кажиме горел костер: иначе там нельзя было спастись от сырости.

— Люди кан-юлит, я слушаю вас, — сказал Загоскин, сняв с колен щит, на котором лежал раскрытый дневник. — Прежде всего скажите ваши имена.

— Вооз…

— Азор…

— Овид…

— Стойте! — закричал Загоскин. — Кто же вас крестил? Лукин? Теперь назовите еще имена. Как? Авиуд, Елнуд, Салмон, Арам. Да ведь таких имен в святцах нет. Потому и нет у вас праздников. В Ситхе я расскажу о вашем деле главному русскому тойону и отцу Иннокентию, начальнику русских священников. Хорошо?

— Русский тойон, — взмолился пожилой эскимос в одежде из бобровой шкуры, — мы не хотим долго ждать. Мы пришли сюда затем, чтобы ты дал нам новые имена.

— Я этого сделать не могу… Объясни им, Кузьма, что таинство святого крещения мне недоступно.

Старый индеец отвел эскимосов в сторону и с важным видом стал говорить с ними. Очевидно, в нем внезапно заговорила старая злоба против отца Ювеналия, потому что Кузьма ни с того ни с сего несколько раз повторил его имя, прибавляя к нему русскую брань. Люди кан-юлит мотали головами, очевидно не соглашаясь с доводами Кузьмы насчет невозможности нового крещения.

— Крести нас снова, русский тойон, — упорствовали эскимосы.

— Ну хорошо, — улыбнулся Загоскин. Он вспомнил, что начальник Михайловского редута дал ему старые святцы — маленькую карманную книжку в малиновом переплете. Загоскин вносил в нее какие-то записи, пользуясь книжечкой как календарем.

Он с улыбкой перечитывал имена святых, приходящиеся на май, — Афанасий, Тимофей, Симон, Зилот, Кирилл и Мефодий, Феодор и Ефрем Перекомский, Симеон Столпник, апостол Карп и Игнатий Ростовский… Загоскин вдруг задумался. Завтра — праздник троицы.

— Ладно, — промолвил он, — завтра, как только взойдет солнце, я дам вам новые имена. Подходите ко мне по одному, я должен запомнить имена, которые дал вам Лукин.

Загоскин переписал всех эскимосов и против старых имен поставил новые из святцев.

— Теперь до рождения новой луны каждый из вас будет праздновать свой день. Идите по домам, — сказал Загоскин людям.

Утром над тундрой, над гранитными берегами притока Кускоквима взошло яркое и уже теплое солнце. Вдалеке синела высокая гора Ташатулит, на ее вершине светилось жемчужное облако. В зарослях ольхи и тальника, зеленых и влажных, пересвистывались веснянки. Загоскин собрал эскимосов на берегу реки, на высоком холме. Он велел им пойти в прибрежные низины и срубить там десять березок — самых зеленых и стройных, а Кузьме пришлось сколотить большой крест из сосновых бревен и поставить его на вершине холма. Пока люди кан-юлит ходили за деревьями, Загоскин развел костер и раскалил на огне шомпол от своего пистолета. Шомполом он выжег на кресте год, месяц, число, свою фамилию, широту и долготу местности. Подумав, он прибавил к надписи: «День Св. Троицы».

Эскимосы принесли белоствольные деревца с нежной, едва распустившейся листвою и, как указал Загоскин, воткнули их в серебристый олений мох.

— Снимите шапки и подходите ко мне по одному, — сказал он людям кан-юлит. — Крещается раб божий Симон! — провозгласил Загоскин, и индеец Кузьма прилежно перекрестился при этих словах. За ним неумело и смешно перекрестились эскимосы.

Симон, пожилой эскимос, носивший до этого имя Эсрома, получил от Загоскина узкий бумажный ярлычок с записанным на нем новым именем. Такие же ярлычки были розданы остальным эскимосам на тот случаи, если сюда когда-нибудь заглянет миссионер, чтобы он не переменил имен эскимосам в третий раз.

Вечером в кажиме эскимосы с Загоскиным и Кузьмой праздновали первые именины новокрещена Симона. Гости пришли на торжество в лучших одеждах, с поясами, украшенными волчьими хвостами и мордами росомах. Полы одежды были оторочены каймой из кожи зубатки и налима. Люди бросали друг в друга туго надутыми пузырями морских животных, раскрашенными самым причудливым образом. На пузырях были нарисованы совы, киты и тюлени. Молодой эскимос Мефодий носился по кажиму с большим изображением филина, вырезанным из дерева. Когда Мефодий дергал за кожаный шнурок, филин хлопал пестрыми крыльями и открывал круглые глаза. Деревянная чайка долбила клювом невидимую рыбу, куропатки, вырезанные из пластин мамонтовой кости, целовались друг с другом, костяной кит шевелил широким хвостом.

Загоскин сидел на нарах кажима возле самой стены, украшенной березовыми ветвями. Рядом с ним стояла большая резная чаша с морошкой, сдобренной китовым жиром, деревянные блюда с вареным мясом бобра, студнем из ластов сивуча и квашеной рыбой.

Индеец Кузьма с таинственным видом два раза уходил вместе с именинником в темный угол кажима и, побыв там, приходил заметно повеселевшим. Очевидно, они пили там дурманящую влагу, перегнанную из «сладкой» травы.

Загоскину ее предлагать не решались. Придя оттуда в последний раз, Кузьма так расчувствовался, что снял с морщинистой шеи свой старый медный крест, надетый еще отцом Ювеналием, и подарил его имениннику. Потом Кузьма запел протяжным голосом песню «В осемьсот третьем году на Кадьяке-острову», когда-то сложенную русскими промышленниками в честь Александра Баранова. Губы индейца были желты от морошки.

Вскоре Кузьма захрапел, сидя на нарах. Он не видел, как эскимосы, надев шляпы из дерева и пестрые маски, начали пляску в честь гостей.

К концу праздника Загоскин велел всем своим новокрещенам принести к нему костяные дощечки, заменяющие людям кан-юлит календари. Справившись в святцах, Загоскин показал на отверстия дощечек, которые соответствовали дням будущих именин каждого из эскимосов. К всеобщему восторгу, праздники должны были следовать один за другим. Эскимосы замазали красной краской дни именин на своих календарях…

Так Загоскин даровал право на день веселья людям, справлявшим только праздник мертвых.

Ночью при свете жировика Загоскин записывал в дневник свои наблюдения за жизнью приморского народа кан-юлит.

«В сих дикарях явственна натура человеческая, — писал он. — Подобно нам они слагают песни и создают художества. Им свойственны зачатки наук, понятие об устройстве общества. Шаманка, одетая в звериные шкуры, пела мне о славе предков. Не так ли слагалась „Илиада“ и другие великие творения?

Суровая природа дает им средства для жизни и пропитания. Одеяния из рыбьих кож, сети, сплетенные из тонких ремней, костяные орудия, драгоценный мех — обычны для гиперборейцев. Горностаева мантия ниспадает с плеч здешней красавицы…»