Тишина над озером Лебедем плывёт. На горе берёзовый Замер хоровод. У зелёной пристани В зеркало воды Загляделись пристально Белые цветы. Не роса холодная — Слёзы в лепестках. Не глаза ли Родины Спрятались в цветах? Чтобы жить по совести, Не кривя душой, На краю у пропасти Ты хоть миг постой. Над равниной голою Ветер — по жнивью. Отрывает голову Ястреб соловью. Мрачный век щетинится Пиками ракет. Счастья не предвидится, И покоя нет. Горек мёд, о Родина, Сует твоих вождей! И дорога пройдена С пеплом лагерей, С братьями убитыми, С сёстрами в слезах… С вечными бандитами На больших постах. Погибали лучшие — В том какой-то рок. Видно, мы нарушили Божеский зарок. Умирали с выжженной На груди звездой — Только ты бы выжила, Справилась с бедой. Дни и ночи долгие В ссылках проведя, Сыновья и дочери Верили в тебя. Всяк получит должное, По заслугам честь… Родина, а можно ли Столько перенесть? У зелёной пристани В зеркало воды Загляделись пристально Белые цветы.

Озеро Кено бывает мятежным И беспощ адным в стихии своей. Прячутся чайки в кустарник прибрежный, Ж енщины с берега гонят детей. Гром канонадный и чёрные тучи, Молний огонь, вышибающий хмель. Озеро Кено волною могучей Правит, как косу, песчаную мель. Дождь водопадом обрушится с неба, Озеро Кено вскипит, как котёл. Если в такой переделке ты не был, Ты ещё птенчик, мой друг, — не орёл. В лодке-весёлке натерпишься страху, С другом простишься, с детьми и женой. Так в старину уходили на плаху, Чтоб никогда не вернуться домой. Трижды погибнешь и трижды воскреснешь, Вспомнишь молитву, что в детстве учил. Будешь работать, как пленник прилежный, Вёслами — сколько останется сил. Озеро Кено — великое диво — Лодку твою донесёт на прибой. Ступишь на берег живым и счастливым И посмеёшься ещё над собой…

Дивен край Приозёрный Вековой красотой. Голубые озёра Спят под снежной фатой. Золотистые мянды — Так зовут здесь сосну, — Как невесты, нарядны, Поджидают весну. А берёзы, берёзки! Разрисованы как! Дед Мороз Приозёрный На все руки мастак! Он учился искусству У простых мужиков И у баб наших русских Много-много веков. И сегодня здесь правит И вершит честный суд По старинному праву Человеческий труд. Мастера, мастерицы Славят землю свою. Я горжусь, что родился В этом дивном краю.

По зелёной траве Я иду босиком. И в деревню вхожу, Как в родительский дом. Погостить приглашают Сельчане меня. Уж такой здесь порядок: Все люди — родня. И пойдёт за столом Разговор круговой. (Я сижу — мужикам Не чужой и не свой). О великих и малых Делах мужики Говорят без утайки. Им врать не с руки. Без оглядки, без страха, Как рубят с плеча, — Сколько боли сердечной В простых их речах! О полях, на которых Не сеют, не жнут, И о реках, где даже Ерши не живут. Заколочены окна Старинных домов, Без хозяйского ока Родительский кров. По зелёной траве Я бреду наугад. И чувствую сердцем: И я виноват…

Я счастливый сюда приезжаю. Здесь душа отдыхает моя. В эти дни журавлиные стаи Покидают родные края. Улетают в заморские дали, Чтоб обратно вернуться весной. Сколько птицы всего повидали! Только тянет их сердцем домой. Так и я возвращаюсь к родному, Где над озером горбится дом, И бегу по тропинке знакомой, Узнаю каждый куст, каждый холм. Узнаю и поля, и зароды, Суматоху вороньих стай, И собак незлобивой породы Слышу дальний приветливый лай. Узнаю и кресты на погосте Над оградами скромных могил, И сосну богатырского роста, Что когда-то я сам посадил.

Здравствуй, мой дорогой сыночек! Здравствуй, мой ненаглядный дружок! Что с тобою? Ты пару строчек Мамке в месяц черкнуть не смог. Коли болен, отбей телеграмму, А не болен — пиши, не ленись. У меня-то здоровье — хоть в яму, Хоть сегодня в могилу ложись. Ты учись, а у нас в посёлке Жизнь, как речка, бежит вперёд. Веня Тюрин соседу Николке Выбил глаз — осудили на год. Да на прошлой неделе, в субботу, Утонул молдаванин в пруду, А вчера у Вихрова Федота Дом сгорел, третий в этом году. И все беды — от горькой заразы, Ты не пей ни грамульки, сынок. За тобою нет мамкина глаза, Чтоб от водки тебя уберёг. Сам ты грамотный, учишься делу, Голова на плечах — не арбуз, Но не пей ты ни красну, ни белу, А скорее оканчивай вуз. Да за девками там не гоняйся, Вертихвостки одни в городах. Я слыхала, что ходят на танцы — Срамота — без исподних рубах. Ты от них будь, сыночек, подальше. Вот приедешь — в посёлке своём Посерьёзнее тех и покраше Для тебя мы невесту найдём. Вон, к примеру, соседская Юлька, Не отыщешь такой днём с огнём. И не бегает по танцулькам, Как другие подружки её. На уме у них шейки да твисты, Клуб — как церква, лишь нету крестов. Настоящие к нам артисты Приезжают с больших городов. Весь посёлок как будто шалеет, На концерты народ так и прёт. Чтобы стать покультурней, умнее, Отдают рубль с полтиной за вход. Всё бы ладно. Не жалко тех денег, Одного я понять не могу: Напиваются до четверенек И артисты — ей-богу, не лгу. Тут на днях приезжали с района, Так один в зал со сцены упал. Хромоногого деда Мирона Ведь чуть-чуть не убил наповал. Вот и всё. Новостей больше нету. Шлёт поклоны тебе вся родня. Будь здоров, мой сынок. Жду ответа. Обнимаю, целую тебя.

Поля, берёзы, озеро без края И дом на всех ветрах — на берегу. Моя деревня русская, простая, Твой светлый образ в сердце берегу. Озорником весёлым в мир вбегая, Я детство здесь оставил навсегда. И вот опять, как повесть, я листаю Промчавшиеся юные года. Мы родились — война уж отгремела, Но в каждом доме тень её жила. Она с настенных карточек глядела На наши ежедневные дела. Игрушки в детстве делали мы сами. Имел я деревянный автомат, И крепкую берёзовую саблю, И звёздочку на шапке, как солдат, И не было вкуснее и желанней Картошки, испечённой на огне, И горсть гороха свежего в кармане Была нам слаще пряников вдвойне. Я пас коней на выгоне с друзьями И с дедом рыбу в озере ловил. По осени, как все, за колосками С большой корзиной в поле выходил. За чёрным хлебом часто в магазине Стоял я, сонный, бабки впереди. Глядел, как продавец наш половинил Буханки хлеба на своей груди. А буквы первые я узнавал в постели, По заголовкам выцветших газет: В избе все стены «Правдою» пестрели, Чистейшей правдой пережитых лет. …Сейчас другие тут растут мальчишки, Другая жизнь, другая новь идёт, Другие объявления и книжки Читает деревенский мой народ. Совсем другие у людей тревоги. Приметы века — перемен пора: Грузовики грохочут по дороге, А на полях комбайны, трактора. Над крышами домов — телеантенны — Квадратные стальные пауки… Но я в одном не вижу изменений: Живут трудом и правдой земляки, Над озером плывут всё так же зори, И розовые стынут облака, И горсть гороха свежего из поля, Как в детстве, и желанна, и сладка.

Лесная Гузенька-река Среди болот и ёлок Бежит — чуть шире ручейка, И путь её недолог. Издалека и не видна На северном просторе. Но без таких вот, как она, Мельчать бы стало море. В природе всё имеет смысл — Даёшься только диву. Как мир, банальна эта мысль, Как мир, и справедлива.

Я гощу у бабки Марфы, В приозёрной стороне. Бабка вяжет внуку шарфик И рассказывает мне. — Жить одной на свете худо, День молчишь, сидишь в углу, Не за кем помыть посуду, Некого позвать к столу. Смерти Бог не уподобил, Что поделать? Надо ждать! Вот хочу сменить обои — Будет в доме благодать. Дочка письма шлёт и молит Бросить всё, приехать к ней. Мне без воли жить, как в доле, Смерти кажется страшней. Вся в морщинках-паутинках, На плечах висит жакет, А над ситцевой косынкой Голубой струится свет. Божий свет, как на иконе Над Христосовым челом. Бабка хочет жить на воле, Воля ей — родимый дом.

Забыть бы всё, начать сначала, Остановиться на бегу… Надрывно женщина кричала: «Я жить так больше не могу! Тебе вино семьи дороже. А мне покоя бы чуть-чуть. Тебе никто уж не поможет С кривой тропиночки свернуть! Я десять лет тебя спасала, Хотела справиться с бедой. Я так устала, так устала, Что нету силы никакой…» И было холодно в квартире, Из крана капала вода, А за окном протяжно выли Под зимним ветром провода. И у порога, как собака, Которую никто не ждёт, Сидел он молча, горько плакал И знал, что завтра вновь запьёт.

Мой земляк Егор Морошкин Жил на свете бобылём. Коз доил, садил картошку, Промышлял в лесу с ружьём. Окуней ловил в мережи И чужих не трогал жён. И колхозник был хороший, Но подружки не нашёл. Пил вино он, зная меру, Курил только «Беломор», Телевизору не верил, Не читал газет Егор. Сто лет жил в своей избушке, На окраине села, Без старушки-веселушки, Никому не сделав зла. Мой земляк Егор Морошкин И сегодня тут живёт. По утрам печёт лепёшки И чаёк горячий пьёт. В ус не дует, если туго, И не скажет слово зря. …И жалеет вся округа Дядю Ешу-бобыля.

Пасмурно, сыро и зябко, Раскаркалось вороньё. На каждой берёзе, как шапка, Чернеет воронье жильё. Громкие крики незримо Уносятся в облака… Проходят охотники мимо, Всё мимо березняка. Каждый, что к сроку заряжен, В охотничьей сумке патрон Воронам, конечно, не страшен, Пока не стреляют ворон.

На лесной затерянной опушке, Как медведь в берлоге, нелюдим, В рубленой охотничьей избушке Доживал свой век старик Аким. Промышлял охотой глухариной, Знал повадки зайца и бобра, Со своей двустволкою старинной Торопился он в тайгу с утра. Но беда пришла совсем нежданно. Занемог однажды дед Аким, И собаку — верного Полкана Накануне он похоронил. До деревни — километров тридцать, И сельчанам было невдомёк, Что Акиму по ночам не спится, Над избой не тянется дымок. …Выла вьюга за оконной рамой, И на стёклах нарастал ледок, А изба казалась чёрной ямой, Крышкой гроба — низкий потолок. И, приподнимаясь на подушке, Матерился в бога, в чёрта, в мать. Одному в охотничьей избушке Ох как не хотелось помирать. Был бы рад сейчас любому гостю, Всё глядел в рассветное окно. Нет, лежать ему не на погосте После смерти, видно, суждено. «Пусть в последний раз теплом согрею Угол свой. Всему приходит срок. И взовьётся меж высоких елей Мой прощальный жаркий костерок». А когда неистово, упрямо К спичкам потянулася рука, Будто кто-то колонулся в раму, Вроде кликнул кто-то старика. Задрожали немощные руки, Не подняться, не достать огня. «И за что терпеть такие муки? Господи, помилуй Ты меня!» Покидала деда жизни сила. Знал, что нет, не может быть чудес. Креп мороз, пурга волчицей выла, И шумел дремучий зимний лес.

Жил мужик, печник и плотник, Гармонист и острослов. Самолучший был работник Из поморских мастеров. Срубит дом, сошьёт и лодку, Сладит снасти рыбаку… Но беда любил как водку, Жить бы долго мужику. В сорок лет он век отмерил, В сорок лет и сорок зим. Умирал и сам не верил В то, что смерть пришла за ним. Угасал мужик как свечка, Есть и пить уже не мог. Целый день лежал на печке, Глядя в белый потолок. Сколько изб, сетей и лодок Не сработал для сельчан Деревенский самородок Из поморских россиян! Сколько их в стране великой, Рукодельников таких?! На Христа похож их ликом, Пьющих водку за троих…

Край далёкий, глухой Комариных болот. Высоко над землёй Пролетит самолёт. Прошумит ветерок, Заплутав в сосняке, Стрекотаньем сорок Отзовётся в борке. По зелёным по мхам — След лосиных копыт. И сова по ночам Будто плачет навзрыд. В тот далёкий сузём Раз пришёл человек И построил он дом, Чтоб стоял целый век. И на вырубках сам Посадил деревца, Позаботясь, чтоб там Жизнь текла без конца. Он природу берёг, Как невесту-красу, И в назначенный срок Тихо умер в лесу. Вот и снова — весна, Лесника нет давно, А к нему там сосна Всё стучится в окно…

Солнце золотое поднялось, Мир наполнив птичьей трескотнёю. В эту рань спешил красавец-лось По тропе таёжной к водопою. Он ступал уверенно, легко, С молодою, удалою силой. И, казалось, на рогах его Полыхало летнее светило. И, казалось, он хозяин тут, Никакому зверю не подвластный, Злые волки стороной пройдут, Им же это будет безопасней. …Грохнул выстрел, а за ним — второй, Лося ошарашив на мгновенье. Он рванулся, полетел стрелой, Ноги разбивая о каменья. Сучьями, как остриями пик, Разрывая с треском шкуру в клочья, Мчался ошалело напрямик, Будто вслед гналася стая волчья. Била кровь фонтаном из груди, Обагряя молодую зелень. С пулею под сердцем не уйти, Дрогнули звериные колени. Лось лежал на ивовых кустах, Жизнь из тела с кровью уходила, И в его расширенных глазах Умирало летнее светило…

Любовь твоя мне снится по ночам, Греховная, зовущая, святая. И ты, подобно солнечным лучам, Идёшь ко мне, всю землю освещая. Перед тобою клонятся цветы, Вокруг тебя колышутся, как тени, И в белом платье, как в тумане, ты Садишься тихо на мои колени. Я обнимаю плеч твоих тепло, Горячих губ я влагу пью хмельную. И на душе, как в майский день, светло. Весь мир вместился в жарком поцелуе.

Ты, укутавшись жёстким плащом, Отдыхала на хвойной постели. Наш костёр догорал. Под дождём Головёшки, как змеи, шипели. Говорила, что я постарел, Стал угрюмым, как пинежский филин. И костёр наш горел, но не грел, И над озером лебеди плыли. Улетали в далёкую синь, Уносили на крылышках лето. Моросило с дрожащих осин, И стреляли охотники где-то. Потаённые думы мои, Словно зёрна тяжёлые, зрели. Да, отпели своё соловьи, Впереди — холода и метели.

Я помню: в детстве это было, Цыган, себя разгоряча, Хлестал жену — как бьют кобылу — Кнутом по худеньким плечам. Она лежала, подвывая, Терпя жестокий мужа нрав. Цыганка старая, зевая, Сказала громко: «Федька прав!» Вокруг сородичи сидели, Степенно нюхали табак И с равнодушием глядели На это всё, как на спектакль. Мерилом и судьёй проступка Для них с рождения был кнут. И я мальчишеским рассудком Не мог понять цыганский суд. Глядел со страхом и слезами На самовластье и на кровь… А у костра уже плясали И пели песни про любовь.

Капель звенела, как струна гитары. Семнадцать лет. Свобода и весна. Счастливый человек в хмельном угаре, Я с девушкой прощался у окна. Я говорил ей о разлуке дальней, Я с нею по-мальчишески был глуп. Она смотрела на меня печально И улыбалась уголками губ. Красивая и гордая немножко, И я её, наверное, любил. Прошли года, но вижу то окошко, К которому когда-то подходил.

Звёзды вспыхнули над нами Золотыми огоньками. Говорю с тобой стихами, Кареглазая моя. Песня вольная, как птица, До звезды Полярной мчится, Как же можно не влюбиться, Поля-Полюшка, в тебя. Я тебе стихи читаю И романсы напеваю, Одного никак не знаю, Почему ты так грустна? Брось печалиться, родная, Обойдёт беда по краю, И наполнит сердце маем Долгожданная весна. Свет мой Солнышко — Полина, Не разжечь огня без дыма, Ты любима, ты любима, В сердце ты живёшь моём. За окошком ночь пропала, Солнце где-то поплутало И опять весь мир объяло Голубым своим огнём.

Как пчёлка, трудится сосед на огороде. Его жена варит обед на сковороде. Летят по небу журавли. Засентябрило. Тяну я репу из земли, чтоб год кормила. Зима морозная придёт, всё пригодится. Умеет русский наш народ, как конь, трудиться. Когда засыплем урожай в мешки и сетки, то можно будет полежать и на кушетке.

Зима. Старик лежит на печке. Старуха блинчики печёт. В хлеву накормлены овечки. И крыша в доме не течёт. Петух с наседками в достатке Клюют отборное зерно. Под снегом — вскопанные грядки. Картошка в погребе давно. Всё хорош о на старой даче: Покой, согласие, уют. Но плачет дед, и баба плачет: Когда же пенсию дадут?

Дуют ветры в сосновые горны, Песня леса уходит в зенит. Старый крест, скособоченный, чёрный, Как маяк, у дороги стоит. И печальная песня поётся Про того, кто лежит под крестом, Кто в земле полуночного солнца Спит глубоким и праведным сном. …О тепле человечьих ладоней Стосковались лесные цветы. Облака, будто белые кони, Разметали в полёте хвосты. Я, прохожий на этой дороге, Поклонюсь незнакомой душе И подумаю тихо о Боге, И о смертном своём рубеже.

Дождь проливной тополиные листья тревожит, И по ним ручейки водопадами катятся вниз. И под крышу спешит одинокий прохожий, Как воробей, что присел на оконный карниз. Да, хорош о в это время на улице нашей, Дождь освежает открытую грудь и лицо, И душа молодеет. Почему ж ты, родная Любаша, Даже выйти боишься теперь на крыльцо? А ведь помнишь, когда-то дожди ты любила, Мы, промокнув до нитки, у печки сидели вдвоём. Неужели так время нас с тобой изменило, Что сегодня друг друга, любимая, не узнаём?

Мне грустно в этом мире стало, Душа любить и жить устала. Один в пустынях я брожу И в небо синее гляжу. Друзья уходят друг за другом, Года летят, как кони лугом. Бегут года всё по наклонной, Как по дорожке похоронной. Звенят в ушах былые песни, А новые не интересны. Я напеваю то, что знаю. Один на облаке летаю. Я вспоминаю всё былое, Когда нас в мире было двое. Один в пустынях я брожу И в небо синее гляжу.

В дому моём ни пьянки, ни скандала, Ни солнца, ни улыбок, ни стихов, Ни радости, ни песен, как бывало Когда-то в этих стенах четырёх. Чужие женщины сюда не ходят, И не идут старинные друзья. И не звучит твой голос: «Ой, Володя, Скажи ещё, как любишь ты меня…»

Мокрый ветер, липкий снег, Гибнет в поле человек. Ни дороги, ни тропы, Ни дымочка из трубы. Горизонт — сплошная мгла, Вьюга тропки замела. Ног не чуя под собой, Человек бредёт домой. Человек, как волк, устал, Поднялся на перевал. Впереди опять ни зги, Боже правый, помоги! Солнца нет над головой, Хоть заплачь, а хоть завой. Съел последний хлеба кус, Подкрутил намокший ус, Затянул конец ремня И, крестом лоб осеня, Снова двинулся вперёд, Веря в то, что он дойдёт, Как бы ни мела пурга, До родного очага. На земле растает снег — Не погибнет человек.

Я тебя увезу в деревушку, Там дышать человеку легко. Будем жить мы в рыбацкой избушке От подруг и друзей далеко. И под сенью туманного утра Мы по озеру вдаль уплывём, Чтобы ликом зари златокудрой Любоваться с тобою вдвоём. Наши удочки и самоловы Нам подарят богатый улов. Ты не хмурь свои чёрные брови, Я пока что молчу про любовь. Мы костёр разожжём, сварим ушку, Посидим в тишине у огня. Ты поедешь со мной в деревушку? Или только проводишь меня?

А смерть, она придёт без стука Однажды — вот какая штука — Уложит в гроб. И кто-то очень виноватый, К тебе любовию объятый, Твой поцелует лоб. Как грустно жить на свете белом… Придут друзья проститься с телом, Навеки, друг, с тобой. И кто-нибудь напишет оду, Расскажет русскому народу, Кто ты такой! Пока ты жив, забудь об этом, Ведь ты не зря рождён поэтом. Пусть горек твой удел… Смотри — земля в весеннем цвете! И бродят войны по планете… Так много дел…

Продавщицы курят сигареты На крылечке лавки «Книголюб». Из окна на них глядят поэты Лермонтов, Есенин, Сологуб. Им бы тоже покурить немножко И откашлять вековую пыль, Выскочить на улицу с обложки, Чтобы в книжный не попасть утиль. Покупатель стороной обходит Мастеров давно минувших лет. Даже у Высоцкого Володи Уж не тот, не тот авторитет. А Некрасов, а Щедрин, а Гоголь, Вас-то кто с базара понесёт? Зарастает лебедой дорога, Где хлеба росли — шумит осот. Люди книжек не читают вовсе. Кто для них Шукшин? А кто Рубцов? Снимут с полки, полистают — бросят, Будто плюнут автору в лицо. И куда помчалась ты, эпоха? Словно конь — под пьяным седоком… Ведь без Пушкина, без Тютчева и Блока, Без поэтов мы не проживём!

Ударение, ударение Вызывает вдруг сомнение? Кто-то зв о нит — не звон и т, Тут душа моя болит. И ударному я слогу Оказать готов подмогу, Чтобы простенький стишок Всем в сомнении помог. …Мне звон я т вторые сутки Перепёлочки и утки. Волк звон и т, медведь звон и т, Что-то тетерев бубнит. Трое маленьких козлят Непрерывно мне звон я т. В трубку с писком лезет мышь. Ты-то, мышь, зачем звон и шь? Наконец, сова звон и т, Потерявши всякий стыд: — Между часом и семью Завтра снова позвон ю !

Детей своих ждёт в гости мама. От них ни вести, ни письма. Пред ликами Святого храма Стоит со свечкою она. Своим заблудшим в мире деткам Прощенья просит у святых И нищим подаёт монетки С доходов мизерных своих. Она богатств не накопила, А час заката недалёк. Наступит он, и у могилы Заплачут дочка и сынок. Простятся с мамою своею На сельском кладбище, в углу, И слёзно детки пожалеют, Что мать оставили одну. А над деревней солнце встанет, Всё озарив своим огнём, И только лучиком заглянет В пустой, забытый мамин дом.

Страна моя, ты — лошадь ломовая, Стожильная, с характером упрямым. В карете кучер пьяный, восседая, Тебя кнутом всё гонит по ухабам. А рядом с ним — бездельники и воры, Хмельные перевёртыши — лакеи, И морды их, как будто помидоры, И пиджаки — знамён иных краснее. Страна моя, ты голодна, раздета, Как нищенка — у пропасти могилы. Ты милостыню просишь у соседа, Которого сама вчера кормила. Твои князья гуляют на Канарах, Устав от ежедневного разбоя. А ты, как девка, корчишься на нарах, Насильников кляня и волком воя. Ты Бога призываешь на защиту, Со всей великою Небесной Ратью. И каждый день хоронишь ты убитых В войне, идущей между кровных братьев.

Ты уснула. Мне опять не спится. За окном куражится, как зверь, Бьётся в стёкла полуночной птицей Гостья запоздалая — метель. Слышу я: там шорохи и звуки Бродят, спотыкаясь в темноте, И свои невидимые руки Сквозь окно протягивают мне. И свои невидимые лица Корчат исступлённо надо мной… Пусть тебе хорош ее приснится В эту ночь за нас двоих с тобой.

Мне часто снятся белые сны: Дорога, резное крыльцо… Я вижу отца у высокой сосны. Задумчивое лицо… Мы рядом стоим. Мы оба белы. Молчи, моё сердце, молчи! Неужто не брызнут, как звёзды, из мглы Солнечные лучи. И я околдован тем белым сном. Отцовская седина, — Как ни один истории том, Справедлива она. Когда обжигала каждая пядь Отбитой с боем земли, Глядишь, у того седая прядь, А тот берёт костыли. Промчался и сгинул огненный вихрь, И время идёт вразбег. Живёт среди нас немало седых, Спасших двадцатый век. Не все они носят ордена, Достойные высших наград… А есть фальшивая седина, Модная, говорят. Её наводит за пять минут Не порох, не сталь, не свинец, Не смертной атаки упорный труд, А парикмахер-спец. …В белом сне белеет река, Белою тьмой темно. И только пробитое знамя полка Всегда красным-красно.

Без единого взрыва, выстрела В гости ходит пора военная. Пожелтела бумага, выцвела, Как на камне пластинка медная, Как на камне мрамора светлого, И дождём, и слезами омы того… Та бумага — письмо заветное От живого, не от убитого… Руки вытерла фартуком ситцевым И заплакала, кстати, не кстати ли? Треугольник подбитой птицею На ладони лежит у матери…

Всё это небыль: сказки, шутки, Забытый сон в ночи весенней. И голубые незабудки — Глаза глубокие в смятенье. И тишина поляны русской, И смех колючий, как снежинки, И губы с инеем вприкуску, Как будто солнца половинки. И рыжий март в твоих ладонях, И дым костра в бору сосновом, И небо синее, большое, И всё сначала, снова, снова. Всё это небыль? Нет уж, дудки! Всё это было и осталось. Храню в душе не ради шутки Я слов невысказанных радость.

Сквозь дождь свинцовый и огонь, Сквозь трубы медные похода Прошёл солдат. И с ним гармонь Была в пути четыре года. Она с ним шла в одном строю От стен Москвы до стен Берлина. Могла сто раз сгореть в бою Мехов прогорклая малина. Сто раз заштопана была, Но гармониста на привале Не предала, не подвела — Достойна воинской медали. Среди старух и юных вдов Сидел за праздничным застольем Солдат, вернувшийся с боёв, С охрипшей на войне гармонью. Шёл разговор о мужиках, О бабьем горюшке без края. …И вдруг в его больших руках Гармонь вздохнула, как живая. Бежала музыки слеза По тёплым пуговкам гармони. Христа спокойные глаза Глядели с бабкиной иконы. А вдовы плакали навзрыд, Поплакав, песни запевали. Душа российская таит Большую силу и в печали. И пили крепкое вино За гармониста и за павших. И наплясались. Столь давно Так не жалел никто баб наших. Спасибо, русская гармонь, За радость горького свиданья! Спасибо за святой огонь Далёкого воспоминанья!

Тайга становилась тревожной и хмурой, Сентябрьское солнце погасло, как лампа. И небо упало медвежьею шкурой На сосен и елей зелёные лапы. Девчонка по лесу брела осторожно, Руками глаза прикрывая от веток. Легко заблудиться в сторонке таёжной, Кричи не кричи — не услышишь ответа. Далёкое эхо, далёкое эхо Весь день над девчонкой гудело, смеялось. От этого долгого жуткого смеха, Казалось, земля под ногами качалась. В кровь сбиты коленки об острые сучья, И плащ горожанки разодран и вымок. Как бабочка глупо в ловушке паучьей, Девчонка запуталась в сети тропинок. Но вдруг осветились деревьев вершины, Как будто бы солнце летело над ними. Шёл поезд. Там люди куда-то спешили. Чужие такие — такие родные.

На душе осенний листопад, Долгий, словно лунная дорога. Как войной контуженный солдат, Видеть начинаю понемногу. То, чему не верил отродясь… В слепоте, в каком-то наважденье С золотом я часто путал грязь, Человека путал с его тенью. Как болезнь, уходит этот бред, Будто листья падают осенние, И душе успокоенья нет, Горше наказания — прозрение.

А слово лечит лучше, чем лекарство, И, словно яд, способно погубить, Всё отобрать, надежду подарить Или обречь на вечное мытарство. Рождая ненависть, злодейства подлый лик, Навет и сплетню — дёготь на воротах, Оно в судьбе шальные повороты Способно совершить в единый миг. В нём пламя всемогущего огня, В нём свет и тьма заключены навеки. Оно рождает силу в человеке, Во все колокола в душе звоня. Со словом Правды шли на эшафот. В острог княгини ехали сибирский. О, слава вам, святые декабристки! Вам честь была дороже царских льгот. Со словом Правды шли на баррикады, Россию, Мир спасали от врага, Не торговали Совестью с лотка И отстояли Жизнь среди блокады. Да, слово — диво из всех див! Да, слово — извержение вулкана! И, как незаживающая рана, Оно живёт в тебе, пока ты жив!

Короче день, темнее ночь. И беспокойство гложет душу. Одна лишь ты могла помочь, Но я покой твой не нарушу. Живи счастливо и светло, Люби и будь сама любимой. И пусть тебя минует зло, Как увлеченье дружбой мнимой. Приятели уходят прочь, Друзья становятся дороже. Короче день, темнее ночь. А что же завтра будет? Что же?

Людей дурят с телеэкрана Речами из протухлых блюд. На бочку чистого обмана Напёрсток истины кладут. С трибун высоких ежедневно Течёт отравленная ложь На головы сограждан бедных, Как голубой кислотный дождь. Гремят, как прежде, обещания От новоявленных вождей, Но нет ни капли покаяния Пред нищей Родиной своей. Откуда быть? Во лжи — погрязли! И в воровстве, и в кумовстве, И вот сегодня без боязни Опять ведут нас на узде. Куда? Зачем? Никто не знает, Что нам начертано пройти. Наступит ли пора златая? Иль мор и холод впереди? Иль снова будем, как бараны, Внимать смиренно пастухам, Тайком зализывая раны По кухням да по кабакам? Когда таланту нет дороги, Когда пророку заткнут рот, Судьбу страны вершат не боги И уж конечно не народ; А проходимцы и пройдохи, И смирно-тихие льстецы, И выразители эпохи — Литературные скопцы. В какой стране, в какие годы Творится эта маята? У бессловесного народа И безъязыкая беда…

Белым снегом солнышко умылось, Растирает облаком лицо. Подарило сердцу легкокрылость Горизонта синее кольцо. На угоре выстроились ёлки В бесконечно тянущийся ряд. Модные зелёные заколки Украшают праздничный наряд. Снегири и шустрые синицы, Как игрушки, облепили ель. Ненароком вспугнутые птицы Поднимают белую метель. И уходит торопливо в небо Самолёта яркая стрела. …Много дней на Родине я не был, Но она всегда со мной была.

Прошёл он в спешке, как прохожий, День жизни, день твоих забот. И день другой, уж непохожий, Придёт к нам завтра и уйдёт. Один лишь день. Чего он стоит? Одна росинка на листке… Июльским солнцем налитое Зерно в набухшем колоске. Один лишь день, но сколько страсти Его судьбу насквозь прожгло?! В его нерукотворной власти И жизнь и смерть. Добро и зло. Один лишь день. Однажды станет Он для тебя последним днём. И навсегда холодным камнем Закатится за окоём. Но на земле горячей, нервной Не оборвётся жизни нить. Ведь каждый день кому-то первый, О смерти стоит ли тужить? А если сердце безучастно К чужим слезам, к чужой беде, То ты живёшь пока напрасно, Не на земле, а в пустоте. И если ты добра не делал, Собою только дорожил, То ты на этом свете белом Ещё и дня-то не прожил. А человеческая повесть Летит по дням в грядущий век. Пока жива на свете совесть, Жив будет смертный человек! Уходит день, на нас похожий, Приходит ночи тёмной тень. Нет, не случайный он прохожий — День жизни — твой обычный день.

В дымящих по-осеннему садах Охапками в огне сжигали лето. Сторожко шепоток ходил, как страх, Но что тебе до сплетен и наветов! Ты о стране и о Наталии писал, Как песню пел — всю на одном дыхании. Звенел твой мягкий голос, как металл, Когда читал друзьям «Живи, Испания!», Ты жизнь любил во всех её тонах, От красоты пьянел в восторге светлом. Но в двадцать шесть, как еретик-монах, Ты запрещённым умирал поэтом. Да разве можно звёздам дать запрет Вершить свой путь дорогами Вселенной? В поэзии, как в небе, долог свет Судьбы творца, судьбы его нетленной. Не дни — года стремительно неслись, Как скакуны под беспощадной плетью… Признаньем день твою венчает жизнь, Не примирившую тебя со смертью.

Всё смешалось во мне: воскресенья и будни, Даты встреч и размолвок и горечь разлук. Как бы ни был мой путь и далёким, и трудным, Я дойду до тебя, мой единственный друг. Я в дороге уже. Я шагаю упрямо. Всё к тебе, всё к одной, как на свет маяка. На пути попадаются кочки да ямы. Ты прости, что пишу о таких пустяках. На пути — мелколесье и мох под ногами, И сороки трещат о дождях и снегах, И высоко-высоко плывут косяками Журавлиные стаи, плывут в облаках. Мне б за ними подняться на крыльях нетленных И пропеть о любви несказанной моей, О такой, чтоб и солнце померкло мгновенно, Но весь мир бы от песни любви стал светлей.

То было не со мной, но всё я помню: Гремело небо, берега — вдали. И, вздыбившись, постромки рвали кони, Не чуя под копытами земли. Захлёбываясь кашей ледяною, И лошади, и люди шли на дно. А кровь мешалась с чёрною водою И превращалась в смертное вино. …Мне та река мерещится ночами, Как будто я барахтаюсь во льду. В меня стреляют. Жжёт вода и пламя. Потом проснусь и рад, что был в бреду, Что просто сон увидел необычный, Из кинофильма кадры о войне. А за окошком день встаёт привычный, Рабочий день наш в мирной тишине. Родился я позднее Хиросимы, Когда над нею чёрный гриб вставал. Сейчас уж внуки выросли большими У тех, кто до Победы дошагал. А мы, послевоенные мальчишки И девочки голодных тех годов, Войну узнали, нет, не понаслышке. Она вошла к нам в души, в плоть и кровь. Как много тех, кто, не успев родиться, Осиротел уже в победный час! Вот почему война нам часто снится: Она стреляла в нерождённых — нас.

Ты уехала в город Одессу. Стынь стояла за тёмным окном. Шли машины, гружённые лесом, От которых подрагивал дом. Падал снег на авто, на бульвары, На старушек, спешивших домой. Падал снег на влюблённые пары И на дворника с чёрной метлой. Ты уехала в город Одессу, Город северный мой разлюбя. Посылаю проклятия бесу, Что сманил на чужбину тебя. Там потомки вождя Моисея, Там весёлое племя живёт. Люди там никогда не болеют, Словом, там черноморский курорт. Ты уехала в город Одессу, Не простившись. Живи. Бог с тобой. Не был в жизни я трусом, повесой, Но, увы, далеко не герой. Потому я сегодня невесел, Что не быть никогда нам вдвоём. Ах, зачем тебе эта Одесса? Пусть горит она синим огнём…

Я долго молчал Не потому, Что нечего мне сказать. Я долго болел Не потому, Что так уж люблю хворать. Я долго не пел Не потому, Что не было петь причин. Я долго не жил Не потому, Что каждодневно ловчил. Я молча страдал Не потому, Что был толстокож и глуп. Я долго копил Слов немоту В вулкане замкнутых губ.

Январь нас удивил. Ну что же за погода? Без зонтика не выйдешь никуда. Дорогу перейти туда-сюда — Спасенья нету нам от гололёда. Играет шутки над людьми природа… Конечно, небольшая в том беда, Что тает снег, на улицах — вода И льёт холодный первый дож дик года. Но, как всегда, привычно мы виним Жестокий век, браним бюро прогноза, А, в сущности, ведь малого хотим. Хотим обыкновенной прозы: Пусть в январе приходят к нам морозы И снег летит, морозами храним.

Друзья уходят друг за другом. И меркнет солнце, липнет грязь. А смерть-старуха, словно плугом, По жизням пашет, торопясь. Она внезапна, как стихия, В затылок дышит мудрецам. Когда пишу тебе стихи я, Она скребётся по сердцам. Ушёл мой друг в немые дали, Голицын Коля-Николай. Уста навеки замолчали. Прощай, товарищ мой, прощай! Остался голос твой на плёнках Да в душах тех, кого любил, И память — в северных посёлках, Где ты с людской печалью жил. Делил ты радости и горе С Россией, матушкой-страной. А над землёй восходят зори Уж без тебя. Прости, друг мой.

Я собою недоволен, Потому что дико болен. Тут болит и там болит, Настоящий инвалид! Доктор, «скорая», больница, Порошки, таблетки, шприцы, Процедурный кабинет — Дурость есть, здоровья нет. Осмотрел меня профессор, Обозвал тупым балбесом: Если куришь, водку пьёшь, То свой век не проживёшь. Срок отпущен индивиду Нашим Господом для виду. Ни при чём тут будет Бог, Если сам скостил ты срок. Для того ума не надо, Коли ешь ты тонны яда, Коли дышишь ты угаром, Ешь за деньги, дышишь даром. Если хочешь жить до ста, Будь же тощим, как глиста.

На тризне горбачёвской перестройки, Когда народ гулял у винной стойки, Когда в стране царил сплошной бардак И демократы одолели коммуняк, Один сообразительный мужчина — Ядрёный грузчик зоомагазина, Что силой был мужской не обделён, Решил открыть для милых дам салон. А проще, объясняя это дело, Стал торговать своим мужицким телом. И звали мужика Егор Коровьев. Собрал он справки о своём здоровье. Медсёстрам показал такую дыньку, Что отдали бы жизнь за половинку. И долго, долго жал Егору руку мэр За этот героический пример, Уж видя наперёд: налоговые сборы Полезут в гору от трудов Егора.

И дело сразу двинулось отменно: Шли очередью жёнки бизнесменов. Какая жизнь у них, у бизнесменш? Крутой — в разъездах. С кем попьёшь, поешь? А там, глядишь, кого-то подстрелили, Кому-то что-то за уши зашили, Тот улетал в Канары, а попал на нары… Ну как перенести судьбы удары? Коль женская, прости её Господь, Томясь, по мужику тоскует плоть. Егор Коровьев только торжествует, Ведь у него не капает, не дует: Два выходных и отпуск — сорок дней, Налоги платит Родине своей! Живёт — как кот, охраной обзавёлся, Но вот однажды чуть не «прокололся».

Сосед Егора — Фима Карандашкин, Фотограф хилый с пьяною мордашкой, Завидовал коровьевскому «делу», Но вот не вышел ни балдою и ни телом. Подслушивал он за стеной ночною Всю эту вахканалию «коровью». И представлял он женщин, пьющих вина, И сердце Фимы билось о штанины. Он долго, долго думал о Егоре, Готов был утопить вражину в море, А то и замочить навек в сортире, Да смелости не дал Господь задире. И вот однажды видит Фима сон: Заходит он в коровьевский салон. Там тёлочки мордасты, словно жабы, И ни одной нет настоящей бабы. Оцепенел вмиг Фимка Карандашкин, Чуть не хватила, бедного, кондрашка. На улицу он выскочил как пуля, Погоню сразу за собой почуя. За ним скакал Егор в бычачьей шкуре, Рога — ножи, в глазах — кровава буря. И так боднул фотографа облом, Что Фима наш проснулся под столом.

Виденье это Фимку рассердило, И мысль шальная дурня осенила. Он к телефону подскочил, как рысь, И номерок набрал: «Егор, держись! Теперь, конечно, не советска эра, Но позвоню-ка я супруге мэра!» Мол, так и так, у нас в квартире пять Сегодня презентация опять. Портрет Петра (в чём мама родила) Соседу моему цыганка продала. Событие в историю войдёт, А кто же речь-хвалу произнесёт? Наш мэр в отъезде. Вам бы к нам прибыть, И с нами вместе кубок пригубить… А мэрша между тем была мила И обожала важные дела. А Пётр Великий был её кумиром, Как все цари, что управляли миром.

В квартире пять, посля трудов недельных, Скучал Егор. И вдруг звонок в передней. Пошёл. Открыл. И ахнул: во двери Пред ним — супруга мэра, Мэрия-Мари! — Любезнейший! Привет тебе, привет! Пришла я посмотреть на царственный портрет. Наслышана, что гол, как огурец, Ну, покажите мне его вы, наконец!

Вопрос Мари Егора ввёл в смятенье, Зачем ему подобное волненье? Понравится ли мэру сей пассаж, Когда он мэрше сделает массаж? Но просьба гостьи как приказ была. Мари, как мотылёк, на огонёк плыла. Плыла в Егорьев спальный кабинет, Где на стене висел «царя» портрет, Работа Фимы: «Он, как дуб, стоял, Колени спрятав в складках одеял». То был портрет Егора самого — И между ног торчало о-го-го. Мари, взглянув на чудо, застонала И на кровать Коровьева упала… И только утром после кофеёчка Вздохнула томно: «Что была за ночка?!»

А Фимка Карандашкин не внакладе, Он, как фотограф, нынче на окладе. Коровьеву — надёжная опора: Рекламное бюро возглавил у Егора. А коль клиенток много, вместе с ним Торгует телом и хитрец Ефим.

Две соседки в доме жили, Не скандалили, дружили, На четвёртом этаже В переулке Беранже. У хозяйственной у Нины Деток было семерина, А у ветреной Ларисы — Только две пушистых кисы. Вот однажды на субботу Заказала Нина фото. Ждёт фотографа она Ранним утром у окна, Чтоб на карточки детишек Снять в штанах и без штанишек, Снять для деда и бабуси Ваньку, Кольку, Федьку, Дусю, Кал и страта и Петрушу И грудную кроху Грушу. В тот же день кокетка Лара, Может, с пьяного угара, Не стыдясь соседских глаз, Тоже сделала заказ: Пригласила из «досуга» Для своей утехи друга. Мы ведь с ельцинских времён В демократии живём. Элегантного мужчину Увидала первой Нина, Манит из окна рукой, Мол, сюда, мой дорогой. Франт улыбкою расплылся, Он, конечно, торопился. День горячий предстоял: Пять клиенток — это шквал! На этаж влетел как пуля, Показал детишкам дулю. Мать их быстро всех — на двор И заводит разговор. «Здравствуй, здравствуй, голубок, Ты, наверное, продрог, Сядь на тёпленький диванчик, Выпей беленькой стаканчик». — «Нет, сударыня, моя, Мне на службе пить нельзя. Если часто выпивать, Будут пальчики дрожать». — «Да, конечно, без штатива Может выйти всё паршиво. Но важнее объектив, Чем какой-то там штатив. Вы меня, милорд, простите, Аппарат свой покажите! На своём веку немало Разных, всяких я видала. Вон, у Васеньки, у свата, Аж четыре аппарата! Я хочу на ваш взглянуть, А потом уж в добрый путь». Гость воскликнул: «Что вы, тётя, Фантазируете, врёте?! Не бывает четырёх, Даже двух не дал нам Бог! Ваш Васятка — иль дурак, Иль его лечил Чумак». И, как настоящий профи, Франт с себя брючонки сбросил. Нину вмиг хватил кондратий, Тут уже не до объятий… В то же время у Ларисы Убежали обе кисы. Лара — вслед за ними в двери, А навстречу — он с портфелем: «Кто, красавица, у вас Сделал экстренный заказ?» «Проходи ко мне, дружок!» Гость шагнул через порог. И, уж сидя за столом, Он достал фотоальбом: «Вот девчонки и мальчишки, Коих делал я без вспышки. Этот в ванне, тот на шторе, Третий просто на заборе. Бабку с внучкой на руках Делал днём и при свечах. Вот весёлая семейка, Всех их сделал на скамейке. Этих в речке, тех на ёлке, Остальных в лесном посёлке». Лара шепчет: «О, мой Боже…» Сохнут губы, дрожь по коже. Платье с плеч само сползло, Девке сильно повезло! Только гость перепугался И скорей в окно подался. Хорошо, что невысоко, Ведь фотограф вам не сокол. День был тёмным и поганым. Хорош о напиться пьяным. Два несчастных мужика Пили пиво у ларька. Франт и тот летун с портфелем Пиво пили, не хмелели, Рассуждали горячо: «Чё же бабам надо, чё?» «Им вообще ничё не надо! Женщины — исчадье ада!» — Гаркнул пьяненький прохожий, На нечистого похожий.

В лесной глуши отшельник жил, Один — среди холодных скал. Над скитом ястреб лишь кружил Да белый лебедь проплывал. Огонь в печи горел едва. Отшельник наш, глотая дым, Шептал заветные слова: Чтоб сделал Бог его святым. Одной снедаемый мечтой, Питаясь чёрным сухарём, Молился инок молодой И ночью тёмною, и днём. Не слышит Бог его молитв, Но чуток слух у Сатаны: Явился в полночь в мирный скит При свете звёздном и луны. В обличье ангела возник Перед отшельником, нахал. Коварный сатанинский лик Постылый лунный свет скрывал. И молвит чёрт такую речь: «Мы слышим голос слабый твой, Но должен я предостеречь, Святым не станешь ты мольбой. Есть три греха. Один из них Вот совершишь — и будешь свят. И между грешников других Войдёшь и ты в Эдемский сад. Грех первый: ближнего убей! Второй: с блудницей переспи! А третий грех: на много дней Вино, как воду, пить начни!» Отшельник долго размышлял И выбрал третий вариант. И через миг в кабак попал, А перед ним — официант. Пил инок водку и вино, Готовясь к святости своей. Но людям всё же не дано Родиться дьявола хитрей. В угаре пьяном грех второй Отшельник тоже совершил. И; наконец, ночной порой Кого-то жизни он лишил. Чтоб смыть с себя все три греха, Отшельник в озеро залез. А там его в крутых волнах Уж поджидал рогатый бес. Померк в глазах небесный свет, Застыл в ушах последний звук. Среди святых сомнений нет: Достоин грешник вечных мук.

Немо парила в ночи над кроватью Женщина в чёрных одеждах до пят. Я, как Христос Иисус на распятии, Был на больничном матрасе распят. И надо мною свой лик наклонила, Тихо шепнула: «Вот я и пришла». Будто студёной водой окатила, Будто всё тело огнём обожгла. Мне не забыть те незрячие очи, Мёртвые губы на мёртвом лице, Ужас нежданно настигнувшей Ночи, Мысли, как иглы, о близком конце. Там ты не встретишь ни друга, ни брата И ни глоточка не выпьешь вина. Нету дороги оттуда обратно, Греет лишь разум надежда одна. Тело найдёт там покой свой навеки, Но не душа, коей Бог наградил. …Счастливы в мире лишь те человеки, Чьи души свободны от гнёта могил.

Мать-покоенка приснилась мне в ту ночь, Когда я не мог уж ей ничем помочь. Шли по лесу по дремучему вдвоём. И тропинка завела нас в бурелом. Вдруг разверзлися над нами небеса, Яркий свет застил мои глаза. Мать сказала: ей пора, пора туда, Ко вратам Господнего суда. Божий свет в ночи, как тысячи светил, Ослепил меня, а маму поглотил. Я стоял молчал, как истукан немой, А с небес, с небес неслось: «Иди домой!» Я проснулся. За окном крепчал мороз. Я ещё не выплакал всех слёз. Я ещё и по сей день должник, должник Перед мамою, хоть сам уже старик. Долг мой с каждым годиком растёт, растёт. Будет так, пока Господь не позовёт…

Я сбросил груз былых сомнений, Тревожных дум наедине. Дивлюсь на женские колени, А истину ищу в вине. В твоих глазах зеленоватых Сверкают отблески огня. Мы этим пламенем объяты, Как два горящих корабля. Среди пучины океана, В безбрежном холоде ночей, В тисках свинцового тумана, Без парусов и без рулей. Твои глаза мне всё сказали. Пожалуйста, не прекословь. Есть первая — на школьном бале, И есть последняя любовь.

Люблю тебя, мой друг Евгений. Делюсь с тобою чем богат — Богатством всех моих сомнений И неоплаченных утрат. Не старый — между молодыми, Но и не ровня буду им. Не разведу костра без дыма, Не выйду из воды сухим. И, может статься, не успею К вершине той, куда иду. В пути внезапно заболею Иль камнем в пропасть упаду. И не узнаю никогда я, Туда ли шёл по крутизне? И мысль меня томит такая: Зачем ж иву я на земле?

Небо выткано, Будто нитками, Вязью розовой — Весь восток. Между соснами Тегро-озеро, Как потерянный Твой платок. Сокровенное, Откровенное Шепчешь ласково В тишине… В Тегро-озеро Тихо по небу Едет солнышко На коне. Небо вечное, Бесконечное. Ночка летняя — Словно миг. Расставания, Расстояния, Улетающей Птицы крик…

Облака опускаются ниже, Обнажается медленно сад, И красавицы с мокрой афиши На прохожих уныло глядят. В луж ах морщится хмурое небо, Навевая печаль и тоску, И дрожит одинокая верба На осеннем пустом берегу. Улетая, последняя стая Шлёт на землю прощальный свой крик. …На чужбине острей понимаю Журавлиный небесный язык.

Листопадом шелестящим Тихо к нам вернулась осень. И деревья — будто мачты Кораблей, плывущих в просинь. Ухожу я молчаливо В белоснежье зимней стужи. Листья скорбно, терпеливо Над моей дорогой кружат. Их питали духом жизни Солнце, дождь и ветер вольный. Я гляжу теперь на листья С непонятной жгучей болью. Невозможно жить без веры В исполнение желаний. …Навсегда или на время Листья шепчут «до свиданья»?

Девчонки-недотроги, Мальчишки без усов, Нас привели дороги В глухую даль лесов. Медведи бродят рядом Таёжною тропой, В ста метрах от отряда — Лосиный водопой. И птицы голосисто Нас будят поутру Лесные «пианисты» В сиреневом бору. Чудес тут очень много, Но нам не до чудес: Ведём в тайгу дорогу, Дорогу в русский лес. Работа — вдохновение, На совесть, не за страх, Шагаем в наступление С лопатами в руках

Хлещет дождик, как из бочки, Ветер валите ног, Но кладутся, словно строчки, Шпалы на песок. И гремит над головою Августовский гром. Мы себя сегодня строим Под шальным дождём. Рельсы тянутся стальные, Словно две струны. Этой музыкой отныне Мы заражены. Ветер с дож диком сегодня — Спаянный оркестр. У студентов — ежегодный Трудовой семестр.

Летели дни, как листья С деревьев на большак. Я многое осмыслил, Как жил и не жил как. Я многое увидел, Как будто в первый раз. С души фальшивый идол Свалился и угас. Живя в коммуне дружно, Как добрая семья, Учились мы, как нужно Любить свои края. Кусок ржаного хлеба И песню журавлей, И даль седого неба, И миг бегущих дней. Любить родное небо, Тайги зелёный звон. Любить, любить до боли Страну, где ты рождён.

Над Архангельском ночи белые Надвигаются, снега белей, В светлой радости первой зелени, В тихом шелесте тополей. Белой ночью дома высотные Небесами освещены, Из стекла и бетона сотканы Вдоль трудяги реки Двины. Над Архангельском час безмолвия Нарушает бессонный эфир… И вопрос ошарашит, как молния: Неужели не вечен мир? Неужели не вечно то зарево, Что пылает над головой, Освещая воды Онтарио И Архангельск любимый мой?

Жуки живут в народе нашем, Они не сеют и не пашут. Не писан им закон. Жуки живут и в ус не дуют, Без ложной скромности воруют, Мир превратив в притон. Жуки жуют икру из сёмги, Их возят на работу «Волги». У всех жуков посты. Они по-царски все богаты, И ручки их, как волчьи лапы, Когтисты и остры. Жуки коварны, словно змеи, Над тем, кто им перечить смеет, Устроят самосуд. И, все его грехи припомня, Как рыбу, бросят на жаровню И втихаря сожрут. Хотя народом нелюбимы, Жуки пока неистребимы До той поры, пока Мы ждём спасителя-героя В пивной за кружкой алкоголя, Валяя дурака…

И что было, и что будет? Чем больна душа? — Рассказать могу я людям По порядку, не спеша. Одного никак не знаю, Правду говоря, Отчего себе гадаю На бубнова короля? Отчего вечерним часом В полусне немом Слышу скрипы тарантаса Под своим окном? Слышу милого Федюшки Громкий говорок. Давит голову к подушке Белый потолок. Что-то сладкое мне снится, А проснусь — в слезах. За окошком вьются птицы В синих небесах. За окошком важно ходит Пара голубей… В старой карточной колоде Нет моих бубей.

Брови чёрны, очи чёрны, Чёрной шалью стан обвит. — Дай-ка ручку, благородный, — Мне цыганка говорит. — Я скажу тебе без лести, Без обмана, милый мой. Ты доверчив, добр и честен И со светлой головой. Ты обидами измучен, Но не помнишь долго зла, Ждёт тебя счастливый случай Двадцать пятого числа. Знай, что жизнь на белом свете — Перепутанный клубок. У неё ты на примете От рождения, дружок. …Чёрны очи ворожеи Запечалены чуть-чуть. Лишь цыганка так умеет Пожалеть и обмануть.

— Ой, цыганка, старая цыганка, Черноокая плутовка, погадай-ка. Обмани, развей на сердце смуту, Подари счастливую минуту. Я люблю дорожные потешки, Всё приму, что скажешь, без усмешки. — Молодой, наивный человече, Если просишь, так и быть, отвечу: Обмануть, дружок, не обману я, Той не верь, которая, целуя, Провожала в путь-командировку. Вот где проворонил ты плутовку! Посмеялся… А теперь подумай, Отчего ты стал такой угрюмый?

Мчится тройка. Дай дорогу! Берегись! Посторонись! Колокольчик бьёт тревогу: На душе — хоть сам женись. Ленты вьются, ветер свищет, И кружится голова. У гармони — голосище: Уши выдержат едва. От мороза добра шуба Укрывает молодых. И целует прямо в губы Любушку свою жених. Мчится тройка, снег вздымая, Берегись! Посторонись! Что со мною? Я не знаю. На душе — хоть сам женись…

Ветер за окошком Закрутился вихрем. Куклы и матрёшки В уголке притихли. Мы печурку жарко Разжигаем сами, Очень-очень жалко, Что нет мамы с нами. Ты огнём согрета, Слушать вновь готова Маршака и Фета, Пушкина, Крылова. В гости к нам приходят Рощи, речки, пашни, Трусы и герои, Звери и букашки. Задаёшь ты сразу Тысячу вопросов, Добрый синеглазый Маленький философ. За окошком ветер, Стелется позёмка. Спать ложатся дети, Спать пора, Алёнка.

Жил на свете паучок, Паучок-моховичок. Всех держал он на примете И под ёлкой ставил сети. Глупых мух и комаров Он ловил в свой самолов. Но однажды надоело Пауку такое дело. «Я имею восемь ног — Я иначе жить бы мог. Я имею восемь рук — Я заслуженный паук! Надоело комарьё, Покрупнее есть зверьё! Пролетал тут как-то шмель. Мне б его сюда под ель Заманить в свою ловушку». …Размечтался и лягушку Не заметил паучок. А лягушка прыг да скок, Язычком разок лизнула — Паучка как ветром сдуло. Так бесславно паучок Сам попался на крючок.

За окошком каплет с крыши, Солнца луч ползёт по стенке. Васька-кот, проказник рыжий, Расцарапал мне коленки. Я его поставлю в угол, Чтобы слушался хозяйку. Я одна пойду к подругам, А с котом оставлю зайку. Он расскажет, как мой кот Без меня себя ведёт.

Что ж ты, чайка, раскричалась, Над рекою закружась? Твой чаёнок — вон, качаясь, На бревне сидит, как князь. И под песню быстрых лодок, Будто в люльке, на бревне, Твой доверчивый ребёнок Отражается в волне. Любопытство — выше страха, Неуклюжий и смешной, Черноглазый потеряха Шею вытянул струной. Крики птицы звонко, яро В невиновных нас летят. Что ж ты, чайка, растеряла Дорогих своих чаят?

Шла собака, тычась мордой в ноги Всем прохожим на большой дороге И хвостом опущенным виляя, Мол, не бойтесь, я совсем не злая. Шла собака. Люди сторонились, По делам куда-то торопились. А собаке горько и обидно, Что хозяина нигде не видно. Может, верного он бросил друга? Может, помер? Вот какая штука. Полнилось собачье сердце болью И нечеловеческой любовью.

Коза щипала мирно травы, Любила с козликом гулять. Ж ила и не искала славы Козлятам ласковая мать. Но стаду вздумалось с чего-то Козу назначить вожаком. Иль не хотел никто работать, Иль подшутили над быком. Нам та причина неизвестна, Но факт — коза руководит. Быка поставила на место, Козла на привязи томит. С бараном снюхалась паршивым, А в стаде склоки и скандал. Животные все еле живы. Колхозный план на нет упал. С кого спросить за скотоводство? Коза, в своём ли ты уме? В делах таких, как руководство, Не смыслишь ты ни бе ни ме!

Щурёнка увлекли науки. Он учится в аспирантуре И диссертацию «В стакане — буря» Строчит под руководством Щуки.

С друзьями нынче Бобик стал непрост. И говорить, и слушать не желает. Зато исправно лает И… занимает пост.

Когда ослица ковыряется в поэзии, Усевшись за редакторским столом, То спорить с нею — дело бесполезное, Чтоб спорить с нею, надо быть ослом.

Всех зверей боится кролик, Молчуном прослыл давно. Львёнку быть в подобной роли И позорно и смешно.

Любил похвастаться баран Своей любовью к подчинённым, Но был он истинно влюблённым Лишь в государственный карман.

Паук плёл на соседа сети, Сосед же плёл на паука. Один другого вскоре встретил В желудке страшного жука.

Лиса хитра — всяк это знает. Она молчит, пока собака лает. Но я слыхал такие чудеса: С собакой вместе лает и лиса.

Я шёл по берегу реки, По вырубкам, по мелколесью. Качались мирно тростники. И вдруг услышал чью-то песню. За тёмный ивовым кустом, На камне, в сумраке вечернем, Русалка с призрачным хвостом Поёт о чём-то очень древнем. Я песнь её — печальный стон — Спугнуть страшился ненароком. Вот ночью так тяжёлый сон Тебя пронзает, словно током. Зари багряной меркнул свет, По небу мчался реактивный, И от него небесный след Гудел протяжно и надрывно. И звуку гулкому в ответ Русалка песней захлебнулась. Потом, как лебедь, встрепенулась, И камень гол. Русалки нет. А по воде пошли круги, И сразу так уйти не мог я, Качались грозно тростники. Скорей похожие на копья…

Опять к тебе приду с бутылкой, Как будто без неё не мог. Ну дай, ну дай мне по затылку И выпроводи за порог. Ты не прогонишь. Молча, с толком Разрежешь хлеб, подашь салат, Но на бутылку глянешь волком… Какой же всё-таки я — гад!

У забора втроём хорош о Кое о чём потолковать, Всех своих недругов в порошок Растереть, и в кузькину мать… А потом, возвратившись домой, Потихоньку забраться в кровать, И наутро больной головой — С кем же пил я вчера — вспоминать.

Дрожит стеклянная витрина, Скрипит железное крыльцо. Опять с утра у магазина Страдают люди за винцо. Стоит галдёж над головами: Базарный хохот, крики, стон С увесистыми матюгами, Гремящими со всех сторон. И чья-то шляпа парашютом Летит на скользкий тротуар. И уж кого-то больно бьют там По морде, прямо между фар. А вот и с палками ребятки Свой подогнали воронок, Предотвратили беспорядки И пьяных взяли под замок. Хоть никогда я не был слабым, Но тут в толпу, как в лужу, влип. О очередь! В твои ухабы Попался я как кур в ощип.

Всюду очередь перед нами, Становись и жди свой черёд: За селёдкой, за огурцами, За билетом на самолёт, На приём к солидному дяде, Или к тёте — один резон, На прибавку к своей зарплате, На квартиру, на телефон; За трусами и за гвоздями, За советами колдунов, За простыми, как гроб, вещами, За резинками для трусов. Всюду очередь дышит в уши И в глазах мельтешит, как сор. Измотала людские души — Наше горе и наш позор. Очумевший от вечной гонки, Становлюсь, замыкая хвост. Вот куплю на поминки водки — Встану в очередь… На погост!

Мгла ползёт над моею Россией. Золотая орда вновь у власти. И наследники хана Батыя Рвут страну, как тряпицу, на части. Новый русский — позорная слава! О такой ли мечтал Пётр Великий, Когда по морю Белому плавал И молился на Божии лики В Соловецких злачёных палатах? Там потом через многие годы Убивали блатных и богатых, Убивали героев народа. Те, погибшие, тоже мечтали О могучей и сильной державе. Времена-то пришли. Но едва ли Приведут они к праведной славе. Накатило ордынское иго Океанской волною — Цунами. Не однажды такое уж было С неразумными русскими, с нами. Мы живём на последние крохи Не в стране, а во вражеском стане. И смешат наш народ скоморохи, Вновь Россия стоит на росстани.

Все нервы у Земли напряжены. Земля больна, и мы, мой друг, больны. Трясёт и лихорадит всю планету. Ау, где ты, зима? Ау, где красно лето? Землетрясение повергло в шок Китай, Как будто там прошёл с ордой Мамай. Цунами, смерчи, бури и стихии… Сметают все двухтысячебухие. Озоновые дыры в небесах, И эпидемий постоянный страх. Идут снега под африканским небом. Ж ара в Сибири. Кто же этот демон? Там наводнение, а там воскрес вулкан. Катрина рушит Новый Орлеан. Земля колеблется под нашими ногами. И нет героя в этой страшной драме. Один лишь Бог надежду нам сулит. Но отчего душа моя болит? Качаем недра, лес под корень рубим. О, как себя мы, граждане, не любим. Нам деньги заменили жизни свет. Нажива стала символом побед. И снится мне всесильная Европа В объятиях Всемирного потопа. А Ной пропил огромный свой баркас, Став пьяницей, Ной никого не спас.

Спит под снегом летняя теплица. Над избою — звёздочки как птицы. Тишину ничто не нарушает, Даже спит Медведица Большая. В синей дымке утреннего света Скоро солнце выглянет из лета. Просыпается моя деревня, Будто в шубах, в инее — деревья. Бодрость в теле, и душа ликует, Потому что в теле том векует. Конь рысцой по зимнику трясётся. Под дугой смеются колокольцы.

То было на войне в ущелье горном. Там Сатана справлял свой страшный бал. Горели камни, плавился металл, И небо полыхало пеплом чёрным. Как саранча, из нас ползли наймиты, Но мы пришли сюда не умирать. Ведь каждого ждала родная мать, Живым ждала, но только не убитым. Сражён был первым запевала ротный, За ним убили гады старшину. Свистели пули. В огненном пылу Нас полегло в ущелье том полсотни. И шли опять враги, ползли всем скопом. За каждым камнем пряталась чалма, И снайперы стреляли без ума По нашим наспех вырытым окопам. Гуляла смерть по горному ущелью, А в небе синем плыли журавли. И нам в зелёной слышилось дали, Как на берёзках листья шелестели…

Невероятно, что такое было, Что предвещало очевидный крах. Копала Русь солдатские могилы. «Груз-200» — так писали на гробах. Страна давно уж воевала с миром. И жизнь давно уж полнилась бедой. И этим ненасытным пьяным пиром Поуправлял не Бог и не герой. Мы, многие, сошли с ума, до точки. И нынче снова нависает страх. Но погодите, это лишь цветочки, А ягодки пока ещё в умах…

Я верую в Тебя, Господь Спаситель. Молюсь, чтоб разума меня Ты не лишил. Молюсь о том, чтоб каждый, всякий земножитель Любил Тебя и по Твоим законам жил.

После пьяных загулов и тяжкого сна Я стою пред иконою Девы Марии. Я молюся и плачу. Утирает Она Мои горькие слёзы шальные…

Господи, помилуй. Господи, помилуй Всех, Тебя любящих. Господи, помилуй. Господи, помилуй Всех идущих и летящих. Господи, помилуй. Господи, помилуй Всех просящих и молящих. Господи, помилуй. Господи, помилуй Всех болящих и уставших. Господи, помилуй. Господи, помилуй Всех увядших и упавших. Господи, помилуй. Господи, помилуй Всех всегда молчавших. Господи, помилуй, Господи, помилуй Всех людей на свете. Господи, помилуй. Господи, помилуй. Все мы — Божьи дети…

Сижу у печки в маленькой избушке, Тяну чаёк из дедушкиной кружки. А за окошком дождь стоит стеною, И озеро взлохмачено прибоем. Где вы, мои сердечные подруги Из милой обезлюдевшей округи? Где вы, мои приятели хмельные? Где годы золотые, удалые? Уходит лето, приближая осень. У жизни мы уж ничего не просим. Желаний мало и надежд — крупицы. Осталось только Боженьке молиться. Сижу у печки. За окном светает. Дурные мысли, как снежинки, тают. Огонь в печи искрится и клокочет. И затихает смута длинной ночи. И наступает день благословенный. И озеро живой водою, пенной Обмоет берег — камни и ракушки… И я помчусь опять к своей подружке. Мы с нею вспомним, как мы жили-были, Кого и как неистово любили, Какие песни мы когда-то пели И целовались у заветной ели… Поговорим о детях и о внуках, О болях наших, о душевных муках, Помянем тех, кого уж с нами нету, Порадуемся ласковому лету…

Живут на Кене кенари, На Поче — почемучки, В Глухом, конечно, глухари, А в Щучьем, ясно, — щучки. Дедуля внуку объяснял Словесные законы. И внук задумчиво сказал: — Конёво тут! Где кони?

Не клубятся дымки над деревней моей, Где крапива растёт нам по пояс. И тоскует по ржанью трудяг лошадей Овсеца здесь проросшийся колос. Тишина над деревней, лишь дождь и грома, Да колючие зимние вьюги Навещают безлюдные эти дома В позабытой Всевышним округе. Уповаем на Бога, бежав от родни В города от крестьянского быта, Мы на старости лет остаёмся одни Колосками овса или жита. И рыдает гармонь на крутом берегу, Земляки собрались снова вместе. Чей-то внук оплошал и упал на бегу, Заглядевшись на крошку-невесту. Значит, нечего ныть. Всё идёт чередой. Жизнь мудрее всех нас вместе взятых. Возвратится в деревню народ молодой, Ведь случится такое когда-то?!

Сельчане построили мост через речку, Поставили с ружьями два человечка, Чтоб мост охраняли и ночью, и днём. Террору и вору — надёжный заслон. А солнце над речкой вставало не рано — Решили сельчане усилить охрану. Начальника выбрали, дали оклад. И двинулось дело святое на лад. Начальнику надо иметь секретаршу, Так лет двадцати, не моложе, не старше. Начальнику важен и пресс-секретарь: Ненужный работник, а всё же — звонарь. Бухгалтер, тот сам по себе появился, Начальник с контролем домашним смирился. Воздвигнул контору — дворец над рекой. И жил-поживал, как паук под стрехой. Однажды нагрянули в край ревизоры. Начальник заплакал. Не вынес позора. Его обвинили, что он казнокрад И должен уменьшить раздутый свой штат. Не думая долго, начальник воспрянул, И тут же вердикт удивительный грянул: — Уволить охранников я прикажу! Я этим ленивцам ещё покажу! Контора работает. Мост — развалюхи, И бойко над речкой беснуются мухи. И люди живут, веря в сладкий мираж, До боли знакомый — российский пейзаж. Уволена с моста навеки охрана, Контора работает, как нам ни странно. О, сколько на свете подобных контор. Никто их не видит, не видит в упор!

По дороге лесной, по осеннему хладу и мраку Шли в больницу районную две одиночки рожать. Провожала их лаем из сонной деревни собака, Да над ними кричал заблудившийся в небе журавль. У одной, у Марго, муж погиб в катастрофе дорожной, А вторая — гулёна, жила с кем попало, блудя. Но свела их судьба на дороге пустынной, таёжной. И оказия эта на грани уже забытья. Только утром пришли роженицы к больничным воротам И доставлены были в родильный желанный покой, В тишину белых стен, в чистоту белоснежных халатов, Где, казалось, до блага осталось подать лишь рукой. Родились в час урочный у девушек два ангелочка, Огласив своим криком покои уставших мамаш. Мир людей стал богаче, богаче на два голосочка. Потому был так мил этот детский звенящий кураж. Унесли человечков от мамок в палату для деток, Привязав на ручонки тесёмочки тем малышам, Где написаны были фамилии мамочек — мета, Чтоб спокойна была у заснувшей мамаши душа. Но случилась беда: развязались тесёмки на ручках. Медсестра — эта клуша связала их вновь в узелок. Как на грех, торопилась: давали в больнице получку, И к концу подходил тот обычный рабочий денёк. Не заметили мамки подмены родимых сыночков. По холодному утру они уходили домой. Возвращалась гулёна одна, как была, одиночкой, Отказавшись от ангела, проще, кровинки родной. А Марго? А Марго забрала из больницы обоих. Пожалев сиротинку, сказала своим докторам: — Там, где счастлив один, там и будут                 счастливыми двое, — И направилась сразу к Николе-угоднику в храм. И молилась она о здоровье и счастье мальчишек, И мерцал под киотом церковной свечи огонёк, И Ни кола-угодник стенанья благие услышал И в пораненном сердце лампадку надежды зажёг.

Я любил всякий праздник, Я гулял до зари, Ты, мой праведный стражник, Сивке морду утри! Ты прости, дорогая, За грехи той весной. Никакая другая Не сравнится с тобой. Я два дома построил, А тебя потерял. Я был пахарь и воин, Я чужого не брал. Может быть, и лукавил, Может быть, много пил. Но своими руками Радость близким дарил. Были в жизни паденья, Бил в стену головой. И бросали каменья Вслед друзья за спиной. Растерял по дороге Столько добрых людей. Вспоминаю немногих, Тех, кто сердцу милей. Этой памятью острой, Как тисками, зажат. Ведь они на погосте Под крестами лежат. Кровь полячки и русса Колобродит во мне. Я в деревне запруся, Буду жить в тишине. Чувство боли отхлынет, Как ребяческий страх. У землячки Галины Побываю в гостях. Старых тёток, любимых, И сестёр навещу: — Погостишь ли, родимый? — Погощу! Погощу!