Святейший Тихон, Патриарх Московский и всея России

(Воспоминания)

Взбаламученное море еще кипит. Разрушены, опрокинуты прежние устои государственной жизни. Но, как при потопе над бурными водами возвышается Богом хранимый ковчег, так и в России, среди обломков ее бывшего величия, несокрушимо высится корабль Церкви Православной, управляемый твердой рукой ее духовного кормчего, Патриарха Московского и всея России Тихона. Этот простой, крайне доступный и мягкий в обращении человек оказался истинным героем на своем ответственном посту и с непоколебимой твердостью выдерживает все напоры мутных волн, обрушивающихся на русский церковный корабль.

Я помню нынешнего Патриарха еще юношей, когда он учился в Псковской духовной семинарии, в 1878–1883 годах. Он родился в Торопце, Псковской губернии, где отец его всю жизнь был священником. Город этот тем замечателен, что похож на Москву необычайным обилием церквей; в маленьком городке церкви на каждом шагу, все старинные и довольно красивые. Есть в нем и местная святыня, древняя Корсунская икона Божьей Матери, известная в русских летописях с самых первых времен христианства на Руси. Жизнь там была крайне патриархальная, со многими чертами старинного русского быта: ведь ближайшая железная дорога была тогда в 200 верстах от Торопца.

Влияние семейной и городской обстановки сказывалось и на юноше, Василии Ивановиче Беллавине, скромном семинаристе, отличавшемся религиозностью, ласковым и привлекательным характером. Он был довольно высокого роста, белокурый. Товарищи любили его, но к этой любви всегда присоединялось и чувство уважения, объяснявшееся его неуклонной, хотя и вовсе не аффективной, религиозностью, блестящими успехами в науках и всегдашней готовностью помочь товарищам, неизменно обращавшимся к нему за разъяснением уроков, особенно за помощью в составлении и исправлении многочисленных в семинарии «сочинений», то есть письменных работ. В этом юный Беллавин находил для себя даже какое-то удовольствие, веселье и с постоянной шуткой, хотя и с наружно серьезным видом, целыми часами возился с товарищами, поодиночке или группами внимавшими его объяснениям. Замечательно, что товарищи в семинарии шутливо называли его архиереем. В Петроградской духовной академии я застал В. И. Беллавина на третьем курсе. И хотя в академии не было принято давать шутливые прозвища, но товарищи по курсу, очень любившие ласкового и спокойно религиозного псковича, называли его уже патриархом. Впоследствии, когда он стал первым в России после 200-летнего перерыва Патриархом, его товарищи по академии не раз вспоминали это пророческое прозвище.

Здесь, в академии, Василий Иванович был тоже всеобщим любимцем. Это особенно проявилось при одном обстоятельстве, когда он уже был на последнем курсе. В академии существовала студенческая библиотека, содержавшаяся на средства, добываемые самими студентами посредством взаимообложения, продажи жертвуемых книг и вещей, небольших пожертвований посторонних лиц и т. п. Книги также покупались по желанию студентов, без начальственного контроля, хотя начальство прекрасно знало состав библиотеки. А так как при академии была прекрасная и обширная библиотека преимущественно книг духовного содержания, то естественно, что в студенческую библиотеку выписывались большей частью светские книги, беллетристика, которой не было в академической; попадали туда и «запрещенные» книги. Библиотекарь был из студентов, по их собственному выбору. И вот однажды библиотекарь-студент был сменен начальством по «неблагонадежности», а студенты протестовали против этого тем, что не хотели избирать никого, кроме забракованного начальством. Тогда ректор академии, епископ Антоний, впоследствии митрополит Петроградский, назначает библиотекарем В. И. Беллавина. Маневр вполне удался: популярность Беллавина среди студентов была так велика, что никто не стал протестовать против нарушения студенческих прав, и он был признан студентами.

Обычно студенты, намеренные сделать духовно-административную карьеру, принимали монашество еще в академии, на 4-м курсе, а кто нуждался в сильной протекции и при переходах с курса на курс, то и раньше, на 1-2-м курсах. В. И. Беллавин кончил курс светским студентом и получил назначение в родную Псковскую семинарию преподавателем богословских предметов. Ученики его по семинарии живо помнят молодого преподавателя, резко выделявшегося среди других живым отношением к делу, дружеским вниманием к нуждам учеников, надежным покровительством в их столкновениях с семинарским начальством. Другие преподаватели были люди холодные, формалисты, третировавшие учеников, как кутейников-семинаристов, обязанных лишь знать «от сих до сих» и вести себя тише воды, ниже травы. Мне не раз приходилось встречаться с учениками В. И. Беллавина по Псковской семинарии, и все они сохранили о нем самые светлые воспоминания. Жил он в патриархальном Пскове скромно, в мезонине деревянного домика, в тихом переулке близ церкви Николы-Соусохи (там сохранилось множество старинных названий), и не чуждался дружеского общества. И до сих пор он любит вспоминать о своих псковских друзьях, беседы с которыми давали ему отдых в часы досуга.

И вот разнеслась неожиданная весть: молодой преподаватель подал архиерею прошение о принятии монашества и скоро будет его пострижение. Епископ Гермоген, добрый и умный старец, назначил пострижение в Семинарской церкви, и на этот обряд, редкий в губернском городе, да еще над человеком, которого многие так хорошо знали, собрался чуть ли не весь город. Опасались, выдержат ли полы тяжесть собравшегося народа (церковь во втором этаже семинарского здания), и, кажется, специально к этому дню поставили подпорки к потолкам в нижнем этаже. Очевидцы помнят, с каким чувством, с каким убеждением отвечал молодой монах на вопросы архиерея о принимаемых обетах: «Ей, Богу содействующу» (да, при Божьей помощи). Конечно, как это всегда и бывает, многие плакали… Но сам постригаемый вполне сознательно и обдуманно вступал в новую жизнь, считая себя, очевидно, не склонным к семейным обязанностям и желая посвятить себя исключительно служению Церкви.

После пострижения служба «ученого монаха» идет уже по твердо установленной колее: сначала административные должности в духовно-учебных заведениях, а затем кафедра епископа викарного, епархиального и т. д. Иеромонах Тихон – так нарекли В. И. Беллавина в монашестве – скоро получает назначение сначала инспектором, а потом ректором в Холмскую духовную семинарию (в городе Люблине), посвящается в епископа Люблинского, викария Холмской епархии, а там, как вполне надежный человек, испытанный на административном посту, назначается на ответственную епископскую кафедру в Соединенные Штаты Северной Америки. Я помню, с каким волнением уезжал в далекие края молодой епископ, вместе с младшим братом, болезненным юношей, покидая в Псковской губернии горячо любимую им мать-старушку; отца его тогда уже не было в живых. Брат его скончался на руках преосвященного Тихона, несмотря на все заботы о нем, в далекой Америке, и лишь тело его перевезено было в родной Торопец, где жила еще старушка-мать. Вскоре, с ее кончиной, не осталось в живых никого из родственников нынешнего Патриарха.

Довольно продолжительное пребывание в Америке дало простор административно-пастырским талантам преосвященного Тихона в применении к новым, совершенно чуждым России, условиям.

Условия жизни и деятельности русского епископа в Америке были чрезвычайно своеобразны. Русские приходы разбросаны там по разным городам не только штатов, но и далекой Аляски и Алеутских островов. Преосвященный побывал и там, своими глазами видел этих православных полудикарей, сохранивших свой быт и веру в чуждых условиях американского гражданского строя. Наряду с русскими, в Америке живет много галичан, отчасти униатов, много православных сирийцев, болгар, сербов, греков: нужно уметь ориентироваться среди междуцерковных и международных отношений, не задевая ничьих привилегий. И русское духовенство в условиях американской жизни должно было во многом приспосабливаться к ней, что было особенно трудно для лиц монашествующих. Полная свобода верований, гласность, равенство во взаимных отношениях, торговый дух американцев – все это было непривычно русскому человеку, попавшему в американский водоворот из тихой монашеской кельи. Но врожденный такт преосвященного Тихона, умение его понять чужие обычаи и любовное отношение к людям помогли ему и в Америке настроить жизнь церковную на должный лад, вдохнуть в духовных своих помощников ревность к работе и сохранить между ними полный мир и согласие. Управление преосвященного Тихона оставило глубокий след в жизни православных американцев, а сам он вспоминает об этом времени как о таком, которое расширило его церковно-политический кругозор, познакомило с новыми формами человеческих взаимоотношений и подготовило к тому, что пришлось ему испытать впоследствии.

За время службы в Америке преосвященный Тихон только один раз приезжал в Россию, когда был вызван в Св. Синод для участия в летней сессии. Тут перед высшими иерархами и перед светскими правителями Церкви – тогда оберпрокурорствовалеще К. П. Победоносцев – обнаружились духовно-адмнистративные таланты молодого епископа, и вскоре он был возведен в высший сан архиепископа, а затем призван к управлению одной из самых старейших и важнейших епархий в России, Ярославской. Там, в Ярославле, он пришелся совсем по душе. Все любили доступного, разумного, ласкового архипастыря, охотно откликавшегося на все приглашения служить в многочисленных храмах Ярославля, в его древних монастырях, даже приходских церквах обширной епархии. Часто посещал он церкви и без всякой помпы, даже ходил пешком, что в ту пору было необычным делом для русских архиереев. А при посещении церквей вникал во все подробности церковной обстановки, даже поднимался иногда на колокольню, к удивлению батюшек, непривычных к такой простоте архиереев. Но это удивление скоро сменялось искренней любовью к архипастырю, разговаривавшему с подчиненными просто и ласково, с добродушною шуточкою, без всякого следа начальственного тона. Даже замечания обыкновенно делались добродушно, иногда с шуткой, которая еще больше заставляла виновного стараться исправить замеченную неисправность.

Ярославцам казалось, что они получили идеального архипастыря, с которым никогда не хотелось расставаться. Но высшее церковное начальство, преимущественно светское, не любило, чтобы архиерей долго засиживался на одной кафедре, особенно если он приобретал там общие симпатии. Преосвященного Тихона скоро перевели на Виленскую кафедру, а в Ярославль прислали Виленского архиепископа Агафангела. Это тоже достойнейший архипастырь, и доныне, кажется, здравствующий, и причины такого перемещения не всегда понятны. Кажется, вмешался «Союз русского народа», тогда весьма влиятельный в высшем духовном мире. Проводы преосвященного Тихона в Ярославле были необычайно трогательны; всеобщая любовь и уважение к нему ярославцев сказались в том, что городская дума избрала его почетным гражданином Ярославля, – отличие, не выпавшее на долю ни одному, кажется, из тогдашних архиереев.

В Вильне от православного архиепископа требовалось много такта. Нужно было угодить и местным властям, и православным жителям края, настроенным иногда враждебно к полякам, нужно было и не раздражать поляков, составляющих большинство местной интеллигенции, нужно было всегда держать во внимании особенности духовной жизни края, отчасти ополяченного и окатоличенного. Для любящего во всем простоту архиепископа Тихона труднее всего было поддерживать внешний престиж духовного главы господствовавшей Церкви в крае, где не забыли еще польского гонора и высоко ценили пышность. В этом отношении простой и скромный владыка не оправдывал, кажется, требований ревнителей внешнего блеска, хотя в церковном служении он не уклонялся, конечно, от подобающего великолепия и пышности и никогда не ронял престижа русского имени в сношениях с католиками. И там его все уважали. Помню, как он однажды ехал из Вильны на свою великолепную архиерейскую дачу Тринополь в простой коляске и в дорожной скуфейке, к ужасу русских служащих; но все, кто его встречали и узнавали, русские, поляки и евреи, низко ему кланялись. Во время прогулки по «кальварии», – так называется ряд католических часовен вокруг архиерейской дачи, посвященных разным стадиям крестного пути Христа на Голгофу, – перед архиепископом вставали и приветствовали его все католики, служившие при часовне, хотя он был в подряснике и шляпе.

Здесь, в Вильне, преосвященного застало в 1914 году объявление войны. Его епархия оказалась в сфере военных действий, а затем через нее прошел и военный фронт, отрезавший часть епархии от России. Пришлось преосвященному покинуть Вильну, вывезши лишь св. мощи и часть церковной утвари. Сначала он поселился в Москве, куда перешли и многие виленские учреждения, а потом в Дисне, на окраине своей епархии. Во всех организациях, так или иначе помогавших пострадавшим на войне, обслуживавших духовные нужды воинов и т. п., преосвященный Тихон принимал деятельное участие, посещал болящих и страждущих, побывал даже на передовых позициях, под неприятельским обстрелом, за что получил высокий орден с мечами. На это же время падает и присутствие преосвященного Тихона в Святейшем Синоде, куда он неоднократно вызывался правительством. Между прочим, по поручению Синода, он должен был совершить далекое и не особенно приятное путешествие в Тобольск, для расследования громкого дела о самовольном прославлении мощей пресловутым епископом Варнавой, которого поддерживал Распутин. Как всегда, преосвященный Тихон действовал примирительно и много способствовал благополучному окончанию дела.

Всего тяжелее оказалось положение архиепископа Тихона во дни революции, когда он был в Синоде, а в кресле К. П. Победоносцева и В. К. Саблера оказался неуравновешенный В. Н. Львов. Тотчас же с усердием, достойным лучшего применения, и с приемами жандарма старых времен, революционный обер-прокурор изгнал из Синода митрополитов Питирима и Макария, ставленников Распутина, но и остальным членам Синода нелегко было ладить с В. Н. Львовым.

Затем весь состав Синода был сменен; был освобожден от присутствия в нем и преосвященный Тихон. Вскоре москвичам пришлось избирать себе архипастыря вместо уволенного на покой митрополита Макария. И вот на московскую кафедру был избран виленский архиепископ Тихон.

Что повлияло на этот выбор, совершенно неожиданный и для самого преосвященного Тихона? Несомненно, рука Божия вела его к тому служению, какое он несет теперь для славы Церкви и спасения России. В Москве его мало знали. В Петроград приезжали особые уполномоченные от московских духовных и светских кругов, чтобы собрать сведения о достойных кандидатах; в собрании, особо для них устроенном, назвалось много имен, было названо и имя архиепископа Тихона, но определенно ни на ком ни остановились. На предварительных собраниях в Москве, перед выборами архипастыря, имя архиепископа Тихона также не выступало на первую очередь, больше голосов было за А. Д. Самарина, и только решительное голосование в храме, перед древней святыней Москвы Владимирской иконой Божией Матери, дало значительный перевес перед всеми архиепископу Тихону; он был торжественно провозглашен избранным и утвержден Святейшим Синодом. Возможно, что близость Ярославля к Москве имела здесь некоторое значение: ярославцы хорошо помнили архиепископа Тихона.

Москва торжественно и радостно встретила своего первого избранника-архипастыря. Он скоро пришелся по душе москвичам – и светским, и духовным. Для всех у него находился ровный прием и ласковое слово, никому не отказывал он в совете, в помощи, в благословении. Скоро оказалось, что владыка охотно принимает приглашения служить в приходских церквах. И вот церковные причты и старосты начинают наперебой приглашать его на служения в церковные праздники. И отказа никому нет. После службы архипастырь охотно заходит и в дома прихожан, к их великой радости. За короткое время своего архиерея знает чуть ли не вся Москва: знает, уважает и любит, – это ясно обнаружилось впоследствии.

Как только разразилась революция, рухнула власть, на которую привыкла опираться Церковь, – всем церковным людям стало ясно, что нужно немедленно созвать Церковный Собор, который должен дать новые, крепкие устои церковному порядку. Синод собрал предсоборный совет для разрешения всех вопросов, связанных с немедленным созывом Собора, и в работах этого совета архиепископ Тихон принимал деятельное участие. Когда было решено открыть Собор именно в Москве, 15 августа <1917>, то новому Московскому архипастырю пришлось много поработать, чтобы в короткое время приготовить все нужное к принятию и размещению духовных гостей, членов Собора. Ведь Соборов не бывало на Руси свыше 200 лет – все было ново, непривычно, нужно было предусмотреть все детали, чтобы работа Собора шла беспрепятственно и успешно. Архиепископ сам неоднократно осматривал все помещения, назначенные для работы Собора и для его членов, объезжал монастыри, где должны были жить епископы, – их ожидалось свыше 60-ти. И если Собор сразу пошел гладко, если членам его можно было жить и работать, хотя и без желательного простора и удобств, то в этом заслуга, несомненно, Московского архипастыря.

Члены Собора скоро оценили это: председателем Собора был избран архиепископ Тихон, получивший к тому времени титул митрополита. В этом сказалось, конечно, прежде всего желание членов Собора почтить духовного хозяина Москвы, приютившей Собор. Но председательство на Соборе митрополита Тихона дало возможность всем членам, собравшимся из далеких концов России и даже из-за границы, близко познакомиться с архипастырем, узнать его прекрасный характер, неисчерпаемую доброжелательность, высокий ум и такт. До сих пор мало кто знал преосвященного Тихона: он не любил выдвигаться на первый план, никогда о себе не шумел и не жаловал льстецов.

В первую очередь Собор выдвинул вопрос о восстановлении патриаршества, уничтоженного Петром Великим, в целях укрепления царского самодержавия. Собором было решено восстановить патриаршество. Это как раз совпало с большевистским переворотом: в Москве стояла несмолкаемая канонада – большевики обстреливали Кремль, где дружно держалась еще кучка юнкеров. Когда Кремль пал, все на Соборе страшно тревожились и об участи молодежи, попавшей в руки большевиков, и о судьбе московских святынь, подвергавшихся обстрелу. И вот первым спешит в Кремль, как только доступ туда оказался возможным, митрополит Тихон во главе небольшой группы членов Собора. Я помню, с каким волнением выслушивал Собор живой доклад митрополита, только что вернувшегося из Кремля, как перед этим члены Собора волновались из-за опасения за его судьбу: некоторые из спутников митрополита вернулись с полпути и рассказывали ужасы о том, что они видели, но все свидетельствовали, что митрополит шел совершенно спокойно, не обращая внимания на озверевших солдат, на их глазах расправлявшихся с «кадетами», и побывал везде, где было нужно. Высота его духа была тогда для всех очевидна.

Спешно приступили к выборам Патриарха; опасались, как бы большевики не разогнали Собор. Решено было голосованием всех членов Собора избрать трех кандидатов, а затем предоставить воле Божией, посредством жребия, указать избранника. И вот, усердно помолившись, члены Собора начинают длинными вереницами проходить перед урнами с именами намеченных кандидатов. Первое и второе голосование дало требуемое большинство митрополитам Харьковскому и Новгородскому и лишь на третьем месте выдвинулся митрополит Московский Тихон. Перед Владимирской иконой Божией Матери, нарочито принесенной из Успенского Собора в Храм Христа Спасителя, после торжественной литургии и молебна, схимник, член Собора, благоговейно вынул из урны один из трех жребиев с именами кандидатов, и ныне покойный митрополит Киевский Владимир провозгласил имя избранника – митрополита Тихона. Живо помню, с каким смирением, с сознанием важности выпавшего жребия и с полным достоинством принял преосвященный Тихон известие о Божием избрании. Он не жаждал нетерпеливо этой вести, но и не тревожился страхом, его спокойное преклонение перед волей Божией было ясно видно для всех. Когда торжественная депутация Собора во главе с высшим духовенством явилась в церковь Троицкого подворья в Москве для благовестия о Божием избрании и для поздравления вновь избранного Патриарха, преосвященный Тихон вышел из алтаря в архиерейской мантии и ровным голосом начал положенный по церемониалу краткий молебен. Отвечая на поздравительные речи, произнесенные после молебна от имени Собора, от Синода, от Московской епархии, владыка для каждого нашел ласковое, не шаблонное слово: это было тогда же отмечено. Тогда же он дал обет стоять за Церковь православную до смерти, – и вот теперь он всем показал, что обещание это не было лишь пустым звуком, что оно было дано от души и с полным убеждением.

Время перед торжественным возведением на патриарший престол митрополит Тихон проводил в Троице-Сергиевой Лавре, готовясь к принятию высокого сана. Соборная комиссия спешно вырабатывала давно забытый на Руси порядок поставления Патриархов, особенности их служения, отличия в одежде и тому подобное. Большевики тогда не закрыли еще Кремля, и можно было совершить церемонию в древнем патриаршем Соборе – Успенском, где сохранился и патриарший трон на горнем месте, – на него никто не садился со времени последнего Патриарха, – и особое патриаршее место. Добыли из богатой патриаршей ризницы облачения последних русских Патриархов, жезл митрополита Петра, митру и белый клобук Патриарха Никона и др. Интересно отметить, что клобук и мантия Никона оказались вполне пригодными для нового Патриарха.

Великое церковное торжество происходило в Успенском соборе 21 ноября 1917 года. Мощно гудел Иван Великий, кругом шумели толпы народу, наполнявшие не только Кремль, но и Красную площадь, куда были собраны крестные ходы из всех московских церквей. За литургией два первенствующих митрополита при пении «аксиос» (достоин) трижды возвели Божия избранника на патриарший трон, облачили его в присвоенные его сану священные одежды. После литургии новый Патриарх, в сопровождении крестного хода, шел вокруг Кремля, окропляя его святою водой. Замечательно отношение большевиков к этому торжеству. Тогда они не чувствовали еще себя полными хозяевами и не заняли определенной позиции в отношении Церкви, хотя враждебность к ней была ясна. Солдаты, стоявшие на гауптвахте у самого Успенского собора, вели себя развязно, не снимали шапок. Когда мимо проходили иконы и хоругви – курили, громко разговаривали и смеялись. Патриарх казался согбенным старцем в своем кругло-белом клобуке с крестом наверху, в синей бархатной мантии Патриарха Никона, – и я видел, как солдаты моментально скинули шапки и бросились к Патриарху, протягивая руки для благословения через перила гауптвахты. Стало ясно, что до того было лишь «бахвальство», модное, напускное, а теперь прорвались настоящие чувства, воспитанные веками.

Патриарх Тихон не изменился, остался таким же доступным, простым, ласковым человеком, когда стал во главе русских иерархов. По-прежнему он охотно служил в московских церквях, не отказываясь от приглашений. Близкие к нему лица советовали ему по возможности уклоняться от этих утомительных служений, указывая на престиж Патриарха;

Но оказалось потом, что эта доступность составила ему большую службу: везде его узнали как своего, везде полюбили и потом стояли за него горой, когда пришла нужда его защищать. Попробуй-ка теперь большевики его тронуть – за него поднимется вся Москва, а теперь и вся Россия. Но мягкость в обращении Патриарха Тихона не помешала ему быть непреклонно твердым в делах церковных, где было нужно, особенно в защите Церкви от ее врагов. Тогда уже вполне наметилась возможность того, что большевики помешают Собору работать, даже разгонят его. Несмотря на это, Патриарх никогда не уклонялся от прямых обличений, направленных против гонений на Церковь, против декретов большевиков, разрушавших устои православия, их террора и жестокости.

Всем памятны обличительные послания Патриарха, заканчивающиеся анафемой большевикам. Неоднократно устраивались грандиозные крестные ходы для поддержания в народе религиозного чувства, и Патриарх неизменно в них участвовал. А когда пришла горькая весть об убийстве Царской семьи, то Патриарх тотчас же на заседании Собора отслужил панихиду, а затем служил и заупокойную литургию, сказав грозную обличительную речь, упрекая большевиков в этом вопиющем преступлении.

По решению Московского Церковного Собора в управлении Церковью Патриарх действует совместно со Священным Синодом, состоящим из одних архиереев, и Высшим Церковным Советом – из архиереев, духовенства и мирян. И Патриарх Тихон всегда строго соблюдал это постановление Собора, не принимал на себя единоличных решений и предпочитал все делать с общего согласия, часто собирая соединенные заседания Синода и Совета. Он обращался к ним за советом даже по таким делам, которые принадлежали ему единолично, хотя оставлял за собой право следовать или не следовать выслушанным советам. Помню, как составлялось громовое послание Патриарха к большевикам по случаю годовщины их владычества. Многие тогда настойчиво отговаривали Патриарха от этого рискованного шага, опасаясь за его свободу и жизнь. Когда он прочитал на соединенном заседании Синода и Совета проект послания, то все высказывали крайние опасения и указывали на то, что Патриарх должен беречь себя для пользы Церкви. Патриарх внимательно выслушал советы, но настоял на своем. В ближайшее воскресенье он служил на своем Троицком подворье и после литургии заявил бывшим у него, что подписал послание и сделал распоряжение об отправке его комиссарам. «Да, он всех внимательно слушает, мягко ставит возражения, но на деле проявляет несокрушимую волю», – говорил по этому поводу один интеллигент, член Совета.

Каждую минуту опасались за жизнь Патриарха. Большевики уже наложили руку на членов Собора, их выселяли то из одного помещения, то из другого, некоторых арестовали, ходили тревожные слухи о замыслах и против Патриарха. Однажды поздно ночью явилась к Патриарху целая депутация из членов Собора во главе с видными архиереями. Она известила Патриарха со слов верных людей о решении большевиков взять его под арест и настойчиво советовала немедленно уехать из Москвы даже за границу, – все было готово для этого. Патриарх, уже легший было спать, вышел к депутации, спокойный, улыбающийся, внимательно выслушал все, что ему сообщили, и решительно заявил, что никуда не поедет: «Бегство Патриарха, – сказал он, – было бы слишком на руку врагам Церкви, они использовали бы это в своих видах. Пусть делают все, что угодно». Депутаты остались даже ночевать на подворье и много дивились спокойствию Патриарха. Слава Богу, тревога оказалась напрасной. Но за Патриарха тревожилась вся Москва. Приходские общины Москвы организовали охрану Патриарха: каждую ночь, бывало, на подворье ночевали по очереди члены церковных Советов, и Патриарх непременно приходил к ним побеседовать. Неизвестно, что могла бы сделать эта охрана, если бы большевики действительно вздумали арестовать Патриарха: защитить его силой она, конечно, не могла, собрать народ на защиту – тоже, так как большевики предусмотрительно запретили звонить в набат под страхом немедленного расстрела и даже ставили своих часовых на колокольнях. Но в дежурстве около Патриарха церковные люди находили для себя нравственную отраду и Патриарх этому не препятствовал.

Безбоязненно выезжал Патриарх и в Московские церкви, и вне Москвы, куда его приглашали. Выезжал он либо в карете, пока было можно, либо в открытом экипаже, а перед ним обычно ехал иподиакон в стихаре с высоким крестом в руках. Народ благоговейно останавливался и снимал шапки, и я не помню, чтобы кто-то сказал оскорбительное слово. Когда Патриарх ездил в Богородск, промышленный город Московской губернии, а позже в Ярославль и Петроград, то многие опасались, как бы не устроили скандал солдаты или рабочие, но все страхи оказались напрасными. В Богородске рабочие встретили Патриарха, как прежде встречали царя, устроили для встречи красиво убранный павильон, переполняли все улицы во время его приезда. В Ярославле, – это было уже после его разгрома, – сами комиссары вынуждены были принять участие во встрече, обедали с Патриархом, снимались с ним. О поездках Патриарха в Петроград хорошо известно: это был целый триумф. Московские комиссары хотели предоставить для Патриарха лишь одно купе в вагоне, но железнодорожные рабочие настояли, чтобы ему был дан особый вагон, и по пути встречали его на остановках. Религиозное чувство сказалось в русском человеке, он сердцем почувствовал в Патриархе «своего», любящего, преданного ему всей душей.

В церковном служении Патриарх соблюдает ту же простоту, какой от отличается в частной жизни: нет у него излишней аффектации, театральности, часто надоедливых, но нет и грубости по отношению к служащим, какими иногда сопровождается архиерейская служба. Если нужно сделать какое-либо распоряжение, оно отдается тихо и вежливо, а замечания делаются исключительно после службы и всегда в самом мягком тоне. Да их и не приходится делать: служащие проникаются тихим молитвенным настроением Патриарха, и каждый старается сделать свое дело как можно лучше. Помню, с какой любовью и благоговением служил с Патриархом московский архидиакон Розов, – говорят, будто трагически кончивший уже свою жизнь. Торжественное служение Патриарха со множеством архиереев и клириков, многолюдные крестные ходы всегда совершались чинно, в полном порядке, с религиозным подъемом.

Жил Патриарх в прежнем помещении московских архиереев – в Троицком подворье Сергиевой Лавры, «у Троицы на Самотеке». Это скромный, хотя и просторный дом, без претензий, куда проще, чем многие другие архиерейские дома в России, например, в Курске или Ставрополе. К дому непосредственно примыкает Крестовая церковь, где монахи Сергиевой Лавры ежедневно совершали положенное по уставу богослужение. Рядом с алтарем помещается небольшая моленная, уставленная иконами; в ней Патриарх и молится во время богослужения, когда не служит сам. Но служить он любит и часто служит в своей Крестовой церкви. Дом окружен небольшим садиком, где Патриарх любит гулять, как только позволяют дела. Здесь часто к нему присоединяются и гости и близко знакомые посетители, с которыми льется приятная, задушевная беседа, иногда до позднего часа. Садик уютный, плотно отделенный от соседних дворов, но детишки-соседи взбираются иногда на высокий забор, и тогда Патриарх ласково наделяет их яблоками, конфетами. Тут же и небольшой фруктовый садик, и огород, и цветник, и даже баня, но все это уже запущено во время революции.

Конечно, и стол Патриарха был очень скромный, черный хлеб подавался по порциям, часто с соломой, картофель без масла. Но и прежде преосвященный Тихон был совсем не взыскателен к столу, любил больше простую пищу, особенно русские щи (конечно не мясные) да кашу.

Уезжая к семье, на юг, я простился с Патриархом 2 декабря 1918 года. Тогда он жил в своем подворье уже под домашним арестом; в нижнем этаже помещалась стража из трех красноармейцев, которые вечером поднимались наверх, чтобы проверить наличие своего поднадзорного. Патриарх не мог уже никуда выезжать из подворья и служил в своей Крестовой церкви. Говорят, потом ему разрешили выезжать, – при мне этого не было. Гулять по своему садику он мог и принимал у себя посетителей беспрепятственно. Переносил он свой арест благодушно и нисколько не боялся за будущее. Больше всего его беспокоила судьба Церкви и России, но и в этом отношении он сохранял полную уверенность, что ниспосланное Господом испытание кончится вполне благополучно, к новой славе и Церкви и Родины. Тогда казалось, что это случится скоро, что скоро и мне суждено будет увидеть Святейшего Патриарха и родные места. Но вот минуло три года, и никто не может сказать, когда закончатся наши испытания. Годы идут, приближаясь к закату, – суждено ли нам увидеть Родину, суждено ли принять благословение у святителя – Патриарха Тихона?

* * *

9 июня (н. ст.) 1922 года, когда написаны были эти последние строки, никто не думал, что нам скоро придется прочитать в газетах неожиданное сообщение из Москвы: Патриарх Тихон будто бы сложил свою святительскую власть. Мы могли ждать всего: заточения, насильственной его смерти, – но тем, кто его знает, не верится, чтобы он мог добровольно покинуть свой тяжелый, ответственный пост в это роковое время. А между тем газетные сведения, полученные из советских источников, передают, что 12 мая (н. ст.) небольшая группа петроградских и московских священников, всецело примкнувших к коммунистической власти, обратилась к Патриарху с обвинениями в «вовлечении Церкви в контрреволюционную политику» и потребовала «немедленного созыва, для устроения Церкви, поместного Собора и полного устранения Патриарха до соборного решения от управления Церковью». Неизвестно, что ответил на это Патриарх, но в результате беседы с явившейся к нему депутацией он будто бы удалился к себе в кабинет и через несколько минут вернулся и передал депутации следующий документ, за своей подписью и датой 12 мая 1922 года: «Ввиду крайней затруднительности церковного управления, приведшей меня к гражданскому суду, считаю полезным для блага Церкви поставить временно, впредь до Собора, во главе церковного управления одного из митрополитов».

Как видим, здесь нет никакого «отречения от престола»: лишь временно, ввиду необходимости отвечать перед гражданским судом и вслед за тем претерпеть, может быть, гражданскую кару, заключение в тюрьму и тому подобное, Патриарх передает церковное управление одному из митрополитов, а сам предоставляет рассмотрение дела будущему церковному Собору. Но и такое временное устранение как-то не согласуется с обликом Патриарха: мудрый и предусмотрительный, хорошо понимающий лежащую на нем ответственность, он едва ли послушался бы требования какой-то никем не уполномоченной группы священников, едва ли взял бы на себя столь важное для Церкви решение без совета с Священным Синодом и Высшим Церковным Советом, к которым он всегда обращался в таких случаях, и едва ли облек свое заявление в такую неофициальную форму. Правда, Московский Церковный Собор уполномочил Патриарха назначить себе ряд заместителей из числа иерархов, на случай смерти или насильственного устранения от власти; и созыв церковного Собора предоставлен власти Патриарха, и суд над Патриархом принадлежит Собору. Но привлечение к гражданскому суду и даже заключение в тюрьму в такое время, как нынешнее, могут послужить лишь к славе церковного деятеля и не дают повода к обсуждению его дела на Соборе; тем менее обвинение, предъявленное малочисленной группой духовенства, может послужить для Патриарха побуждением устраниться от власти. Наибольшее, что он может сделать, – это устраниться от председательствования на Соборе во время обсуждения выставленных против него обвинений и затем подчиниться решению Собора – и только. Но отказаться от власти теперь, когда буря со всех сторон грозит церковному кораблю, когда враги Церкви готовы воспользоваться всяким поводом, чтобы нанести ей тяжкий удар, – нет, это не похоже на Патриарха Тихона.

Может быть, начались для него последние испытания. Может быть, он уже является исповедником, как были исповедниками древние христиане, бесстрашно заявлявшие перед языческим судом о своей вере во Христа. Может быть, он скоро станет и мучеником, когда примет венец страданий и смерти от руки безбожных правителей. Будем молиться. Будем ждать и надеяться на милость Божию. «Утверди, Господи, Церковь!»

 

Ректор Семинарии (1897–1902)

В Холм я прибыл утром, часов в восемь. На перроне меня встретил инспектор о. Игнатий со своим помощником и экономом. Со всех сторон: «Отец ректор!.. Отец ректор!..» На лицах улыбки, на устах приветствия… У подъезда вокзала пара лошадей – отныне мой собственный ректорский выезд.

Подкатили меня к семинарии. Новенькая, чистенькая, вокруг огромный сад-парк для семинаристов; отдельный ректорский сад с фруктовыми деревьями, с особым садовником…

Ввели меня в ректорскую квартиру. Она оказалась большой (5 комнат) и прекрасно обставленной. Как мало напоминала она владимирскую мою «пустыню»! Явился эконом. «Прикажете чаю? кофе?»

В первый же перерыв между уроками ко мне пожаловала учебная корпорация в застегнутых мундирах. Отец инспектор представил всех преподавателей по очереди. Я сказал им несколько слов приблизительно в следующих выражениях: «Я очень рад вас видеть, господа… Моим девизом будут слова псалма: как хорошо и как приятно жить братьям вместе…» Потом о. инспектор сказал, что надо съездить к преосвященному Тихону, который предложил мне приехать прямо к обеду.

Епископ Тихон, добрый, веселый, приветливый, встретил меня радушно.

– Я так вам рад…

Завязалась беседа, мы хорошо поговорили. Я почувствовал себя в той братской атмосфере, в которой нет и тени покровительственной ласки. Я понял, что всякую официальность в отношениях, к которой я привык во Владимире, надо отбросить и к моему новому начальству надо относиться попросту, с открытой душой.

Мое служебное положение было очень прочно; даже с внешней стороны я должен был поставить себя так, чтобы производить впечатление авторитетного представителя Русской Православной Церкви. Хотя я лично любил всяческую простоту, но для престижа нужно было подтягиваться: прекрасный выезд, шелковые рясы… Тут я лишь продолжал политику моего предшественника, архимандрита Тихона; он сумел высоко поднять значение ректора в глазах населения.

Вообще от него досталось мне хорошее наследие. Холмская семинария была небольшая (175 учеников), чистая и внутренне благоустроенная.

Архимандрит Тихон обладал большою житейскою мудростью, был человек такта и чувства меры; несмотря на свойственную ему мягкость и добродушие, умел настойчиво проводить полезные мероприятия. Вот, например, как он лишил преподавателей казенных квартир.

Нигде в России, кроме Холма, квартир преподавателям в семинарии не полагалось. Холмская епархия была маленькая; семинарию построили на 75 воспитанников, а число их с течением времени выросло больше чем вдвое. Стало тесно. Архиепископ Флавиан и ректор о. Тихон решили преподавателей выселить из казенных квартир. Квартиры их были все на одном коридоре. Жены, кухарки… свара на чердаках из-за сушки белья… непрестанные мелкие ссоры хозяек, обычные в такого рода общежитиях. Атмосфера создалась столь неприятная, что некоторые жены стали уговаривать своих мужей: переедем в город! Выехал один преподаватель, за ним – второй… Архимандрит Тихон повел так, что постепенно все жильцы выехали. Сами себя высекли… вздыхали они потом.

За пятилетие ректорской службы архимандрит Тихон поставил учебно-воспитательное дело отлично. В память открытия святых мощей святителя Феодосия Черниговского он устроил в семинарии второй храм во имя этого новоявленного угодника Божия, пожертвовав для этого семинарским залом. В этом новом храме совершалось ежедневное богослужение, причем каждый из шести классов имел свой день, когда он мог там самостоятельно нести клиросное послушание; а в праздники туда собирались для богослужения дети семинарской образцовой церковноприходской школы. Совершало будничное богослужение, также по очереди, семинарское духовенство: ректор, инспектор, духовник и преподаватели, носившие духовный сан.

Архимандрит Тихон был очень популярен и в семинарии, и среди народа. Местные священники приглашали его на храмовые праздники. Милый и обаятельный, он всюду был желанным гостем, всех располагал к себе, оживлял любое собрание, в его обществе всем было весело, приятно, легко. Будучи ректором, он сумел завязать живые и прочные отношения с народом, – и этот же путь он указал и мне. В сане епископа он еще больше углубил и расширил свою связь с народом и стал действительно для Холмщины «своим» архиереем. Мне постоянно во время поездок по епархии приходилось слышать самые сердечные отзывы о нем духовенства и народа.

С преосвященным Тихоном мы были добрые друзья. Я у него часто бывал, летом ездил к нему на дачку. К сожалению, епископскую кафедру в Холме он занимал недолго: в сентябре 1898 года его назначили епископом в Америку.

Тяжело, горько было Холмщине с ним расставаться. Все любили его единодушно. Провожали с подношениями, с изъявлениями искренней, теплой благодарности.

После отъезда преосвященного Тихона мои с ним отношения на протяжении многих лет оставались близкими. Когда он приезжал из Америки, – а возвращался преосвященный Тихон на родину дважды, – он всякий раз навещал меня.

 

Церковный Собор (1917–1918)

[Собор]

Утром я отслужил в монастыре обедню и направился с крестным ходом к Успенскому собору.

Вокруг собора несметные толпы народу… Лес хоругвей… К входу не пробиться. Нас, архиереев, прибывающих с крестными ходами, проводили через алтарь. В соборе все архиереи заняли места на особом возвышении. Из членов правительства присутствовали: премьер-министр Керенский (во френче), Министр внутренних дел Авксентьев, министр исповеданий Карташев и товарищ министра исповеданий Котляревский. Член Синода митрополит Владимир с амвона огласил грамоту Святейшего Синода об открытии Всероссийского Церковного Собора и предложил членам Собора произнести Символ Веры. Затем присутствующие с церковными песнопениями двинулись в Чудов монастырь на поклонение мощам митрополита Алексия. В процессии шествовали: Керенский, Родзянко, Львов и др. Народ, увидав Керенского, устроил ему овацию и разразился громовым «ура»… Во время овации Керенский куда-то исчез. Из Чудова монастыря члены Собора направились на Красную площадь для совершения всенародного молебствия. К этому времени на площади собрались крестные ходы от всех соборов, монастырей и церквей Москвы. В молебствие были включены особые прошения на ектениях и особые молитвы. По окончании молебствия Кремлевский крестный ход вернулся в Успенский собор.

В течение всего дня во всех храмах непрерывно звонили колокола. Благовест затих лишь во время молебна на Красной площади.

День открытия Собора оставил сильное и хорошее впечатление. Чувствовался большой подъем. Члены Собора и верующий народ молились горячо, с чувством ответственности перед Богом и Церковью.

На другой день, 16 августа, после Литургии состоялось открытие Собора в храме Христа Спасителя.

Литургию служил митрополит Московский Тихон в сослужении своих викариев и священников – членов Собора. По окончании богослужения архиереи в мантиях вышли из алтаря и расселись посреди храма полукругом на скамьях, покрытых красным сукном. Остальные члены разместились по сторонам.

Киевский митрополит Владимир, первенствующий член Синода, открыл заседание краткой речью. Собор пропел стихиру «Днесь благодать Святого Духа нас собра», после чего последовали приветствия. Первым говорил от имени Временного правительства министр исповеданий Карташев, который красиво закончил свою речь: «Осеняю себя вместе с вами широким православным крестом»… Далее следовали приветствия: от Синода – митрополита Платона, от Московской митрополичьей кафедры – митрополита Тихона, от различных учреждений: академий, университетов, корпораций, от армии и флота и проч.

Первое деловое заседание состоялось на третий день в Епархиальном доме (в Лиховом переулке, дом 6), который отдали в распоряжение Собора. Там был огромный зал, примыкавший к амвону; алтарь отделялся от зала подвижной перегородкой. На солее, спиной к иконостасу, были расставлены кресла для архиереев; впереди их, посредине, – столы, покрытые зеленым сукном, – для президиума; к ним лицом, амфитеатром, разместились члены Собора.

Заседание открыл старейший из иерархов – Киевский митрополит Владимир в присутствии 445 членов Собора. Заслушав еще несколько приветствий: от Верховного Главнокомандующего Корнилова, от Московского университета (Е. Н. Трубецкого), от Комиссии Всемирной конференции Американской епископальной Церкви и др. – собрание перешло к выбору Президиума, который по уставу должен был состоять из председателя и 6 товарищей председателя: 2 епископов, 2 священников и 2 мирян.

Председателем был избран Московский митрополит Тихон (большинством: 407 голосов против 30). Предпочтение, которое собрание оказало митрополиту Тихону, можно отчасти объяснить тем, что он был хозяином Московской епархии и по характеру был живее и энергичнее робкого и застенчивого митрополита Киевского Владимира. Но не правильнее ли предположить, что избрание объяснялось тем, что митрополит Тихон провиденциально уже приуготовлялся к высшему служению?

Товарищами председателя были избраны: 1) архиепископы Арсений Новгородский и Антоний Харьковский (Храповицкий); 2) протопресвитер Успенского собора о. Николай Любимов и протопресвитер о. Георгий Шавельский; 3) Е. Н. Трубецкой и М. В. Родзянко.

[Выборы Патриарха]

30 октября вечером профессор Соколов, большой знаток церковного права, прочел Собору доклад о способах избрания Патриарха. Решено было следовать примеру Константинопольской Церкви, т. е. сначала голосовать кандидатов, причем они могли избираться всем Собором из среды епископов, священников и даже мирян. Были намечены 25 кандидатов. В числе их оказались протопресвитер Шавельский и Александр Дмитриевич Самарин, бывший обер-прокурор, уволенный за отрицательное его отношение к Распутиину. Началось голосование кандидатов. Некоторые лица свои кандидатуры снимали; при голосовании других – голоса разбивались. Лишь после четвертого голосования, 31 октября, абсолютное большинство получили: архиепископ Антоний Харьковский (Храповицкий), архиепископ Арсений Новгородский и митрополит Московский Тихон. Наибольшее число голосов получил архиепископ Антоний; избрание его в Патриархи было бы лишь реализацией воли большинства – так владыка Антоний на это и смотрел. Архиепископ Арсений, второй по числу голосов, возможности стать Патриархом ужасался и только и молил Бога, чтобы «чаша сия» миновала его. Митрополит Тихон возлагал все на волю Божию…

Кого из трех иерархов избрать Патриархом? В этом решающем голосовании имели право участвовать одни епископы. Но они решили от своего права отказаться и положиться на Господа, т. е. постановили избрать Патриарха посредством жребия. Это постановление было оглашено на заседании Собора 2 ноября, а само избрание отсрочено до прекращения уличных боев.

В эти ужасные, кровавые дни в Соборе произошла большая перемена. Мелкие человеческие страсти стихли, враждебные пререкания смолкли, отчужденность сгладилась. В сознание Собора стал входить образ Патриарха, печальника, заступника и водителя Русской Церкви. На будущего избранника стали смотреть с надеждой. Настроение поднялось. Собор, поначалу напоминавший парламент, начал преображаться в подлинный Церковный Собор, в органическое церковное целое, объединенное одним волеустремлением – ко благу Церкви. Дух Божий повеял над собранием, всех утишая, всех примиряя…

Избрание Патриарха состоялось 5 ноября. Накануне этого великого дня члены Собора решили съездить помолиться в Воскресенский монастырь (под Москвой), именуемый Новый Иерусалим.

Этот монастырь был основан Патриархом Никоном, который жил идеей Святой Руси, Третьего Рима – святой русской земли, наследницы Византии. В монастыре был построен храм – точное воспроизведение Иерусалимского собора Воскресения Христова, с «кувуклией», т. е. с пещерой – копией Гроба Господня, – в которой была устроена церковка. Здесь круглый год во время богослужений пели «Христос Воскресе». В верхнем храме стояли патриаршие престолы, или троны, такие же как в храме Гроба Господня в Иерусалиме, с тою разницею, что в Святом Граде патриарших престолов четыре, по числу Вселенских Патриархов – Константинопольского, Александрийского, Антиохийского и Иерусалимского (пятый, Римский, считался отпавшим), а у нас их было пять. Патриарх Никон поставил пятый, Русский, вместо отпавшего Рима. После низложения Патриарха Никона пятый престол было велено убрать, но потом его восстановили.

Новый Иерусалим расположен чудесно. Подъезжаешь к нему густыми зелеными лесами – и вдруг, как видение Апокалиптического Града, – белый монастырь…

В эту поездку в монастыре служил я.

Наше паломничество в Воскресенский монастырь, связанный с историческими традициями патриаршей власти, дало нам новый аргумент в пользу патриаршества; оно имело большое значение для членов Собора, внедряя в их сознание еще новую для них идею патриаршего единовластия.

Избрание Патриарха состоялось в храме Христа Спасителя (5 ноября) после Литургии. Церемониал был выработан особой комиссией.

Большевистская власть уже утвердилась в Кремле. У всех ворот стояла стража, охранявшая запертые входы. С большим трудом удалось получить разрешение принести древнюю икону Владимирской Божией Матери в храм Христа Спасителя. Литургию служил старейший из иерархов Киевский митрополит Владимир в сослужении сонма архиереев (я стоял в алтаре). Кандидаты в храме не присутствовали – они остались в своих подворьях.

Перед началом обедни на аналой перед иконой Владимирской Божией Матери был поставлен ларец с тремя записками, на которых были начертаны имена кандидатов. После Литургии служили молебен с чтением особой молитвы. Храм, вмещавший до 12000 молящихся, был переполнен. Все с трепетом ждали, кого Господь назовет… По окончании молебна Митрополит Владимир подошел к аналою, взял ларец, благословил им народ, разорвал шнур, которым ларец был перевязан, – и снял печати. Из алтаря вышел глубокий старец – иеросхимонах Алексий, затворник Зосимовой Пустыни (неподалеку от Троице-Сергиевой Лавры), ради церковного послушания участвовавший в Соборе. Он трижды перекрестился и, не глядя, вынул из ларца записку. Митрополит Владимир внятно прочел: «Тихон, митрополит Московский». Словно электрическая искра пробежала по молящимся… Раздался возглас митрополита: «Аксиос!», который потонул в единодушном «Аксиос!.. Аксиос!..» духовенства и народа. Хор вместе с молящимися запел «Тебе Бога хвалим»… Ликование охватило всех. У многих на глазах были слезы. Чувствовалось, что избрание Патриарха для всех радость обретения в дни русской смуты заступника, предстателя и молитвенника за русский народ… Всем хотелось верить, что с Патриархом раздоры как-то изживутся…

Когда мы расходились и надевали шубы, протопресвитер Шавельский сказал: «Вижу, Господом Церковь наша не оставлена…»

Все епископы и множество мирян направились в Троицкое Подворье – приветствовать Патриарха Тихона. Но прежде чем мы успели доехать, нашлись гонцы, которые его уже оповестили. Патриарх Тихон вышел к нам спокойный, смиренный. Архиепископ Антоний сказал приветственное слово – и поклонился ему в ноги. Мы, епископы, тоже земно ему поклонились. Он – нам. В ответном слове Патриарх со свойственным ему смирением говорил о своем недостоинстве, о непосильном для него тяжком бремени патриаршества, «но надо исполнить волю Божию…»

Интронизация Патриарха была назначена на 21 ноября, а пока Патриарх уехал в Троице-Сергиевскую Лавру молитвенно приготовиться к этому дню.

Торжество должно было состояться в Успенском соборе. Большевики уже расположились в Кремле и пускать нас туда не соглашались. После долгих переговоров разрешение было получено, но с условием, что вход в Кремль будет по билетам со штемпелями большевистских властей. Мы отыскали древний церемониал интронизации Патриархов и выхлопотали, чтобы нам дали из патриаршей ризницы кое-что из патриаршего облачения. Нам выдали мантию и крест Патриарха Никона, а также рясу святителя Гермогена. За несколько дней до торжества мы поехали в Лавру к Патриарху и ознакомили его с ритуалом интронизации.

Под 21 ноября я ночевал в Марфо-Мариинской обители. В Кремль я выехал на турковицких лошадках, в непогоду в метелицу… Дорогой повстречался мне архимандрит Вениамин со священником. Я их посадил в свой экипаж и довез до Кремля. Стража проверила наши пропуска, дальше мы пошли уже пешком.

Литургию в Успенском соборе служили три-четыре старейших архиерея. Остальные, в том числе и я, стояли на амвоне. Облачали Патриарха среди храма. Поверх подрясника надели «параман» – наплечник в виде креста. Патриаршая служба до «Святый Боже» ничем не отличается от архиерейской. Разница в том, что при пении «Святый Боже» Патриарха ведут к «горнему месту», где стоит патриарший трон. Архиереи усаживают Патриарха с возгласом «Аксиос!», Патриарх встает, они вновь его усаживают и возглашают «Аксиос!» – и так до трех раз. Потом Литургия следует по обычному архиерейскому чину. В слове своем Киевский митрополит Владимир говорил «о буре, которая бушует на Руси, о волнах, которые хотят поглотить корабль Церкви…». В ответном слове Патриарх Тихон смиренно исповедал волновавшие его чувства, говорил о недостатке мудрости, неуверенности в своих силах, об уповании на помощь Божией Матери…

Когда мы вышли из собора, я удивился разрушению кремлевских церквей. Октябрьский штурм был беспощаден… Дыры на куполе Успенского собора, пробоины в стенах Чудова монастыря. Пули изрешетили стены собора Двенадцати Апостолов. Снаряды повредили соборы Благовещенский и Архангельский. Удручающая действительность… Веяние духа большевистской злобы и разрушения – вот, что мы почувствовали, когда в высоком духовном подъеме вышли из Успенского собора… Полной радости не могло быть, только молитвенная сосредоточенность и надежда, что Патриарх, быть может, остановит гибельный процесс.

По древнему обычаю после интронизации Патриарх должен торжественно объехать Кремль, благословляя народ. Эта процессия обставлялась когда-то с большой пышностью. Теперь патриарший объезд Кремля являл картину весьма скромную. Патриарх ехал на извозчике с двумя архимандритами по сторонам; впереди, тоже на извозчике, – «ставрофор», т. е. крестоносец, иеродиакон с патриаршим крестом. Несметные толпы народу при приближении Патриарха Тихона опускались на колени. Красноармейцы снимали шапки. Патриарх благословлял народ. Никаких приветствий из толпы – благоговейная тишина… Большевистская кремлевская стража косо посматривала на процессию, но выражать неудовольствие не решалась.

 

Воспоминания о Патриархе Тихоне

Вернувшись тогда из очередной ссылки к себе во Владимир и постепенно знакомясь с происходившими в мое отсутствие событиями местной церковной жизни, вдруг с горечью узнаю, что один прекраснейший человек из числа православных владимирцев – некто диакон Благоволин, немолодой уже мужчина, замечательной настроенности и несокрушимый в вопросах веры, – поползнулся и, попущением Божиим, принял какое-то участие в священнодействии с обновленцами: сослужил торжества ради обновленческому приходскому клиру при венчании одного своего родственника.

Надо же!.. Вот тебе, думаю, и несокрушимый!..

Очень я огорчился и при всей моей любви и симпатии к этому милому человеку принужден был пригласить его к себе и, еще раз убедившись в его виновности (которую он, впрочем, не пытался и скрывать или замалчивать), заявил ему, что я вынужден в качестве меры воспитания и наказания запретить его в священнослужении на две недели за молитвенное общение с раскольниками. Кроме того, предложил ему очистить совесть свою перед духовником.

Он все это со смирением прослушал, принял – и ушел…

Вскоре тут мне пришлось побывать в Москве, и я, конечно, не преминул воспользоваться этим обстоятельством, чтобы навестить Святейшего, находящегося в ту пору на излечении в частной клинике Бакуниной на Остоженке.

Прихожу. Святейший занимал там прекрасное помещение. Он принял меня с любовью и просто, как всегда и всех, усадил и много расспрашивал о церковных делах в нашей епархии; память у него была замечательная, и он с одного слова усваивал, о ком и о чем идет речь. Поэтому говорить с ним было легко, и беседа на любую тему сейчас же превращалась в самый задушевный и оживленный разговор.

Тут в сообщениях ему о разных крупных и мелких делах, с которыми я встретился у себя по приезде, упомянул ему, между прочим, и о том, что недавно пришлось мне запретить на две недели диакона Благоволина (которого он давным-давно знал) за общение, хотя и не злостное, с обновленцами.

Рассказал, как и что: все обстоятельства дела, хоть и незначительного, но для меня лично тягостного и неприятного по чувству любви моей к этому прекрасному и смиренному человеку.

Святейший внимательно слушал все подробности, склонив голову и смотря сосредоточено вниз, видимо не пропуская ни единого слова и что-то обдумывая.

Когда же я кончил свой рассказ, он молчал. А после небольшой паузы, не совсем для меня приятной, посмотрел на меня укоризненно и произнес тихо-тихо, но твердо и наставительно:

– Вы бы лучше его в архиереи готовили!..

И сокрушенно покачал головой. А я смутился.

Было это уже давно, незадолго до кончины Святейшего, но и сейчас помню хорошо эту нашу беседу.

 

Из жизни ныне здравствующего Святейшего Патриарха Тихона

Когда на Всероссийском Соборе окончательно был решен вопрос, чтобы на Святой Руси быть Святейшему Патриарху тотчас же и было постановлено Собором избрать трех кандидатов в Патриарха и избраны были: архиепископ Антоний (Храповицкий) Харьковский, архиепископ Арсений (Стадницкий) Новгородский и митрополит Московский Тихон. Когда я возвратился из заседания Собора, то вслед за мной прибыл и отец протоиерей, член Святейшего Синода и Собора Александр Петрович Рождественский, и мы сели за трапезу. Он мне и говорит: «Неужели на самом деле сбудутся наши юношеские предсказания о Высокопреосвященнейшем Тихоне? Когда мы с ним учились в семинарии, мы его звали не иначе, как архиереем; а когда он перешел в академию, стали звать Патриархом». 5 ноября 1917 года предсказание товарищей Высокопреосвященнейшего Тихона исполнилось: затворником Зосимовой пустыни иеромонахом о. Алексием в храме Христа Спасителя после литургии и молебна был вынут жребий на Патриарший Престол с именем Высокопреосвященнейшего Тихона, митрополита Московского.

И так устами благонравных юношей, исполненных непритворной искренней любви к своему другу юности, будущему Патриарху был как бы предуказан за его смирение и чистоту сердечную тот высокий сан, которого чаяли русские люди и о котором, конечно, менее всех думал сам смиренный святитель. Что это так, могу подтвердить следующим случаем. Когда на Соборе обсуждение вопроса о Патриаршестве близилось к концу, однажды после доклада о лаврских делах в разговоре я как-то невольно говорю ему: «Вопрос о Патриаршестве скоро решится, и мы будем голосовать за Вас, Ваше Высокопреосвященство». Надо было видеть искренний его испуг. Он быстро встал и сказал мне: «Что ты, что ты говоришь? Господь с тобою! Я сего не желаю и не думаю, да и кроме меня есть много более меня достойных святителей, которые с достоинством послужат в столь великом сане». В этих словах будущего Патриарха слышались такая чистота, смирение и искренность, что я невольно в глубине души почувствовал, что я оскорбил его святое христианское смирение, поклонился ему, прося прощения за свою словоохотливость, пользуясь его ангельской добротой.

Воистину, он Божий избранник, что видно из следующего: за два месяца до решения на Всероссийском Соборе, быть или не быть на Святой Руси Патриарху, в первых числах сентября 1917 года, приходит на Троицкое подворье родная племянница Высокопреосвященнейшего Владимира, митрополита Киевского, который со дня открытия Собора жил на этом подворье; она говорит владыке: «Дядюшка, какой я ныне видела сон необычный». Владыка, добродушно улыбаясь, садится за стол пить чай и говорит ей: «Ну, говори, какой ты видела сон?» Та отвечает: «Вхожу я в Большой Кремлевский Успенский собор, с благоговением подхожу к раке Святейшего священномученика Патриарха Ермогена и вижу: покров со святых мощей невидимою рукою снимается и Святейший Патриарх из раки поднимается: встал у своей раки в блестящем облачении и направился к тут же стоящему в таких же светлых облачениях сонму святителей и присоединился к ним. Среди сих святителей я увидела и митрополита Московского Тихона и проснулась». Вскоре пришел к чайному столу и митрополит Московский Тихон. Владыка Киевский и говорит ему: «Ну, владыка, быть Вам Патриархом». Высокопреосвященнейший Тихон со свойственным ему добродушием отшутился и добавил, что снам доверяться грешно и святые отцы снам верить запрещают. Надо жить, всецело предавая себя воле Божией, и ни на один день вперед задумывать что-либо мы не смеем, а посему, обращаясь к племяннице митрополита Владимира, он сказал: «А вы о своем сне забудьте и ничего не думайте, ибо он ко мне не подходит». Так закончил будущий Патриарх и повел речь о других предметах. Но сон племянницы митрополита Владимира осуществился. Теперь мы воочию видим, что этот сон не есть какая-либо случайность, а можно с уверенностью сказать, что он есть продолжение Божия предуказания святой воли Его предначертания относительно святителя Тихона.

Вот что рассказал сам о себе Святейший Патриарх Тихон в кругу близких ему по душе святителей: «Когда я был еще очень маленьким мальчиком, в то время мой родитель, священник города Торопца Псковской епархии, подвергался слабости запоя; правда, он не был продолжителен, самое большое, он пил четыре-пять дней и приходил в себя. Может быть, это происходило потому, что он в то время был еще молод и сила воли не была ослаблена и он с Божией помощью скоро брал себя в руки. Однажды вскоре после запоя родитель мой забрал всех нас троих сыновей, я был самый младший, и мы отправились спать в сарай на сеновал. Мы все скоро уснули, уснул и отец. И вот он видит в тонком сне, явилась ему его мать, а наша бабка, уже усопшая, и говорит: «Сын мой, дорогой и милый, что ты делаешь, зачем ты поддаешься такой ужасной пагубной страсти – винопитию? Помни, ведь ты иерей, ты строитель Тайн Божиих, при совершении которых со страхом предстоят Небесные Силы, тебе дана власть решить и вязать души перед тобою кающихся Всемогущему Богу, и ты все это забываешь, своим поступком прогневляешь Господа. Умоляю тебя, познай, сколь тяжко ты согрешаешь и прогневляешь Господа, исправься, забудь навсегда о своей слабости, и Господь будет милостив к тебе». Сказавши это, она обратилась к нам и продолжала, указывая на старшего брата: «Этот будет у тебя недолговечен» Действительно, он окончил курс семинарии и вскоре умер. Указывая на среднего брата, она сказала: «А этот будет жалконький». Действительно, этот брат нигде не окончил курса и умер у меня в Америке. Указывая на меня, бабка моя сказал моему отцу: «А этот будет великий». С этого дня родитель мой совершенно оставил свой порок и не возвращался до самой смерти».

Так закончил свою дивную повесть смиренный Святейший Патриарх. Замечательно, что, говоря о сем знаменательном явлении, он ни одной йотой не отметил себя чем-либо, в его повести звучала нота полного смирения. Воистину, смиренным Господь дает Свою великую благодать и милость. Буди же эта милость Божия на тебе, Святейший владыко, и чрез тебя за твои святые молитвы не лишит Господь и нас, грешных, Своей милости.

 

Памяти Святейшего Патриарха Тихона

К исполнившемуся 30-летию со дня кончины Святейшего Патриарха Тихона мне хочется дополнить несколькими штрихами из моих воспоминаний о нем статью, посвященную его светлой памяти.

Много светлых воспоминаний хранит мое сердце об ушедшем святителе, но для этого пришлось бы написать особую книгу. Мне хочется привести несколько мелких фактов, столь характерных для Святейшего, по которым уже можно представить образ этого Светлого Иерарха; то, что я ношу в себе, пережито мною в юности при близком общении со святителем.

Еще ребенком я имел счастье видеть Святейшего тогда, когда он приезжал в С.-Петербург на сессии Святейшего Синода. Но мои петербургские воспоминания туманны и неясны. Ближе я стал к Святейшему после 1917 года, когда моя мать переехала с нами в Троице-Сергиев Посад.

Помню, на Троицу 1917 года в Лавре служил Преосвященный Иоасаф, старейший викарий, т. к. митрополичья кафедра не была занята. К Сергиеву дню уже приехал Московский митрополит и священноархимандрит Лавры – это был будущий Патриарх.

Когда я подходил к Кресту, митрополит меня узнал и тотчас же выразил желание, чтобы я впредь был его жезлоносцем при его приездах в Троицкую Лавру.

Помню отлично приезд новоизбранного и Нареченного Святейшего Патриарха в Лавру, тотчас после его избрания.

Избранный Первосвятитель объехал все пустыни: Черниговскую, Гефсиманскую и Зосимову, где проводил по неделям в молитве, подготавливаясь к своему тяжелому служению на Российском Патриаршем престоле. Многократно прислуживал я ему в этот период, выстаивая с радостью пятичасовые, а то и шестичасовые монастырские службы.

Помню тожественное соборное служение пяти архиереев в маленьком приделе Святого Духа в церкви, посвященной святому Филарету Милостивому, где покоится прах великого Филарета Московского. Это было 19 ноября. В приделе помещалось лишь одно духовенство, молящиеся же теснились в храме Святого Духа и толпились во дворе, стараясь подойти ближе к открытым окнам. Я прислуживал Московскому митрополиту. Помню, как сильно звучал голос протодиакона Розова даже и тогда, когда он распоряжался прислужниками, старался чуть слышно сказать: «Иди, голубок!»

В Сергиеву Лавру Святейший Патриарх приехал в первый раз в Светлый Четверг 1918 года – 26 апреля.

Незабываемая картина. Встреча у ворот. Уже издали, на мосту, ведущем от станции, в открытой коляске, запряженной парой гнедых рысаков, засиял алмазный крест на клобуке, отражая лучи весеннего солнца. Сквозь сплошную лаву людей, стоящих вдоль дороги, подъехал экипаж к воротам монастыря. Черный клобук и черная ряса наместника Лавры архимандрита Кронида особенно оттеняли цветную рясу Святейшего и белый куколь, украшенный вышитыми херувимами.

Надев зеленую бархатную мантию (кажется, принадлежавшую св. Патриарху Гермогену), Святейший прошел «со славой», предшествуемый певчими в синих с красным кафтанах, к Троицкому Собору.

В этот день я первый раз присутствовал на патриаршем служении. Зная прекрасно чин архиерейского служения, я тотчас заметил главные отличия: под облачение надели темно-красный бархатный парамант, Святейший стоял ступенью выше служащих иерархов до «и во веки веков»; протодиакон произнес особое многолетие всем Патриархам, и хор повторял целиком его слова; на «Верую» один лишь Святейший положил голову под воздух, а иерархи «потрясали» воздух вместе со священниками.

Помню также величественную фигуру протопресвитера Любимова, который выносил патриаршую митру при облачении, так как каждый предмет облачения подавался священнослужителями по старшинству.

Много раз прислуживал я Святейшему, но уже никогда не видал больше столь величественного богослужения – потом все уже было иначе.

Помню приезд Святейшего в ноябре на <праздник> преподобного Никона. Мы около часа стояли в притворе, звонил ко всенощной колокол, а Святейшего не было. Поезда опаздывали, плохо ходили, да и не знаю уже, как Святейший добирался от станции в Лавру. После часа ожидания мы все вошли в алтарь, и всенощная началась без Патриарха.

Во время стихир на «Господи, воззвах», пронеслось: «Святейший едет», открылись Царские врата и вновь все духовенство вышло навстречу Патриарху. А в притворе уже стоял сам Святейший в черной бархатной скуфейке, в черной рясе и потирал закоченевшие от холода руки.

Ему подают куколь, надевают мантию и ведут «со славой» в алтарь. В этот приезд Святейший служил с одним лишь архиереем – Преосвященным Серафимом (Чичаговым), и то только потому, что Преосвященный проживал тогда в Черниговском монастыре.

За чаем после обедни Святейший добродушно, с юмором, рассказывал, как ехал из Москвы между двумя огромными мешками, с неизвестным товаром, который везла какая-то «спекулянтка».

Видел я святейшего подъезжающего в крестьянских розвальнях к храму святых Харлампия и Власия в Власьевском переулке, что близ Арбата… Никогда не видел я, чтобы лицо Святейшего было бы печально. Всегда светлая радость, кроткая улыбка сияли на его лице, каждого озаряли, и только ласковые слова и шуточка, метко и остроумно сказанная, вызывали радость в сердце каждого подходившего к нему.

Сколько раз за чайным столом после литургии в гостиной митрополичьих покоев, единственной оставленной ему комнате после реквизиции лаврских корпусов под электротехническую школу слушал я добродушные рассказы Святейшего о пережитых им злоключениях.

После покушения на Святейшего на паперти Храма Христа Спасителя, когда какая-то женщина ударила его кухонным ножом, мы думали, что Святейший не сможет служить в Лавре на 5 июля. Несмотря на рану и перевязку, Святейший служил как обычно, немного морщась при поклонах у мощей преподобного покровителя Лавры. А за чайным столом так весело рассказывал про это покушение, комически описывая испуг протоиерея Хотовицкого, провожавшего его до экипажа и театрально воскликнувшего: «Святейший ранен!»

Святейший нигде и никогда не показывал людям свою скорбь и свое страдание, а только стремился своей улыбкой и шуткой рассеять скорбь других, снять с плеч чужое бремя.

Мне хочется отметить еще одну черту Святейшего – его любовь к красоте и изяществу. В минуты революционной распущенности Патриарх старался этим путем остановить распространяющееся разложение. В службе, в облачении, во всем скромном обиходе проводил свою линию изящества и красоты. Сколько раз я слышал его замечания то тому, то другому и призыв в тяжелых условиях стремиться сохранить благочиние и красоту.

Однажды Патриарх служил в Лавре, в Успенском соборе, после закрытия Кремля большевиками. Мне не нашли подходящего по росту стихаря и дали зеленый. Святитель тотчас же, войдя в Собор, обратил на это внимание. В алтаре Патриарх подозвал меня и спросил о причине. Узнав о ней, он подозвал наместника, и мне тотчас же раздобыли голубой стихарь, в цвет облачения Патриарха.

Этот незначительный инцидент есть маленький штрих на огромной картине, но, может быть, он выразительнее, чем многие широкие мазки художника.

Святейший Патриарх стремился сдержать разнузданность революционных нравов, удержать от пошлости народ путем красоты, эстетики, изящества, а радостной улыбкой и бодрой речью – утешить скорбящие сердца.

Взяв на рамена заблудшее человеческое естество – наш страждущий народ, он, по примеру Христа Спасителя, возносил его Богу и Отцу, будучи не наемником, но добрым пастырем, полагающим душу свою за овцы своя.

 

Положение Церкви в советской России

К моменту ареста Патриарха большевики не только достаточно травили его в печати по делу изъятия церковных ценностей, но подобрали в Петрограде, а потом в Москве священников и одного-двух епископов, которые и возглавили Церковь тотчас после ареста Святейшего. Эта правящая группа духовенства сначала носила название «Живой Церкви», а потом – «обновленцев». Управление их называлось Высшим Церковным Управлением, потом – «Священный Синод».

Патриарх, выйдя на свободу, увидев еще раз всю нравственную силу церковного народа, говорил моему знакомому и своему близкому старому другу: «Читая в заключении газеты, я с каждым днем все больше приходил в ужас, что обновленцы захватывают Церковь в свои руки. Если бы я знал, что их успехи так ничтожны и народ за ними не пошел, я бы не вышел из тюрьмы».

Однако Патриарх шел добрым путем. При нем Церкви легко было нести крест свой, потому что вся тяжесть креста этого падала на его плечи. Большевистская власть не выпускала его из атмосферы своей лжи, провокации, обмана, клеветы, сеяния раздоров, расколов, недоверия. Патриарх постоянно должен был разгадывать тайны и злые замыслы и намерения, скрывающиеся под всякими благовидными предложениями власти.

Враг действовал то посулами, то угрозами, и не ему самому – это были бы совершенные пустяки! – а Церкви. То он обещает прекратить аресты духовенства, освободить заключенных, или вернуть из ссылки каких-то нужных Патриарху епископов, или дать разрешение на духовную печать и образование, на свободу съездов и епархиального управления; то угрожает оставить все репрессии в силе и еще прибавить. Патриарх страдал. Он встречал и слушал своего врага с крайним напряжением нервов. Когда Патриарху докладывали о приезде агента власти, он был вне себя от раздражения и волнения, что, казалось, было совершенно несвойственно его характеру и темпераменту.

Я помню его в дни ареста перед заключением. В последнюю его на свободе литургию я сослужил ему в храме села Богородского под Москвой. Перед этим поздно ночью он вернулся из ЧК. Его только что долго и жестоко допрашивали. Дома своим приближенным, измученным ожиданием, Патриарх лишь обронил: «Уж очень строго допрашивали…» «Что же вам будет?» – спросил кто-то с тревогой. «Обещали головку срубить», – отвечал Патриарх с обычным своим благодушием.

Литургию он служил как всегда без малейшей тени нервности или хотя бы напряжения в молитве. Глядя на него, приготовляющегося к тюрьме, а может быть, и к казни (тогда это было серьезно), я невольно вспомянул слова Христовы:…идет князь мира сего, и во Мне не имеет ничего (Ин. 14: 30). Пусть обвиняют, ничего не найдут, он будет невинен. Так я думал, и на эту тему сказал проповедь за литургиею. Благословляя меня на проповедь, Патриарх шепнул: «Их-то не затрагивай…» Знаю, что пожалел проповедника. Не за себя, а за тех, кто около него рискует собою, он боялся. Но не помню случая, чтобы кто-либо, кому выпадал случай проповедовать за патриаршею службою, утаивал в слове своем правду. Как-то всегда и всеми говорилось то, что надо, что соответствовало лицу Патриарха.

Были дни торжества по случаю его освобождения. Народ и радовался о нем, и скорбел о Церкви. Патриарх был все так же спокоен. Что могло случиться с Церковью или с ним самим без благой-то воли Божией? Ничего. Тайна духовного покоя и духовного здоровья истинного православного христианина и его, конечно, первого, именно в этом.

Вспоминаю одного епископа, который сидел со мною в тюрьме. На вопрос чекистов, какого он мнения о Патриархе, ответил: «Я реально ощутил его святость…» Ответ привел чекистов в бешенство, и дело о ссылке епископа было тотчас решено.

После четырех с половиной месяцев сидения в Бутырской тюрьме я получил вдруг полторы недели свободы и принес Патриарху приветы и поклоны от заключенных епископов и священников. Патриарх мне, между прочим, сказал: «Лучше сидеть в тюрьме. Я ведь только считаюсь на свободе, а ничего делать не могу: посылаю архиерея на юг, а он попадает на север; посылаю на запад, а его привозят на восток…»

Патриарх по-прежнему был добр и благодушен, но такой худенький, измученный, что, прощаясь с ним, я заплакал от чувства жалости. Преклонив мою голову к своей груди, Патриарх спросил: «Что же ты плачешь?» Я совершенно неожиданно для себя самого ответил: «Мне кажется, что я вас больше не увижу…» Конечно, не Патриарха я видел перед собою весьма недолговечным, а внутри меня была полная уверенность, что и я долго на свободе не прохожу… Патриарх рассмеялся и сказал: «Ну, гора с горой не сходится, а человек с человеком сходится. Послужи завтра со мною».

Кстати сказать, в беседе с Патриархом я ему покаялся, что, сидя в тюрьме, не раз мысленно осудил его за сдачу позиций большевикам. Патриарх благодушно прощал меня и говорил о том, что его свобода хуже тюрьмы, и сам вспоминал свое сидение как лучшее время. На другой день я еще раз сослужил Патриарху в церкви великомученицы Анастасии, что у Бутырской Заставы. Затем был арестован и отправлен в Соловки. Больше я Патриарха не видел. Патриарх умер. Его замучила, сожгла на медленном огне своей сатанинской ненависти большевистская власть.

В соловецком кладбищенском храме, оставленном для местных монахов, вольнонаемных работников при лагере заключенных, духовенство служило панихиду по Патриархе. Все мы чувствовали тогда, что наступает новый тяжкий период жизни Церкви. Лица заключенных наших архиереев были не так грустны, как суровы и строги. Все мы сознавали, что опасность надвигалась, а какая, в чем – никто не знал. Счастливый период борьбы с врагом, когда перевес был на нашей стороне, во всяком случае, кончился. Это понимал каждый.

 

Мои воспоминания о встречах с Патриархом Тихоном

 

1.

Покойного Патриарха Тихона первый раз я увидел, когда он был Московским архиепископом.

Было это в Москве, в начале лета, в воскресенье. Мой путь лежал из Замоскворечья на Красную площадь. Стоял ясный, чудесный день, дыхание легкого ветерка обдавало теплом, на ярко-голубом небе ни облачка, вся необъятная ширь раскинувшегося во все стороны города сверкала серебром.

Было тихо. Но невозмутимая тишина была необычайна. Всюду царил революционный пафос – знамение эпохи. Дух торжества революции и дух тревоги переселили беспокойный человеческий муравейник из мирных жилищ на площади и улицы города – логическое развитие времени. И вдруг здесь, в центре событий, тишина и безлюдье.

На какую-то минуту я задержался у Лобного места. Налево, из храма Василия Блаженного, вышла небольшая горстка богомольцев, почти здесь же растворившаяся.

Но иллюзия безлюдья исчезла, едва я поднялся к верхним торговым рядам. Здесь было оживленно. Пешеходы торопились, натыкаясь друг на друга, одни шли мне навстречу, другие обгоняли. На углу Никольской толпился народ: легко было понять, что эта толпа – часть какой-то процессии, потому что дальше, на площади у Воскресенских ворот, колыхалось человеческое море. Там я попал в такую давку, что уже не чаял и выбраться из нее. Двигаться дальше было бесполезно, и я остановился.

Такое стечение народа объяснялось просто: Московский архиепископ Тихон служил молебен в Иверской часовне.

Издалека, через затихшую площадь, доносилось неясное молебное пение.

Вскоре раздался колокольный звон – звонили в Казанском соборе. Толпа заволновалась, площадь загудела – процессия возвращалась в церковь.

Чтобы лучше рассмотреть архиепископа, люди лепились на каждом выступе, на каждой площадке, – везде, где только можно было стать ногой, иные карабкались по церковным сооружениям.

Мне удалось пробраться на верхнюю ступеньку паперти, и с этой позиции, на которой я удерживался с необычайной трудностью, я увидел архиепископа Тихона. Он прошел мимо меня на расстоянии одного шага, и я мог рассмотреть его во всех подробностях, возможных в тех условиях давки и тесноты. После я даже уверял многих, что архиепископ внимательно посмотрел на меня. Конечно, это был самый настоящий вздор: многие могли уверять точно так же, что архиепископ посмотрел именно на них, но тогда мне так показалось, и я долго верил своей выдумке – результату воображения и обостренных чувств. Архиепископ Тихон был в фиолетовой мантии, на голове переливалась многочисленными огоньками золотая митра. Белый омофор сливался с белым цветом его лица. Борода у него была серая, с ровной густой сединой. Он шел твердой походкой, немного склонив голову к левому плечу. Лицо его было радостным и растворялось в какой-то тонкой, едва уловимой и, пожалуй, немного застенчивой улыбке.

Я знаю, такие улыбки существуют, но они рождаются не из желания улыбаться, нет, – они отражают внутренний мир человека, высота и глубина добродетелей которого образуют основные начала развития духа. Нравственная жизнь таких людей состоит в постоянном эстетическом воспитании самого себя, то есть в приобретении чуткости к правде, добру, красоте и в укреплении неодолимого отвращения к безобразию всякого вида и рода. Это большой духовный процесс – процесс одухотворения, преображающий весь внутренний строй человека. Печать такого преображенного состояния лежит на всем внешнем облике человека. Это глубокий созерцательный взор, какое-то ясное и светлое выражение лица: застенчивое и незлобивое, мягкие движения и теплая очаровывающая улыбка.

Мне приходилось встречать такие открытые лица, бесконечно симпатичные, в которых, как в зеркале, отражаются внутренние духовные процессы, будто огнем озаряющие красоту и силу их духа.

Однако толпа, хлынувшая вслед за архиепископом, оттеснила меня, и я не мог попасть в церковь. Окзавшись на тротуаре, я не раздумывая направился к Воскресенским воротам. Там гудела толпа, и только через час я мог подойти к Иверской.

Помнится, в гостинице я силился воссоздать в памяти внешний облик архиепископа, и, кажется, ничто не ускользнуло от меня, и особенно, конечно, покоряющая улыбка. Правда, воображение почему-то исказило рост архиепископа. Показался он мне очень высоким, и я долго верил наблюдению своей памяти, пока не увидел его снова.

 

2.

Второй раз я увидел Святейшего Патриарха Тихона через несколько лет. Было это в тяжелые дни русской церковной жизни – весной 1924 года. Тогда бушевали страсти обновленческого раскола, разъедавшего организм Церкви. Наглые раздиратели хитона Христова, непризнанные руководители «нового» церковного сознания насильственным образом, путем обмана и подлогов, овладевали православными храмами, обрекая их на неминуемое закрытие и уничтожение.

Раскольники, владевшие абсолютно пустовавшими храмами, обращались в местные государственные органы с просьбой передать им еще какой-либо храм, изъяв его у православных верующих. Такие просьбы обычно удовлетворялись, обновленцы занимали очередной храм, но верующие уходили и больше в него не возвращались. Еще вчера переполненный молящимися, ныне, в руках обновленцев, уже опустевший, храм начинал жить одинокой жизнью, а потом закрывался, передавался государству под какой-нибудь гараж или кузницу. Но обновленцы шли дальше и уже овладевали очередным православным храмом.

Православные люди понимали, что теряют храм безвозвратно, но даже такая страшная цена не останавливала их от высокого понимания своей преданности святому Православию, в слезах они покидали храмы, но к обновленцам не шли.

Так было по всем городам и весям, и Астрахань, разумеется, не являлась исключением. Положение становилось угрожающим, протесты верующих и их церковных советов не помогали. В таких обстоятельствах родилась мысль жаловаться в Москву.

Я находился в очень близких отношениях с Астраханским архиепископом Фаддем (Успенским). Как-то вечером владыка долго рассказывал мне о наглых действиях обновленцев, доказывал необходимость жалобы в Москву просил меня составить жалобу и с двумя-тремя делегатами от общин выехать в Москву. Я горячо принял эту просьбу архиепископа, составил жалобу, в которой в самых ярких красках и самых решительных тонах осуждал действия обновленцев, посягавших на храмы, и руководителей местных органов, способствовавших обновленцам в их антицерковных делах. Затем где-то в церковных собраниях были избраны делегаты: Ф. Е. Баринов и И. Ф. Осипов, и вот мы в дороге, напутствуемые благословениям и добрыми пожеланиями владыки Фаддея.

В Москву мы приехали поздно вечером и, переночевав в гостинице «Балчуг», утром на другой день отправились в патриаршую резиденцию – в Донской монастырь (владыка Фаддей дал наказ получить благословение Патриарха).

В монастырь мы приехали к самому началу поздней литургии, был вторник на неделе перед Троицей, но служба совершалась в большом монастырском соборе. Приложившись к кресту, мы отправились в патриаршие покои. Дорожка, идущая от северной паперти собора, привела нас к красному кирпичному зданию с порогом в две ступеньки. Дверь была открыта, мы вошли и по внутренней короткой лестнице поднялись выше и вступили в небольшую комнату-приемную. Здесь стояла тишина, на скамейках сидело несколько человек, почти все из духовных; за маленьким столиком у окна сидел монах. Монах подошел к нам и каким-то таинственным шепотом спросил нас, кто мы и что нам нужно. Один из наших спутников достал из папки запечатанный сургучной печатью конверт и, не говоря ни слова, вручил его монаху, который молча прочитал то, что было написано на конверте, и, повернувшись, ушел с конвертом в другую комнату. Долго он не возвращался, а вернувшись, спросил кто из нас (он назвал мою фамилию), а затем подошел ко мне вплотную и прошептал, что Его Святейшество примет нас через час в таком порядке: сначала я пройду один, а после будут приглашены и остальные мои спутники.

Этот час мы употребили на экскурсию по монастырю. Хотя монастыря как такового уже не существовало, здания принадлежали светским учреждениям. Правда, каким-то образом оставалось там три или четыре монаха, обслуживавших церковные здания на положении наемных служащих; они ютились в маленьком помещении около колокольни. Я с большим интересом рассматривал монастырские стены, башни, побывал на монастырском кладбище, с увлечением читал эпитафии, многое узнал и вообще с огромным удовольствием провел этот экскурсионный час.

Ровно в назначенное время мы вернулись в Патриаршую приемную, и, едва я переступил порог, как был подхвачен уже известным нам монахом, который за руку повлек меня в патриарший кабинет и, отворив передо мною дубовую дверь, пропустил меня вперед. Дверь за мною затворилась, и я оказался перед Его Святейшеством. Помню, я был смущен неожиданностью такого реприманда. Обычно перед аудиенцией у сановного лица посетитель подготавливает себя к встрече, взволнованно ожидает ее, обдумывает, как себя вести, а здесь?..

Комната, в которую я вступил, была довольно просторной и сводчатостью низкого потолка приятно напоминала старинные боярские хоромы или игуменскую келью большого монастыря. В левом углу стоял огромный кипарисовый киот с образом Богоматери, перед которым горела разными огоньками большая серебряная лампада, цепочками прикрепленная к потолку. Около киота на зеленой ковровой дорожке стоял аналой, с раскрытой богослужебной толстой книгой. Справа стоял широкий книжный шкаф, этажерка с книгами, на стене висела зеленая мантия, около нее в углу стоял жезл, а на маленьком угольнике – белый патриарший куколь. У ломберного стола, стоявшего у стены, против входной двери, и покрытого вязаной черной скатертью, из-под которой виднелись ярко-зеленые разводы, стояло два кресла с высокими спинками. Патриарх сидел в кресле. Он заметил мое смущение. «Ничего, ничего, идите вот сюда», – услышал я немного хрипловатый баритон. Я подошел к креслу Патриарха; он встал, преподал мне благословение и, вероятно чтобы вывести меня из замешательства, сразу же заговорил, указав рукою на кресло. Сели.

«Это вы от Астраханского архиепископа Фаддея? Владыка пишет мне о вас, просит оказать содействие. Какой же вы молодой! Вы не боитесь принимать на себя такие поручения?»

Я ответил в героическом тоне, что, мол, я сообразуюсь больше с интересами Церкви, чем с личными. Патриарх посмотрел на меня все с той же знакомой мне улыбкой и, может быть, подумал: «Ах, герой, герой!» Однако вслух сказал: «Ну что же, храни вас Господь!»

Затем Его Святейшество спросил, кому и на что именно мы жалуемся, и неожиданно закончил эту часть беседы.

«Вы до завтра оставьте бумаги у меня, я их прочту. Теперь же мне скажите, как там живет Преосвященный Фаддей, как себя чувствует, как относятся к нему верующие? Он ест что-нибудь?» Не ожидая моего ответа, Патриарх продолжал: «Знаете ли вы, что владыка Фаддей святой человек? Он необыкновенный, редкий человек. Такие светильники Церкви – явление необычайное. Но его нужно беречь, потому что такой крайний аскетизм, полнейшее пренебрежение ко всему житейскому отражаются на здоровье. Разумеется, владыка избрал святой, но трудный путь, не многим дана такая сила духа. Надо молиться, чтобы Господь укрепил его на пути этого подвига». Здесь Патриарх встал, подошел к книжному шкафу, что-то там поискал, в раздумье широко развел руками.

«Я хотел было прочитать вам письмо Преосвященного Кирилла [Смирнова]; они ведь вместе с владыкой Фаддем прошли несколько тюрем и этапов… Где же оно?.. Ах, да… Ну, все равно, я помню и так…» И Патриарх рассказал мне два эпизода из монашеских добродетелей владыки Фаддея, приведших Преосвященного Кирилла в трепетное изумление. Святейший Патриарх говорил все это медленно, низким голосом, с расстановкой, как это бывает всегда, когда человек хочет сказать что-то очень важное. В его голосе слышались живые, взволнованные ноты, и светлые глаза, освещенные падавшим на его лицо солнечным лучом, с видимым любопытством обратились на собеседника. Патриарх был задумчив и величав, симпатичная улыбка придавала его словам задушевность. Я отчетливо помню этот момент. Среди многих томительных обязанностей нашего скучного мира такие минуты запоминаются на всю жизнь. И сама обстановка, возвышающая и волнующая душу, располагала к такой тихой, удивительной беседе. Я слушал и в душе удивлялся: как это верховный руководитель Церкви, убеленный сединами величавый Патриарх свободно и задушевно ведет беседу с незнакомым человеком? И ведь это не из пустой галантности воспитанного человека и не из горделивого, показного и снисходительного великодушия. Беседует мудрец, черпающий из своей сокровищницы. Прикосновение к любезному его сердцу воспоминанию наполняет его душу восторгом, который он хочет передать собеседнику, чтобы и его душа загорелась таким же восторгом.

Мне хотелось о многом спросить Патриарха, – так располагала к вопросам задушевная обстановка беседы, но я не мог нарушить этикета: таким людям вопросов не задают.

Затем Его Святейшество спрашивал меня об обновленческом епископе Анатолии [Соколове], сказал мне, что он ставленник его, Патриарха; наконец, после других церковных вопросов, спросил меня, как и где похоронены архиепископ Митрофан [Краснопольский] и епископ Леонтий [фон Вимпфен], есть ли следы их могил. Я ответил все, что знал со слов других.

Патриарх пригласил моих спутников. Они вошли. Его святейшество поднялся из кресла, я тоже встал. Вся остальная часть беседы и прошла стоя. Преподав вошедшим благословение, Патриарх сказал: «Я одобряю вашу жалобу во ВЦИК. Конечно, обольщаться не следует, надежд мало, можно сказать, почти нет, но это не должно нас останавливать и разочаровывать. Мы должны все время держать в курсе церковных событий правительство. Обновленцы наглеют, и все, что происходит у вас, происходит по всем городам и в Москве. Конечно, жалоба сама собой, но мы должны непрестанно просить Господа, чтобы Он послал нам Свою милость и избавил бы нас от этого церковного несчастья…»

После некоторой паузы Патриарх продолжал: «Хорошо бы вам попасть с жалобой к Смидовичу. Многие говорят, что он более внимателен и, кажется, не такой уж ожесточенный против Церкви человек… но к нему попасть тоже искусство». Здесь Его Святейшество широко улыбнулся: по-видимому, слово «искусство» ему понравилось своей меткостью и смешением понятий.

Затем Патриарх расспрашивал моих спутников о приходских делах, посещаемости храмов, не преминул сказать о святости владыки Фаддея и, уже благословляя нас, пригласил нас ко всенощному богослужению в соборе Донского монастыря в субботу под Троицу.

На этом окончилась наша аудиенция.

Утром на другой день я опять был в патриаршей резиденции. Я пришел туда раньше обычного, чтобы, управившись с получением моих бумаг, успеть во ВЦИК, где меня должны были ожидать мои спутники. Но оказалось, что келейнику ничего не известно о моих бумагах, – надо было ожидать Святейшего, а он еще не появлялся. Жду час-другой, волнуюсь. В 12 часов келейник пригласил меня в кабинет. Его Святейшество стоял на конце ковровой дорожки, в том же бледно-розовом подряснике с широким вышитым поясом на талии. В креслах сидел представительный человек, судя по панагии – архиерей. Густая рыжая борода обрамляла его белое лицо. Он сидел, погрузившись в разбор каких-то бумаг, и на меня не обратил внимания. Его Святейшество преподал мне благословение и сейчас же передал мне большой пакет с надписью. Пакет был адресован Орлянскому. Мои бумаги находились в пакете. Что-то еще хотел сказать мне Патриарх, но к нему подошел митрополит Петр [Полянский] Крутицкий (это он сидел в кресле) с какой-то бумагой. Взяв у митрополита бумагу, Святейший, представляя меня ему, сказал: «Это молодой юрист от владыки Фаддея из Астрахани… Вот астраханцы жалуются на обновленцев… обирают у них храмы. Там командует Анатолий [Соколов]. Какой был тихий, скромный человек, а теперь поди как воюет с Церковью… Боюсь за владыку Фаддея, как бы они не сделали ему зла». Патриарх немного задумался, а потом уж продолжал: «Вот владыка Фаддей все просился на Волгу, ведь он волжанин, откуда-то из-под Нижнего… Ну вот теперь он на Волге. Надолго ли? Я ведь тоже люблю Волгу. Когда я служил в Ярославле – ходил на Волгу купаться, но в Рыбинске купанье лучше, я у Рыбинска Волгу переплывал. Бывало, иду с келейником купаться, а он дорогой уговаривает меня: не надо, дескать, так далеко плавать, можно и у берега. Я, конечно, соглашаюсь, а сам, куда там, у берега…» Он рассказывает, весело смеется, яркий румянец восторга расцвечивает его лицо.

«Ну, благослови вас Господь», – говорит он мне и широким крестом осеняет меня, подставляя мне правую щеку. Я вышел.

Я спешил. Кажется, на углу 3-го Донского переулка я бросился в первый попавшийся экипаж и, не торгуясь с извозчиком, поскакал на свидание со своими спутниками.

Орлянский… Кто-то мне сказал, что это был не Орлянский, Орлеанский. Может быть… не спорю. В тогдашней моей миссии это лицо занимало маленькое место. Из памяти даже ускользнуло и то, где я передал адресованный ему пакет: во ВЦИКе ли, на углу Воздвиженки и Моховой, или в Наркомюсте – на Кузнецком. Но тем не менее я ясно помню его лицо – этого начинающего полнеть 38-40-летнего человека. Он был среднего роста, с белым выхоленным лицом, черными волосами и наглым выражением глаз.

Он ли устроил нам прием у Смидовича, тоже не помню. Смидович принимал нас в угловой комнате, выходящей окнами и на Воздвиженку и на Моховую. Смидович был огромный мужчина, полный, едва умещавшийся в кресле. Он оказался очень внимательным и даже деликатным. Наша аудиенция у Смидовича окончилась его резолюцией на имя Красикова: «Красикову – принять меры к устранению неправильных действий Астраханского адмотдела».

Вот Красикова я помню. Едва мы переступили порог его кабинета и вручили ему жалобу с резолюцией, как он обрушился на меня, назвав меня тихоновским приспешником, контрреволюционером и еще как-то, а потом выпроводил нас, объявив свою «резолюцию»: «Больше ко мне не приходите и вообще не приезжайте в Москву по мракобесным делам. Жалобу разберем без вас, и ответ получите».

Да, Красикова я хорошо помню! Я вспомнил о нем и тогда, когда в конце того же года у меня дома был обыск.

Вечером в Троицкую субботу мы приехали в Донской монастырь. Был солнечный вечер, кругом стояла тишина, вернее, все было погружено в тихую задумчивость, спокойную грусть. Даже размеренный колокольный звон не нарушал торжественной тишины вечера, напротив, он вливался в эту тишину как необходимое дополнение, как аккомпанемент, сообщавший окружающему особое очарование.

От патриарших покоев до лестницы в собор стоял народ, он вытянулся в две шеренги, образовав живую улицу. Сейчас по этой дороге, среди этого множества людей, пройдет Патриарх. Дорога устлана сеном, пахнет мятой. Вот и процессия. Впереди идет иподиакон с крестом, вслед за ним несут подсвечник с горящей свечой, затем следуют иподиаконы с трикирием и дикирием. Вот и Патриарх. На нем зеленая шелковая мантия, длинный шлейф, который поддерживается сзади мальчиком в стихаре. На голове Патриарха белый куколь с ниспадающими на плечи херувимскими воскрилиями, на груди две панагии. Патриарх шел величественной твердой походкой, опираясь на жезл. Все в нем исполнено величия; и в фигуре, и в походке чувствуется мужество. Сейчас мне это виднее в обстановке официальной, чем в кабинете, в условиях, близких к домашним.

Патриарх вошел в собор по ярко-красной суконной дорожке, устланной цветами. У входа в собор его встретило многочисленное духовенство во главе с епископом Сарапульским Алексием [Кузнецовым], громадная фигура которого с густой рыжей бородой ярко выделялась на фоне всей процессии. Началось богослужение, отлично пел хор с канонархом. На величание Святейший вышел в богатом зеленом парчовом облачении, с омофором того же цвета, белая митра, увенчанная бриллиантовым крестом, сверкала всеми цветами радуги. Собор был переполнен молящимися. Елеопомазание совершал сам Патриарх. Мы подошли в десятом часу, а вообще служба окончилась в половине одиннадцатого. Усталости я не чувствовал: торжественность богослужения, величие праздника, переполненный собор вносили в душу бодрость и духовное наслаждение.

Но уже все московские дела закончены, пора собираться домой. В среду после Троицы мы снова прибыли в патриаршую резиденцию, чтобы доложить Его Святейшеству о наших «успехах». Мы были приняты без осложнений и ожиданий, но аудиенция была короткой. Я доложил Патриарху все, что произошло с нашей жалобой. Патриарх внимательно слушал меня, а потом сказал: «Вот, я говорил вам, как трудно проходят такие жалобы. Но вы не останавливайтесь, напоминайте, мало ли, что говорил Красиков, это ведь фигура второстепенная…» Затем Патриарх пожелал нам счастливого пути, просил приветствовать архиепископа Фаддея. Приняв патриаршее благословение, мы отправились к себе, а на другой день покинули Москву.

 

3.

Через два с половиной месяца я опять был в Москве и оказался случайным гостем Святейшего Патриарха. Вот как это произошло. Владыка Фаддей собирался в Москву по приглашению Святейшего по случаю праздника Донской иконы Божией Матери – 19 августа (ст. ст.). Один он ехать не хотел и уговаривал меня поехать вместе с ним. «Тем более, – говорил владыка, – ответа по жалобе нет, и не худо бы еще раз наведаться к Смидовичу». Я согласился. Из Астрахани мы выехали втроем, в сопровождении келейника о. Халева, 16 августа (ст. ст.), с намереньем прибыть в Москву утром 18 августа (ст. ст.). Но в пути произошла задержка из-за железнодорожной катастрофы со встречным поездом. Это было страшное крушение на станции Палласовка. По подсчету железнодорожников, тогда погибло до двухсот человек. Одним словом, поезд наш опоздал в Москву больше чем на сутки: мы приехали – 19 августа (ст. ст.) вечером, когда престольное торжество окончилось.

Я по обычаю остановился в гостинице «Балчуг», а мои спутники отправились к родственникам владыки Фаддея – москвичам. Вечером 20 августа (ст. ст.) о. Халев явился ко мне в гостиницу с запиской от владыки. В записке говорилось, что завтра, 21 августа (ст. ст.), он, владыка, именинник, будет служить литургию в монастырском храме Донской иконы Божией Матери и хочет видеть меня за литургией. Я, конечно, поехал к обедне, отстоял ее и после молебна отправился в алтарь, чтобы поздравить владыку с днем Ангела. Увидев меня, владыка сейчас же подошел ко мне и сказал: «Вы не уходите, сейчас пойдем к Святейшему. Вчера он пригласил меня к себе завтракать сегодня. Узнав, что и вы со мною, Святейший пригласил и вас».

Около 12 часов, прямо из церкви, мы отправились в патриаршие покои. Это было в том же здании. Из той же приемной, о которой я уже несколько раз упоминал, только с левой стороны, мы попали в жилые комнаты (кабинет с правой стороны). Собственно, я видел только одну комнату, в которую нас привели. Это была столовая, с большим столом посередине, с простой столовой мебелью и деревянной, очень искусной люстрой, спускавшейся над столом со сводчатого потолка. Едва мы вошли в комнату, как показался Патриарх. Он был в муаровой рясе с панагией на груди. Очень тепло Святейший поздравил владыку Фаддея с Ангелом, обнял его, и по русскому обычаю они трижды облобызались. Затем Его Святейшество преподал мне благословение и крепко пожал мне руку.

Помнится, мы без промедления сели за стол, после молитвы. Других гостей, кроме нас, никого не было. Гостеприимный хозяин начал трапезу с того, что извинился за интимность завтрака: «Я знаю, вы, владыка, не любите торжественных приемов и многолюдных трапез, так вот я пригласил вас на скромный завтрак, тем более что хочу видеть вас в самой простой келейной обстановке».

Во время завтрака Патриарх сказал теплую сердечную речь в адрес именинника. Он назвал владыку Фаддея «светочем Церкви», «чудом нашего времени».

Владыка Фаддей, отвечая на это приветствие, отметил исповедническую деятельность Патриарха, его мужество и мудрость по управлению Церковью. «Я молюсь Богу, чтобы Он сохранил вашу драгоценную жизнь для блага Церкви». При этих словах Святейший прослезился. Его Святейшество был очень любезен ко мне: наливал мне сладкого вина и сам клал на мою тарелку то кусочек рыбы, то икры или сыра, в каждом случае повторяя: «Чем богаты… не обессудьте…»

Наш любезный хозяин словоохотлив, он рассказывает смешные истории из своей семинарской жизни, о приключениях, курьезах; о своем пребывании в Америке, американских нравах и обычаях и, чтобы немного пошутить, переходит к незатейливым сценкам из быта провинциального духовенства. Вероятно, в домашней обстановке Его Святейшество веселого нрава, любит невинно посмеяться. Помню один его рассказ: «Когда я был епископом Алеутским, – говорит с характерной расстановкой Патриарх, – ко мне в 1904 году обратился англиканский священник доктор Ирвайн, с просьбой принять его в Православие. Я запросил Священный Синод, как быть, то есть снова его рукополагать или принимать без перерукоположения. Пришел ответ, что его англиканская хиротония недействительна, и я его рукоположил во священника. В Петербурге заинтересовались этим случаем и намеревались напечатать о нем в газетах, но для этого им понадобилась фотография Ирвайна. Я вызвал его и велел ему представить фотографию. Вдруг Ирвайн спрашивает меня: «Как мне фотографироваться: обычно или по примеру Мазарини?» Вижу, что Ирвайн хочет сказать какой-то каламбур – не отвечаю на его вопрос, а он, ничтоже сумняшеся, продолжает: «Мазарини проиграл все и остался только в гетрах». «Вот проиграю гетры, – говорит Мазарини, – тогда пусть пишут с меня портрет Адама. Ведь многие, кажется, хотят видеть мое изображение». Конечно, Ирвайн сказал мне дерзость, и надо было мне обидеться, но рассказ был забавен, и я сам от души смеялся». Патриарх рассказывает, смеется, лицо его розовеет.

Меня Святейший спрашивал о том, как теперь работают суды, что в них отличного от дореволюционных судов, почему не введен суд присяжных.

Вообще говорили о многом, за исключением официальных предметов.

Владыка Фаддей неоднократно начинал разговор об обновленцах, но Святейший как-то характерно махал руками и говорил: «Ну их к Богу», – и переводил разговор на другую тему.

В перерыве, пока еще не подавали чай, Патриарх подозвал келейника и что-то тихо сказал ему. Келейник вышел, а потом вернулся со свертком.

«Ну вот, Преосвященнейший, вам именинный подарок – по русскому обычаю. Это облачение, причем красивое и сшитое по вашей фигуре. Хотел подарить отрезом, да ведь вы такой человек – все равно не сошьете или кому-нибудь отдадите… да… тут еще мантия, ведь ваша-то, поди, старенькая…» Владыка Фаддей принимает сверток, собирается благодарить Патриарха, но сверток выскальзывает из одной руки и из него падает красный бархатный футляр. Я бросился поднимать футляр. «Да, тут еще маленькое прибавление… Как это я забыл сказать о нем», – широко улыбаясь, говорит Патриарх. Владыка Фаддей открывает футляр, а в нем бриллиантовый крест для ношения на клобуке, белые, слоновой кости четки.

«Вам, – говорит Патриарх, обращаясь ко мне, – с удовольствием сделал бы такой же подарок, да ведь в нем в суд не пустят… хотя в Англии… там ведь юристы в мантиях…» Затем Его Святейшество подходит к ломберному столику, достает из ящика свою фотографию, делает на ней надпись и церемонно вручает мне. Я благодарю с нижайшим поклоном. После чая все встали из-за стола и, помолившись по обычаю, стали прощаться с гостеприимным хозяином.

Я шел в гостиницу в приподнятом настроении. В руках у меня была фотография замечательного человека, в обществе которого я провел несколько незабываемых часов. Дорогой я останавливался и перечитывал надпись на фотографии: «Благословение Господа да сопровождает вас всю Вашу жизнь. Смиренный Тихон. 21 августа (ст. ст.) 1924 г.».

Это была та самая фотография, которая, к несчастью, была изъята у меня при обыске.

В день кончины Святейшего Патриарха Тихона я думал над свежей могилой. Закатилось солнце, так ярко сиявшее над нашей Святой Церковью. Ушел «в путь всея земли» печальник нашей Церкви, мужественно защищавший ее в годы испытаний. Кто теперь заменит его на этом исповедническом пути? Кто это будет? Будет ли достойным преемником почившего, способным сказать о себе так же, как сказал почивший: «Нет такой власти на земле, которая могла бы связать нашу святительскую совесть».

Да… кто это будет?

Да спасет Бог нашу Святую Церковь.

Вечная память почившему.

 

Святейший Тихон, Патриарх Московский и всея Руси

«От Господа пути мужу исправляются». Эти вещие слова псалмопевца невольно вспоминаются, когда останавливаешься мыслью на необыкновенном призвании, выпавшем на долю возглавляющего в наши дни Российскую Православную Церковь Святейшего Тихона, Патриарха Московского.

Во время неслыханного лютого гонения, воздвигнутого против Церкви Христовой, среди развалин, покрывающих Россию, и среди дикого сатанинского разгула безбожной шайки злодеев, правящих страной, незыблемо уцелела от прежнего времени только Святая Православная Церковь; она сохранила свое священноначалие и объединяет молитвой и подвигом миллионы верующих русских людей. Возглавлять Церковь в такое время есть ежечасное мученичество, но, подкрепляемый Богом, Святейший Патриарх на обрызганной кровью свещнице Российской Церкви горит, как яркий светильник, и не могут потушить его бушующие ураганы.

На Московский Патриарший Престол Святейший Тихон вступил, имея всего 52 года от роду, но уже около 20 лет до этого он проходил епископское служение, первоначально в сане епископа Люблинского, викария Варшавской епархии. Этой епархией управлял тогда один из выдающихся иерархов своего времени, Высокопреосвящененнейший Флавиан (скончавшийся в 1916 году в сане митрополита Киевского и Галицкого). Родом из дворян Городецких, будущий митрополит, еще студентом Московского университета, рано поменял блеск и утехи мира на монашескую келью и на послушание в хлебопека в московском Симоновом монастыре. Затем мы видим его в Китае. После семнадцатилетнего миссионерского служения в Пекине Преосвященный Флавиан правил последовательно епархиями Варшавской, Тифлисской, Харьковской и Киевской, и везде оставалась о нем светлая память уставного служения, строгой доброты и приветливой монашеской «мерности» в отношениях ко всем. Архиепископ Флавиан был учителем и другом молодого викария, епископа Тихона, которого пришлось ему вскоре отпустить на самостоятельную Северо-Американскую епископскую кафедру в сане епископа Алеутского. Восемь лет, проведенные Преосвященным Тихоном в Америке, ознаменовались значительными трудами для благоустроения этой еще сравнительно молодой епархии, и, между прочим, она обязана ему сделанным под его редакцией переводом на английский «Православного Служебника».

В 1907 году Преосвященный Тихон был переведен с кафедры Американской на кафедру Ярославскую, и по этому поводу вспоминается мне не совсем обыкновенный случай. Это было в Петербурге. После длительного заседания в Александро-Невской Лавре спускаемся мы вдвоем с митрополитом Флавианом по лестнице митрополичьих покоев, и я заговорил с ним по поводу перемещения Преосвященного Тихона в Ярославль. «Скажите мне что-нибудь, владыко, про нового Ярославского архиепископа? Вы его, кажется, близко знаете, а меня интересует все, что относится к Ярославлю». Митрополит остановился, из-под белого клобука сквозь очки на меня уставился его пристальный взор, и он как-то особенно значительно, с расстановкой произнес: «Вы спрашиваете меня про Преосвященного Тихона? Так вот попомните мои слова: если когда-нибудь будут выбирать в России Патриарха, то лучшего, чем он, не выберут». Я всегда глубоко чтил светлый ум и высокий уровень милого Киевского владыки, но мог ли я тогда думать, что слышу из уст его поистине пророчество? Чаяния о соборности и о восстановлении Патриархата в России уже тогда носились в воздухе; по высочайшему почину и при неустанном личном внимании Государя Императора к этим вопросам уже тогда усиленно работало при Святейшем Синоде Предсоборное Присутствие, но, перебирая в уме вероятных кандидатов на Патриарший Престол – самого митрополита Флавиана, архиепископа Одесского Дмитрия (Самбикина), – кто мог предвидеть такого кандидата в лице плывшего в те дни по Атлантическому океану в Россию одного из сравнительно молодых и дотоле мало известных русских архиереев?

Около шести лет пробыл архиепископ Тихон в Ярославской епархии, с которой он быстро сроднился и где его искренне полюбили. Чудные ярославские и ростовские монастыри и храмы, сиявшие неподдельной церковной стариной, и глубоко церковное настроение населения находили живой отклик в его русской душе. И он с грустью покинул берега Волги, когда ему вскоре пришлось перейти на Виленскую кафедру.

В Вильно архиепископ Тихон пробыл около двух лет, пока взятие Вильно в 1915 году не заставило его покинуть епархию; за три дня до наступления немецких вооруженных сил в Вильно архиепископ Тихон выбыл в Москву, увозя из Вильнюсского Свято-Духовского монастыря святые мощи виленских мучеников Антония, Иоанна и Евставфия, временно положенные в Московском Донском монастыре.

Во время своего двухлетнего пребывания в Москве в сане архиепископа Виленского Преосвященный Тихон быстро стяжал почетную известность среди клириков и мирян первопрестольной столицы, и, когда в марте 1917 года, в связи с разыгравшимся в России пагубным революционным переворотом, престарелый митрополит Московский Макарий ушел на вынужденный покой в подмосковный Николо-Угрешский монастырь, Преосвященный Тихон был избран на кафедру Московской митрополии. Но недолго ему суждено было пребывать на этой кафедре, и уже в ноябре 1917 года, по избрании Всероссийского Поместного Собора, митрополит Тихон был переведен на Всероссийский Патриарший Престол, и с этим избранием связано трогательное народное толкование.

Голосованием Собора были намечены три лица. Первым шел митрополит Киевский Антоний (Храповицкий), доктор богословия, бывший ректор двух духовных академий – Московской и Казанской – знаменитый церковный вития и писатель, имеющий широкое благотворное влияние далеко за пределами чисто церковного ведения. Вторым шел митрополит Новгородский Арсений, тоже доктор богословия, бывший ректор Московской духовной академии, известный своей строгой прямотой. Третьим шел Московский митрополит Тихон. Почтив этим избранием всех трех намеченных лиц, Собор сознавал, однако, что не подобает избирать Патриарха просто по большинству голосов, как выбирают какого-нибудь президента республики или городского голову: было решено положить дело на волю Божию. Три жребия был положены на Святой Престол во храме Христа Спасителя и, после торжественного богослужения, вынуть жребий было предоставлено нарочито для сего прибывшему старцу – затворнику Зосимовой пустыни иеромонаху Алексию. Жребий пал на митрополита Тихона, и Москву облетело неизвестно откуда пришедшее слово: «Собор наметил трех мужей: умнейшего, сильнейшего и добрейшего. И Господь указал быть добрейшему».

Он не перешел на жительство в Кремль, которым уже с октября 1917 года владела сатанинская шайка, и остался жить на Троицком подворье.

19 января 1918 года Патриарх, возглавляя духовенство всех московских монастырей и приходских церквей, совершил крестный ход на Красную площадь и служил молебен перед Кремлевскими Никольскими воротами, на которых чудодейственно обновился стенописный образ Святителя Николая, пострадавший и временно померкший во время октябрьского разгрома Москвы и Кремля. Стечение народа было громадное. В полуразрушенном Кремле службы в храмах еще совершались, но постепенно наступали все большие стеснения, и доступ богомольцев был вскоре совершенно прекращен. Замолк Иван Великий, – и Патриарх основал свою кафедру в московском Храме Христа Спасителя, где, при громадном наплыве молящихся, торжественно священнодействовал по воскресным и праздничным дням. Он также совершал богослужения во многих московских приходских храмах в дни престольных праздников. Благочестивые москвичи сразу же сроднились со своим Патриархом, почувствовав в нем пастыря доброго, готового «положить душу свою за овцы своя» (см. Ин. 10: 11).

Когда открылось явное гонение на Церковь и ее служителей, в Москве упорно держались слухи о намерении арестовать Патриарха; из выбранных от приходов была образованна добровольная охрана: каждый вечер приходили на Троицкое подворье 20 человек, чтобы проводить там ночь, охраняя Патриарха.

Один из участвующих передавал мне, как трогательно-ласково относился к ним Патриарх: он приходил с ними беседовать, называя их шутя «моя гвардия», и чувствовалось им, что не они его, а он охраняет их душевную бодрость.

Я имел счастье видеть Патриарха у него на Троицком подворье в октябре 1918 года. Кто-то из присутствующих сказал тревожно: «Владыко, в городе говорят о возможности Вашего ареста?» «Ну и что же, пусть приходят, в животе и смерти Бог волен», – ответил Патриарх и благодушно рассмеялся. И чувствовалось, что это не фраза, не показное хладнокровие, а спокойная настроенность души, безраздельно преданной воле Божией.

Настроение благоговейного преклонения перед личностью Патриарха все нарастает. Когда он в 1919 году посетил Петроград, осталось незабываемое впечатление от духовного подъема, с которым его встречали.

Потрясающим покаянным призывом прозвучали слова всенародного Послания, оглашенного Святейшим Патриархом по случаю постигших Россию ужасов голода и мора.

«К тебе, Православная Русь, первое слово мое.

Омойся покаянными обетами и Святыми Тайнами обновись, верующая Русь, исходя на святой подвиг и его совершая… Воскреси в нынешнем подвиге твоем светлые, незабвенные деяния благочестивых предков твоих и угодников, воссиявших в тебе, когда в годины тягчайших бед собирали русскую духовную мощь беззаветная вера и самоотверженная любовь во имя Христа и духовной мощью этой оживотворялась умирающая русская душа и земля…

К тебе, человек, к вам, народы вселенной, простираю я голос свой: помогите! Помогите стране, помогавшей всегда другим! Помогите стране, кормившей многих и ныне умирающей от голода. Спасите от ужасной смерти народ, явивший миру величайшие подвиги правды, самоотвержения и бескорыстия.

На помощь немедля! На широкую, щедрую помощь!.. К Тебе, Господи, простирает истерзанная наша земля вопль свой: пощади и прости!»

Впечатление от этого душевного величия сказывается и во вражеском стане. Передают рассказ, относящийся уже к последнему времени. На Патриаршем подворье получен дерзкий вызов: Патриарху явиться лично в таком-то часу в Чрезвычайную Комиссию для допроса. Окружающие умоляют Патриарха не идти, но он, спокойный и неутомимый, идет, и по мере его следования собирается толпа, которая запружает всю Лубянскую площадь. И тут произошло нечто неожиданное для самих безбожников, собиравшихся над ним издеваться: при входе Патриарха все почтительно встали, принесли ему кресло и просили извинения в том, что напрасно его беспокоили.

Одному Богу известно, долго ли еще суждено России переживать ужасы братоубийственной войны, голода и сатанинского засилья, но среди всей этой разрухи, как в темную ночь над бушующим морем сияет свет путеводного маяка, так личность Патриарха Тихона озаряет Россию, и, по выражению епископа Нестора Камчатского в его книге «Расстрел Московского Кремля», Патриарх действительно явился и является печальником, защитником и отцом верующего народа в кровавый период владычества большевиков.

Хочется верить, что Господь, дающий Патриарху Тихону дерзновение приснопамятного святителя Гермогена, пошлет ему и утешение, дарованное некогда другому его знаменитому предшественнику Патриарху Московскому Филарету Никитичу Романову: увидеть Россию возрожденной под сенью святой православной хоругви, нераздельной с величием наследственного царского стяга.

 

Памяти Святейшего Патриарха Тихона

В смутные переходные эпохи истории бывают личности, в которых, как в фокусе, преломляется смысл совершающихся событий. На их долю выпадает воплотить страдания и чаяния народа, явиться выразителями народной души, живой связью между старым, уходящим миром и новым, нарождающимся.

Таким человеком суждено было стать новопреставленному Святейшему Патриарху Тихону.

Вопрос о восстановлении Патриаршества обсуждался Московским Собором осенью 1917 года, в самый разгар революции. Были горячие поборники и противники восстановления патриаршества среди иерархов, священников и мирян, но я не помню, чтобы хоть один противник нашелся среди членов Собора из крестьян. И бесхитростные искренние слова одного из них выразили настроение многих: «У нас нет больше царя. Нет отца, которого мы могли бы любить. Синод любить невозможно. А потому нам нужен Патриарх. С этим меня и послали». «Времена изменчивы, – говорил другой оратор, – Кто поручится, что мы не вступаем в период тяжелых испытаний для Церкви, что ей не понадобится вскоре твердый предстатель, чувствующий особую личную ответственность за внешние сношения, как первоиерарх, обязанный стоять на страже Церковного достояния, чести, достоинства и прав Церкви…» «В минуты распада и уныния, когда кажется, что вся Россия превращается в груду обломков и не за что зацепиться, наша задача – связать лучшие, неумирающие заветы нашей истории с тем основанием, которое мы закладываем для будущего. Пусть Церковь сама за себя стоит и борется. Вместо скипетра и короны крест и хоругвь да охранят наше святое святых. И пусть хоругвеносцем наших религиозных заветов будет Русский Патриарх – как символ того, что с падением царской власти не пала Святая Русь и что не отказалась она от того, что ей всего дороже в ее прошлом и бесконечно ценнее преходящего внешнего обаяния физической силы».

В этих отзывах членов Собора заключаются, мне кажется, главные основания решения, к которому склонился Собор в подавляющем большинстве своих членов. И когда постановление состоялось, то соборное сознание примирило недавних противников со сторонниками Патриаршества. Как и подобало Собору, разномыслия разрешились в дух единения и любви. Затаили в себе протест только немногие «волки в овечьей шкуре», которым удалось проникнуть в Собор и которые потом были первыми приспешниками «живой церкви».

Нелегко было удовлетворить ожидания, которые связывались с личностью будущего избранника. На это указывал во время прений один весьма уважаемый ученый протоиерей, впоследствии принявший монашество и рукоположенный Патриархом в епископы. Он с особой силой подчеркивал трудность, почти невозможность найти лицо на высоте положения.

Избрание Патриарха состоялось под грохот пушек и пулеметов большевистского переворота.

Никогда не забуду той минуты, когда старец схимонах о. Алексий вынул из ковчега, стоявшего всю ночь перед тем у иконы Владимирской Божьей Матери, билет с именем митрополита Московского Тихона. «Божий избранник», – пронеслось тогда в храме. И народ с самого начала именно так отнесся к Святителю, увидев в нем Отца, которого можно и должно было любить.

Теперь, когда Патриарх Тихон только что окончил свое земное поприще, не время еще произносить суждения о той исторической роли, которая выпала на его долю. Но в самой силе нашей скорби, в чувстве нашего сиротства, в трудности освоиться с постигшей нас утратой сказывается, какую огромную роль играл Патриарх в жизни Православной Церкви. Патриарх был живым символом духовного единства православной России и неумирающей преемственности Святой Руси. Для нас, беженцев, он был вдвойне дорог – как сам по себе, так и потому, что его имя объединяло нас в любви и молитве со всем православным русским народом.

Каждый, кто имел счастье приблизиться к Патриарху, должен поделиться своими воспоминаниями и впечатлениями, из которых может воссоздаться живой образ почившего. Слова «вечная память» суть не только молитва, но и обещание, которое мы даем в Церкви тем, кто от нас уходит. Такая память есть не только воспоминание, но и претворение в жизнь заветов и смысла завершенного земного подвига умершего.

У тех, кто знал Патриарха, конечно, навсегда запечатлелся благостный, смиренный и необыкновенно русский народный облик Святителя. Ему органически чужда была всякая искусственность. Он был чуток в своей простоте к каждому неискреннему и напыщенному слову и при всей исключительной мягкости и доброте обладал безобидным чувством юмора. Иногда одним добродушным словом он обнаруживал, что насквозь видит характер и скрытые пружины людей, с которыми ему приходилось иметь дело. Какая-то незлобивость и младенческая чистота души в соединении с благостностью составляли особое обаяние его личности. Когда я думаю о Патриархе, я вспоминаю два выражения его лица: одно – какой-то жертвенной обреченности, которое соединялось у него с пониманием своего служения как крестного подвига. Другое – доброй и кроткой улыбки.

Летом 1918 года, покидая Москву, в которую мне уже не суждено было вернуться, я пошел к Патриарху проститься. Он жил тогда еще на Троицком Подворье. Меня провели в старый запущенный сад. Патриарх в простом подряснике и скромной скуфейке имел вид простого монаха. Это были короткие минуты его отдыха, и он видимо наслаждался солнечным днем и играл с котом «цыганом», который сопровождал его на прогулке. Мне совестно и жаль было нарушать его отдых.

Я ехал на юг, в Добровольческую Армию, рассчитывал увидеть всех, с кем связывалась надежда на освобождение России. Я просил разрешения Св. Патриарха передать от его имени, разумеется в полной тайне, благословение одному из таких лиц, но Патриарх в самой деликатной и в то же время твердой форме сказал мне, что не считает возможным это сделать, ибо, оставаясь в России, он хочет не только наружно, но и по существу избегнуть упрека в каком-либо вмешательстве Церкви в политику.

Эту черту надо помнить, чтобы понимать некоторые руководящие начала, которым Патриарх никогда не изменял. Он, конечно, не питал иллюзий относительно Советской власти. С самого начала ему ясно было, что это власть безбожная и антихристова. Когда некоторые горячие головы предлагали однажды во время Собора проект Пастырского послания, содержавшего в себе резкую характеристику большевиков, то он с своей не оставлявшей ни минуты сомнения смиренной простотой сказал: «Я не за себя боюсь. Поверьте, я готов и рад буду потерпеть, когда нужно. Но я отвечаю за других, и поэтому не нужно никаких вызовов».

Вот эта забота о других, о Церкви заставляла его напрягать все свое терпение и других побуждать к тому, чтобы во имя главной и единственной цели – спасения Русской Православной Церкви, соблюдения ее в незапятнанной чистоте от всяких духовных соблазнов – поступиться всем внешним, все перетерпеть, жертвовать ореолом собственной личности, – словом, все и самого себя отдать в жертву Церкви.

Вот другая основная черта деятельности Патриарха, которую мы должны иметь в виду, чтобы уразуметь смысл его крестного подвига.

Ибо поистине он был мучеником за все годы своего служения. Его любящее сердце разрывалось за каждого иерарха, за каждого священника, которого постигало гонение. Еще сильнее он болел душой из-за волн соблазна, которые захлестывали Церковь и под которые подпадали слабые. Он напрягал все силы своего кроткого и миролюбивого духа, чтобы удержать Церковь от раскола, удовлетворить по возможности самолюбие уступчивостью, которая имела, однако, своими пределами непреложные основания канонов.

Все это не помогло в столкновении с врагами Церкви, иудами вроде Красницкого и его присных. В борьбе против изъятия церковных ценностей, сопровождавшегося кощунством, Патриарх принял на себя всю ответственность, чтобы защитить других, и в результате был заточен в тюрьму.

Всем памятен этот тяжелый и в то же время славный период жизни Русской Церкви, с казнью исповедника Церкви священномученика митрополита Вениамина. В то же время «живая» или, иначе, лживая, как ее назвал Патриарх, церковь торжествовала свою победу. Ряд епископов и священников не устояли перед соблазном и опасностью и перешли в ее ряды, а упорствующие заточались в тюрьмы и ссылались на медленную смерть. Наконец, самозванный собор живоцерковников заочно осудил Патриарха и лишил его сана.

Пребывание Патриарха в заключении было бы, вероятно, для него лично отдыхом, несмотря на тяжелые материальные условия, в которые он был поставлен, но святой Тихон продолжал болеть душой за Церковь, за паству без пастыря.

И когда ему предоставили возможность вернуться к этой невольно покинутой им пастве и бороться с соблазном живой церкви, он не поколебался заплатить за это ценой признания советской власти. Это было тем менее трудно для него, что с самого начала, как мы видели, Патриарх держался начала невмешательства Церкви в политику. Он был служителем царства не от мира сего.

Форма, в которую облечено было признание советской власти, была навязана Патриарху его врагами, воображавшими себе, что путем внешнего унижения им удастся покончить с обаянием его в народных массах. И как же они ошиблись в своих расчетах!

Тем, кто не понимал его поступка и соблазнялся им, святитель Тихон говорил: «Пусть погибнет мое имя в истории, только бы Церкви была польза…» Англиканскому епископу Бюри, который также просил объяснений, Патриарх напомнил слова апостола Павла: имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше; а оставаться во плоти нужнее для вас (Флп. 1: 23–24). Он добавил, что лично с радостью принял бы мученическую смерть, но судьба остающейся Православной Церкви лежит на его ответственности.

Простому народу не пришлось ничего объяснять. Он ни на минуту не соблазнился, не усомнился в Патриархе. Освобождение святителя Тихона из заключения было его апофеозом. Народ верно понял жертву, принесенную его отцом ради него, и устилал путь его цветами. Настроение, охватившее церковные низы, было таким сильным и единодушным, что оно подчинило себе малодушных и колеблющихся. Сколько иерархов и священников, перешедших в ряды живой церкви, принесли всенародное покаяние и были приняты обратно в Православную Церковь благостным Патриархом! Соблазн живой церкви стал рассеиваться, как предрассветный туман при восхождении солнца…

 

Святейший Патриарх у затворника старца Алексия

По дороге в Александров стояла и процветала Зосимова пустынь. В ее стенах подвизался дивный старец Алексий, бывший пресвитер Успенского Московского собора в Кремле. Вот этот-то старец и схимник, прославленный в пустыньке и далеко за ее пределами, слабый и больной, был вынужден выехать в Москву и искать себе пристанища по закрытии обители.

Заехав к Преподобному на поклонение, он, по воле Божией, с благословения отца наместника остается в Сергиеве в двух комнатах второй половины нашего домика, только освобожденных живущей дотоле в них благочестивой вдовой Варварой Александровной с преданной Господу дочерью, уезжавших в Дивеевскую обитель. Это было в мае 1923 года, когда над маленьким домиком воистину зажегся могучий светильник веры и подвига. И потянулись к его порогу, как некогда в Зосимову, духовные дети со своими печалями и напастями, горем и душевной нуждой. Тяжело болеющий старец совсем ушел в затвор, и только некоторым, с разрешения отца наместника, удавалось к нему проникнуть.

На нашем историческом диванчике, на котором некогда скончался наш отец, сидел и Святейший Патриарх Тихон. От этого памятного дня храню я карточку, его рукою подписанную. Святейший Патриарх любил и чтил старца, рука которого вынимала в Храме Христа Спасителя жребий на его Патриаршество. Приход Святейшего в сопровождении отца наместника взволновал старца. Он торопливо стал опускать свои больные, отекшие ноги, намереваясь привстать, но Святейший со столь свойственной ему доброй улыбкой, сам такой простой и ясный, с лаской поднял ножки старца и положил их обратно в постель, не разрешая ему вставать, и, близко подсев около него, повел с ним беседу.

 

Это память о днях в Донском

Сегодня Соловьев сказал, чтобы в отдел я больше не приходила. Что я буду только у старца, чередоваться с новенькой – Надей Сидневой. Нам не будут больше давать паек. Старец будет кормить нас сам.

Алеша Рыбкин подтвердил, что все договорено и чтобы мы «от старцевых харчей не отказывались». Еще он сказал, что старец подал просьбу в коллегию, чтобы в его охране оставили только меня и Надю. И что коллегия на это согласилась. Уже в монастыре я спросила:

– Алеша, как его называть? Гражданин Патриарх? Товарищ Тихон? Ваше Преосвященство?

– Черт его знает!

В этот момент вошел старец. Алеша слегка хлопнул его по плечу.

– Как жизнь… синьор?

Патриарх улыбнулся, поздоровался и стал излагать какую-то очередную просьбу.

Потом мы гадали, почему Патриарх из всех сотрудников выбрал только меня и Надю? Ну, Надя, понятно, очень интеллигентна, видно с первого взгляда, выдержанна, спокойна. Но почему меня?

А как красиво в Донском монастыре! Деревья причудливо-сказочные. От сверкающей белизны светлее стало в тереме.

Патриарх живет в тереме на стене. Снизу терем кажется маленьким, а внутри поместительный. В нем четыре комнаты. Три смежные, их занимает Патриарх, а четвертая, изолированная, с дверью на лестницу, наша. С лестницы же дверь на стену. Боевой ход упирается в глухую башню. Получается большая замкнутая площадка. Окно нашей комнаты выходит на эту площадку.

Из первой комнаты – дверь в холодные темные сени, и там же нужник. Сооружение деревенское, мы сказали: «Как в XVI веке».

Узкая каменная лестница в два марша – единственный вход в терем. Терему столько же лет, сколько стенам Донского монастыря: XVI–XVII век. Во всех Патриарховых комнатах по два окна. Окна по-старинному маленькие. Убранство комнат соответствует их возрасту. Узкие зеркала с мутными стеклами, узкие деревянные диваны, резные лари, маленькие столики, на них резные и кованые шкатулки. В передних углах образа в дорогих окладах. Две низкие печи изукрашены голубыми изразцами.

Только в дальней комнате, где, собственно, и живет Патриарх, старинный стиль нарушен. Там кровать с никелированными шишками, солидный письменный стол, мраморный умывальник. На столе лампа с зеленым абажуром.

Наша комната унылая. Против двери у стены канцелярский стол. Налево клеенчатый топчан, направо деревянная скамья со спинкой, один стул. Под потолком тусклая лампочка. Типичное караульное помещение.

Патриарх любит тепло. Иногда поздно вечером просит затопить у себя. Сидит на маленькой скамеечке с кочергой и смотрит на пылающие дрова. Ребята говорят, мечтает, а я уверена, что что-то сжигает, но об этом Рыбкину не докладываю.

Я обязана все время быть в помещении.

Когда Рыбкин в первый раз привез меня сюда, он сказал:

– Главное – никуда не отлучаться! Ты вошла и вышла, только передав дежурство сменяющему сотруднику. Запомни!

Сказано было внушительно. И вот я сутки нахожусь в дежурке. Только когда Патриарх после обеда спит, я прогуливаюсь по стене до башни и обратно.

С одной стороны – монастырский парк, кладбище, церкви, службы; с другой – Замоскворечье – совершенная деревня.

Патриарху ни с кем нельзя видеться. А посетителей бывает много. Часовой звонит, я впускаю на площадку, выслушиваю, докладываю Патриарху и передаю ответ.

Чаще всего ему несут дары – самые разнообразные: дрова, рамку меда, заштопанные носки, фунт свечей, мешок муки, две луковицы, штуки полотна и т. д. и т. п.

Обо всем докладываю и все отправляю монашке. Так мы называем женщину, которая живет во дворе и которая ему готовит.

Кроме того, я заполняю журнал. За сутки я должна сделать не менее шести записей. Журнал ведется под копирку. Один лист мы ежедневно передаем Алеше, а другой остается у нас. На основании наших записей Алеша ведет дневник.

* * *

На дежурство мы приезжаем к девяти. В этот час Патриарх завтракает.

У него очень строгий режим. Просыпается в шесть. Выходит на площадку и, обнаженный по пояс, делает гимнастику. Тщательно умывается. Долго молится. Завтракает. Всегда по утрам пишет. Прогуливается по комнате. Снова работает. За час до обеда, тепло одетый, выходит на стену. Прогуливается до башни и обратно. Мы за ним не выходим, наблюдаем из окна.

К этому времени двор заполняется народом. Это верующие ожидают его благословения. Патриарх время от времени подходит к краю стены и молча благословляет крестным знамением. Многие опускаются на колени. Матери поднимают детей. Все молча, разговаривать не положено.

В час обедает. До трех отдыхает. В четыре «кушает чай», после чая садится за стол. Опять работает – пишет или читает.

В пять обычно топим печи. Патриарх прогуливается по всем комнатам с кочергой и помешивает. Иногда мы сидим перед нашей печкой на лестничной площадке. Патриарх, красноармеец и я. Иногда печем картошку и тут же едим ее, душистую и хрустящую. Дружелюбно разговариваем.

Меня поражает его такт. Он умеет разговаривать свободно и живо, не касаясь никаких скользких тем.

Однажды красноармеец спросил:

– Скажи, отец, а Бог-то есть?

Я от этого вопроса вспотела и про себя обругала красноармейца. А Патриарх спокойно ответил, правда, туманно и длинно, в том смысле, что Бог у каждого в душе свой.

В семь ужин, и после этого Патриарх к нам до утра не выходит.

Я к нему никогда не захожу. А ребята подсматривают и говорят, что он очень долго стоит на коленях, и иногда будто бы всю ночь.

Вид у него представительный. О таких говорят – дородный. Лицо некрасивое, простоватое – мужицкое. Очень интересные глаза. Глубоко посаженные, умные, серые – говорящие.

Моими книгами он интересуется. Всегда просит дать ему почитать, особенно журналы. Но никогда у себя не оставляет, просмотрит и возвращает.

Однажды он спросил, читала ли я Жития Святых.

– Нет.

Он сказал, что это не лишено интереса, и если есть возможность, то познакомиться не мешает. Принес и сам отметил, с чего начать и на что обратить внимание. А когда я спросила, почему он рекомендует именно это, он сказал, что это самое яркое, а остальное однообразно.

Когда я прочитала всю книгу, то убедилась, что рекомендовал он действительно самое поэтическое.

Забавный разговор был у нас о «Четках» Ахматовой. Возвращая книжку, он сказал: «Не стоит увлекаться такой тематикой, она слишком будуарна». Я чуть не фыркнула. Патриарх заботится о моей нравственности! Я сказала, что меня не интересует содержание, так как оно однообразно, что мне нравится форма – лаконичность и конкретность деталей. На это он ничего не ответил.

* * *

Самый хлопотливый день у нас среда. В среду приходит монашка. Она немолодая, довольно интеллигентная. Одета строго: в темное, но не в монашеское.

После вечернего чая я впускаю ее на нижнюю площадку. А на верхнюю выносят кресло. В середине лестницы, прислонившись к стене, стою я. В кресло усаживается Патриарх.

Монашка приходит с тетрадью и карандашом. Начинается обсуждение меню с четверга до следующей среды.

Патриарх сидит уютно, откинувшись на спинку, вытянув ноги и закрыв ладонью глаза. Монашка присаживается на нижней ступеньке. Они составляют завтрак, обед, полдник и ужин на всю неделю. Иногда это продолжается три часа до самого ужина. Патриарх совершенно не ест мяса. Но стол у него разнообразный, питательный и очень изысканный.

Монашка никогда его не торопит. Она терпелива, покорна и необычайно почтительна. Готовит изумительно, особенно тесто.

* * *

Меня мучают некоторые вопросы, в которых я не могу разобраться. Во-первых, я часто нарушаю Алешины «положено» и «не положено». Мы с Надей дежурим с правом сна, а красноармейцы – без. Я сказала Алеше, что не могу спать, когда передо мной парень клюет носом. Алеша ответил равнодушно: «Ему не положено».

А мы с Надей обязательно укладываем спать ребят, особенно того, который возвращается с наружного поста. Сами спим не больше двух-трех часов.

Потом, я никак не могу увидеть в Патриархе классового врага. Умом я понимаю, что он враг и, очевидно, очень опасный. А общаясь с ним, ничего вражеского не чувствую. Он обращается с нами идеально. Всегда внимателен, ласков, ровен. Я не видела его раздраженным или капризным.

Надя говорит, что Патриарх верующий, он живет по Евангелию, он прощает своих врагов. Я в Бога не верю, но бить лежачего не могу и никогда не стану.

Весь быт Патриарха в наших руках. Облегчить его положение или ухудшить – зависит от нас. Мы с Надей, насколько возможно, облегчаем. Для этого приходится нарушать «положено» и «не положено».

Патриарх часто причащается. Он говорит мне, что ему необходимо принять «Святые Тайны». Я посылаю красноармейца в церковь. И вижу в окно, как идет священник в полном облачении, неся на голове чашу со Святыми Дарами, покрытую воздухами, а за ним часовой с ружьем. Священник проходит в покои. Мне «положено» идти за ним и наблюдать всю церемонию причащения. Я этого не делаю, посылаю парня.

Два раза в неделю патриарх меняет белье – личное и постельное. Мне «положено» все проверить. Я поручаю ребятам.

Мне «не положено» убирать комнаты Патриарха. Но в его отсутствие я довожу их до идеального блеска. Ведь ни он сам, ни красноармейцы сделать этого не умеют.

С Лубянки Патриарх возвращается всегда очень утомленным. А когда отдышится – пройдется по всем комнатам, остановится в дверях дежурки и на меня посмотрит. Он ничего не говорит, только глаза у него улыбаются.

Меня успокаивает, что Надя ведет себя точно так же. А она член партии.

* * *

Последнее время Алеша каждый день возит Патриарха на Лубянку. Поэтому он ездит в роскошном шоколадном «лимузине», внутри отделанном белой лайкой. Когда я первый раз села в эту машину, спросила:

– Чья такая красавица?

– Какого-то Рябушинского.

* * *

Я дала Наде слово заменить ее в новогоднюю ночь, за нее отдежурить. Мы сидели с красноармейцем вдвоем. Он дремал, а я читала. Было очень тихо. В церкви шла служба, и до нас доносились торжественные удары колокола. Я читала невнимательно, так как представляла, что все верующие молятся сейчас о Патриархе и он это понимает и мысленно с ними.

А когда наступил Новый год и мы по благовесту поняли, что начали поздравлять, раздались тихие шаги. Удивленные, мы обернулись (Патриарх никогда не приходил ночью), увидели его. В шелковой рясе, с большим золотым крестом на груди, с тщательно расчесанными серебристыми волосами.

Он держал в руках деревянный поднос, полный пряников, пастилы, орехов, яблок. Поставил на стол, низко поклонился и поздравил нас с Новым годом. Мы встали и тоже поздравили его, пожелав здоровья и удачи. А потом вскипятили чай, вызвали часового и великолепно втроем отметили Новый год.

* * *

Как только Надя ушла, передав мне дежурство, вошел Патриарх. Он преобразился. Бодрый, помолодевший. В ладонях перед собой на папиросной бумаге он держал салфетку. Беленькая, с тонкой вышивкой, она казалась живой – вспорхнет и улетит. Патриарх сказал.

– Мария Александровна, вам известно, что сегодня вы последний раз у меня?

Я, улыбаясь, поздравила – арест снят.

Протягивая мне салфетку, он сказал:

– За заботу и внимание.

Я вспыхнула, поблагодарила и отказалась. Подарок от заключенного? Не положено.

А он, как бы прочтя мои мысли и покачивая салфетку, сказал:

– Это же не предмет. Материальной ценности он не имеет. Это символ, память о днях в Донском.

Разве против этого я могла устоять? Я завернула ее в папиросную бумагу и спрятала в сумку.

 

У благодарственной службы

Когда мы пришли, в алтаре готовились к встрече Патриарха. Сослужащих Патриарху архиереев облачали в мантии. Особенно красивы были светло-голубые мантии митрополитов, переливавшиеся серебром. Иподиаконы складывали ризы Патриарха для облачения его по патриаршему чину. Готовили облачения архиереев. Протоиерей Александр Хотовицкий показывал пришедшим сослужащим священникам их облачения. Протодиакон К. В. Розов, облаченный в стихарь с двойным орарем в древнем стиле, стоял с трикирием. Он был нездоров: у него был насморк, и было перевязано ухо. Тем не менее в продолжение всей службы голос его звучал хорошо, только несколько в нос. Рядом с Розовым стоял с дикирием протодиакон Храма Христа Спасителя Архангельский. Два протодиакона – Шаховцев и Ризоположенский – были с кадилами.

Начался благовест большого колокола, наполнивший храм торжественным гулом. Встреча Патриарха двинулась из алтаря к западным воротам храма. Отец Феофил на встречу не выходил, хотя сослужил в совершении Литургии. Я заметил, что в алтаре было много священнослужителей и среди них архиереев, не участвовавших в службе. Они прибыли помолиться за Патриарха и поздравить его со скорым выздоровлением. Место отца Феофила во время Литургии было примерно посередине алтаря, то есть далеко за престольной сенью-храмом. Я стоял сзади отца Феофила, принимая от него по ходу службы митру и опять возвращая ее ему. Мне не видно было ни Патриарха, ни сослужащих ему архиереев, ничего, что совершалось в сени-храме. Лишь дважды я вскользь увидел Патриарха, чуть сутулившегося, шедшего величаво-спокойной походкой к Горнему месту при пении Трисвятого и от жертвенника к Царским вратам во время большого выхода.

На благодарственный молебен мы вышли из алтаря, и тут мне удалось увидеть всех служащих архиереев с Патриархом во главе. Патриарх выделялся своим особенным видом. В глазах его, смотревших из-под нависших седых бровей, светились радость, любовь и добродушие. Какая-то святая бодрость и простота чувствовались во всей его фигуре. Сравнивая его с другими сослужащими архиереями, я невольно подумал: «Вот святитель! Святитель по образу и подобию московских святителей». Да простит мне читатель эту судящую мысль – мысль тринадцатилетнего мальчишки.

Благодарственная служба кончилась. Переоблачившись в мантию, Патриарх благословил каждого, кто находился в алтаре, в том числе и меня, и вышел из алтаря благословлять народ. Загудел торжественный звон всех четырех колоколен храма. Отец Феофил отпустил меня, сказав, что ему нужно остаться. Я взял узелок со стихарем и отправился домой, не чувствуя ни усталости, ни голода. Отца Феофила я больше не видел.

К стыду своему сейчас я вспомнил, что за этой службой ни разу ни помолился о Патриархе. Даже тогда, когда сравнивал его с другими сослужащими архиереями, – и тогда не помолился.

Господи, прости мне мою рассеянность и невнимание.

 

Патриаршее благословение

Сейчас не помню точно, но думаю, что это было в 1922 году. Летом наша семья из Москвы никуда не выезжала, и я ходил гулять в Нескучный сад, на Ноевскую дачу и дальше на Воробьевы горы. Путь мой на гулянье и с гулянья лежал через Донской монастырь. Возвращаясь с прогулки, я обычно проходил в монастырь через западные ворота и выходил из него северными воротами. При этом мое внимание привлекали военные, находившиеся у ворот и на воротах, конвоировавшие Патриарха Тихона, содержавшегося в то время под домашним арестом во флигеле слева от северных ворот.

Однажды, проходя к северным воротам, я увидел Патриарха, медленно шедшего по стене справа от ворот по направлению к ближайшей башне. Очевидно, это была его прогулка. Стража внимательно следила за ним. Он дошел до башни и стал возвращаться назад. Тут я подошел ближе к стене и сложил ладони рук, прося его благословения. Он увидел меня, лицо его просияло доброй улыбкой, и он широко и не спеша благословил меня со стены. Военные молча и не двигаясь с места смотрели на Патриарха и на меня. Они ничего мне не сказали, видимо, потому, что я был тогда шестнадцатилетним мальчиком. Это благословение всегда свежо в моей памяти, как будто я получил его только сейчас. Патриарх, как живой, стоит перед моими глазами с его сияющей доброй улыбкой, с его приветливым, радостным взором из-под нависших седых бровей.

 

Вегетарианство и его отличие от христианского поста

…Под именем вегетарианства разумеется такое направление в воззрениях современного общества, которым допускается употребление в пищу только растительных продуктов, а не мяса и рыбы (отсюда произошло и название вегетарианства – от латинского слова vegetare – произрастать). В защиту своего учения вегетарианцы приводят данные: 1) из анатомии: человек принадлежит к разряду существ плодоядных, а не всеядных и плотоядных; 2) из органической химии: растительная пища содержит все необходимое для питания и может поддерживать силы и здоровье человека в той же степени, как и пища смешанная, т. е. животно-растительная; 3) из физиологии: растительная пища лучше усвояется, чем мясная; 4) из медицины: мясное питание возбуждает организм и сокращает жизнь, а вегетарианское, напротив, сохраняет и удлиняет ее; 5) из экономии: растительная пища дешевле мясной; 6) приводятся, наконец, и нравственные соображения: убивание животных противно нравственному чувству человека, тогда как вегетарианство вносит мир и в собственную жизнь человека, и в его отношение к миру животных. Некоторые из этих соображений высказывались еще в глубокой древности, в мире языческом (Пифагором, Платоном, Сакья-Муни). В мире христианском они повторялись, но все же высказывавшие их были единичными личностями и не составляли общества. Только в половине… XIX столетия в Англии, а затем и в других странах возникли целые общества вегетарианцев. С тех пор движение вегетарианское все более и более возрастает; все больше и чаще встречается последователей его, которые ревностно распространяют свои взгляды и стараются осуществить их на деле; так, в западной Европе есть немало вегетарианских ресторанов (в одном Лондоне их до 30), в которых кушанья готовятся исключительно из растительной пищи; издаются книги вегетарианского поваренного искусства, в которых содержатся расписания кушаний и наставления для приготовления более 800 блюд. У нас в России также есть последователи вегетарианства, к числу которых принадлежит и известный писатель гр. Лев Толстой…

Но нередко успех кружит голову и надмевает человека. Тоже случилось и с последователями вегетарианства: они приписывают ему то, чего оно не имеет и не может иметь.

Вегетарианцы думают, что если бы люди не употребляли мясной пищи, то на земле давно уже водворилось бы полное благоденствие… Стоит не есть мяса, и на земле водворится настоящий рай, жизнь безмятежная и беспечальная.

Позволительно, однако, более чем усомниться в осуществимости всех радужных мечтаний вегетарианцев. Хотя они и заявляют, что «их система поражает самый корень зла и обещает выгоды не утопические», однако от того, что люди перестанут есть мясо, едва ли водворится на земле рай, Царство Божие, ибо Царствие Божие, по премудрому слову Апостола Павла, не пища и питие, но праведность и мир и радость во Святом Духе (Рим. 14: 17). Христианское учение всегда было чуждо духа мечтательности. Оно тем и отличается от разных утопических теорий, что ясно различает идеал и действительность и, указывая человеческим стремлениям конечную цель в идеале, в то же время никогда не теряет из виду и действительности. А в этой-то действительности и невозможно полное осуществление идеального счастья. Нужды, горе и ссоры всегда будут отравлять земную жизнь человека, всегда будут спутниками в нашем настоящем состоянии, так как причина этих несчастных явлений не внешняя, не случайная и преходящая, а глубочайшая, внутренняя, заключающаяся в греховном состоянии самой природы человека, в повреждении ее грехом. Пока такое состояние человеческой природы будет продолжаться, пока не изменятся в корне ненормальные условия нашей жизни, пока не восстановится у нас правильное отношение к Богу, к собственному назначению и к внешнему миру, т. е. пока настоящая жизнь не сменится новою вечною жизнью, пока не откроется для человечества новое небо и новая земля, в которых правда живет (см. 2 Пет. 3: 13), – до тех пор всегда будут нужды, бедность, горе и болезнь. А так как корень всех этих бедствий лежит гораздо глубже, чем думают вегетарианцы и подобные им мечтатели, то и средство, на которое они указывают, одно, само по себе, не может уврачевать зла: оно слишком для этого мало, поверхностно и незначительно.

То правда, что воздержание вообще и в частности от употребления мясной пищи обуздывает наши страсти и похоти плотские, дает большую легкость нашему духу и помогает ему высвободиться из-под владычества плоти и покорить ее своему господству и управлению. Однако было бы ошибочно полагать это телесное воздержание в основу нравственности, выводить из него все высокие нравственные качества и думать вместе с вегетарианцами, что «растительная пища сама по себе создает много добродетелей». Вопреки мечтам вегетарианцев, один из подвижников благочестия (преподобный Иоанн Кассиан), которых, конечно, никак уже нельзя заподозрить в небрежении к посту, при виде трапезы которых, напротив, даже Ангелы небесные радовались, по выражению святителя Иоанна Златоуста, – говорил, что «мы не полагаем надежды на один пост (телесный). Он не есть сам по себе благо или сам по себе необходим. Он с пользою соблюдается для приобретения чистоты сердца и тела, чтобы, притупив жало плоти, человек приобрел умиротворение духа. Но пост иногда обращается даже в погибель души, если неблаговременно соблюдается. Надобно стараться, чтобы те добродетели, которые составляют истинное добро, были приобретаемы постом, а не для поста должны быть совершаемы действия тех добродетелей. Итак, для того полезно сокрушение плоти, для того к нему должно быть присоединяемо врачевство воздержания от пищи, чтобы чрез него мы могли достигнуть любви, в которой заключается неизменное и постоянное добро». Значит, пост телесный служит только средством и пособием для приобретения добродетелей чистоты и целомудрия и должен необходимо соединяться с постом духовным – с воздержанием от страстей и пороков, с удалением от худых помыслов и злых дел. А без этого, сам по себе, он не достаточен для спасенья… Все отцы и подвижники согласно учат, что истинный пост бывает тогда, когда человек воздерживается от зла.

Не считая одного телесного поста достаточным для спасения, подвижники благочестия в то же время не признавали и того, чтобы пост этот был для всех всегда обязателен (как хотят того вегетарианцы… Проповедуя только постоянную умеренность в пище и питии и сами воздерживаясь от вкушения мяса, они для других не запрещали вкушения по временам мясной пищи. Нужно все употреблять во славу Божию, говорили они, ни от чего совершенно не удаляясь, как делают еретики, безрассудно отвергающие то, что Бог сотворил весьма хорошим. Таково рассуждение мудрых, а не то, чтобы некоторые роды пищи выбирать, а другие оставлять; дабы и Бога благодарить, и сохранить не надменность души: так мы избегнем возношения и не будем гнушаться тем, что Бог сотворил хорошим. Тех же людей, которые останавливаются на веществе снедей и пития, оставляя в стороне «разумение», – таковых отцы называют «нерассудительными». Эти нерассудительные люди ревнуют посту и трудам святых с неправильным разумением и намерением и думают, что они проходят добродетель. Диавол же, стерегущий их как свою добычу, ввергает в них семя радостного мнения о себе, от которого зарождается и воспитывается внутренний фарисей, и предает таковых совершенной гордыни. Ибо ничто столь удобно не побуждает к гордости, как знающая о многих своих заслугах совесть и дума, живущая в уповании на оные. К таким людям обращается с предостережением и пресвитер Исидор: «Если подвизаетесь, говорит он, то не гордитесь; если же тщеславитесь сим, то лучше есть мясо, ибо не так вредно есть мясо, как гордиться и надмеваться». А отцы Гангрского собора даже возглашают анафему тому: «Если кто осуждает человека, который с благоговением и верою вкушает мясо (кроме крови и идоложертвеннаго)».

Таков поистине мудрый взгляд Святой Церкви на вкушение мяса. В своих постановлениях она всегда имеет в виду не какого-то отвлеченного, бесстрастного и бесплотного человека, какового не редко имеют в виду разные мечтатели вроде вегетарианцев, а человека живого, плоть носящего, человека со всеми его нуждами, потребностями, немощами; и к ним Церковь, следуя примеру Своего Божественного Основателя, относится с величайшею снисходительностью и милосердием. Бывали примеры, что великие подвижники и святые мужи, эти лучшие выразители церковных воззрений, «срассуждая немощному естеству человеческому», не только не укоряли тех, которые ели в пост «неподобающие снеди», но даже и сами «мало» вкушали от сих снедей.

Так, о святителе Тихоне рассказывают, что когда он жил на покое в Задонском монастыре, то однажды в пятницу на шестой неделе Великого поста посетил монастырского схимника Митрофана. У сего последнего в это время был гость, некто Косма Студеникин, елецкий гражданин, которого за его благочестивую жизнь любил и святитель. Случилось, что в этот день знакомый рыбак принес отцу Митрофану для Вербного Воскресения живого верезуба. Так как гость не рассчитывал пробыть до воскресения в обители, то схимник и распорядился сразу же приготовить из верезуба уху и холодное. За этими яствами и застал святитель Митрофана и его гостя. Схимник, испугавшись такого неожиданного посещения и считая себя виновным в нарушении поста, пал к ногам святого Тихона и умолял его о прощении. Но святитель, зная строгую жизнь обоих друзей, сказал им: «Садитесь, я знаю вас; любовь – выше поста», при этом сел сам за стол, съел ложки две ухи и угощал Косму. Такое снисхождение и доброта святителя поразили друзей: им известно было, что святитель Тихон во весь Великий пост по понедельникам, средам и пяткам не употреблял даже масла, а тем более рыбы…

Не знаем, известны ли эти случаи вегетарианцам и как они к ним относятся, но думается, что с вегетарианской точки зрения указанные святые мужи представляются немощными. Однако святой апостол Павел в послании к Римлянам (14: 2), где тоже в свое время были споры о том, есть ли мясо или только овощи, называет немощным того, кто считает позволительным для христианина есть только овощи и кто на вкушение мяса смотрит как на что-то безнравственное и преступное (как и смотрят наши вегетарианцы).

И действительно, такой человек есть немощный христианин, готовый, по словам апостола, возвратиться к немощным и бедным вещественным началам и снова поработить себя им (см. Гал. 4: 9). Такой человек думает, что пища сама по себе может приблизить нас к Богу (см. 1 Кор. 8: 8), как будто Царство Божие есть пища и питие, а не праведность, мир и радость во Святом Духе (см. Рим. 14: 17); он забывает, что все чисто (см. Рим. 14: 20), и всякое творение Божие хорошо, и ничто не предосудительно, если принимается с благодарением (1 Тим. 4: 4). Не предосудительно посему и вкушение мяса в те дни, когда оно разрешается Святой Церковью.

В начале роду человеческому были назначены Богом в пищу семена и плоды (см. Быт. 1: 29). Но когда человек грехом повредил всю свою природу и навлек проклятие и на землю, то растительная пища оказалась недостаточною для рода человеческого, и из Библии мы знаем, что после потопа Сам Бог наряду с зеленью травною дает в пищу людям и животных, и птиц, и рыб (см. Быт. 9: 3). Стало быть, употребление мясной пищи разрешено Самим Богом и, как такое, оно не заключает в себе ничего противозаконного и безнравственного.

Но, убивая животных в пищу, человек этим самым, по словам вегетарианцев, нарушает принципы справедливости и сострадания к животным. Он лишает их жизни, которую дал им не он, и причиняет им столь ужасные страдания, что даже привычным людям иногда становится жутко при виде мучений, испытываемых животными. В сочинениях вегетарианцев («Научные основания вегетарианства», «Этика пищи») целые страницы посвящены картинному описанию тех жестоких мучений, которым подвергает животных человек, этот «сластолюбивый обжора», «ненасытный чревоугодник», «злой палач». Сострадание, конечно, чувство в высшей степени почтенное, но только в таком случае, если оно носит трезвый и здравый характер, а не ложный и сантиментальный. Встречаются иногда особы, которые падают в обморок при визге собаки, но которые остаются безучастны к слезам и горю человека. Кто же такое чувство сострадания признает здравым и истинным? Или кто одобрит индийцев, устроявших госпитали для кур, голубей и в то же время допускавших, чтобы парии тысячами умирали от жажды во время засухи, и не позволявших им пользоваться водою из колодцев людей знатных. В таких случаях сострадание и любовь к животным развиваются за счет людей и в прямой ущерб этим последним.

Этот недостаток индусов, религией которых так восхищаются вегетарианцы главным образом за ее «возвышенные принципы милосердия к животным», присущ и вегетарианству. Защищая права животных, вегетарианцы, как говорится, хватили через край…

 

Взгляд Святой Церкви на брак (по поводу ложных воззрений гр. Л. Толстого)

Граф Л. Толстой в своих недавних произведения («Крейцерова соната», «Послесловие к ней», «Юлий и Памфил») допускает лишь такой брак, в котором муж относится к жене своей только как к сестре. Это и есть, по нему, настоящий христианский брак: «Церковные же учения, незаконно называющие себя христианскими, потеряли истинный идеал целомудрия, данный Христом, и взамен этого попытались установить такой брак, в котором и плотская любовь признается законной; но это лишь церковный брак, а не христианский: христианского, в таком смысле понимаемого брака не может быть, ибо он противен учению Христову».

Цель настоящей статьи – показать, что учение Святой Церкви о браке неизмеримо выше учения графа Толстого о том же предмете и что воззрение первой, а не второго, есть воззрение христианское…

Брак как нравственный союз мужчины и женщины допускает и граф Толстой, но он не понимает его во всей глубине и полноте: в христианстве брак не только нравственная связь, но и благодатный союз, таинство: тайна сия велика есть: аз же глаголю во Христа и во Церковь (Еф. 5: 32); союз мужа и жены в христианстве есть образ таинственного, благодатного союза Христа с Церковью…

Другая сторона в браке – физическая. Граф Толстой со всей беспощадностью нападает на эту сторону; в браке он признает только одну нравственную сторону: единство идеалов, подвигов, духовное сродство, плотская же любовь не должна иметь места в нем. Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем (Мф. 5: 28) – эти слова Спасителя, по взгляду Толстого, относятся не к чужой, посторонней женщине, а преимущественно к жене. Целомудренный, настоящий брак это тот, в котором муж смотрит на свою жену только как на сестру… Правда, чрез это прекратится род человеческий, так как невозможно продолжаться без естественного рождения, но дело в том, что ему незачем продолжаться. Зачем жить? Шопенгауэры, Гартманы, да и все буддисты утверждают, что благо заключается в том, чтобы не жить. К этому Толстой присоединяет еще и христианские церковные учения, проповедующие кончину мира и рода человеческого.

Что и по учению Христианскому мир кончится и размножение рода человеческого прекратится, это верно, но когда и где это будет? Христос Спаситель сказал некогда апостолам: не ваше дело знать времена или сроки, которые Отец положил в Своей власти. (Деян. 1:7). Значит, от воли Господа, а не от нашей воли, зависит положить предел размножения рода человеческого и открыть новое царство, где ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии (Мф. 22: 30)…

Бог не только до падения благословил первых людей на размножение, но и после потопа, когда род человеческий давно уже находился в состоянии падения, повторяет Свое благословение сынам Ноя, рече им: раститеся и множитеся, и наполните землю (Быт. 9: 1).

И это потому, что, по библейскому взгляду, хотя человек грехом и внес порчу в природу и жизнь, однако ни та, ни другая не есть сплошное зло, как утверждают пессимисты, а за ними и Толстой…

Мир был создан прекрасным, в нем царила гармония, но вот через грех вошло в него зло. Это стал мир греха, смерти, тления, но тем не менее он – мир Божий, в котором разрушающие силы находят себе постоянное противодействие со стороны силы творческой и созидающей и в котором благость и милосердие Божие обнаруживаются в бесчисленных проявлениях…

Вообще пессимистическое настроение в смысле полного и всецелого отвращения от всей и всякой жизни не есть нормальное и всеобщее чувство: все живое в природе любит жизнь и отвращается от смерти. В жизни благо, а отнюдь не в самоуничтожении. Поэтому даже ветхозаветный писатель, изобразивший всю суетность настоящей жизни, говорил: поди, ешь с веселием хлеб твой и пей в радости сердца вино твое, коль скоро Бог благоволит к делам твоим. Пусть всякое время одежды твои будут белы и пусть масти не оскудевают на голове твоей. Наслаждайся жизнью с женою, которую любишь, во все время суетной жизни твоей и которую дал тебе Бог на все суетные дни твои, потому что эта доля твоя в жизни и в трудах твоих (Екл. 9: 7–9).

А с пришествием Христа на землю стало еще больше оснований для светлого взгляда на жизнь. Жизнь и страдания Христа дают путь и средство к восстановлению нарушенной гармонии, снова открывают нам двери рая. В Нем мы приобрели больше, чем потеряли в Адаме. Посему и христианство – не гроб для человеческого рода, не безлюдная и безжизненная пустыня, а, напротив, оно сообщает своим приверженцам новую жизнь…

А посему и физическая сторона в браке законна, и тот, кто отрицает ее и признает брак как исключительно сердечно-духовную связь, тот, по слову святого апостола Павла, внимает духам обольстителям (см. 1 Тим. 4: 1–3)…

В христианском браке естественное влечение ставится под господство духа, и физическая сторона его хотя и не вытесняется и не уничтожается нравственной стороной, как ложно думает Толстой, однако подчиняется этой последней. В браке, как и во всяком другом отношении, человеку поставлено задачей не отрицать свою природу, но обращать ее на службу пресвященному и освященному благодатью Божией духу. Брак одной стороной касается физической природы, но то, что есть в нем физического, должно быть преддверием высшего начала. Жена, по слову апостола Павла, спасется чрез чадородие, но не чрез одно чадородие, а если пребудет в вере и любви и святости с целомудрием (1 Тим. 2: 14), то есть не чадородие само по себе служит к спасению жены, а пребывание в вере и любви, в которых она воспитывает детей своих: жена спасется чрез рождение детей в веру…

Таким образом, в христианском браке физическая сторона (плотская любовь) является только средством для осуществления одной из целей брака – рождения и воспитания детей. А где это средство обращают в цель, где нет такого господства нравственного принципа, где физическая сторона не только не подчиняется духовной, но и сама берет перевес над нею и поглощает ее, там такое состояние со всею силой осуждается Церковью как унижающе и оскорбляющее идею брака…

Таков высокий взгляд Св. Церкви на брак, – взгляд, несомненно, возвышающийся над воззрениями Толстого…

 

Поучение в праздник Рождества Христова, 25 декабря 1899 года

Кто, братия, был внимателен к настоящему богослужению, тот не мог не заметить, как часто святая Церковь повторяет ныне в своих песнопениях ангельское славословие при рождении Христа: слава в вышних Богу, и на земли мир, во человецех благоволение (Лк. 2: 14). Этим Церковь указует на то, что праздник Рождества Христова есть по преимуществу праздник мира, благоволения и радости…

Своим грехом человек прервал мир с Богом, ибо кое общение правды Божией с неправдою человеческой, света с тьмою? Люди, падшие в очах Божьих, были чада гнева, сыны противления; жертвы и приношения их Господь не восхотел… и всесожжении о гресе не благоволил… невозможно бо крови юнчей и козлей отпущати грехи (см. Евр. 10: 4–6). Не имея мира с Богом, люди не имели мира и между собою. Это не были братья, дети одного отца; это были враги, все свои помыслы направляющие к тому, чтобы господствовать друг над другом: одно царство покоряло другое, и один народ угнетал другой; повсюду были брани, под тяжестью коих стоном стонала окровавленная земля. А раз не было у людей мира ни с Богом, ни между собою, то не могло быть мира и в их душе…

Но вот является в мир давно жданный и желанный Князь мира… и мира Его несть предела (Ис. 9: 6–7). Христос умиротворяет всяческая: Он примиряет людей с Богом; научает, что все они – братья, дети одного Отца Небесного, и посему должны любить друг друга; вносит в душу человека мир и радость. Посему Ангелы при самом рождении Его уже воспевают на земли мир, во человецех благоволение (Лк. 2: 14).

Но, быть может, скажете вы: где же мир на земле, когда и по пришествии Христовом доныне мы видим брани и войны, когда и сейчас восстает народ на народ и царство на царство, когда и теперь так часто встречаются между людьми раздоры, неприязнь, вражда? Где искать этого мира, который принесен и оставлен (см. Ин. 14: 27) Христом?..

В Церкви Христовой повсюду разлит мир. Здесь молятся о мире всего мира, о соединении всех; здесь все называют друг друга братьями, друг другу помогают; здесь любят всех, даже врагам прощают и благотворят. И когда христиане послушны гласу Церкви и живут по ее велениям, тогда у них действительно мир и любовь: припомните первых христиан, у которых было одно сердце и одна душа, у которых даже имение было общее (см. Деян. 4: 32); а когда, напротив, люди отдаляются от святой Церкви и живут по своей воле, тогда у них господствует себялюбие, раздор, несогласие и войны…

 

Слово к сербам в городе Джексон (штат Калифорния), 3 октября 1899 года

Не бывайте удобь преложни ко иному ярму (2 Кор. 6:14).

Такими словами начинается нынешнее апостольское чтение, и на них-то и хочу я остановить внимание, возлюбленные братья.

Святой апостол Павел писал некогда коринфским христианам, чтобы они не имели общения с неверными и идолослужителями, и разумел, конечно, не житейское общение в обычных делах, ибо иначе надлежало бы христианам совсем выйти из мира (см. 1 Кор. 5: 10), а общение в делах веры, в служении Богу. В этом не должно было быть ничего общего у коринфян с язычниками, ибо какое согласие между Христом и Велиаром и какая совместность храма Божия с идолами (см. 2 Кор. 6: 15–16)?

Но приложимы ли эти наставления апостола вам, братия? Вы живете не среди язычников, а среди христиан. И если дозволительно иметь общение даже с язычниками в житейских делах, то разве нельзя иметь вам религиозного, молитвенного общения с другими христианами, которые веруют в Того же Христа, Сына Божия, во плоти пришедшего? Так, братья; но хотя они и служат вместе с вами одному Господу однако не забывайте, что вы – православные, то есть правильно славите Бога и истинно служите Ему, а они – инославные, то есть славят Господа иначе, чем вы, и, следовательно, не вполне правильно и истинно; да не оскорбятся они, если к ним применим выражение апостола, что они содержат истину в неправде (см. Рим. 1: 18). А раз мы обладаем полнотой истины, то какая же надобность в таком случае обращаться нам к другим церковным общинам за молитвенным утешением и наипаче за святыми таинствами? Не будет ли это похоже на то, как если кто-нибудь жаждущий отринул чистый родник и стал пить воду из мутных источников? Или кто понимающий дело променяет самородный драгоценный камень на подражание ему, хотя бы и искусное? Или какой здравомыслящий человек при переправе через бурную реку отвергнет прочный и надежный корабль и предпочтет ему утлое судно, в котором ежеминутно может потонуть? Если же мы мудры в делах житейских, то почему же в делах веры нам быть младенцами, колеблющимися и увлекающимися всяким ветром учения, по лукавству человеков, по хитрому искусству обольщения (Еф. 4: 14)?

В наше время, братья, немало употребляют забот на то, чтобы сохранить свою народность, сберечь и на чужбине свои племенные особенности, свой родной язык, свои дорогие обычаи… Но если нужно поддерживать, беречь и защищать свою народность, то кольми паче надлежит оберегать святую веру православную! Народность хотя и составляет благо для успешного развития человека, но все же она имеет только временное значение в здешней, земной жизни, а не будущей, вечной, ибо там несть еллин, ни иудей, обрезание и необрезание, варвар и скиф, но всяческая и во всех Христос (см. Кол. 3: 11); для получения будущего Царства Небесного нужно будет не сохранение народности своей, а правой веры во Христа. О сем помышляйте, братия, тем паче что сохранение вами веры Православной есть вместе с тем и самое лучшее и надежное средство для сохранения и поддержания вашей народности…

 

Поучение при благословении новобрачных, 18 (31) января 1902 года, Сан-Франциско

Приветствуя вас, возлюбленные о Христе, с законным браком, хочу вместе с тем сказать вам и несколько слов в назидание. Святая Церковь в чине венчания заповедует предлагать новобрачным поучительное слово, сказуя им, что есть супружеская тайна и како в супружестве богоугодно и честно жительствовати имут. О браке и семейной жизни говорится немало, и особенно в последние годы, но слышатся о сем не всегда здравые словеса…

Не добро бытии человеку единому: сотворим ему помощника по нему (Быт. 2: 18), изрек Сам Бог, когда прародитель наш Адам был еще в раю. Без помощника неполно было для Адама и самое блаженство рая. Одаренный способностью мыслить, говорить и любить, первый человек своею мыслью ищет другого существа мыслящего; его речь печально звучит в воздухе, и только мертвое эхо служит ему ответом; его сердце, полное любви, ищет другого сердца – близкого и равного ему; все его существо жаждет другого существа, подобного ему, но такого существа нет: твари мира видимого, его окружающие, ниже его и не могут быть помощниками по нему; а существа мира невидимого, духовного, выше его. Тогда Всеблагий Бог, заботящийся о блаженстве человека, удовлетворяет его потребности и творит ему помощника по нему – жену.

Но если был нужен помощник для мужа в раю, стране блаженства, то гораздо нужнее сделался он после грехопадения, в юдоли плача и печали. Ветхозаветный мудрец изрек справедливо: Двоим лучше, нежели одному; ибо если упадет один, то другой поднимает товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его (Еккл. 4: 9-10). Лишь немногие способны переносить тугу духовного одиночества – достигается это трудом не малым, и далеко не все вмещают слово сие, но кому дано (Мф. 19: 11), а для прочих – не добро быти человеку единому, без помощника.

Таким помощником для мужа и является жена. Как живущая по преимуществу сердцем, женщина, со свойственными ее сердцу чертами: нежною любовью, покорной преданностью, кротостью, долготерпением, сострадательностью – является лучшим товарищем, другом, утешителем и помощником для мужчины. В дарах женской природы муж находит восполнение своих сил – ума, твердости характера, и от доброй жены он получает поддержку и ободрение: нет столь тяжкого труда, нет столь горькой доли, с которыми бы не примирила мужа любящая его жена…

Так, значит, совершенно и угодно Богу брачное сожитие, но угодно – когда в основу его положены не какие-нибудь корыстные расчеты и низменные побуждения, а взаимная любовь и преданность супругов, соединенные с самоотвержением, постоянством, кротостью, долготерпением, когда муж любит свою жену и заботится о ней, а жена почитает своего мужа и повинуется ему, как главе, чего требует от супругов святая Церковь (см. Еф. 5: 22–29).

Затем, брак, чтобы быть угодным в очах Божиих, должен заключаться в Господе (см. 1 Кор. 7: 39), на него должно быть призвано благословение Церкви, что он становится таинством, в котором брачующимся подается Божественная благодать, освящающая и возвышающая их союз, во образ союза Христа с Церковью (см. Еф. 5: 23–32), и содействующая им в исполнении ими взаимных обязанностей…

 

Речь к новорукоположенному иерею Венедикту Туркевичу, 30 марта 1902 года

Приветствую тебя, возлюбленный, с благодатью священства. Ныне исполнилось хотение сердца твоего и Божие изволение о тебе, и ты призываешься к пастырскому деланию. Итак, укрепляйся, сын мой, в благодати Христом Иисусом (2 Тим. 2: 1, 3) и как добрый воин Христов облекись во всеоружие Божие, дабы устоять, все преодолев (см. Еф. 6: 13). Святой апостол Павел перечисляет оружия духовного воина Христова, которыми надлежит и тебе вооружиться для успеха в предстоящем пастырском делании. Оружия эти: истина – меч духовный, иже есть глагол Божий, щит веры, броня правды и шлем спасения (см. Еф. 6: 14–17).

На первых двух, как на имеющих особое отношение к делу твоего благовестничества, я и остановлю твое внимание…

Много возможешь в своей деятельности и ты, возлюбленный, если препояшешься истиною. На то ты и посылаешься, чтобы свидетельствовать об истине, и делай это не прибегая к хитрости, не употребляя обманов и лукавства, не искажая правды, как делают иногда другие, а открывая истину (см. Притч. 8: 6–8; 2 Кор. 4: 2) – и всякий, кто от истины, послушает гласа твоего (см. Ин. 18: 37) и последует за тобою. Ревнуй об истине Божией, но употребляй для сего одни только оружия света: наставление, вразумление, убеждение с терпением, кротостью и любовью, ибо Православие есть истинный свет и не должно распространяться путем тьмы. Раскрой и покажи, «где глядати правду», и правда Божия сама по себе привлечет сердца правдолюбцев, как солнце притягивает к себе живущее на земле. Не гонись при этом за внешним успехом, за большим количеством обращенных, а больше заботься о том, чтобы обращенные тобою твердо знали, в Кого они уверовали, и чтобы чадца твоя ходили в истине (см. 2 Ин. 1: 4).

Истина Господня открыта в слове Божием, посему и оно также должно служить для тебя оружием…

Возлюбленный, поучайся в законе Господнем день и ночь (см. Пс. 1: 2). Не успокаивай себя тем, что ты некогда изучал Священное Писание. Изучение это нередко сводится к знанию того, кто, когда и по какому поводу написал известную священную книгу, к знанию большего или меньшего количества текстов и умению объяснить их; но, конечно, одного такого теоретического и отрывочного изучения Священного Писания недостаточно, ибо при этом часто пропускается главное – чтение самих «глаголов живота вечного» и проникновение их животворящим духом, а без этого и слово Божие остается «книгою запечатанною»…

Много ли из изучавших Священное Писание имели терпение прочитать всю Библию хотя один раз! Поставь же себе за правило – ежедневно читать с благоговейным вниманием Священное Писание, и слово Божие пребудет в тебе и соделает тебя крепким (см. 1 Ин. 2: 14).

Из других духовных видов оружия апостол указывает на щит веры и броню правду. И, конечно, едва ли нужно перед кем говорить, как важно и необходимо пастырю иметь веру и являть ее на деле в праведной жизни…

 

Слово на встрече в миссионерской школе города Миннеаполиса, 26 сентября 1902 года

Прошлый год встречала меня в этот день далеко отсюда, в Аляске, Саитхинская православная миссионерская школа. Ныне в этот же день Всеблагим Промыслом приведен я к вам, к вашей школьной миссионерской дружине. Хотелось бы видеть в этом не случайное совпадение: не указывается ли сим мне благовременность и необходимость напомнить воспитанникам и здешней миссионерской школы, как будущим – Господу споспешествующу – миссионерам, те начала, коими руководился и других руководил ныне прославляемый великий миссионер и богослов, святой евангелист Иоанн: начала эти – истина и любовь. Познав истину в лице Христа, святой Иоанн и проповедовал о том, что видел, и слышал, и осязал своими руками…

И вы, питомцы нашей школы, обретши истину и познав ее в Православной Церкви, ходите непрестанно в ней и других вводите в путь ее; проповедуйте истину наипаче не ведающим ее, защищайте от лжеучителей, нападающих и порицающих Православие как по неведению, иногда, так и по злобе, часто. Берегитесь и в собственной жизни поклонения идолам, так как, к несчастью, в проявлениях нашего быта остается еще много языческого, идольского.

Другое начало, коим руководствовался святой Иоанн Богослов, – любовь. «Дети, любите друг друга» – его постоянный завет и наука…

«Облепитесь же и вы в любовь», полюбите друг друга, возлюбите всем сердцем и то дело, к которому призваны, и тех людей, коим будете проповедовать пути Православия. Скорбите и милосердствуйте о них, как некогда милосердствовал Христос и Его ученики. А без любви проповедь наша – медь звенящая и кимвал бряцющий…

 

Слово в Неделю Православия. Кафедральный собор в Сан-Франциско, 23 февраля 1903 года

…Православия день празднующе, православные люди должны сами свято беречь веру православную, твердо стоять в ней. Она для нас дорогое сокровище: в ней мы рождены и воспитаны; с нею связаны не только все важные события нашей жизни, но она спешит подать нам благословение и помощь на всякую потребу и на всякое дело благое, как бы ни казалось оно малозначительным; она доставляет нам и крепость, и отраду, и утешение, и очищение, и спасение. Православная вера дорога для нас и потому, что сия вера – отеческая: за нее терпели болезни и труды святые апостолы, страдали мученики и исповедники, проливали слезы и поты преподобные и подвижники, боролись пастыри и учители, отстаивали предки наши, которые и нам завещали хранить ее паче зеницы ока.

А что же мы – мы, потомки их, – соблюдаем ли веру православную, держимся ли благовестия ее? Некогда пророк Илия, великий ревнитель славы Божией, сетовал на то, что все сыны Израилевы оставили Завет Господень, уклонились от него к богам языческим. Однако Господь открыл Своему пророку что еще целых семь тысяч среди израильтян не преклоняли колен перед Ваалом (см. 3 Цар. 19). Без сомнения, и теперь есть истинные последователи Христовы. Даже и нам приходилось встречать сынов Церкви, послушных и покорных велениям ее, почитающих пастырей духовных, любящих храм Божий и благолепие его, усердно посещающих богослужения, стремящихся проводить жизнь добрую, сознающих свои немощи человеческие и искренно раскаивающихся в прегрешениях своих. Однако много ли таких среди нас? Не больше ли тех, у которых терние суеты и страстей творит евангельское благовестие малоплодно, в неких же и бесплодно, и кои по умножению беззаконий противятся евангельской истине, отступают от достояния Господня…

Свое отступление они начинают с вещей, по их мнению, малозначительных. Они почитают «стариною», «не принятым среди образованных людей» помолиться перед обедом и после, даже утром и вечером, носить на себе крест, иметь в доме иконы, соблюдать праздники церковные и посты. На этом не останавливаются, а идут и дальше: редко, а то и совсем не посещают храма Божия, так как в воскресенье нужно отдохнуть от работы. В оправдание приводят наивное суждение о том, что «здесь не старый край, а Америка, и потому нельзя соблюдать всего, что требует Церковь». Как будто слово Христово пригодно только для старого края, а не для всего света… Если уж не храните веры православной и заповедей Божиих, то по крайней мере не уклоняйте сердца своего в словеса лукавствия придумывать извинения во своих грехах…

Свято сохраняя православную веру, любя ее от всего сердца и дорожа ею, православные люди должны заботиться о распространении ее среди иноверцев. Христос Спаситель сказал, что, зажегши свечу, не ставят ее под спудом, но на свечнике, чтобы всем светила (см. Мф. 5: 15). Не для того возжжен и свет православной веры, чтобы светить малому кружку людей. Нет, Православная Церковь кафолична: она памятует заповедь Своего Основателя: идите в мир весь, проповедуйте Евангелие всей твари (см. Мк. 16: 15), научите вся языки (Мф. 28: 19). Своим духовным достоянием, истиною, светом, радостью мы должны поделиться с другими, лишенными этих благ, но нередко ищущими, алчущими их. Некогда апостолу Павлу было видение: предстал муж македонянин, прося его и говоря: «Приди в Македонию и помоги нам», после чего апостол тотчас отправился туда с проповедью о Христе (см. Деян. 16: 9-10). Подобный глас слышится и у нас. Мы живем окруженные инославными; среди моря иноверия наша Церковь есть небольшой спасительный остров, к которому и устремляются иные из плавающих по морю житейскому…

Но кто должен заботиться о распространении православной веры, об умножении чад Православной Церкви? Пастыри и миссионеры, скажете вы. Да, конечно, они; но только ли они одни? Церковь Христову апостол Павел мудро сравнивает с телом, а в жизни тела принимает участие всякий член. Так должно быть и в церковной жизни: при посредстве взаимно скрепляющих связей, при действии в свою меру каждого члена великое Тело церковное получает приращение для созидания себя (см. Еф. 4: 16). В первые времена за веру Христову были мучимы не одни только пастыри, а и миряне – мужчины, женщины, даже дети, с ересями боролись и мирские люди. Так и распространение веры Христовой должно быть делом родным, близким и дорогим для каждого христианина: в нем всякий член Церкви должен принимать живое и сердечное участие…

Конечно, не у всякого из нас найдется возможность и способность к личному подвигу благовестничества… Мы свое сочувствие делу благовести можем выражать молитвой ко Господу о том, чтобы Он принял сие дело под Свой всемогущий покров, дал проповедникам силы достойно проходить служение их, помог им преодолеть трудности и опасности, с сим делом связанные, не попустил их впасть в уныние и ослабеть в святой ревности; чтобы отверз сердца неверующих к слышанию и принятию благовестия Христова, огласил их словом истины, открыл им Евангелие правды, соединил их в Святой Своей Соборной и Апостольской Церкви; чтобы Церковь Свою утвердил, умножил, умирил и непреобориму во веки сохранил. О сем мы молимся, но больше устами своими, а сердцем редко когда. Разве не приходится слышать: «К чему эти ектеньи об оглашенных? Ведь теперь нет таких, кроме глухих углов Азии да Америки; пусть там и молятся, где они есть, а у нас только затягивается из-за этого и без того не короткая служба». Оле, неразумия нашего! Оле, беспечности и нерадения!..

Православия день празднующе, православные люди, возлюбите веру православную не словом или языком, но делом и истиною.

 

Из беседы в первый день новолетия

Приветствую вас, братия, с наступившим новолетием. Почти для каждого из нас встреча нового года сопровождается ожиданием чего-то нового. И да благословит Бог сердце наше, если чаяние это – жажда обновления нашего внутреннего существа, если этой надеждой мы ободряем себя к отвержению нашего ветхого человека! Но если не сии благороднейшие стремления, а простая жажда новизны и разнообразия руководит нами в новогодний момент, то да вспомним мы, что не условная перемена времени обновляет жизнепрепровождение наше, но от Господа стопы человека исправляются, от воли вечного Бога зависит новое в жизни нашей…

Будем и дальше молиться, трудиться и творить спасение свое, друг друга тяготы носяще! Не к поддержке ли прежнего, старого строя церковной жизни, этого, так сказать, духовного «консерватизма» призывают и глубоко назидательные слова нынешнего апостольского чтения: Ты же пребывай в нихже научен ecu и яже вверена суть тебе, ведый, от кого научился ecu (2 Тим. 3: 14).

Так писал святой апостол Павел своему ученику Тимофею, убеждая его оставаться непреклонным в благовествовании Христовой истины. Уже тогда появились лжеучители и обманщики, но их красивые новые слова не должны были обольщать Тимофея: он должен был оставаться всегда верен тому, чему был сначала научен апостолом Павлом. Апостольский завет хранит и святая Церковь Православная. Сокрушив брани, воздвигавшиеся против нее в течение долгих столетий ее врагами, она соблюдает и доселе содержит веру в том виде, в каком передали ее дальнейшим поколениям святые апостолы и учители. За это любители нововведений нередко обвиняют ее в косности и безжизненности. Кто из нас не слыхивал подобных упреков? Но не возвращаются ли они на голову обвинителей? Не приходится ли нам, здесь пребывающим, видеть зачастую, как инославные люди, пресытившиеся постоянными новшествами в вере, тяготеют к Православной Восточной Церкви и в ней стремятся найти прочные и недвижимые устои, на которых бы мог успокоиться их мятущийся дух?..

 

Беседа в храме города Майфилда, 18 февраля 1907 года

Вы слышали, братья, слова святого апостола Павла, читанные днесь на Литургии: Вся ми леть суть, но не вся на пользу; вся ми леть суть, но не аз обладан буду от чего (1 Кор. 6: 12). Все позволительно христианину, но не все полезно; все позволительно, но и позволенным он должен пользоваться так, чтобы оно не возобладало им, не сделало его покорным рабом своим. Сегодняшнее евангельское чтение и показывает на примере блудного сына, к каким печальным последствиям приводит человека неправильное пользование дозволенным и неумелое употребление свободы…

Чистые радости и невинные удовольствия вполне позволены христианину, ими скрашивается горечь житейская; но если кто в них полагает весь смысл жизни, делает их целью своею, живет только для того, чтобы есть, пить и веселиться, во все дни предается им, тогда такой – раб своих страстей и погибший человек; его ожидает та же печальная участь, что и блудного сына.

И вот Святая Церковь и Христовой притчей о блудном сыне, и словами святого апостола Павла желает предостеречь нас и научить правильному пользованию удовольствиями и правильному употреблению свободы. К свободе призваны вы, братия, но да не будет у вас места своеволию и произволу. Помните, что свобода ваша не должна быть поводом к угождению себе, но любовью служите друг другу (Гал. 5: 13).

Пользуюсь также настоящим нашим молитвенным собранием, для того чтобы сказать вам и прощальное слово свое. Вам, конечно, ведомо, что я отхожу от вас и со многими вижусь в последний раз. При таких обстоятельствах приходит мне на мысль трогательная первосвященническая молитва Христа Спасителя к Небесному Отцу…

И вот настоящая, при отшествии моем от вас, молитва моя к Небесному Отцу та, чтобы Он соблюл вас в истинной вере и уберег от неприязни вражьей. Как нам не опасаться за малое стадо наше?! Мы сильны здесь только истиною, правою верой, но и сие не от вас, Божий дар (Еф. 2: 8), об умножении которого в нас и надлежит просить Господа.

 

Новогоднее слово 1 января 1918 года

Минувший год был годом строительства Российской Державы. Но, увы! Не напоминает ли он нам печальный опыт Вавилонского строительства?

На всей земле был один язык и одно наречие. И сказали люди: построим себе город и башню высотою до небес, и сделаем себе имя, прежде, нежели рассеемся по лицу всей земли. И сошел Господь посмотреть город, и башню, которую строили сыны человеческие. И сказал Господь… сойдем же и смешаем там язык их так, чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Господь оттуда по всей земле (Быт. 11: 1, 4–5, 7–8)…

Аще не Господь созиждет дом, всуе трудишася зиждущии его, напрасно рано встают и поздно просиживают (см. Пс. 126: 1–2). Это исполнилось в древности на вавилонских строителях. Сбывается днесь и воочею нашею. И наши строители желают сотворить себе имя, своими реформами и декретами облагодетельствовать не только несчастный русский народ, но и весь мир, и даже народы гораздо более нас культурные. И эту высокомерную затею их постигает та же участь, что и замыслы вавилонян: вместо блага приносится горькое разочарование. Желая сделать нас богатыми и ни в чем не имеющими нужды, они на самом деле превращают нас в несчастных, жалких, нищих и нагих (см. Откр. 3: 17). Вместо так еще недавно великой, могучей, страшной врагам и сильной России, они сделали из нее одно жалкое имя, пустое место, разбив ее на части, пожирающие в междоусобной войне одна другую. Когда читаешь «Плачь Иеремии», невольно оплакиваешь словами пророка и нашу дорогую Родину…

И вся эта разруха и недостатки оттого, что без Бога строится ныне Русское Государство. Разве слышали мы из уст наших правителей святое имя Господне в наших многочисленных советах, парламентах, предпарламентах? Нет, они полагаются только на свои силы, желают сделать имя себе, а не так, как наши благочестивые предки, которые не себе, а имени Господню воздавали славу. Оттого Вышний посмеется планам нашим и разрушит советы наши. Подлинно праведен Ты, Господи, ибо мы не покорны были Слову Его (см. Плач. 1: 18).

Забыли мы Господа! Бросились за новым счастьем, стали бегать за обманчивыми тенями, прильнули к земле, хлебу, к деньгам, упились вином свободы, – и так, чтобы всего этого достать как можно больше, взяли именно себе, чтобы другим не оставалось. Заботимся о том, что преходит, – прилежати же о душе вещи безсмертней совсем забываем. Оттого и наши заботы о создании «храмин и житниц» постигает неудача. Церковь осуждает такое наше строительство, и мы решительно предупреждаем, что успеха у нас не будет никакого до тех пор, пока не вспомним о Боге, без Которого ничего доброго не может быть сделано (см. Ин. 15: 5), пока не обратимся к Нему всем сердцем и всем помышлением своим (см. Мф. 22: 37)…

 

Россия в проказе

…Мучительные переживания прокаженных невольно напоминают собою то ужасное состояние, в котором находится ныне наша дорогая Родина, страдалица Россия.

Все тело ее покрыто язвами и струпьями, чахнет она от голода, истекает кровью от междоусобной брани. И, как у прокаженного, отпадают части ее: Малороссия, Польша, Литва, Финляндия – и скоро от великой и могучей России останется только одна тень, жалкое имя. Как сокрушен жезл силы, посох славы (Иер. 48: 17). Великий между народами, князь над областями становится данником. Горько плачет он ночью, и слезы его на ланитах его. Нет у него утешителя из всех, любивших его (Плач. 1: 1–2). Как прокаженный, Родина наша покрылась стыдом и стала посмеянием и ужасом для всех окружающих ее (см. Иер. 48: 39). И мы сами у себя дома нередко отмежевываемся от тех, кого еще недавно считали своими защитниками и на кого взирали с гордостью и упованием. Так происходит «переоценка ценностей», столь для нас плачевная!

Где же выход из современного печального положения нашего? Все чаще и чаще раздаются голоса благомыслящих людей, что «только чудо может спасти Россию». Верно слово и всякого приятия достойно, что силен Бог спасти погибающую Родину нашу. Но достойны ли мы этой милости Божьей, – того, чтобы над нами было сотворено чудо? Из Святого Евангелия мы знаем, что Христос Спаситель в иных местах не творил чудес за неверствие жителей (см. Мф. 13: 3-58) и, с другой стороны, Господь, предсказуя ученикам Своим грядущая бедствия – войны, глады, моры, землетрясения, изрек, что избранных ради прекратятся эти тяжелые дни (см. Мф. 24: 22). Есть ли среди нас, братие, хотя бы немногие праведные мужи, ради коих Господь милует народы. То ведает один Бог! А мы, подобно евангельским прокаженным, ставши издалеча, вознесем глас, глаголюще: Иисусе наставниче, помилуй ны (Лк. 17: 12–13). Да не взыщеши дел, оправдающих нас, аще бо праведника спасеши, ничтоже велие; и аще чистаго помилуеши, ничтоже дивно: достойно бо суть милости Твоея, но на нас, грешных, удиви милость Твою и спаси ны, прежде даже до конца не погибнем.

 

Послание по случаю заключения Брестского мира

Благословен мир между народами, ибо… всех призывает Господь мирно трудиться на земле, для всех уготовал Он Свои неисчислимые блага. И Святая Церковь непрестанно возносит молитвы о мире всего мира, уповая, что восторжествует на земле правда Христова и соединит враждующих братьев в единое стадо под водительством единого небесного Пастыря. И несчастный русский народ, вовлеченный в братоубийственную кровавую войну, нестерпимо жаждет мира, как некогда народ Божий жаждал воды в палящей зноем пустыне. Но не было у нас Моисея, который бы напоил свой народ чудодейственной водой, и не ко Господу своему Благодетелю воззвал народ о помощи – явились люди, отрекшиеся от веры, гонители Церкви Божией, и они дали народу мир.

Но тот ли это мир, о котором молится Церковь, которого жаждет народ?

Заключенный ныне мир, по которому отторгаются от нас целые области, населенные православным народом, и отдаются на волю чуждого по вере врага, а десятки миллионов православных людей попадают в условия великого духовного соблазна для их веры, мир, по которому даже искони православная Украина отделяется от братской России и стольный град Киев, мать городов русских, колыбель нашего крещения, хранилище святынь, перестает быть городом державы Российской, мир, отдающий наш народ и русскую землю в тяжкую кабалу, – такой мир не даст народу желанного отдыха и успокоения, Церкви же Православной принесет великий урон и горе, а отечеству неисчислимые потери.

А между тем у нас продолжается все та же распря, губящая наше Отечество. Внутренняя междоусобная война не только не прекратилась, а ожесточается с каждым днем. Голод усиливается, и, чтобы ослабить его, грозят даже изгонять из столиц мирных жителей, не знающих, где им приклонить голову. Рабочим угрожает лишение заработка, возвращающиеся из полков воины не находят работы. Умножаются грабежи и убийства, и для борьбы с ними часто прибегают к ужасному самосуду.

Устранит ли объявленный мир эти вопиющие к небу нестроения? Увы, оправдываются слова пророка: «Они говорят: «мир, мир!», а мира нет». Нет мира и нет радости, спутницы мира…

Этот мир, принужденно подписанный от имени русского народа, не приведет к братскому сожительству народов. В нем нет залогов успокоения и примирения, в нем посеяны семена злобы и человеконенавистничества. В нем зародыши новых войн и зол для всего человечества…

К тебе же, обольщенный, несчастный русский народ, сердце мое горит жалостью до смерти… Не радоваться и торжествовать по поводу мира призываем мы вас, православные люди, а горько каяться и молиться пред Господом.

Братие! Настало время покаяния; наступили святые дни Великого поста. Очиститесь от грехов своих, опомнитесь, перестаньте смотреть друг на друга как на врагов и разделять родную страну на враждующие станы. Все мы – братья, и у всех нас одна мать – родная Русская земля, и все мы чада одного Отца Небесного, Которого молим: «Отче наш, остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим…»

Взываю ко всем вам, архипастыри, пастыри, сыны мои и дщери о Христе: спешите с проповедью покаяния, с призывом к прекращению братоубийственных распрей и раздоров, с призывом к миру, тишине, к труду, любви и единению.

Убеждайте всех усердно молиться Господу, да отвратит Он праведный гнев Свой, грех наших ради на ны движимый, да укрепит наш расслабленный дух и да восставит нас от тяжкого уныния и крайнего падения. И милосердый Господь сжалится над грешной Русской землей и помилует ее ради святых угодников Божьих, наипаче же Заступницы усердной рода христианского, молитвами коих да снизойдет на вас благословение Божие. Аминь.

 

Послание Патриарха Тихона с предостережением против мщения

…Господь не перестает являть милости Свои Православной Русской Церкви. Он дал ей испытать себя и проверить свою преданность Христу и Его заветам не во дни только внешнего ее благополучия, а и во дни гонений. День от дня прилагаются ей новые испытания. День от дня все ярче сияет ее венец. Многажды беспощадно опускается на ее озаренный смирением лик бич от враждебной Христу руки, и клеветнические уста поносят ее безумными хулами, а она по-апостольски – в тщету вменяет горечь своих страданий, вводит в сонм небожителей новых мучеников и находит утеху для себя в благословении своего небесного Жениха: Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь (Мф. 5: 11).

Чадца мои! Пусть слабостью кажется иным эта святая незлобливость Церкви, эти призывы наши к терпеливому перенесению антихристианской вражды и злобы, это противопоставление испытаниям и обычной человеческой привязанности к благам земли и удобствам мирской жизни христианских идеалов; пусть «невместимо» и «жестоко» кажется омирщенному пониманию радость, черпающая себе источник в страданиях за Христа, – но мы умоляем вас, умоляем всех наших православных чад не отходить от этой единственно спасительной настроенности христианина, не сходить с пути крестного, ниспосланного Нам Богом, на путь восхищения мирской силы или мщения. Не омрачайте подвига своего христианского возвращением к такому пониманию защиты благополучия, которое бы унизило ее и принизило бы вас до уровня действий ее хулителей. Убереги, Господи, нашу Православную Русь от такого ужаса.

Трудная, но и какая высокая задача для христианина сохранить в себе великое счастье незлобия и любви и тогда, когда ниспровергнут твой враг, и когда угнетенный страдалец призывается изречь свой суд над недавним своим угнетателем и гонителем. И Промысел Божий уже ставит пред некоторыми из чад Русской Православной Церкви это испытание. Зажигаются страсти. Вспыхивают мятежи. Создаются новые и новые лагери. Разрастается пожар сведения счетов…

Православная Русь, да идет мимо тебя этот позор. Да не постигнет тебя это проклятие. Да не обагрится твоя рука в крови, вопиющей к Небу. Не дай врагу Христа, диаволу, увлечь тебя страстию отмщения и посрамить подвиг твоего исповедничества, посрамить цену твоих страданий от руки насильников и гонителей Христа… Для христианина идеал – Христос, не извлекавший меча в Свою защиту, утихомиривший Сынов Грома, на Кресте молившийся за Своих врагов. Для христианина путеводный светоч – завет св. апостола, много претерпевшего за своего Спасителя и смертью запечатлевшего преданность Ему: не мстите за себя, возлюбленные. Но дайте место гневу Божию. Ибо сказано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь. Итак, если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напой его: ибо делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья. (Рим. 12: 19).

Мы не говорим уже о том, что пролитая кровь всегда взывает к новой крови. И отмщение – к новому возмездию. Строительство на вражде – строительство на вулкане. Взрыв – и снова царство смерти и разрушения. Наша боль – боль за светлость и счастье нашей святой Церкви, наших чад. Наши опасения – что некоторых из них может прельстить этот новый, уже показывающий зияющую пасть зверь, исходящий из бездны клокочущего страстями сердца человеческого. Одним порывом мщения навсегда запятнаешь себя, христианин, и вся светлая радость нынешнего твоего подвига – страдания за Христа – померкнет, ибо где тогда дашь ты место Христу…

Даже если бы сердца наши разрывались от горя и утеснений, наносимых нашим религиозным чувствам, нашей любви к родной земле, нашему временному благополучию. Даже если бы чувство наше безошибочно подсказывало нам, кто и где наш обидчик. Нет, пусть лучше нам наносят кровоточащие раны, чем нам обратиться к мщению, тем более погромному, против наших врагов или тех, кто кажется нам источником наших бед. Следуйте за Христом! Не изменяйте Ему. Не поддавайтесь искушению. Не губите в крови отмщения и свою душу. Не будь побежден злом, но побеждай зло добром. (Рим. 12: 21).

Чадца мои! Все Православные русские люди! Все христиане! Когда многие страдания, обиды и огорчения стали бы навевать вам жажду мщения, стали бы проталкивать в твои, Православная Русь, руки меч для кровавой расправы с теми, кого считала бы ты своим врагом, – отбрось далеко так, чтобы ни в минуты самых тяжких для тебя испытаний и пыток, ни в минуты твоего торжества, никогда-никогда рука твоя не потянулась бы к этому мечу, не умела бы и не хотела бы нести его.

О, тогда воистину подвиг твой за Христа в нынешние лукавые дни перейдет в наследие и научение грядущим поколениям как лучший завет и благословение: что только на камени сем – врачевания зла добром – созиждется нерушимая слава и величие нашей Святой Православной Церкви в Русской земле, и неуловимо даже для врагов будет святое имя ее и чистота подвига ее чад и служителей.

Тем, которые поступают по сему правилу, мир им и милость. Благодать Господа нашего Иисуса Христа со духом вашим, братия. Аминь. (Гал. 6: 18).

 

Послание Патриарха Тихона о невмешательстве в политическую борьбу

Многократно с церковной кафедры обращались мы к верующим со словом пастырского назидания и прекращении распрей и раздоров, породивших на Руси кровавую междоусобную брань, но и доныне эта брань не прекращается…

Не мимо идут эти ужасы и нас, служителей Церкви Христовой, и много уже архипастырей, и пастырей, и просто клириков сделались жертвами кровавой политической борьбы. И все это, за весьма, быть может, немногими исключениями, только потому, что мы, служители и глашатаи Христовой Истины, подпали под подозрение у носителей современной власти в скрытой контрреволюции, направленной якобы к ниспровержению советского строя. Но Мы с решительностью заявляем, что такие подозрения несправедливы: установление той или иной формы правления не дело Церкви, а самого народа. Церковь не связывает себя ни с каким определенным образом правления, ибо таковое имеет лишь относительное историческое значение…

Мы убеждены, что никакое иноземное вмешательство, да и вообще никто и ничто не спасет России от нестроения и разрухи, пока Праведный Господь не преложит гнева Своего на милосердие, пока сам народ не очистится в купели покаяния от многолетних язв своих, а через то не возродится духовно в нового человека, созданного по Богу, в праведности и святости истины (Еф. 4: 24)…

Памятуйте же, отцы и братие, и канонические правила, и завет святого апостола: «Блюдите себя от творящих распри и раздоры», уклоняйтесь от участия в политических партиях и выступлениях…

Посвящайте все свои силы на проповедь слова Божия, истины Христовой, особенно в наши дни, когда неверие и безбожие дерзновенно ополчились на Церковь Христову: и Бог любви и мира да будет со всеми вами. Аминь (2 Кор. 13: 11).

 

Смиренный Тихон, Божией милостию Патриарх Московский и всея России всем верным чадам Православной Российской Церкви

Возлюбленные о Господе братие и чада!

Долг архипастырской любви, объемлющей болезни и скорби всего православного народа русского, повелевает нам снова обратить к вам наше отеческое слово…

Еще продолжается на Руси эта страшная и томительная ночь, и не видно в ней радостного рассвета. Изнемогает наша Родина в тяжких муках, и нет врача, исцеляющего ее. Где же причина этой длительной болезни, повергающей одних в уныние, других – в отчаяние? Вопросите вашу православную совесть, и в ней найдете ответ на этот мучительный вопрос.

Грех, тяготеющий над нами, – скажет она вам, – вот сокровенный корень нашей болезни, вот источник всех наших бед и злоключений. Грех растлил нашу землю, расслабил духовную и телесную мощь русских людей. Грех сделал то, что Господь, по слову пророка, отнял у нас и посох, и трость, и всякое подкрепление хлебом, храброго вождя и воина, судью и пророка, и прозорливого и старца (см. Ис. 3: 1–3). Грех помрачил наш народный разум, и вот мы ощупью ходим во тьме, без света, и шатаемся, как пьяные (см. Иов: 12: 25). Грех разжег всюду пламень страстей, вражду и злобу, и брат восстал на брата, тюрьмы наполнились узниками, земля упивается неповинной кровью, проливаемой братской рукою, оскверняется насилием, грабежами, блудом и всякою нечистотою.

Из того же ядовитого источника греха вышел великий соблазн чувственных земных благ, которыми и прельстился наш народ, забыв о едином на потребу. Мы не отвергли этого искушения, как отверг его Христос Спаситель в пустыне. Мы захотели создать рай на земле, но без Бога и Его святых заветов. Бог же поругаем не бывает. И вот мы алчем, жаждем и наготуем на земле, благословенной обильными дарами природы, и печать проклятия легла на самый народный труд и на все начинания рук наших…

Плачьте о самих себе и о тех, кто по ожесточению сердца не имеет благодати слез… Наступающие дни святого Успенского поста особенно благоприятны для этого… Когда услышите печальный звон церковных колоколов, знайте, что настало время для покаяния. Отложите тогда житейские заботы и попечения и спишите в Божие храмы, чтобы восплакать перед Господом о грехах своих, чтобы восскорбеть печалью вашею перед ликом Заступницы Усердной и всем очистить свою совесть перед духовным отцом и укрепиться приобщением Животворящего Тела и Крови Христовых…

 

Молитва святителя Тихона, Патриарха Московского и всея России о спасении Державы Российской и утолении в ней раздоров и нестроений

Господи Боже, Спасителю наш! К Тебе припадаем сокрушенным сердцем и исповедуем грехи и беззакония наша, имиже раздражихом Твое благоутробие и затворихом щедроты Твоя. Отступихом бо от Тебе, Владыко, и заповедей Твоих не соблюдохом, ниже сотворихом, якоже заповедал еси нам. Сего ради нестроением поразил еси нас, и дал еси нас на попрание врагом нашим, и умалихомся паче всех язык, и быхом в притчу и поношение соседом нашим. Боже великий и дивный, каяйся о злобах человеческих, возводяй низверженныя и утверждаяй низпадающия! Небесную Твою силу с небесе низпосли, уврачуй язвы душ наших и воздвигни нас от одра болезни, яко наполнишася разслабления чресла наши, яко болим неправдою и рождаем беззаконие. Утоли шатания и раздоры в земли нашей, отжени от нас зависти и рвения, убийства и пианства, разжжения и соблазны, попали в сердцах наших всяку нечистоту, вражду и злобу, да паки вей возлюбим друг друга и едино пребудем в Тебе, Господи и Владыце нашем, якоже повелел еси и заповедал еси нам. Помилуй нас, Господи, помилуй нас, яко исполнихомся уничижения и несмы достойни взвести очеса наша на небо. Помяни милости, яже показал еси отцем нашим, преложи гнев Твой на милосердие и даждь нам помощь от скорби. Молит Тя Твоя Церковь, представляющи Тебе ходатайство другов Твоих, преподобных и богоносных отцев наших Сергия Радонежского и Серафима Саровского, Петра, Алексия, Ионы, Иова, Филиппа, святителей Московских, священномученика Ермогена, и всех святых, в земли нашей просиявших, изряднее же Пресвятыя Богородицы и Приснодевы Марии, от лет древних покрывавшия и заступавшия страну нашу. Вразуми всех, иже во власти суть, и возглаголи в них благая о Церкви Твоей и о всех людех Твоих. Силою Креста Твоего укрепи воинство наше и избави их от всякого навета вражия. Воздвигни нам мужей силы и разума, и даждь всем нам духа премудрости и страха Божия, духа крепости и благочестия.

Господи, к Тебе прибегаем, научи нас творити волю Твою, яко Ты еси Бог наш, яко у Тебе источник живота, во свете Твоем узрим свет. Пробави милость Твою ведущим Тя во веки веков. Аминь.

 

Малый собор Донского монастыря

Старый, или Малый, собор Донского монастыря строился в 1591–1593 годах, зодчими Бориса Годунова под руководством зодчего Федора Коня – строителя стены Белого города. Несмотря на небольшие размеры, собор обладает теми качествами, которые отличают монументальные сооружения XVI века.

За годы существования храма его архитектура и внутреннее убранство претерпели значительные изменения. В 1678–1679 годах к храму были пристроены два придела – Преподобного Сергия Радонежского и великомученика Феодора Стратилата, а также трапезная и шатровая колокольня. Их строительство было связано с победами над турками под градом Чигирином. Эти постройки обогатили композицию соборного храма, не нарушив единства ансамбля. Первоначально храм был расписан фресками, которые были уничтожены в начале XVII века. Фрески, восстановленные во время реставрационных работ 1946–1949 годов, относятся уже к концу XVIII века.

После закрытия храма в конце 1920-х годов в нем находился музей. После Великой Отечественной войны Малый собор был возвращен Церкви. С 1949 года и до наших дней в храме ведутся богослужения. Также здесь была устроена мироваренная печь, и в течение последующего времени на Страстной неделе Великого поста совершалось мироварение.

В 1992 году несчастье обрушилось на Малый собор: по злому умыслу храм был подожжен, и выгорела почти вся трапезная. Лишь по промыслу Божию уцелели иконы в иконостасе и трапезной. Во время проведения реставрационных работ были обретены мощи святителя Тихона. После пожара были заново расписаны стены трапезной части храма, где находится Донская икона Божией Матери, восстановлены иконы, киоты и все остальное. Реконструированы и обновлены мироваренная печь и чаша.

 

Большой собор Донского монастыря

В 1668–1698 годах по обету дочери царя Алексея Михайловича царевны Екатерины Алексеевны был построен новый собор Донской иконы Божией Матери, гораздо больший по размерам и оттого прозванный Большим. Средства на строительство Большого собора были даны «из царских сокровищ».

Согласно исследованиям И. Е. Забелина, строительство храма велось в два этапа. Первоначально, в 1684–1686 годах, храм был возведен до сводов. В подклете храма была устроена крипта, которая впоследствии была превращена в храм-усыпальницу.

Второй этап строительства начался в 1688 году, когда по царскому указу от 8 июня продолжили возведение собора и изготовление иконостаса. Резной иконостас и иконы создавали лучшие резчики и иконописцы Оружейной палаты и Посольского приказа.

21 августа 1698 года новый собор был освящен Преосвященным Тихоном, митрополитом Сарским и Подонским.

Новый храм был поставлен на высоком подклете и окружен галереями-гульбищами. В середине XVIII века заложили и пристроили к ним паперти. В начале XVIII века собор был великолепно украшен. Вот как в описи 1729 года характеризуется внутреннее убранство храма: «Церковь соборна Пресвятыя Богородицы Донския. А в церкви двери царские резные, столбы и сени рези доброй вызолочены красным золотом. Сверх царских дверей сени на образ Нерукотворного Спаса семилистовой, венец и оклад серебряной чеканки вызолочен. Образ Пресвятыя Богородицы Донския чудотворная икона, оклад серебряный гладкий вызолочен, в венце же Богородицына образа изумруд в золотом гнезде».

В 1712 году под алтарем Большого Донского собора освятили церковь Сретения Господня. По-видимому средства для ее основания дал царь Имеретии Арчил, который позже и был здесь похоронен вместе с сыновьями. Позднее Сретенская церковь становится усыпальницей многих грузинских политических и культурных деятелей.

В течение всего XVIII века наместники монастыря благоукрашали собор. В 1752 году на вклады купца Кузьмы Замятина были устроены чугунные полы, которые сохранились до настоящего времени. Также сохранилось малое паникадило, изготовленное на средства атамана Войска Донского Даниила Ефремовича.

В 1748 году к южной стене храма по проекту архитектора В. Обухова была пристроена ризница.

А в 1782 году при наместнике Аввакуме (Миланковиче) началась роспись храма сюжетами Ветхого и Нового Заветов. Настенные росписи выполнил художник Антонио Клаудо по эскизам В. И. Баженова.

Стены алтаря на протяжении почти двух веков украшала роспись под мрамор. Сейчас, после реставрации, роспись алтаря выполнена в традициях древнерусской живописи, сюжет ее традиционно связан с Таинством Евхаристии.

До настоящего времени в Большом соборе сохранился семиярусный резной иконостас, выполненный в стиле «московского барокко» мастерами К. Золотаревым, А. Андреевым, И. Федотовым. Несмотря на то что иконостас неоднократно поновляли и реставрировали, он почти полностью сохранил свой первоначальный облик. Большинство икон принадлежат концу XVII века. Многие из них были отреставрированы к юбилею монастыря в 1991 году.

В местном ряду иконостаса установлена Донская икона Божьей Матери, написанная в XVI веке. Ныне над ней сделана нарядная сень.

 

Храм Михаила Архангела

Недалеко от южной стены находится храм Архангела Михаила. Он построен на месте старой больничной церкви святого Евфимия. Больничный храм известен по изображениям начала XVIII века, его фрагменты был обнаружены в 1999 году при реставрации фасадов Михайловской церкви. Первоначально Михайло-Архангельский храм также называли больничным.

Храм Михаила Архангела был построен по заказу вдовы М. М. Голицына Анны Александровны Голицыной, урожденной баронессы Строгановой (похоронена в этом храме). Вклад на строительство фамильной усыпальницы сделал и князь Сергей Михайлович Голицын. В 1806–1809 годах архитектором И. В. Еготовым была построена Михайло-Архангельская церковь, а 26 сентября 1809 года она была освящена наместником Донского монастыря архимандритом Виктором.

Храм-усыпальница характерен для эпохи позднего классицизма: его фасад украшен дорическим портиком и изображениями военных трофеев. Мощная апсида и низкий барабан с уплощенным куполом придают весомость этому сооружению.

В подклете храма были устроены склепы князей Голицыных, некоторые представители этого славного рода захоронены и в самом храме – эти захоронения сохранились до наших дней. Из них чаще всего вспоминают княгиню Наталью Петровну Голицыну, которая послужила прототипом старой графини в «Пиковой даме» А. С. Пушкина.

В 1894 году храм был поновлен: по прошению архимандрита Власия, наместника обители, были отремонтированы фасады, сделаны новые росписи, переделан иконостас, который впоследствии, после революции, был утрачен.

В 1996 году во время реставрации, росписи храма были раскрыты. В настоящее время для Михайло-Архангельского храма устроен новый иконостас, своим обликом напоминающий иконостас конца XIX века. В алтаре храма установлена отреставрированная в 1996 году сень конца XVII века, которая ранее находилась в Большом соборе.

 

Храм Тихвинской иконы Божией Матери над южными вратами

Напротив Большого собора, с северной стороны ограды, находится главный вход в монастырь – Святые ворота, построенные в 1693 году. Над воротами в 1713–1714 годах, на средства царицы Прасковьи Федоровны – вдовы царя Ивана Алексеевича, старшего брата Петра I – был поставлен храм во имя Тихвинской иконы Божьей Матери.

Архитектура этого храма воплотила взлет петровских преобразований. Причудливый силуэт сооружения, хорошо прорисованные декоративные ордерные элементы свидетельствуют об участии в строительстве большого мастера. Многие исследователи считают, что им мог быть зодчий Иван Зарудный, который также строил храм Иоанна Воина на Якиманке.

Первоначально Тихвинский храм был богато украшен: в нем находился Тихвинский образ Божьей матери, выполненный царскими изографами на шелке. К сожалению, от убранства храма ничего не сохранилось, поэтому при его возобновлении, после возвращения Донской обители Церкви, был сделан новый иконостас, а также вся церковная утварь. Тихвинский храм был вновь освящен 9 июля 1993 года, и с этого времени в нем идут богослужения.

В 1730-е году к Тихвинскому храму была пристроена новая лестница и кельи. Они возводились на средства императрицы Анны Иоанновны и использовались для пребывания высокопоставленных особ, в том числе и царского рода. Впоследствии в этих кельях проживали на покое настоятели крупнейших московских монастырей.

В 1920-х годах в этих кельях под домашним арестом находился святитель Тихон, Патриарх Московский. Сейчас в этих кельях открыт мемориальный музей, где представлены подлинные вещи и облачения святителя Тихона.

 

Храм праведных Захарии и Елизаветы над западными вратами в колокольне

Надвратный храм во праведных Захарии и Елизаветы был построен одновременно с западными воротами около 1730 года, по проекту архитектора Д. Трезини. В конце XVIII века по указу Екатерины II храм был закрыт, а впоследствии в нем разместились монастырская библиотека и архив.

После революции помещения храма были приспособлены под жилье, а весь объем храма разделен на этажи. В конце XX века реставрационные работы, начатые еще музеем архитектуры, вернули храму первоначальный облик. С Пасхи 1996 года в храме возобновлены богослужения.

 

Храм преподобного Александра Свирского

С восточной стороны от Большого собора расположена церковь преподобного Александра Свирского, построенная в 1796–1798 годах в честь небесного покровителя графа А. Н. Зубова, над его могилой. Строительство было осуществлено по инициативе и на средства графа Н. А. Зубова.

Небольшой храм-ротонда поставлен на невысоком белокаменном цоколе и завершен строгим антаблементом.

В 1812 году храм был разграблен и поврежден, его восстановили в 1820 году. Храм просуществовал около ста лет – до начала 1920-х годов. Позже его интерьер был разграблен, а надгробные доски разбиты. В 1952 году зданию был нанесен значительный урон, когда при его приспособлении под библиотеку сделали межэтажные перекрытия, полностью исказившие интерьер. Лишь в конце 1960-х годов реставраторы смогли возвратить первоначальный облик храму преподобного Александра Свирского, но внутреннее убранство было утрачено навсегда.

После возвращения Донской обители Церкви храм был вновь отремонтирован в 1996 году. А чуть позже была выполнена роспись и установлен новый иконостас.

 

Храм преподобного Иоанна Лествичника

Южнее храма преподобного Александра Свирского находится храм преподобного Иоанна Лествичника, выстроенный на средства генерала Терещенко. Пятиглавое строение с шатровым завершением имеет причудливый декор фасадов, выдержанный в «псевдорусском стиле» конца XIX века.

В 1991–1992 годах в храме были проведены реставрационные работы, которые вернули ему первозданный облик. К освящению храма был выполнен новый иконостас, вновь засияли краски росписей. В храме также возобновлены богослужения.

 

Храм святителя Иоанна Златоуста и великомученицы Екатерины

Недалеко от северных ворот расположен храм во имя святителя Иоанна Златоуста и великомученицы Екатерины. Он был построен архитектором А. Венсном в 1891 году на средства купцов Первушиных. Храм был сооружен над могилой И. А. Первушина, который жертвовал на монастырь значительные суммы, а перед кончиной был пострижен и стал монахом Донского монастыря. Впоследствии стал усыпальницей купеческого рода Первушиных.

Первоначально нижний храм был освящен во имя святителя Иоанна Златоуста, а верхний – во имя великомученицы Екатерины. В настоящее время наоборот – верхний храм святителя Иоанна Златоуста, а нижний – великомученицы Екатерины.

После революции в храме размещались различные учреждения: курсы пчеловодов, клуб, а с конца 1940-х годов – фонды Музея архитектуры. В это время в храме были сделаны межэтажные перекрытия, разрушен иконостас, выкопан подвал, при строительстве которого были уничтожены склепы усыпальницы.

В 1991–1993 годах храм отреставрировали. Была восстановлена сложная лепнина на фасаде, заново сделана кровля, над которой установили кресты. Внутри разрушены поздние перекрытия и восстановлен нижний храм. Художники-реставраторы воссоздали первоначальные росписи храма. Алтарь был заново расписан архимандритом Зеноном (Теодором). За современным иконостасом бережно сохраняются остатки мраморного иконостаса XIX века.

 

Храм преподобного Серафима Саровского и благоверной княгини Анны Кашинской на новом кладбище Донского монастыря

Неотъемлемой частью монастыря является территория нового кладбища с храмом преподобного Серафима Саровского и благоверной княгини Анны Кашинской. В 1904 году было принято решение о прирезке к Донскому монастырю участка земли для устройства на нем кладбища, так как ресурсы старого кладбища были исчерпаны. На новом кладбище начали строительство храма-усыпальницы для размещения в нем 49 склепов. Проект подготовил И. С. Кузнецов, но строительство велось очень долго; монастырские власти неоднократно обращались за консультациями к различным инженерам, так как не были уверены в конструктивной прочности возводимого храма. Из-за этого храм был освящен лишь через десять лет. В нем установили великолепные фарфоровые расписные иконостасы и киоты.

Впоследствии его судьба оказалась трагической – в нем разместили первый крематорий. Все внутреннее убранство храма было уничтожено. Шатровое завершение – разобрано, а на его месте воздвигли кубический объем. В нижнем храме были размещены печи, а в верхнем до 1998 года находился ритуальный зал.

После возвращения храма Церкви он был отреставрирован, вновь освящен. После этого в нем возобновлены богослужения.

 

Храм святителя Тихона, Патриарха Всероссийского, и нижний храм благоверного Вячеслава Чешского

После обретения мощей святителя Тихона в 1997 году был построен храм во имя святителя Тихона. Он представляет собой образец нового храмового строительства. Росписи храма повествуют о жизненном пути Патриарха-исповедника и его подвижничестве. Также в храме помещены иконы царственных страстотерпцев и других новомучеников и исповедников российских.

Нижний храм во имя святого благоверного князя Вячеслава Чешского освящен в честь небесного покровителя жертвователя, на чьи средства возведен храм. Иконостас этого храма выполнен в традициях древнерусского искусства.

 

Храм великомученика Георгия Победоносца

Рядом с храмом святителя Тихона в 2000 году возведен храм во имя великомученика Георгия Победоносца. Он основан в память празднования 2000-летия Рождества Христова и 10-летия возвращения Донского монастыря Русской Православной Церкви.

 

Надкладезная часовня

Помимо двух храмов, возведенных после возвращения Донского монастыря Церкви, в 1997 году в обители был восстановлен святой колодец, возведенный по образцу существовавшего в XIX веке. Над колодцем была построена надкладезная часовня, удачно вписавшаяся в архитектурный ансамбль монастыря.

 

Монастырские стены

Строительство каменных монастырских стен было начато почти одновременно со строительством Большого собора, в 1686 году. Это строительство затянулось и закончилось только в 1711 году. Массивные крепостные стены с двенадцатью башнями и двумя проездными воротами сооружались на средства вдовы думного дьяка Кириллова, да «рода болярина князя Василия Васильевича Голицына дал вкладу пятьдесят червонных золотых».

Монастырская ограда была построена по типу крепостных сооружений Древней Руси. Архитектура монастырских стен одновременно нарядна и празднична: верхи стен и башен украшены белокаменными резными деталями, боевые площадки завершены широкими аркадами, что лишает крепостную ограду суровости, характерной для оборонительных сооружений.

 

Братские кельи

Братские кельи, построенные в 1758–1760 годах, окончательно сформировали парадную часть монастыря. В 1891 году над кельями был надстроен второй этаж по проекту архитектора Попова.

В конце XIX века в здании братского корпуса размещались не только монашеские кельи, но и монастырская гостиница, трапезная которой была расписана сюжетами из истории монастыря. Эти росписи были найдены и отреставрированы при проведении восстановительных работ. Сейчас здесь находятся библиотека и воскресная школа. Также здесь по-прежнему проживают монахи.

На хозяйственном дворе монастыря, расположенном за фасадом братских келий, сохранились до наших дней здания квасоварни, каретного сарая и конюшни. Эти строения ныне отреставрированы и используются для хозяйственных нужд.

 

Некрополь Донского монастыря

Донской монастырь – один из немногих, где сохранился уникальный некрополь с храмами и усыпальницами. С конца XVII века монастырь стал местом погребения московской знати. Здесь похоронены многие выдающиеся люди, оставившие след в отечественной истории: генерал-фельмаршал Николай Репнин, участнрик русско-турецкой войны и дипломат; герои Отечественной войны 1812 года – генерал Александр Тормасов, полковник Александр Воейков; деятели отечественной культуры – выдающийся историк В. О. Ключевский, архитектор О. Бове, философ П. Я. Чаадаев; писатели А. П. Сумароков, М. М. Херасков, В. Ф. Одоевский, А. Н. Аксаков, А. И. Солженицын.

 

О некоторых важнейших моментах последнего периода в жизни и деятельности Патриарха Тихона

В русских журналах и газетах появилось уже немало статей, посвященных жизни и деятельности Святейшего Патриарха Тихона. Так как все статьи написаны лицами, которые сами не были непосредственными очевидцами тех или других событий из жизни Святейшего Патриарха последнего периода его жизнедеятельности и лишь пользовались слухами, шедшими через десятки и сотни лиц от анонимных авторов или псевдонимов, а также сообщениями советских газет, то неудивительно, что в эти статьи вкрались сведения, отчасти или даже вовсе не соответствующие действительности. И я считаю долгом, в интересах исторической правды и науки, поделиться тем, что происходило на моих глазах, и внести необходимые разъяснения и дополнения к появившимся в русской прессе иногда не совсем точным сообщениям об отдельных моментах жизнедеятельности Святейшего Патриарха Тихона последнего периода, то есть после освобождения его из заключения в середине 1923 года.

 

Момент освобождения из заключения

Отец Кирилл Зайцев в своей книге «Православная Церковь в Советской России» (Часть первая. Шанхай, 1947) помещает такое описание этого момента, происходящее якобы от «очевидца»:

«Многотысячная толпа залила всю площадь около тюрьмы. Вдали стоял экипаж. Большой отряд чекистов по обе стороны толпы образовал коридор от ворот тюрьмы к экипажу. После долгого ожидания раскрылись ворота и показался Патриарх. Длинные всклокоченные седые волосы, спутанная борода, глубоко впавшие глаза на осунувшемся лице, ветхая солдатская шинель, надетая на голое тело. Патриарх был бос. Потрясенная многотысячная толпа, как один человек, опустилась на колени и пала ниц. Медленно шел Патриарх к экипажу, обеими руками благословляя толпу, и слезы катились по его измученному лицу. И такова была сила момента, что даже головы опричников на мгновение опустились благоговейно перед страдальцем».

Все это описание, однако, от первого слова до последнего является плодом чистейшей фантазии. Для всякого, кто жил в большевистской России, является совершенно несомненным, что автор этого описания не только не был «очевидцем» момента освобождения Патриарха Тихона из заключения, но и никогда не видел Советской России с ее советскими порядками: несомненно, он все это фантазировал, находясь на почве свободной Европы и исходя из представления европейских порядков общественной жизни и тюремного быта. Прежде всего, в советских тюрьмах о предстоящем освобождении политического заключенного никто и никому не может сообщить по той простой причине, что никто из тюремной администрации, кроме самого высшего начальства тюрьмы, и не знает этого до самого момента освобождения. Это правило соблюдается строжайшим образом. Поэтому никакой экипаж никем не мог быть заблаговременно поданным освобождаемому, и никакая, тем более многотысячная, толпа не могла собраться у ворот тюрьмы к моменту освобождения Патриарха. Далее, если бы и оказался у ворот тюрьмы к этому моменту отряд чекистов и в то же время собралась многотысячная толпа почитателей освобождаемого, то этот отряд чекистов вовсе не стал бы «образовывать коридор по обе стороны толпы от ворот тюрьмы к экипажу» (что мыслимо только в европейских порядках в отношении европейской полиции), но просто разогнал бы эту толпу, переарестовав из нее сотни людей. Затем, «очевидец» не знает, что большевистское ГПУ все ужасы любит творить в тайниках тюремных стен и не любит, чтобы следы этих ужасов проявлялись за стенами пред общественностью. Оно редко отпускает арестованных на свободу, но если выпускает, то непременно в их собственной одежде, которая и носится ими во все время пребывания в тюрьме. Выпустить же Патриарха голым, в одной «ветхой солдатской шинели и босым» пред многотысячной толпой народу и, таким образом, нарочито изобразить его мучеником и тем привлечь к нему еще больше сочувствия – это, конечно, никак не было в интересах ГПУ. Что касается «длинных» волос, то Патриарх никогда таких не имел. Но самое главное то, что Патриарх был в 1923 году освобожден вовсе не из какой-либо тюрьмы, а из-под домашнего ареста, под которым он в это время находился в бывших казначейских покоях Донского монастыря. Здесь он жил в это время со всем своим скромным имуществом и со своим верным келейником Яковом. Сюда верующие могли передавать и передавали все, что хотели, но только через стражу ГПУ, которая день и ночь дежурила внутри помещения и не допускала к Патриарху ни единого человека. Патриарх, однако, при получении передачи (через стражу) мог в любой момент дня выходить на примыкавший к его помещению отрезок монастырской стены (тоже строго охраняемой), показываться издали принесшим и благословлять их. При этом попутно я должен заметить, что заявление покойного митрополита Американского Феофила в американской газете «Экзаминер» (Сан-Франциско), что будто бы он, будучи тогда в сане священника в Москве «тайно посещал Патриарха» и беседовал с ним в этом его домашнем заключении, является плодом какого-то, с его стороны, недоразумения: ни с какого конца, ни тайно, ни явно, проникнуть к Патриарху и беседовать с ним было невозможно. Освобождение Патриарха состояло в том, что в его помещение явился начальник церковного отдела ГПУ Тучков, в ведении которого находился Патриарх, снял стражу и объявил Патриарху, что теперь он может куда угодно выходить и выезжать и кого угодно принимать. И Патриарх тотчас же воспользовался предоставленной ему свободой. Он узнал, что в этот день на московском Лазаревском кладбище совершалось погребение одного популярнейшего по своему духовному влиянию на народ московского пастыря – протоиерея о. Алексея Мечева и там собралась громадная масса верующих. Патриарх очень уважал и ценил о. Алексея и потому решил и сам поехать на кладбище. Он взял частного извозчика и в обычном своем внешнем патриаршем одеянии, в белом патриаршем клобуке неожиданно для всех появился среди этого множества верующих. Трудно описать тот взрыв восторга, который охватил тогда всю массу народа. Почти все плакали от радости, подходя к нему под благословение. В заключение толпа выпрягла лошадь из экипажа и сама некоторое время везла этот экипаж с сидящим в нем Патриархом, со всех сторон экипаж засыпали цветами. При этом первом после ареста соприкосновении с народом патриарх живо почувствовал и понял то, что ему так важно было теперь чувствовать и сознавать: церковный народ остался неизменно ему преданным.

 

Ближайший Помощник Святейшего Патриарха – епископ Иларион (Троицкий)

Промыслу Божию было угодно, чтобы освобождение Патриарха совпало с приездом в Москву только что отбывшего срок своей ссылки викария Московской епархии епископа Илариона (Троицкого). Это была выдающаяся личность – человек высокого роста, чрезвычайно представительной внешности, выдающегося ума, богословской эрудиции, ораторского таланта, магистр богословия, бывший профессор и инспектор Московской духовной академии. Он стал как бы правой рукой Патриарха Тихона во всех отношениях. Это был церковный деятель, безгранично преданный Патриарху, пламенный борец против врагов Патриарха и Церкви – обновленцев.

В отношении епископа Илариона в русской прессе имеют место две ошибки. Первая – приписывание ему звания, которого он за свои выдающиеся свойства и деятельность был вполне достоин, но которого в действительности, насколько мне известно, он не имел именно звания архиепископа. Это достоинство, ввиду его выдающегося при Патриархе положения, ошибочно предполагали за ним почти все рядовые многочисленные посетители Патриаршего Управления, величая его обращением «Ваше Высокопреосвященство». И так как поправлять каждого посетителя и указывать на ошибочность этого обращения не было никакой возможности, то посетители, не встречая возражений, утверждались в представлении, что Преосвященный Иларион действительно архиепископ, и это представление распространялось таким образом по всем концам России. В момент его последнего ареста, осенью 1923 года, преосвященный Иларион был, несомненно, только епископом, а арестованным лицам, пока они находились в тюрьме или ссылке, ни Патриарх, ни другие епископы (чтобы не раздражать советской власти) никаких награждений или повышений обычно не давали.

Другая ошибка, крайне для памяти Преосвященного Илариона обидная, к сожалению, нашла себе место в очень почтенной книге протопресвитера о. М. Польского «Новые Российские мученики».

В этой книге я с крайним удивлением прочел следующие строки: «Его (то есть Патриарха Тихона) уговаривали ради пользы Церкви и упорядочения отношений государства и Церкви отречься от власти и уже успели склонить на эту точку зрения одного-двух ближайших к нему архиереев»… «Он (епископ Иларион) именно был один (из двух) сторонников отречения патриарха от власти. Но столь кратко, хотя и остро занимал этот вопрос церковное управление и настолько быстро и сам архиепископ Иларион сознал свою ошибку, что об этой его позиции далеко не все и среди епископата знали».

Думаю, что эти строки вызвали немалое смущение и скорбь у всех почитателей памяти епископа Илариона. Но в утешение их я могу решительно заявить: «Никогда ни на один момент и ни в какой форме вопрос об отречении Патриарха от власти «не занимал Патриаршее церковное Управление» и преданных Патриарху епископов; никто никогда здесь «не уговаривал Патриарха ради пользы Церкви и упорядочения отношений государства и Церкви отречься от власти». Это была как раз точка зрения, или, точнее сказать, боевой лозунг врагов Патриарха – обновленцев и обновленческого самозванного церковного управления. Никаких «одного-двух ближайших к Патриарху архиереев, которые бы усиленно склонились на эту точку зрения», никогда не существовало и не могло существовать в силу той психологической обстановки, которая тогда окружала Патриарха. Весь народ и все окружающие Патриарха были проникнуты тогда таким несокрушимым порывом любви и преданности к Патриарху и радостью о его возвращении к власти, а через то об освобождении от самозванной обновленческой церковной власти, что тут ни одному патриаршему церковному деятелю не могло и в голову прийти выступить с предложением отречения Патриарха от власти; а если бы такой и нашелся, он моментально бы потерял всякий авторитет и уважение и все бы навсегда отвернулись от него как от тайного обновленца. Главным же вдохновителем и вождем так пламенно настроенного патриаршего окружения и народных масс был именно епископ Иларион с его огненным словом, неутомимый обличитель обновленческой неправды. Для почитателей же памяти покойного владыки эти строки книги отца Польского тем особо прискорбны, что, ввиду устанавливаемого книгой факта непосредственного и продолжительного знакомства автора с епископом Иларионом по Соловецкому концентрационному лагерю, у почитателей книги невольно создается ложное впечатление, что автор что-либо подобное слышал от самого епископа Илариона.

Для меня несомненно, что автор этого сообщения был введен в крайне досадное заблуждение со стороны лиц, питавших излишнее доверие к сообщениям советских газет. Помещенное в этой книге фантастическое и глубоко обидное для памяти епископа Илариона сообщение есть именно плод такого доверия.

В действительности же все это – чистейшая, крайне недобросовестная провокационная выдумка возглавлявшего тогда самозванное обновленческое церковное управление архиепископа (у обновленцев – митрополита)

Евдокима (Мещерского). Пытаясь всякими способами подорвать авторитет Патриарха и его ближайших сотрудников в глазах народа, он прибег к своеобразному провокационному приему. Он уведомил Патриарха, что он, глубоко скорбя о происшедшем церковном разделении, продолжает искренно почитать Патриарха и, не признавая законным происшедшего на последнем (1923 года) обновленческом «соборе» акта низложения Патриарха, желает войти в переговоры о примирении его – Евдокима и всей обновленческой Церкви – с Патриархом. Было условлено создание смешанной комиссии из представителей Патриаршего и обновленческого управления. С патриаршей стороны были назначены Патриархом в эту комиссию два члена Синода, архиепископ Серафим (Александров) и епископ Иларион, и председатель Московского Епархиального Совета профессор протоиерей В. Виноградов. Заседание комиссии состоялось на нейтральной территории, в помещении бывшей часовни Преп. Сергия у Ильинских ворот. С обновленческой стороны явился сам архиепископ Евдоким и секретарь обновленческого церковного управления – светское лицо, являвшееся фактически при этом управлении «оком» ГПУ. На этом заседании архиепископ Евдоким, к изумлению патриаршей депутации, повел речь совсем не о «примирении» его и обновленцев с Патриархом, а о том, что Патриарх ради мира и блага Церкви должен отречься от власти и что члены патриаршей депутации должны сделать Патриарху в этом смысле предложение. Депутация, выслушав длинную речь архиепископа Евдокима, с трудом подавляя свое негодование, ответила, что ей поручено вести переговоры о примирении Евдокима и обновленцев с Патриархом, обсуждать же вопрос об отречении Патриарха она никак не уполномочена и не может; единственное, что она может и обязана сделать, это с возможной точностью передать Патриарху содержание выслушанной речи и таким образом информировать Патриарха о действительных взглядах и настроении архиепископа Евдокима и возглавляемого им управления.

С глубоким возмущением возвратились члены депутации к Патриарху и доложили ему о провокационном образе действий архиепископа Евдокима. Патриарх с обычной своей добродушной улыбкой сказал: «Так я и предполагал обман; от Евдокима другого и ожидать было нельзя». Но провокация пошла гораздо далее, чем можно было предполагать.

Через ряд дней в советских газетах появилось «интервью» архиепископа Евдокима, в котором он, в связи с указанным заседанием смешанной комиссии, заявил, что будто бы теперь «даже такие ближайшие сотрудники Патриарха, как епископ Иларион, пришли к убеждению необходимости, ради пользы Церкви, отречения Патриарха от власти и что они уже уговаривали Патриарха согласиться на это отречение». Конечно, возмущению этою клеветою архиепископа Евдокима среди участников комиссии и Патриаршего церковного Управления не было конца. Предпринят был ряд попыток поместить в советских газетах опровержение, но так как этот провокационный акт был сделан в контакте с ГПУ, то все попытки эти остались безрезультатными. Заметка же об этом «интервью» стала известна, конечно, не только по Москве, но и по всей России. В Москве, где очень хорошо знали истинное положение дела, никто в церковном мире этой заметке не поверил, но в провинции, где привыкли верить печатному слову и где епископа Илариона близко не знали, нашлось немало простодушных людей, которые не могли допустить, чтобы архиепископ говорил чистую ложь, и сами поверили этой лжи и стали невольными распространителями якобы достоверных слухов о мнимой неустойчивости незабвенного, неустрашимого и твердого, как скала, духом архипастыря – беспредельно преданного Святейшему Патриарху Тихону ближайшего его помощника.

 

Правовое положение Патриарха Тихона и Патриаршего управления этого периода

Освобождение Святейшего Патриарха из заключения было происшествием совершенно неожиданным не только для всей Советской России, но даже и для самих советских властителей. Последние три-четыре месяца перед этим событием предвещали совсем другое. Были налицо все признаки, что советская власть энергично подготовляет общественное мнение к предстоящей смертной казни Патриарха. Верховный Суд уже объявил о предстоящем вскоре судебном процессе против Патриарха, и вслед за этим центральные советские газеты «Известия» и «Правда», а также и провинциальная пресса начали изо дня в день помещать статьи и заметки с самой яростной клеветой на Патриарха, представляя его как самого злостного и опасного государственного преступника. Среди этих статей и заметок особенно злобны были статьи главарей самозванного обновленческого церковного управления: Красницкого, Введенского, епископа Антонина. От лица всевозможных рабочих организаций начали печататься резолюции против Патриарха такого же злобно-клеветнического характера. По аналогии с предшествующими политическими показательными судебными процессами для всех было ясно, что готовится в самом близком времени показательный судебный процесс – инсценировка для кровавой расправы с Патриархом. Не довольствуясь политической дискриминацией Патриарха, советская власть задумала дискриминировать Патриарха еще в чисто церковном порядке. Она хотела, чтобы на предстоящем судебном процессе был приговорен к смертной казни не Патриарх Всероссийский, а просто отвергнутый и осужденный как бы всею официальною Русскою Церковью, лишенный ею, во мнимо каноническом порядке, Патриаршего сана и монашеского чина рядовой гражданин Беллавин. С этой целью, по поручению советской власти, самозванное обновленческое церковное управление созывает в мае 1923 года большое сборище, наименованное им «Вторым Поместным Собором Русской Церкви», на котором обновленческие главари, угрожая собравшимся репрессиями ГПУ, добиваются провозглашения Патриарха лишенным патриаршего сана и монашеского чина. Один из бывших на этом «соборе» молодых епископов – Иоасаф (Шишковский) рассказывал мне лично, как произошел этот акт. Главари «собора» Красницкий и Введенский собрали для сего совещания всех присутствовавших на «соборе» епископов, и, когда начались было многочисленные прямые и непрямые возражения против предложенной этими главарями резолюции о низложении Патриарха, Красницкий совершенно открыто заявил всем присутствующим: «Кто сейчас же не подпишет этой резолюции, не выйдет из этой комнаты никуда, кроме как прямо в тюрьму». Терроризованные епископы (в том числе и сам Иоасаф) не нашли в себе мужества устоять перед перспективой нового тюремного заключения и каторжных работ концентрационного лагеря и… подписали, хотя почти все они в душе были против этой резолюции. Ни для кого из церковных людей не было сомнения, что этот приговор «собора» был сделан по прямому заданию советской власти и что теперь нужно со дня на день ожидать судебного процесса и кровавой расправы над Патриархом. Однако неожиданно вместо этого появляется официальное сообщение Верховного Трибунала о временной отсрочке предположенного судебного процесса. Но и это было понято в церковных кругах как знамение особо тщательной подготовки большевиков к этому процессу. На самом деле это было следствием совершенно внезапного переворота в планах советских властей. Под влиянием западноевропейского общественного мнения, с которым тогда большевики были принуждены еще считаться, кремлевские властители нашли необходимым отказаться от намерения учинить над Патриархом смертную казнь и даже от мысли осудить его на длительное тюремное заключение. Принят был другой план действий. Решено было окончательно дискриминировать Патриарха политически, так чтобы он лишился всякой притягательной силы для противников советской власти, а затем выпустить его на свободу, но на таком положении, чтобы его на законном основании можно было снова в любой момент лишить свободы – именно как сознавшегося преступника, ожидающего суда, и только временно и условно, до суда, выпущенного на свободу. С этой целью они добились от Патриарха того, чтобы он подписал заявление Верховному Трибуналу с признанием всех возведенных на него в обвинительном акте обвинений, «с покаянием в них и с отречением от сочувствия монархическим идеям и стремлениям», завершавшееся указанием, «что он отныне не враг советской власти».

По каким психологическим мотивам и в каких условиях подписал Патриарх Тихон это заявление? Он, насколько я знаю, никогда и никому об этом ничего не говорил (а спрашивать его об этом было бы крайне неделикатно), но никогда он и не отрицал, что действительно подписал его, но только не раз разъяснял буквально следующее: «Я написал там, что я отныне – не враг советской власти, но я не писал, что я друг советской власти» (как потом, замечу мимоходом, это должен был сделать впоследствии митрополит Сергий).

Большевикам казалось, что главная притягательная сила Патриарха для русского народа заключалась не в церковной области, а в политической: именно в том, что Патриарх был для него носителем и идейным вдохновителем монархических идей и стремлений. И они посему были убеждены, что после такого публичного отречения от этих идей и от враждебного отношения к советской власти все противники советской власти (а таковыми были, по их убеждению, все искренно верующие люди) увидят здесь полную измену их идеалам и стремлениям и решительно отвернутся от Патриарха и в церковном отношении – и Патриарх, выйдя из заключения, не сможет найти себе среди верующих и духовенства сколько-нибудь значительного количества приверженцев. Тем более, что этим приверженцам угрожала бы суровая кара за связь и сношения с находящимся под судом, сознавшимся в своих преступлениях и ожидающим сурового приговора государственным преступником. В церковном же отношении всякая притягательная сила Патриарха, по расчетам советской власти, была в корне уничтожена авторитетом «собора» 1923 года, так что и с этой точки зрения, казалось им, нельзя было ожидать, чтобы Патриарх после своего условного освобождения нашел себе сколько-нибудь значительное количество приверженцев.

Выпуская Патриарха на свободу с такими именно перспективами, советская власть не сочла нужным при освобождении обусловить ему какие-либо ограничения для его дальнейшей церковной деятельности. Наоборот, в полной уверенности, что теперь Патриарх и политически, и церковно умер для народа, что он теперь окончательно бессилен создать вокруг себя какую-либо церковную организацию, советская власть устно (устами представителя ГПУ Тучкова) объявила ему, что он по освобождении свободен в области церковной жизни предпринимать все, что найдет нужным.

Однако советская власть просчиталась в своих расчетах, ибо не учитывала, как безбожная, одного, и решающего, фактора в церковной жизни – именно того, что Дух Божий правит Церковью. Случилось совсем не то, что советские властители ожидали по чисто человеческим расчетам.

«Покаянное заявление» Патриарха, напечатанное в советских газетах, не произвело на верующий народ ни малейшего впечатления. Без малейшей пропаганды весь верующий народ, как один человек, каким-то чудом Божиим, так формулировал свое отношение к этому «покаянному заявлению»: «Это Патриарх написал не для нас, а для большевиков». «Собор» же 1923 года ни на один момент не имел для верующего народа ни малейшего авторитета: все хорошо понимали, что вся затея этого «собора» – просто проделка советской власти, никакой церковной значимости не имеющая.

В результате своего просчета советская власть очутилась перед совершенно неожиданным для нее фактом: подавляющая масса верующего народа открыто приняла освобожденного Патриарха как своего единственного законного главу и руководителя, и Патриарх предстал пред глазами советской власти не как возглавитель какой-то незначительной кучки верующих, а в полном ореоле фактического духовного вождя верующих народных масс. Опираясь на данное ему, хотя и устно, разрешение свободной церковной деятельности, Патриарх начал организовывать Церковное Управление: созвал временный Святейший Синод из трех архиереев: епископа Илариона, архиепископа Серафима Тверского (Александрова) и Тихона Уральского – и восстановил деятельность прежнего состава Московского Епархиального Совета под председательством профессора протоиерея В. Виноградова, принимавшего также участие и в некоторых важнейших заседаниях Святейшего Синода. Но так как советская власть уже признала законным церковным управлением всей Русской Православной Церкви самозванное обновленческое церковное управление, то это Патриаршее Управление, с точки зрения советской власти, являлось нелегальным контруправлением, не имеющим права на существование, а сам Патриарх в официальных советских органах печати «Известия» и «Правда» именовался уже «бывшим Патриархом». Это «нелегальное» Патриаршее управление советская власть не решилась ликвидировать, с одной стороны, в силу данного Патриарху устного обещания свободы церковной деятельности, а с другой стороны, чтобы не скомпрометировать себя в глазах Западной Европы, внимательно следившей за той свободой, которую советская власть дала Патриарху в угоду общественному мнению европейских народов. Однако и примириться с фактом возрождения и укрепления патриаршей власти Патриарха Тихона советская власть никак не хотела и потому начала в лице начальника церковного отдела центрального ГПУ Тучкова скрытую закулисную, но беспрерывную подрывную работу, с целью взорвать патриарший авторитет и Патриаршее Управление изнутри. Отношение Тучкова к Патриаршему Управлению – это было нечто вроде игры кошки с мышкой. С одной стороны, он дает постоянно чувствовать Патриаршему Управлению то, что оно и без того хорошо чувствовало и сознавало, а именно: что оно – нелегальная организация, не имеющая в Советской России права на существование, и потому в любой момент ГПУ при малейшем неудовольствии может это управление закрыть и всех членов его переарестовать. А с другой стороны, тот же Тучков ультимативно предъявляет к нему требования о проведении в церковную жизнь различных мероприятий, и притом таких, проведение которых равносильно было актам сознательного саморазвала, самоуничтожения. Каждое такое требование сопровождалось обещанием дарования легализации в случае исполнения и угрозами разгона, уничтожения органов Церковного Управления и ареста всех его членов – в случае неисполнения. Под постоянным гнетом таких неприемлемых к исполнению требований ни один член Патриаршего Управления, идя утром в Управление, не мог быть уверен, что он не будет там арестован за участие в нелегальном учреждении или что он не найдет патриаршее помещение уже запечатанным. Под таким же страхом находились и все посетители Патриаршего Управления. Помимо того, Тучков время от времени вызывал к себе в помещение ГПУ то одного, то другого члена Управления, а прежде всего архиереев, и требовал от них согласия на проведение того или другого его требования, и в случаях несогласия арестовывал на одну, две или три ночи. И такая игра «кошки с мышкой» с Патриаршим Управлением продолжалась до самой кончины Патриарха.

Среди длинного ряда намеренно разрушительных для церковной жизни патриаршей церкви требований Тучкова должно отметить прежде всего требование введения «поминовения властей» за богослужениями и требование введения в церковную жизнь нового стиля.

 

Поминовение «властей» за богослужением

Ультимативное требование о введении в богослужение поминовения советской власти было предъявлено Святейшему Патриарху со стороны ГПУ и, в частности, со стороны тогдашнего вершителя судеб Русской Церкви Тучкова почти тотчас же по освобождении Патриарха, с мотивировкой, что так как организованное Патриархом Церковное Управление и вся связанная с ним организация патриаршей церкви является нелегальной, то она может быть до некоторой степени еще терпима при непременном условии формального признания Патриархом советской власти de jure, а не de facto лишь (каковой позиции Патриарх почти открыто держался до его ареста в мае 1922 года). Актом такого формального, открытого и прямого признания советской власти de jure и должен был быть, по мысли Тучкова, акт издания патриаршего указа о введении поминовения властей за богослужением. Конечно, в таком акте признания советской власти de jure со стороны Патриарха эта власть не имела ни малейшей внутренней нужды (в смысле ее устойчивости), но она хотела этим актом самым решительным и окончательным образом скомпрометировать Патриарха политически – как на внешнем фронте, среди русской эмиграции, так, особенно и прежде всего, среди того церковного народа, который теперь снова встал под церковное водительство Патриарха. Этот акт, по расчетам ГПУ, должен был решительно отпугнуть, оторвать народ от Патриарха политически, а через то, как оно было убеждено, и религиозно-церковно.

В свою очередь, Патриаршее Управление хорошо понимало не только эту сторону дела, но еще и другую, не менее опасную – ту крайнюю остроту горечи оскорбленного религиозного чувства верующих, которое не могло примириться с упоминанием за богослужением, и тем самым с церковным санкционированием, безбожной советской власти. К тому же этим упоминанием у богослужения отнималось еще нечто дорогое для угнетенного народного сердца: здесь, в стенах храма, за богослужением, где все оставалось неизменно по старине, русский человек чувствовал себя доселе как бы на блаженном острове (единственном только во всем царстве советского режима), на который еще не проник вовсе этот режим. Здесь русский человек отдыхал душою не только религиозно, но и от всех кошмарных условий и впечатлений жизни под коммунистическим режимом. Здесь для него был драгоценный остаток другого мира – мира Святой Руси. Введение в богослужение упоминания советской власти означало «ложку дегтя в бочку меда». Таким образом, введение этого поминовения в богослужение угрожало Патриаршей Церкви глубоким потрясением как чувства народной привязанности к Патриарху (а на нем-то главным образом держалась внутренняя незыблемая спайка всего организма Патриаршей Церкви), так и особенно тяготения верующих людей этой эпохи русской жизни к богослужению вообще и, в частности, к богослужениям именно в храмах Патриаршей Церкви, где, в противоположность обновленческим храмам, религиозное чувство не было доселе оскорбляемо каким-либо проявлением общности с безбожной властью.

Но требование об издании указа о поминовении советской власти было поставлено Патриаршему Управлению ультимативно и настойчиво-решительно. Положение для Патриаршего Управления создалось крайне критическое. Отказаться от исполнения этого требования ГПУ означало в глазах советской власти открытый отказ от признания советской власти de jure, в то время как такое признание, хотя и подневольное, было уже дано всеми слоями русского народа и западноевропейскими державами. А с таким отказом Патриаршее Церковное Управление и вся патриаршая церковная организация, как нелегальная, теряли всякое право на какую-либо терпимость со стороны советской власти. Не было никакого сомнения, что в результате этого отказа должен неминуемо последовать полный разгром Патриаршего Управления в центре и на местах и насильственное возвращение всей церковной организации – большевистским кровавым террором – под ненавистное иго обновленческого церковного управления, от которого только что избавились приходы и епархии с освобождением Патриарха и организацией им своего законного Церковного Управления. Нужно было спасать Церковь от нового обновленческого ига, сохранить ее под управлением Патриарха. В такой критической ситуации Патриарх вынужден был дать ГПУ принципиальное согласие на издание указа о поминовении советской власти за богослужением.

Патриаршему Управлению теперь выпала трудная задача – выработать такую формулу поминовения, которая бы менее всего претила религиозным и политическим чувствам молящегося народа, и в то же время была приемлема и для советской власти. Над этим особенно много потрудился епископ Иларион. Форма поминовения царской власти имела личный характер (имя Государя). Формуле поминовения советской власти решено было дать характер безличный: поминовение «власти» вообще, без имен ее носителей. Формула поминовения царской власти заключала в себе поминовение именно верховной власти. В новую формулу вносится поминовение просто «властей», каковое понятие обнимает не верховную лишь власть, но все вообще «власти» в государстве сверху донизу, носителями которых были не только безбожные коммунисты, но и тайные верующие христиане (подобно как в евхаристической молитве Василия Великого – «помяни, Господи, всякое начало и власть, и иже в палате братию нашу»). Но самое главное – в формуле царского поминовения ясно выражалось моление о благоденствии власти: «о еже покорити под нози его всякого врага и супостата». В новой же формуле не было никакого дополнительного выражения, которое бы указывало, о чем, собственно, нужно молиться при поминовении «властей» – об их ли благоденствии, или же их вразумлении и обращении на путь истины (подобно как в евхаристической молитве Василия Великого: «возглаголи в сердца их благая о Церкви Твоей и всех людей Твоих благия во благости соблюди, лукавыя – благи сотвори»), или же, наконец, об избавлении от нее. На сугубой ектении в формулу поминовения внесены были слова евхаристической молитвы св. Василия: «да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте». Но и это дополнение нисколько не определяло, о чем, собственно, нужно молиться в отношении «властей», чтобы верующие имели «тихое и безмолвное житие». Одним словом, выработана была формула поминовения «властей» без выражения какого-либо – положительного или отрицательного – отношения к ним: «о стране Российской и о властех ее».

К счастью, этих внутренних тенденций новой формулы Тучков не заметил, но зато он заподозрил здесь другую тенденцию, в которой епископ Иларион и Патриаршее Управление здесь были вовсе неповинны. Ознакомившись с формулой, Тучков в самой резкой форме поставил Патриаршему Управлению вопрос: «А почему здесь не отмечено, что дело идет именно о советских властях?! А может быть, вы здесь разумеете и приглашаете молиться о ваших белогвардейских властях… о (Вел. Князе) Николае Николаевиче и его приспешниках?!» Тучков категорически потребовал вставить в формулу слово «советских»… «о стране Российской и о советских властях ее». Требование это было решительно неприемлемо для Патриаршего Управления, так как более одиозного и нетерпимого для слуха молящихся слова трудно было и придумать. Но в то же время нелегко было и придумать достаточно убедительные для Тучкова возражения против вставки этого слова. Однако после длинных переговоров такое возражение было найдено: епископу Илариону удалось наконец убедить Тучкова, что слово «советский» никак нельзя вставить в богослужебную формулу потому, что это слово «русское», а все богослужение в Патриаршей Церкви, согласно нерушимому закону (который дерзнули нарушить обновленцы) Русской Церкви, совершается на славянском языке. На этот довод Тучков в конце концов сдался. «Ну так и быть, – заявил он патриаршей делегации, – пусть будет по-вашему: мы во внутренние порядки ваших культовых отправлений вмешиваться не желаем».

Согласованная таким образом с Тучковым формула поминовения властей была принята особым постановлением Святейшего Синода и разослана указами к исполнению по всем епархиям и приходам, а также была обнародована Тучковым и через советские газеты.

Добившись этого акта, Тучков считал свою цель дискриминации Патриарха уже достигнутой и мало интересовался, насколько разосланные Патриаршим Управлением об этом указы в действительности исполняются на местах, в приходах. Видимо, он интересовался и до некоторой степени следил за исполнением этих указов только при патриаршем и отчасти архиерейских служениях, за которыми, как правило, всегда присутствовали специальные агенты ГПУ. И, видимо, также никаких инструкций от него в этом направлении органы ГПУ на местах не получали. Во всяком случае, не было известно ни одного случая, чтобы где-либо органы ГПУ привлекли кого-либо из духовенства к ответственности за непоминовение властей. В свою очередь, Патриаршее Управление, конечно, не имело никакого желания следить за исполнением этих указов. Вследствие этого акт введения поминовения властей за богослужением прошел для верующего народа совершенно безболезненным образом. Народ отнесся к этому акту совершенно спокойно, понимая, что Патриарх принужден был здесь уступить только ради бытия патриаршей Церкви. Но, конечно, слышать за богослужением эту формулу с напоминанием о безбожной власти всем было крайне неприятно. Остроумные приходские диаконы нашли исход – вместо выражения: «О стране Российской и властех ее» они стали употреблять созвучное выражение – «и областех ее». В других местах стали употреблять эту формулу только однажды за богослужением, и именно на начальной великой ектении, когда в храме бывает налицо еще очень мало богомольцев. В иных местах стали употреблять эту формулу не каждый день и не за каждым богослужением. А затем постепенно поминовение властей в приходских храмах, по крайней мере в Московской епархии, незаметно почти совсем прекратилось и сохранилось только при патриарших и отчасти архиерейских служениях. Так кончилось дело только потому, что в этот момент ГПУ заинтересовано было только самым актом постановления о введении в богослужения поминовения советской власти как актом, который должен политически дискриминировать Патриарха и Патриаршее Управление в глазах церковных русских людей и тем взорвать единство Патриаршей Церкви. Не добившись же этой цели путем указанного акта, советская власть тотчас делает новую попытку взорвать Патриаршую Церковь изнутри: она предъявляет требование о введении в церковную жизнь нового стиля.

 

Новый стиль

Введение Святейшим Патриархом нового стиля в церковную жизнь и быстрая его отмена представляют собою для Запада крайне загадочный факт. Было немало попыток его объяснения, но все они представляют собою лишь теоретические предположения, исходящие из европейских условий церковной жизни и вовсе не соответствующие тому, что в действительности было и представимо только в советских условиях жизни Церкви.

Новый стиль – это чисто большевистское нововведение на Руси и для народного сознания как бы большевистская печать или эмблема большевистского режима на всем течении русской земли. Поэтому новый стиль был воспринят русским народом как столь же одиозное явление, как и самый большевистский режим. Но в гражданской жизни введение этого стиля было малочувствительно для народных масс: для них это было только переименование одних чисел месяца в другие и, таким образом, некоторое, так сказать, арифметическое затруднение. Совсем другое означало для народа введение нового стиля в церковную жизнь. Здесь это означало коренную ломку всего его исторически сложившегося церковного быта и бытового мировоззрения. Поэтому если бы введение нового стиля в церковную жизнь последовало даже в царское время и за авторитетом священной власти Государя, то и тогда это вызвало бы в народных массах весьма настойчивую оппозицию и, быть может, новый раскол «старостильников». Но в данный момент новый стиль являлся для верующего русского народа как бы «антихристовой печатью», печатью безбожной тирании большевизма, и введение его в церковную жизнь воспринималось верующим сердцем как большевизация церковной богослужебной жизни. Мало того, так как после ареста Патриарха введение нового стиля в церковную жизнь учинило самозванное обновленческое церковное управление, которое справедливо рассматривалось всеми как церковное разветвление, или, так сказать, alter ego ненавистного большевистского ГПУ, то новый стиль стал для народного сознания столь же ненавистной эмблемой ненавистных обновленцев, и введение его в церковную жизнь Патриаршей Церкви должно было неминуемо быть воспринято верующим сердцем как оскорбительная для него «обновленизация» Патриаршей Церкви, как потрясающий знак того, что и Патриаршая Церковь пошла по пути обновленчества.

Ввиду этого введение нового стиля для Патриаршей Церкви означало не что иное, как мероприятие неминуемого саморазвала, и поэтому на настойчивое требование советской власти введения в церковную жизнь нового стиля Патриарх в течение двух-трех месяцев отвечал категорическим отказом. Советская власть для своего требования представляла довольно сильную мотивировку государственно-хозяйственного характера: рабочие-де фабрик и заводов празднуют и не работают в великие церковные праздники по новому стилю (тогда большевики еще сохраняли эти праздники в своем законодательстве), но когда эти праздники наступают и по старому стилю, они массовым образом самовольно уклоняются от работы в эти дни: для государства получается громадный хозяйственный ущерб. Но и Патриарх имел со своей стороны не менее сильный аргумент для своего отказа: введение нового стиля означало откол Русской Церкви от всей Восточной Православной Церкви, от единства церковной жизни со всеми восточными патриархами и поместными церквами. И пред силой этого аргумента советская власть сочла за нужное отступить. Но ненадолго.

В том же 1923 году произошло в жизни Восточной Православной Церкви событие, которое дало советской власти возможность устранить в сознании Патриарха и Патриаршего Управления этот, казалось, непреодолимый против нового стиля аргумент, именно: «Всеправославный церковный конгресс» в Константинополе под председательством тогдашнего Константинопольского Патриарха Василия. На этом конгрессе, как известно, большинством было принято решение ввести новый стиль в богослужебную жизнь Православной Церкви. Советская власть постаралась заполучить от Патриарха Василия официальную копию этого постановления и вручила его Патриарху Тихону, но, конечно, намеренно не сообщила, что это постановление конгресса фактически было принято не всеми Восточными Патриархами и Патриархатами. Патриаршее же Управление, оторванное от каких-либо прямых сношений с прочими поместными Церквами, не имея возможности получения каких-либо и каким-либо образом известий о церковной жизни за пределами Советской России, ничего вообще об обстоятельствах, связанных с этим конгрессом, не знало. Вследствие этого и Патриарх, и Патриаршее Управление, получив официальную копию означенного постановления, почувствовали себя перед угрозой двух чрезвычайных опасностей. С одной стороны, они лишились единственного веского в глазах советской власти аргумента против нового стиля – ссылки на православный Восток и всю Православную Церковь – и теперь остались безоружными против обвинения, что они отказываются от введения нового стиля исключительно по «контрреволюционным» мотивам. С другой стороны, встала другая, и еще более грозная, опасность – и уже чисто церковного характера: опасность отрыва Русской Церкви от единства церковной и богослужебной жизни со всей остальной Православной Церковью, которая, как вытекало для Патриаршего Управления из текста постановления Всеправославного Конгресса, уже приняла новый стиль, и этот стиль теперь мог быть законно представлен и верующему русскому народу не как безбожный и обновленческий, а как освященный авторитетом всей Православной Церкви. Под угрозой этих двух серьезнейших опасностей и опираясь на мнимо общецерковный авторитет конгресса, Патриарх и Патриарший Синод в сентябре 1923 года постановили неотложно принять новый стиль в церковную жизнь, но ввести его так, чтобы предстоящий Рождественский пост фактически обнимал полностью законный срок – 40 дней и поэтому фактически начался 15 ноября уже по новому стилю (2 ноября по старому).

По поручению Патриарха епископ Иларион составил соответствующее патриаршее послание, где введение нового стиля мотивировалось ссылкой на постановление Всеправославного Конгресса, возглавленного Константинопольским Патриархом, и необходимостью сохранять единство богослужебной жизни со всей Православной Церковью, уже принявшей новый стиль. Опубликование этого патриаршего послания последовало 1 октября ст. ст., в праздник Покрова Божией Матери при патриаршем служении в Московском Покровском монастыре. До самого момента «запричастного стиха» никто из сослуживших Патриарху не знал, кому он поручит прочтение своего послания. Все полагали, что громогласному протодиакону. Но вот Патриарх вдруг подозвал старейшего по положению из сослуживших ему иереев – председателя Епархиального Совета проф. протоиерея Виноградова и, вручив ему рукописный (единственный в этот момент) текст послания, предложил ему тотчас прочесть послание перед народом. Обладая слабым голосом, отец Виноградов пытался отказаться, ссылаясь на то, что при слабости голоса и плохой акустике громадного храма мало кто услышит его чтение. Но Патриарх с обычной ему улыбкой возразил: «Ну это ничего, ничего, прочитайте вы, прочитайте». В результате недостаточно громкого чтения отца Виноградова только передние ряды богомольцев могли, и только частично, расслышать кое-что из послания; до подавляющей же массы богомольцев долетали только отдельные слова, из которых она могла лишь понять, что речь идет о новом стиле; а что именно о нем здесь возвещалось – осталось для нее неясным. Может быть, и даже вернее всего, благодаря именно этому народная масса, переполнявшая храм, никак не реагировала на послание ни в храме, ни около него. Но некоторые из духовенства за последовавшей после богослужения торжественной трапезой шутя говорили отцу Виноградову: «Ну, хорошо, что вы так читали, что трудно было расслышать и понять, а то нашлось бы немало ревнителей старого стиля, которые вас непременно побили бы, считая, что вы от себя это читали». После, в частной беседе, он спрашивал Патриарха: «Почему вы настаивали, чтобы я именно читал ваше послание, тогда как вы хорошо знаете, что у меня голос слишком мало подходит для такого всенародного чтения?» Патриарх с улыбкой ответил: «Это ничего, ничего… Вы не беспокойтесь об этом». Впечатление было такое, что и сам Патриарх опасался нежелательной реакции на послание из среды присутствовавшей в храме народной массы.

Итак, патриаршее послание о новом стиле было в Покровском монастыре таким образом торжественно оглашено, но до народа, собственно, не дошло, а оно имелось и осталось только в Патриаршем Управлении, и то только в одном, единственном рукописном экземпляре. Чтобы фактически ввести новый стиль в церковную жизнь, возможно менее безболезненно, необходимо было, чтобы послание было напечатано и разослано епархиальным архиереям при указах Святейшего Синода, и по всем приходам всех епархий – при указах соответствующих Епархиальных управлений, и притом с таким расчетом времени, чтобы экземпляры послания и сопроводительные указы дошли всюду своевременно, то есть не позже, по крайне мере, 1 ноября ст. ст. – 14 ноября н. ст.; иначе Рождественский пост не мог бы фактически начаться 15 ноября по н. ст. Патриаршее Управление имело все основания опасаться, что верующие народные массы решительно откажутся праздновать праздник Рождества Христова, прежде чем исполнится законное число (40) дней Рождественского поста. Так как для прохождения указов Святейшего Синода до архиереев, а от архиереев епархиальных указов до благочинных, от благочинных по приходам требовалось времени не менее 10 дней, то рассылка указов Святейшего Синода должна была быть произведена не позже как за десять дней до 14 ноября н. ст. – самого позднего дня своевременного объявления в приходах начала Рождественского поста. Ввиду этого Патриаршее Управление должно было уже к 1–3 ноября иметь в своем распоряжении все печатные экземпляры патриаршего послания. Но этого-то как раз и не случилось. И это обстоятельство повлекло отмену нового стиля.

После того как патриаршее послание о новом стиле было торжественно оглашено за богослужением в присутствии самого Патриарха перед массой народу и об этом факте оповещено было во всех советских газетах, как центральных, так и на местах, и в московских церквах везде начали служить по новому стилю, Тучков решил, что теперь Патриархом сделан шаг бесповоротный, такой шаг, которым он уже окончательно обязал себя перед русским народом и всем миром фактически ввести новый стиль. Тучков решил поставить дело так, чтобы народ оказал, на почве введения нового стиля, возможно большую оппозицию Патриарху. А так как все основания к такой оппозиции очень убедительно устранялись содержанием патриаршего послания, то Тучков решил лишить Патриаршее Управление возможности разослать вместе с указами о введении нового стиля и объясняющее весь вопрос патриаршее послание. По его указанию типография задерживала печатание со дня на день на неопределенное время, оправдываясь недостатком времени. По просьбе Патриаршего Управления Тучков обещал ускорить печатание послания, но не исполнил обещания. Послание не было напечатано и в советских газетах. А вместо того в центральных советских газетах, по инспирации Тучкова, была в это время напечатана заметка, единственной целью которой могло быть только настроить верующий народ Патриаршей Церкви против принятия нового стиля. В этой заметке сообщалось, что так называемый Всеправославный Конгресс, вынесший решение о введении в церковную жизнь нового стиля, был обновленческого характера, а созвавший его патриарх Константинопольский Василий – обновленцем. Таким образом народу внушалось, что введением нового стиля Патриарх Тихон и сам переходит на сторону обновленцев и туда же ведет весь доверяющийся ему народ. Более действенной агитации среди верующего народа против принятия нового стиля трудно было и придумать. Хорошо зная, что без разрешения Тучкова ни одна заметка о церковных делах не может быть напечатана в центральных советских газетах, Патриаршее Управление посылает к Тучкову делегацию с протестом против помещения такой заметки, пытающейся сорвать такое важное для государства, по мнению Тучкова, мероприятие, как введение нового стиля в церковную жизнь. Тучков, благодушно улыбаясь, отвечает, что он будто бы ничего об этой заметке не слыхал и не знает. А на вопрос, почему послание до сих пор не печатается, следует равнодушный ответ: «Да, я говорил, но они почему-то меня не послушали; поговорите сами с типографией». Делегация спросила, почему он сам относится к этому теперь так равнодушно, тогда как все время настойчиво требовал от Патриархии немедленного введения нового стиля, обещая даже за это легализацию Патриаршего Управления? Тучков ответил: «Раньше я все же думал, что вы перестанете быть контрреволюционерами, но теперь я не имею на это надежд». Делегация указала, что если в течение ближайших дней послание не будет напечатано, будет уже поздно и придется возвратиться на старый стиль. Будучи вполне убежден, что возвращение к старому стилю для Патриарха теперь уже совершенно невозможно, Тучков ответил тем же равнодушно-холодным тоном:

«Ну уж вы там как хотите… дело ваше».

Но Тучков весьма ошибался в действительном положении дела с введением нового стиля. Святейший Синод решил указов о введении нового стиля епархиальным архиереям не посылать, пока не будет возможности получить из типографии экземпляры послания и приложить послания к указам. Таким образом епархии указов в это время еще не получили и посему нового стиля у себя официально не объявляли и не вводили. Что касается Московской епархии, то, заранее предполагая возможность провокации со стороны Тучкова и заранее приготовляясь к возможности в этом случае безболезненного «отступления на старые позиции», епископ Иларион совместно с председателем Епархиального Совета проф. протоиереем В. Виноградовым испросили у Патриарха разрешения указы о введении нового стиля разослать тотчас же только по церквам одного города Москвы (духовенство и народ которой были непосредственными свидетелями оглашения патриаршего послания в храме Покровского монастыря в присутствии самого Патриарха) и таким образом фактически ввести новый стиль только в городе Москве. В отношении же прочих церквей всей Московской епархии испрошено было разрешение таких указов не посылать до напечатания и рассылки объясняющего дело патриаршего послания, и таким образом в этих церквах нового стиля официально тоже не объявлять и не вводить.

Таким образом, новый стиль был официально объявлен и введен исключительно только в церквах города Москвы, и нигде больше. При такой ситуации можно было, чего Тучков не подозревал, легко, в случае нужды, возвратиться на старый стиль. Так и пришлось сделать. Когда оказалось, что и к 5 ноября нового стиля послание еще не напечатано, то Патриаршее Управление, упираясь на брошенную Тучковым делегации неосторожную фразу – делайте, как хотите – сочло себя вправе возвратиться на старый стиль. С согласия Патриарха, по распоряжению епископа Илариона (как управляющего Московской епархией) Московский Епархиальный Совет около означенного числа разослал по московским церквам указы, в которых сообщалось, что, вследствие задержки с печатанием патриаршего послания, введение нового стиля откладывается на неопределенное время. Получив такие указы, все московские приходы, три недели тому назад, хотя и вполне спокойно и покорно воле Патриарха, но с большим прискорбием перешедшие на новый стиль, теперь тотчас же с большой радостью возвратились на старый. На другой же день от нового стиля в церковной жизни патриаршей Москвы не осталось и следа. Такой оборот дела был совершенно неожиданным для Тучкова. Но он попытался поправить дело своеобразной своевольной дерзкой выходкой. Он приказал типографии наконец напечатать патриаршее послание и, хотя он знал, что оно уже отменено, распорядился расклеить его на всех афишных столбах Москвы. Этим путем он хотел явно ввести в заблуждение церковных людей, приезжающих из провинции, чтобы те, читая расклеенные везде экземпляры послания, думали, что новый стиль действительно введен и действует в московских церквах. Но и здесь Тучков имел мало успеха: все приезжающие в Москву церковные люди, смущенные тем, что они читали в послании, спешили обратиться за справками в ближайшую московскую церковь, а там им с торжеством объясняли, что «это было, да прошло». Раздраженный неудачей этой новой своей попытки взорвать изнутри Патриаршее Управление и Патриаршую Церковь, Тучков обрушил свой гнев на двух лиц, которых он считал главными виновниками своей неудачи, – епископа Илариона и протоиерея Виноградова. Епископа Илариона он вскоре арестовал и отправил в концентрационный лагерь, а отцу Виноградову запретил появляться в Патриаршем Управлении и принимать в нем какое-либо участие на два месяца, угрожая в противном случае и ему судьбою епископа Илариона. За это время, в декабре месяце Тучков опубликовал в советских газетах новое «патриаршее послание», в котором сообщалось, что Патриарх объявленного им нового стиля не отменял, но что разрешается на местах, с согласия местных советских властей, праздновать наступающий праздник Рождества Христова и по старому стилю. Какого происхождения был тот «документ», мне не удалось выяснить, так как он через Патриаршее Управление вовсе не проходил, никому он не рассылался и дальше советских газет не пошел; ни оригинала его, ни копии не имелось, и, главное, никакого применения он в церковной жизни не имел. Везде и всюду в Патриаршей Церкви, беспрепятственно со стороны советских властей, служили по старому стилю. Видимо, этот документ, кстати сказать, составленный кем-то и как-то наспех, понадобился Тучкову, чтобы затушевать перед какими-то высшими советскими властями полную неудачу своих махинаций при попытке навязать Патриаршей Церкви новый стиль.

После этого вопрос о введении нового стиля в Патриаршей Церкви не поднимался со стороны советской власти до осени 1924 года. В это время при ЦИКе образовался особый комитет по церковным делам. Председателем этого комитета был Смидович, который, в противоположность Тучкову, производил впечатление серьезного государственного человека. Он пригласил к себе на совещание по вопросу о новом стиле представителей от Патриаршей Церкви и обновленческого управления. Со стороны Патриаршей Церкви явились: епископ Николай (Добронравов) – выдающийся представитель старого ученого московского духовенства, магистр богословия, автор магистерской диссертации об обете Иеффая, архиепископ Серафим (Александров) и проф. протоиерей Виноградов. Со стороны обновленцев – протоиерей Красотин. Совещание состоялось в присутствии Тучкова во втором доме Советов на углу Никитской улицы, где принимал просителей и сам Калинин. Совещание открылось вступительной речью председателя Смидовича, имевшей чисто деловой тон и характер и вскрывавшей серьезные хозяйственные государственные трудности, возникавшие из наличия в церкви старого стиля при узаконенном в гражданском быту новом стиле, и именно из факта, что рабочие фабрик и заводов празднуют и не работают каждый праздник дважды: и по новому стилю – в законном порядке, и по старому – в своевольном порядке, или, лучше сказать, беспорядке. Смидович обращался к патриотическому чувству и государственному разуму собравшихся и просил прийти на помощь государству установлением единого стиля, а именно нового. От делегации первым говорил протоиерей Красотин, речь которого представляла собой грязный поток самой бесцеремонной клеветы на «тихонцев», которые будто бы исключительно из контрреволюционных побуждений отказываются от принятия нового стиля и тем затрудняют и обновленцам повсеместное введение у себя этого стиля. Во время этой совершенно неделовой речи Смидович углубился в разбор каких-то лежавших перед ним бумаг и явно показывал, что от представителя обновленцев он ничего нового и значительного не ожидает. Но зато он сразу превратился в слух и внимание, когда заговорил представитель Патриаршей Церкви епископ Николай, который, совершенно игнорируя легкомысленные клеветнические выпады Красотина, спокойно и деловито стал разъяснять, что при всем сочувствии к хозяйственным нуждам советского государства, Патриаршая Церковь, по целому ряду канонических и церковно-бытовых причин, никак не может принять новый стиль. Длинная обстоятельная речь епископа Николая охватывала вопрос всесторонне и исчерпывающе. Архиепископу Серафиму оставалось только заявить о своем полном единомыслии с епископом Николаем. Но это решительное и безусловное отклонение нового стиля не удовлетворило Смидовича, и он попытался еще раз, и, по-видимому, совершенно искренно, апеллировать к патриотическому чувству, обрисовывая в ярких красках крайне затруднительное положение, создаваемое массовым прогулом рабочих в церковные праздники по старому стилю. На эту, в своем роде весьма убедительную, речь третий представитель Патриаршей Церкви проф. протоиерей Виноградов ответил еще более убедительным даже, как оказалось, для самого Смидовича аргументом против введения нового стиля. «Государственная власть, – ответил он, – требуя от нас введения нового стиля, требует тем от патриаршей Церкви, во имя хозяйственных интересов государства, чрезвычайной жертвы, затрагивающей коренные основы ее организации и долженствующей неминуемо вызвать в ней крайне опасное внутреннее потрясение. Но мы хотели бы знать, может ли государственная власть гарантировать нам, что эта крайне рискованная для нас жертва не окажется вскоре же совершенно ненужной и бесполезной для советского государства, стоящего на почве самой резкой антирелигиозной идеологической позиции коммунизма? Мы хотели бы именно получить от вас, как от авторитетного представителя власти, авторитетный ответ на следующий вопрос: может ли советская государственная власть дать нам твердую гарантию в том, что она через тот или другой период времени, через несколько месяцев или год-два, из чисто антирелигиозных побуждений, не отменит вовсе празднование церковных праздников и по новому стилю, перейдя на какие-либо другие праздники чисто гражданского характера? Ведь без этой твердой гарантии Церковь рискует рано или поздно оказаться в самом невозможном, трагическом положении: ради угождения государству она, положим, перейдет, вопреки воле верующего своего народа, на празднование праздников по новому стилю, чтобы праздновать их вместе с государством, а государство вдруг, исходя из антирелигиозных мотивов, вовсе перестанет признавать и праздновать церковные праздники даже и по новому стилю. Что же тогда останется делать Церкви? Продолжать держаться нового стиля, когда это уже совсем не нужно для государства, а для верующего народа останется по-прежнему крайне отталкивающим нововведением, было бы совершенно бесцельно и безрассудно, а возвратиться к старому стилю невозможно без неминуемого нового и еще более опасного для Церкви внутреннего потрясения и даже хаоса».

Эта новая постановка вопроса о новом стиле, видимо, была для Смидовича совершенно неожиданной и при явной ее основательности привела Смидовича в некоторую растерянность. В явном смущении он вполголоса как-то невнятно почти пробормотал в том смысле, что он на этот вопрос дать решительного и определенного ответа не может. И тотчас, ссылаясь на необходимость для него сейчас же отправиться на какое-то другое правительственное заседание, объявил настоящее совещание оконченным, причем распрощался со всеми делегатами самым любезным образом.

С тех пор вопрос о новом стиле, насколько мне известно, уже более не возбуждался в Патриаршем Управлении ни Тучковым, ни какой-либо административной советской инстанцией.

 

«Покаяние» протоиерея Красницкого

В книге протопресвитера М. Польского «Каноническое положение высшей церковной власти в СССР и за границей» (1948 год) имеется сообщение чрезвычайного интереса: «24 мая 1924 года Патриарх учредил при себе Высшее Церковное Управление, приняв в его состав «покаявшегося» лидера живоцерковников прот. Красницкого… Ввиду всеобщего церковного протеста Патриарх закрыл его (резолюция 24 июня 1924 г., № 523), отстранив прот. Красницкого». Все это сообщение основано на излишнем доверии к сообщениям советских газет. Я считаю долгом решительно заверить, что в действительности никакого «Высшего Церковного Управления» с участием Красницкого Патриарх вовсе никогда не учреждал. Такового вовсе при Патриархе не существовало и потому «закрывать» его с отстранением Красницкого Патриарху не пришлось. В действительности существовал лишь мертворожденный проект учреждения такого «Высшего Церковного Управления» с участием в нем «покаявшегося» Красницкого. Но этот проект так и остался только проектом, не получившим ни малейшего осуществления. Своим происхождением этот проект обязан новой попытке Тучкова взорвать Патриаршую Церковь изнутри путем возбуждения церковного народа против Патриарха и Патриаршего Церковного Управления как якобы изменивших своей непримиримости в отношении ненавистного народу обновленчества и вставших на путь усвоения обновленческих принципов и даже принявших в свой состав ненавистных церковному народу главарей обновленчества. А ведь Патриарх тем именно и дорог был церковному народу, что он освободил этот народ от ига обновленческих самозванцев, орудовавших в Церкви всеми приемами и средствами ГПУ и рвавших священные традиции Русской Церкви.

Эта новая подрывная попытка Тучкова на этот раз начинается не с «требования», а с «доброжелательного» предложения. Патриаршее Управление с самого начала своего существования не переставало со дня на день добиваться у ГПУ, а точнее сказать, у Тучкова, согласия на легализацию, без какого-либо согласия которого обращаться за этим к высшим административным инстанциям было бесполезно: там без этого согласия ГПУ и разговаривать о легализации было невозможно. Тучков ставил разные неисполнимые или трудноисполнимые условия, среди которых самое непременное и в то же время самое неприемлемое было требование заочного суда и лишения сана всех архиереев, бежавших от большевиков за границу и образовавших в Карловцах новый церковно-административный центр Заграничной Церкви. На это требование Патриарх отвечал самым решительным отказом. Таким образом, вопрос о легализации, так крайне необходимой для сколько-нибудь сносного функционирования центральных и местных органов Патриаршего Управления, вплоть до приходских священников и Приходских Советов, безнадежно застревал на мертвой точке. Но весною 1924 года Тучков вдруг занял в вопросе легализации как будто самую доброжелательную позицию и сам указал, как обойти этот мертвый пункт. Он объяснил Патриаршему Управлению, что главное препятствие к легализации Патриаршего Управления лежит, собственно, не в вопросе о лишении сана заграничных архиереев, а в том, что в Патриаршем Управлении сидят исключительно все люди, которым советская власть доверять не может, а вот если бы Патриаршее Управление включило бы в свой состав хоть одного такого члена, к которому советская власть имеет полное доверие, то для легализации Патриаршего Управления не будет никаких препятствий, и в этом случае советская власть согласна на существование при Патриархе в полном составе обоих органов высшего церковного управления, предусмотренных собором 1918 года Святейшего Синода и Высшего Церковного Совета. Предложение Тучкова, конечно, было крайне соблазнительное: обещалась легализация без неисполнимого и никак не приемлемого условия в отношении заграничных иерархов! На запрос Патриаршего Управления Тучкову: кого же, собственно, он имеет в виду как лицо, пользующееся полным доверием власти, не обновленца ли какого? – Тучков ответил: «Да, обновленца, но он… готов покаяться». И назвал совершенно неожиданно имя Красницкого. Этот протоиерей, один из трех главных вождей обновленчества, в это время разошелся со своими остальными двумя сотоварищами Введенским и епископом Антонином и отказался состоять в подчинении обновленческому центру – вновь образованному (после освобождения Патриарха) «Священному Синоду», возглавленному архиепископом (у обновленцев – митрополитом) Евдокимом (Мещерским). Ввиду этого казалось вероятным, что, оказавшись, так сказать, на распутье, Красницкий может пойти на примирение, путем покаяния, с Патриархом. По инструкции Тучкова Красницкий действительно явился к Патриарху и выразил согласие принести письменное покаяние, но при условии включения его в Патриаршее Управление. Тучков, в свою очередь, подтвердил свое согласие на учреждение при Патриархе обоих органов высшего церковного управления и предложил составить проект личного состава обоих этих органов с непременным включением сюда Красницкого. Такой проект и был выработан в Св. Синоде, причем Красницкий был включен членом Высшего Церковного Совета, в состав которого включены были, между прочим, три профессора Московской духовной академии: И. В. Попов, протоиерей В. Н. Страхов и протоиерей В. Виноградов – председатель Епархиального Совета. Дело оставалось только за представлением протоиереем Красницким письменного покаяния. Но тут и начались со стороны Красницкого поступки, которые давали Патриаршему Управлению основание подозревать, что здесь оно имеет дело не с чем другим, как с новой провокацией Тучкова при посредстве Красницкого.

Прежде всего, Красницкий самовольно, не спрашивая согласия Патриарха, поселился в Донском монастыре, местопребывании Патриарха и всего Патриаршего Управления, – всего в двух десятках шагов от патриарших покоев. Этим самовольным поступком Красницкий засвидетельствовал Патриарху и Патриаршему Управлению, что он с их желаниями или нежеланиями считаться не хочет. Между тем самовольное вселение Красницкого в монастырь и проживание его в непосредственной близости к Патриаршему Управлению создавало для последних две опасности: во-первых, Патриарх и Патриаршее Управление оказывались под непосредственным наблюдением Красницкого, а через него и самого Тучкова, и во-вторых, что особенно было опасно, создавалось у многих впечатление, что главарь обновленчества Красницкий (который на самом деле доселе, кроме единственного личного посещения Патриарха, ни разу в Патриаршем Управлении не появлялся и ни с кем из его членов никаких переговоров не вел) уже находится в столь близких отношениях с Патриаршим Управлением, что счел нужным даже и поселиться в непосредственной близости к нему. Между тем о каком-либо состоявшемся его покаянии не было даже и слуху. Но этого Красницкому оказалось мало. Вскоре после своего переселения в Донской монастырь он, в качестве члена будущего при Патриархе Высшего Церковного Совета и от лица этого Совета, опубликовал в советских газетах интервью, из которого следовало, что дело идет не о присоединении Красницкого к Патриарху путем покаяния, а, наоборот, о присоединении Патриарха к личности и планам Красницкого. Такое интервью означало для читающих советские газеты не что иное, как возвещение о предстоящей решительной обновленизации Патриарха и Патриаршего Управления. Конечно, если бы церковные люди имели полное доверие к сообщениям советских газет о Патриархе и Патриаршей Церкви, то это сообщение должно было вызвать в церковной среде бурю негодования против Патриаршего Управления. А так как церковный народ такого доверия к советской прессе, а тем более к словам Красницкого, не имел, то газетная заметка произвела здесь лишь крайнее недоумение: что же, собственно, случилось?! Патриаршему Управлению пришлось отвечать на бесконечные устные и письменные запросы церковных людей из разных епархий. Между тем никакого письменного покаяния от Красницкого к Патриарху все еще не поступало, и проект создания обоих органов высшего церковного управления с участием Красницкого оставался только на бумаге. Наконец, для окончательного решения дела было созвано под председательством Патриарха специальное заседание Св. Синода, на которое были приглашены для переговоров как Красницкий, так и сам Тучков, в руках которого Красницкий являлся только орудием выполнения задуманного подрывного в отношении Патриаршей Церкви акта. Св. Синод в это время уже лишился своего незаменимого вдохновителя и водителя – епископа Илариона, находившегося уже тогда в концентрационном лагере. Вместо него вошел в состав Синода иерарх совсем другого склада ума, эрудиции и воли – митрополит Петр (Полянский). В заседании, кроме этих трех иерархов, участвовал, по особому приглашению Патриарха, и председатель Епархиального Совета проф. протоиерей В. Виноградов. Почти все заседание было занято резкой словесной дуэлью между Красницким и о. Виноградовым, который, по поручению Патриарха, выступил как представитель вышеназванной профессорской группы членов предположенного Высшего Церковного Совета. Дело началось с заявления Красницкого, что он согласен подать письменное покаяние только при выполнении двух его новых условий: во-первых, чтобы он был принят в том своеобразном сане, который дан был ему обновленческим «собором» в 1923 году, а именно: в сане «Протопресвитера всея России», и, во-вторых, чтобы он был включен в состав предположенного Высшего Церковного Совета не в качестве рядового члена лишь (как было намечено в проекте), а в качестве заместителя председателя. В ответ на первое требование Красницкого о. Виноградов горячо возразил, что, помимо крайней странности и даже смехотворности такого титула, сохранить его за Красницким в Патриаршей Церкви совершенно невозможно, так как это звание дано ему постановлением того «собора», который был возглавлен и руководим им, Красницким, и который вынес постановление о низложении Патриарха. Если признать законную силу хотя бы одного постановления этого «собора» – возведение Красницкого в сан «Протопресвитера всея России», мы должны тогда признать и законную силу и значение и самого этого «собора» вообще и, значит, его постановление о низвержении Патриарха. Единственное, что здесь было бы возможно, это чтобы Красницкий был принят в сане протоиерея, а потом, по истечении некоторого времени, Патриарх сам от себя мог бы даровать ему этот странный титул. Красницкий в самом резком тоне, при одобрительных взглядах Тучкова, решительно настаивал, чтобы с этим титулом, так сказать, в сущем сане «Протопресвитера всея России» он был уже и принят в Патриаршую Церковь, а не так, чтобы он был дарован Патриархом после. Претензию Красницкого на пост заместителя председателя Высшего Церковного Совета и, таким образом, руководителя этого высокого церковно-административного органа отец Виноградов признал прежде всего оскорбительной для прочих включенных в этот предположенный орган членов, среди которых находятся такие выдающиеся, всегда бывшие верными Патриарху и несравнимо превосходящие Красницкого во всех отношениях церковные деятели, как проф. И. В. Попов и другие. А главное, и сам Красницкий не может не понимать, что поставление во главе Патриаршего Управления лица, только что бывшего главным организатором и вождем обновленческого движения, должно означать в глазах церковного народа обновленизацию Патриарха и Патриаршего Управления и не может не вызвать возмущения верующих народных масс Патриаршей Церкви, для которых обновленчество стало символом произвола и насилия в церковной жизни. При явном, хотя и безмолвном сочувствии Тучкова, Красницкий снова настаивал на своем требовании. Хорошо понимая, что устами Красницкого говорит сам Тучков, и не желая слишком обострять его явное недовольство отрицательной позицией о. Виноградова, все три члена Синода сохраняли безмолвие. Но и это безмолвие не понравилось Тучкову, и он, прервав рассуждения о. Виноградова, обратился к членам Синода с репликой: «Я все слышу рассуждения Виноградова, но я хотел бы знать мнение прочих присутствующих». Патриарх и члены Синода хорошо поняли, что Красницкий вовсе не желает принести покаяние, а только по заказу Тучкова имеет целью провоцировать Патриаршее Управление. Однако, не желая решительным отказом сразу обострить отношения с Тучковым, они дали уклончивый ответ. Они ответили в том смысле, что новые неожиданные требования Красницкого и серьезные возражения против них, сделанные на заседании, требуют нового обсуждения дела в новом закрытом заседании Синода, и посему решение вопроса о покаянии Красницкого и в связи с этим о его включении в состав Патриаршего Управления нужно на некоторое время отложить. Тучков попытался было настаивать на немедленном решении. Тогда о. Виноградов от имени профессорской группы членов проектированного Высшего Церковного Совета сделал заявление, что эта группа крайне возмущена тем интервью, которое позволил себе сделать Красницкий в газетах от имени этого проектируемого Совета, не спросив однако согласия прочих членов Совета и высказав там взгляды, для них неприемлемые; эта группа решительно протестует против своевольного печатного выступления Красницкого и требует, чтобы он, во-первых, принес письменное извинение в этом и, во-вторых, письменно же дал обещание никогда в будущем таких словесных, от имени всего Совета, публичных выступлений не допускать; если же Красницкий откажется дать такое извинение и обещание, эта профессорская группа отказывается от участия в составе проектированного Высшего Церковного Совета. Красницкий в самом резком тоне заявил, что такого извинения и обещания он ни в коем случае не даст. На это о. Виноградов ответил, что в таком случае он и вся профессорская группа отказываются иметь что-либо общее с Красницким, и с разрешения Патриарха оставил тотчас же заседание. А так как за выходом этой группы из состава Высшего Церковного Совета необходимо требовалась полная реконструкция личного состава Совета, то и Тучков согласился, что дело надо отложить. Этим и окончилось заседание.

После этого заседания ни у кого не осталось ни малейшего сомнения, что ни Красницкий ни о каком «покаянии», ни Тучков ни о какой легализации Патриаршего Управления, а тем более в полном составе его обоих установленных Собором 1918 года, органов вовсе не помышляют, а помышляют лишь скомпрометировать Патриарха и Патриаршее Управление в глазах церковного народа патриаршей Церкви. Патриаршее Управление тогда окончательно пришло к решению, что переговоры с Тучковым и Красницким по этому делу нужно прекратить, и в этом смысле оно представило Патриарху свое решение. Патриарх согласился, но из предосторожности, ввиду возможных репрессий со стороны Тучкова, некоторое время медлил, пока не явился в Москву митрополит Кирилл и окончательно не убедил Патриарха формально объявить о прекращении всяких переговоров с Красницким, что Патриарх и сделал упомянутой протопресвитером Польским резолюцией. Что же касается Св. Синода, то, вопреки категорическому здесь же утверждению о. Польского, ни тогда, ни после, до самой своей смерти, Патриарх Св. Синода не закрывал, и он в том же составе существовал и после смерти Патриарха при местоблюстителе митрополите Петре.

Таким образом, и эта провокационная затея Тучкова с «покаянием» Красницкого потерпела полную неудачу, как и с «новым стилем». Но он решил поправить дело такой же дерзкой выходкой, как и в деле с «новым стилем». Тогда он самовольно напечатал уже отмененное патриаршее послание и расклеил его по всей Москве, а теперь он самовольно напечатал текст никогда не входившего в силу «проекта» в советских газетах, не оговорив, что это только несостоявшийся проект, а вовсе не действительность. Неудивительно, что большинство читателей, кроме хорошо знавших истинное положение дела московских церковников, приняли, хотя с удивлением, все сообщение за «чистую монету». Но желанного Тучковым эффекта – возмущения против Патриаршего Управления – в церковном народе не получилось, потому что все серьезные люди спешили справиться у своего духовенства, а то у своего епископа и, осведомившись, что ни духовенство, ни епископ о такой новой структуре Патриаршего Управления ничего не знают, успокаивались на заключении, что все напечатанное – очередная ложь советских газет.

Не обошлось, однако же, дело и без очень серьезной репрессии со стороны Тучкова. Из выступления председателя Епархиального Совета о. Виноградова на заседании Синода он заключил, что оппозиция против принятия Красницкого в состав Патриаршего Управления гнездилась именно в Епархиальном Совете и что последний является очень серьезным фактором, препятствующим осуществлению его разрушительных планов и предложений. Поэтому он после ликвидации у Патриарха дела Красницкого потребовал от Патриарха в ультимативной форме немедленного закрытия Московского Епархиального Совета как нелегально существующего, а в то же время оказывающего «вредное для нас» (большевиков), как он выразился, влияние и на Патриарха, и на митрополита Петра. Патриарху пришлось уступить, т. к. в противном случае все члены Епарх. Совета все равно немедленно были бы арестованы и отправлены в концентрационные лагеря.

 

«Завещательное Послание»

На последние часы жизни и деятельности Святейшего Патриарха Тихона падает темная и скорбная тень от напечатанного в советских газетах через неделю после его кончины документа с наименованием «Завещательное послание патриарха Тихона», помеченное днем его кончины – 7 апреля 1925 года.

В этом документе Патриарх делает новый и на этот раз уже крайний шаг на пути примирения с советской властью: если в «покаянном обращении» к Верховному трибуналу при своем освобождении из заключения в 1923 году он объявил, что отныне он уже «не враг советской власти», то теперь всем содержанием «послания» он объявляет себя уже положительно другом и сторонником этой власти и призывает быть такими же друзьями и сторонниками советской власти и всех архипастырей, пастырей и пасомых Русской Церкви в пределах Советского Союза, убеждая их подчиняться этой власти «не за страх, а за совесть» и угрожая в противном случае архипастырям и пастырям устранением «в каноническом порядке от управления и преданием церковному суду». Если Святейший Патриарх решительно отказывал советской власти в ее постоянном, настойчивом требовании предпринять какие-либо репрессивные меры против заграничных русских иерархов и духовенства, а тем более с возмущением отвергал всякую мысль о заочном осуждении их церковным судом и был настолько тверд в этом своем настроении, что его ни в малейшей степени не прельщало обещание дарования за это легализации патриаршей Церкви и Патриаршего Управления, то теперь в этом «послании» Патриарх объявляет заграничных иерархов «чуждыми» себе, осуждает их деятельность как вредную, призывает их прекратить ее и даже вернуться на родину, угрожая заочным расследованием их деятельности и заочным осуждением церковным судом.

Но все, кто, как и я, имели счастье часто вести с Патриархом личные беседы по разным церковно-общественным вопросам, могут свидетельствовать, что Патриарх никогда ни единым словом не высказывал ни малейшего осуждения заграничным иерархам и духовенству, равно как не проявлял ни малейшей тени симпатии к советской власти или хотя какого-либо одобрения какого-нибудь из ее мероприятий. При всех беседах с Патриархом до последнего дня его жизни Патриарх исходил всегда из молчаливого, но совершенно определенного и нескрываемого представления, что советская власть есть чуждая для русского народа.

Неудивительно поэтому, что первой реакцией на появление этого «послания» через неделю после смерти Патриарха, и притом только именно в советских газетах, и внутри Советской России – в кругах, близких Патриарху, и за границей, и прежде всего в Св. Синоде Зарубежной Русской Церкви – было признание полной подложности этого «послания», мнение, что большевики полностью сочинили это послание, и притом после смерти Патриарха.

Но против такого предположения решительно говорит все построение послания. «Послание» названо в газетах «завещательным», а между тем поводом к написанию этого послания Патриарх здесь объявляет не ожидание своей кончины, а, наоборот, свое выздоровление и намерение снова вступить в непосредственное управление Церковью; и далее в послании говорится о планах Патриарха, собирающегося жить и действовать, а не умирать. Если бы большевики полностью сочинили это «послание» после смерти Патриарха и именно как завещательное, предсмертное, то ставить в нем Патриарха в такой ситуации было бы, с советской стороны, совершенно бессмысленно и даже шло бы прямо вразрез с даваемым «посланию» назначением «завещания». Поэтому, как более естественное, явилось другое предположение, что большевики сочинили полностью это «послание» и принудили Патриарха подписать его в больнице в последние часы его жизни, причем принуждение это было не физическое, а моральное, и даже при посредстве митрополита Петра. Такого мнения держится автор книги «Каноническое положение Высшей Церковной власти в СССР и за границей» прот. М. Польский и подавляющее большинство авторов различных статей, посвященных памяти Патриарха Тихона (за исключением предположения о. Польского о причастности к этому митрополита Петра). Если первое предположение имеет против себя вышеуказанное сильное возражение во всем построении послания, то второе оставляет все же темную тень на нравственном облике Патриарха: находясь в совершенно спокойных внешних условиях больничного режима, он не нашел в себе достаточно силы воли, чтобы противостоять только простому психическому давлению на него и за несколько часов до смерти в полном сознании подписал документ, совершенно чуждый его убеждениям.

К утешению всех почитателей памяти Святейшего Патриарха я могу представить некоторые данные и соображения, которые, по моему мнению, окончательно снимают эту скорбную тень с последних часов жизни Святейшего Патриарха.

По напечатании «послания» в официальном советском органе «Известия» митрополит Петр на обращаемые к нему недоуменные вопросы не только никогда не отрицал подлинности патриаршего послания, но положительно это утверждал, отвечая, что послание он «сам лично получил из рук Патриарха» и сам лично, с согласия остальных двух членов Патриаршего Синода (митрополитов Тихона Уральского и Серафима Тверского) направил в редакцию «Известий» для напечатания, конечно, с ведома и разрешения начальника церковного отдела ГПУ Тучкова. Оба члена Синода подтверждали это заявление. Но это заявление митрополита Петра и двух других митрополитов требовало непременного объяснения: почему же они не опубликовали это послание Патриарха вместе с опубликованием завещательного распоряжения Патриарха о местоблюстительстве, а главное, почему они не опубликовали это послание на состоявшемся в день погребения Патриарха вечером грандиозном совещании около 60 епископов, участвовавших в погребении Патриарха и собравшихся для соборного утверждения завещательного распоряжения Патриарха о местоблюстительстве?! Ведь в «послании» даются от имени Патриарха чрезвычайно важные директивы, именно всей русской иерархии, и где, как не на этом чрезвычайном собрании почти всего наличного епископата патриаршей Церкви, было для митрополита Петра и Синода самое подходящее место ознакомить епископат с этими директивами и получить, в свою очередь, от епископата указания о порядке выполнения этих директив? Между тем митрополит Петр и Синод совершенно умолчали на этом совещании о существовании столь важного и касающегося всей иерархии документа и только после совещания объявили о его существовании и притом таким необычайным путем – напечатанием в «Известиях». От разъяснения этого недоумения все три митрополита под разными предлогами уклонялись, да и редко кто решался ставить такой неделикатный вопрос митрополиту Петру, догадываясь, что здесь так или иначе замешано ГПУ, о закулисных действиях которого сообщать что-либо со стороны митрополитов было бы делом крайне опасным. Но лет через пять после смерти Патриарха, когда митрполит Петр давно был в далекой ссылке, в период управления уже митрополита Сергия, в Москву, в Патриархию, явился из-за границы чрезвычайно важный гость, на вопросы которого не дать ответа уже было нельзя. То был высокопочтенный митрополит Литовский Елевферий. С разрешения советской власти он пробыл в гостях в Патриархии целую неделю (больше недели сов. власть решительно не дозволила). Свои впечатления митрполит Елевферий изложил в небольшой книжке (в двух частях) под заглавием «Неделя в Патриархии». Книга эта поражает той наивной, почти детской доверчивостью, с какой заграничный иерарх, незнакомый с условиями советской жизни и психологией подсоветских церковных деятелей, и к тому же человек чистой и открытой души, взирал на искусственно, специально для показа ему, созданные фикции свободной жизни и свободного Церковного Управления. Ему и на мысль не приходит, чтобы так гостеприимно принимающие его члены Синода, русские иерархи, могли почему-либо на его вопросы об условиях и обстоятельствах церковной и их личной жизни давать ответы не те, которые они хотели бы ему дать, а те, которые угодны ГПУ (агенты которого, как они хорошо знали, в той или другой форме, непременны всюду и везде в Патриархии). И вот, не подозревая всей крайней щепетильности своего вопроса, митрополит Елевферий просит у членов Синода объяснить ему происхождение послания 7 апреля 1925 года и, конечно, причину его столь позднего появления. Ему отвечает митрополит Серафим (Александров), как единственный оставшийся член Синода того состава, который был в момент смерти Патриарха. Он сообщает митрополиту Елевферию приблизительно следующее: митрополит Петр при своем последнем посещении Патриарха получил от него два запечатанных пакета, из которых в одном, как оказалось, находилось завещательное распоряжение о местоблюстительстве, а в другом – это самое «послание». Возвратившись домой, митрополит Петр вскрыл один из этих пакетов, как раз именно тот, в котором находилось завещательное распоряжение о местоблюстительстве, а другой пакет, в котором находилось «послание», случайно в этот момент не вскрыл, а затем, вследствие многоразличных хлопот, обрушившихся на него в связи с неожиданной смертью Патриарха и его погребением, и вовсе забыл о нем, а вспомнил уже только через несколько дней после погребения, освободившись от связанных с ним трудов и забот. И только теперь, вскрыв пакет и найдя неожиданную находку – патриаршее «послание», и притом чрезвычайной и церковной, и политической важности, немедленно предъявил его в ГПУ Тучкову, а тот предложил митрополиту Петру это «послание» немедленно отправить в редакцию «Известий», что митрополит Петр, после совещания с другими членами Синода и с их согласия, и сделал». Митрополит Елевферий отнесся к этому повествованию с полным доверием и вполне им удовлетворился. Но достаточно было с его стороны только немного критического подхода, чтобы почувствовать крайнюю неправдоподобность этого повествования.

Прежде всего, совершенно невозможная вещь, чтобы Патриарх, передавая митроплиту Петру два запечатанных пакета с документами чрезвычайной важности, не сообщил ему, что именно в этих пакетах находится, а митрополит Петр, зная о чрезвычайной важности этих обоих документов, об одном из них забыл. Далее, совершенно невозможная вещь, чтобы оба пакета Патриарх передал митрополиту Петру в запечатанном виде. Ведь если Патриарх и имел основание передать в запечатанном конверте свое завещательное распоряжение о местоблюстительстве (с тем чтобы этот конверт был вскрыт только после его кончины, немедленного наступления которой Патриарх в тот момент совсем не ожидал), то передавать митрополиту Петру в запечатанном конверте и без всякого объяснения, что в нем находится послание, которое надлежало митрополиту Петру немедленно опубликовать, Патриарх не имел ни малейшего основания: это был бы акт совершенно бессмысленный, а Патриарх, как известно, до самой кончины сохранял ясность ума и рассудка. Затем, крайне изумительно, что из двух запечатанных пакетов неизвестного содержания митрополит Петр «случайно» вскрыл именно тот, который был ему неотложно необходим (с завещательным распоряжением о местоблюстительстве), а не тот, где находилось послание. И, наконец, крайне невероятно, чтобы митрополит Петр, вскрыв первый пакет и увидев там документ, дающий директивы на случай смерти Патриарха, нисколько не заинтересовался: а не находится ли в другом пакете что-либо дополнительное и разъяснительное к этому документу?! А в таком случае он, конечно, никак бы не «забыл» немедленно вскрыть и второй пакет.

Все повествование митрополита Серафима имеет совершенно откровенный характер малоправдоподобной сказки. Но, рассказывая митроплиту Елевферию эту сказку, такой опытный дипломат, как митрополит Серафим, рассчитывал вовсе не на простодушную доверчивость своего собеседника, а, наоборот, на его дипломатическую прозорливость и догадливость: явная неправдоподобность рассказа должна была дать почувствовать митроплиту Елевферию, что его собеседник, при всем своем желании, не считает для себя возможным даже прямо сознаться, что он не в состоянии правдиво ответить на поставленный ему заграничным гостем вопрос и поведать настоящее происхождение и цену послания. Зная психологию митроплита Серафима, можно быть уверенным, что в настоящую историю происхождения послания митроплит Серафим не посвятил полностью ни других членов составленного митроплитом Сергием Синода, ни самого митрполита Сергия. Но для них всех внутренний смысл неправдоподобного рассказа митрополита Серафима был совершенно ясен: «дело с посланием происходило при непосредственном участии ГПУ – Тучкова, а как именно – отвечать на этот вопрос митрополит Серафим правдиво не может, не рискуя своей жизнью. Да для них этот вопрос и не имел особой практической жизненной важности, т. к. каждый из них, равно как и весь епископат, и духовенство, и верующий народ, не имели ни малейшего сомнения в том, что «послание» ни в какой степени не выражает истинной воли и взглядов покойного Патриарха.

Митрополит Петр, если бы действительно получил из рук Патриарха в предсмертные часы последнего подписанное Патриархом «завещательное послание», ни в коем случае не мог бы тотчас же о нем «забыть»; а если бы и сознательно хотел бы забыть, то этого не дозволил бы ему сделать тот же вершитель судеб русской церкви того времени – Тучков. Ведь это «послание» являлось как раз тем актом, которого Тучков, то решительно и ультимативно, то, отвлеченный проведением той или другой новой в отношении Патриаршего Управления провокации, менее настойчиво, но непрестанно добивался от Патриарха с самого момента его освобождения из заключения – актом объявления себя положительно другом и сторонником советской власти – с одной стороны, и согласия на заочный суд и осуждения заграничной русской иерархии – с другой.

Исчерпав все возможные другие способы и приемы провокации, Тучков в последние месяцы жизни Патриарха снова с самой решительной настойчивостью повел атаки на Священный Синод, с целью заставить его добиться у Патриарха этого желательного ему акта в форме соответствующего послания. Насколько ультимативно и настойчиво немедленно требовал этого Тучков в последние дни жизни Патриарха, достаточно свидетельствует тот малоизвестный факт, что больной Патриарх в самый день своей смерти, и притом в великий праздник Благовещения, был принужден поехать на экстренное заседание Священного Синода, созванное именно, специально для выработки проекта соответствующего послания. Выработанный таким образом проект послания митрополит Петр поспешил немедленно свезти для согласования к Тучкову и именно от последнего и явился с этим «исправленным» проектом в больницу к Патриарху в последние часы его жизни. Я имею сведения из самого достоверного источника, что Патриарх встретил этот «исправленный» Тучковым проект решительным неодобрением.

Дело в том, что во время этой последней беседы митрополита Петра с Патриархом в соседнем с больничной комнатой Патриарха помещении находилось одно очень близкое к Патриарху и патриаршему окружению лицо (кто именно это был и по какой причине, я здесь не могу сообщить, так как это лицо, возможно, еще живо и находится в пределах досягаемости советской власти). От него я непосредственно, лично слышал приблизительно следующее: «Находясь в соседнем помещении, я слышал, как вошел в комнату Патриарха митроплит Петр и затем что-то обычным своим голосом или читал, или докладывал Патриарху. О чем читал или докладывал митрополит Петр, я не слыхал, да и не старался вслушиваться, т. к. ничего необычного в этом визите митроплита Петра к больному Патриарху не представлялось для меня. Но только я слышал, как Патриарх несколько раз, и притом в несколько раздраженном, повышенном тоне прерывал доклад митрополита Петра замечанием – «я этого не могу». И из этого я заключил только, что то, что читал или докладывал митрополит Петр Патриарху, встречено было последним решительно неодобрительно. Когда митрополит Петр вышел из комнаты Патриарха, с Патриархом вскоре сделалось дурно и началось предсмертное состояние».

Это повествование очевидца, которого я хорошо знал и которому, безусловно, доверяю, прежде всего снимает с митрополита Петра всякую тень возводимого на него без всякого основания тяжелого обвинения, что он будто бы «в бурной предсмертной беседе с назойливостью вырвал у Патриарха подпись под указанным документом». В зарубежной печати выдвигалось это обвинение и даже сообщалось, что будто бы епископат знал об этой бурной предсмертной беседе митрополита Петра и не одобрил за его «назойливость». Спрашивается: если и допустить, что митрополит Петр действительно вел эту «бурную, назойливую беседу», «вырывая» у Патриарха подпись, то можно ли допустить, что сам митрополит Петр стал бы рассказывать архиереям или кому-либо об этом крайне предосудительном характере своего последнего объяснения с Патриархом?! Конечно, нет. А ведь никаких свидетелей этой беседы (кроме вышеупомянутого мною лица), которые бы могли сообщить об этом, не было! Откуда же мог бы узнать о «бурном, назойливом характере» последней беседы митрополита Петра с Патриархом «русский епископат»? Ниоткуда! Несомненно, если кто-либо из епископата и приписывал митрополиту Петру этот ужасный акт, но только разве введенный в заблуждение со стороны лиц, решивших, что Патриарх действительно подписал послание в свои предсмертные часы в присутствии митрополита Петра, и не придумавших никакого иного лучшего объяснения поступку Патриарха, как приписать его «бурному и назойливому» требованию митрополита Петра. Но тот, кому пришло в голову это объяснение, не учел одного очень серьезного препятствия к его допущению, а именно: все, кто хорошо знал характер митрополита Петра, могут свидетельствовать, что он был (во всяком случае, в период своего управления епархией) настолько благородным, мягким и деликатным человеком, что не мог допустить какого-либо «бурного» объяснения даже с последним служащим Епархиального Управления или сельским псаломщиком, как бы грубо тот ему ни отвечал. Представить же себе митрополита Петра в «бурном» объяснении с кем-либо из архиереев, а тем более с самим Патриархом, с которым никто никогда не дерзал на что-либо подобное, это совершенно невозможная вещь. И потому есть полное основание доверять вышеприведенному сообщению упомянутого мною лица, что беседа митрополита Петра с Патриархом имела характер обычного разговора, доклада или чтения, прерываемого репликами Патриарха. И если, как сообщило это лицо, реплики Патриарха – «я этого не могу» – были в несколько «повышенном и раздраженном тоне», то этот тон раздражения относился отнюдь не к митрополиту Петру. Я могу засвидетельствовать, что именно в этом несколько раздраженном тоне и именно этой фразой Патриарх всегда реагировал, когда Патриаршее Управление докладывало Патриарху о новых провокационных требованиях, предъявляемых ему через Патриаршее Управление, и этот тон, конечно, относился не к докладчикам, а к Тучкову.

Очевидно, что Тучков так проредактировал составленный на заседании Синода под председательством самого Патриарха проект послания, что он оказался для Патриарха неприемлемым. Но, может быть, в конце концов митрополит Петр представил Патриарху настолько веские аргументы, вернее сказать, доложил о наличии настолько чрезвычайно угрожающей со стороны Тучкова опасности для бытия Патриаршей Церкви, что Патриарх наконец согласился подписать проредактированный Тучковым текст послания?! Что митрополит Петр доложил Патриарху о чрезвычайно опасных для Церкви угрозах Тучкова и что эти угрозы Тучкова (а не настояния митрополита Петра), переданные митрополитом Петром, произвели на Патриарха крайне тяжелое впечатление, это, несомненно, явствует из того, что тотчас с Патриархом сделалось плохо и начался предсмертный процесс. Но что Патриарх все же не подписал представленного ему текста послания, это, по моему мнению, с несомненностью доказывает одно обстоятельство, на которое почему-то мало обращают внимание. Тотчас после погребения Патриарха в том же Донском монастыре в помещении Патриарха, с разрешения Тучкова, состоялось совещание всех участвовавших в отпевании Патриарха архиереев в количестве 60 человек. На этом совещании митрополит Петр огласил завещательное распоряжение Патриарха о местоблюстительстве и предложил его на утверждение совещания. Если бы митрополит Петр при этом имел в руках также подписанное Патриархом «послание», так важное для руководства Местоблюстителя и епископата, как бы и почему бы он мог решиться скрыть от собравшихся епископов существование столь важного патриаршего «послания»? Объяснения «забыл» или «не захотел» здесь никак не подходят. Ни «забыть», ни «не захотеть» здесь ему ни в коем случае не позволил бы Тучков. Опубликование послания на этом совещании как нельзя больше требовалось интересами Тучкова. Здесь ему представлялся как нельзя более удобный случай выявить самым решительным образом отношение русской иерархии к советской власти: кто из епископов высказался бы против директив послания, тот оказался бы сразу и противником воли Патриарха и противником советской власти и подлежал бы непременному аресту и уничтожению; высказавшиеся же за принятие директив послания тем самым официально обязывались бы эти директивы проводить в жизнь. Кто знавал Тучкова и его методы действия, для того не может быть сомнения в том, что, если бы Тучков располагал подписанным Патриархом текстом, он такого случая никогда бы не упустил и непременно обязал бы митрополита Петра уже при выдаче разрешения на это совещание епископов, непременно огласить это послание и запросить собравшихся епископов об их отношении к содержанию этого послания. Если бы митрополит Петр такого обязательства не дал, то и разрешения на собрание не получил бы. Если же бы, дав обязательство, он его не исполнил, то на него и на всех епископов немедленно бы обрушились гнев и решительные репрессии ГПУ. Между тем все епископы разъехались с совещания в полном мире и безопасности, и сам митрополит Петр, в течение по крайней мере двух первых месяцев своего местоблюстительства, явно чувствовал за собой положительное к нему отношение ГПУ и Тучкова. Поэтому можно считать за несомненное: если митрополит Петр на совещании епископов этого послания не огласил, то, значит, Тучков ему такого требования об оглашении не предъявлял; а если Тучков такого требования не предъявлял, то он мог поступить так только по одной-единственной причине: подписи Патриарха под текстом «послания» не было: митрополит Петр этой подписи не получил.

Но Тучков был человеком, способным для достижения поставленной цели не останавливаться и перед обманом; как он поступил в свое время с уже отмененным посланием о новом стиле, как он поступил с неутвержденным проектом Высшего Церковного Управления, так он решается поступить и в данном случае: он решается не подписанный Патриархом проект послания объявить подписанным. На самом совещании епископов этого сделать было, конечно, нельзя; епископы непременно потребовали бы предъявить им оригинал послания с подписью Патриарха. Но у Тучкова было для этого в распоряжении и другое средство – монопольная советская печать. Выждав время, когда архиерейское совещание прошло и почти все участвовавшие на нем епископы разъехались из Москвы, Тучков отправляет текст «послания» в редакцию «Известий» и печатает его в качестве подлинного послания Патриарха Тихона. И вот вся Россия и заграница читают новое «послание Патриарха Тихона», опубликованное самым официальным образом в официальном правительственном органе и объявленное в качестве как бы «завещания»!

Все вышеизложенное, полагаю, позволяет считать за несомненный факт, что митрополит Петр при своем последнем посещении Патриарха подписи под «завещательным посланием» не получил. Есть основания полагать, что митрополит Петр и приезжал-то тогда к Патриарху вовсе не с окончательно приготовленным и оформленным для подписания текстом «послания», а лишь с предварительным черновым его наброском, который мог подлежать только предварительному просмотру и обсуждению на предмет установления и одобрения окончательного и оформленного для подписания текста. Св. Синод мог собраться в спешном порядке в праздник Благовещения только после богослужения и потому не раньше как к вечеру изготовить текст послания. Так как этот текст должен был быть еще согласован с Тучковым, от которого ожидалась возможность и даже неизбежность предложения ряда дополнений и изменений, то этот текст мыслился не как окончательный, а только как предварительный, черновой, и посему не имел официального оформленного вида послания. Он не имел не только никаких подписей, но и даже официального заголовка патриарших посланий:

«Божьей милостью, Тихон, Патриарх Московский и всея России». Об этом самым красноречивым образом свидетельствует одна интересная подробность напечатанного в советских газетах текста «послания». Здесь заголовок «послания» имеет особенность, которая как нельзя ярче проявляет, что эта формулировка заголовка сделана не Синодом, а посторонней рукою: «Божьей милостью, Тихон, Патриарх Московский и всея Российской Церкви». Такой формулировки заголовка Св. Синод в своем тексте никак уже не мог допустить; ее мог допустить только Тучков, но, конечно, только в том случае, если в синодальном тексте не было никакого заголовка (ибо сознательно изменить уже имевшуюся над текстом обычную формулировку заголовка на свою собственную значило бы для Тучкова дать прямой повод к сомнениям в подлинности «послания»). Итак, представленный Тучкову митрополитом Петром синодский текст «послания» имел вид предварительного чернового наброска. Предложенные Тучковым поправки и дополнения к этому тексту митрополит Петр мог сделать во время беседы с Тучковым только на полях рукописи или, вернее всего, в виде нового чернового наброска «послания» и только в таком виде, ввиду краткости позднего вечера времени, представить Патриарху для одобрения или неодобрения. Так как митрополит Петр ездил к Тучкову по поручению Синода и Патриарха, то, наверное, Патриарх с нетерпением ожидал появления к нему митрополита Петра с сообщением о той или другой реакции Тучкова на синодский текст послания. Реакция, по-видимому была крайне резкая и угрожающая, и поправки были предложены самым ультимативным образом. Доклад об этом митрополита Петра произвел на Патриарха, видимо, крайне тяжелое впечатление. Но с поправками Тучкова он решительно не согласился и, надо полагать, возвратил текст «послания» с этими поправками митрополиту Петру для дальнейших переговоров с Тучковым. митрополит же Петр должен был немедленно поехать к ожидавшему его с нетерпением Тучкову и возвратить ему текст послания на предмет этих переговоров. Неожиданная – ночью – кончина Патриарха сорвала план Тучкова. Но синодский текст послания остался у него на руках, и он использовал этот факт для самого беззастенчивого обмана митрополита Петра и прочих членов Синода. Он заявил им, что хочет одобренный Патриархом синодский текст послания напечатать в газетах, и предложил им подписать сопроводительное к этому синодскому тексту послания письмо в редакцию «Известий». Не подозревая обмана и не имея решительного основания возражать против напечатания хотя и не подписанного Патриархом, но, во всяком случае, всецело им на заседании Синода одобренного текста послания, митрополит Петр с другими членами Синода предпочли не вступать в конфликт с Тучковым и подписали это сопроводительное письмо. А Тучков с этим сопроводительным письмом отправил в редакцию уже текст с внесенными сюда собственными поправками. И тут-то наступает для митрополита Петра трагический момент. Тучков требует от него, как и от других членов Синода, согласия не отрицать подлинности напечатанного «послания», угрожая иначе немедленным их арестом и полным разгромом Патриаршего Управления. Перед лицом этих угроз митрополит Петр счел за лучшее уступить, а на вопросы о подлинности послания по большей части отмалчивался и только в редких и крайних случаях (подозревая провокацию) решался и положительно утверждать, что будто бы он сам послал «послание» в редакцию. Между тем та же неправильность в заголовке послания свидетельствует, что митрополит Петр того текста «послания», который был напечатан в «Известиях», не имел в руках: иначе бы он не допустил отправить в редакцию текст с таким явно бросающимся в глаза искаженным заголовком. Что митрополит Петр в действительности не считал напечатанное в «Известиях» «послание» подлинным, это он совершенно ясно проявил уже тем, что это «послание» не было разослано им по епархиям и приходам. Но всего красноречивее проявил он это тем, что в своем первом в качестве местоблюстителя послании от 25 июля 1925 года, касаясь вопроса об отношении Церкви к советской власти и заявляя, что в этом отношении он будет следовать по стопам почившего Патриарха, митрополит Петр, насколько я помню, ни одним словом не сослался прямо, как это было естественно и нужно, на последнее предсмертное послание Патриарха, где как раз и даются директивы по этому вопросу. Это он мог сделать только по той причине, что такого предсмертного патриаршего послания для него не существовало. Конечно, это можно бы было объяснить и тем, что митрополит Петр, признавая содержание «послания» по существу для церковного народа неприемлемым, не хотел скомпрометировать себя перед народом выражением своего с ним согласия. Но если бы «послание» было подлинным, Тучков, конечно, усмотрел бы здесь открытое «контрреволюционное» направление митрополита Петра и ни в коем случае не дозволил бы митрополиту Петру выпустить это свое послание со столь явным игнорированием столь важного для большевистской власти патриаршего «послания». В этом случае, несомненно, и послание митрополита Петра не увидело бы света, и сам митрополит Петр, если бы не был тотчас арестован, то во всяком случае подвергся бы опале со стороны ГПУ; между тем и после опубликования этого послания отношение к нему некоторое время оставалось неизменно положительным. Ясно, что и уклонение митрополита Петра от рассылки «послания» Патриарха Тихона по епархиям и приходам, и прямое умолчание об этом «послании» митрополита Петра было сделано митрополитом Петром с согласия Тучкова, который, ошеломив заграничное общественное мнение дерзкой и крайне рискованной выходкой – опубликованием сфабрикованного им предсмертного «патриаршего послания», считал свое дело уже сделанным и предпочитал теперь более полезным для себя и для дела умолчание. Носились даже слухи, что слишком дерзкая выходка Тучкова не встретила достаточного одобрения со стороны высших кругов советской власти, почему и советские газеты, опубликовав «послание», тотчас приняли тактику полного о нем молчания.

Но еще доказательнее, в смысле неподлинности «послания», является отношение к нему митрополита Сергия. В качестве непременного условия для легализации Патриаршего Управления Тучков потребовал от митрополита Сергия особого послания с ясным, определенным заявлением о его полном признании советской власти и об искреннем расположении к ней. Все это как нельзя более сильно выражено в предсмертном «патриаршем послании». И если бы оно было подлинным, то первое, что должен был бы Тучков потребовать от митрополита Сергия, это то, чтобы он выразил в своем послании свое полное признание этого «патриаршего послания» и изъявление своей верности всем тем директивам в отношении советской власти, какие там даются русской иерархии. Мало того, прямой ссылки на это «послание» и на данные там как бы «патриаршие» директивы безусловно требовало от митрополита Сергия и наличное настроение иерархии и церковного народа. Издавая такое послание, митрополит Сергий хорошо знал, что с мыслями его послания крайне трудно будет примириться и иерархии, и церковному народу и что с их стороны в том или другом объеме, но непременно должны обрушиться на него негодование и создаться резкая оппозиция. И как бы ему было легко отвратить от себя лично это негодование самым решительным образом – ссылкой и прямыми выдержками из «послания» Патриарха, указать, что это, собственно, не его лишь мысли, а мысли самого почившего Патриарха, против авторитета которого должна умолкнуть всякая оппозиция. Но митрополит Сергий в своем известном послании от 29 июля 1927 года явно и решительно уклоняется от какого-либо упоминания об этом «послании» и от ссылок на него, даже в тех случаях, в которых такие ссылки повелительно требовались существом дела. Укажу на несколько мест послания митрополита Сергия.

а) Свое послание митрополит Сергий начинает такими словами: «Одной из забот почившего Святейшего отца нашего Патриарха Тихона перед его кончиной было поставить нашу Православную Церковь в правильные отношения к советскому правительству». Сделав такое заявление, митрополит Сергий, естественно, чувствует безусловную необходимость подтвердить его какими-либо словами самого Патриарха. И, конечно, для этого ему не было ничего проще и доказательней, как сослаться прямо на существование такого предсмертного волеизъявления почившего Патриарха, как предсмертное «послание», где желание «правильных отношений к советскому правительству» в духе митрополита Сергия выражено как нельзя более сильно. Но, вместо того чтобы сослаться на какие-либо слова Патриарха, находящиеся в его предсмертном «послании», митрополит Сергий не находит ничего лучшего, как сослаться на слышанную им когда-то из уст Патриарха в частной, домашней беседе фразу: «Нужно бы пожить еще годика три». Фраза эта сама по себе, конечно, не содержит ничего другого, кроме желания Патриарха «пожить еще годика три». А для чего «пожить» – она не говорит. Митрополит Сергий совершенно произвольно дает этой фразе смысл надежды Патриарха в эти «годика три» установить «правильные отношения к советскому правительству», и так же произвольно утверждает, что эту фразу Патриарх высказал, «умирая». Что эта фраза действительно принадлежит Патриарху, это правда. Но все, кто близко стоял к Патриарху, могут засвидетельствовать, что они эту фразу не раз слышали из уст Патриарха задолго до смерти и совсем в другом, обратном, смысле: этой фразой Патриарх выражал надежду, которой жили все тогда в Советской России, – надежду на скорое падение советской власти, скорое восстановление мирной, нормальной жизни для всех, и прежде всего для Русской Церкви, и желание дожить именно до этого момента. Если бы митрополит Сергий признавал подлинность предсмертного послания Патриарха Тихона, то, конечно, он воспользовался бы соответствующими сильными и вполне доказательными словами этого «послания» и не был бы вынужден ссылаться на не имеющуюся никакого отношения к делу устную фразу Патриарха из области его частных домашних разговоров, выискивая в них смысл совершенно обратный тому, который они в действительности имели в устах Патриарха.

б) В середине послания митрополит Сергий снова ссылается на волю почившего Патриарха: «Теперь, когда наша Патриархия, исполняя волю почившего Патриарха, решительно и безоговорочно становится на путь»… и опять явно уклоняется от ссылки на предсмертное послание, хотя так естественно и необходимо бы было ему к выражению «исполняя волю почившего Патриарха» добавить: «выраженную в предсмертном послании».

в) Возражая против убеждения (которое, как митрополит Сергий хорошо знал, разделялось почти всем народом), что утверждение советской власти является каким-то недоразумением случайным и потому недолговечным, митрополит Сергий имел для себя в предсмертном патриаршем «послании» авторитетнейший аргумент в решительных словах этого документа: «Советская власть – действительно народная, рабочая, крестьянская власть, а потому прочная и непоколебимая»; и если он не счел для себя возможным сослаться на эти как бы патриаршие слова, то, конечно, только потому, что не признавал этого «послания» подлинным.

г) К фразе послания митрополита Сергия – «мы помним свой долг быть гражданами Союза не только из страха, но и по совести, как учит нас апостол» – как бы нужно было для убедительности сделать добавление: как и почивший Патриарх в своем предсмертном послании «молил нас подчиниться советской власти не за страх, а за совесть». Если бы «предсмертное послание» было подлинным, митрополит Сергий едва ли бы упустил сделать такого рода авторитетное для русских людей патриаршее подтверждение своих мыслей.

При более подробном анализе послания митрополита Сергия можно бы сделать еще ряд такого рода сопоставлений с «предсмертным посланием», которые с решительной убедительностью говорят, что митрополит Сергий решительно отрицал подлинность этого «послания» и явно и сознательно игнорировал его. Мог ли допустить это Тучков, если бы патриаршее «послание» было подлинным, если бы он мог предъявить митрополиту Сергию подлинный оригинал послания с подлинною подписью Патриарха? Конечно, нет. В этом случае, конечно, и соглашение с митрополитом Сергием о легализации Патриаршего Управления не состоялось бы, и самое послание митрополита Сергия не увидело бы света. Требовать же и настаивать, чтобы митрополит Сергий оперся в своем послании на документе фальшивом, было уже не в интересах Тучкова. Если бы митрополит Сергий в своем послании обосновал свой новый курс церковной, в отношении советской власти, политики, на директивах этого «послания», то вся энергия церковной оппозиции против этого курса неминуемо сосредоточилась бы на дебатах по вопросу о подлинности этого послания, что было теперь не только не в интересах, но, наверное, и опасно для дальнейшей карьеры слишком смелого большевистского фальсификатора из ГПУ.

Возвращаясь, в заключение, к священному моменту кончины Святейшего Патриарха Тихона, на основании всего вышеизложенного, должно с решительностью отрицать правдивость пущенного народной молвой и нашедшего веру у ряда зарубежных биографов Патриарха Тихона слуха, что будто бы Патриарх Тихон был отравлен агентами ГПУ, а не скончался естественной смертью. Как совершенно очевидно из представленной мною истории происхождения подложного «завещательного послания», ГПУ в лице Тучкова в данный момент было как нельзя более сильно заинтересовано не в смерти Патриарха, а как раз в обратном, в том, чтобы Патриарх был еще хотя бы несколько времени жив, чтобы его еще можно было бы так или иначе принудить подписать желанное советской власти послание. Святейший Патриарх умер естественной смертью, но в то же время и поистине мученической. В течение всего своего семилетнего управления Церковью он постепенно сгорал в огне непрерывных внутренних забот, волнений, мук и страданий за гонимую Церковь. В последний же период его жизнедеятельности, начиная с освобождения из заключения, эти внутренние муки и страдания достигли крайней степени; удар за ударом, которые наносились в этот период его сердцу бесконечными и непрерывными провокационными требованиями и угрозами Церковному Управлению со стороны ГПУ, медленно, но верно сокращали дни его жизни. Последним и окончательным ударом по его многострадальному сердцу было покушение Тучкова самыми настойчивыми угрозами взрыва всего Церковного Управления принудить его согласиться на издание послания в той редакции, которую Патриарх считал для себя решительно неприемлемой. В крайне тяжелом сознании страшной опасности, непосредственно нависшей над Церковью, Святейшему Патриарху понадобилось крайнее напряжение всех душевных сил, чтобы решительно отклонить предъявленное ему требование. Но этого последнего напряжения уже не выдержало осложненное в своей деятельности, больное грудной жабой сердце, и он скончался блаженной кончиной великого страдальца за Русскую Церковь.

 

Слово в день памяти Иоанна Богослова и святителя Тихона

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

(1 Кор. 13: 1–2, 13).

Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто… А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше

Други наши, сегодня день преставления святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова, и сегодня же день прославления святителя Тихона – Патриарха Московского и всея России.

Святая Церковь празднует память апостола и евангелиста Иоанна Богослова три раза в году, и память о нем всегда неизменно согревает души наши.

Долго, очень долго он один был властителем нашего внимания и любви в этот день, 26 сентября. Но вот три года назад Промысел Божий властно поставляет рядом с апостолом любви еще одного своего избранника – Первосвятителя, Патриарха Московского и всея России Тихона. Прославление Первосвятителя, состоявшееся именно в этот день, и память о нем, ожившая обретением нетленных его мощей, вливаются в мощный поток церковной памяти, хранящей волей Божией предания о каждом человеке, жившем Богом, жившем Церковью, и особо поставляющей на свещнице праздников церковных имена тех, кто во всей полноте исполнили жизнью своей волю Божию и учение Божие.

Итак, две свечи горят ныне в Церкви нетленным Фаворским светом, освещая и нам своей жизнью путь к небу.

Святой апостол и евангелист Иоанн Богослов – первое звено в неразрывной цепи благодатного преемства от Самого Господа Иисуса Христа в I веке христианства, и звено последнее – святитель-мученик Тихон, на двадцать столетий удаленный от дней пребывания Христа Спасителя на земле.

И не возникнет ли у нас вопрос, почему так соединил Господь двух избранников Своих здесь, на земле? Не единым ли сердцем, не единым ли умом жили они, хотя в разное время и в разных условиях, не единое ли дело исполнили, живя на земле, чтобы соединиться и в вечности и на земле в памяти людей. Посмотрим пристальнее на жизнь их и почерпнем из источника приснотекущего живую воду, дающую бессмертие душе.

Апостол Иоанн чистотой девственной души своей так возлюбил Господа, что никакие земные привязанности не отяготили его в жизни. Он отдал Богу сердце свое, полное ароматов чистой и святой любви только к Нему. Совсем юным он оставил дом отца своего, рыбаря Зеведея, и откликнулся на проповедь Предтечи Христова, призывающего людей Божиих приготовить путь Господу:

…прямыми сделайте стези Ему… (Лк. 3: 4). Юный Иоанн сам встал на этот путь в ожидании Грядущего за Крестителем, Который …будет крестить вас [людей] Духом Святым и огнем… (Мф. 3: 11).

И вот святой Иоанн Предтеча указывает ученикам своим Некоего и говорит им: …вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира… (Ин. 1: 29). И, послушный слову девственника-учителя, девственник-ученик оставляет Иоанна Предтечу, чтобы идти за Величайшим Девственником и Учителем и Спасителем своим.

Последовал Иоанн за Христом, все оставив ради Него: и дом родной, и отца, и мать, и тихую, спокойную жизнь рыбаря, – он пошел по бурному житейскому морю неведомым доселе путем в неведомую обетованную землю – в Царство Небесное. Так в I веке в присутствии Христа загорелось сердце Иоанна.

Но не так же ли загорелось сердце юного Василия Беллавина в далекой от Израиля стране, холодной России, через девятнадцать столетий, прошедших со времени подвига Спасителя и трудов Иоанна Богослова. Тринадцати лет Василий оставляет отчий дом ради учебы в духовной семинарии, ибо уже в родительском доме уязвилось юное сердце любовию ко Христу, к заповедям Его, к Его Церкви. И шутливо-уважительное прозвище – Архиерей, данное ему семинаристами, пророчески зрит жизненный путь праведника в самом его начале.

И как Иоанн отдал Богу сокровище нерасхищенное – девственное сердце свое, так и Василий принес тот же дар Богу. И с любовью, как дар святой, принял Христос преданность юных сердец. От полноты Своей любви Господь излил в их сердца неиссякаемый источник живой, действенной любви. А они, достигнув в любви совершенства, смогли освещать и согревать ею и дальних, и ближних. Любовь Иоанна Богослова прошла сквозь века, а любовь святителя Тихона воссияла нам от гроба.

В свое время возлюбил Иоанн Христа всею душою, всецело прилепился к Нему и неотступен был от Него до конца пребывания Христа на земле. Это были три года его «академии», где преподавателем стал Сам Божественный Учитель, где живое слово Нового Завета являлось видимым образом.

Иоанн Богослов – один из трех – стал свидетелем воскрешения Иисусом дочери Иаира. Иоанн – один из трех великих – узрел славу преобразившегося Христа. Иоанн лежит на персях Спасителя на последней вечери в Сионской горнице, где снедается пасхальный агнец Ветхого Завета, законополагая навеки Христом – Агнцем Божиим – Новый Завет с людьми в Его Крови.

Это было время, когда краеугольный камень – Христос – закладывался в основание Святой Православной Церкви. А первые ученики Его стали первыми учителями и апостолами этой Церкви.

Сердце ученика, преисполненное любовью, сливается воедино с сердцем Божественного Учителя, и нет тайны, сокровенной от ученика. Вся жизнь Божественного Учителя, все Его дела, вся непостижимая глубина нового учения отверзаются любящему сердцу. И юноша Иоанн за три года пришел в меру возраста Христова, созрел до полного самоотвержения, чтобы жить только в Боге, созрел для служения Богу и людям, созрел для крестного апостольского пути, став для всех всем.

Прошел четыре года академии и будущий Патриарх Тихон, тогда еще юноша Василий. И его взросление прошло у ног Спасителя, в лоне Святой Православной Церкви, и он предзрел Господа …яко одесную мене есть (Пс. 15: 8). И новое уважительное прозвище – Патриарх, полученное им от академических друзей и оказавшееся провидческим, говорит нам об образе его жизни в то время.

И Василий воспринял своей чистою и свободною душою любовь Христову. И, согретый ее лучами, он, как и апостол Иоанн, созрел до полного предания себя в волю Божию, созрел до готовности идти туда, куда позовет его Господь, и испить до дна чашу, юже уготовал ему Бог. И он сделал первый свой шаг за Господом на крест, преклонив в двадцать шесть лет выю под три высоких монашеских обета: девства, нищеты и послушания. И родился монах Тихон, для которого началась новая жизнь, с первого и до последнего дня отданная служению Богу, служению Русской Православной Церкви.

И через шесть лет он стал уже епископом, и епископство было для него «не сила, почесть и власть, а дело, труд и подвиг».

В тридцать один год он стал отцем отцов, любящее Бога сердце его исполнилось любовью и чуткостью к людям, безошибочно увлекая в любовь Божию сердца пасомых. Таково свойство любви. Ведь и по слову апостола евангелиста Иоанна Богослова, Бог есть любовь (Ин. 4:8).

Приведу один на первый взгляд незначительный пример из жизни святителя Тихона, только год как вступившего тогда на высокое архиерейское служение. Всего год пробыл святитель Тихон на своей первой кафедре, но когда пришел указ о его переводе, город наполнился плачем: плакали православные, плакали униаты и католики, которых тоже было много на Холмщине. Город собрался на вокзал провожать так мало у них послужившего, но так много ими возлюбленного архипастыря. Народ силой пытался удержать отъезжающего владыку, сняв поездную обслугу, а многие и просто легли на полотно железной дороги, не давая возможности увезти от них драгоценную жемчужину – православного архиерея. И только сердечное обращение самого владыки успокоило народ.

И такие проводы сопровождали святителя Тихона во всю его жизнь. Плакала православная Америка, где и поныне его именуют апостолом Православия; плакал древний Ярославль, плакала Литва, расставаясь с архипастырем, ставшим для них родным отцом.

Оба угодника Божия – святой апостол и евангелист Иоанн Богослов и Первосвятитель Тихон – многими болезнями и трудами потрудились «во благовестии Христове». Любовь этих учеников к своему Божественному Учителю оказалась сильнее страха перед врагами. Они так возлюбили Господа, что прошли крестным путем, взошли на крест и распяли себя и жизнь свою. Они жили не для себя, но для Умершего за них и Воскресшего.

У Креста Спасителя состраждущим Ему был Иоанн. Только его беспредельно любящему сердцу вручил Спаситель Мать Свою, усыновив его Ей. Любимому ученику – любимую Мать вручает Господь на заботу о Ней и попечение до конца Ее дней.

У креста, предлежащего Русской Православной Церкви – Невесты Христовой на земле – поставляется святитель Тихон, принимая в грозные годы безвремения на Руси подвиг патриаршего служения. Любимому ученику – любимую Невесту Свою вручает Господь на заботу о ней и сохранение.

А время было такое, когда всё и всех охватила тревога за будущее, когда ожила и разрасталась злоба и смертельный голод заглянул в лицо трудовому люду, страх перед грабежом и насилием проник в дома и в храмы. Предчувствие всеобщего надвигающегося хаоса и царства антихриста объяло Русь.

И под гром орудий, под стрекот пулеметов поставляется Божией рукой на патриарший престол Первосвятитель Тихон, чтобы взойти на свою Голгофу и стать святым Патриархом-мучеником.

Как слезно плачет новый Патриарх пред Господом за народ свой, за Церковь Божию: «…Господи, сыны Российские оставили завет Твой, разрушили Твои жертвенники, стреляли по храмовым и кремлевским святыням, избивали священников Твоих…» И он же произнес ответ Господа, звучащий в скорбном его сердце в это тяжкое время восшествия на крест: «Иди и разыщи тех, ради коих еще пока стоит и держится Русская земля. Но не оставляй и заблудших овец, обреченных на погибель, на заклание… потерявшуюся – отыщи, угнанную – возврати, пораженную – перевяжи… паси их по правде». Пастыря доброго узрел Господь.

Да не хватит нам с вами времени, чтобы перечислить все труды и подвиги ныне вспоминаемых святых мужей. Оба они пронесли проповедь Евангелия Христова в самых жестких, страшных условиях, окруженные один – злобой языческого мира, другой – страшной, бесовской злобой отпавших от истины новых богоборцев.

Гонение Нерона на новую религию подвергло апостола многим мукам: он испивал яд, он горел в котле с кипящим маслом, но оставался невредим. Гонение новых богоборцев XX века подвергло Святейшего Патриарха Тихона мукам несравненным. Он горел в огне духовной муки ежечасно и терзался вопросами: доколе можно уступать безбожной власти? где грань, когда благо Церкви он обязан поставить выше благополучия своего народа, выше человеческой жизни, притом не своей, но жизни верных ему Православных чад? О своей жизни, о своем будущем он уже совсем не думал. Он сам был готов на гибель ежедневно.

Повторю слова Патриарха, которые мы все не раз слышали: «Пусть погибнет мое имя в истории, только бы Церкви была польза». Вот мера подвига, вот мера истинного служения. Он идет вослед за своим Божественным Учителем до конца.

Жизнь апостола Иоанна истощается. Уже написана изгнанником, созерцающим грозные видения на пустынных скалах Патмоса, последняя пророческая книга о будущих судьбах Церкви и мира. Ослабевший столетний старец, труженик Христов, говорит последнюю проповедь: «Дети, любите друг друга! Это заповедь Господня, если соблюдете ее, то и довольно». Вот все учение, которое преподает от полноты любви догорающий светильник Христов возлюбленный.

Подходит к концу подвиг Патриарха-мученика. Льется, льется на Руси кровь мучеников. Истощается и его жизнь. И звучит его завет: «Чадца мои! Все Православные русские люди! Все христиане!.. только на камени сем – врачевании зла добром – созиждется нерушимая слава и величие нашей Святой Православной Церкви… и неуловимо даже для врагов будет святое имя ее и чистота подвига ее чад и служителей». «Следуйте за Христом! Не изменяйте Ему! Не поддавайтесь искушению. Не губите в крови отмщения и свою душу. Не будьте побеждены злом. Побеждайте зло добром!» Христова любовь и незлобие к врагам – последняя проповедь Патриарха.

Послушные приказанию учителя Иоанновы ученики живым засыпали его земным прахом. Ближайшие сподвижники Патриарха хоронят своего Первосвятителя-мученика, отшедшего в радость вечности.

Проходит мало дней, и Иоанновы ученики, открыв могилу, не обнаружили тела Иоанна. Могила опустела. Торжество любви и девства: дыхание смерти не угасило пламеневшего любовью.

Прошло только шестьдесят семь лет, и могила Патриарха-мученика тоже опустела. Святые мощи его даровал Господь России в укрепление ее на предлежащие трудные времена. И как некогда в годину испытания воззвал Господь Спаситель святителя Тихона, так и ныне послал Он его в помощь земной воинствующей Церкви.

Вот, други наши! Надеюсь, мне удалось ответить вам на вопрос, почему в один день судил Господь праздновать память двух Своих чад избранных. И кто ныне, вникнув в жизнь двух Божиих людей, живших в I и XX веках, дерзнет теперь сказать, что закон Божий дан не для всех и не на все времена, если они – эти два примера – свидетельствуют нам сегодня, что все всегда возможно верующему и любящему сердцу. Ибо Господь и вчера, и днесь, и навеки Тот же. У ног Его никому не тесно от первого века Его пришествия на землю до последнего. И равные награды ждут работавших Ему в первый час и в последний.

Припадем же и мы с вами, возлюбленные мои, чадца Божии, ко Господу, припадем с любовию и мольбою, с верой и надеждой. И не посрамит Господь любви нашей, веру укрепит, надежду оправдает.

Не забывайте, дорогие мои, что «…теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше». Аминь.