Он в дождь бы надел капюшон, Он жил бы в потоке идей, Когда б в переулке крюшон Поэту ни впарил халдей. Поэт вдохновения ждёт И в дождь, и в морозы, и в зной. Поэт – не какой-нибудь жмот — Он путник дороги иной. Халдей же всё тыкал, подлец, Крюшоном, как ножиком, в спину — Не знал он: Антипов – творец, И жив не крюшоном единым! Поэт ведь ума не лишён — Прощать он умеет грехи. В отместку за тёплый крюшон Он впарит халдею стихи!

Он жил прекрасно, без затей, Казалось, делал всё, как надо, Пока межрёберных чертей Ни замаячили отряды. Себя поэты укоряют — Едва приблизится весна, То бесы в рёбра ударяют, Хоть в бороде и седина. Ведь бес как грипп, как аллергия, Он словно кашель или корь, Межрёберная невралгия — Чертей межрёберная хворь. Она опасна, и тем паче — Для бороды любой длины, Но вот опять же незадача — Ни бороды, ни седины… Когда ж седин настанет время, И хворь поэту надоест — Глядишь, его покинет племя Лихих межрёберных существ.

Лезут в голову мысли рьяные, И язык несёт околесицу, Даже строчки, как будто, пьяные, То ли носятся, то ли бесятся! Не в горячке ль поэт находится? Замаячили звёзды с месяцем, Снова строчки бегут, расходятся — То ли носятся, то ли бесятся. За виденьями с табуреткою Наш поэт по квартире носится, Слово крепкое, слово едкое С языка порой так и просится.

Ждать рассвета нету мощи, За окошком ветер свищет, На пороге тёмной нощи Копошатся где-то мыщи. Средь бродяг и алкащей Кто-то, где-то, что-то ищет, Обожравшийся мыщей, Рыжий кот здоровьем пыщет. Букве гимн поём шипящей И чем далее – тем хлеще, Стиль поэта – меч разящий, Знать, его попутал лещий.

Глупой жаждою томим, По России он слонялся, Но желанный Серафим Почему-то не являлся. Сам влачился, по себе, Обойдясь без Серафима, Шёл к «бревенчатой избе», Да прошёл, как видно, мимо. Где же гения печать? Как разжиться этим средством? Мыслил буквой прозвучать, Да увлёкся буквоедством.

Хочется поэтам поголовно Создавать шедевры, не спеша. Кто-то бы и создал, безусловно, Да сбивают с толку кореша. Трудится Богданов над строкою, Будто бы ворочает мешки, Пушкин не даёт ему покоя, С ним же – декабристы-корешки. В творчестве порой иным поэтам Свойственны огрехи и грешки, Впрочем, не мешало бы при этом Различать вершки и корешки. Чем писать и глубже, и полнее, Чем творить серьёзное решиться, Иногда и проще, и вернее С кем-то из великих скорешиться.

Стал поэт тщедушным, Тощим и нескладным, Злым и непослушным, Мелочным и жадным. Вредные привычки Стали вдруг весомы — Соберёт вещички И бежит из дома. Выкинул коленце — Утащил подушку, Щётку, полотенце, Ложки, вилки, кружку. Баночку варенья Спионерил где-то, — Всё для вдохновенья Надобно поэту! Жил бы без заботы, Жал на все педали, Только отчего-то Нобеля не дали. Видно, судьи строги — Строги к трубам медным. …Стал поэт в итоге Тощим, злым и вредным.

Поэт готовил книжку, Жил просто, не влюблялся, Мог, правда, выпить лишку, И на полу валялся. Валялся на дороге, Валялся у забора, И навалял, в итоге, Свой том довольно скоро. Поэт влюбился с горя — Не стоит удивляться, И на дороге вскоре Он перестал валяться. Стал щёголем и франтом, Сказал, труды итожа: «Таким, как я, талантам, Валяться, знать, негоже». Он, как цветок в пустыне, Всех только удивляет, И дурака отныне Он больше не валяет. Он смотрит с пьедестала — Зачем ему кривляться? Талантам не пристало, Как дуракам валяться!

Александр Сергеич хмурится, Тютчев топает ногой, Веренок в смущенье щурится, Мол, совсем он не другой. Нет стыда у них и совести, Всяк из них, наверняка, Сочинял стихи и повести, Явно, в стиле Веренка. Может, это зависть в гениях? Пушкин сердится и Блок, Веренок же в их творениях Пробегает между строк. У него стихи слагаются, За строкой бежит строка. Что ж великие ругаются, Пальцем крутят у виска? Веренок, как говорится, Рядом с Пушкиным стоит, Что же сходством не гордится Гениальный наш пиит?

Он не трезв, и он не пьян, Не в толпе, не одинок — Замечательный пацан — Обалденный Веренок! Пьёт не водку, не вино, Не из рюмки, не из кружки. Все мы поняли давно — Он не Лермонтов, не Пушкин! Не венец на нём терновый, И не лáвровый венок, Не весёлый, не суровый Сочинитель Веренок. Кто в героях у поэта? Не мышонок, не лягушка, Видно все его сюжеты Про неведому зверушку.

Поэт признал привычку вредную, Но от стихов не устранился. Он приобрёл корыто медное, И медным тазом вмиг накрылся. Поэт отнюдь не верил сказкам, А вот великих уважал, Хотя ни в Болдино, ни в Спасском Никто в корытах не лежал. Он грезит снова, полон прыти, Литературными призами, И оттого сидит в корыте, Накрытый медными тазами.

Лишь зима завьюжит над лугами В вечной круговерти январей, Дамы с симпатичными ногами На погост стремятся поскорей. С виду все доверчивы и кротки, Бродят по кладбищенской дорожке, Симпатичны глазки, подбородки, Маникюр, перчатки и сапожки. Дамы все – Натальи Гончаровы В рамках современного прогресса. Пал Поэт в который раз и снова От руки, как минимум, Дантеса. Довели поэта до дуэли — Все при жизни бегали за ним. Ясно всем, кто он на самом деле — Веренок – всего лишь псевдоним.

Жена, бесспорно, поражает: Она красива и умна, Хотя немного раздражает — Меня затмила, сатана. Не буду обращать вниманья — Поверьте, я ведь не шучу! И собственное обаянье Я, ей в отместку, в ход пущу. И я заржу, как мерин сивый, И полетит со всех сторон: «Он белозубый и красивый, И – не по внешности – умён!»

Поэт Вишневский сам сознался, Что жизнь его слегка побила: Пообтрепался да помялся В процессе творческого пыла. Что пролопочет – непонятно, Как будто вечно под хмельком, Когда он чушь несёт невнятно Слегка помятым языком. Язык невнятное лопочет, И смысл едва ли уловим — Как будто в чёрный ящик хочет Сыграть с читателем своим.

Вишневский в творческом конфузе Скорее не горел, а тлел. Он предпочёл медийность музе И ни на миг не пожалел. Среди поэзии стихийной Вишневский понял до конца Все плюсы внешности медийной, Весь блеск медийного лица. Он знать не хочет пораженья — Себя почувствовал творцом. Когда не светит муз служенье, То можно посветить лицом.

Пытаясь встретить на пути Успех до головокруженья, Вишневский силился найти Своё в зеркалах отраженье: Вплотную к зеркалу приник И с зеркалом весь день возился… Вишневский в зеркале возник, А вот поэт – не отразился!

Нет, не просто он поэт, А бриллиант с огранкою, Лишь пролил на скатерть свет — Стала самобранкою. Он, поэт, сошёл с ума — Захотел напиться, Самобранка ж пьёт сама, И сама бранится. Заблестит строкой поэт, Как алмазной гранью — … Самобранка же в ответ Разразится бранью. Льёт на скатерть яркий свет Строчек со страницы, Самобранка же в ответ Лишь сильней бранится. Ей от пролитого света Нелегко уняться, И читатели поэта От души бранятся!

Когда в бинтах поэта голова, Рукою в гипсе ручку не поднять. На ум приходят умные слова — Мол, нечего на зеркало пенять. Быть первым не дано ему – и точка! Но третьим быть, однако же, мастак! Рука, что в гипсе, не напишет строчки, Зато бокал поднимет только так! При этом, улыбаясь очень мило, Он тост провозглашает за углом: «В готовности к облому – наша сила!» Поскольку, что ни строчка, то – облом!

Лет через сто, не сомневайся, Увидят все картину в раме — Народ идёт валить Чубайса — Кто с вилами, кто с топорами! Ещё картина: солнце, лето, Бежит народ, не ради славы, Валить Вишневского-поэта Во имя счастия Державы!

Поэт строкой великой бредил, — Вот Пушкин в качестве подспорья, Писатель явно не заметил, Как сам примчался к Лукоморью. Едва закат погас в предгорье, Едва зажглись звездою росы, Русалки вышли к Лукоморью — Лукавы и простоволосы. Вокруг дубов учёный кот Осуществлял привычный кросс, Но был учёный кот, и тот, Как никогда простоволос. Тянулись травы и колосья К поэту сквозь ночную тьму. «Смотри, не опростоволосься!» — Кричали лешие ему. Луна взглянула из-за кущи, Поэт запрятался, как тать, — Не будет он на сон грядущий Отныне Пушкина читать.

Странным что-то стал поэт — Не поёт, не пляшет, Ходит прямо, как атлет, И руками машет. Пишет ночи напролёт, А с утра напился И в летящий самолёт Мигом превратился. Он друзьям сигналы шлёт — Мол, ещё рюмашку — Превратился самолёт В кроткую ромашку… В темноте – да будет свет! С рюмкой распрощавшись, Кем же станет наш поэт, Вдрызг напревращавшись?

Шипело тело то и дело На душу, впрочем, не со зла. Душа ж общаться не хотела — Не в настроении была. Подумав: в теле, я как в клетке, Умолкни тело, чуть остынь! Схожу, пожалуй, на разведку Туда, в безоблачную синь. И если, часом, там не сгину И по пути не нагрешу, — По интернету фотку скину Иль эс-эм-эс-ку напишу.

Как поэт, готов признаться я, Пригубив слегка стакан, Наблюдал, с какою грацией Полз на кухне таракан. Вызывает уважение — Говорю не для красы — Таракана продвижение, Ножки, рыжие усы. Своему инстинкту следуя, И презрев препятствий вал, Полз он, сам того не ведая, Как бедняжка рисковал! Посмотрите-ка внимательно: Таракан с героем схож, Мухи ж просто привлекательны, И паук-злодей хорош. С недостатками, изъянами (я душою не кривлю) — Восхищаюсь тараканами, Мух же попросту люблю! В чём же истина искомая Среди пафосных идей — Да, бывают насекомые Привлекательней людей.

Замечательный поэт По утрам встаёт чуть свет, И, судьбе наперекор Поэтический узор Вышивает, как иглой — Невысокий и незлой — Не узбек и не таджик, Он с утра писать привык. Тихо ручкой шаркает, А ворона каркает. Молча трудится чуть свет. Он – не дворник, он – поэт. Ничего идут дела, — Только ручка, как метла, По бумаге «Вжик» да «вжик», Замер, слушая, таджик!

Между прочим, Тишка кот Понял всё наоборот — Разбросал стихи упрямо, Их приняв за кучу хлама, — Всё от росчерка руки — Книжки и черновики, Что давно пылилось где-то У хозяина-поэта. Несмотря на буйный нрав, Может, Тишка в чём-то прав?

Фима, безусловно, щедр и ярок — При параде, с розами в руке, Фима подарил жене подарок — Туфли на высоком каблуке. Угодить жене всегда пытался, Искренностью чувств своих влеком, Не заметил сам, как оказался Он под этим самым каблуком. Жизнь то приласкает, то ударит — Ведь судьба у Фимы нелегка, Если туфли вновь жене подарит, То теперь уже без каблука…

Хайм, увы, трёх жён похоронил, Жил недолго, видно, ни с одной. … Час настал – и Хайм оплакан был В свой черёд четвёртою женой.

Цветаева, Владимир Маяковский — Любой поэт постичь их стиль мечтает. Былой бомонд поэзии московской Дагурова, увы, не прочитает. … Есенин, Мандельштам и Саша Чёрный Вошли в тот век, где избы полыхали, Их стих велик, традиции покорный, Но о «мурашках» слыхом не слыхали! Наш Пушкин – гений, нет другого мнения! Его мы чтим – веселого иль хмурого! … Один лишь недостаток есть у гения — Он не читал Владимира Дагурова!

Он пил бутылку за троих, Был то весёлым, то суровым, Допил её – и стал как псих, А выпил три – и стал здоровым.

Поэт гулял однажды в тишине, Пред ним мелькнули белые одежды — Он понял: на Пегасе, на коне К нему примчалась светлая Надежда. Она была прекрасна и светла, Улыбкой лучезарною сияла, Казалось, за собой его звала — Она к нему внезапно прискакала. Но, устремив в упор в поэта око, Ехидно улыбалась то и дело, Прокосолапив мимо кривобоко, Какие-то сомненья углядела. «Поведай про мои сомненья, ну-ка!» — Спросил её поэт, она ж, зараза, Ему лишь помахала криворуко И молча подмигнула косоглазо.

«Жизнь – суета, любовь – абракадабра, И вообще весь мир лежит во зле» — Воскликнул дворник, полюбивший швабру, Которую он предпочёл метле. А швабре не пристало распыляться И горы пыли выгребать с трудом, Ей нет резона в дворника влюбляться, Когда живёт напротив управдом. И дворник, горьким опытом научен, Поставил швабру с вилами в углу, Теперь с метлой по жизни неразлучен, Переключась со швабры на метлу. Охвачен дворник вновь игрою злою — Метла иль швабра? Где реально Муза? Но если швабра встретится с метлою, Не избежать конфликта и конфуза!

Стихи в голове и на кончиках пальцев, По жизни идёт он со словом «Дерзай!» Хоть знаем его под фамилией Зайцев, Но где-то в душе он немного Мазай. Но лысина мёрзнет зимою в морозы — Пойти на охоту за зайцем решил. «Плохой я, плохой!» – тарабанит сквозь слёзы, Но шапку-ушанку из зайца пошил. Ушанка зимою, однако, поможет. Поэт озадачен: «Как действовать впредь?» Дилемма поэта неистово гложет: «То ль зайцев жалеть, то ли лысину греть?»

Он по кругу бежать мастак, Но мешает ему квадрат. Он не друг, и не враг, а так, И в стихах ему чёрт не брат. Служит правде и красоте, На другое хотел плевать. Женский образ в его мечте Под названием «Кузькина мать». Он за ней среди зим и вьюг Побежать и по кругу рад, Только видит солнечный круг, А выходит чёрный квадрат.

Коль поэту и мерзко, и скверно, И не впору лаврóвый венец, Он напьётся неслабо, наверно, Очень крепко напьётся вконец. Опьянеет серьёзно и в доску, И в душе засияет весна, Под хмельком он обнимет берёзку, Как чужую жену, с бодуна. Вместо лысины – кудри, как чудо, И завистникам несдобровать, Станут Зайцева все и повсюду С восхищеньем Есениным звать!

Его влекла стезя любая, Он раздолбаем стать алкал, И путь поэта-раздолбая Его с рожденья привлекал. В учёбе явно не радел, Не знал он, что ученье – свет, И понял он – его удел — Писатель, раздолбай-поэт. Однако, он по жизни честный И в творчестве, и по натуре, Но всё талдычит: «Я неместный! Я – раздолбай в литературе!»

Было горе от ума — Грибоедов и Толстой. Нынче пишутся тома, А в томах – сплошной отстой. Вмиг Захаров теме внял — Сочинял, что было сил. Том стихов насочинял — Половину откусил. Грибоедова тома Не откусишь, моде вторя — Создал «Горе от ума», А Захаров – «Ум от горя».

Поэт в молчании творит — Творит с досадой и уныло, Вдруг слышит – Лира говорит: «Пора бы автора на мыло!» Поэт же выругался вслух, Никак не вынеся конфуза — К чертям послал он сразу двух — Не только Лиру, но и Музу. Они ж привыкли к новостям, Притом нисколько не смутились, И покатились ведь к чертям, Да без оглядки покатились! Поэта колотила дрожь, Они же улыбались мило. … Пришлось поэту, хошь, ни хошь, Скривясь, и впрямь пойти на мыло!

Не жалея нервную систему, Вновь поэт слова и строчки множит. Но решить безденежья проблему Он, увы, по-прежнему не может. Грезится берёза в чистом поле, Над берёзой вороны летают: Сердце к небу просится, на волю, Но на крылья денег не хватает… Новые в душе родятся темы, Всё вокруг да около витают, Рвутся ввысь великие поэмы, Но на них бюджета не хватает. … Вновь поэт ночами колобродит — Написать великое мечтает. … Отчего-то ж глупость лишь выходит — Видно, вновь чего-то не хватает.

Как видно, мир не так уж прост, Коль на своём веку Чтут археологи со звёзд Поэзии строку. Они поэтов на земле Останки отскребут, Пытаясь отыскать во мгле Культуры атрибут. Найдут мобильники, а в них Десяток Эс-Эм-Эс, Воскликнут: «Где ж, простите, стих?» Посланники с небес. И поумерят вскоре прыть, Расстроены весьма, Пытаясь попусту отрыть Поэзии тома. Ну а в итоге отскребут Учёные со звёзд Такой, простите атрибут, Как череп или хвост. От тех творцов, к кому вела Народная тропа, Видать, останутся дела, Стихи да черепа. От тех поэтов, чьи тома Немыслимо пусты, Костей останутся ряды, За зубы, да хвосты.

Поэт о премии мечтал И грезил премией во сне, И, встав на стул, стихи читал Он всем знакомым и родне. Поэт он, вроде, ничего — Не бестолковый, не отстойный. Какая ж премия его Могла бы быть всего достойней? Для Сталинской он слишком юн, Для Ленинской, однако, тоже, Поэт, как птица Гамаюн Всё пел, труды свои итожа. Поэт – начало из начал — Сел на Пегаса, крякнул смачно — За премией стремглав помчал — За Нобелевской, однозначно.

Поползли средь писателей слухи, Что хватает прорух на старух, В Интернете не авторы – мухи, Что устали поэты от мух. Есть поэты – красавцы, атлеты — В них талант и возвышенный дух, Но страдают иные поэты Из-за кучки назойливых мух… Тут Зубковский орудует бойко — Просто равных, как видимо, нет! У него за спиной мухобойка — Он её притащил в Интернет! Кулаком погрозив Интернету, Он воскликнул: «Иль я не поэт? Я поэт стопроцентный – котлета!» Отделите же мух от котлет! Ну а мухи ответили чётко, Что его, как и сотню котлет, Поджидает давно сковородка, И никак уж не ждёт Интернет!

Всё суета, как водится. Кто ж это среди нас? Зубковский с Богородицей Взошёл в Иконостас. Нам жизнь творит препоны, Мы в суете и в лени. Зубковский глядь с иконы: «Ребята, на колени!» Светает за порогом, Струится водоём. — … Зубковский вместе с Богом — Им хорошо вдвоём. А стоит лишь настроиться — Скользнёт в дверной проём — Глядь, он участник Троицы — Им хорошо втроём.

Мчит время, дни, минуты тают, Проходят месяцы, года, Иных поэтов лишь листают, Лишь от безделья господа. Тот, кто прошёл огонь пожарищ, Огонь и воду – тот герой! Кто господин, а кто товарищ — Непросто разобрать порой. Поэты странствуют по свету, Стремятся всуе – кто куда. С эпохи Ветхого Завета В Израиль едут господа. Иной поэт Востоком бредит, Ведь был египетский исход — С тех пор народ в Израиль едет, Но то, простите, для господ.

Как пахнут волосы копной — Поэт стихи об этом сложит. Кроме него, никто иной Понять метафоры не сможет. Что за рубахи б он носил! Такие все б носить мечтали, Когда бы он поэтом был, Когда б стихи его читали.

Сам пью, сам гуляю, Сам поплачу о судьбе, Сам стихов насочиняю, Скит построю сам себе. Пусть отверженным поэтом Во все стороны разит — Не сживёт меня со света Пародист и паразит. Будет красная рубашка, Буду первым, как Адам. Ни закуску, ни баклажку Пародисту не отдам. Выбрал я стезю не ту, Став монахом во скиту: И в словах, и на делах Распоясался монах! А в стихах, как прежде, бред! Распоясался поэт!

Что он – не Байрон, он – другой, — Поверим в это, как в реальность. Борис Абрамыч дорогой Простит его за гениальность. Простит – и не ходи к гадалке — Простит, за то, что он мастит; Что он не Лев Абрамыч – жалко! Его за это Бог простит…

Себя почувствовал поэтом, Едва родился он на свет, Сроднился тут же с «Литгазетой» И целым рядом «Литгазет». С тех пор скитался он по свету — Путь поэтический таков! Судьбой считают «Литгазету» Булгаков, Кафка, Котюков. Газеты прежней нынче нету, Сегодняшний расклад таков: Признаюсь, выше «Литгазеты» Лев Константиныч Котюков. Творит всю жизнь поэт московский, И жизнь творит себя сама. Булгаков, Котюков, Твардовский, Короче – горе от ума!

Быть поэтом непризнанным, новым, Очевидно, совсем не беда. Неодобренным Львом Котюковым Быть поэтам опасно всегда. Если пишет поэт неудачно, Котюкову он не угодит, Стихотворец такой, однозначно, Для него – всё равно, что бандит. Без основ рукопашного боя Он не видит поэта в упор, Лишь обрез прихвативши с собою, Котюков заведёт разговор. Если ж судит поэта нестрого — Время боя ещё не пришло, Он пошлёт стихотворца с порога, И поэту, считай, повезло!

Он, в творчестве вращаясь, Вник в истину простую. Он, в точку обращаясь, Приемлет запятую. Его душа нетленна, Он – мира средоточье, И в рамках всей Вселенной Он, как бы, многоточье. Жизнь мчится по откосу, Не зная компромисса, Он принял знак вопроса Иль, может быть, – дефиса. Отбросив все оковы И домыслы познанья, Подвластны Котюкову Все знаки препинанья! К поэтам бестолковым Он мчится вдаль по росам. Весь мир пред Котюковым Согнулся в знак вопроса. Поэты неизменно За скобкой пребывают, А он во всей Вселенной На лаврах почивает.

Мог бы жить поэт открыто, И дышалось бы вольней, Коль ни шла за ним бы свита Из отчаянных свиней. Выдаёт одна свинья Чушь и глупость, не мигая, Не даёт ему житья, Смачно хрюкая, другая. Жил поэт бы без заботы В свете слова своего, Только свиньи-идиоты Жить не могут без него. Не унять свинячей жажды — Портят жизненный маршрут. Повод дал поэт однажды. Вывод: свиньи так и прут!

Нехорошие и неразные, Не поэтишки, а хорьки, Впали в творчество безобразное И хорьковые пишут стишки. Котюков их давно заметил, Не вступая в никчемный спор, Он мешком бы их пыльным встретил, Да наслал бы на них стихомор. Графоманы бредут по миру, Котюкову стишки несут, Что же взять с них – с хорьков от лиры Он устроит им Страшный Суд! Пусть пытаются взять измором, Но, разбитые в пух и прах, Заморённые стихомором, Протрезвеют хорьки в гробах!

Не сантехник с прозвищем «Петрович», Пролиставший книжку бестолково, А поэт по кличке «Рабинович» Оценил поэта Котюкова. Он не серый волк и не царевич, Котюков – писатель по нутру, Даже бард по кличке «Макаревич» Уступил собрату по перу. Кто-то, впав в расположенье скверное, С Котюковым, может быть, не водится, Только с Рабиновичем, наверное, Согласиться всё-таки приходится. Напророчил, видно, Рабинович — Прозорлив, как хитрая лисица, И сантехник с прозвищем «Петрович» С ним, в итоге, тоже согласится.

По многим, видимо, причинам, В угоду, видно, злой судьбе Порой не победить мужчинам В суровой жизненной борьбе: То проигрыш, а то – ничья — Знать, не доходят до ручья…

Да, нелегко порой поэтам — Знать, оттого и выпивают, Что клетки нервные при этом Они нещадно убивают. Поэты гнут неутомимо, Спокойно линию свою — Все беды пролетают мимо, Все клетки полегли в бою!

Бывали резвыми на слово Вожди во времена Хрущёва — Врага в унынье повергали Бесстрашные руководители, Ведь им по жизни помогали Повсюду Кузькины родители…

«Пропойцы, алкоголики», — Молва за ними тянется: В том истины лишь толика — Совсем они не пьяницы. Они в мечтах витают С завидным постоянством, Всю жизнь они мечтают Навек покончить с пьянством. Жизнь, как цветные фантики — Нетвёрдою походкой Мечтатели, романтики Идут в киоск за водкой. Бывают ли мечтатели, Возможны ли таланты — Непьющие писатели, Поэты, музыканты? Дни, как рекламы ролики, Торопят жизнь безликую — Пропойцы ж, алкоголики Живут мечтой великою!

Писатель книги не зря пиарит — Лежат на полке, лежат под полкой… Всю жизнь подружкам подарки дарит, Подарки ж прячет в тайге под ёлкой. Его подружки всё ждут, томятся, Себя покоя и сна лишая — Все за подарком в тайгу стремятся: Найти ж не могут – тайга большая. Судьбу приемлют подружки кротко, С поэтом праздники ожидают, Ему в подарок готовят водку — В снегу под ёлкою охлаждают. Под ёлкой водка в тайге хранится, И, вечер праздничный предвкушая, Поэт бутылку найти стремится — Найти ж не может – тайга большая!

Считая месяцы и дни, Народ по жизни мается — Пока работают одни, Другие увольняются. Работой явно дорожа, Не избежать сомнения — Начальство режет без ножа Угрозой увольнения. Всё ж нужен на пути привал, Иначе как, позвольте? Когда ж грозит работы вал, Твердим: «Ах, нет, увольте!»

В советский век – куда податься! — Маршировал за строем строй. Нас научили рассчитаться Тогда на «первый» и «второй». Казалось, бегали по кругу, Но никогда не возражали. «Вторые» с «первыми» друг друга Уже тогда зауважали. Тот опыт не прошёл напрасно, Ведь по-другому не бывает — И уважают ежечасно, Когда друг другу наливают.

Ранее был телеграф или рация, Но быстротечен поток времён — Нынче откуда берут информацию? Есть телевизоры, есть телефон, Есть и компьютер, и многое разное, Сколько возможностей шлёт Интернет! Но вот у рыцарей времени праздного Это использовать – попросту нет. Рыцари суть благородство безмерное, Сердце открыто, душа широка, А выдают информацию верную, Пальцем обычно вертя у виска. Но даже рыцарь – душа безмятежная — Глазки потупив, смущаясь слегка, Вовсе не знает: поймут ли сердешного, Если лишь пальцем вертеть у виска. Рыцарь – ведь он же всегда в одиночестве Дамы прекрасной защитник и раб, Ну а порой в харю плюнуть-то хочется, Рыльце б начистить гнуснейшей из баб, В морду бы дать, слово б выдать обидное, Да матерком бы приправить слегка, Но воспитание! – вещь очевидная — Можно лишь пальцем вертеть у виска.

А вот поэт – не из болота вышел, Он не какой-то там гиппопотам, Он рифмы звон душой своей расслышал, А не гремящий в Африке «там-там». Стихи писать – не пляски под «там-тамы», Писать поэмы – не дрова рубить, И пусть летят к чертям гиппопотамы, Им недоступно: «Быть или не быть». Но и когда последний литр бензина Последний засосёт автомобиль, В поэта влюблены Марины, Зины, Поэту не грозит забвенья пыль. И пусть идут, идут гиппопотамы, Поэт напуган? – полное враньё — Стихотворенья для Прекрасной дамы Не сгинут, не уйдут в небытиё. Пусть раскрывают пасть, как чемоданы, Поэт же упакует чемодан И, вопреки коварству и обману, Умчится в даль – но нет, не в Магадан. Помчит на юг и, Солнцем опалённый, Повергнет бегемотов в пух и прах И, в сотню женщин пламенно влюблённый, Покажет всем поэзии размах. И, в Африку влюблённый, как мальчишка, Примчит, всем катаклизмам вопреки — В Руанде будут знать – поэт Мартышкин Воспел закат и золото реки. Закат пылает, золотом зажжённый, Не страшен барду бегемотов ход, И упадёт, поэзией сражённый, К его ногам последний бегемот.

На берег, солнцем залитый, Он вылез из моря с тоской, И выплыла Афродита Навстречу из пены морской. Она предстала, как глыба, Вступившая в солнечный свет. …Как древняя умная рыба Глядел на неё поэт. На берег, жарой обожжённый, Шагнула она на причал. Поэт, красотою сражённый, Смотрел на неё и молчал. Он вылез из Красного моря, Уплыв от невзгод и проблем, И вдруг, словно рыба – вот горе — Он стал неожиданно нем. Как умная рыба, он вскоре Одумался, тяжко вздохнул, Стремительно в Красное море Не глядя, обратно нырнул. И волны дразнили качаньем, И звали в просторы свои. …Бывает, за рыбы молчаньем Скрывается мудрость змеи. Но истина сердцу открыта — Не станет ему дорогá Заморская Афродита, Как родины берега.

Когда родился наш поэт Мартышкин, Он сам себе сказал: «Творить пора!» И с той поры не прекращали книжки Всё выходить из под его пера. В библиотеках сотрясались фонды, И это есть не сон и не мираж, Когда его стихи про анаконду Произвели сплошной ажиотаж! При нём всегда и рифма, и смекалка, А также самобытность и кураж, Когда он пишет про свою Русалку, А также про Людмил и про Наташ. И мир ему предстал милей от века, Хотя и прежде был довольно мил, Когда Мартышкин создал картотеку, Перечисляя Оль, Наташ, Людмил. И с той поры написано немало, И с той поры немало лет прошло, А картотека только возрастала, Как мастерство поэта возросло. О, Боже мой! Меня сведут с ума Той картотеки многие тома!

Восходит в мир шар солнца золотой — Явление торжественно и свято. Живущих защищает Дух Святой Без следствия, суда и адвоката. И с верою пульсация сердец Примчится с колокольным звоном к Храму, И молча улыбнётся Бог-Отец, Оглядывая мира панораму. Небесная зачем сияет твердь? И отчего её страшатся черти? … Хоть путь земной оплакивает смерть, Но в вечной жизни не бывает смерти. Бог-Сын, по сути, – изначально свят! Нас всех ведёт к добру, любви и вере, Иудой предан, злобою распят, Без права апелляций, к высшей мере. Бог-Сын пришёл к земле издалека, Из светлого, далёкого оттуда, Чтоб, глядя в небо, в синь и в облака Любили б мы Христа, а не Иуду. Чтоб Божий Дух был сердцем уловим, Чтоб верили в Отца и Сына свято, И чтобы душам раненым своим Мы не нашли иного адвоката.

Поэт глядит на белый свет И видит морды без прикрас. Поэт – на то но и поэт — Чтоб распахнуть оглобли глаз. Поэт – певец мирских тревог — На мир глядит – но вот беда — Он, навострив оглобли ног — Бежит неведомо куда. Пути поэта нелегки — От творческих сгорает мук, Что, если сжавши кулаки, Он вспомнит про оглобли рук?

Увлечённый второй половинкой, И, схвативши перо и тетрадь, Между лирой и яркой блондинкой Стал поэт, не шутя, выбирать. Изучая поэзии линию, Восхищённый лавровым венцом, Михин мчался за птицею синею, Посинев от натуги лицом. Поглядел на блондинку украдкою, И подумал, смутившись слегка, До того она яркая, сладкая, А строка не ярка, не гладка… Лишь такая блондинка приснится — Потеряет и сон, и покой — Ведь она ни за что не сравнится С посиневшей от скуки строкой.

Поработав на стройке, поэт Испытал неожиданно шок — На него повалился предмет — То ль кирпич, то ли пыльный мешок. Избегая лекарств и врачей, Сам себя научился лечить. Тело стало на жизнь горячей — Стал стихи неустанно строчить. Он теперь в небесах не витает, Как строитель, валяет стишок. Что ни стих – то кирпич вылетает, Что ни строчка – то пыльный мешок.

Коль нет на сердце счастья и покоя, И в летний ясный день бывает плохо — Стучит в стекло нелепою строкою Оса иль муха, иль пчела-дурёха. Поэт творит, охваченный кручиной, И нелегко ему блеснуть дарами, — В сердцах достанет ножик перочинный — Убьёт осу и муху с комарами. Скользнёт в кусты нелепый странный ёжик, Нелепый заяц замаячит где-то, И перережет стих всё тот же самый ножик, Как атрибут нелепого поэта.

У поэта тридцать три несчастья — Этот ход событий всем знаком: За окном дождливое ненастье — Протекают крыша с потолком. Протекают краны, трубы, крыша, Всюду суматоха, суета, А поэт услышал голос свыше — Мол, потоки эти – неспроста! Льются прямо с неба – не иначе, И дела совсем не так плохи! Вентиль протекающий – удача, А из крана капают стихи? В общем, перспективы неплохие, И поэту – беды нипочём — Со стихами, как и со стихией Он воюет гаечным ключом.

Что пронеслось, то стало мило — Промчалась юность, как в кино. Его Зацепа зацепила, Любил когда-то Люблино. В Отрадном грезилась отрада — Поэт задумчиво вздохнул. … А про Лефортово – не надо, Он явно палку перегнул. В лучах полуденного света Он видит старую тюрьму — Но и бывалому поэту, Она, пожалуй, ни к чему. В вечернем свете золотистом Поэту более к лицу Промчаться с гиканьем и свистом Вдоль по Садовому Кольцу.

В поздний час он выйдет на дорогу, Как когда-то Лермонтов, один, И его увидит у порога В темноте какой-то господин. Он впотьмах у нашего поэта Вежливо попросит закурить, А поэт протянет сигарету И начнёт стихами говорить. Господин с усмешкой скажет: «Лихо! Не встречал подобного, ей-ей!», А поэт лишь повздыхает тихо О судьбе заброшенной своей.

Рыбакам благодать на лужайке, Где река на рассвете искрится, Травят крепко-солёные байки, И при этом стремятся не спиться. Там, где ветви над заводью гнутся, Нахлебавшись ухи и не только, Тут и там рыбаки наберутся По сто грамм, иль два раза по стольку. В поэтической зарисовке Серебрится река по утрам, Стержневая ж идея в концовке — Пропустить «стержневые» сто грамм. Чтобы к творчества стержню пробраться Сквозь громадный словесный массив, И поэту не грех бы набраться, «Стержневого» напитка вкусив! Даст он фору непьющим поэтам, Выпив рюмочку, в то же мгновенье, И воскликнет читатель при этом: «Он со стержнем поэт, без сомненья!»

Детишки в тишине Кораблики пускают, Поэта ж по весне Болезнь не отпускает. Поэт в игре силён, И в переулке где-то В ковчег играет он Из Ветхого завета. В припадке паранойи Поэт боится слежки, Пускает в роли Ноя Ковчеги и ковчежки. За тварями крадётся, Сажая их по парам. … Ох, нелегко придётся Однажды санитарам!

Коль от ненастья иль беды Земная ось колеблет мир, На землю падают плоды — Кокосы, груши и инжир, Рождают сонмы светлых грёз, И увлекает весь процесс Любительниц картинных поз — Иных отважных поэтесс. Гроза гуляет в синеве, И зреет в голове вопрос: Не вдарит ли по голове Иная груша иль кокос? А поэтесса чуда ждёт, И от плодов летящих знака. Но не всегда упавший плод Рождает Ньютонов, однако…

Вблизи Арагвы и Куры Поэт Рожков стихи слагает. Великий кто-то с той поры Ему, бесспорно, помогает. Пошли б Кура с Арагвой вспять — Такого не видали предки, Про Мцыри стал бы он писать, Да встряли наглые соседки… Им, недалёким, не дано Проникнуть в суть величья слова, Соседки знают лишь одно — Везде преследовать Рожкова. Он даже про брега Невы Писал бы, словно Пушкин, метко — Роман в стихах, но вновь, увы, Его преследуют соседки. Рожков Евгений и не слаб, И, в общем-то, почти что гений. Им не понять его масштаб — Пусть не Онегин, но Евгений! Вина он выпьет – он таков! Он приструнит их за безделье! Но им везёт – поэт Рожков Как агнец, тих и мил с похмелья.

Когда-то славилась земля Лесами и морями, И были вспаханы поля Когда-то дикарями. Сейчас не так, как было встарь, — Быстрей времён движенье. Решил осваивать дикарь Азы стихосложенья. Дикарь воскликнул: «Я творю!», Встав рано, с петухами. … Но не разжиться дикарю Цивильными стихами.

Поэт себя аршином мерил — Творец стихов, создатель проз… Тулупчик пушкинский примерил И понял – явно перерос! Садовский вырос – не игрушки! А как одет, а как обут! Шушун есенинской старушки — Лишь старомодный атрибут. Хоть в Гоголя Россия верит, Но Гоголь явно сел на мель — Садовский даже не примерит Его потёртую шинель. Куда ж в таком нелепом виде? Пусть он не Пушкин, не Твардовский, Зато в изысканном прикиде — Свой в доску – Михаил Садовский.

Пишет музыке Сергей — Песен вереница, Музыкальный апогей И стихов страницы. Вечер – творчества гарант, Ночь под небосводом, Пишет песни музыкант, Заедая мёдом. Передышке скажет: «Нет!» Дар его природный, За окном забрезжит свет, Рядом чай холодный. Похудевший музыкант, С Музой воспаривший, Развивает свой талант, А обед остывший… Время – пусть себе идёт, Завтра он догонит, Композитор всё поёт, А в рубашке тонет — Стали вещи велики — Он не внял советам, Всем советам вопреки, Он питался «светом». Свет и мёд всего важней, Внявши вдохновенью, Он уже среди теней Бродит хрупкой тенью. Если будет кушать «свет», Петь без передышки, То растает наш поэт, Как весной ледышки.

Читая в детстве стих, нередко Поэт вставал на табуретку, Затем он вырос как поэт, Сев, как на трон, на табурет. С тех пор парадного портрета Не видит он без табурета. Как был бы горд отец поэта И дед, создатель табурета, Что табурет в одно мгновенье Предстал объектом вдохновенья. Одно могло смутить бы предка — Что вместо музы – табуретка. Поэту ж табуретки груз Подходит больше всяких муз.

Когда поэт напьётся браги, То пишет целые тома — Рука к перу, перо к бумаге, И сходит медленно с ума… А после пьянки да пирушки Он умирает от безделья, Неплохо было б няню с кружкой На помощь вызывать с похмелья. Когда ж пропиты все заначки, Опять страдает ерундой, И рвётся в Болдино в горячке, Представясь сказочным Балдой. Героев сказочных услышит И вновь напишет ерунду, А у героев съедет крыша, Лишь встретят в Болдино Балду. Поэт им скажет: «Не беда!» — Ведь он, как Янус, многоликий: Как выпьет, он – Балдой Балда, А протрезвеет – Серб Великий!

Поэт, постигнувший предание, Запомнив все года и даты, Решил, что в Библии создании Опять евреи виноваты. Поэт, постигнувший культуру, И не лишённый, впрочем, дара, Шутя вошёл в литературу, То ль в роли бреда, то ль кошмара. Шутя, а кто иначе скажет? Великий Серб, поэт в натуре, За это Бог его накажет И за кошмар в литературе.

Поэт прикладывал старанье, Он подбирал венец к лицу, И, разразясь бульварной бранью, Пришёл к бульварному кольцу. Увидел памятник у сквера, И брань в устах его застыла, Вмиг потеплела атмосфера — Ведь у него с собою было! Но выпить памятник суровый Так и не смог поэт склонить, Тогда терновый на лавровый Венец решил себе сменить. Сказал он памятнику: «Вздорный, С тобой я больше не дружу. Взамен тебя нерукотворный Я монумент сооружу! Тогда мой дар признав бесспорным, Не в одиночестве, вдвоём Мы с ним, родным, нерукотворным Пол-литра мигом разопьём! Пройдя народною тропою, Вдруг заиграет жизнь-палитра, С нерукотворным из запоя Мы выйдем, раздавив пол-литра!»

Эта гадюка иль, может, гадючка, Цепи змеиных эпох предваряя, Я уверяю – всё та ещё штучка, Та ещё штучка, я Вас уверяю. Сватался к ней и удав закадычный, И водяной среди ушлых лещей, Сватался Леший, довольно приличный, Сватался даже Бессмертный Кащей. Только гадюка себя уважала И женихов от ворот провожала… Тянет из тьмы свои скользкие ручки, И, не нашедши пока никого, Эта в глубоком болоте гадючка Ищет поэта, видать, своего. Снова на воду летит позолота, Трудно поэту вина не напиться, Дремлет гадюка, и дремлет болото — Впору в болоте пойти утопиться. Но не послушал писатель совета, Не отличивши добра ото зла… В общем, приятная сердцу поэта, Снова гадюка покой обрела. Истина жизни закрыта на ключик — Ищет он новых гадюк и гадючек.

Ругался с Музой непрестанно И гнал всё время на Парнас, На них смотрел при этом странно Вконец опешивший Пегас. А Муза, оседлав Пегаса, Сев на него, как на верблюда, Воскликнула: «Ни дня, ни часа Я оставаться здесь не буду!» А Силкин медленно, но верно Поднялся на Парнас пешком. Ругалась Муза откровенно, Ему грозила кулаком. Поэт не станет с Музой драться, Он не приемлет с ней разлуку, Поможет на Парнас взобраться, Подав по-джентельменски руку. … Все разрешилось на Парнасе, И ждал счастливый всех конец — Владимир Силкин на Пегасе Поехал с Музой под венец. Пришлось и Музе примириться — Она танцует и поёт, Ну а с поэтом что творится? Одни шедевры выдаёт.

Раз ПриКольный Смирнов сочинял на заре — Как иначе, ведь та ещё школа! Он уселся с утра на ПриКольном Дворе И коллег вспоминал для прикола. Ведь читатель теперь далеко не болван, И стихи сочинять – не игрушки! Славно пишет Смирнов, да Высоцкий Вован, Оба Сашки – что Блок, и что Пушкин! А Владимир Смирнов выпил чарку до дна — Знай, пиши – ведь дорога открыта: Вспомнил вдруг – оказалась старуха одна У разбитого как-то корыта. У корыта такого не станешь плясать, Жаль старуху в тулупчике рваном, А Смирнов как возьмётся шедевры писать — Позавидуют Сашки с Вованом! Время тут же, внезапно, отправится вспять, Сад Вишнёвый покажется нудным. … И лишь Сашка настырный талдычит опять О мгновенье нелепом и чýдном.

Поэт в потёмках мылил раму, А дело было летом, летом. Себе поэзии программу Обрисовал в процессе этом, Но как-то раз у самовара Смирнов Владимир Машу встретил. Она была ему не пара — Он это вовремя отметил. Она, однако, мыла раму И маме помогла активно, И этот случай панораму Открыл Смирнову перспективно: Решил писать про эту раму, Про Айболита, Мойдодыра. Не знал Смирнов, что жизни драма Не обойдёт поэта лиру. Что делать – просто силы злые Поэта попусту манили, И раньше классики былые Уже об этом сочинили, И страшный сон приснился снова, Что мыл Смирнов однажды раму, И смыло, в общем-то, Смирнова, И он не выполнил программу. Смирнов при том не унывает — Пусть не выходит муз служенье, Но рам мытьё порой бывает Полезнее стихосложенья. Всё ж стал он Машиным кумиром, К живой поэзии открытым — Лишь поучился с Мойдодыром Да пролечился с Айболитом!

Смирнов со словом обращался, Как гость поэзии незванный, Но вдруг схватился и помчался К друзьям, к Земле Обетованной. Поддавшись творчеству сугубо, Вникая в древние скрижали, Сидели под Мамврийским дубом И на троих соображали. Смирнов тогда же принял, видно, Тот дуб Мамврийский к руководству — Поэт имеет, очевидно, С тем самым дубом в чём-то сходство. Он весь в стихах, он весь в мечтанье, Хотя характер и арийский, Но в данном словосочетанье Ему не подойдёт «Мамврийский», А в остальном, помилуй Боже, Просматриваем подражанье: Поэт и термин явно схожи — По сути, и по содержанью.

Бросил пить, купил крутую тачку — Чай, возрос он со времён Адама. Он готов купить себе собачку, Но, увы, не Чеховская дама. Он за строчки бросится в атаку, Наломав в стихах немало дров. Словно Бунин, купит он собаку, Но, увы, по-прежнему – Смирнов. Не поможет даже и сноровка, Коль в деталях гениев искать. Уж куда полезней пить «Смирновку», Чем собак без дела покупать!

Страдая от маразма и психоза, Кося лиловым глазом то и дело, В бреду глубоком пишет стих и прозу, Литературу душит как Отелло. К лиловым Маврам льнёт его натура, Поэзия ж не жалует нахрапа, Но, к счастью, расцвела литература Стихом иного гения – Арапа. Поэт в бреду Арапом стать хотел, Но все мечты накрылись медным тазом. … И вот Смирнов в палате для Отелл По-прежнему косит лиловым глазом.

В страну берёзового ситца Поэты рвутся напролом! Смирнов напился из копытца, Став недвусмысленным Козлом. К поэтов лику он причислен, Как тот козлёнок – свеж и нов! Хорош собой и недвусмыслен Дваждыгражданственный Смирнов. С поэтом выпил за углом — И вновь с поэзией не связан, Но Гражданином и Козлом Смирнов, однако, стать обязан!

Знать, нет в поэтах недостатка, И нынче в этом мире бренном. Сам Пушкин мается загадкой — … Каков писатель современный? Он не Арап и не Мартышка, Тусовки любит и пирушки, Он статен, он – не Коротышка, И уж совсем-совсем не Пушкин. А Пушкин, взяв тетрадь под мышку, Перед разбитым встал корытом: Видать, Арапы-Коротышки Отныне стали дефицитом…

В жизни всё одно и то же У поэтов, у светил… Злой поэтик корчил рожи И у паперти бродил. … От беды не зарекайся — Видит: пό небу с метлой Пролетает тень Чубайса — Попритих поэтик злой… У Чубайса – рожки, хвостик. … Дремлет сонная луна, Льётся свет на старый мостик У церковного окна… Звёзды светят, как осколки Потускневшего огня… Задрожал поэт Соколкин И воскликнул: «Чур меня!» Лучше б было отсидеться В Переделкине, в тепле, А теперь куда уж деться От Чубайса на метле? … Убегает полем чистым, Что есть сил, поэтик злой, Следом с гиканьем и свистом Мчит за ним Чубайс с метлой.

Не вникая ни в домыслы, ни в кривотолки, Он себе говорил постоянно: «Не трусь», А в итоге растратил полжизни Соколкин: Пил, гулял и писал про отчизну и Русь. В сердце призраки всякие бродят и бродят, И у призраков этих в кошмарном плену, Он, Соколкин, с Есениным сходство находит, Только призраки мучат, хоть вой на Луну! Пил, гулял, бедокурил и попросту дрался, Не боялся ни слухов, ни разной молвы, Быть с Есениным схожим хоть в этом старался, Но на этом и кончилось сходство, увы.

Жизнь поэта – лишь утраты, Что ни день – одни ЧП! Как на мужа в день зарплаты Смотрят женщины в купе. Соберут глазёнки в кучку — Знать, их леший застращал! Словно выплатить получку Им поэт пообещал. Принял бы поэт с дорожки, Лился б чувств ответных ток, Если б ни худые ножки Да умишка с ноготок. Если б ни глазёнки в кучку, И Тюленев впал бы в раж И отдал бы всю получку, Да не платят за тираж! Нынче Муза худовата, Да коленки, как ножи, — Отдал бы поэт зарплату, Да не кормят тиражи!

Женщины, как вам не повезло! Вам поэт отказывает в вере: И Милосской, стало быть, Венере, Да и той, что смотрит на весло. Ненавидит он ещё с пелёнок Женщин всех – у всех, видать, изъян, Васнецовских трепетных Алёнок, Равно, как и Пушкинских Татьян. Он, Тюленев, хоть поэт заправский, Всё лелеет этот странный бред — «Я не верю!» – словно Станиславский, Женщинам в сердцах кричит во след. Отнеситесь к этому спокойно — Моське нужно лаять на слона. …Женщина ж вела себя достойно, Потому что женщина она!

Мчится яблоко вниз Из Господнего сада — Упадёт, словно приз, На того, кого надо. Плод в тиши упадёт, Став весомей, чем тонна, Своего он найдёт — Предположим, Ньютона. Стукнет в голову – Хрясь! — И поэту, быть может, Но иных, отродясь, — Бей, ни бей – не поможет.

Когда поэт Тюленев строчки Читал прохожим во дворе, Увяли на деревьях почки, И мыши спрятались в норе. В свинцовых тучах скрылось лето, К траве прижался тёмный лес, И скрылось солнце от поэта, И месяц на трубу залез. Был голос с неба вдохновенный: «Твори, поэт, не унывай! Хоть ты – пылинка во Вселенной, Не соль, не хлеба каравай». … Приличен, статен, узнаваем, Идёт поэт, не помня зла. … Не стал Тюленев караваем — Лишь крошкой с Божьего стола.

Поэт батон жуёт упрямо, При этом вспоминает маму. Когда употребляет пряник, Он помнит тётушек и нянек. Когда поэт попьёт винца, Он вспомнит дядьку и отца, Когда ж настойку выпивает, Он к деду, видимо, взывает, Употребляет спирт иль водку, Кого-то помнит, но нечетко. Он любит всех на расстоянье, Вот только встать не в состоянье.

Фимин – парадоксов друг, Он интересуется: Бродит ли народ вокруг, Или не тусуется? Выдал строчки – три иль две, Выдал и красуется, Ну а мысли в голове Вовсе не тусуются. На окне зимой узор — Вдаль умчалось лето, Снова мыслей недобор В голове поэта. Холод зимний – ерунда, И метель, и вьюга, … Только с мыслями беда, А без мыслей – туго!

Время умчалось запретов, В скорби душа, да и плоть, Фимин-Гулимин поэтов Хочет пером проколоть… В мире стабильности нету, С грузом стихов и наград Плакали гады-поэты — Каждый поэт, то есть гад. Вышел расклад интересный — Средь молодёжи погром: Дядя – писатель известный Бегает с острым пером! Казус нежданный случился — Плачет в ночи детвора: Дядя вонзить погрозился Острое жало пера! Фимин накал не снижает — Вряд ли покой сбережём: Музу пронзить угрожает Он перочинным ножом!

Луну седую бубликом Назвавши ненароком, Поэт ударил публику Малополезным током. И пусть поэт на публике Маячит и мелькает, Стихи свои, как бублики — Не пишет – выпекает. Луна, вздохнув тревожно, Укрылась в тучах где-то — Услышать всё возможно От бублика – поэта. Сравнений много встретится — На слово нет запрета. … А стих, как дырка, светится У бублика-поэта.

По жизни шёл и всем дарил улыбку, Перебирал старушек-сволочей, Но встретил как-то золотую рыбку И ей наврал, что он давно ничей. Растаял вмиг в её объятьях пылких. … Теперь у этой рыбки на посылках.

Ел блинчик с беленою на завалинке И что-то пил, как видно, «на сугрев», И к милой босиком, забыв про валенки, Он побежал в мороз, офонарев. И бегал так с утра и до зари — С мороза и озяб, и раскраснелся, И сквозь снега пытались фонари Светить тому, кто белены объелся.

Все до поры и веселы, и бойки, — И человек, и муха во дворе, Но чем погибнуть вмиг от мухобойки, Быть лучше погребённым в янтаре. Всё повторяется, как встарь — Аптека, скорая, янтарь…

Захмелевшая луна Озиралась медным глазом — То ль она была пьяна, То ль накрылась медным тазом. И глядел вокруг тревожно Подсинённый левый глаз — В этом синяке, возможно, Был виновен медный таз. Фантазировал поэт И стихами, и речами, И глядел на лунный свет Подсинёнными очами. Звёзды за луной летели, Излучая яркий свет. … Кто же пьяным был на деле — Всё ж луна или поэт?

В день прозрачный и сказочно летний Ветерок встрепенулся, ожив. Поэтесса писала про бредни, Рукоделье своё отложив. Целый вечер писала намедни — Благородная, не от сохи, Не заметив в процессе, как бредни У неё превращались в стихи. Бред писать, как духовная жажда, Не узор рисовать, не чертить, Лишь забыла – в День Судный, однажды Ей за бредни придётся платить. Ждёт читатель новинок в испуге… Поэтесса, видать, не права — Чем про бредни писать на досуге, Уж не лучше ль плести кружева?

Жил на свете литератор По фамилии Поэт — Сочинитель и оратор И большой авторитет. Помогал необходимым Он друзьям своим советом — Звали все его Вадимом, По фамилии – Поэтом. Чтобы поднимать культуру, Чтобы статус не ронять, Он решил литературу Вне земли распространять. Чуждый позе или фарсу, Презирая шум и фарс, Снарядил поэтов к Марсу И отправил всех на Марс — Литераторов бывалых И героев новостей — И редакторов журналов, И читающих гостей. Марсиане хвост поджали, Да как начали галдеть! На поляну прибежали На поэтов поглядеть! И кричали на поляне: «За какие же грехи Заставляют нас земляне Наизусть учить стихи?» …Только сеятель культуры Хладнокровие хранил — Мигом смысл литературы Марсианам объяснил. Марсиане задрожали От потока новостей И в момент зауважали Всех читающих гостей. …Вдруг ожúл вулкана кратер, И в домах зажёгся свет, А виною – литератор По фамилии Поэт. Марсиане вникли в книги — Им стихи необходимы, А виной всему интриги Литератора Вадима! … Марсианин по натуре Был суров и нелюдим, Но любовь к литературе Всё ж привил ему Вадим. Литераторы внедрились — Процветают там и тут — Марсиане ухитрились Поступить в литинститут. Знать, к Вадиму проявляют Благосклонность сонмы муз — Он отныне возглавляет Марсианский Литсоюз. Вопреки привычной схеме Вдруг закончился застой! Где-то в Солнечной системе Замаячил Лев Толстой! Вдохновенье навевает Марсианам звёздный свет И романсы напевает То ли Тютчев, то ли Фет. Это, право, не игрушки — И конца прогрессу нет — Скоро марсианский Пушкин Прогремит среди планет.

Основательно балдея От рифмованной строки, Жили-были Берендеи За деревней у реки. Очень ждали Берендеи От поэтов новостей, И придумали идею Пригласить к себе гостей. Им стихи необходимы — Книжек ждут, глаза горят: «Пригласите к нам Вадима», — Берендеи говорят. Из лесу сбежались волки, Сотни две лесных зверей, Заяц крикнул из-под ёлки: «Шильцын, приезжай скорей!» Шильцын сник: «Пустые толки!» Но в деревню поспешил. Чтоб не съели злые волки, Шильцын спрятаться решил: «Я пеньком прикинусь, ёлкой! Чтоб никак средь бела дня Никакие злые волки Не смогла признать меня. Буду на лесной дорожке Незаметен, невидим. «Я прикинусь Бабкой Ёжкой», — Говорил себе Вадим, — Нищим, странником убогим, Одиноким и больным, Чтоб мозги запудрить многим — Лешим или Водяным. Замаячили идеи — Самого бросает в дрожь, Только хитрых Берендеев Просто так не проведёшь! Берендеи смотрят строго — Откосить и не мечтай: «Не гневи-ка Шильцын Бога, А стихи свои читай!» А затем они галдели: «Сказки – это твой конёк! — Восклицали Берендеи, — Становись-ка на пенёк!» Шильцын вскинул прядь рукою, И, едва открывши рот, Он потряс своей строкою Берендеевский народ. Зайцы вышли из-под ёлки, Где сидели до сих пор, Присмирели злые волки, Лисы выползли из нор. Ликовали Берендеи, Шильцына бросали ввысь, От стихов его балдея, Ненароком напились. … Пишет Шильцын без изъяна, Хоть и хаос учинил… А про Берендеев пьяных Снова сказку сочинил!