«Так вот, — услышала Юлька знакомый мелодичный голос. — Я знала, что нравлюсь мужчинам, поскольку, как они сами мне говорили, была привлекательна, сексапильна и неглупа. Некоторые даже, оказывается, влюблялись и мучились. Сознание своей значимости в глазах мужчин еще сильней разжигало мой азарт. Я любила столкнуть ретивых соперников лбами и ловко ускользнуть, оставив их ни с чем, ну только если с синяками, которые они сами друг другу и наставили. Вокруг меня все время завязывались разнообразные интриги. Я постоянно была эпицентром внимания мужских, изнывающих от однообразия этого мира, глаз. Для меня же куда как важнее была оценка духовно богатых, неординарных, достойных уважения, рассудительных, порядочных, ухоженных и шагающих в ногу с модой женщин, нежели мужчин.

Я прекрасно понимала, что постепенно стала жертвой собственного тщеславия, причем добровольной жертвой. Как донор периодически отдает кровь, чтобы спасти человеческую жизнь, так и я, желая поддержать жизнь в своем тщеславии, с нежностью заботилась о нем и в угоду ему стремилась к совершенству, постоянно работая над собой. Мне хотелось стать ярче, умнее, красивее и интереснее всех женщин, которые меня окружали. Если только я слышала, что кто-то из девчонок-стюардесс сумел достичь каких-то высот, то я непременно должна была догнать и обогнать, то есть взять еще не покоренные вершины.

Помню, как в Патайе-парке в Таиланде я поднималась по лестнице, чтобы скатиться с самой высокой водной горки. Ноги мои предательски дрожали, как в народе говорят, поджилки тряслись, но я упорно шла вверх только потому, что никто из бортпроводниц не осмелился совершить такой поступок. Внизу стояли наши парни с видеокамерой и подбадривали меня.

— Лу, я готов снимать, стартуй! — кричал Колька Абдулин, красивый татарин, обладатель шикарной современной видеокамеры и человек, увлеченный съемками документальных фильмов.

Я забралась на самый верх и, холодея, легла, устремив свой взор в небо и отыскивая там Всевышнего. Когда на середине пути меня подбросило в воздух, как на трамплине, в голове была только одна мысль — не промахнуться на финише. Когда же со скоростью пули я влетела в спасительную воду бассейна, то ощутила головокружительный триумф победы над своей трусостью. По моим понятиям, я являлась самой лучшей из лучшей половины человечества. Это была захватывающая игра, как преферанс, и на моих руках все время были козырные карты. Красный диплом я получила, наверное, тоже благодаря клокочущему во мне азарту.

Что касается отношений с мужчинами, то в этом я никогда не лгала себе и вступала в близость только с теми, кто мне был по душе и вызывал у меня сексуальные эмоции. А такое совпадение встречалось совсем не часто. И никогда, никогда я не пыталась отбить мужчин у подруг или мужей у жен. И никогда не продавалась, считая это моветоном и уделом нищих духом.

Мужчины, которые не видели во мне шарма, не интересовали меня вовсе, видимо, мы были настроены не только на разную волну, но и находились в разных диапазонах. Те же, кто вначале жутко увлекался мною, а потом, не добившись своей цели, быстро ретировался, приступая к охоте за более легкой добычей, вызывали во мне лишь презрение и равнодушие. Я никогда не испытывала чувства ревности и ущемленного самолюбия.

Своих обожателей я забывала быстро и легко, их было слишком много, чтобы о них помнить. В большинстве случаев у меня складывались с ними кратковременные платонические отношения, но это с моей стороны — другой стороне обычно хотелось довести их до апогея. Однако мои поклонники были для меня не более чем партнеры по танцам. Правильно говорят, что мужчины, как собаки, больше всего привязаны те, которых не держат на привязи.

Иногда я ловила себя на мысли, что становлюсь циничной, совсем не по-женски циничной. Что-то во мне опрокинулось, перевернулось и встало вверх дном. И как это жуткое «что-то» уживалось с любовью к классической литературе, живописи, музыке, к своему ребенку, дороже которого у меня не было никого? Так или иначе мое растление началось задолго до того, как я сделала первый шаг к нему.

Помню, был майский праздник, такой светлый и солнечный, что хотелось погреть в его лучах свою озябшую душу. Радостные колонны демонстрантов несли флаги, плакаты, лозунги, и впервые среди портретов членов правительства не оказалось изображения человека с решительным лбом и густыми черными бровями, чью жизнь унес прошлогодний ноябрь. Никто не знал, что ожидало нас впереди и уместна ли была народная радость.

Рано утром я прилетела из Индии и прилегла отдохнуть на пару часов. Павел уехал в гости к другу, взяв с собой сына и пообещав надолго не задерживаться. После непродолжительного сна я почувствовала себя настолько одинокой и неприкаянной, что на каждый взрыв ликующего смеха, доносящегося с улицы, мне хотелось ответить судорожным рыданием. Я с нетерпением ждала моих любимых мужчин — мужа и сына, но они не давали о себе знать. Звонить сама в дом, куда уехал мой муж, я не торопилась, мне не хотелось разговаривать с его приятелем — слишком тот был благополучен и не способен понимать ни наших проигрышей, ни наших удач.

Я стала перелистывать семейный альбом и вдруг между страниц увидела сложенный вдвое лист. Это был страховой полис, свидетельствующий о том, что Павел Григорьев застраховал жизнь своей жены Луизы Григорьевой и получит в случае ее смерти серьезную сумму. Моя горечь стала умножаться и расти, как на дрожжах, а напряженные до предела нервы готовы были лопнуть, не выдержав такой перегрузки. Ожидание мужа превратилось теперь в такую тягость, что мой и без того уставший организм, казалось, дошел до полного изнеможения.

Поздним вечером, когда супруг и сын вернулись, я фурией подлетела к Павлу и смачно ударила по лицу, горя от обиды за испорченный день, за свое одиночество и за его бездушие.

И тут произошло то, что никак не вписывалось в мою уютную и стабильную семейную жизнь. Павел машинально ответил мне пощечиной, буквально сбив с ног. Через минуту он опомнился, умолял простить его, говорил, что сам не понял, как это случилось.

Но, ошеломленная, я не способна была воспринимать действительность. Вот именно в тот момент что-то начало во мне опрокидываться, словно я стала жить вверх ногами.

Никогда, слышите, никогда не бейте женщин! Это не прощается, только притупляется в памяти, но совсем не проходит. Никогда! Это остается в крови, в костях, в спинном и головном мозге, в каждой клеточке, как не выводящаяся из организма прививка.

«Как он мог!» — рыдало мое поруганное самолюбие. Ведь я работала без больничных листов, выворачивалась наизнанку, я во многом себя ограничивала (правда, это не составляло для меня особого труда), чтобы только муж и сын ни в чем не нуждались. Я забрасывала их заграничными шмотками, экзотическими фруктами, сертификатами, позволяющими совершать покупки в закрытых магазинах, я всячески старалась возместить свое частое отсутствие. И это приносило мне радость, ибо «блаженнее давать, нежели получать». Я искренне любила мужа, искренне восхищалась им и была предана ему и в мыслях, и в поступках, хотя внимания ко мне со стороны мужского пола было больше, чем достаточно. И вот я получила по «заслугам». Обида поселилась во мне и требовала пищи.

В качестве закуски появился немецкий профессор-астроном, тридцати шести лет, родом из Дортмунда. Он производил впечатление интеллигентного, воспитанного и вполне порядочного человека. Кроме того, он был, безусловно, умен и красив той особенной мужской красотой, которая так нравится женщинам. Его рано поседевшие густые волосы в контрасте с черной бородкой привлекали внимание и заставляли женщин оборачиваться. Было очень забавно все время говорить по-немецки, поражая Манфреда безупречным произношением.

В ресторане гостиницы «Россия», где мы иногда проводили время, я с присущим мне артистизмом изображала иностранку, иначе бы уже тогда меня вышвырнули с работы за общение с немцем. «Надо расширять международные связи, но не половым путем», — говорил наш парторг, уволив двух симпатичных и дипломированных бортпроводниц только за то, что в аэропорту они посидели за чашкой кофе с молодыми иностранцами.

Мы всегда боялись общения с иностранцами, или вынуждены были бояться. Когда в ресторане бомбейского пятизвездочного отеля заиграла музыка и сногсшибательный итальянский летчик (в гостинице помимо «Аэрофлота» размещались еще несколько иностранных экипажей) галантно пригласил меня на танец, я с испуганным выражением глаз поспешно отказалась, сославшись на то, что у меня болит нога. Я так хотела танцевать и петь, чувствуя себя молодой, легкой, сильной и способной преодолеть любые препятствия на своем пути! Но то, что я услышала в следующую минуту, заставило почувствовать меня беспомощной стрекозой, приколотой к гербарию.

— Девушка, вы из Европы? — иронично спросил итальянец.

Что я могла ему ответить? Густой краской покрылось мое лицо.

Впрочем, как я поняла позже, разведенный Манфред, имевший на меня виды, мне был совсем не нужен. Однажды подруга с мужем пригласила нас к себе в Строгино посмотреть недавно полученную квартиру в новом доме, расположенном на живописном берегу Москвы-реки. Мы приятно провели вечер, без устали поднимая бокалы за интернациональную дружбу, вспоминая, что русские цари выбирали в жены немок, ставших в дальнейшем преданными служительницами России. Потом мы решили охладить свои разгоряченные алкоголем и летней жарой тела, окунув их в вечернюю прохладу Москвы-реки. Манфред снял с себя все, и, не смущаясь, пошел в воду. У немцев совсем другой менталитет. В Манфреде была видна порода — светлые волосы, черная бородка и внизу все породистое и черное. Но мне вдруг сделалось так противно, я поняла, что это чужое, и я не смогу, не смогу накормить свою обиду. Павла больше нет на этом свете, и я помню только самое светлое и самое радостное из нашей прежней жизни. Лишь иногда в моих снах просыпается та обида, она хрупка и призрачна, но все же обида…

Но вернемся, однако, к самому началу моего рассказа. Итак, мы летели на Барбадос через Ирландию.

— Я принес тебе пива, Лу, — сказал Сомов. — Ты потрясающе хороша!

— Оставь меня в покое, — ответила я тихо. — Я ничего у тебя не просила.

— Опять ты грубишь, Лу. И все-таки завтра на Барбадосе мы поговорим, — сказал этот самоуверенный наглец Сомов, и в его устах словечко «поговорим» приобретало совсем другое значение.

Ох, и нелегким был этот полет! Полный самолет, набитый рыжими беспородными ирландцами, шумными, пьющими и безалаберными! Но никто из бригады бортпроводников не выдал своего недовольства ни взглядом, ни жестом, ни словом. Нас изначально учили относиться к пассажирам приветливо, быть предельно вежливыми, тактичными, любезными, доброжелательными и улыбчивыми. Но наше поколение и не надо было учить хорошим манерам, они впитались в нас с молоком матери. Мы оказались «последними из могикан», кто поступил на работу, тщательнейшим образом пройдя отбор еще до того, как по московским улицам прошли танки и гэкачепистов определили в «Матросскую тишину». И мы, вероятно, были последними из пришедших в «Аэрофлот» по зову сердца, из любви к небу.

Гораздо позже в авиакомпании разработали новую концепцию сервиса, представляющую «русское гостеприимство с элементами лучших традиций и современного образа жизни, оказанное искренними и радушными людьми». Я подумала: «Разве можно этому научить? Это либо заложено в человеке от природы, либо нет». Я и без новой концепции относилась к нашим клиентам с искренним радушием, чуткостью и отзывчивостью, проявляя в конфликтных ситуациях выдержку и природную смекалку. Ничего нового новоявленные психологи для меня не открыли. Я признавала свою вину не только в тех случаях, когда неудобство пассажиру доставляла авиакомпания, но и когда источником своих неприятностей был сам пассажир. Формула «клиент всегда прав» — для меня с самого начала являлась прописной истиной.

Как-то один очень солидный господин, купив билет первого класса на рейс «Аэрофлота», не успевал в Лондон для подписания важного контракта. Весь трехчасовой полет он выражал недовольство, всячески провоцируя меня на грубость, но на его выпады я дипломатично отвечала заботой и приветливостью. Когда самолет приступил к снижению, я еще раз извинилась перед пассажиром за задержку рейса по техническим причинам и причиненные неудобства, пожелав удачного завершения сделки. Он ответил мне: «Красивым женщинам не адресуют жалоб — только претензии» и тут же написал благодарность, состоящую из нескольких слов, но каких!

В другой раз моя деликатность была воспринята превратно, в результате чего удачливый бизнесмен, оценивший мою способность сопереживать, или, как принято сейчас говорить, проявлять «эмпатию», предложил мне стать его официальной любовницей. Этому человеку я хочу посвятить страничку своей исповеди.

В аэропорту города Нагоя тридцатипятилетний русский пассажир Владимир Северцев изрядно принял на грудь и своим, мягко говоря, раскованным, а вернее, разнузданным поведением, поверг японцев в замешательство. Местные власти предъявили ему претензии. В свою очередь Северцев, президент международной ассоциации цирка, был крайне возмущен тем, что работники российской авиакомпании не встали на его защиту. Этакий набоб, уверенный в себе и не ограниченный в средствах, он иронично и свысока общался с «япошками» и пытающимся его урезонить представителем «Аэрофлота».

Я с красноречивым молчанием оценила его искрометный юмор и виртуозное владение русским классическим языком, плавно переплетавшимся с фольклорными оборотами речи. Но, как ни странно, я была единственной, кто не осудил нашего пассажира, а постаралась понять и поставить себя на его место.

В течение всего полета в порыве щедрости Северцев пытался засыпать меня подарками из магазина дьюти-фри, раскрывал передо мной толстое портмоне и требовал, чтобы я помогла истратить все его содержимое. Напрасно я объясняла, что существует этика поведения и что, при всем своем расположении к нему, я не могла взять от него подарков. Он ничего не хотел понимать.

— Крошка, если тебе неудобно перед коллегами, я сделаю так, чтобы они на тебя не косились и не завидовали. Я не позволю, чтобы тебя обижали, — сказал Северцев, пытаясь меня обнять.

Я вовремя уклонилась, иначе его порывистость могла скомпрометировать меня перед остальными пассажирами.

— Вы ошибаетесь, Владимир, мне никто ни в чем не позавидует, — как можно искренней сказала я, хотя понимала, что он прав.

И все-таки Северцев сумел надеть мне на руку часы с жемчужным браслетом. Когда я вернулась из пассажирского салона, то наблюдательная Ольга тут же заметила дар, преподнесенный пассажиром.

— Ничего себе, ты зря время не теряешь, — прошипела она.

Мое уязвленное самолюбие заставило меня испытать душевный дискомфорт. Но тут подошел на глазах трезвеющий Владимир и исправил положение, купив завистливой Ольге и всем остальным независтливым членам бригады по подарку, тем самым заставив их закрыть глаза на его проявленную ко мне пылкость.

Выпытав у Ольги подробности моей личной жизни, Севернее сказал, мягко дернув меня за длинную косу:

— Через пару недель я лечу в Париж. Что тебе оттуда привезти?

— Спасибо, я человек самостоятельный, и у меня как будто все есть, — вполне правдиво ответила я.

— Ольга, ты слышишь, что она говорит! — разозлился Северцев. — Видите ли, ей ничего не нужно. Она одна воспитывает ребенка и хочет убедить меня в том, что у нее всего достаточно. Ну, скажи мне ты, что для нее купить в Париже.

— Я думаю, уместно привезти ей из Франции французские духи, — сказала раздобренная его подарком Ольга.

— Гм, духи само собой. Нет, я куплю ей машину, — внезапно осенило Владимира.

В эту минуту он был похож на лесоруба Илью Ковригина из известного фильма «Девчата», в порыве любви загоревшегося идеей купить отвергшей его Тосе часы с золотым браслетом.

«Болтун», — подумала я тогда. Уже перед самой посадкой окончательно пришедший в себя Северцев сумел убедить меня в том, что нам просто необходимо встретиться в Москве.

В первую минуту я даже не узнала Володю, настолько он изменился, в приглушенного тона костюме от Кардена, в туфлях итальянского производства из мягкой кожи, с уложенными в модную прическу волосами, с шикарным букетом белых лилий, он, как сказочный принц, вышел из своего сияющего «мерса». Поведение Северцева отличалось деликатностью и прямо-таки королевской вежливостью. Его непринужденные манеры и природная элегантность хотя и были безупречны, все же выдавали внутреннюю скованность и легкую растерянность. На предложение поужинать в ресторане я ответила отрицательно, такие заведения мне за границей наскучили. Мы пили чудесное вино прямо в машине, уютный салон которой располагал к светской беседе.

Скоро напряжение спало, и после страстного продолжительного поцелуя Володя сказал:

— Ты моя женщина, лютик, моя, я это чувствую. Только я очень занятый человек. И мне нужна определенность. Ты согласна быть моей?

— Я не совсем тебя понимаю, — растерялась я.

— Я имею в виду по большому счету. Жена не будет помехой, у нее есть все и вдобавок тумбочка, набитая купюрами, и это вполне ее устраивает. Ей безразличны мои интересы, а мне — ее. Я все для тебя сделаю, только отнесись к моему предложению со всей серьезностью.

— Володя, ты говоришь так, словно хочешь заключить деловой контракт, — обиделась я.

— Не дуйся на меня, лютик. Я не так часто делаю подобные предложения, вернее не делал их вовсе. Я предлагаю гражданский брак. Подумай над этим, — серьезно сказал Северцев, теребя пальцами мою косу. — Познакомь меня со своим сыном.

— Не сегодня, — удивилась я его желанию увидеть моего Вовку.

Он оставил машину на стоянке, отдав мне ключи и сказав:

— Если тебя устраивает эта машина, то она твоя, если нет, через пару недель у тебя будет такая, какая тебе нравится, в любом случае мне нужна копия твоего паспорта, — деловито сказал Северцев.

Он уехал, взяв такси и пообещав приехать завтра, а я осталась, ошеломленная этим свиданием.

На следующий день я побывала в его офисе, где он до боли терзал мои губы, не выпуская из цепких объятий.

— Ты знаешь, я влюбился. Как мальчишка, влюбился, — сдерживая дыхание, произнес Володя.

— Если ты думаешь, что вот здесь все и произойдет, то глубоко ошибаешься, — строго сказала я и по его реакции поняла, что оказалась права в своих предположениях.

В тот вечер Северцев познакомился с моим сыном, сумев вызвать у ребенка восхищение. Мой маленький Вовка сидел в кожаном салоне рядом с большим Володей и, глядя на него влюбленными глазами, отказывался идти домой.

— Мама, я хочу еще прокатиться на такой красивой машине, — просил сынишка.

— Завтра, завтра, ты будешь кататься, сколько хочешь, — говорил Северцев, намекая на то, что завтра должна состояться купля-продажа автомобиля.

Мне стало даже как-то страшно, и я всеми правдами и неправдами старалась убедить Володю, что «Мерседес» для меня великоват и мне нужна небольшая японская машина. Я с облегчением вздохнула, когда он согласился с выдвинутой мною идеей. На самом деле Володина затея с машиной меня настораживала, и я просто притворилась, что согласна с ней, чтобы только он успокоился.

— А это тебе, тезка. — Северцев обнял Вовку и протянул ему пакет, заполненный конструкторами «Лего».

Мальчик, визжа от восторга, доставал из сумки одну красочную коробочку за другой. Северцев правильно нащупал ниточку, способную сделать из моего сына союзника.

Мысль о Владимире волновала мою кровь, но неопределенный, однако вполне ощутимый страх охлаждал мое пылкое воображение, заставляя серьезно задуматься. К счастью, назавтра я улетела из резерва в командировку, а когда вернулась, то увидела в аэропорту Северцева.

— Здравствуй, лютик, — обнял меня Володя. — Я так соскучился. Поедем на дачу, там отдохнешь, подышишь воздухом, в баньку сходим. Возьмем с собой Вовку.

— Нет. Я не могу, — поспешила я отказаться, уже вполне понимая, отчего Северцев наводил на меня такой страх. Он занимался честным бизнесом, и не было опасения, что у меня из-за него возникнут какие-то проблемы с законом. Но будь даже наоборот, не это пугало бы меня. «Еще немного, и этот сильный человек сломает мое «я», завладев душой и телом, заставит подчиниться своим прихотям, парализовав мою волю, — с ужасом думала я. — Надо бежать как можно скорее, оградить от Северцева ребенка, который еще не успел к нему привыкнуть». Я чувствовала, как Северцев медленно раскрывает пасть ужа, постепенно превращая меня в лягушку, то есть потенциальную жертву, и как я, попадая в поле его гипноза, завороженно смотрю в эту темную манящую пасть и против своей воли двигаюсь ей навстречу. Меня особенно страшили его большие деньги и его желание преподносить мне царские подарки, а я не хотела быть кому-то обязанной, боясь попасть в золотую клетку. К тому же в наших отношениях мне отводилась вторая роль, роль любовницы. А такое положение, даже при том, что мое чувство к Северцеву разгоралось, казалось мне в высшей степени безнравственным.

А если откровенно, то я в своих рассуждениях окончательно запуталась. С кем-то другим роль любовницы могла бы меня устроить, но Северцева я представляла себе только в качестве своего мужа. А с другой стороны, эта порода людей всегда бывает недовольна собственными женами и наличие любовницы является непременным атрибутом их жизни. Поэтому я так или иначе не пошла бы за него замуж.

«Сегодня же надо прекратить все отношения, иначе я потеряю голову и свободу, дороже которой ничего не может быть», — решительно сказала я себе.

Но этот так и не развившийся роман — между нами все же не произошло близости — заканчивался еще очень долго. Хорошо еще, что я не отвечала на настойчивые звонки Владимира, в аэропорту пряталась в служебном лифте, заходя в него из подвального помещения и выходя не на первом этаже, где неизменно встречал меня Северцев, а на втором. И еще много всяких ухищрений делала я, чтобы прекратить всякие контакты с ним.

Конечно, он не раз приезжал ко мне и звонил в дверь моей квартиры и, не дождавшись ответа, оставлял конверт с запиской, в которой просил срочно позвонить. Я же просто не открывала дверь, увидев в глазок знакомую коренастую фигуру с фирменными подарочными пакетами в руках. Я знала, что если впущу его, то уже не справлюсь с собой и поплыву по течению, во всем подчиняясь Северцеву. Гораздо честнее было не прятаться, а позвонить и обо все сказать прямо. Но я боялась, что, услышав его низкий проникновенный голос, сделаю совершенно противоположное тому, что хотела. Я рубила по воспаленным, больным любовью нервным клеткам, нещадно иссекая их, дабы не заразить ими здоровые, независимые и еще не пораженные ею.

Видимо, Северцев все это почувствовал и перестал меня преследовать. А может, он просто навсегда улетел в свой любимый Париж.

Я часто вспоминала Володю, удивляясь, чем могла его так привлечь. Вероятно, он увидел во мне человека, если не равного себе, то, по крайней мере, женщину, которая не польстилась на его кошелек. Конечно, его материальное положение значительно отличалось от моего, я не способна была купить такой крутой «Мерседес», как у него, но на японскую машину, хоть и не новую, я к тому времени уже скопила денег. И я гордилась своей самостоятельностью и не собиралась ее лишаться.

Жалела ли я о том, что рассталась с Северцевым? И да, и нет. Да — потому что долго еще не могла вырвать его из своей памяти. А почему «нет» — я уже объяснила, как умела…

Нередко пассажиры VIP предлагали мне свою помощь, протягивая визитки, но я не стремилась окружить себя значительными людьми, используя их положение. У меня не было ни материальных проблем, ни проблем с дефицитом, охватившим страну. Очень многим людям приходилось прилагать серьезные усилия, чтобы купить хорошие продукты к столу.

Расскажу любопытную историю на эту тему. Когда в девяностом году в американском городе Сиэтле проходили Игры доброй воли, то многие известные деятели искусств, политики, артисты и, разумеется, спортсмены ринулись в Штаты. На протяжении долгого полета из Сиэтла в Москву я общалась с Вячеславом Малежиком, известным певцом и композитором и довольно интересным человеком, который читал мне стихи собственного сочинения (что-то про осень), к которым еще не придумал музыку. В Сиэтле он давал интервью в прямом эфире на английском языке и радовался, что все удачно получилось. Я тоже за него радовалась.

Один депутат, сидевший в салоне первого класса, примкнув к нам, стал спрашивать о наших проблемах. Слава рассказал, что квартира на проспекте Вернадского, где он жил с семьей, тесновата. После двух рюмок водки депутат предлагал свою помощь в широком диапазоне — от дефицитных продуктов до получения квартиры. Малежик был гораздо старше меня и опытнее, он сразу почувствовал, что к чему, и сказал хвастливому депутату не без доли иронии:

— А можно я не буду брать у вас телефон?

А я единственный раз изменила своим правилам и взяла предложенную визитку.

Зря я не послушала Вячеслава, который сказал мне в самолете про того депутата:

— Чтобы стать хозяином, политик изображает слугу.

Мне очень не хотелось звонить толстому депутату, но я все-таки набрала его номер из чувства любопытства — действительно ли он может достать для меня продуктовый заказ или… Оказалось — «или».

Больше у меня не было сомнений насчет добродушных, бескорыстных дядек, сеющих «разумное, доброе, вечное». Я продолжала рассчитывать в жизни только на себя, не завышая планку, которую смогу преодолеть.

Я и сейчас рассчитываю только на свои силы, хотя жизненные приоритеты мои изменились. Раньше сама моя молодость возмещала отсутствие благоустроенной дачи, шикарной машины, способного содержать семью мужа, влиятельных друзей. Теперь с годами и опытом у меня произошла переоценка ценностей, на смену молодости пришли приобретенные мною духовные богатства, которые я не променяю ни на что на свете».

— Ты удивительная, — прошептала Юлька, отключая аппарат оксигенотерапии. Она решила сегодня же записать все, что рассказало ей белокурое привидение.